облако тэгов
Молодой литературовед Романов, бредящий наследием и феноменом писателя Мироедова, для завершения исследований приезжает в городок Малые Вишеры, с которого полтора века назад началась слава Мироедова, — и попадает в бесконечную фантасмагорию, с каждым витком приобретающую все более угрожающие формы.
«Стеклобой» эстетически, идеологически и, увы, структурно напоминает не столько «Град обреченный» и «Процесс» с «Замком», которым кланяется усердно и истово, сколько перестроечный сценарий, изначально писавшийся как сюжет для «Фитиля» с оглядкой на Мамина или Овчарова, но спешно переконвертированный в сериал. Каждый эпизод бесконечно петляет и тянется, даже начисто выдохшись, повествование топчется на месте и подпинывается лишь богом из машины, который является к героям нерегулярно, но неизбежно.
Закрадывается подозрение, что соавторы составили подробный поэпизодник небольшой повести, договорившись, что каждый напишет свой вариант, а потом они совместно отберут лучшие куски, но в итоге ничего отбирать не стали, а просто слепили оба варианта — где уж как получилось. Итоговый текст производит диковатое впечатление дурной бесконечности: чуть ли не каждый эпитет, каждый образ и каждое действие здесь повторяется разными словами, а всякое точное или просто свежее движение тут же зажевывается повтором. Да, это играет на сверхзадачу авторов, но травмирует прекраснодушного читателя, уже кушавшего ровно эту шоколадку только что семь раз подряд.
Особенно огорчает истеричная беспомощность большинства персонажей, начиная с главного героя. Романов, положивший всю сознательную жизнь на спокойное извлечение стандартных ответов на стандартные вопросы из стандартных источников, ведет себя как гиперактивный пятилетний холерик: не добившись от собеседника ответа на простейший вопрос, он мчится лелеять планы мести и бить окна, чтобы на следующий день вернуться с тем же вопросом.
При этом пара идей, лежащая в основе «Стеклобоя», не то что сильно свежа, но довольно мила, как и стиль соавторов. Повесть могла получиться хорошей.
Андрей Василевский:
Исполнение желаний с побочными эффектами. Знаем. Городская «революция» и «гражданская война» во второй половине повествования вызывают недоумение. Какая-то избыточная и неинтересная суета, порождающая только один вопрос: а куда делись в этот момент вся остальная Россия, российское государство? В городе масштабные беспорядки, горит градообразующее предприятие, власти нет. Магия магией, сказка сказкой, но в остальной-то России власть есть. Где бронетранспортеры Росгвардии? Где спецназ ФСБ? Я почти не иронизирую, я досадую. Дано (самими авторами): в современной России есть небольшой волшебный город, где исполняются желания (пусть и проблемно). Туда приезжают и уезжают люди. Давайте рассуждать. Можно ли это скрыть? Абсолютно невозможно. Это ценный ресурс? Ценнейший. За контроль над этим ресурсом должна идти борьба не на городском и даже не на региональном уровне. Тут должны быть и «разные башни» Кремля, силовые ведомства, крупный криминал и еще кто-нибудь зарубежный. Ничего этого в романе и близко нет. Можно даже спросить: а поскольку чудеса начались еще до революции, то как этот волшебный город функционировал в советские годы? В 30-е, 60-е и т.д. Но лучше не спрашивать: авторы не то что не знают, они и не хотят знать. Они настолько облегчили себе задачу, что наказали сами себя: вместо действительно оригинального произведения (а оно было возможно) вышло… так себе.
Провинциальный шар
Одному Богу известно, как текст Паволги и Перловского попал в этот список.
Но что попал, так это очень хорошо.
Я так понимаю, что это такой оммаж Стругацким — человек попадает в город с особыми свойствами.
