Рецензии на фантастические книги

Ольга Балла:

Роман Евгении Некрасовой, кажется, всё-таки не фантастика, а сказка. Трогательная, впечатляюще рассказанная от лица Братца Черепа с его отстранённым взглядом на дела человеческие (так, рабов он называет «работающими», свободных – «неработающими»; впрочем, такое отстранение – характерный для Некрасовой приём, как помним, в «Калечине-Малечине» она похожим образом называла взрослых «выросшими», а детей «невыросшими») история об обмене, как это нынче называют ещё-не-достигшие-состояния-черепа, идентичностями между двумя рабынями из Америки и России, сколько бы мы ни сопереживали героиням, не жалели их и не возмущались мучителььной несправедливостью их состояния и человеческой жестокостью как применительно к ним, так и вообще, — вообще-то, не открывает нам никаких новых горизонтов, а лишь очередной раз убедительно подтверждает старые.

Андрей Василевский:

Стремление попасть в актуальный тренд — само по себе ни хорошо, ни плохо. Хуже другое — Остранение по полной программе. То самое шкловское Остранение. Осуществляемое одним единственным приемом — последовательно, навязчиво. Сначала это — да! — производит впечатление, потом утомляет, потом раздражает. Местами напоминает толстовского «Холстомера» (сравнение с лошадью неполиткорректно по отношению к двум героиням романа — американской рабыне и русской крепостной, но что поделаешь).

Глеб Елисеев:

Иногда случается так, что у автора, движимого вполне благими побуждениями, в ходе реализации замысла получается нечто прямо противоположное задуманному. Именно это и случилось, как мне кажется, с романом «Кожа» Е. Некрасовой. Писательница резко и неприязненно относится к расизму, преисполнена интереса и внимания к афроамериканской культуре. (Это даже было специально подчеркнуто ей в предисловии к книге). А в результате ненамеренно получился слегка оскорбительный для чернокожего населения США текст.

Создательница «Кожи» слишком заигралась в использовании одного приема –в описании ощущений и переживаний главной героини бесконечно употребляются эвфемизмы вместо нормальных обозначений вещей и явлений. Автор постоянно пишет «неработающие» вместо «белые» или «рабовладельцы»; «Дикая и холодная страна» вместо «России», и так далее. Когда в повествовании речь идет о детстве главного персонажа – это еще нормально и даже подчеркивает ограниченность ее взгляда на окружающий мир, целиком построенный на рабстве чернокожих. Но когда то же самое делается на протяжении всей книги, когда героиня становится уже вполне взрослой и даже осуществляет изощренно спланированную месть – это выглядит каким-то почти расистским перебором. Что, по мнению автора, чернокожая рассказчица не в состоянии слово «Россия» выучить, что ли?

Я, конечно, шучу, однако прием все же выглядит чертовски странным и мешающим проникнуться драмой главного персонажа. Основной же фантастический элемент книги – героиня якобы обменивается кожей с русской крепостной, – и вовсе выглядит нарочито измышленным. Создательнице романа «Кожа» всего лишь показалось оригинальным так отождествить положение американских рабов и российских крестьян, что исторически в корне неверно. Разница между отечественным крепостничеством и рабовладением в США колоссальна, и на эту тему существует достаточное число подробных исторических и социологических исследований.

В итоге всех усилий Е. Некрасовой у нее получилась неправдоподобная (даже в рамках поджанра «истории о колдовстве»), тяжеловесная и не вызывающая сочувствия к главной героине книга. Право слово, трагическая двухсотлетняя история рабства негров в Америке заслуживает более осторожного и менее легкомысленного подхода.

Ирина Епифанова:

В неком условном сказочном времени, в котором, в прочем угадывается примерно середина XIX века, в Америке, на плантациях родилась чернокожая девочка-рабыня Хоуп. А в российской глубинке родилась девочка-крепостная Домна.

Судьбы их до поры до времени развиваются параллельно и опять же до поры до времени по законам не фантастического жанра, а реалистического, по канонам многих книг о тяжёлой женской доле. Впрочем, автор нам с самого начала намекает, что это не какая-нибудь «Рабыня Изаура», а более хитрое и сложное полотно. Говорят об этом и авторские вставки, и необычный язык повествования. Поначалу, пока обе героини малы, кажется, что это попытка лексическими средствами выразить детское восприятие мира. Потом героини вырастают, однако лексика остаётся столь же причудливой, как если бы на вопрос рабовладения и крепостного права решил взглянуть отправленный для наблюдений на Землю инопланетянин. Я гадала, какова цель этой языковой игры. Возможно, это остранение показывает, каким странным с точки зрения обычного современного человека выглядит само явление принадлежности одного человека другому по праву собственности.

Примечательно, что автор не использует, собственно, слова «раб», люди в этом мире делятся на «работающих» и «неработающих».

Собственно, настоящая фантастика начинается только с середины романа, когда неожиданные извивы судьбы приводят Хоуп в Россию, героини встречаются и… обмениваются кожей. Процесс описан предельно нереалистично, а скорее метафорично. Ну так это и есть метафора и притча, попробуй побыть в моей коже, почувствуй, что чувствую я. Сказочности и притчевости добавляют и говорящий медведи и зайцы в России. И сами говорящие имена героинь — Хоуп — надежда и Домна — Domina — госпожа. В какой-то момент героини становятся сами себе госпожами, поэтому что это история об освобождении. О том, что такое свобода и есть ли она в чистом виде (про Вторую страну Хоуп, страну холода и снегов, несколько раз звучит фраза, что никто здесь по-настоящему не свободен, даже хозяева).

Думаю, многие углядят в книге повестку и феминистический манифест. Героини сильны и отважны, а мужские персонажи либо несут зло, либо нейтральны. Но поскольку играть в «мальчики против девочек» не очень хочется, предпочту видеть в тексте более широкий, общечеловеческий посыл. Этот мир пронизан желанием владеть, даже если отменить рабство и крепостное право. Это желание проникло куда глубже и пропитало всё: и отношения родителей и детей, и дружбу, и, разумеется, любовь, в первую очередь любовь. Никто нигде не свободен. Только, может быть, внутри самого себя. Да и то…

Вадим Нестеров:

Главное достоинство автора «Кожи» – похвальная откровенность. Открывающие книгу «Пилотные слова» завершаются так:

У меня есть право писать фикшен о себе и о крепостных крестьянах, а из-за моей белой кожи у меня нет права писать фикшен о чернокожих рабах. Но, может быть, у меня есть право попытаться — из-за общности рабского опыта предков, из-за общности современного предубеждения (молниеносного — из-за небелой кожи, довольно быстрого — из-за акцента или русского имени), а главное — because of my love for black people’s literature and folklore.

Не будь жюрения – на этом бы и завершилось мое знакомство с творчеством этой радистки Кэт с ее эмоциональным переходами на native language. Нет, ну правда – зачем мне автор, который еще на охоту не вышел, но уже понатыкал вокруг себя флажков?

Но служба есть служба, интеллектуальная фантастика сама себя не поддержит, углубляемся в текст. В центре книги – судьба двух женщин – рабыни-негритянки Хоуп и крепостной крестьянки Домны.

Хороший ход.

Стоит только декларировать, что Платон Каратаев – это в общем-то дядя Том, только не в хижине, а в избе, и ты уже сразу не тварь белая, дрожащая, а право имеешь. «Мы тоже пострадавшие», ога.

