Рецензии на фантастические книги

"И установил, наконец, лучший творец, чтобы для того, кому не смог дать ничего собственного, стало общим все то, что было присуще отдельным творениям. Тогда принял Бог человека как творение неопределенного образа и, поставив его в центре мира, сказал: "Не даем мы тебе, о Адам, ни определенного места, ни собственного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо и обязанность ты имел по собственному желанию, согласно твоей воле и твоему решению. Образ прочих творений определен в пределах установленных нами законов. Ты же, не стесненный никакими пределами, определишь свой образ по своему решению, во власть которого я тебя предоставляю. Я ставлю тебя в центре мира, чтобы оттуда тебе было удобнее обозревать все, что есть в мире. Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, сформировал себя в образе, который ты предпочтешь. Ты можешь переродиться в низшие, неразумные существа, но можешь переродиться по велению своей души и в высшие божественные... И как не удивляться нашему хамелеонству! Или вернее – чему удивляться более?" (Дж. Пико делла Мирандола, "Речь о достоинстве человека")

В последних отзывах я начинал с цитат-негодований предыдущих отзывчивых читателей, чтобы в итоге если не прояснить, то сгустить еще сильнее общую непонятность и таинственность прочитанного. В случае романа-триптиха Джина Вулфа, "Пятая голова Цербера", я поступлю с самого начала и до конца иначе. Ведь, как кажется, подробнее прокомментировать собственный перевод и надежнее расставить маяки-"напоминалки" для забывчивого и сбивчивого читателя (коим являюсь и я), чем это сделал Конрад Сташевски, нельзя. Поэтому не буду пытаться произвести дополнительные археологические раскопки семантических напластований в романе: боюсь, дальнейшие подземные работы попросту разрушат исследуемый объект. Я лишь постараюсь добавить к той совокупности примет, которые замечает и обычный читатель вроде меня, и иные приметы, специально картированные переводчиком, надстроечную интерпретацию для романных событий. Версию, которая радикально не меняет конечное понимание "Пятой головы..." после прочтения третьей части. Но показывает, что (на самом деле? как бы? якобы?) основной вопрос произведения

Во многом моя несколько корректирующая действо в романе призма понимания перемещена из отзыва на "Повесть о Платоне" Питера Акройда прямиком в эти строчки. И вдохновлена как вставной цитатой выше из эпохи Итальянского Возрождения, так и творениями из времен еще более давних. Собственно, скопированных, воспроизведенных с той или иной успешностью деятелями того самого Ренессанса — из античных, точнее платоновских времен. Если еще точнее, то мое прочтение "Пятой головы Цербера" сквозит "Пиром" Платона. Перечитав для кружка один из наиболее известных и читаемых диалогов философа-литератора, нельзя не отметить, что темы оба автора — и древний литературствующий эллин, и американский философствующий фантаст — обсуждают схожие. Ведь мотив оборотничества у Вулфа — это не просто хамелеонство, двойничество, копирование и воспроизведение в одном иного. Он обязательно подразумевает проблему подлинности и неподлинного, воспроизведения не только иного в другом, но и того же самого в самом себе, т. е. повторение, самоповторение, тождественность самому себе. Собственно, в первой части "Пятой головы...", одноименной заглавию всего романа, т. н. гипотеза Вейль — нечто третьестепенное для этого участка в глобальной архитектуре сюжета, но более значимое и центральное в двух других его областях. В ней именно вопрос самотождественности — центральный. Если же мы принимаем как главную загадку и интеллектуальную игру для сметливых читателей во всех трех повестях книги лишь вопрос об оборотнях и их существовании, то первая (не)глава как бы выпадает из контекста. Хотя именно она и должна задавать, и действительно задает контекст для всех линий повествования Вулфа.

Но вернемся к Платону и его "Пиру". Что же в диалоге о любви (Эроте) можно найти о проблемах копирования? Начнем с того, что условный постмодернистский поворот в философии, среди штурманов которого можно легко различить фигуру Жиля Делеза, нападали именно на Платона за идею о наличии Идей (Эйдосов) как вечных и неизмененных образцах, от которых исходят вещи подлунного, вещественного, нашего мира, т. е. мира теней, образов и тех самых копий. Основной укор Платону и философиям, подверженным платоническому влиянию, у Делеза в сжатом виде содержится в работе "Платон и симулякр". И основана она на реверсии и переворачивании платоновской мысли и оценки: не Истина (неизменное, Идея) лучше своей копии (изменяемое, вещь), но наоборот. И вообще никакого постоянства (и Истины) нет — есть лишь становление и истины с маленьких букв как моменты этого становления. Сама вещь — лишь серия из отдельных точек, которые суть движение из ниоткуда в никуда. Но все эти представления уже есть у самого Платона (не даром Делез заявляет именно о переворачивании, а не о переписывании Платона; хотя, чего уж, он его именно переписывает, ведь в платонической картине мира нет негативного или позитивного окраса для двух этажей мироздания: есть лишь верхний и нижний этажи, которые оба необходимы для полноценности вселенского дома) в "Пире":

"—Так вот, — ска­за­ла она, — если ты убедил­ся, что любовь по при­ро­де сво­ей — это стрем­ле­ние к тому, о чем мы не раз уже гово­ри­ли, то и тут тебе нече­му удив­лять­ся. Ведь у живот­ных, так же как и у людей, смерт­ная при­ро­да стре­мит­ся стать по воз­мож­но­сти бес­смерт­ной и веч­ной. А достичь это­го она может толь­ко одним путем — порож­де­ни­ем, остав­ляя вся­кий раз новое вме­сто ста­ро­го; ведь даже за то вре­мя, покуда о любом живом суще­стве гово­рят, что оно живет и оста­ет­ся самим собой — чело­век, напри­мер, от мла­ден­че­ства до ста­ро­сти счи­та­ет­ся одним и тем же лицом, — оно нико­гда не быва­ет одним и тем же, хоть и чис­лит­ся преж­ним, а все­гда обнов­ля­ет­ся, что-то непре­мен­но теряя, будь то воло­сы, плоть, кости, кровь или вооб­ще все телес­ное, да и не толь­ко телес­ное, но и то, что при­над­ле­жит душе: ни у кого не оста­ют­ся без пере­мен ни его при­выч­ки и нрав, ни мне­ния, ни жела­ния, ни радо­сти, ни горе­сти, ни стра­хи, все­гда что-то появ­ля­ет­ся, а что-то утра­чи­ва­ет­ся" (207d-207e)

Эмпирическая реальность, животность, органика, даже (как показывает далее) значительная часть интеллектуальной (духовной) сферы в попытках сохраниться, остаться неизменным, продолжиться далее, неизбежно преображается в нечто иное (

