Данная рубрика — это не лента всех-всех-всех рецензий, опубликованных на Фантлабе. Мы отбираем только лучшие из рецензий для публикации здесь. Если вы хотите писать в данную рубрику, обратитесь к модераторам.
Помните, что Ваш критический текст должен соответствовать минимальным требованиям данной рубрики:
рецензия должна быть на профильное (фантастическое) произведение,
объём не менее 2000 символов без пробелов,
в тексте должен быть анализ, а не только пересказ сюжета и личное мнение нравится/не нравится (это должна быть рецензия, а не отзыв),
рецензия должна быть грамотно написана хорошим русским языком,
при оформлении рецензии обязательно должна быть обложка издания и ссылка на нашу базу (можно по клику на обложке)
Классическая рецензия включает следующие важные пункты:
1) Краткие библиографические сведения о книге;
2) Смысл названия книги;
3) Краткая информация о содержании и о сюжете;
4) Критическая оценка произведения по филологическим параметрам, таким как: особенности сюжета и композиции; индивидуальный язык и стиль писателя, др.;
5) Основной посыл рецензии (оценка книги по внефилологическим, общественно значимым параметрам, к примеру — актуальность, достоверность, историчность и т. д.; увязывание частных проблем с общекультурными);
6) Определение места рецензируемого произведения в общем литературном ряду (в ближайшей жанровой подгруппе, и т. д.).
Три кита, на которых стоит рецензия: о чем, как, для кого. Она информирует, она оценивает, она вводит отдельный текст в контекст общества в целом.
Модераторы рубрики оставляют за собой право отказать в появлении в рубрике той или иной рецензии с объяснением причин отказа.
Я очень люблю Владимира Покровского, в данном случае, когда нужно писать о его тексте и тем более как-то оценивать его, это скорее мешает. Но вот попробую. Повесть «Фальшивый слон» построена на идее меняющихся (изменчивых, альтернативных) реальностей, где герой, в какую бы он ни попадал благодаря некоему загадочному устройству, так или иначе оказывается связан с определенными людьми и объектами. Сюжет напоминает рассказ того же автора «Жизнь Сурка или Привет от Рогатого», где герой каждый раз заново проживает одну и ту же жизнь, пока один-единственный фактор не меняет ее радикально и навсегда. Покровский в «Фальшивом слоне» явно наследует Шефнеру (интонация, стилистика, словотворчество), хотя, конечно, в силу изменившегося времени, гораздо жестче. Но, как мне кажется, «Фальшивый слон», несмотря на дату написания (2018), своим антуражем (взять хотя бы центральный артефакт — сумку на колесиках, набитую долларами), атмосферой и собственно литературной задачей остался в 90-х; будь эта повесть написана и опубликована, скажем, в 98-м, она бы точно так же порадовала читателя – и менять в ней ничего не пришлось бы. Я как читатель (а не как критик и прочее блаблабла), и сейчас порадовалась, а некоторые фрагменты прочла прямо-таки с наслаждением, так они плотно, хорошо и весело сработаны. Но в состязании с романами повесть как жанр априори проигрывает – или нужно вводить отдельную номинацию.
Евгений Лесин:
Добротная советская фантастика. Чистейший образец. Если бы была напечатана в СССР, вызвала бы фурор, как Стругацкие. Остроумная, но не в смысле, что юмористика, а в смысле идей, вещь. Не просто фантастические допущения или безумный сказочный водоворот превращений, а сознательно и подробно выстроенный мир. Который отличается от «нормального» совсем чуть-чуть, законов природы не нарушает, но – чудеса возможны и в нем.
Сюжет развивается спокойно, но поступательно. Такую вещь не надо читать целое мучительно лето, такую вещь можно прочесть за одну-две ночи.
Некоторые места меня порадовали особенно, но тут, простите, личное: «Я шел туда, бездумно напевая черт его знает откуда взявшееся когда-то двустишие «от Зацепы до Щипка нет автобуса пока», хотя на Щипке и, кажется, на Зацепе (тут сложно) никогда не был, да и живу по другую сторону Кольца, хотя, в общем, не так уж и далеко, Таганка, но там имелось в виду, что оттуда дотуда идти очень недалеко…» Я живу между Зацепой и Щипком, идти и впрямь недалеко, но транспорт между ними все-таки ходит. И не автобус, а самый настоящий трамвай, несколько маршрутов. До недавнего времени даже знаменитая Аннушка шла от Зацепской площади до Щипка. Сейчас, увы, Аннушку заставили идти на Пролетарку. Но я отвлекся.
Впрочем, не зря.
Роман не просто интересный, а такой, что можно иногда и отвлечься, можно (и нужно) читать его не как исключительно «сюжетную» прозу, а и как «просто» прозу. Где с автором не грех поспорить, но можно и задумчиво порой согласиться.
Екатерина Писарева:
Повесть Владимира Покровского «Фальшивый слон» приятно удивила. Поначалу я загрустила, прочитав название как нечто, намекающее на повесть Толстого, а подзаголовок «Переключения Константина Архаровского, рассказанные им самим» как оммаж Диккенсу и его Копперфилду – решила, что сейчас мне подадут что-то очень вымученно-литературное. Но как я люблю, когда мои ожидания не оправдываются! Оказалось, что «Фальшивый слон» – это очень хорошая и добротная фантастическая повесть о путешествиях героя по параллельным мирам.