Такой ход замечателен, и всегда работает: Попадает ли ленинградский молодой человек в странный город эксперимента в «Отягощенных злом», едет ли юноша возвращать суженую в сказке Каверина «Верлиока» в бюрократический город Шебарша, отправляется ли агент Купер с казённой подорожной в Твинпиксили десять тысяч героев других американских фильмов приезжают в маленький городок (все мы знаем, что происходит в таких городках, лучше, чем ночную жизнь Мытищ).Тут филолог, занимающийся неким русским классиком, приезжает в Старую Руссо-Вишеру, да, в общем, неважно куда, и понимает, что в этом городе исполняются желания. Где Золотой шар, от которого никто не уйдёт обиженным? В русской провинции, разумеется.
По законам всякого повествования за это приходится платить, и всё это обыграно с некоторым сатирическим задором. В конце концов герой становится духовным лидером, потом происходит непонятная битва (за что? за что бьются-то? или я дерусь потому что дерусь?) и затем герою говорят: иди в город, ты нужен людям, ты в ответственности за тех, кого приручил.
Итак, в герой приживается в этой муниципальной машине желаний (я сразу вспомнил речь мальчика из советской классики – «Вы никогда не уедете из этого города. Я вижу вашу могилу и надгробие. На нём написано: “Варавин Алексей Михайлович (1945-2015). Любимому папе от дочерей Юлии, Наташи, Тамары и Зинаиды”»), да в общем, и у Стругацких герои приживались, пока их не выдёргивали обратно.
Но беда не в этом. Авторы, судя по всему, очень хорошие люди (я с ними не знаком), но так бывает: ты чувствуешь, что люди хорошие, начитанные, знают те же слова-пароли, и образы-отзывы, что и ты, но ты вязнешь в их тексте, как танк в болоте. Примерно после первой трети повествования авторы теряют управление романом, как водитель теряет управление транспортным средством.
Начинают сыпаться мотивы героев, они впадают в какую-то неестественную ажитацию, так часто бывает в сериалах. Неглупый автор понимает, что на этом месте должен быть текст, срочно его пишет, затыкает эту дыру, потом пишет ещё один эпизод. Так бывает с шахматистами во время цугцванга. От этого роман начинает пухнуть, как накачанный воздухом толстяк в костюме. Трещат швы и отлетают пуговицы.
Остановить просто так нельзя.
То есть, нужно записывать прочитанное, какпоэпизодник, чтобы понять эту Мишкину кашу.
Но меня, разумеется, можно упрекнуть в потере концентрации и что я невнимательно читал. Да, невнимательно.
Одним словом – этот роман прекрасен. И возможно, он символизирует новые горизонты фантастической литературы, с отсылками к разнообразной классике, с отечественными героями-филологами, а не мускулистыми программистами, отслужившими в ВДВ, что бьются с тевтонской нечистью. Фантастика, так сказать, с человеческим лицом.
«Стеклобой» — очень качественная разработка чрезвычайно старых, традиционных, даже стереотипных литературных мотивов — таких как: глухой провинциальный город, в котором творятся всякие чудеса; исполнение заветных желаний в обмен на высокую цену; судьба интеллигента перед лицом соблазнов власти; историк-архивист в роли следователя, раскрывающий мистические тайны прошлого. Главная тема здесь — исполнение желаний, а количество книг и фильмов на эту тему безбрежно. И все же, стереотипность темы искупается достоинствами романа — такими как гравюрная разработанность сюжета, драматургия, опирающаяся на нескольких главных действующих лиц, хорошо придуманный философические монологи персонажей, работа с преподнесенной сюжетом тайной, разгадка которой происходит уверенно, но выверено, по капле и постепенно. Из этого романа мог бы получиться хороший фильм, похожий как мне кажется на «Патриотическую комедию» Владимира Хотиненко.
Дмитрий Бавильский:
Поначалу (первая пара глав) кажется, что, наконец-то, в лонг-лист фантастической премии, таки, снизошёл практически идеальный текст – грамотный, умный, изящный, заковыристый хотя и немного подражательный, а вторичность всегда вызывает вопросы тактико-стратегического характера – зачем идти за кем-то следом?
Потому что верняк коммерческий или от того, что сам не способен построить нечто оригинальное?
В случае Михаила Перловского и Ольги Паволги возникает третья версия: это просто такие хорошие и образованные люди, фан которых конструирование затейливых текстов, способных поднять их самооценку в собственных глазах и глазах своего окружения.