Декларация уподобления идет ни шатко, ни валко, автор трудолюбиво исполняет то, что должно изображать «эксперименты с языком» (кто-то из критиков, помнится, уже объявил Некрасову наследницей Платонова), но на деле больше напоминает машинный перевод с native language: «Хоуп плакала по некоторым ночам, Кристина вращалась вокруг самой себя, но ничего не говорила».

Любимое занятие автора – табуировать слова. Ну, положим, «негров» в романе про негров я и не рассчитывал обнаружить – не то, милые, тысячелетье на дворе. Но в «Коже» также нет ни «рабов», ни «крепостных» — всем чохом они заменены на «работающих». Это показалось автору прикольным, и она начала заменять все в свое удовольствие – русский деревенский кузнец стал «Работающим с металлом», а американский плантационный врач – «Лечащим человеком», которому до кучи еще и лысину заменили на «кожный остров на голове среди серых волос».

И это немного обидно – почему у американца благородный «кожный остров», а в «Дикой и холодной стране» (так в книжке заменена Россия) – «от лысого Ленина никуда не деться»? Пусть или доктор станет лысым, или Ленин – «кожноостровным». Иначе это как-то не по повесточке.

В общем, несмотря на периодически подбрасываемые автором поводы для веселья и несущийся галопом круговорот событий, я все равно очень быстро устал читать эту песнь торжествующей повесточки. Особенно после шестой главы, где Домна и Хоуп в буквальном смысле слова поменялись кожей (вдруг кто-то еще не понял авторскую метафору про «побывать бы тебе в моей шкуре?»). После этого несколько следующих глав Домну называли исключительно «Домна в коже Хоуп», а Хоуп – «Хоуп в коже Домны», и это было как-то too much.

Я только что сообразил, что можно было не писать всю эту рецензию, а просто процитировать песенку, которую автор(ша?) поет Черепу, рассказавшему ей про Домну и Хоуп. Честное слово, она дает всю необходимую информацию про книгу:

Знаешь, Нина, моя кожа — русская,

покрытая медвежьей шерстью якобы,

спермой и дешевой косметикой якобы,

порохом от незарегистрированного оружия якобы,

нефтью якобы,

кровью якобы,

тюремными татуировками якобы,

стразами из натуральных бриллиантов якобы,

«Новичком» и водкой якобы.

Ах ты, кожа моя, кожа,

кожа русская моя,

кожа русская, кожа тусклая,

усыпанная прыщами-стереотипами.

Знаешь, Нина,

мои пра-пра-прародители были рабами,

я из кожи вон лезу, чтобы от них отличаться,

хожу в офис на работу,

для развлечения — на концерты и за грибами,

получаю второе или третье высшее,

слушаю, смотрю и читаю только на английском,

выплачиваю ипотеку,

она — основная доступная мне форма рабства,

или не хожу в офис,

а работаю на удаленке,

но все равно плачу ипотеку,

часто обедаю в кафе с капучино и меню,

написанным белым мелом

на черных досках.

Ах ты, кожа моя, кожа,

кожа русская моя,

кожа русская, кожа тусклая,

засыпанная землей

еще до моего рождения.

Знаешь, Нина, моя кожа — русская,

она лоскутное одеяло — из российского флага,

пыльного ватника, вафельного полотенца,

моей школьной формы,

формы силовиков и военных,

скучного галстука Путина,

дачной одежды родителей,

моих первых джинсов из американской гуманитарной помощи,

пиджаков советских шахматистов,

белых халатов русских олигархов,

коротких юбок русских женщин, попавших за границу в девяностые и нулевые,

светлых хвостов русских теннисисток,

кожаных курток постсоветских бандитов,

страниц русской и западной пропаганды —

одеяла, сшитого политиками, журналистами и

сценаристами «Нетфликса» (и других крутых

сериальных продакшенов).

Ах ты, кожа моя, кожа,

кожа русская моя,

кожа русская, кожа тусклая,

это не кожа вовсе,

а так, натянутая на меня не мной оболочка.

Я вылезаю из нее,

мне не холодно,

мне не больно,

мне не страшно.

Екатерина Писарева:

Все тексты Евгении Некрасовой – от ее триумфальной «Калечины-Малечины» до «Домовой любви» – кажутся важными современными высказываниями. Признаюсь, мне очень нравится все, что делает Некрасова, как в литературе, так и в преподавательской и культурно-просветительской деятельности. Да что там – даже те заговоры, которые она публикует в ныне запрещенной в РФ социальной сети, написаны талантливым и неравнодушным человеком и могут быть выпущены отдельным сборником.

Роман «Кожа» стал моим потрясением, откровением и большой радостью. Во-первых, он написан как лучшие вещи Некрасовой – квинтэссенция магического реализма, отсылки к прошлому и настоящему, плотный образный и нарочито простой язык, сильные женские персонажи и живые характеры. Некрасова ткет художественное полотно текста, вплетая в него причудливые и неожиданные узоры. В предисловии («пилотных словах») Некрасова декларирует право писать на тему рабства – вероятно, памятуя о скандале вокруг апроприации чужого опыта в романе «Американская грязь» Дженин Камминс: «У всех моих предков – белая русская и мордовская кожа, крепостная кожа. Я пишу этот текст и о себе. У меня есть право писать фикшен о себе и крепостных крестьянах, а из-за моей белой кожи у меня нет права писать фикшен о чернокожих рабах. Но, может быть, у меня есть право попытаться – из-за общности рабского опыта предков, из-за общности современного предубеждения».

Кажется, Некрасова – первый автор на моей памяти, проводящий прямую параллель между русским крепостничеством и американским рабством. Отдельно красной линией идет излюбленная тема авторки – женской несвободы даже в условно свободном мире.

Ее главные героини – русская крестьянка Домна и чернокожая рабыня Хоуп. Рожденные на разных континентах и живущие в разных климатах, они оказываются близки и понятны друг другу. Домна и Хоуп говорят на разных языках, но судьбы схожи – их кровь, их кожа пропитаны насилием, страхом, потерями и болью. Их заставляли жить жизнью Хозяев, выжигать в себе все живое, собственное, прятать душу и постоянно быть готовыми к ударам судьбы. Судьбы, которая совсем не благоволит к женщинам с работающей кожей, да и вообще – к женщинам. Тут самое время вспомнить известный лозунг «Все люди – сестры», а также всю мировую литературу (от «12 лет рабства» Соломона Нортапа и «Возлюбленной» Тони Моррисон до – символично! – «Кому на Руси жить хорошо» Николая Некрасова и собственного Жениного рассказа «Лакшми») – уверена, что эти тексты Некрасова прекрасно помнила и учитывала при написании своей «Кожи», так как они прослеживаются в разрезах текста, между строк. И эти литературные аллюзии, переклички, завораживают как тонкая литературная игра.

Что любопытно, и Домна и Хоуп – рабыни, тянущиеся к знаниям. Обе они занимаются своим образованием, развитием личностных качеств, пытаются быть полезными обществу, когда ненадолго стряхивают с себя бремя рабства. Но даже знания не в состоянии спасти женщин, они сталкиваются с несправедливостью раз за разом и с отношением как к декоративному элементу, к экзотическим куколкам, как ко «второму» полу. Обмен кожей не дает им ничего, кроме возможности ненадолго выйти за пределы самих себя и поверить в возможность лучшей жизни. Но ни титульные женщины, ни Хозяйки, ни рабыни – никто в этом патриархальном мире не может преодолеть социальные условности. Женщины продолжают свой род и рожают женщин: Домна – Машу, Хоуп – Фейф. А спустя столетия их историю пересказывает другая женщина, которой удается хотя бы текстово освободиться. И этот ее рассказ открывает новые горизонты в литературе и осмыслении себя, он невероятно важен именно сегодня, а если точнее – необходим.