Один из героев Покровского – Эдуард Мужчин – рассматривает мир как «бесконечный набор бесконечных наборов из застывших мгновений», между которыми он перемещается. Он «чайник» – человек, имеющий проблемы с психикой и мечтающий перевернуть представления о мироустройстве. Именно он является в редакцию к главному герою, журналисту Константину, от лица которого ведется повествование. Причем является не с пустыми руками, а с толстенной пачкой долларов (всего их шестьсот, но двадцатками и десятками). С этого-то все и начинается. Архаровский втягивается в большую игру.
Лихо закручивается сюжет: пачки долларов, украденные в казино, лысые братки из 90-х, брикеты наркотиков, перерезанная шея жены Катеньки, собор с иноземными изображениями животных, меняющаяся на глазах жизнь – и переключения, переключения, переключения. А во всем виноват таинственный усижел – усилитель желаний. Но желаний ли?
У повести Покровского есть все, чтобы стать в один ряд с распиаренными книгами, издающимися большими тиражами: отличный литературный язык, интересные герои, четкая структура текста. Автор не изобретает заново слона, но умело оживляет его. Получилась история о том, что от себя не убежишь, исправить ошибки сложно, а вернуть потерянное почти всегда невозможно. Даже если у вас есть волшебный переключатель.
Ирина Епифанова:
Как говорится, тёплый, ламповый текст. Сразу повеяло и Шефнером, и Стругацкими с их изобретателем Эдельвейсом Машкиным.
Главный герой повести Константин Архаровский работает научным редактором в полудохлом научно-популярном журнале. К нему, естественно, косяками ходят учёные-самозванцы и изобретатели-самоучки со своими бредовыми открытиями. Однажды приходит старичок по имени Эдуард Мужчин и утверждает, что он изобрёл так называемый «усижел», усилитель желаний. Вопреки названию, эта штуковина не то чтобы прямо исполняет желание — она переносит пожелавшего в тот из параллельных миров, где это желание может сбыться.
В силу череды странных обстоятельств Константин становится обладателем этого прибора. Скрываясь от преследующих его бандитов, он раз за разом жмёт на кнопочку прибора. И с каждым новым «переключением» количество странностей и несовпадений с исходным миром растёт (большой привет Желязны, где миры-отражения тем больше отличались от исходника-Амбера, чем дальше от него находились).
Текст кажется немного старомодным, то есть реалии описаны так, что легко можно представить, что действие происходит где-то в 90-х. Но это не мешает. Отличный язык, мягкий ненавязчивый юмор, в общем, очень приятная повесть.
Есть произведения, которые неожиданно будят здоровое чувство ностальгии. «Фальшивый слон» – именно из таких. Текст почему-то легко пробуждает воспоминания о советской фантастике семидесятых годов ХХ века. И это несмотря на то, что он внешне набит вполне современными антуражными элементами. Но, видимо, есть что-то неуловимое то ли в стиле автора, то ли в настроении, которое вызывает само чтение повести, что подобные ностальгические чувства и провоцирует.
А еще «Фальшивый слон», как и любая история, связанная с путешествиями по параллельным мирам, оставляет впечатление недосказанности. Это не проблема автора, это коренная проблема самого направления в НФ – читателю хочется узнать побольше подробностей о мирах, вроде бы таких же, как наш, но в чем-то от него отличных. И этих подробностей всегда не достает. И пусть это в данном произведении не главное, но от ауры «недораскрытия темы» автору не избавиться по определению.
Еще в повести бесят названия магически-фантастических предметов, вокруг использования которых завязана вся интрига повествования – «усижел», «убнавчел» и «огрмешкуп». А ведь автор пошел на подобное выбешивание читателя намеренно – главный герой прямо утверждает, что и его эти термины раздражают. Что это было: намеренное желание поиздеваться над читающими? Попытка заставить их испытывать постоянный дискомфорт от сбоев стиля, чтобы лучше следили за сюжетом? Или просто ироническая дань уважения старой советской НФ, вроде рассказа И. Эренбурга «Ускомчел»? Непонятно, но, впрочем, – интригующе.
А еще у повести есть мораль. Как и положено – в самом конце.
Естество же слонови таково есть. Аще падет, не может встати, не имать в колене млатея, но егда хощет спати, дубе ся вслонив, спит. Ловци же, видящее слоново естество, идут и подтрут и пилою мало, да пришед, вслонится слон, тогда же дуб падется, и начнет вопити, плачася. И слышав и, другый слон приидет помощи ему, и не могый возвести его, падется, и воскричита оба. И приидут 12, и ти не могут возвигнути лежащаго и паки вси возопиют. После же всех прииде малый слонок, и подверг то слон под лежащаго, и воздвигнет.
«Физиолог»
Это прекрасная книга хорошего автора, и она, безусловно, достойна какой-нибудь премии. Например, даже какой-нибудь премии Стругацких (почему бы её не дать за традиционную фантастику).
В чём там дело? Боязнь спойлеров я отметаю: разве вы перечитываете какую-нибудь повесть братьев Стругацких, потому что забыли, что делает жук в муравейнике? Или не знаете, обитаем ли остров? Нет. Так и здесь.