"А еще уди­ви­тель­нее, одна­ко, обсто­ит дело с наши­ми зна­ни­я­ми: мало того что какие-то зна­ния у нас появ­ля­ют­ся, а какие-то мы утра­чи­ва­ем и, сле­до­ва­тель­но, нико­гда не быва­ем преж­ни­ми и в отно­ше­нии зна­ний, — тако­ва же участь каж­до­го вида зна­ний в отдель­но­сти. То, что назы­ва­ет­ся упраж­не­ни­ем, обу­слов­ле­но не чем иным, как убы­лью зна­ния, ибо забве­ние — это убыль како­го-то зна­ния, а упраж­не­ние, застав­ляя нас вновь вспо­ми­нать забы­тое, сохра­ня­ет нам зна­ние настоль­ко, что оно кажет­ся преж­ним. Так вот, таким же обра­зом сохра­ня­ет­ся и все смерт­ное: в отли­чие от боже­ст­вен­но­го оно не оста­ет­ся все­гда одним и тем же, но, уста­ре­вая и ухо­дя, остав­ля­ет новое свое подо­бие. Вот каким спо­со­бом, Сократ, — заклю­чи­ла она, — при­об­ща­ет­ся к бес­смер­тию смерт­ное — и тело, и все осталь­ное. Дру­го­го спо­со­ба нет. Не удив­ляй­ся же, что каж­дое живое суще­ство по при­ро­де сво­ей забо­тит­ся о сво­ем потом­стве. Бес­смер­тия ради сопут­ст­ву­ет все­му на све­те рачи­тель­ная эта любовь" (208b)

Второй отрывок так вообще посылает привет Борхесу с его памятным Фунесом (не даром аргентинский писатель частенько обращался к грекам) и размышлениями о памяти и забвении, которое позднее и у Умберто Эко в эссеистике помелькают (и вообще станут серьезной темой для исследований у психологов, физиологов и когнитивистов). Но оба фрагмента из платоновского "Пира" помогают соединить в единое смысловое целое два вида копирований (клонирования, воспроизведения и метаморфоз) — репродуцирование тождественного и преображение в чуждое. И один, и другой типы — моменты различающихся повторений (или повторяющихся различий) в общем потоке становления, который суть жизни. Поэтому и семья (видимо) однофамильцев автора "Пятой головы Цербера", и аборигены занимаются одним и тем же. И, вспоминая уже другую работу Платона, "Государство" (седьмую его книгу), и генетики, и чужаки-хамелеоны

Да, я понимаю, что вся эта вставка о платонизме в тексте Вулфа — это домыслы, которые имеют лишь очень косвенное подтверждение в теле романа. Скорее, в "Пятой голове Цербера" есть, если можно так сказать, латентный платонизм, но не более того. А вот что в ней есть вероятнее — и здесь введенный латентный платонизм становится мне подпорками для возведения заявленной надстроечной системы понимания сюжета — это ясность

Наверное, мое решение для создания некоторого рамочного понимания "Пятой головы Цербера" слишком экзотично и необычно, но экзотичен и необычен сам текст. Поэтому и методы для его адекватного понимания должны быть под стать.

П.С. К множеству возможных отсылок в романе — реальных и гипотетических — хотел бы добавить такую. Заключенный из третьей части произносит суду пространную речь в свою защиту, отдающую кафкианским сюром, как и вся местная пенитенциарная система. Среди прочего он приводит список классов существ, "которые ни при каких обстоятельствах не могли бы понести наказание по соображениям их виновности". И часть приводимого списка, сама его странная логика напоминает классификацию животных из рассказа-эссе Борхеса "Аналитический язык Джона Уилкинса" своей системной бессистемностью.

Не так давно, 9 февраля сего года, в "The New Yorker" появилась заметка прекрасно известного русскоязычному читателю умной и красивой научной фантастики писателя и программиста Теда Чана под названием "ChatGPT Is a Blurry JPEG of the Web" с подзаголовком "OpenAI’s chatbot offers paraphrases, whereas Google offers quotes. Which do we prefer?". Об эссе автора я узнал только из перевода (под заголовком "ChatGPT это лишь сжатое изображение всемирной сети") на портале syg.ma (ссылки на все будут в конце этого текста). Далее я хотел бы помимо того, чтобы просто сообщить о существовании что оригинала, что переводной версии очень интересной и донельзя актуальной нехудожественной работы Теда Чана, но и вкратце раскрыть ее основные тезисы, а также сравнить их с неоднозначным, но очень известным (по слухам, ставшим причиной закрытия ряда проектов по разработке ИИ — отсылаю к интервью "Финикового компота" с Серлом, а также послужившим идейной почвой для институционального оформления когнитивистики как науки) мысленным экспериментом американского аналитического философа языка и сознания Джона Серла. С "китайской комнатой" из культовой статьи "Сознание, мозг и программы".

Итак, если вкратце, то Тед Чан на пальцах и путем аналогий-метафор старается донести до массового нетехнического читателя простую истину — чат-GPT не есть т. н. "сильный ИИ". Это очередное, новаторское и интересное, но все-таки звено в цепи усовершенствований и изобретательских итераций в цепи прогресса "слабых ИИ". Притом дальнейшие усилия в этом конкретном процессе совсем не точно приведут к выполнению истматовского "перехода количество в качество". Т. е. совсем не факт, что из очень-очень-очень сильного "слабого ИИ" получится "ИИ сильный". Но обо всем по порядку.

Начиная с небольшой исторической ремарки из области программирования, Тед Чан напоминает о двух путях в процессе сжатия данных — с потерями и без:

"Сжатие данных подразумевает два процесса: кодировка, когда данные компрессуются в более компактный формат, и декодирование — обратный процесс. Если восстановленный файл идентичен оригиналу, то использовалось сжатие без потерь: не было утеряно никаких данных. Если же, напротив, востановленный файл лишь приблизительно тождественнен оригиналу, то применялось сжатие с потерями: некоторые данные были утеряны и теперь не подлежат восстановлению. Сжатие без потерь обычно используется для текстовых файлов и компьютерных программ, потому что в этих форматах утрата даже единственного символа может повлечь серьезные последствия. Сжатие с потерями зачастую используется для фото, аудио и видео — там, где абсолютная точность не критична"

Неразличение двух этих подходов — по недосмотру, случайности или продуманно — порой приводит к неприятным ситуациям. А именно к случаю с ксероксом одной немецкой компании, который при копировании (которое, как отмечает Чан, давно уже "не то, что раньше", ведь "...для решения проблемы понадобился именно информатик, потому что современный ксерокс уже не использует физический ксерографический процесс как в 60-х годах — вместо этого изображение сканируется дигитально, а затем распечатывается") допускал странные ошибки — заменял различные записанные числа на планах на одно и то же число:

"Главной проблемой в этой истории стало не то, что в копировальном аппарате использовался метод сжатия с потерями, а то, что аппарат искажал копию незаметно, и артефакты сжатия не сразу бросались в глаза. Если бы на выходе получались размытые изображения, всем стало бы ясно, что копии не соответствуют в точности оригиналу. Но копии казались точными — данные на них были ясно читаемыми, будучи неверными. В 2014 году Xerox выпустили патч, исправляющий эту проблему с их копировальными аппаратами"

Запомним это на будущее. И вот, ознакомившись с базовым и тривиальным программистским знанием, мы можем прийти к более сложным материям, которые талантливый писатель объясняет элегантно и просто. А именно для понимания сути чатаGPT, почему он не обладает пониманием и возможностью создать что-то действительно новое (ну и почему он не есть "сильный ИИ", как бы то не хотелось его технофобным или всего лишь грамотных в маркетинге создателям), американский писатель и программист предлагает нам поучаствовать в мысленном эксперименте. Сравнить чат-GPT с помянутым выше копировальным аппаратом, который тоже сжимает данные с потерями. Только здесь он старается копировать (подчеркнем этот термин) не просто какой-то текстовый документ, а всю мировую паутину:

"Мне кажется, что этот случай особенно актуален сегодня, когда речь заходит о ChatGPT и подобных программах, известных в кругах исследователей ИИ как большие языковые модели. Конечно, сходство между копировальным аппаратом и большой языковой моделью не сразу может показаться очевидным, но представьте, что вы вот-вот потеряете доступ к интернету навсегда. Вы решаете создать сжатую копию всех текстовых данных в сети, чтобы хранить ее затем на своем локальном сервере. К сожалению, объем вашего сервера лишь 1% от объема всех данных, поэтому вы не можете использовать алгоритмы для сжатия данных без потерь. Вместо этого, вы пишете алгоритм сжатия с потерями — он будет распознавать статистические закономерности в тексте и сохранять их в собственном формате. Добавим неограниченную вычислительную мощность вашего компьютера, так что даже малейшие закономерности в тексте не ускользают от вашего алгоритма, и вам удается достичь необходимого уровня сжатия сто к одному.

Теперь потеря доступа в интернет не кажется столь катастрофичным событием, ведь у вас есть копия всей информации в сети на собственном сервере. Проблема лишь в том, что из–за столь плотного уровня сжатия, вы не сможете искать нужную информацию, пользуясь точными цитатами — вы не найдете совпадений. Для решения проблемы вы создаете интерфейс, принимающий запросы в формате прямых вопросов, и дающий ответы, передающие суть информации, сохраненной на вашем сервере"

И эта странная, на первый взгляд, аналогия оказывается очень рабочей и позволяющей через то самое "размытие" объяснить феномен "бреда" (или "вранья", как говорит уже российский специалист по машинному обучению на стриме канала "Рабкор" — тоже ссылку прикреплю ниже):

"Эта аналогия не только помогает понять каким образом ChatGPT парафразирует информацию, найденную в интернете, но также и объясняет «бред» или нелепые ответы на конкретные вопросы, столь часто наблюдаемые в поведении ChatGPT и прочих больших языковых моделей. Этот бред — это артефакты сжатия, только как и в истории с ксероксом, они настолько «читаемы», что их не распознать без скрупулезного сравнения с оригиналом. Оригинал в нашем случае — либо интернет, либо наши собственные знания о мире. Когда мы рассматриваем такой бред сквозь данную призму, он становится вполне ожидаемым: если при сжатии 99% оригинальной информации было утеряно, закономерно ожидать, что существенные доли реконструкции при декодировании будут полностью сфабрикованы"

Все это — результат интерполяции, процедуры, проделываемой программы для восстановления утерянных данных по аналогию, за счет сравнения с сохранившимися. И пока что чаты-GPT плохо справляются с этими потерями, по замечанию Чана. Именно этим писатель объясняет, почему создатели этих программ пока не смогли взять и, видимо, не претендуют в ближайшее время на становление лауреатами премии "Приз Хаттера" ("...с 2006 года исследователь ИИ Маркус Хаттер вручает денежную награду тому, кто сможет без потери данных сжать конкретный текстовый файл объемом в 1ГБ компактнее, чем предыдущий рекордсмен. Премия известна как Приз Хаттера или Премия за сжатие человеческих знаний"):

"Большие языковые модели распознают статистические закономерности в тексте. Любой анализ текста в сети покажет, что такие фразы как «низкое предложение» часто соседствуют с такими фразами как «повышение цен». Чатбот, уловивший данную корреляцию, способен ответить про повышение цен на вопрос об эффекте недостаточных поставок товаров на прилавки. Если большая языковая модель уловила огромное количество текстовых корреляций между экономическими терминами (причем настолько огромное, что способна правдоподобно отвечать на широкий спектр вопросов), можем ли мы сказать, что она на самом деле понимает экономическую теорию? Модели на подобие ChatGPT не становятся лауреатами Премии Хаттера, среди прочего, потому что не способны в точности воссоздать оригинальный текст — иными словами, они не сжимают данные без потерь. Но может быть их способ сжатия с потерями все–таки показывает на скромные начала в понимании концепций, на которое так рассчитывают исследователи ИИ?"

Далее следуют примеры с арифметикой. И они ярче всего показывают неудачи в области понимания (как бы сказал Серл, семантики), ведь чат-GPT в поисках ответов, например, на пример "245 + 821". В Сети просто-напросто крайне мало идентичных трехзначных сложений, вычетаний и т. д., а, значит, мало соответствующих корреляций. Отчего чатбот показывает всяческое отсутствие математических компетенций из стандартов начальной школы. Но далее (и я приближаюсь к финалу как цитирований из эссе, так и своего эссе об эссе) Чан предлагает представить себе таковой "мыслящий" чат как программу сжатия без потери данных. Может, таковой механизм способен понимать, производить новое и думать? И снова нет:

"Представьте, что было бы если бы ChatGPT была алгоритмом сжатия без потерь? В таком случае, она бы всегда отвечала на вопросы точными цитатами соответствующих страниц в интернете. Нас бы вряд ли сильно впечатлила такая технология — не особо существенное улучшение обычных поисковых движков. То, что ChatGPT парафразирует текст из интернета, а не цитирует его, делает модель похожей на ученицу, способную выражать мысли собственными словами, а не только «зубрить» фразы из учебника. Это создает иллюзию понимания. В человеческом обучении механическое запоминание не является показателем понимания, поэтому неспособность ChatGPT цитировать информацию из источников — это именно то, что создает впечатление ее обучаемости. Когда речь идет о последовательности слов, сжатие с потерями впечатляет больше, чем сжатие без потерь"