Ольга Балла:

Самый короткий и самый, пожалуй, цельный текст из всех, представленных на этот конкурс, прекрасно написанный, выразительный, точно, насколько я могу оценить, передающий жизнь кишинёвских евреев начала прошлого века и атмосферу, эту жизнь окружавшую, — «Змей» Натальи Осояну, увы, всё-таки всего лишь страшная сказка с плохим концом и с довольно простой и очевидной моралью, которая прямо там, в одном предложении и сформулирована («Всегда проще выпустить зло на свободу, чем загнать его обратно во тьму внешнюю». Да кто бы сомневался.) Для фантастического произведения всё-таки маловато, тем более, что лежащее в его основе (не такое уж новое, точнее, старое примерно как мир) фантастическое допущение, согласно которому в основе происходящего в мире зла – потусторонние тёмные силы, не даёт нам новых интересных возможностей для понимания человека.

Андрей Василевский:

Автор «умеет», даже очень. Но на любителя. Мне как-то не…

Глеб Елисеев:

Некоторые толково написанные тексты губит изначально выбранная неверная посылка. Вот и от вполне удачно написанной фэнтезийной повести Наталии Осояну возникает несколько неприятное ощущение перехода за некоторые моральные ограничения. Текст, построенный на материале, основанном на традициях практически исчезнувшей российской городской (не местечковой!) культуре евреев, мог бы выглядеть значительно нейтральнее и выигрывать только за счет литературной одаренности автора. Но Н. Осояну за чем-то «понесло» связывать собственные литературные фантазии с конкретной и весьма жуткой судьбой еврейского народа в двадцатом веке. А когда в повести намекается на то, что и в еврейских погромах, и даже, возможно, в Холокосте виноваты не люди, а некие инфернальные силы, то невольно возникает ощущение определенного кощунства.

Конечно, по теории, постмодернистская игра не имеет никаких пределов или ограничений. И, может быть, я выгляжу старым ретроградом и брюзгой, но мне подобный подход кажется легкомысленным, хоть и невольным, оправданием реальных преступников, у которых есть конкретные имена, фамилии и биография. Право слово, развивайся события повести в некой условной «Гринландии», она бы гораздо лучше воспринималась читателем, без этого привкуса необдуманной игры с событиями, от которых до сих пор многим больно.

А так написано крепко и профессионально, что ж тут спорить…

Ирина Епифанова:

Горькая повесть-сказка-притча с богатыми мифологическими отсылками о сделке (даже двух) с темными силами, взрослении, предчувствии войны, семье и долге. В нынешних обстоятельствах текст звучит более чем актуально.

Отдельно хочется упомянуть прекрасно и узнаваемо описанное вот это подростковое смутное ощущение, что не может же быть так, что ты был рожден для самой обычной жизни. Ожидание, что вот сейчас придёт Гэндальф, прилетит сова из Хогвартса, явится ещё кто-то сказать, что ты избран. И сильно повезёт, если это будет представитель сил добра.

Вадим Нестеров:

«Колдовства не буди, отвернись, не гляди – Змей со змеицей женятся»

Большой рассказ или маленькая повесть.

Разумеется, никакая не фантастика.

Как и большинство номинантов «Новых горизонтов» текст принадлежит к направлению «мистический реализм». Ну, или к тому, что я считаю мистическим реализмом, я, знаете ли, литературовед еще тот.

Разница, как я себе ее понимаю – фантастика уводит человека в другой мир, а действие произведений в жанре мистического реализма происходят в нашей реальности, а нечто необъяснимое требуется для того, чтобы четче, явственней проявить то, что автора интересует в нашей реальности.

Ну да ладно, мистический реализм, так мистический реализм. Я, слава богу, не фантастический пурист и далек от криков «Пелевин – не фантаст!». Мне главное, чтобы интересно было.

Итак, читаем.

1903 год, несколько дней в преддверие Кишиневского погрома глазами Сары, дочери портного Герша Белицкого. Жизнь как в песне — «в воздухе пахнет грозой» — и к Саре приходят не то кошмары, не то видения, где вокруг нее вьет петли таинственный трехглазый Змей…

Повесть небольшая, прочел за день. Сразу вынесу вердикт – это совершенно иная лига, нежели прочитанное перед этим «Стекло».

Во-первых, Осояну работает со словом совершенно на другом уровне. Слова выстроены в идеальном порядке, фразы выписывают в голове у читателя идеально прорисованную картинку, текст живой и, самое главное – в тексте ничего лишнего. Почти забытое нынешними авторами умение.

Осояну я, к своему теперешнему стыду, до этого не читал. Слышал о ней много раз, но не читал. Буду исправляться, я вам не Буратино, который сам себе враг.

Но вернемся к тексту.

Сюжета как такового в повести нет, но он и не нужен – это не история, а песня, причем в жанре плача. «Змей» — это плач о трагедии еврейского народа в 20 веке.

Поет-плачет автор самозабвенно, особо не отвлекаясь на читателя – ни тебе переводов иностранных слов и выражений, ни подсказок к отсылкам не ждите. Их не будет. Да, можете даже шею не мыть.

Но это тот случай, когда невнимание автора не раздражает. Мне хотелось не ругаться, а тянуться за автором, потому что понятно же, что все это не от понтов, а от увлеченности.

И это еще одно неоспоримое преимущество Осояну – как минимум не уступая по культурному бэкграунду автору предыдущей книги, она не рвется его демонстрировать, предпочитая следовать латинскому девизу «Ех ungue leonem».

Повесть Осояну естественна и это ее главное достоинство. Она абсолютно не натужна, потому и читается, как пьется.

Хотя и читательской квалификации Осояну от вас потребует, врать не буду. Эта песня совсем не проста. С историей у меня более-менее, поэтому отсылки, растущие из подслушанных Сарой обрывков разговоров взрослых вроде «Фон Раабен… Левендаль… Устругов — ты же знаешь сам, кем он нас считает… надо что-то делать, Герш» я раскусывал, а вот с еврейской мифологией и мистикой знаком гораздо хуже, поэтому всей глубины повести я, к сожалению, не постиг.

Хотя финал, смею надеяться, понял.

А он есть и он хороший.

На этом славословия заканчиваем и переходим к прицельному оплевыванию.

У повести есть, с моей точки зрения, проблема и проблема серьезная.

Трагедия евреев в 20 веке – тема не просто сложная, она… Она рассказанная.

Сейчас поясню, что я имею в виду.

Среди историков есть понятие «закрыть тему». Это происходит, когда кто-то отрабатывает тот или иной исторический сюжет настолько хорошо и полно, что другим остается только уточнять незначительные детали.

В искусстве закрыть тему, разумеется, невозможно, но там есть темы не рассказанные и рассказанные.

Рассказанные – это те, о которых писали много, и писали сильно. Потому разумные люди стараются их не брать – при прочих равных шанс, что тебя не услышат, возрастает в разы.

К примеру, чтобы сегодня браться за тему Великой Ответственной, писателю надо обладать не только изрядной смелостью, но и из ряда вон выходящим талантом – иначе ты просто не вытянешь сравнения с Константином Симоновым или Евгением Носовым, которые к тому же имеют перед тобой почти не отыгрываемую фору в виде непосредственного участия.

С еврейской трагедией ситуация схожая – о ней сказано очень много и не самыми бездарными людьми. «В лоб» эту тему уже делали. Чтобы перепеть Шлинка и Евтушенко, Ишервуда и Кузнецова, надо или брать невероятные ноты, или подать тему под неожиданным ракурсом, как это сделал Роберто Бениньи в фильме «Жизнь прекрасна».

