Омар Хайям «Рубаи»

Рубаи Омара Хайяма – классика средневековой восточной поэзии, которая и по сей день привлекает к себе всех ценителей мудрого слова. Это «самая летучая форма персидской поэзии» и тому, что тайные стихотворные опыты Хайяма в конце концов стали достоянием гласности, он, очевидно, обязан самой форме рубаи. Персидское четверостишие по самой своей природе предназначено для устного распространения и бытования. По словам известного отечественного востоковеда Е. Э. Бертельса, эта поэтическая форма «выполняет в Иране до известной степени роль нашей частушки». «Рубаи» – в переводе с арабского – буквально: учетверенный. Жанр рубаи стал широко известен именно благодаря тому, что в нем писал стихи Омар Хайям. Он же и довел эту поэтическую форму до совершенства.

Рубаи (иначе его называют таране) не было заимствовано, как, например, касыда или газель, из арабской литературы, а пришло в письменную литературу из устного народного творчества древнейшей персидской поэзии, появившейся в IX веке, и до сих пор является широко распространенной формой фольклорной поэзии в Иране, Афганистане и Средней Азии. В фольклоре четверостишие – это, как правило, любовный куплет, исполняемый от лица юноши или девушки. Встречаются также «профессиональные» четверостишия, слагаемые и передаваемые погонщиками караванов, длительное время странствующими вдали от дома. Эти стихи называются «чужбинными» (гариби) и имеют свой устойчивый круг лирических тем, главным образом «разлучных». Часто четверостишия, бытующие устно, складывались в большие тематические циклы, которые исполнялись под музыку как песни. В городском фольклоре четверостишие нередко использовали в шутливых перебранках и фривольных ремесленных «припевках», именуемых шахр-ашуб («городские смутьяны»).

Самые древние сводные списки стихов Хайяма (рубайяты), дошедшие до нас, появились только через 2–3 века после его смерти. Но

сам Хайям был далеко не единственным восточным поэтом творившим в этом жанре, хотя рубаи Хайяма благодаря быстроте устного распространения стали популярными и вызвали массу подражаний еще при его жизни. Так известна средневековая поэтесса Мехсити, современница Хайяма, жившая на территории нынешнего Азербайджана и воспевавшая в четверостишьях своих возлюбленных в образах юных подмастерьев разных ремесленных цехов. Этой поэтессе, героине легкомысленных и фривольных литературных анекдотов об амурных похождениях, приписываются и четверостишия совершенно в духе Хайяма.

Именно это в немалой степени способствовало возникновению такого литературного явления, как «странствующие» четверостишия. На столь редкий в письменной авторской литературе феномен обратил внимание один из первых русских исследователей творчества Хайяма В. А. Жуковский (в конце XIX столетия). Ученый обнаружил большую группу четверостиший, включаемых средневековыми переписчиками не только в «Рубайят», но и в собрания стихов других поэтов, среди которых были как предшественники, так и те, кто жил позже него. Так, многие тексты приписываются наряду с Хайямом другим известным или анонимным авторам, например Ибн Сине и ат-Туси. Таким образом, очертить реальные границы творчества самого Хайяма с помощью апробированных методов текстологического анализа оказалось практически невозможно. Тем не менее специалисты не оставляют попыток выделить подлинное авторское ядро «Рубайята», хотя и количество, и состав четверостиший в разных рукописях колеблется в очень широких пределах.

И все же во всей тематической и жанровой разноголосице, объединенной именем Хайяма, выделяют довольно узкий круг четверостиший, изумляющих своей предельной логической точностью, философской весомостью, мрачной и дерзкой иронией. В этих стихах, как бы помеченных одной печатью, поэтический почерк Хайяма, крамольного философа, скептика и богоборца, неповторим и узнаваем. Эти стихи – спор с Богом о разумности и справедливости мироустройства, спор, который бесстрашный ученый, вечно сомневающийся и бунтующий, вел всю свою жизнь. Хайям насыщает народную песенную форму (а четверостишия, как правило, пелись) не свойственными ей ранее темами рефлективной лирики, характерными для иных видов поэзии.

