облако тэгов
Дмитрий Бавильский:
Из-за того, что лесная фольклорная нечисть (кикиморы, русалки, да лешие, меховые шары оборотней и огненные столбы непоймичего, а также много ещё чего, так как в сознании современного человека пластов ирреального много и народные, архаичные, языческие темы спутаны с прото-христианскими и христианскими, а также кинематографическими, масскультными и культурно-литературными) нападает именно на дачный посёлок, где каждый персонаж отдельно ковыряется на своём участке, «Вьюрки» превращаются в набор почти автономных глав, очерков, или, точнее, сказов, поскольку больше всего они, особенно поначалу, напоминают «Сказы» Бажова о тайной, незримой силе земли, вышедшей внезапно на поверхность.
Бажов, однако, работал с единым мифопоэтическим набором сказочных возможностей, тогда как Бобылёва строит современное, и потому крайне сложноустроенное повествование, суть которого, как кажется, заключена в его структуре.
Хотя бы оттого, что автономные очерки, посвящённые самым разным дачникам (после того, как дорога из посёлка пропадает и Вьюрки превращаются в закрытую зону, полностью отрезанную от мира, из которой нет больше выхода, хорошо, хотя бы, что электричество продолжает работать), беды и приключения с которыми, происходят в разных стилистических и волшебных хронотопах, не сводятся к единому повествованию – лес и потусторонние существа атакуют жителей Вьюрков с разной степенью интенсивности и членовредительства.
Одновременно, на разных краях садоводческого товарищества, происходят необъяснимые явления, удержать в голове которые попросту невозможно, так как каждая причина имеет свои собственные следствия, расходящиеся в разные стороны, пучками возможностей.
Ближе к финалу, Бобылёва пытается, волевым усилием, сгрести все эти многочисленные обстоятельства под одну гребенку, чтобы объяснить, что же, на самом деле, происходит у дачников, но эта навязчивая прополка сверху, выкорчевывает самые эффектные инфернальные явления: объяснение оказывается хуже зачина, нагнетаемого на самом высоком художественном уровне.
Потому что, если роман состоит из сказов, каждый из которых берёт отдельного человека крупным планом, то всё способно удержаться вместе, а, главное, быть увиденным, только внутри одной головы – той самой, что и плетёт чреду волшебных смещений реальности в сторону тотальной антиутопии, уютной, но, тем не менее, бесчеловечной.
Так, исподволь, и не очень осознанно, и возникает в тексте «образ автора», всевидящего и всемогущего и её личных проблем, вызвавших к жизни этот текст; обращая наше внимание не к чудесам, но именно что к авторским намерениям.
Бобылёва осуществляет их с изящным блеском многоопытной Шахерезады, так как внутри предельно субъективного текста все её придумки оживают и работают, составляя правду конкретного, хотя и крайне отвлечённого текста.
С другой стороны, эта разрозненность персонажей, которые поначалу, кажется, и не торопятся соединиться в какую-то единую фигуру (ведьминские сверхспособности Катя обнаруживает примерно в середине романа, поначалу никак из выделяясь из массовки), позволяет задать «Вьюркам» ещё одно, дополнительное измерение – социальное, показывающее современное российское общество «в разрезе», в котором каждой твари – по паре.
Словно бы автор, накинув на текст фата-моргану, развлекая и не поучая, рассказывает нам притчу о современном состоянии умов и нравов.
На самом деле, именно по этой, намеренно ошибочной тропке, Бобылёва и увела, кажется, всех критиков, размышлявших о её произведении: «Вьюрки» столь фактурны и изобретательны, в них столько всего понамешено, что, волей или неволей, как под гипнозом, начинаешь клониться в сторону «содержания» и необходимо внутреннее усилие, чтобы её настырному колдовству противиться.
Ну, хотя бы потому что, сколько читателей – столько и трактовок, всё от наших собственных профдеформаций и уровня соцпедзапущенности зависит.
Социально активным людям, вроде меня, вдруг приблазится карта-схема современной России, отбивающейся от чужаков, к тому же, в Вьюрках есть и гастарбайтеры, впрочем, оставшиеся на стороне «живых людей».
Людям поотвлечённее может привидеться притча о мире, сошедшем с ума из-за всяческого там цивилизационного и экологического давления.
Ну, или о зле, зашитом в каждом из человеков, поскольку время от времени автор как бы намекает, что степень участия в дачниках всяческой нечистой силы зависит от степени их внутреннего благородства и душевной чистоты.