Идем к завершению пересказа и, наконец-то, к сравнению. В заключении американский писатель отмечает, что, вполне возможно, чуть позднее чатботы смогут — при некоторых "но" — заменить поисковики. Феномен "размытия" так вообще может сослужить полезную службу т. н. "контент-фермам". Но такая виртуальная машинерия вряд ли сможет помочь в работе писателя. Если мы говорим просто о контенте (уж простите за намек о дихотомии, при которой есть "высокое" и "большая литература"), то его умножение методом чатботов может привести к "искривлению" Интернета и осложнению поиска информации в нем для пользователей ("Расцвет такого типа пересказа контента усложняет поиск нужных данных уже сегодня — чем больше текста, сгенерированного большими языковыми моделями, будет публиковаться в сети, тем больше интернет станет походить на все более и более размытую версию самого себя"). Но все равно — может, чатбот хотя бы позволит "настругать" некий шаблон, материал для облегчения "технических" задач писателя и любого другого создателя самого различного текста? Но ведь именно через движение через ошибки, через писание неудачных, вторичных и пошлых вещей, выбрасывание их не в стол, а в окно, и получается действительно сильная вещь. Только так и не иначе ("Если вы писатель, вы напишете множество вторичных вещей прежде, чем удастся написать что-нибудь оригинальное. При этом, время и усилия, вложенные во вторичные тексты никоим образом не тратятся зря — напротив, именно они и позволяют вам в итоге создать нечто неповторимое. Мучительный выбор верного слова и бесконечная перестановка предложений в инстинктивном поиске наиболее приятного течения текста — этим и познается проза").

Но это я все к чему? Как по мне, Тед Чан (наверняка зная, как мне кажется, об аргументе "китайской комнаты") оформляет второе издание, так сказать, дополненное, исправленное и сжатое — без потери данных! — "китайской комнаты" Джона Серла. Я говорю именно об отдельно взятом мысленном эксперименте из статьи "Сознание, мозг и программы", без привлечения работ философа по его собственной теории сознания, социальных институтах и устройства языка. Ведь, так скажем, негативная программа (проект) Серла, его скептические и критические нападки на современные проекты, громогласно заявляющие о создании чего-то близкого к "сильному ИИ", т. е. сознающему и разумному искусственному существу, до сих пор актуальна хотя бы своим запалом.

Я не стану цитировать Серла — и так превысил объемы для быстрого чтения. Просто скажу, что у обоих авторов совпадают не только цели текстов (у Чана, кстати: "Учитывая, что большие языковые модели как ChatGPT зачастую превозносятся чуть ли не как прорыв в сфере искусственного интеллекта, может показаться пренебрежительным или уничижительным описывать их как алгоритмы сжатия текста с потерями. Я на самом деле считаю, что рассматривать большие языковые модели в данной перспективе полезно для усмирения тенденции их очеловечивания"), но и средства. И Чан, и Серл прибегают к мысленному эксперименту для сокрушения спеси проектировщиков якобы "сильных ИИ". Оба различают синтаксическое и семантическое, т. е. то, что кандидаты в разумные машины не обладают пониманием, а просто оперируют рядом формальных правил (Джон Серл в указанной статье четко проводит это различение — между синтаксисом и семантикой языка — для ликвидации лишь поверхностной адекватности метафоры человеческого сознания как компьютерной программы). А из последних напрямую не проистекает, не создается и не формируется понимание, т. е. человеческий разум, настоящее сознание и ментальные состояния с убеждениями и прочим человеческим, слишком человеческим. Притом и писатель, и философ не считают, что "сильный ИИ" принципиально невозможен. И критикуемые философом программы, и писателем нейросети если и проходят тесты Тьюринга, то только потому, что это неудовлетворительный тест на определение у собеседника ментальных состояний и разумности. Т. е. (выше я говорил запомнить момент с термином "копировать") копирование (имитация) работы сознания современными машинами происходит с такой потерей содержания и качества процесса, что дубликат не идет ни в какое сравнение с оригиналом. Серл настаивает на смещении внимания с "софта" на "хард", а Чан скорее говорит о том, что стоит затянуть пояса скорых и завышенных ожиданий. В любом случае, при всех прочих равных, фантаст-программист справляется с созданием четкого, понятного, приятного для чтения и вместе с тем сильного с аргументационной точки зрения текста с критикой реализации в настоящее время "сильного ИИ" лучше, чем философ-лингвист-когнитивист. При всей моей симпатии как к фигуре Серла, так и к этой его статье и другим произведениям. Притом "подкопаться" к эссеистскому эксперименту Чана сложнее, чем к мысленному эксперименту Джона Серла. Как ни крути, при всей изящности "китайской комнаты", в самой ее основе есть родовая травма, слабое место: вопрос "который сейчас час?" и иже с ними. Да, можно вводить модификации "...комнаты" для преодоления набегов секты "ИИ здесь-и-сейчас", но чем статья Чана — не такая идеальная, преодолевшая слабости прародителя, версия критики от Серла? Это тот из немногих случаев, когда ремейк лучше оригинала.

Примечания:

1. Оригинал статьи Теда Чана

2. Перевод статьи Теда Чана №1

3. Нейросети учатся врать? (Сергей Марков, Борис Кагарлицкий)

5. Джон Серл. Сознание, мозг и программы

6. Создатель ChatGPT "опасается своего творения"

7. Истина это здравый смысл, а не наоборот (интервью с Джоном Серлом)

8. Наверное, даже более верное сравнение аналогии Чана не с "китайской комнатой" Серла, а с "китайской нацией" Блока (которого и Серл упоминает, кстати), как заметил при обсуждении эссе фантаста FixedGrin.

9. Это сотая, юбилейная публикация в моей колонке. Спасибо всем тем, кто читает мое многословие и многобуковие!

Наверное, некоторым мои попытки читать Лавкрафта, а теперь и Лиготти покажутся своеобразным мазохизмом.

Ну правда, есть же не только литературоведение, социологический, философский, биографический и прочий анализ(ы) художественных произведений. Есть область чистого субъективизма. Вкусовщины, говоря начистоту. И зачем, в таком случае, подверстывать свое «нравится» / «не нравится» к каким-то сложным концептуальным подходам, детализирующим обзорам и т. д. Если не нравится способ письма и ценностные ряды того же Томаса Лиготти — то именно что этот автор и его творчество просто не нравятся. Нечего тут додумывать. Живем в мире постмодерна, где все жанры, виды искусства, школы мысли и далее по списку полностью уравнены и включены в единый рынок потребления. Потребляй, в данном случае читай, что угодно, пиши отзывы об этом да и все. Не усложняй.

Но я все-таки чуть усложню.