Ведь авторы «Стеклобоя» отлично понимают всё про метафоры и прозаический ритм, пишут они именно прозу, а не прозой, из-за чего читателю почти сразу же внутри «Стеклобоя» становится уютно – совсем как в том провинциальном городке Малые Вишеры, куда Романова забросила филологическая судьба – изучать наследие Мироедова, классика второго-третьего ряда, чей портрет, впрочем, однажды был написан Крамским.
Малые Вишеры встречают Романова абсурдом, крепчающим на каждой странице и поначалу это радует, тем более, что городок-то оказывается непростым, а золотым – зоной осуществления желаний, которые, впрочем, почти всегда имеют негативные последствия, называемые на языке бюрократов-автохтонов «бонусами».
Ну, то есть, с одной стороны, «Сталкер», с другой стороны «Хромая судьба», а ещё, если захотеть чего-то более современного и переводного, то можно вспомнить роман Кадзуо Исигуро «Безутешный», в котором пианист, попав на гастроли в небольшой городок, застревает там, как в паутине.
Вот и Романова Малые Вишеры втягивают внутрь со всеми потрохами, всячески мешая написанию монографии или диссертации (первым делом у него пропадает чёрная папка с основными подготовительными материалами), чтобы текст пополз в разные стороны, начав обрастать массовыми сценами.
Хотя, на самом-то деле, больше всего атмосфера и повадки «Стеклобоя» отзываются воспоминаниями о «Городе Зеро», фильме Карена Шахназарова.
Для меня это, впрочем, не комплимент, поскольку фильмография Шахназарова оказывается историей сплошных провалов – перебором многочисленных жанров, причём не только кинематографических, но и литературных, без единого попадания в яблочко.
Во всех его фильмах, что я видел (начиная с дебютных «Курьера» и «Мы из джаза»), номенклатурный конъюнктурщик Шахназаров разваливает композицию непониманием целого.
Работая через голый приём, Шахназаров не способен осознатькак тот или иной жанр работает и живёт, из-за чего и берёт мюзикл или драму абсурда сугубо механически, превращая свои фильмы в набор мизансцен и отдельных кинематографических реприз.
Частное здесь всегда больше целого, а белые нитки воплощённой бездарности прячут за своими хлопотливыми харизмами популярные актёры.
Я так подробно останавливаюсь сейчас на слегка, э-э-э-э-э, отвлечённых материях из-за того, что в «Стеклобое» существует точно такой же фундаментальный, тектонический сбой, как и во всех опусах Шахназарова, страдающих от подхода сколь головного, столь и выхолощенного, выдающего зеро на выходе.
Книга Павлоги и Перловского распадается на текстуальные уровни, не связавшиеся между собой, как в неправильно приготовленном коктейле, потому что если с «атмосферой» и «послевкусием», достигаемыми с помощью интонационных ухищрений (литературных тропов, ритма, внутренних рифм, неброских аллитераций) в книге всё на пять с плюсом, то со всем остальным, что «атмосфера» и «послевкусие», вроде бы, должны окружать, совсем плохо.
Абсурд «Стеклобоя» постоянно нарастает, крепчает, никак не объясняется, а вместе с тем начинают пробуксовывать и нарративные структуры, потому что, вообще-то, «абсурдный» сюжет (в котором в любой момент могут произойти самые непредсказуемые события) накладывает на авторов гораздо больше обязательств, нежели сюжет «реалистический», твёрдо стоящий на ногах окружающей нас действительности.
Потому что если причинно-следственные цепочки не работают (а, вместе с ними, начинает испаряться психология), читательское внимание необходимо брать чем-то другим – сильным героем или валом зацементированных имманентностью приключений.
Здесь же не возникает ни того, ни другого, несмотря на подробные экскурсы в детство Романова и загадки его филологической души, в которой возникает вполне ощутимая изнанка с узелками, а также непреодолимые ситуации, постоянно отбрасывающие его в сторону от достижения цели.