Порицание святош, правоверных аскетов и проповедников, выставляющих напоказ свое благочестие, – тема, которая роднит Хайяма с поэтами-мистиками, критиковавшими сторонников мусульманской ортодоксии с позиций суфизма. По этой причине труднее всего провести границу между подлинными хайямовскими четверостишиями и суфийскими рубаи, бытовавшими под его именем и по традиции включаемыми в состав «Рубайята». Ясно лишь одно – четверостишия, не поддающиеся мистическому толкованию, в большей степени, чем заведомо символические, отвечают не только современному представлению о характере поэтического творчества Хайяма, но и тому, что о нем писали и думали его ближайшие потомки.

Суфийская поэтическая символика группируется вокруг слов «любовь» и «вино»: первое – о взаимоотношениях взыскующей души с Богом, второе – о восприятии уроков наставника и воздействии суфийских религиозных обрядов. По суфийских представлениях о конструкции мира, основой физической структуры нашей Вселенной – есть Четыре первоэлемента, они же Четыре стихии: Огонь, Вода, Земля и Воздух. Они часто упоминаются в четверостишиях Хайяма, становясь даже поводом для поэтической игры в перечисление стихий по заданной схеме. Присутствуют в стихах и другие «фундаментальные числа»: Семь (небесных сфер); Шесть (направлений в трехмерном пространстве), они же «Шесть дверей»; Пять (чувств); «Две двери» – прошлое и будущее, рождение и смерть. Все они символизируют Бытие, наш мир, нашу Вселенную.

-----

Проблемы авторства и перевода.

Исследователи на протяжении всего «хайямоведения» задавались вопросом, какие же рубаи принадлежат собственно Хайяму. Ведь ни одного свода четверостиший, написанных рукой О. Хайяма, так и не было найдено. Столетиями его стихи собирались в сводные списки (рубаияты), а самые древние рубайяты, дошедшие до нас, появились только через 2–3 века после его смерти. При переписывании текстов были неизбежны искажения и ошибки. Рукописи ветшали, и рассыпавшиеся отдельные листы могли быть вставлены внутрь книги, не на свои места. В рубаияты Хайяма попадали рубаияты других поэтов, потерявшие начало и имя автора, и впоследствии такой сводный текст воспринимался целиком как хайямовский. Иногда переписчик правил четверостишия, «облагораживал» их, иногда сочинял сам.

Естественно, чем чаще встречаются в разных источниках одни и те же стихи, тем больше вероятность их принадлежности Хайяму. Но очень редко встречается хайямовское четверостишие, текст которого во всех источниках совпадает слово в слово. Иные же рубаи имеют десяток текстуальных версий. Естественный вопрос: какую из них предпочесть? Наши поэты-переводчики, впрочем, с этим вопросом обычно не сталкивались: они работали либо с одной рукописью (Л. Некора, переводивший знаменитую Бодлеанскую рукопись), либо с одной-двумя сводными книгами (О. Румер), либо по русскоязычным подстрочникам (В. Державин, Г. Плисецкий и почти все остальные). Составители же сводных книг обычно имели в виду доказать свою точку зрения на идеологическую позицию Хайяма (якобы он поэт-суфий – так считали французский исследователь Никола и индус Тиртха, или ортодоксальный мусульманин – мнение персидского ученого Фуруги, и т.п.) и отбирали соответствующие версии. Нередко стилистический анализ заставляет сомневаться в авторстве Хайяма, а порой и полностью исключать его – даже если четверостишие широко известно у нас именно как хайямовское.

Отдельный вопрос – чужие произведения, представляющие собой поэтический ответ на четверостишия Хайяма. Такой жанр стихотворения-«ответа» широко распространен в персидской поэзии. Современник или поздний почитатель либо развивал или опровергал его мысль, либо пародировал ее. Удачное произведение порождало немало «ответов», авторы которых пытались либо превзойти его в поэтическом мастерстве, либо дать новое толкование мыслям и сюжету оригинала. «Ответы» на произведения малых форм должны воспроизводить форму и ритмику оригинала, его редиф и звучание рифмы. На рубаи Хайяма писали «ответы» и современники, и поэты последующих поколений – то в развитие или в опровержение его мыслей, то как пародии. Теперь эти «чужие» ответы тоже могут попадать в сборники хайямовских рубаи. Писал «ответы» и он сам.