Да простит меня Наталья Осояну, но кому многое дано, с того и спрашивают всерьез.

Извините, но мне – не хватило.

«Змей» не дотянул ни по силе, ни по изяществу решения.

Не взлетел.

Но попытка была классной.

Спасибо.

Екатерина Писарева:

Рассказ Наталии Осояну «Змей» мог бы затеряться среди других претендентов – больших и объемных романов. Если бы не два «но». Первое, он превосходно написан, очень зримо и динамично. А второе, это тема – настолько серьезная и важная, что невозможно не думать о рассказанном после прочтения. Но обо всем по порядку.

Действие происходит в 1903 году. Осояну положила в основу своего фантастического текста вполне реальное историческое происшествие – Кишеневский погром, самый известный еврейский погром в Российской империи. (Сара и отец читают в кишеневской газете «Бессарабец» заметку о якобы ритуальном убийстве подростка, где вину возлагают на евреев. С этой заметки, которая впоследствии получила опровержение, и начался погром, во время которого погибли 50 человек.) Эпиграф «Змея» – вполне очевидная подсказка: отсылка к «Сказанию о погроме» еврейского поэта Хаима Нахмана Бялика.

Происходящее мы видим глазами 13-летней девочки – Сары Белицкой. Вместе с отцом-талантливым портным Гершем и незамужней тетей Фейгой она живет в доме по улице Шмидтовской в Кишеневе. Пять лет назад они приехали сюда из Одессы, а до этого странствовали по городам Киевской губернии. Наконец осели, надеясь обрести спокойствие. Но, увы, оказались в самой гуще событий.

Осояну ловко переплетает мистическое и реальное, использует отсылки к еврейской и румынской мифологии, библейские аллюзии.

Начинается все с того, что Саре является Змей – некое человекоподобное существо, кожа которого покрыта чешуей. Он странно одет, а еще у него третий глаз. Начитанная девочка Сара сразу вспоминает о том самом Змее из райского сада: «Ладно бы он предложил ей яблоко, а не просто протянул руку…». Сара решает, что все это досадный страшный сон, но видения продолжаются и наяву. Таинственный Змей говорит Саре, что она избранная, и предлагает ей стать его женой.

Осояну незаметно для читателя наводит жути, и фэнтези с элементами хоррора в какой-то момент становится чистым хоррором. Причем без каких-либо ухищрений, без смакования ужасных эпизодов – Осояну пугает читателя будничным ужасом, который работает наотмашь. Описания даются ей легко – как фантастические, так и реалистичные. Страшная и кровавая история врезается в память, писательница проводит читателя вслед за Сарой в темный мир, в котором Змей демонстрирует девочке ужасы насилия, концлагеря, трупы евреев, замученных и убитых. Все это – ее народ, гонимый веками, истерзанный, запуганный. Змей здесь, конечно, злой демон, порожденный женщиной – Змеоайкой. Но есть и вопросы: кто здесь Фейга?

Никакого хэппи-энда у Осояну не предусмотрено, темные силы выпущены на волю: «Всегда проще выпустить зло на свободу, чем загнать его обратно в тьму внешнюю. Что теперь сотворит Змеоайка в немыслимо прекрасном платье, умножающем ее силу? Не замечая ничего вокруг, ты опускаешься на колени прямо в грязь и – сама не понимая, у кого, – просишь, просишь прощения…»

При всем прекрасном, что есть рассказе, при всех его достоинствах и обаянии сложно не отметить и недостатки. Так, например, не совсем понятен финальный сюжетный твист – как упрямый читатель, я пыталась разобраться в перипетиях сюжета и скрытых смыслах, но развязка, увы, оказалась очень скомканной и туманной.

Ольга Балла:

По цельности (и тотальной продуманности, идеальной пригнанности друг к другу разных деталей, включая мельчайшие), сопряжённой притом с большой сложностью тексто- и мироустройства этот роман, пожалуй, превосходит все, представленные на конкурс этого года (в цельности с ним может соперничать разве что «Змей» Осояну, но простое сопоставление их почти несопоставимых объёмов даёт понять, насколько труднее при выдержании этой цельности пришлось Старобинец). – Автор соединяет роман исторический – притом об относительно недавней, ещё политически воспалённой истории, — а отчасти и этнографический, с мистическим триллером: материи, если всерьёз и по полной программе принять каждую из них, в принципе не очень соединяющиеся друг с другом, обычно какая-то из этих компонент берёт верх над остальными, подчиняет их себе, — так произошло и в этом случае (при том что, повторяю, цельность получилась высочайшая): та компонента, которую принято называть мистической, возобладала над исторической, а компонента этнографическая стала одним из обликов мистической. Впрочем, «мистическое» в этом романе – скорее уж эмпирическое: всё потустороннее и посмертное проживается в подробном сенсорном опыте, буквально наощупь – всеми органами чувств (я бы сказала, всё это пронизывающее здешний мир потусторонье даже несколько агрессивно в своей убедительности). За всем рассказанным в романе стоит детально продуманная онтология, не говоря уж о демонологии – в значительной мере, вероятно, заимствованной у китайцев (вообще картина эклектичная, там присутствуют элементы и других традиций, например, карты Таро), но это неважно, важно, что континуум получился, на мой взгляд, совершенно без швов.

(Посмертье, кстати, совершенно языческое [например, на ту сторону перевозит через реку какой-то вариант Харона — Паромщик]. Это уже не первый роман, в мире которого христианство и христиане несомненно есть [у Старобинец её староверы – с изрядной языческой компонентой], а Христа и хоть кого-нибудь из христианский персонажей и сил, включая Бога-Отца, — нет. Противник его тоже не представлен – упоминается христанкой-староверкой как привычная ей фигура миропонимания, но среди действующих сил его нет. Таким образом, этот мир обезглавлен с обеих сторон, и «светлой» и «тёмной»; притом у меня такое впечатление, что «тёмная» выражена существенно сильнее, — нечто похожее на добро появляется только тогда, когда Кронин заступается за избиваемую детьми девочку Лизу, — а к тому времени позади уж добрых две сотни страниц. В целом кажется, будто в этом мире властвует сплошное самоцельное зло – и нечто более-менее нейтральное, чего зло пока ещё в себя не втянуло и что в принципе может ему противостоять. Добро тут в принципе возможно – и проявляется в [бескорыстной] заботе о других и сочувствии – но выглядит слабовато. В целом аксиологическая структура этого мира видится мне довольно проблематичной.)

(Прелестных деталей – множество: например, то. что в посмертии говорят на особенном языке, который умершие, забыв земную речь, выучивают.)

Отдельный вопрос, что всё это даёт нам в смысле понимания тех исторических и человеческих обстоятельств, о которых идёт речь. Мне кажется, немного; ещё кажется, что человеческая фактура (типы, характеры, отношения, эмоциональный рельеф…) тут есть, а Истории, в которой всё это происходит, которая всё это объемлет и, по идее, определяет, — почти нет; в её собственных смыслах она пропадает. Советское время, кажется, настолько лишилось уже в глазах наших современников этих собственных смыслов, настолько они уже забылись, что оставшаяся от него пустая оболочка легко поддаётся новым наполнениям, не имеющим к ней особенного отношения. (При этом, насколько я могу судить, предметная среда 1940-х годов воссоздана очень точно, что добавляет книге убедительности, а всей истории с оборотнями и потустороньем – реальности.) Всё определяют мистические потусторонние силы, вне всяких сомнений тёмные, залегающие под тонкой, легко рвущейся плёнкой социального (НКВД, или, как это называет автор, НКГБ – их средоточие). Воображению это даёт, несомненно, много; пониманию – ну не знаю.