После чего, опять же, намеренно и демонстративно, Бобылёва начинает путать показания – оппозиции, которые она строит в своём романе, не прямые и ни, в коем случае, не бинарные, чтобы морок и хоррор были окончательно непредсказуемыми: главную доблесть современного автора (водить читателя за нос так, чтобы никто не мог сказать, что же произойдёт на следующих страницах), она отрабатывает на пять с плюсом.
Но ещё лучше работают «Вьюрки» на «уровне письма» – тонкого, домотканого, практически лишённого автоматизма; разноцветного, ритмически чёткого, без лишних элементов, умного, за которым вновь встаёт образ автора, много чего знающего, понимающего и о многом передумавшего, из-за чего, с одной стороны, книга эта становится будто бы объёмнее и шире себя самой, с другой стороны, более реалистической, правдоподобной – причём не в смысле описания жути лесной и то, что она творит, регулярно вгрызаясь в людей и буквально поедая их поедом, но в смысле тех архетипических раскладов (безмятежное существование на даче как способ бегства из современного, причём советского всё ещё города) нашей жизни, как общей, так и индивидуальной, которые позволяют роману Бобылёвой прочно стоять на ногах полного узнавания.
Всё верно – ведь ужас (у Фрейда есть об этом отдельное плотное эссе) растёт, как правило, из обыденного и повседневного, поэтому чем более социально жизнеспособной окажутся в «Вьюрках» описания быта, тем сильнее должна шарахнуть по мозгам ползучая контрреформация лесных и речных существ.
В тщательности отделанности фона и повышенной рукодельности интонации, кажется, таится главное противоречие, которым этот роман заряжен и которое его, на самом-то деле, движет.
Мы ведь привыкли (и плохие переводы Стивена Кинга тому порукой), что когда саспенс крепчает и страницы начинают мелькать точно верстовые столбы, ничто не должно удерживать читательское внимание в этом нарастающем интересе: в отличие от «высокой литературы», беллетристика стоит на сюжете (многие так до сих пор и думают, что хорошие книги – это голимая наррация), из-за чего читателю срочно нужно добраться в финал, всё прочее («литературу»!) проглатывая механически, никак не обдумывая.
Умные книги быстро не читаются, так как стиль их порождает массу побочных возможностей, постоянно отвлекающих от авторского замысла, но, зато, завязывающих внутри читателя собственную умственную активность.
«Вьюрки» Бобылёвой начинаются как изысканно жирный супер-жест в сторону преодоления родовых травм «изящной словесности»: выучка у неё превосходная (превосходящая среднюю температуру по больнице), так что залюбуешься, зацокаешь языком и, почти автоматически, замедлишься в развитии внутри книги, к тому же, состоящей из отдельных сказов, особенно поначалу предлагающих разные подходы и вариации к темам социальных отклонений и сказочных девиаций.
Из-за сочного, узорчатого стиля, я так и не смог набрать скорость чтения, при которой некоторые, э-э-э-э-э-э, вывихи и недостатки, могли быть проглочены без следа: собственно, ведунья Катя точно также освобождает, в конечном счёте, Вьюрки от нечисти из-за того, что начинает прислушиваться к внутренним ощущениям и становиться всё более и более внимательной к среде, куда её насильно погрузили, вместе с соседями.
А нужно сказать, что территория эта пульсирует и живёт, клекочет и переливается, да и попросту затягивает: пластика «Вьюрков» особенно убедительна там, где авторскую суггестию ничего не подпирает необходимостью объяснений, как её видимо учили в Литинституте.
Важность свести концы с концами делает текст менее проработанным, но, хотя бы, не совсем торопливым.
Когда «стиль» и «интонация» а также их проработанность, истончаются, приходится верить одному только авторскому слову – других помощников у Бобылёвой не остаётся.
Не то, чтобы она не выдержала до конца взятый поначалу разбег и сорвалась, кстати, нет: до самого финала она держит все добровольно взятые на себя обязательства, оппозиции её по-прежнему не бинарны, но перпендикулярны и, следовательно, особенно поэтичны, но просто на фоне сильных удивлений начала и середины все удивления конца оказываются, что ли, усталыми.
Уже виденными.
Объяснять означает заботиться, осуществлять опеку над читателем.