А дело тут в том, что к герою, который заведует в журнале отделом науки («Да я не жалуюсь — имею то, на что способен. Завидую ребятам из отдела информации, сочувствую отделу политики, подумываю о переходе к экономистам, но это нереализуемые иллюзии, потому что я ни экономики не знаю, ни связей в этой тусовке, что самое главное, не имею»), приходит сумасшедший изобретатель. Изобретатель утверждает, что он обнаружил аномалию теории вероятностей и, отправляясь от этого, построил аппарат усиления желаний. Суть работы прибора не в том, что он тут же исполняет желания, а в том, что он переносит владельца в параллельный мир, наиболее приближенный к желаемому. Одним словом, человек путешествует между мирами, как жучок между страницами книг в шкафу — только мгновенно. Миров тут счётное количество, поэтому желания выполняются не идеально, а новое место пребывания чем-то отличается от оригинального.
Не успевает герой поверить всему этому, как обнаруживаются ещё четыре фактора сюжета.
Это красавица-жена, лысый бандит, нож, бесповоротно убивающий человека во всех мирах одновременно и, наконец, сумка на колесиках, набитая деньгами. Тут надо сделать отступление, произнеся голосом Остапа Бендера, что в Черноморске в довоенное время человек с десятью тысячами считался миллионером. В сумке, доставшейся герою, навалена грудой разная валюта, включая рубли. Это деньги пачками в наброс, явно не в вакуумной упаковке. С учётом того, что там и рубли, примерно миллион долларов, что весит примерно десять кило, а герой ещё и довольно быстро бегает по улицам и лестницам с этой сумкой.
Я сделал это отступление, чтобы был лучше понятен образ обывательской мечты. Не так чтобы уж много — хорошая квартира в центре столицы, либо, как мечтает герой: «мне на жизнь хватит, да ещё и дочери останется». И то, и другое не выйдет.
И вот начинается беготня по параллельным мирам. Герой попадает в разные города и веси, там его жена то убита этим самым сакральным ножом, то замужем за другим (тут противоречие, но я не придираюсь). За героем бежит лысый бандит, зарезавший в самом начале несчастную женщину. Катится сумка на колесиках, блещет смертельная сталь. Нож внезапно оказывается во владении героя, как и Магическая Шляпа. В чем магия шляпы, я так и не понял, она как-то вывалилась из повествования. Тем более, герой стал почём зря резать персонажей. Зарезал зачем-то реинкарнацию изобретателя, убил тем же способом мужа своей параллельной жены, ещё кого-то. Лысого бандита, наконец. В общем, путь его устлан трупами и при этом скромный журналист приговаривает: «Дорогой читатель, никогда не убивайте людей, вот мой совет». Э-э, красаучик, да у тебя руки по локоть в крови, ты чо? Ты прям не завотделом науки в глянцевом журнале, а какой-то осатаневший Киса Воробьянинов, который, уже раздобыв сокровище, валит подельников и свидетелей! От тебя ли это слышать? Тебе ли притворяться скорбящим Дорианом Греем?
Наконец, в одном из параллельных миров герой обнаруживает жену, сходную с настоящей, только без дочери. О том, что дочь вывалилась из его жизни, как баба с возу, он не скорбит, прибор вместе со страшным ножом кладет в банковский сейф и отдает миллион новой жене на булавки. Занавес.
Но помилуйте, герой, что открывает двери во множество параллельных миров, описан в 2005 году Сергеем Лукьяненко. А проживание вариаций собственной жизни, известное нам бог знает с какого времени, и не то чтобы уж так плохо описано сотнями авторов. Правда, я скажу, что язык «Фальшивого слона» куда лучше новой фантастической литературы, не в том смысле, что «Слон» изложен языком Бунина, Набокова или Олеши, а в том, что это добротный язык советской фантастики семидесятых годов прошлого века (нет, редактуре и тут есть место: герой напрасно «успел состроить» «бюрократскую мину» — и проч., и проч.). Но это именно тот язык и тот стиль, что я помню ещё по сборникам «НФ» в мягких обложках. Это возвращение в мою юность. Туда же перемещает читателя юмористическая идея сокращённых названий наших макгаффинов — усилитель желаний зовётся «усижел», сумка на колесиках Огрмешкуп («Очень большой мешок с купюрами»), а сакральный нож убнавчел («убивающий навсегда человека»). Ну, натурально, я будто после школы читаю короткий рассказ на последней странице «Литературной газеты» или длинный — в сборнике «Молодой гвардии».
Дорогой читатель, верно, ты не помнишь, что был такой автомобиль «Москвич-412»? А он был, хотя этот московский автомобильный завод, впрочем, выпускал и другие модели. Но «Москвич-412» он делал очень долго, всю мою юность. Так вот этот роман — этот самый «Москвич» и есть, прочный, наново выкрашенный, находящийся в хороших руках такого, знаете, советского инженера на пенсии.
И да, тут очень мало повсеместного «пелевина» с его абсурдом, потому что «пелевин» находится в этом времени ещё за горизонтом событий. Он где-то там, в будущем, а, может, в другом измерении, гарцует там на своей лошади, кричит что-то непонятное. Но я вовсе не пеняю автору за это, мы братья по крови. Я лишь пытаюсь понять жизнеспособность советской фантастики сейчас.
И вот что мне кажется — у этой литературы есть своё, настоящее очарование. Скромное, быть может, как отцовский костюм, но прочное и немаркое. Ты пялишься на него, он пялится на вешалке в темноте дачного шкафа, пялятся все, и наворачивается слеза. Будущее этой литературы — это её прошлое. В возвращении — сила.