Что это даёт для понимания человека? – Пожалуй, даёт рассмотреть – поднося к ней сильное увеличительное стекло – тёмную сторону человеческой натуры; говорит о тёмных корнях социального, о досоциальной природе человека, по отношению к которой всё социальное – даже не инструмент, а та самая тонкая плёнка. – Интересно ещё, что метаморфоз («переход») – превращение животных в людей и обратно – показан тут изнутри и с упомянутой уже физиологической подробностью и убедительностью – как и переход из жизни в смерть (в некоторых случаях и неоднократный). То есть, сделана впечатляющая попытка показать сознание оборотня его собственными глазами – притом с почти научной (если бы такое поддавалось научному наблюдению) точностью (вплоть до времени, которое занимает переход, до изменений в крови у переходящего…). Показана психофизиология посмертия, околосмертия, возвращения оттуда, вхождения в чужие сны; феноменология околосмертного сознания… Таким образом, читателю дана возможность отождествиться со всем этим – пережить очень нетривиальное путешествие не просто в чужое сознание, а в невозможный, в принципе недоступный опыт. Это невозможно не признать новыми горизонтами видения человека.

Во всяком случае, в напряжении книга держит безукоризненно на протяжении всех семи с лишним сотен страниц – браво.

Андрей Василевский:

Слишком много всего. Автору хочется всего и сразу. Автор сам вязнет в своем произведении. Стоило бы проредить.

Глеб Елисеев:

Советская эпоха продолжает бесконечно мифологизироваться. Причем не только в стиле «у нас создали совершенно идеальное общество, где популярной профессией была космонавт, и многие ими были» (вполне реальная, кстати, цитата из старой интернет-дискуссии). Особенно ярко проявляется подобный подход в мутном вале графоманского «попаданчества», где авторы подспудно руководствуются одной мыслью: «Достаточно кое-где кое-что кое-как подправить, и у нас настало бы безбожное «царство божие на земле», а также «благорастворение воздусей и процветание озимых». Сходный и негласный канон возник и еще в некоторых направлениях отечественного квазиисторического НФ.

Например, в фантастических историях о сталинском времени привычно повествуется о засекреченных исследованиях паранормальных явлений, которые якобы вполне серьезно велись в СССР. И интерес к паранормальщине в таких текстах проявляют не только советские ученые, но и их противники (дежурным врагом обычно оказывается германское «Аненербе», но возможны и варианты). И хотя пародией на подобные тексты был написанный еще в незапамятные времена роман А. Бодуна «Слепые идут в ад», похожие произведения появляются на свет до сих пор.

Вот и книга А. Старобинец «Лисьи Броды» относится к той же самой когорте историй о борьбе с «непризнаваемым потусторонним». Только главным противником злых энкаведешников здесь выступают японцы из родного брата пресловутого «отряда 731» – «отряда номер 512». Да еще изучают они не тривиальных «вервольфов», а более привычных Дальнему Востоку «кицуне» – «лис-оборотней». По исполнению же перед нами классический отечественный НФ-роман даже не пятидесятых, а скорее конца тридцатых годов ХХ века: длинный и постепенно начинающий утомлять при чтении. Как писал В.В. Маяковский: «Я стремился за 7000 верст вперед, а приехал на 7 лет назад». Какие уж тут «новые горизонты»…

Ирина Епифанова:

Масштабное полотно, сочетающее в себе магический реализм, конспирологический детектив, альтернативную историю СССР и плутовской роман. История этакого советского Бэтмена, бывшего циркача, наделённого сверхспособностями, от которого система попыталась избавиться, стерев ему память. Добавим к этому беглых зэков, экзотику Манчжурии, лис-оборотней и поиски бессмертия.

Я бы сказала, что тут главное, не то, о чём читаешь, а то, как это написано. А написано очень здорово. Каюсь, долго не следила за творчеством Анны, примерно со времён «Убежища 3/9», и с тех пор автор вырос колоссально.

Вадим Нестеров:

О! Про этот роман даже я слышал в своей таежной заимке литературного отставника, не следящего за процессом. Причем еще на стадии создания, когда автор поехала в творческую командировку в Маньчжурию по местам действия будущего романа, чтобы, значится, изучить фактуру и проникнуться аурой места. Я, помнится, тогда еще даже проникся – есть еще в мире олдфаговые писатели, ответственно относящиеся к тому, что выходит из-под их пера – и сделал себе зарубку: «почитать, как выйдет».

Начнем, благословясь.

Главный герой книги – Макс Кронин – супермен, суперагент и отечественный вариант Борна – когда все суперменские навыки сохранены, а голова ничего не помнит. Но не потому, что он, как Доцент, с полки упал и теперь «тут помню, тут не помню». Нет, Макса Кронина загипнотизировали карманными часами на цепочке и удалили самый крупный осколок имевшейся памяти.

Урезанная версия Кронина возвращается домой, но вместо жены находит там двух чекистов:

«Один из них жрет яблочный штрудель, который Елена испекла накануне: отламывает руками куски, вытряхивает на пол начинку, а пустой рулет сует в рот. Вообще-то Елена делает божественный штрудель. Наверное, он просто не любит яблоки и орехи.

Другой распарывает ножом обивку дивана. В квартире разгром, наши вещи валяются на полу, зеркала истекла серванта разбиты.

— А ну руки, контра! — орет чекист с пирогом, и полупрожеванные кусочки летят у него изо рта. — На колени, сука!».

Робко интересуюсь, автор, а вы уверены, что оперативники, ждущие в засаде преступника, ведут себя именно так? Ну там — курочат мебель, бьют с задором стекла и жрут штруделя?

Ну да ладно, бог с ними, все равно они в книге появляются буквально на секунду – потерявший память, но не навыки Кронин тут же зарезал их куском стекла от серванта как овец. И немедленно после этого – угадайте что?

Вдарил по тапкам? Побежал делать пластическую операцию? Никогда не угадаете.

Отправился на фронт, потому что началась война.

«Я брожу по дому с острым куском стекла и с отбитым куском души. В тот же день начинается война, но удивления я не испытываю. Как будто жизнь развивается по сценарию, который я когда-то читал.

Я иду на войну. Там все просто: свои и враги. Мне везет. У меня по-прежнему рваная рана внутри, но снаружи я остаюсь невредимым.

Прямо с войны меня забирают в лагерь. Урановый рудник «Гранитный».

Блин (на самом деле было другое слово).

Какой урановый рудник? Зачем урановый рудник?

Автор, ну как так-то? Вы же олдфаг, у вас же сбор фактуры? У вас война же, а у нас же только-только Атомный проект, решение ГКО о создании предприятия по отработке советских месторождений урана от 15 мая 1945 года и нормальная урановая промышленность сильно после войны? Мы же тогда не добывали еще толком ничего, почему и выкачали из ГДР весь немецкий уран «Висмутом» под метелочку. И почему у вас урановый рудник «Гранитный» на Дальнем Востоке, если отечественный уран был исключительно на стыке границ Таджикистана, Узбекистана и Киргизии, все пять месторождений кучно? Вы же наш, вы же заклепочник, вы же в Маньчжурию ездили!

Я понимаю, что мне могут сказать – Нестеров, зануда, ты почему такой душный?