Почему мне нравятся авторы по типу Лафкрафта или Лиготти? Потому что они, по идее, пишут ужасы. Да, в стилистике «странного реализма», «новых странных», «необычного хоррора» и т. д. Но их произведения ведь НЕ ПУГАЮТ. Тут, конечно, можно ответить — «угомонись, мы испорчены тучей фильмов ужасов, развращены скримерами, позабыли саспенс Хичкока». Не спорю. Потому и в последнее полугодие почти не смотрю современные фильмы. Переключился на того же Хичкока. И даже могу сказать, что в некоторых эпизодах большая проза Кинга может пугать. Да и экранизации по его произведениям, такие как «Сияние» или «Мизери», тоже. Но ни Лавкрафт, ни Лиготти не пугают. Не страшат. Не наводят мурашек или хотя бы эффект омерзения. Почему?

Одна из проблем — выбор повествовательной конструкции. Это, преимущественно, доминирование описаний, а не диалогов, эпистолярность вместо обычного живого повествования. Даже в чем-то преобладание публицистического над художественным в тексте. На мой взгляд, такой подход не позволяет создать ощущение ужаса у читателя. Действия, общение, обсуждения, внутренние монологи, а не голые описания — вот ключ к ужасному и пугающему. Конечно, это сложно осуществить что на экране, что в книге. На бумаге, разумеется, еще сложнее. Об этом и Быков в интервью Гордону когда-то очень верно заметил. И с помощью эпистолярных и иже с ними техник повествования ну не получается, и все тут, и у лавкрафтианца Лиготти всеми этими вихрями фраз по типу«то было неописуемо» напугать меня.

А ведь еще важнее — удивить. Ведь ставка в таких произведениях делается и на упомянутую выше странность, чуждость, ирреальность, непонятность. И гораздо лучше с этим справлялся, по пути пугая, а также используя, казалось бы, совершенно неприменимые для этого и неповоротливые для этого описательно-публицистическо-эпистолярные инструменты, кто бы вы думали? Правильно, Хорхе Луис Борхес.

А ведь правда, сравните с лиготтивским рассказом «Вастариен» такие три полу-эссе, полу-художественные миниатюры, как: «Бессмертный», «Тлён, Укбар, Орбис Терциус» и «Книга песка». Все три эти вещи создают не просто эффект странности указанными литературными приемами, но и даже что-то вроде легкого саспенса. Ужаса. Удивления. Специфического катарсиса, чтобы это слово не означало у Аристотеля. Так, например, как и в «Вастариене» (кстати, наиболее походящие друг на друга тексты), в «Книге песка» герой сталкивается с необычной, бесконечной, оттого пугающей книгой. Очень текстоцентричная книга, необычная, в лучшем духе выполненное Борхесом полу-эссе, полу-рассказ. Но эффект, реакция и ощущение после его прочтения (прослушивания) куда сильнее, чем от работы Лиготти. И понимание безумие героя более обоснованное от контакта с книгой. «Тлен...» и «Бессмертный» также эксплуатируют сюжет с найденными книгами, которые стирают грань между реальностью и написанным миром, привнося в первый второй. И опять же, несмотря на неплохую «монтажную склейку» у Томаса Лиготти в рассказе между пребыванием героя в книжно-странном мире и его в финале попаданием (видением со стороны) в мире обычном, все-таки переходы между реальным и полу-иллюзорным круче сделаны именно у Борхеса.

Так что да простят меня фанаты Лиготти, Лавкрафта и компании, но Борхес своими жизнелюбивыми и изящными историями показывает и больший эффект странности, и больший саспенс. Притом при помощи тех же литературных практик.

Но вопрос ваш ко мне может быть такой — «ну окей, тот же Борхес техничнее, больший мастер, и что? Зачем ты читаешь субъективно не впечатляющих тебя Лиготти и т. д. и в чем нас пытаешься убедить или разубедить?». А в очень простой вещи. Почему, помимо техничности и таланта (вполне предполагаю, что и Лиготти очень даже талантливый писатель) ощущение странного в «Книге песка» лучше чувствуется при прочтении, чем в «Вастариене»? По-моему, тут все просто. Борхес — гносеологический оптимист. Он, хоть и несколько консервативен, но верит, признает, убежден в ценности знания, в красоте познания, в счастье от прикосновения к глубинам бытия. Ребята же по типу самого Лиготти (не забываем про его «Заговор против человеческой расы»), Цапффе, Шопенгауэра в некотором смысле, Лавкрафта, Бенатара принадлежат к направлению культивирования ущербности человека и его культуры, нашей изначальной дефектности, и все в этом духе. И вся суть «Вастариена» в гераклитовском «многознание уму не научает», а точнее, в контексте рассказа, «процесс познания делает человеку больно». А дилемма дикобраза от Артура Шопенгауэра у Лиготти преобразуется в «без познания человек не может, но при его осуществлении он познает свою бренность, ничтожность и оттого страдает». Я с этим кардинально не согласен, стараюсь откапывать эту литературно-философско-идеологическую линию и бороться с ней. Как бы пафосно это не звучало.

П.С. Потом в биографии Лиготти на фантлабе все-таки вычитал, что не зря мне виделось сходство с Борхесом.

П.П.С. О влиянии Бенатара не в известном таковой связью сериале "Настоящий детектив", а в сай-файной "Тьме" — в рецензии на этот сериал от меня.

"Вастариен" на фантлабе

Под вереницей веселых рассказов «Хроник Бустоса Домека» скрывается серьезный цикл из критических статей. Постмодернистский мозаичный памфлет и забавная псевдо-публицистическая проза не суть, а форма коллективного творчества Борхеса и Касареса. От «Предисловия» до «Бессмертных» (ра)скрывается философская публицистика. Только писательский дуэт, как и их французские коллеги, Делез и Гваттари, философствует по заветам Ницше не нудным пером, а сурово-саркастическим молотом. И это не столько и не только, даже вовсе не забавы над вульгарно интерпретированным и понятым постмодерном с постмодернизмом. Это и не воспевание возможностей и арсенала множественностей и ризом, фрагментации и смерти Единого. Скорее Борхес, знаток и романтически преданный классике в философии, литературе и искусстве вообще, творчество которого есть проживание этого человеческого культурного богатства, вместе со своим напарником рассуждают о другом. Как продолжить классику, как не сохранить ее в виде музейно-школьной мумии, а воспроизводить ее, давать классическому продолжение, выход и исход в новое. «Хроники Бустоса Домека» не о постмодерне, а о модерне, который, вспоминая Хабермаса, есть незавершенный проект. Именно о тех границах и преградах, которые возникают перед Модерном, и размышляют в доступной форме Борхес и Касарес.