Ясного отношения ко всему, в том числе к человеку, к жизни и смерти, к морали, к обществу и к Богу, – ждем мы от того, кого называем мудрецом. Но в том и парадокс, что, безусловно ощущая глубокую мудрость Хайяма, в стихах его находим выражения противоположных, в принципе несовместимых позиций. Уместно повторить многажды цитируемые слова члена-корреспондента Петербургской АН В. А. Жуковского, одного из первых в России исследователей поэтического наследия Омара Хайяма: «Он – вольнодумец, разрушитель веры; он – безбожник и материалист; он – насмешник над мистицизмом и пантеист; он – правоверующий мусульманин, точный философ, острый наблюдатель, ученый; он – гуляка, развратник, ханжа и лицемер; он – не просто богохульник, а воплощенное отрицание положительной религии и всякой нравственной веры; он – мягкая натура, преданная скорее созерцанию божественных вещей, чем жизненным наслаждениям… Можно ли в самом деле представить человека, если только он не нравственный урод, в котором могли бы совмещаться и уживаться такая смесь и пестрота убеждений, противоположных склонностей и направлений, высоких доблестей и низменных страстей и колебаний?».

Кроме того, нет точного представления, в каком виде поначалу бытовали рубаи Хайяма. Существует версия, что они исполнялись устно, даже напевались. Разнообразие вариантов трактуют как свидетельство их первоначальной изустности. Некоторые авторы последующих поколений цитировали его строки в своих работах, иногда «от противного», как образцы крамольных взглядов Хайяма.

К произведениям Хайяма относили около пяти тысяч четверостиший, хотя ни одна из древних рукописей не содержала более 300—400. Принципы определения авторства были самыми разными. Жуковский предложил считать подлинными лишь те рубаи, которые относят к Хайяму древнейшие исторические сочинения, XII—ХIV веков,– таковых четверостиший оказалось всего шесть. В начале XX века датский иранист А. Кристенсен предложил довольно спорный критерий атрибуции: искать четверостишия, содержащие имя Хайяма, их было двенадцать. Через двадцать три года датчанин, правда, предложил другой способ: сличение самых древних из известных рукописей – в том числе из собрания Оксфордского университета, Британского музея, Национальной библиотеки в Париже, Берлинской библиотеки. Так были признаны 121 рубаи. Дальше – больше, Свами Говинда Тиртха в 1941 году опубликовал одну из лучших в истории хайямоведения работ, «Нектар Милости», где привел более тысячи рубаи, с подробным указанием источников, в которых они встречаются.

Среди составителей сборников четверостиший Хайяма известен писатель XV века Яр-Ахмед Табризи, который назвал свой труд «Тараб-ханэ» («Дом Радости»). Многие стихи великого поэта дошли до нас только благодаря ему. Лучшим собранием рубаи является Бодлеанская рукопись (1460 год), которой пользовался первооткрыватель Хайяма для Европы – английский поэт Эдвард Фитцджеральд. Она была составлена в Ширазе и содержит 158 рубаи. В 1859 году Фитцджеральд издал около ста четверостиший в переводе с персидского. Хотя до него Хайяма пытался переводить на немецкий язык Хаммер-Пургшталь, опубликовавший 25 четверостиший, а на французский – Гарсен де Тасси. Однако эти переводы не привлекли к себе внимания.

-----

Переводы на русский

Первые русские переводы стихотворений Омара Хайяма появились в России в конце XIX века – самая ранняя публикация датируется 1891 годом, когда «Вестник Европы» напечатал 16 стихотворений в переводе В. Величко (всего им было переведено 52 четверостишия). Первые переводчики передавали рубаи разными по величине стихотворениями, чаще всего восьмистишиями, но иногда вплоть до 16-ти строк. Рифмовка осуществлялась по правилам русского стихосложения. А в 1901 году К. Герра (под этим псевдонимом выступил поэт и музыкальный критик К. Мазурин) была опубликована книга «Строфы Нирузама». Основу публикаций К. Герра действительно составила одна из рукописей Омара Хайяма. Внук Константина Митрофановича Мазурина, проживающий в Париже Константин Константинович Мазурин утверждает, что это была не мистификация, а первый в истории русской литературы опыт отдельного издания переводов стихов Омара Хайяма.