Обстоятельства, которые валятся на Романова по какой-то странной авторской придури, не дают возможности ни осознать сцену происходящего (тем более, что повествование переходит на скороговорку, становится всё более и более обрывочным и спонтанным, теряя, в том числе, и литературную выразительность), ни сгруппироваться на мельтешащих героях, функционал которых призван обслуживать фабульную машинерию, и только.
Сначала Романов загадал стать ректором вуза, затем его избрали мэром, потом посадили в темницу, откуда он, разумеется, сбегает, после чего и вовсе начинается вооружённое восстание…
Персонажей вокруг Романова толчётся бесчисленное количество и все они, несмотря на некоторую прописанность (каждому герою Перловский и Паволга находят хотя бы парочку неповторимых черт), как-то смазаны, неубедительны и недорисованы.
А тут ещё и правила игры несколько раз меняются – только-только читатель обустраивается во вселенной Малых Вишер, как вместо всесильного «бога из машины» по кличке Ящур, возникает божество более всемогущего порядка, которое, при этом, почему-то не может справиться с городской ситуацией точно также, как и все остальные, «рядовые» протагонисты.
Но окончательно добивают текст «Стеклобоя» многочисленные «массовые сцены» второй половины книги, когда всё в городке горит, бурлит, взрывается без малейших последствий или, хотя бы, нарративных следов.
Текст расползается окончательно, влезая в физически неприятные ощущения от чтения, когда когнитивный диссонанс начинает зашкаливать и оправдать его уже ничем нельзя.
«Стеклобой», набрав какую-то ненужную скорость, несётся, совершенно неуправляемый, как тот паровоз, на котором Романов хочет то ли вырваться из города, то ли догнать своих преследователей, похитивших у него волшебное зеркало – слишком уж много было наворочено Перловским и Паволгой в самом начале книги и все эти повороты дали последствия с осложнениями, которые окончательно поработили авторов инерционным нарастанием.
Ошибка в «Стеклобое» возникает на каком-то «архитектурном» уровне, из-за неправильно просчитанного жанрово-дискурсивного сопромата, вот здание текста начинает заваливаться ещё на стадии своего строительства.
И это интересный и поучительный случай, показывающий как работают разные текстовые уровни и что бывает если одни из них продуманы основательно и бесспорно, а другие оказываются сырыми и фатально недоношенными: атмосферка-то в книге присутствует, город, вроде, состоялся и стоит на месте, но суета, устроенная авторами (начинается она взрывом семи городских достопримечательностей, что, вообще-то, должно парализовать нормальную жизнь небольшого населённого пункта до полной гибели всерьёз) делает даже и эту, вроде бы отработанную атмосферу, какой-то бесповоротно картонной.
Литературное чувствилище, раззадоренное у читателя правильно употреблёнными метафорами, начинает выделять густую слюну, а бросить в пасть уже нечего, из-за чего атмоферка начинает покидать текст как газ тот самый надувной шарик с дырочкой в правом боку.
Подобно героям Стругацких, персонажи Перловского и Паволги пытаются рассуждать о правильных, метафизических материях, но всё, однако, пропадает в неоправданно (и совершенно ненужно) разросшемся антураже, загородившим все уровни восприятия до такой степени, что восприятие начинает попросту подвисать, а курсор зрачка – бездумно скользить по строчкам, так как ближе к финалу конструкция «Стеклобоя» оказывается и вовсе неохватной.
То, что называется «нагородили огород», где можно отменить любое действие или вывернуть мизансцену любым, даже самым невероятным способом.
Дело, впрочем, не в невероятности (на то ж и фантастика), а в том, что все эти извороты не имеют никакого влияния ни на целлулоидных персонажей, ни на окружающие их декорации недорогой компьютерной стрелялки.
Фабульный абсурдизм, насильно накачиваемый авторами, порождает не только суггестию, но и фантомные корчи, надсаживающие читателя, который ищет, но так и не находит в книге содержания, заточенного под нужный градус авторских усилий.
Это всё равно как делать блюдо из одного только разрыхлителя теста.
Я с таким ещё никогда не сталкивался.