Что ты докопался со своими заклепками – роман вообще написан в стилистике комикса, ты же его читал, ты же знаешь, что там в одном флаконе зеки, лисы-оборотни, суки НКВД-шники, буддистские ламы, рассыпное золото, японская военщина, терракотовые воины (правда, почему-то на севере Маньчжурии, это примерно как библиотека Ивана Грозного в Эгвекиноте), маньчжуры, русские староверы, китайские хунхузы, чекистские менталисты, японский отряд 731, международный оккультизм и немецкие белокурые бестии – брат и сестра. Не хватает только Эльдорадо, невесты африканской и капусты.

Какая тебе Википедия, какой фактчекинг? Какая внутренняя логика вынесет этот бурлящий котел с ирландским рагу?

Правильный ответ – никакая!

Вот поэтому ее там и нет.

И я бы даже не против, вампука – жанр древний и почтенный, но тут вот какое дело…

Премия «Новые горизонты» вручается «за художественное произведение фантастического жанра, оригинальное по тематике, образам и стилю».

Оригинальное, понимаете?

Самая серьезная проблема «Лисьих бродов» даже не в том, что автор забивает на фактуру настолько, что даже иероглиф «ван», играющий в романе ключевую роль, переводит словом «хозяин», хотя «ван» означает «князь», а «хозяин» – это «чжу». Иероглиф похожий, но другой.

Проблема в другом.

Это очень скучная вампука.

«Лисьи броды» — невероятно скучный роман именно потому, что в нем нет ничего оригинального.

Дело не в том, что автор не знает эпоху, о которой пишет — он не хочет этого знать!

Оно ему не надо.

Автор, разгоняя и разгоняя свою вампуку на 700 страниц, шурует по пути наименьшего сопротивления, по ассоциациям. Поэт – Пушкин, цветок – роза, лагерь – Дальний Восток. Если рудник, то урановый, если зеки дерутся – то заточенными ложками, если выживание в тайге, то слепливание стекол от двух часов и разжигание огня линзой.

Уважаемый автор, ну честное слово, не вы один читали «Таинственный остров». Поймите, напрашивающиеся ассоциации напрашиваются не только к вам. И потому — скучны!

Ну нельзя все время показывать «Королевского жирафа» с одними и теми же хохмами!

Собственно, автор и сам понимает, что как-то все вяло идет, что с таким скучным лицом никто денег не даст.

Поэтому где-то со второй трети книги начинает делать читателю эмоции и нервы самым простым и безотказным способом – живописать трупы разной степени разложения, кормить его вкусом и запахом причинных мест, детализировать нюансы всех мыслимых человеческих отправлений и т.п. Трэшак так трэшак, что уж сиськи мять?

Но даже это не спасает отца русской демократии – примерно с половины роман окончательно идет вразнос, к монахам летят даже те остатки логики, что были – но не переписывать же теперь 700 страниц?

Помнится, в детстве я смотрел фильм-сказку про злую волшебницу «Сойдетитак».

Так вот, это была не сказка.

Екатерина Писарева:

Еще один невероятный роман, в котором так много всего сплелось, что только снимаешь шляпу перед мастерством автора. Тут самое время сказать, что в этом году я страшно довольна тем, какой получился список «Новых горизонтов». В нем много как знакомых имен, так и действительно свежих. Старобинец, конечно, из первых, автор мощный, самобытный – я зачитывалась ее документальным романом «Посмотри на него» и обливалась слезами. С «Лисьими бродами» получилось интереснее – слез не было, но сидела после прочтения как пришибленная. И да, это не я поглотила эту книгу, а она меня. Вероятно, это какая-то бытовая магия и гипноз, но скорее всего просто удивительное мастерство рассказчицы. Тут вам и 1945 год, и магический реализм во всей его красе, и восточная мифология, и китайские мотивы, и красноармейцы с контрабандистами, и лагерь военнопленных – диву даешься, как Старобинец уместила все на пространстве одного мистического триллера. Виртуозно, свежо, по-хорошему жутко и смело.

26 июня назван победитель десятого, юбилейного сезона премии "Новые горизонты" — им, если кто не в курсе, стал Алексей Сальников с романом "Оккульттрегер". Ежегодно мы публикуем отзывы жюри премии — они уже размещены на официальном сайте "Новых горизонтов". Отзывы не только на книгу победителя, не только на книги финалистов, но на все тексты, выдвинутые на премию. Для тех, кто еще не видел на сайте — перепощу сюда. Начну по алфавитному порядку, с конца. Ну а отзывы на финалистов и победителя оставлю на сладкое.

Итак, встречайте:

Ольга Балла:

В принципе, идея «фантазии на тему черновиков» некоторого уже состоявшегося романа сама по себе свежа и потому интересна: автор выявляет смысловые возможности в предшественнике чужого текста и выращивает их по собственным соображениям, — и это правильно, поскольку всякий состоявшийся текст – не только факт, но ещё и стимул, запускающий в своей культуре разные связанные с ним движения (так что новые горизонты работы с текстами предшественников тут, несомненно, намечены). Автор устраивает своего рода альтернативную историю известного романа, направляя это движение по неисхоженным путям, да ещё придавая этому опыту (родственную Булгакову) драматургическую форму. Прелестно также, что автора (Булгакова) обсуждают, в том числе и с ним самим, его собственные персонажи.

Другой вопрос, что в совсем небольшом тексте много пространства и времени уходит на совсем не связанные с делом разговоры. Призрак Библиотеки долго рассуждает о себе и своих возможностях; Князь Тьмы отпускает длинную и совершенно необязательную реплику «в никуда» о том, что он хочет этого Призрака использовать в своих целях и не надо забывать о мелочах в отражении эпохи (Князю ли Тьмы изрекать банальности? – Ему бы изъясняться, скорее, парадоксами), затем Призрак вновь рассуждает о том, зачем же он понадобился Князю Тьмы, и снова о том, чем он занимается (к седьмой странице всё ещё неясно, что надо Князю от Призрака, между тем Призрак тоже успевает наговорить изрядно банальностей – о том, что для вдохновения нужны обстоятельства)… Может текст быть коротким и затянутым одновременно? Почти невозможно, но автору удалось.

И что это Сатана так озабочен тем, чтобы была «отражена эпоха да ещё чтобы через сто лет потомки поняли, что творится в стране? Подозрительно правильные вещи его волнуют. О, он возмущён тем, что «искажаются правильные идеи и благие порывы», – да он же радоваться этому должен. И вообще, ему и его Демону почему-то важно, чтобы писатели делали хорошую литературу, а все гадости, которые они им устраивает ради этого (да ещё беспокоится, чтобы не переборщить) – инструментальны, то есть служат хорошей конструктивной цели. — Где же его сатанинская сущность? Вообще-то ведь его задача – овладевать душами, творить зло, соперничать с Творцом… Он, конечно, по собственным словам, «часть той силы, что вечно хочет зла» и получает благо в качестве побочного продукта, — но здесь-то он совершенно никакого зла не хочет. То есть, идея видится, в конечном счёте, в корне неправильной.

Андрей Василевский:

Не знаю, зачем эта рукопись присутствует в Номинационном списке. Сказать мне о ней нечего. Нет, скажу: хватит уже паразитировать на «МиМ»!!!

Глеб Елисеев:

Как учит нас теория «литературократии» М. Берга, один из работающих способов продвинуть собственное произведение – сюжетно «присосаться» к уже популярному тексту чужого автора. В идеале – к классике. (Чтобы проблем с авторскими правами не возникало). И чтобы читатель «клюнул» на уже знакомых героев в незнакомой обстановке.

Именно так и поступил Андрей Юрков в пьесе «Призрак библиотеки», сделав активными деятелями сценического действа «знаковые фигуры» «Мастера и Маргариты» – от Воланда до кота Бегемота.