Беда с политизированной фантастикой. Не с политической, здесь-то вполне возможно появление настоящих шедевров, вроде «1984» Д. Оруэлла или «Семи дней в мае» Ф. Нибела и Ч. Бэйли. Нет, проблема с литературой, где в качестве главной сюжетной посылки лежит не политическое, а вполне фантастическое или мистическое предположение, но автор, вместо того, чтобы спокойно развивать этот посыл, для чего-то набивает текст якобы актуальными высказываниями на «злобу дня» и сиюминутными подробностями.
Обычно это приводит к тому, что уже через пару лет читать такую книгу без обстоятельного комментария невозможно. А поскольку никто такой комментарий составлять не будет, то текст становится невозможно читать. В принципе.
Вот именно такая «история с заполитизированностью» и произошла с повестью «Средняя Эдда». В основе ее сюжета лежит старая и избитая концепция скрытого влияния на сознание людей при помощи вроде бы безобидных штуковин. Делают в НФ это обычно рептилоиды, масоны, недобитые нацисты, правящий режим, агентура ЦРУ (нужное подчеркнуть) для одним их понятных (часто – очень тупых) и таинственных целей. И результатом этих игр, конечно же, становится конец света, ибо «он близок». Идея, мягко говоря, не новая, а, будучи закрученной в «словесную обертку» из стремительно протухающей «политоты», еще и вызывающая раздражение.
Еще одной бедой «Средней Эдды» оказывается стиль автора. Не понимаю, как это у Д. Захарова получается, однако постоянно возникает впечатление, что его текст написан бешеной скороговоркой и будто задыхается от собственного темпа. Это, кончено, тоже в какой-то степени «мастерство», но только читать от этого книгу становится просто мучительно.
Крайне неудачное произведение – и по замыслу, и по исполнению.
Я собиралась отделаться фразой, мол, я уже достаточно написала про «Среднюю Эдду», скажу только, что…, но сейчас мне кажется, что будет уместнее все-таки привести что именно я про нее писала – см. колонку в «Новом мире» № 2, 2000. Потому, кто читал колонку, не читайте дальше. А кто не читал, конечно, читайте. Вот это фрагмент.
«Среднюю Эдду» Дмитрия Захарова, пожалуй, что уже можно назвать и нашумевшей. Автор, начинавший с текстов, где реальность возгонялась до степени притчи (тот же «Репродуктор») здесь показал себя, несмотря на фантдопущение, жестким реалистом. Уже хотя бы потому, что действие происходит здесь в послелужковской Москве. Лужкова герои называют Лужковым, ныне действующих политиков по понятным причинам предпочитают – вернее, автор предпочитает – не называть вообще. Хотя политические расклады и вся сопутствующая им подковерная борьба описаны с убедительностью, поневоле заставляющей задуматься об информированности автора – или о его проницательности. Чего только стоит эпизод с публичным слушанием на предмет постройки рокады в Новой Москве, которая должна дать политический капитал пропихиваемому в Думу полуживому старцу – слушанием с подставными слушателями: наемной бригадой с расписанными заранее ролями (студенты, рабочие, два военных, два скандалиста, и даже «падающая тетка», в нужные минуты хлопающаяся в обморок и тем переключающая на себя внимание собравшихся). При всех сюрреализме, сарказме, сатире и прочая на букву «с», эпизод этот воспринимается как вполне достоверный. А то мы не видели такого или по крайней мере не слышали о таком. Ситуация, когда спектакль, фальшивка, подмена реальности оказывается самой реальностью, поскольку эту реальность формирует и моделирует для нас не новость; фантасты гоняют ее в хвост и в гриву давным-давно (стоит вспомнить оптимистическую «Двойную звезду» Роберта Хайнлайна), но для нас-то с вами ничего фантастического в ней нет.
Фантастическое тут в другом – недаром кто-то из рецензентов стыдливо назвал декорации романа «альтернативной Россией». Ну ладно, пусть альтернативной.
Итак, есть некий НИИ «Центр исследования легитимности политического процесса» — в просторечии «Конюшня», на деле занимающийся формированием общественного мнения по заказу всяких там аффилированных с властью лиц или групп лиц, причем делающих это не то, чтобы с особым цинизмом, а как бы уже безоценочно – надо так надо. Иногда вполне по-оруэлловски, в духе его министерства Правды; скажем, чтобы скомпрометировать нужного человека, верстается статья с компроматом на него (или как бы с разоблачением компромата на него) как бы десятилетней давности в каком-то хилом районном издании, а потом путем кросс-цитирований и прикормленных блогеров выводится в топ Яндекса – в политической журналистике такой метод называется методом гнилой селедки, известный прием. То ли он украл, то ли у него украли. То ли и правда в детстве щенкам головы резал, то ли врут, но душок остается.
Так вот параллельно с обустройством слушаний по поводу рокады и еще двумя-тремя заказами, «Конюшня» пытается установить личность некоего Хиропрактика, «русского Бэнкси», украшающего незаконными фигурными композициями стены московских построек. Что характерно, высокие особы, изображенные на этих муралах, вскоре имеют обыкновение погибать загадочной смертью от всяких, вроде бы естественных, причин. К тому же муралы украшаются чем-то вроде часов судного дня – и стрелка постепенно подползает к двенадцати. К Рагнареку.