Это такая нормальная, патерналистская традиция, свойственная российскому культурному (и какому угодно) сознанию, тогда как в проклятущей Гейропе ещё устарелые модернисты, сданные, казалось бы, в музей, установили самодостаточность стилевой наррации, не нуждающейся в композиционных условностях.
Если, читая «Вьюрки», первым делом вспоминаешь сказы Бажова, то, вторым, в голову стучится Жюльен Грак с его «Побережьем Сирта» и «Балконом в лесу», гдепостоянные нагнетания не имеют разрешения: классицистическая драматическая структура отныне работает только в коммерческом секторе, которому нужны заранее предсказуемые, просчитываемые результаты, даже если тревога хоррора и саспенса требует первоначальной будто бы непредсказуемости.
Однако, в мире, где все сюжеты давным-давно высчитаны, есть лишь один верный способ стать текстом «хай-класса»: сместить его жанровую основу, запустить механизм мутации, который, вот уж точно, никогда неведомо, куда заведёт.
Эти пользовались Сорокин и Тарантино с Родригесом, именно на этом допуске базируются романные эксперименты Роберто Боланьо, одного из главных любимчиков Сюзан Зонтаг и первого главного романиста XXI века.
Все эти люди торят свои пути без каких бы то ни было компромиссов с традицией, создавая неповторимые жанровые симбиозы.
И тут лучше всего привести пример из области балета, с которым мы впереди планеты всей.
Советский драмбалет зиждется на психологических мотивировках движений, каждое из которых, совсем как в театре драматическом, должно быть «оправдано».
Это ни хорошо, ни плохо, но приводит, в конечном счёте, к диктатуре Григоровичей.
Есть же contemporary dance, упивающегося самодостаточной красотой геометрии или её отсутствия, симметрии и асимметрии, вызывающих волны вольных, неподконтрольных ассоциаций, которые, оказывается, и есть смысл современного искусства, которое нужно не само по себе, но чтобы потребителя развивать.
Абстрактные картины, порой, бывают красивее фигуративных.
И уж точно самостоятельнее реализма, пытающегося управлять восприятием.
Даже и развлекая, не поучая, потому что единственное, что может менять человека – это его собственные усилия по развитию собственного развития, которому необходимоправильное сырьё.
Для этого, правда, потребителю нужно доверять как себе, не опекать его семенящей мелочью, ну, и умеренно (чтобы читатель не бросил книгу) щетинится, давая возможность восприятию сопротивляться материалу.
Собственно, тут и происходит развилка между «беллетристикой» и «изящной словесностью» современного уровня.
Когда в университете мы поехали в Тарту слушать лекции Лотмана, нас наши кафедральные профессора-фольклористы начали ругать — почему, мол, не в Новосибирский архив фольклорных исследований, а к каким-то там структуралистским недобитышам?
Но, оказывается (время показало), что верные книги и правильные балеты надо читать не только читателям, но и авторам.
Обыкновенный дачный поселок Вьюрки странным образом отсекается от мира. Странности растут и множатся, разнообразно прорастая во дворах, домах и телах щупальцами и жвалами, а дачники мучительно выбирают, что делать: искать виновных, пытаться бежать сквозь жуткий лес, откуда человек возвращаются прожорливым чучелком, или жить дальше, старательно не замечая уплотняющуюся лязгающую жуть.
Большинство рецензентов сетует на несбалансированность композиции «Вьюрков»: страшно перегруженная экспозиция к середине книг напоминает жестокую считалочку на выбывание. Я не буду исключением, мне тоже грустно. Автор неспешно водит читателя от забора к забору, аки Швейк зазевавшегося слушателя по истории Будейовицкого полка, добросовестно сообщая, что а вот эту малосимпатичную семейку хтонь сглотнула вот так, пройдемте к следующей калитке. Читателю механизм ясен уже после третьего примера, он ждет уж рифмы «розы», сплетения событий и половодья чувств, но вместо этого получает пятый и восьмой примеры.
События, половодья и собственно сюжет стартуют в последней трети — интересным небанальным образом, который, наряду со зрелым мастерством рассказчика, искупает и оправдывает затянутость прелюдии. Но текст, боюсь, к тому времени уже теряет слишком многих читателей, которым сутью своей обязан понравиться и которых даже обязан пробить.