Прежде всего Модерн — это эмансипация, взаимное обучение, здоровая доля сомнения в своей правоте, стремление к Истине, Красоте и Добру, устремление к новому. Во многом эта еще платоновская триада, греческая мысль, политика как этика и искусство как идеал, по-особому осмысленные в поворотной точке европейской и мировой истории, стали началом наиболее важной и не омраченной милитаристской и колониальной кровью линией Просвещения и Модерна. В большинстве из рассказов «Хроник...» раскрывается, на мой взгляд (все же в ситуации постмодерна надо учитывать, что твоя позиция всегда есть интерпретация, частное мнение и не абсолютный ракурс), ложные и ограниченные пути к Красоте. Об этом «Дань почтения...», где культура цитирования и отсылок заходит так далеко, что цитируемой текст целиком заявляется как новый. Т. е. меняется лишь имя автора. Что интересно, упомянутые византийские «текстари», и вообще средневековая культура письма, базировалась на творчестве именно как особой комбинации заимствований, а точнее отсылок. Такой мозаики смысловых контекстов, которые бы знающему читателю (зачастую от монаха-писателя к монаху-читателю) показали полноценно новый смысл. Особенно это касается летописей, о русском изводе которых отлично рассказывает Игорь Данилевский (вообще его идея о том, что летописи — это «докладная записка» и «материалы дела» для Страшного Суда, а в ожидании томилось все Средневековье, великолепна). Другое дело, что современная культура отсылок и «мира как текста» — лишь бледная тень того океана пересекающихся цитирований. «Вечер с Рамоном...» вопрошает о границе детализации и реалистичности реализма, о диалектике средств и целей. Если цель описать реальность вообще, мы впадаем в такую дурную бесконечность, которая и Аристотелю не снилась. Поэтому, когда Рамон Бонавена принялся было написать реалистический роман о проблемах жителей некоей деревни, а потом погряз в юридических и психологических коллизиях, удаляясь в них все глубже в ножку своего письменного стола, потеря цели привело к осмыслению самого инструмента, реалистического письма, как цели. Отсюда и абсурдные тома о пепельнице и карандаше. Другие рассказы, например, «Каталог и анализ...», проходится по без(д)умному минимализму. «Новый вид искусства» пинает архитектуру, задача которой становится издевательство над человеческим удобством. «Этот многогранный Виласеко» порицает стремление к непохожести, которое приводит к банальной одномерности. «Gradus ad Parnassum» изобличает языковое игрище с языковыми играми, которое приводит поэта к состоянию кабинетного философа из присказки Маркса («наука — это половой акт, а философия — онанизм»). «Наш мастер кисти: Тафас», скорее, представляет из себя уже некоторый переход от отбрасывания ложных путей создания красоты к обнаружению истинных. Его можно прочитывать и как некий полемический жест в сторону чрезмерно зарвавшегося в стремлении к сложности авангарда, и как критику традиционалистского и иного конъюнктурного сдерживания творчества (опять же, авангард, требующий от прогрессивного или «прогрессивного» художника как можно сильнее удалиться от похабных масс с их вожделением китча, прям как в статье Гринберга «Авангард и китч»; и традиционалистские, например, мусульманские запреты по вопросам визуального искусства), и как вопрошание о невыразимом в искусстве. Включенности художника в жизнь и то, как эту включенность показать.

Вместе с тем некоторые рассказы сконцентрированы скорее не на тупиках, а на путях дальнейшего прогресса и эмансипации искусства. Об этом, например, одна из жемчужин сборника, «В поисках абсолюта». В нем произведение искусства предстает как не только и не столько индивидуальный акт некоего гения-творца, а как коллективная, общественная практика. Которая, несмотря ни на что, фоном и тенью скрывается за любой книгой, мелодией или даже научным открытием. Здесь же поднимается и вопрос историчности искусства, исторического как такового, понимания мира вокруг как процесса. «Избирательный взгляд» заставляет задуматься о том, как передать невыразимое в творческом жесте. Как произведению описать пустоту или время вообще? В этой эпизодической зарисовке делается ставка на перформанс и инсталляцию, на выход за рамки единичного произведения к системе таковых и акцентом на отношении между ними. Перформанс как общественная критика всплывает в другом алмазе цикла — рассказе «Гардероб 1». Один из самых запоминающихся, с неожиданным поворотом, меняющим все, и просто веселым. Здесь искусство воплощает идеал Сократа как шмеля, жалящего общественный статус-кво и нудное, некритичное спокойствие. «Чего нет, то не во вред» напоминает, что одна из самых сильных фигур и мощных инструментов искусства и критики — это молчание. Но не умалчивание в страхе, лести и лжи. «Нынешний натурализм», как бы суммируя критическую часть сборника, предлагает хотя бы периодически отказываться от закутывания в одеяла из слов и хитросплетений фраз в попытке новаторства. И попробовать вместо говорения словесных облаков заняться деланием действий и практикой. Некоторым заключением из этой условно выделяемой мной части сборника (и, как я покажу в конце этого отзыва, логический финал вообще всего сборника) выходит «Универсальный театр». В нем, как и в некоторых других своих произведений из других циклов и выкладок, Борхес грезит о театре, который будет неотличим от жизни, как и наоборот.

Оставшиеся элементы и фрагменты «Хроник...» больше ведут речь не о критике тупиков и поиске выходов для жизни искусства, но концентрируются на обществе, техническом и научном прогрессе. В «Теории группировок» критикуются опять же дурно-бесконечные и бессмысленные попытки систематизировать и классифицировать все до последнего винтика. Опять же цель и средство, их взаимодействие, должны определять те или иные научные потуги. «Новейший подход» вопрошает о том, что сегодня называется политикой памяти и войнами памяти. Фальсификация истории, борьба интерпретаций, удобные переписывания — все это затемняет историчность как тотальные процессы, где конкретное определяет абстрактное, отдельные эпизоды истории, а не воли наций и частных политиков. «Гардероб 2», закрывая глаза на сатиры о моде и рекламе одеяний, показывает более глубокие философские и научные проблемы. Наши тела, вплоть до органов чувств, не некие фильтры между нашим сознанием и миром, не то, что скрывает вокруг лежащее, а совсем наоборот. Тела, конечности, система чувствительности не нечто статичное, но инструменты «в руках» нашего сознания и мышления. ««Бездельники»» формируют сатиру на нынешнее состояние научно-технического прогресса, который в угоду частным, а не общественным интересам, создает целые мусорные сектора экономики, а также только усиливает рабство человеческого существа в сфере труда и отдыха от него. «Esse est percipi» в унисон с Бодрийяром обличает и демонстрирует современность как потоки ложной или не «в ту степь» истинной информации, которую пассивный потребитель даже не силится активно осмыслить. «Бессмертные» в духе Лема рассматривает, посмеиваясь, идею вечной жизни человека благодаря техническим заменам в нашей телесности.