Тут мы сразу сталкиваемся с несколькими, на первый взгляд, парадоксальными явлениями. Во-первых все, работающие в «Конюшне» — вплоть до высокого начальства – диссиденты. Главный герой, тезка автора – Дмитрий – бывший красноярский журналист, выгнанный отовсюду с волчьим билетом за участие в протесте против хищнической эксплуатации городской среды, против комбинатов, загрязняющих небо и землю (понятие «режим черного неба» применительно к Красноярску, кстати, автором не выдумано), и в конце концов осевший в столице и прибившийся к властным структурам, потому что нигде больше не берут, а тут взяли. Теперь он — Дима Борисов, эксперт «Конюшни» по борьбе с современным искусством, по стенам кабинета у которого висят плакаты «запрещенной в России организации» Культурное сопротивление (кажется, выдуманной автором), за которые «и срок можно схлопотать». Его коллега Саша Овечкин – бывший активист из сибирских сепаров, теперь «пишет на них аналитички». Начальник их, пушкинский тезка Александр Сергеевич, АС, ас (не который асс, а который из войны асов и ванов), презирающий своих заказчиков, каждый раз уводит их от края пропасти, предлагая несколько скорректировать решения для их лучшего освещения – ну, например, не применять на двадцатиградусном морозе водометы для разгона демонстрантов.
Кстати, если примеривать на героев маски «Старшей Эдды», то Дмитрий, вероятно, Локи, жена его Настя – великанша-мстительница (она же, как мы потом увидим, Норна), дочь их Ольга (Хельга), и есть Хёль, владыка подземного царства — недаром она раскрасила себе как-то рожицу в красно-синие половинки. И хотя ни волка-Фенрира, ни мирового змея Ермунганда в детях у них не водится, соответствующие татуировки у Насти имеются и выпущенный ею на волю метафизический Фенрир в конце концов пожрет Луну и Солнце (спойлер! спойлер!). Так вот, двурушник Локи, он же наш герой Дмитрий, этот засланец в штаб врага, задается вопросом – а что бы было со Штирлицем, победи (невозможная, невероятная ситуация, но вот такой он циник, этот Локи) фашисты:
«Застрелил бы Гиммлера на совещании? Стал бы в свободное от работы время пускать поезда под откос? Сделал бы вид, что он в самом деле Макс Отто фон Штирлиц и продолжил бы карьеру в Рейхсканцелярии? Или свихнулся и слал депеши в несуществующий центр?
Мне почему-то кажется, что он все так же ходил бы на работу, давал ценные советы Шелленбергу и получал усиленный офицерский паек. Это такая кожа, которую не сбросишь, как ни извивайся. И дело даже не в том, что это самый выгодный сценарий, и что-то внутри тебя постоянно подсказывает: здесь дальше не надо, остановись; не возражай этому идиоту, это ничего не изменит; спокойнее, время еще не пришло…»
(Мне как-то предпочтительнее думать, что советский разведчик Максим Исаев в этом случае просто застрелился бы из именного пистолета, но кто его знает, Штирлица).
Вот эта вот странная раздвоенность, эта шизофрения и является, по Захарову, самым ярким симптомом нашей новейшей истории; каждый по отдельности неплохой мужик и все понимает… Нет никакого зловещего плана, никакого темного царства, есть совокупный вектор разнонаправленных воль и желаний отдельных людей, есть фейковая реальность, которая становится реальностью настоящей уже потому, что другой реальности у нас для вас нет.
Вопрос, кстати, вполне гамлетовский. Мол, что благородней духом – покоряться, иль, ополчась на море смут, сразить их противоборством… Гамлет-то предпочел сыграть в Локи, по дядиным правилам, интриговать, закосив под психа и тем самым как бы легитимизировав свое нахождение во враждебном стане. Проблема в том, что поднаторевший в аппаратных играх дядя его переиграл.
Штирлица, напомню, в День Победы, в день торжества жестоко избивает советский солдат-мальчишка, еще бы, такого противного фашиста как не избить («Приказано выжить»). Позже, арестованный сотрудниками МГБ он попадает в советскую тюрьму («Отчаяние») а жену его и сына расстреливают по распоряжению Сталина. Выходит он на свободу только после смерти Берии. То есть, куда ни кинь, всюду клин.
Жена нашего героя предпочитает ополчиться на море смут и погибнуть. Герой – избрать стратегию Штирлица, надеясь, что будет куда вернуться.
Возвращаться, впрочем, всегда некуда.
К тому же у сильных мира сего на загадочного Хиропрактика свои виды – кто-то, уверенный, что Хиропрактика контролируют те, кому надо, хочет попасть в картинку за любые деньги – только чтобы его имя (его лицо) появилось в ряду других, важных, имен (лиц). Важная чиновница, напротив, хочет, чтобы в мурал врисовали ее врага – тем самым по крайней мере подпортив ему нервы. А там, как знать, может и впрямь мистика какая… А если не мистика – если это игра одной из башен против другой, люди умирают от неестественных, но вполне земных причин, а это так – для отвода глаз? Как знать?
К тому же возможны варианты. Скажем, та самая чиновница, желающая прикончить врага, и никак не соглашающаяся пойти навстречу своим же коллегам, прокручивающим одно важное и выгодное для всех дело, кроме как на этом условии, условии «вписки» врага в мурал — уж они-то, кураторы всего креативного, наверняка имеют выход на загадочного художника… А что остается этим самым кураторам, которым край как необходима поддержка этой самой чиновницы? Нанять кого-то из оппозиционных граффитистов и рисовать специально для нее такой же мурал, только как бы слегка поддельный (если граффити может быть поддельным) – чтобы предъявить ей фотографию выполненного заказа? А вообще, кто и зачем на самом деле рисует эти граффити? В какую игру на самом деле играют асы и ваны? Ну ладно, Локи, но ведь есть еще, как под конец выяснится, и Один.