Дополнительный расхолаживающий момент связан с тем, что герои поначалу (по о-о-очень длинному началу) вводятся сугубо как расходный материал, десяток глав можно начинать фразой "Совсем иначе сгинул наш следующий персонаж". Это не позволяет родиться ни эмпатии, ни сладкому ужасу, ни малейшему сочувствию, будто быстро начитываешь к зачету по современной фольклористике хорошо беллетризованные городские легенды из крипового вики-ресурса.
Такое мясо, не налепленное на костяк сюжета и не направляемое жилами завязанного на героя конфликта, оказывается совершенно безвкусным, как бы ни искушен был повар.
Потом — поздновато, на мой взгляд, — все исправляется. «Вьюрки» оказываются довольно ладной и совсем не плоской мегаисторией о проклятии ответственности и безответности. Книгу Дарьи Бобылевой, конечно, не следует проводить по ведомству хоррора и фантастики, хотя она откровенно отыгрывает классические приемы, темы и сюжеты Уиндема и Финнея (ну и вдохновлявшегося ими Кинга, конечно), неизбежно упираясь в Голдинга. Потому что «Вьюрки» — откровенная притча, явный оммаж «Повелителю мух», к несчастью, малость заспавший старт, но, к счастью, вполне самостоятельный и умелый. И это предельно конкретная, настоящая нутряная драма на до боли нашем материале.
Андрей Василевский:
Одно из (относительно) лучших произведений в номинационном списке этого года. Во всяком случае, это — проза. Но автору недостает чувства меры, интуитивного или наработанного ощущения соразмерности, необходимости или избыточности отдельных элементов в их взаимных связях. Короче, напихала в роман всё, что только могла. Ну и в финале — как я опасался — кончилось всё торжеством гуманизма: они, люди, ведь живые, нельзя с ними так. Словом, эмпатия победила. А там другие — более интересные — варианты были намечены.
Негритята на даче
Плохая им досталась доля
Немногие вернулись с Дачи,
Не будь на то господня воля.
Одному Богу известно, как текст Бобылёвой попал в этот список. Он не очень похож н на всё то популярное в отечественной фантастике, что я знаю, и оттого масса обиженных людей ныло, что и ужасы недостаточно им страшны, и зомби не те.
Но я начну с другого: одна из моих любимых историй о критике, это история про академика Крылова. Дело в том, что, выступая оппонентом на защите какой-то диссертации, этот знаменитый кораблестроитель сказал, что хочет обратиться к изначальному смыслу слова «оппонент». «Оппонентом» в Древнем Риме называли человека, что бежал за колесницей триумфатора и выкрикивал всяческую хулу, чтобы триумфатор особо не возгордился.
Итак, я приступлю к оппонированию.
Во-первых, этот текст содержит следы той родовой травмы, которая бывает, когда роман собирается из рассказов. Не обязательно это было именно так, как я представляю, но впечатление тут важнее знания. Отсюда неравномерность текста и чёткое деление книги на две части, как старую дачу и кирпичную пристройку.
Во-вторых, на русском фольклоре чего только не сделаешь, учитывая то писатель Успенский эту тему открывал четверть века назад, и в ключе более юмористическом. Но Михаил Глебович уж пять лет как умер, а вакуум национального ужаса так и остался не заполненным. Так что есть темы, что называется «обречённые на успех». Тема национального суеверия в мире, который объелся интернациональными вампирами, зомби и лепреконами – тема выигрышная.
Я же скажу, что главное в этом романе не ужасы, а дачная жизнь. Именно Дача, а нет ничего более интимного для советского и постсоветского человека, чем Дача. Душу он продаст скорее, чем дачу. Вот демонстрантов «за свободу» как-то всегда оказывается маловато, а отмени власть Дачи, то будет не демонстрация только, а новая пугачёвщина. И почище прежней.