Логика действия понятна – Михаил Афанасьевич из могилы не поднимется и не «возопит» о попрании его прав. Но все же есть в подобного рода мероприятиях признак некоторой литературной слабости. Будто бы автор текста не надеется на создание собственных ярких персонажей и, как за спасательный круг, «ухватывается» за героев, сотворенных талантливым предшественником.

А подобная творческая неуверенность заставляет и читателей невольно относится к представленному им тексту либо как к пародии, либо как к постмодернистскому «пастишу». Возникает неизбежное ощущение «вторичности произведения», в независимости от реальных намерений его создателя.

А еще в пьесе «Призрак библиотеки» проявляется странная для современной литературы тенденция «оправдания точно причастных», когда проблемы М.А. Булгакова оказываются не результатом деятельности вполне конкретных людей, имеющих точные имя, отчество и фамилию, а якобы происходят благодаря вмешательству потусторонних сил. И таким образом хотя бы на страницах пьесы А. Юркова ненамеренно оказываются прощены те субъекты, которые вполне злонамеренно вредили и гадили талантливому русскому писателю.

Понятно, что возникла эта коллизия вопреки задумке воле автора, но она ведь все-таки возникла. И оттого опять же заставляет воспринимать весь текст как надуманный и не слишком удачно сконструированный. А это обидно. Ведь в последние годы фантастическая пьеса – воистину rara avis в полях и весях отечественной литературы воображения.

Ирина Епифанова:

Кажется, кто-то из номинаторов решил пошутить над жюри и подставить автора.)

Трудно представить, из каких ещё соображений можно выдвинуть на премию наряду с полновесными и серьёзными романами фанфик на тему «Мастера и Маргариты» размером 0,5 авторского листа.

Я каждый год, читая редкие, вот так как будто случайно залетевшие в номинационный список произведения «не отсюда», жалею, что не обладаю полномочиями номинатора. Во всяком случае через меня каждый год проходит минимум пяток рукописей, которые смотрелись бы в этом списке более уместно.

Перед нами мини-пьеса, приквел к роману Булгакова, как бы приоткрывающий завесу тайны, как создавался великий текст. При всём уважении к автору, это даже не рассказ с оригинальным сюжетом, это несамостоятельный текст, который не может быть адекватно воспринят без чтения «Мастера и Маргариты». Это больше похоже на вещь внутреннего пользования, для себя, для друзей, в которой нашли отражение размышления автора и некоторые литературоведческие изыскания на тему истории создания романа.

Текст не то чтобы плох. Он просто смотрится инородно в этом ряду и несоразмерен остальным выдвинутым произведениям.

Вадим Нестеров:

«Это явный признак – в нашем доме призрак»

«В кругах, к коим я близок» (с), подобные тексты именуются «фанфиками», их не разрешают продавать и за них не дают коммерческий статус на «Автор.Тудей».

Нет, я в курсе, что закон не нарушен и на тексты что Гастона Леру, что Михаила Булгакова совершенно официально можно писать фанфики. Что автор «Призрака» Алексей Юрков в общем-то и делает.

Текст носит подзаголовок «фантазии на тему черновиков романа «Мастер и Маргарита», написан в жанре пьесы (и даже выложен на портале Гильдии драматургов России) и рассказывает о том, как встретил Воланд Призрака библиотеки Пашкова дома и решил с его помощью «прокачать» начинающего писателя Булгакова до жизнеописателя эпохи.

Потому что не поможешь Булгакову стать великим писателем – и все пойдет прахом: «Через сто лет потомки <…> и не поймут, что в стране было. Писатели начнут писать исторические романы, выдумывая глупости. Не дай бог, писателю исторических романов попадет в руки книга про оптимизм строителей социализма. То-то он вообразит про порывы и энтузиазм!»

Родовой травмой всех фанфиков является то, что чужие герои здесь напрочь теряют ту индивидуальность, что в них вложил автор, и начинают разговаривать так, что у людей, знакомых с оригиналом, глаза лезут на лоб.

Здесь – примерно то же самое. И Воланд, и Коровьев, и Бегемот, и Азазелло изъясняются совершенно одинаково, причем языком детского утренника:

Князь Тьмы (доверительно) Если Музу вовремя не подключить, тот, на кого мы надежды возлагаем, от отчаяния руки на себя наложить может! Или по морде бить пойдет тех, кого мой подручный на него науськивал только что (усмехается). — Да ведь и есть от чего! Или чего доброго, наган купит и мстить пойдет! И писателя не станет.

А цель – чтобы он эпоху описал. Действуй! А то мой подручный уже полетел. А ведь с него станется, он еще и других своих дружков подключит! А нам нужен роман – отражение эпохи! А не мелкая сатира на облагодетельствованных безмозглой властью писателей, да на сотрудников ГПУ. А то, останется потомкам верить тому, что тут происходило, со слов прихвостней и лизоблюдов.

В общем, пока зрители помогают спасти украденную Бабой Ягой Снегурочку, тьфу, наблюдают стимулирование роста профессионального мастерства писателя Булгакова, им расскажут и инсценируют несколько сцен из романа, не вошедших в финальную версию и оставшихся в черновиках.

Это окончательно снизводит «Призрака библиотеки» до уровня пародии, причем пародии не на роман Булгакова, а на какую-нибудь советскую детскую радиопередачу «В стране литературных героев» или на «Клуб знаменитых капитанов».

Причем это был бы очень плохой выпуск радиопередачи, поскольку с драматургией текста в этой пьесе полный завал. Юрков сам не знает – что хочет, поэтому вставляет в пьесу какие-то странные куски, вроде диалога двух гардеробщиц, некоторые герои пьесы появляются из неоткуда, другие, наоборот, долго и нудно рассказывают о себе в монологах:

«- Вот он спросил, кто я такой? Ну, вот я есть. Если есть призрак оперы, то почему бы не быть призраку библиотеки? Откуда я взялся? Это долгая история. Нас вообще-то немало. Просто ведем мы себя тихо и незаметно. Такие мы. Во многих библиотеках обитают такие же, как я. (Доверительно). Но мы больше в книгохранилищах. В читальные залы мы все же реже заглядываем. И то по необходимости. Поддержать. Навести порядок. А иногда и подсказать! Только вы не думайте, что это так вот легко – попасть в духи библиотек! Э-э, такое заслужить надо!»

В общем, Крепс и Минц негодуе.

Они такое писали на порядок профессиональнее, но их никто в лонг-лист не брал.

Екатерина Писарева:

Фантазии на тему черновиков «Мастера и Маргариты». Все это, конечно, мило, и роман Булгакова, безусловно, великий, но пьеса (а это именно она) не кажется мне подходящим претендентом на серьезную литературную премию. В виде домашнего спектакля «Призрак библиотеки» вполне мог бы состояться, но, простите, не более.

Игорь Яркевич. Мой инопланетянин. По рукописи. (Номинировал Андрей Щербак-Жуков)

Игорь Яркевич – истинный нонконформист. Таким он был в конце 90-х – начале нулевых, когда его более или менее активно печатали. Таким он оставался и в последние свои годы, когда его уделом стали публикации в основном в немногочисленных журналах и газетах (в основном «Независимая газета»)…

Как мне кажется, русский литературный постмодернизм сформировали четыре автора – выражаясь выспренно четыре столпа – Виктор Пелевин, Владимир Сорокин, Егор Радов и Игорь Яркевич. Но судьбы их сложились по-разному. И литературные судьбы и личные. Пелевин и Сорокин чутко и гибко реагировали и продолжают реагировать на перемены в мире и стране. Они постоянно находят новые темы и формы, соответствую каждодневным настроением. Радом и Яркевич до последнего писали так, как писали в конце 90-х – начале нулевых. И тот путь, и этот не плох и не хорош – так они чувствовали, так дышали. В 2009 году не стало Радова, а в прошлом – Яркевича.