Как результат, реальность двоится, троится, личность художника размывается, а тут еще загадочные «цензоры», энтузиасты, борющиеся с настенной живописью, не без благосклонного поощрения сверху. И противостояние башен. И, да, волшебная сила искусства (с) в конце концов. И все это подталкивает, подталкивает судьбы мира к Рагнареку… По крайней мере в одной, отдельно взятой стране. Иными словами, перед нами «даже не <…> сбой в матрице, а <…> более глубокий надлом реальности: черная дыра в фейковой вселенной внутри ее же декорации».
Ну и уже в завершение и вне цитации добавлю, что запечатывать роман рагнареком – наверное не самое удачное решение, с другой стороны – а как еще-то выкрутиться?
Ирина Епифанова:
Почитав характеристики, данные книге Галиной Юзефович и Шамилем Идиатуллиным на обложке, ознакомившись с сугубо положительными отзывами читателей на «Лабиринте», я подумала, что, наверное, я в данном случае не очень с критиками и не очень с народом. Или я просто не фанат политической фантастики.
Пожалуй, для меня фантастика — это скорее что-то прогностическое-футуристическое. А со злободневно-политическим произведением не очень понятно, в чём цимес описывать стремительно устаревающие реалии. Устаревающие уже фактически в момент написания.
В итоге роман, который все совсем недавно хвалили за современность и актуальность, уже сейчас кажется архаикой. Особой новизны идей я здесь тоже не усмотрела, всё это уже где-то было. Древние боги среди нас — было сто раз, большой привет Гейману. Смертоносное граффити — например, в рассказе Олега Кожина «Граффити», выходившем в сборнике «Тёмная сторона Сети» в 2015 году. Некие Они, которые, оставаясь в тени, вершат судьбами простых обывателей — об этом произведений и вовсе без счёта.
Что касается персонажей — вся работающая на Олдина массовка совершенно безликая. Слава, Саша, Георгий и даже главный герой Дима — с трудом отличимы друг от друга, хотя, возможно, это так и задумывалось, ведь, с другой стороны, боссы — Олдин, Надир — куда более яркие…
И всё же при всех сомнениях я ставлю высокую оценку — за короткую и не слишком правдоподобную, но очень красивую историю Димы и Насти.
Екатерина Писарева:
Произведение Дмитрия Захарова «Средняя Эдда» вышло в «Редакции Елены Шубиной» в серии «актуальный роман» и, действительно, может по праву таковым называться. В центре событий – история появления таинственного художника Хиропрактика, эдакого русского Бэнкси, рисующего цикл из 12 граффити с политическим подтекстом. По иронии судьбы, художник оказывается провидцем – и кто-то из персонажей граффити (в основном государственные чиновники) погибает.
Конечно, Захаров прекрасно понимает, с каким материалом работает и потому выкручивает резкость до максимума. Это не просто политический детектив, но еще и злая, безжалостная и неглупая социальная сатира, фантастическая антиутопия. Есть две основные опасности: первая – это слишком сильная привязка ко времени и явная недолговечность текста (коррупционные механизмы и политические интриги наверняка останутся, а вот кто вспомнит, например, Монеточку или «За стеклом» лет через десять?), а вторая – это (местами) искусственные диалоги и странные формулировки. Но заметить это можно только если вчитываться в текст – автор такого шанса читателю практически не оставляет. Он наращивает темп, словно гонит к финалу, торопится завершить, дорассказать свою историю.
Что интересно, Дмитрий писал текст до прошлогодних протестов, истории с Голуновым и маршем матерей (дело «Нового величия») – а вышел роман практически в одно время с ними. Я не буду говорить о провидческом даре автора, но хорошая литература если не предсказывает реальность, то, как минимум, ее вовремя зеркалит.
Евгений Лесин:
Много московских названий. За сюжетом следить я поначалу был совершенно не в силах. Автор пишет про наше уже недавнее прошлое: «Арчи доехал до «Динамо» и долго стоял у выхода: курил и разглядывал заборы строек века. Контур «Арены» уже четкий, может, на этот раз даже и доделают, а не только деньги попилят.
Он жил тут – ближе к «Аэропорту», правда, – лет десять назад. И всё с тех пор осталось на своих местах: та же тромбозная вена Ленинградки, готовая вот-вот лопнуть, те же буквы ВТБ на заборах, народ похожий…»
Доделали гадость эту.
Только не туда совсем персонаж смотрит, конечно. Там рядом – Дом На Ногах и Ажурный Дом. А он какие-то глупости разглядывает.
Если не обращать внимания на рекламу ВТБ, то понимаешь, что сюжет, конечно, есть.
Не Пелевин. Но и ненамного хуже. Это не комплимент.
Это прекрасная книга хорошего автора, и она безусловно достойна какой-нибудь премии. Например, даже какой-нибудь премии Кандинского (почему бы её не дать за роман).