И, наконец-то, пара слов для финала. Хорхе Л. Борхес и Адольфо Б. Касарес создали очаровательный и сильный сборник размышлений. Веселых, трагичных, актуальных и глубоких. В постмодернистской форме здесь ставятся задачи по реабилитации и возрождении Модерна. Особенно искусства этой большой эпохи, которое, как мне кажется, из «Хроник...» имеет лишь один шанс для выживание. Перестать быть целью, став средством. Искусство для искусства, филигранные выверты и сложность для акцентирования неповторимой непонятности — все это слишком... просто. Как сказал один мой друг, Джойс совершил в литературе такую революцию, какую и Гегель в философии. После этого доведения до логического конца искусства для искусства данная формула попросту стала невозможной, абсурдной и жалкой. Такие же окончательные революционные (тер)акты были и в других областях искусства прошлого века. И выход, как мне кажется, кроется в «Универсальном театре» и серии похожих рассказов Борхеса. Искусству для выживания и дальнейшего развития необходимо покинуть свою тепленькую автономную автаркию и смешаться с самой жизнью. Так же, как советовал Маркс для философии в тезисах о Фейербахе. Что-то похожее в размышлениях о «театре жестокости» мыслил Антонен Арто. Искусство как жизнь, жизнь искусством, искусство жизни — следующий шаг к Красоте, которая есть Истина и Добро. Искусство должно менять мир? Так не будем ему мешать! Отпустим искусство на улицы из наших библиотек и творческих лабораторий.

П.С. Я не назвал рассказ "Новый вид абстрактного искусства". Избегая содержания самого этого произведения, я считаю, что "Хроники Бустоса Домека", как и некоторые работы Станислава Лема, есть особый жанр литературы и научной фантастики. Тот самый новый вид абстрактного искусства, но только в смысле не внутренней пустоты, а наоборот. Лем и Борхес создают литературу над литературой, даже не литературоведение и не критические размышления, а как бы фантастику о литературе. Металитературу, которая воображает иные литературы. В данном случае, правда, Борхес воображает такое новое, которое есть хорошо забытое старое...

"Хроники Бустоса Домека" на фантлабе

Уоттс — один из самых главных авторов нашей современности. Или постсовременности.

Я пишу об этом не в первый раз. Но в каком смысле он интересен?

На мой взгляд, Питер Уоттс не шибко оригинален в архитектонике сюжетов. И не особо изящен в слоге. Последнее ясно по первому его и самому известному произведению — «Ложной слепоте». Как ни посмотри, но с некоторой эстетической точки зрения роман суховат.

Но это вкусовщина. Вот что Питер Уоттс делает отлично — и на это уже указывало несколько комментаторов и рецензентов до меня — так это за две вещи. Первая — миры и их атмосфера, ощущаемость непостижимого будущего. В этом разрезе Уоттс — натуральный Лавкрафт 21 столетия. Правда, последнего я до сих пор не читал, но в современных «философиях» и поп-культуре его так много, что не знать мастера ужасов докинговских времен просто невозможно. Будущее Уоттса — вездесущность технологий, которые давно перегнали возможности людей и «мясной жизни». Пришельцы из далекого космоса, которые не тождественны нашим понятиям о сознании, разуме или даже просто жизни. Постчеловечество в виде осьминогов или кибернетических космических змей, которые также полностью отличны от нас с вами. Все это — чистая немыслимость. Непознаваемость. И невероятная угроза сегодняшнему человечеству и его потенциально лучшему будущему. И опасны они не самой своей непознаваемостью, а тем, что единственное познанное в этих угрозах — это то, что пришельцы «Ложной слепоты», мелькавшие постчеловеки «Подсолнухов» и некоторые искусственные интеллекты «Эхопраксии» готовы и хотят нас уничтожить. И это делает Уоттса чистым Лавкрафтом от научной, притом «твердой», фантастики. О другой его особенности, второй, а именно о занятии определенной ценностной, я бы даже сказал идеологической позиции в отношении человеческого будущего — об этом я уже говорил и, видимо, повторю только в рецензии на заключительный роман цикла «Огнепад».

Теперь же о самой «Революции в стоп-кадрах». Думаю, если опросить фанатов Уоттса, выяснится, что каждый новый фрагмент истории «Эриофоры» ждут столь же сильно и страстно, как и «Всеведение». И в принципе ожидания оправдались. В остальных рассказах и повестях цикла уже были встречи с необычными инопланетянами, недалеким будущим человечества и несколько любопытных зарисовок отношений внутри экипажа. Теперь мы увидели «Эриофору» глубоко изнутри, со всеми ее интересными гранями и противоречиями. Перед нами интереснейшая цивилизация — или почти цивилизация. В конструировании и рисовании сложной судьбы и устройства общества необычного корабля-как-бы-поколений Уоттс, по сути, состыкует, играет в бриколаж и связывает высокую технологию, черноту пространства-времени и человеческое многообразие. Это вне-утопическое и вне-антиутопическое экспериментирование, социальная фантастика с акцентом не на ту или иную социальную повестку, а именно на создание нового общества.

Общество «Эриофоры» — это прежде всего функциональная необходимость, неустранимый жизненный придаток для слабого ИскИна корабля. Ситуацию присутствия людей на автономном разумном космолете можно сравнить с тем предложением, которое поступило от разумных машин главному герою рассказа легенды поздней осени золотого века НФ, Гарднера Дозуа, «Рыцарь теней и призраков». Доля иррациональных творчества и интуиции в серых мыслящих проводах «Эриофоры». В связи с функциональной причиной не все общество «Эриофоры» должно бодрствовать. Тысячи людей спят, дожидаясь выпадения игральных виртуальных костей гранью в их сторону, пробуждаются по небольшим дружеским коллективам — «племенам» — которые в свободное от выполнения задачи время занимаются творчеством, сексом, наукой или чем-либо еще. Это множество «племен», составленные по самым разнообразным признакам и формам, являют собой «единство» (пусть и вызванное не всем одобряемой необходимостью) «в многообразии». Тотальность людей, раздробленную на множество фрагментов, активных по очередности, по сложной, длинной цепочке случайностей. Единственное, что их объединяет — это стены корабля и общая функция. Во многом, кстати, подобное общественное устройство — это отражение современного атомизированного общества, раздробленного новейшей экономикой и особой культурной надстройкой. Но не думаю, особенно читая последнее интервью Уоттса, что здесь есть подобные аналогии.