Уходя из этого мира Игорь оставил довольно много разножанровых рассказов и эссе. К сожалению, в последние годы он тяготел к короткой форме. Последнее крупное произведение – «Мы женимся на Лейле Соколовой» — было написано в соавторстве с Евгением Поповым методом взаимной переписки в социальной сети и вышло в 2015 году.

Рассказы Яркевича чрезвычайно остроумны. Их трудно читать без улыбки. Но это грустная улыбка. И умная. Да, он не гнался за злободневностью, но очень точно выражал наше время. Он тонко чувствовал особенности русской души и русской культуры. И его откровенно научно-фантастический рассказ «Мой инопланетянин» — яркий пример этого. Инопланетянин помогает землянину лучше понять эту самую русскую душу и эту самую русскую литературу.

Скажу честно, я не во всем принимаю форму этого рассказа. Меня несколько раздражает обилия мата. Равно как и нарочитое упоминания в каждом абзаце «русской литературы». Но в этом и есть главный художественный прием Яркевича – сталкивать низменное с возвышенным. Обсценную лексику и размышления о духовности. Это несколько шокирует, но именно такого эффекта стремился достигнуть Яркевич – через шок заставить задуматься о возвышенным, подняться над мелочами.

Повторюсь, Яркевич писал так, как если бы продолжалась первая декада XXI века, когда нравы были гораздо свободнее. Поэтому так плачевна его издательская судьба последних десяти лет. Но, мне кажется, его нужно вернуть в русскую литературу. Без него ее картина мне представляется неполной. И если это начнется в фантастики, то пусть будет так.

Ольга Балла:

Небольшой рассказ Игоря Яркевича – в каком-то смысле, пожалуй, квинтэссенция фантастического, плотная его модель, в которой на совсем небольшом пространстве показано, как устроена фантастическая литература вообще и что она делает. Фирменное ёрничество автора, вкупе с сочной обсценной лексикой, не только не мешает этому, но, скорее, даже способствует: утрируя черты изображаемого, делает их отчётливо видимыми. Своей фантастичностью инопланетный гость повествователя концентрирует взгляд на земных обстоятельствах и задаёт – вместе с отстраняющей дистанцией, наводящей этот взгляд на резкость — неожиданный угол зрения на них. Отдельное достоинство текста – особенная авторская интонация, соединение, даже слияние до, практически, неразличимости издевательского и серьёзного, смешного и очень грустного, что само по себе – точнейшее суждение о земной жизни вообще и о русской жизни в частности.

Мария Галина:

Игорь Яркевич не менее культовая фигура, чем тандем Белобров-Попов. И конечно для красоты и разнообразия этот текст вполне себе уместен в «Новых горизонтах», хотя он на самом деле не об инопланетянине, а о Русских Писателях, хотя и об инопланетянине немножко тоже. Эта новелла, по стилистке напоминающая творчество другого его современника – и тоже рано ушедшего от нас – Дмитрия Горчева; такой немного абсурдный грустный гон, и опять же как ни грустно, но именно абсурд передает то, что творится на нашем пространстве с большей точностью и достоверностью, чем самый что ни на есть реализм. Инопланетянин тут, и это почтенный прием – такой посторонний, который фиксирует этот абсурд (и отчасти сам является его причиной, это они напустили на нас Русских Писателей)… Собственно до какой-то степени этот текст – выяснение отношений автора с русской литературой, он очень, при своей мягкой брутальности (если такая бывает) литературоцентричный, как, по-моему, почти все у Яркевича. Не уверена, что это вообще имеет отношение к фантастике; просто хороший маленький рассказ. Вообще мы, наверное, недооцениваем вот такие лапидарные тексты – в эпоху форумов и блогов они стали полноценным жанром, и, наверное, на них надо обращать особое внимание. Но когда они рассматриваются в премиальном пуле наравне с романами, они к сожалению проигрывают просто в силу своей специфики.

Ирина Епифанова:

Лихая попытка скрестить НФ про посещение и контакт с рассуждениями о судьбах русской литературы. Очень бодро автор пишет, с такими чисто разговорными интонациями, лексическими повторами, забористой русской народной лексикой, сразу напоминает Горчева и Венедикта Ерофеева.

Правда, есть в рассказе одна очень распространённая для этой литературной формы проблема: завязка есть, она, собственно, нужна автору для подачи основной идеи. Затем высказывается сама эта идея, о происхождении русской литературы. А дальше всё, автор, кажется, потерял интерес к тексту и выруливать на полноценный финал уже не стал.

Вадим Нестеров:

Что это было? Зачем? Я все понимаю, человек ушел, но, блин, зачем брать откровенно неудачный рассказ, еще и написанный, судя по всему, лет десять назад? Запредельно слабый текст.

Екатерина Писарева:

Ода оргазму и русской литературе. Местами даже с проблесками мысли, но в целом тошнотворная. Автор примерил на себя ворованный образ тролля – не то Пелевиным впечатлился, не то забрел на Луркоморье. Получилось на троечку.

Если вы хотите увидеть текст, в котором постоянно вспоминают русскую мысль, гимн, идею, Спилберга, Кубрика, Тарковского, шестидесятников, а еще не могут отличить ВИЧ от СПИДа – не обязательно идти на персональный сайт Михалкова. «Мой инопланетянин» вполне заменит один выпуск «Бесогон ТВ».

Смотрите не перепутайте.

Глеб Елисеев:

Каждый российский постмодернист подсознательно мечтает создать нечто, похоже на «Москву-Петушки» В. Ерофеева. И это почти никогда не получается. И уж совсем ничего не получается, когда в стиле, претендующем на подражание «поэме» Ерофеева, пытаются написать фантастический рассказ, да еще с претензией на юмор.

«Мой инопланетянин» мало того, что получился несмешным. Он еще и выглядит как стилизация под самиздатовскую прозу семидесятых годов ХХ века, которую написали в самом начале XXI-го.

История про инопланетянина, якобы подобранного на улице героем-рассказчиком, быстро перерастает в активный «стеб» над всем и вся. Да вот читаются и воспринимаются эти недоюмористические издевательства как-то вяло и скомкано. Окружающее злит и раздражает рассказчика, но злость эта оказывается явно наигранной – и оттого фальшивой, надуманной и неестественной. И ведь, кажется, по всему «прошелся» автор – и по тому, и по этому, и по фантастической литературе, и по «русскому миру», и по отечественным писателям, которые оказывается – всего лишь вредные агенты пришельцев. (Ох, если бы…) Только не верится в подлинность этих инвектив, а рассмешить они – не в состоянии. А некоторые моменты «Моего инопланетянина», вроде натужной и совершенно неуместной матерщины – вообще лишь раздражают и удручают.

Как языковой эксперимент – рассказ слаб; как фантастика – не выдерживает никакой критики; как «абсурдистская проза» – как ни странно, недостаточно абсурден. Получилась всего лишь псевдо-хулиганская прозаическая выходка, от которой за версту несет не искренними эмоциями, а «головной» измышленностью и искусственной «сделанностью». Безделка ни о чем.

А если кто хочет прочитать по-настоящему хорошую историю о судьбе инопланетянина в российской (советской) реальности, то советую обратиться к рассказу «Пхенц» Абрама Терца. Это – практически классика.