В чём там дело? Боязнь спойлеров я отметаю: мы же читаем «Всю королевскую рать» не для того, чтобы узнать, выберут ли центрального персонажа в сенат США. И перечитываем его не поэтому. В Москве появляется свой Бэнкси. Но это не какой-нибудь Zoom со «Стрит-арт без вандализма». Тут, натурально, правящий режим становится кровавым, причём залитым собственной кровью. После каждой работы прерывается жизнь кого-то в высших эшелонах власти. По внутренней логике серийного маньяка-графитчика должно быть нарисовано двенадцать картинок, и последняя… Ну сами понимаете, вот в конце романа длинный кортеж из чёрных лаковых внезапно машин останавливается и все гадают: что случилось?
Чем это всё ценно для «обычного читателя»? Тем, что «обычному читателю» чрезвычайно интересно, как там всё устроено в Кремле. Но сколько бы посвящённые в тайны журналисты и политологи не рассказывали ему о борьбе одной кремлёвской башни с другой, о раскладе сил под ковром, ни разу никто ничего не угадал, ничего не предсказал, а история пишется по мемуарам.
Зачем «обычному читателю» всё это знать — вопрос другой, но прикосновение к тайнам управления всегда его будоражит. А тут оно дано в мистически-художественной форме.
Но проблема как раз в художественности. Тут работает удивительный закон бытия: чем более текст актуален, тем менее он художественен. Это тонкое, чрезвычайно летучее вещество литературы норовит мгновенно распасться при росте актуальности.
Трудности добавляет и чрезвычайное обилие персонажей разного толка. Чиновники, генералы, хозяева телевидения, политтехнологи, журналисты, потерявшие совесть и журналисты, потерявшие совесть частично, росгвардейцы, хипстеры (извините), активисты, сотрудники спецслужб, обыватели — все бегают взад-вперёд и что-то бормочут нестройным хором.
По сути, конструкция проста. Это рассказ Евгения Пермяка о волшебных красках (правда, у Пермяка мальчик сперва нарисовал ими множество хоть и оживших, но нелепых и не нужных прогрессивному человечеству вещей, а потом стал учиться, превратился в честного художника и порадовал людей, строящих социализм, нормальными высокохудожественными картинами).
Так же поступил и известный фрейдистский герой с карандашом вместо носа, которого придумал Юрий Дружков. Существо с волшебным карандашом вместо носа сперва плодит Смертельные Эскимо, вызывает к жизни из рисованного небытия негодяев, но потом с другом Самоделкиным организует школу и начинает служить на ниве народного просвещения. Не важно, чем дело кончится, важен механизм необычайного — малое движение волшебного носа (опять извините) меняет реальность. На этом построены и ожидания от куклы вуду: небольшая конструкция, крохотная иголка, но большие (и чаемые) изменения в реальности неприятных нам людей.
Обычный человек, иногда превращающийся в «обычного читателя», вполне верит в маоистские лозунги короткого напряжения и долгих лет будущей хорошей жизни. Это как легендарные евреи, что хотели с помощью Пульса-де-Нура истребить Гитлера. Обыватель, которому страшно самому бороться со злом, надеется на супергероя. А кто современный супергерой, как не анонимный граффитчик. Он скрыт, имя его неизвестно (хотя догадки строят все), при этом его действия чрезвычайно эффективны — правительства меняются, а Бэнкси остаётся. Художественные высказывания превращаются в долгоживущие метафоры.
Но это конструкция сюжета, а потребительская ценность «Средней Эдды» как раз в описании политического мира, потому что читатель им интересуется. И точка зрения Штирлица в тот гипотетический момент, когда СССР пал (о чём часто говорит автор и в тексте и в интервью), самая распространённая для описания политики. «Хороший человек на службе у победившего зла (недобра)» — это, собственно, главный герой романа «Вся королевская рать», да их много, таких романов.
И да, тут повсеместный «пелевин» с его абсурдными объяснениями политической реальности и реальностью, превратившейся в абсурд. Но один Пелевин уже есть, и, гарцуя на своей лошади, кричит, что Боливар не снесёт двоих. Но я вовсе не пеняю автору примером Роберта Пенна Уоррена, а просто пытаюсь понять жизнеспособность такого метода описания действительности.
Но вот что мне кажется — у этой литературы есть свои, вполне новые горизонты. Бог с ней, с запутанностью, именно эта конструкция имеет будущее — абсолютная актуальность, и то, что модные политтехнологи называют многозначительно «повестка». При этом мы знаем, что люди сейчас читать ленятся и кормятся пересказами. А в пересказе (то есть редактуре) таки сюжет звучит всегда лучше.