Зато дальнейший сюжет книжки Питера попадает в другую, излюбленную современными философами — или «философами» тему. Тему множеств, множественной онтологии и особых событий, порождающих новые множества. Постараюсь объяснить очень коротко и очень просто. Философия, которая произрастает из наследия все еще живущего Ален Бадью (а также авторов, которые являются представителями поколения самого Бадью, со схожим целеполаганием и истоками собственного творчества), заимствует из математики теорию множеств и по-своему ее использует для своих целей (это такие авторы, как уже упомянутый мною в рассказе "Выскочка"/"Отчаянная" того же Уоттса Квентин Мейясу, Рэй Брассье, Леви Брайант и т.д.). Основное целеполагание, которое лежит за философскими идеями множественности сегодня (и немного вчера) — это идеал освобождения и свободы. Но понятые в разрезе ином, чем у Просветителей, марксистов и еще энного количества авторов, которые говорили о создании новой системы общества взамен старом. Сменить один большой проект другим. Скрепить многообразие вместо одной единой модели другой. Вместо этого данные авторы предлагают отказаться от любой модели единства вообще и представить даже природу, вселенную, все, так сказать, естественное как различные комбинации множеств, ничем не скрепленные свыше. Современное общество же им видится как сковываемое Государством, Капиталом и прочим Единым. Цель освобождения, в таком случае, это свержение всех этих тоталитарных единств и расцвет чистой и свободной множественности. Представьте себе фрактальные фигуры, которые стали основной формой человеческих отношений в обществе — эта образ свободы для философ множественности. И, как мне кажется, что-то похожее, но уже в литературной форме мы видим у Уоттса.

Прекрасный социопанк (как я уже «клеймил» роман Р. Ч. Уилсона «The Affinities» и сериал «Рассказ служанки», потому что в последнем за обычным фасадом штамповой критики тоталитаризма скрывается чуть большее) канадского писателя как раз-таки обрамляется сюжетом, повязанным на идее освобождения множественностей от тоталитарного единства через Событие. Событие — это нечто, что ранее не могло быть увидено или предсказано в рамках сложившейся ситуации и данного консенсуса. Это некие моменты жизни, которые могут скованным множествам определенной тотальности позволит сбросить с себя ее иго. Пересобраться по-новому, вокруг новой точки сборки, как сейчас модно говорить, и сбросить с себя любые новые тотальности и освободить чистое бурление, создание, союзы бесконечного потока множеств. Далее, спойлер (!!!), Событие «Революции стоп-кадров» — это открытие героями отсутствия части экипажа со времени старта миссии. Их полное исчезновение из любых списков и коллективной памяти общества «Эриофоры», не говоря об ИскИне. И дальнейшие события, создание «революционного комитета» и плана свержения «режима эриофорного компьютерного левиафана» — это все процесс прорыва искусственно навязанный тоталитарной необходимости и освобождения пестрого множества племен. В итоге, конечно, план провалился. Как известно, все оборвалось на, спойлер (!!!), интересном месте — обнаружению присутствия гипотетического сильного ИскИна корабля. Об этом есть интересное обсуждение на форуме. Ну и перед тем, как перейти к заключительному абзацу, где я объясню, почему же при всех похвалах социологической фантазии Уоттса я поставил только 8 из 10 баллов, добавлю следующее. Не думаю, что Питер как-то штудирует всякие там новые или старые философии. Скорее, как и с символическим совпадением дат выхода оригинальных первых изданий «Ложной слепоты» и «После конечности» Мейясу, дело в одинаковом запечатлении и улавливании духа времени. И еще. Расшифровывая философскую подоплеку, которой, вполне возможно, и нет вовсе в романе, надо упомянуть одно замечание совсем коротким предложением. Та диалектика свободы и не-свободы, о которой я писал в недавней рецензии (или скорее эссе) о фильме "Черная вдова" уместно и здесь. Непонимание революционерами Уоттса вечной связи единства и множества, случайности и необходимости, не дает им понять, что освобождение — это не тотальный отказ от единых принципов и целей (в конце концов такой отказ — тоже тотальная цель и тоталитарный, абсолютный принцип, как и в случае с выражением «все относительно», которое само по себе не относительно). Это замена принципа, который приносит вред, тем основанием и целью, которое приносит благо максимально большему количеству людей. Это непонимание привело к тому, что некоторые заговорщики, включая Сандей, стали видеть в своем лидере, представляющем чистый хаос и «сделаю все ради свободы в своем понимании», вариант решения проблемы не лучший, чем дальнейшая власть Шимпа. Порядок хаоса и порядок порядка — суть одно и не должное.

Так в чем ж минус-то? Интересный мир, любопытное общество, «вмятина» очень важных штрихов духа времени нынешней реальности, добротная квази-детективная линия, качественные отношения между героями — что же не так? Основная проблема большинства относительно крупных произведений Питера Уоттса — эта назойливая схематичность и самоповторы. Вот давайте внимательнее взглянем на «Ложную слепоту», «Эхопраксию» и «Революцию стоп-кадров». Что в них общего кроме того, что действия 2-ого и 3-его произведений протекает в космосе, а события 1-ого и 2-ого происходят в одной вселенной? Да то, что все они разворачиваются по абсолютно одинаковой схеме Питера с проверенными элементами. Главные герои — Сири Китон, его отец и Сандей — все выбивающиеся из общей среды люди с большими особенностями, практически на физиологическом уровне. Сири, как мы знаем, не совсем человек после пережитой болезни (а что с ним сейчас — бог весть), Сандей в «Выскочке» пережила эффект «квантовой свободы» в ядре Солнца, который изменил ее навсегда. Отец Сири почти полностью лишен разных модификаторов тела, а в конце «Эхопраксии»... опять же сами знаете. Далее. Герой и другие персонажи сталкиваются с чем-то совершенно иным и чуждым им явлениям. Пришельцы вне рамок разума и сознания, потенциальная цивилизация вампиров с восстанием коллективных разумов и бесконечное приближение, спойлер (!!!), к стиранию всего экипажа ради достижения успеха миссии «Эриофоры». В конце концов сам социопанк, который предлагает Питер Уоттс. Сравните сообщества экипажа «Эриофоры» с сообществом вампиров. Члены экипажа не могут организовать целостную цивилизацию и вообще общество из-за того, что лишь небольшая часть команды может бодрствовать. Притом в короткий период. Вампиры из-за искусственно усиленного инстинкта территориальности так же не могут этого добиться. Для того чтобы достичь цели повстанцы на корабле выбирают стратегию долгой революции, перераспределяя обязанности на время недолгих активностей и передавая информацию через зашифрованные послания. Схожим образом стараются поступать и вампиры.

Так или иначе вышло интересно и круто. Чувствуется дух времени все усложняющегося и идущего к серьезному кризису общества. Есть интересные и оригинальные фантдопущения. С другой стороны самповторов не мало. Пусть в случае необычных цивилизаций вампиров и «Эриофоры» эти самоповторы и выглядят любопытно.

"Революция в стоп-кадрах" на фантлабе