Что происходит в романе Дарьи Бобылёвой? А происходит там наложение двух пластов – игры с читателем в суеверия и фольклор, и игры с читателем в общеизвестные образы. С суеверием более или менее понятно – в мир «здесь и теперь» вторгаются подменыши и русалки, лешие и прочая нечисть и жрут дачников как не в себя. Со вторым пластом куда интереснее: предполагается, что читатель уже посмотрел сериал «Lost», прочитал Стивена Кинга о городках, прихлопнутых крышкой, знаком с эпическим «Повелителем мух» Голдинга и, в общем, представляет, что будет в дачном посёлке, из которого нельзя выехать (непонятно, правда, чем эта орава людей питается такое долгое время, должны же у них когда-то кончится банки в погребах). Читатель ждёт уж рифмы «грызня», и тут ему её предоставляют. Каждому достаётся ужас по делам его. Раз дачники решили пообедать, кость стала в горле, и их осталось девять. Поев, они клевали носом, проснулись восемь – без вопросов. Пошли в сельпо, а возвратились всемером. Семь дачников дрова рубили вместе, тюк-тюк — осталось шесть их. На пасеку пошли гулять, а рой пчёл от них оставил пять. Пятёрка суд решила учредить, осталось четверо по СНТ бродить. Четыре дачника пошли купаться в речке, вернулись трое и сидят на печке. Три дачника в зверинце оказались, одного пожрал медведь, и вдвоём остались. Два дачника легли на солнцепёке, один сгорел — и вот остался огородник одинокий. На грабли наступил устало – и вовсе никого не стало. Никого не жалко, никого, ни тебя, не её, ни его. Несмотря на не очень убедительные метания героини в финале книги.
Сказать, что все сюжетные ходы в скорбной повести о дачниках мне нравятся – я не могу. Но уж поди, это лучшее я видел в нашем печальном Отечестве на эту тему. (Успенский тут не в счёт, он веселил, а не пугал).
Одним словом – этот роман прекрасен. И возможно, он символизирует новые горизонты фантастической литературы, которая перестанет заигрывать с читателем хеппи-эндами, мещанским благополучием, поцелуем в диафрагму. Жги Господь! У нас уже ничего не исправить.
Создавая «Вьюрки», Дарья Бобылева успешно преодолевает препятствия, которые сама же себе ставит.
Начиная роман как цикл сравнительно несвязанных друг с другом новелл, она постепенно вытягивает повествование во вполне линейный сюжет с главными героями.
Начиная роман как летопись надвигающегося на людей абсурда, она постепенно рационализирует свое повествование, делая его понятным и традиционным.
Беря в качестве исходного сырья крайне вторичные, хорошо известные сюжетные мотивы, она конструирует из них вполне оригинальное по повествование – хотя следы заимствований торчат всюду, причем заимствований не только литературных, но и кинематографических (например, зубастые монстры-пиявки пришли в роман прямиком из Голливуда). К слову и название романа отсылает к ряду романов в названных в честь деревни, в которой творятся чудеса- вспомним хотя бы «Малую Глушу» и «Южнорусское Овчарово».
Финал «Вьюрков» не просто традиционен, но апеллирует к многовековой традиции- оказывается, что урегулирование отношений с нечистью- это юридический ребус, это квест из сферы договорных отношений, который как правило предполагает, что договор требуется исполнить именно буквально. С дьяволом справится адвокат (хотя, как мы помним из фаустовских сюжетов, иногда такие договора просто расторгают). И вот этот рациональный, юридически-договорный финал чрезвычайно контрастирует с началом романа, которое сначала создает иллюзию, что речь идет о демонстрации разных форм озверения и гибели людей, и что каждая гибель соответствует характеру погибшего персонажа.
То есть «Вьюрки» в начале ив конце выглядят по-разному, этот роман, подобно действующим на его страницах оборотням, преображается на глазах и становится другим. И поэтому, в зависимости от вкуса читателя, он может к концу наконец понравится, или, наоборот, разочаровать- но только начальное впечатление не будет соответствовать окончательному. И в этой связи чрезвычайно характерно разноголосица мнений относительно «Вьюрков»_- ее одновременно называют и крайне слабой и беспомощной книгой и едва ли не шедевром, и даже язык романа оценивают прямо противоположным образом.
А язык, на мой взгляд имеет некоторую связь с российской деревенской прозой, во всяком случае, именно таким языком, когда рефлексивные и моральные фрагменты легко соседствуют с описанием моральных реалий, надо использовать для описания деревенской, дачной жизни, где дух и материя перемешены и где фигура соседа- к которому мы как то относимся и о которого пытаемся понять — мелькает между грядок, деревьев и дощатых строений.
Одним словом, Бобылева создала не столько хорор, сколько квест и загадку- для читателей, критиков и рецензентов – последние никак не могут выработать непротиворечивый, не двоящийся образ этого романа. Как нечисть на страницах «Вьюрков», текст не дает себя рассмотреть.
Трудно вынести о романе Дарьи Бобылевой окончательное суждение: занимательный ли он? Оригинальный ли он? Хорошим ли языком написан?
Но раз возникают эти вопросы, то, наверное — да.