К. Бальмонт первым из переводчиков стал передавать произведения Хайяма четверостишиями. А в 1916 году появилось первое солидное художественное издание, имеющее научную основу Книга «Персидские лирики X—XV веков», представлявшая русскому читателю творчество восьми поэтов, была подготовлена академиком Ф. Е. Коршем, отредактирована после его смерти и опубликована известным иранистом, арабистом и одним из основоположников украинского востоковедения А. Е. Крымским. Агатангел Крымский обратил внимание, в частности, на следующее: «В X столетии литературный обычай еще вполне позволял поэтам неподдельную эротику, неподдельную гедонику а далее понемногу в литературе укоренилась довольно лицемерная привычка – писать о немистической человеческой лирической жизни так, чтобы стихи не слишком шокировали богобоязненных людей. Писать так, чтобы богобоязненные люди могли понимать даже самую грешную гедонику и разнузданную чувственность как аллегорию, как высокую набожность, выраженную в мистической форме... Последствием этой традиции стал тот факт, что мы часто не имеем ни малейшей возможности определить, как нужно понимать того или иного поэта,– тем более что сами суфии легко причисляют любого к своему лагерю».

Последующие два десятилетия, до 1934 года, отмечены лишь двумя публикациями переводов Хайяма – И. Тхоржевского и А. Е. Грузинского. В середине 1930-х появились переводы Л. С. Некоры, С. Кашеварова, О. Румера. Если не считать «Строф Нирузама», представивших творчество Омара Хайяма анонимно, в переводах-вариациях, то первый сборник русских художественных переводов Хайяма выпустило издательство «Academia» в 1935 году, когда в Советском Союзе проходил III Международный конгресс по иранскому искусству и археологии. А в 1972 году главная редакция восточной литературы издательства «Наука» провела конкурс на лучшие переводы Омара Хайяма, победителем которого был признан Г. Плисецкий. Результатом этого конкурса стало издание в 1972 году книги «Омар Хайям. Рубайят» – 450 четверостиший, в большинстве своем не переводившихся ранее на русский язык. Таким образом, ряды переводчиков Омара Хайяма на русский язык активно пополняются. По словам 3. Н. Ворожейкиной и А. Ш. Шахвердова, «переводы-парафразы, переводы-импровизации полностью уступили место переводу-интерпретации, переводу-исследованию». К нынешнему моменту многие хайямовские рубаи имеют пять-шесть, а самые популярные насчитывают до десяти-пятнадцати стихотворных интерпретаций. Точные переводы порой очень похожи между собой, а адепты творческого подхода дают красивую, но достаточно произвольную трактовку. Поскольку в 1959 году был опубликован подстрочник, переводы стали множиться в геометрической прогрессии вплоть до того, что некоторые из них утратили связь с подлинником и стали восприниматься как совершенно новые хайямовские стихотворения.

-----

Трактовка

Неоднократно предпринимались и попытки толкования рубаи. Э. Фитцджеральд сосредоточился на материалистической трактовке. Иранский исследователь Мухаммад-Али Фуруги считал Хайяма прежде всего правоверным мусульманином, а потом уже суфием, чьи взгляды, однако, не выходят за рамки ортодоксального ислама. В суфийском духе толковал рубаи Хайяма его французский издатель Николя, а позднее – В. А. Жуковский, Свами Говинда Тиртха. С этой точки зрения, поэтическое творчество Хайяма нельзя понимать буквально. Он говорит метафорами и аллегориями. Джаннат Сергей Маркус, исламский культуролог, приводит слова профессора Чарльза Хорна: «Для многих жителей Запада будет неожиданностью узнать, что в Персии нет споров относительно стихов Омара и их значения: автор почитается как великий религиозный поэт. Восхваление им вина и любви представляют собой классические суфийские метафоры: под вином понимается духовная радость, а любовь – восторженная преданность Богу. Так как четверостишие лаконично «вино» и «любовь» следует рассматривать как собирательные пункты значений, в большей степени аллегории. Действительно, у Хайяма немало и специфических суфийских образов, один из них – «зеркала ржа».

Существует точка зрения, что Омар Хайям, будучи верующим, вовсе не употреблял алкоголь. «Вино» в его стихах – это «размышления», «медитации». «Пью с умом» не значит пьет в меру, а «пьет» размышляя, «опьянение» – состояние божественного транса, соединения с Богом. «Святоша и трезвенник, занят собою» – человек, живущий в рамках повседневности, не думающий о Боге, не стремящийся к истине, знанию или механически соблюдающий религиозные правила и обряды.

В суфийской лирике, по традиции, опьянение и любовь к женщинам были фигуральным обозначением единения с Господом. Вопрос только в том, насколько тщательно Хайям соблюдал эту традицию. Сторонникам суфийской многозначности рубаията противостоят те, кто считал Хайяма проповедником гедонизма. Но Г. К. Честертон в своей статье «Омар Хайям и священное вино» говорит, что «Плохо не то, что Хайям воспевает вино, – плохо то, что он воспевает наркотические свойства вина. Он призывает пить с горя. Для него опьянение закрывает, а не открывает мир. Он пьет не поэтически, т. е. не весело и не бездумно. Он пьет разумно, а это ничуть не поэтичней банковской сделки и ничуть не приятнее слабительного». И это говорится о поэте, один из сокровеннейших стихотворных посылов которого – не принимать на себя горе, не горевать, не отчаиваться.

Парамахамса Йогананда в своем произведении «Вино мистики. Духовный взгляд на «Рубайят» Омара Хайяма» так пишет про Хайяма: «несомненно, за всю историю человечества ни один другой поэт не снискал такой чрезвычайной славы при абсолютно неверном понимании его произведений». Вот один из образцов трактовок Йогананды:

Рано утром я слышу призыв кабака:

«О безумец, проснись, ибо жизнь коротка!

Чашу черепа скоро наполнят землею.

Пьяной влагою чашу наполним пока!»

Утро — рассвет мудрости, первые попытки разгадать тайну жизни. Призыв — интуиция души. Кабак — святилище внутреннего безмолвия. Череп, наполненный землёй — смерть. Наполнить чашу влагой — исполниться осознания. Таким образом, духовная интерпретация будет примерно такой: «Я еще не вполне проснулся от спячки материалистического невежества и еще дремал на заре пробуждения мудрости, когда услышал голос интуиции. Моя душа взывала из святилища внутреннего безмолвия: «Оставь безумные мирские взгляды! Лелей ростки истинной мудрости! Наполни чашу сознания пьянящей влагой божественной радости, пока твоя нынешняя жизнь не закончилась и череп не наполнился землей».

А слова Лаэрта во время похорон Офелии: «Пусть из ее неоскверненной плоти / Взрастут фиалки!» Кажутся почти буквальным переводом строк Хайяма «Не раздави в лугах невинную фиалку, / Что родинкой была на девичьей щеке». Правда, чувствуется, что в некоторых стихотворениях у Хайяма речь идет не столько о круговороте материи, сколько о перевоплощении души, о новом рождении – в индийской традиции. Интересно, что некоторые четверостишия Хайяма подобны пейзажным зарисовкам, а изредка можно столкнуться даже с босхоподобной живописью. Вечные темы и мотивы вообще афористичны. «Ты говоришь, вино горчит? Ну что же, / В нем – истина. Она всегда горька» – что это как не in vino Veritas, кочующее от латинян вплоть до Блока и далее. Обращения к виночерпию или к кравчему тоже идут из античной поэзии, посему хайямовское «Эй, кравчий! Принеси вина...» пополняет эту коллекцию образов. Но символизм такого определения порой гораздо шире: «Небесный Кравчий, Чьи уста окрасили рубин, / Лишь тех печалью не вскормил, кого не возлюбил». В другом случае он называет Творца «Предвечный Художник», а то и «кукловод».