В российской литературе мы так часто сталкивались с российским вариантом Дня Сурка и некоего места в глубинке, из которого невозможно выйти по своей воле и которое навязывает пришлому свои законы («Зеркало для героя», «Вьюрки», «Очередь», кто больше?), что поневоле начинаешь думать, что мы нашли, наконец, адекватное символическое отражение нашей нынешней действительности. О странных городах, в которых ценой некоей жертвы исполняется заветное желание каждого, мы тоже читали (если отбросить их «Необходимые вещи», то есть еще и наш «Стеклобой»)… Здесь мы наблюдаем все вместе в одном флаконе: в этом среднерусском древнем городке время уже один раз останавливалось (когда-то давным-давно во время осады города и княжеской междоусобицы), а теперь остановилось еще раз, отменив саму реальность. Этот День Сурка в отличие от литературных аналогов последовательно демонстрирует все более драматическую трансформацию реальности предлагая все более экстремальные модели реакции добрых горожан на странности мироздания – вплоть до путча и военного переворота (тут, конечно, немного похоже на «Град обреченный», ну а что на него не похоже?). Мы по ходу чтения наблюдаем, как реальность все больше и больше обрушивается в абсурд, и это как раз тот случай, когда авторская концепция «мягкой связанности» работает на роман, а не против него – читать до конца интересно, а это уже немало; кстати, возможно, интерес этот поддерживается еще и в высшей степени симпатичной личностью протагониста; это, как и в случае с героем «Веревки», умный и адекватный собеседник, сохранивший в меру сил и по ряду причин трезвое (ну, ладно, иногда нетрезвое) восприятие абсурдной реальности. К тому же автор придумал приятные дополнительные фишки, введя в повествование появление «талантов», «пукл» и «тульп» и предлагая нам на выбор разные философские концепции случившегося. Под конец идея начинает все больше косить в сторону «Фирменного поезда «Фомич»» Колупаева, так что зная финал «Фомича», вы, пожалуй, сумеете предсказать финал «Календаря Морзе»… В общем, литературных аллюзий и параллелей можно найти сколько угодно. Тем не менее, это вполне добротный роман, цельный и с крепким сюжетом (несмотря на абсурдность происходящего, а это мало кому удается), герои вполне живые и убедительные (что бывает редко), а развязка (не концепция финала) с одной стороны достаточно логичная, с другой достаточно неожиданная, чтобы не испортить читателю удовольствие. Не знаю, новые ли это горизонты (прием не новый), но написано живо и весело, и читается с удовольствием – что еще надо, чтобы приятно провести время.
Ирина Епифанова:
Журналист-острослов Антон Эшерский приехал в провинциальный городок Стрежев, чтобы быть поближе к девушке, в которую давно и безнадёжно влюблён. Да и застрял, потому что в Стрежеве вдруг начался натуральный «день сурка», здесь навсегда 13 июля, на следующий день люди вроде как помнят, что было вчера, при этом травмы, полученные накануне, обнуляются, а запасы продуктов в магазинах еженощно обновляются. Казалось бы, живи да радуйся. Никто не стареет и не умирает.
Завязка может показаться несколько вторичной, помимо пресловутого «Дня Сурка» (тут сходство даже в самом образе главного героя, немного циничного как бы плейбоя, но вообще хорошего парня), похоже сразу и на «Под куполом» Кинга, и на перестроечный фильм «Город Зеро».
Однако дальше повествование постепенно уходит куда-то между научной фантастикой и магическим реализмом. Из-за возникшей в городе пространственно-временной аномалии возникают и начинают накапливаться всевозможные глюки, баги и артефакты (в компьютерном контексте этого слова) реальности. У некоторых горожан вдруг появляются сверхспособности («таланты»), наряду с обычными людьми появляются так называемые пуклы, некие созданные городом человеческие симулякры.
Повествование медленное и тягучее, некоторое время кажется, будто почти ничего не происходит. Но это скорее не недостаток, а задуманный автором эффект: как иначе показать бесконечную повторяемость одного и того же дня и одновременно создать достаточное напряжение, готовя кульминацию.
Герой обаятелен, ему сопереживаешь. В тексте в целом много ярких персонажей, у каждого свой убедительный голос, автор прекрасно владеет словом и создаёт ёмкие речевые портреты героев.
Постепенно, помимо «Дня Сурка», вскрываются и другие аллюзии и ассоциативные пласты, тут и «Алиса в Стране Чудес» (фамилии Эшерский/Кеширский, всё такое чеширское и герой в какой-то момент совершает своего рода путешествие в кроличью нору), и миф об Орфее и Эвридике.
По мере нарастания магреалистического эффекта роман из почти реалистического с одним фантдопущением превращается в настоящую фантасмагорию с эффектной развязкой в финале.
И, помимо всего прочего, это ещё и очень красивый, нежный и непошлый роман о любви. Итого, огромное спасибо автору за полученное читательское удовольствие.
Екатерина Писарева:
Роман Павла Иевлева будто всасывает тебя в бездну – кажется, он словно порождение весенней изоляции, когда каждый новый день был похож на предыдущий. Мы видим город Стрежев, оказавшийся в безвременьи, героев, которые всплывают перед твоими глазами и кажутся далекими близкими. Я долго сомневалась, социальная ли это фантастика или магический реализм – у Иевлева получился неплохой такой микс. Про «День сурка» вспоминать не буду, о нем, наверное, сказали уже все – слишком уж очевидна аллюзия.
Но отдельно надо отметить, что это довольно смешная книга, с хорошим здоровым юмором. Вот, например, с какой иронией автор описывает повестку, с которой мы ежедневно сталкиваемся в ленте Фейсбука, на Ноже или Ленте.ру: «А теперь к другим новостям: …уборщицы туалета устроили дуэль на ершиках из-за того, что посчитали друг друга пуклами, девушки решили поиграть в проституток и проиграли, боявшийся воды студент преодолел свой страх и утонул, мужчина на мосту умолял инопланетян забрать его отсюда…».
Глупо и смешно, как вся наша жизнь.
В общем, это хороший профессиональный роман с юмором, явно натренированным перепалками в соцсетях, и обаянием. Как в любом хорошем романе, знающем читательские слабости, есть в нем место и любви – но не пошлой, вымученной, а очень даже искренней. А еще автору удалось при кажущейся тягучести текста сохранить динамику – 230 страниц пролетели молниеносно, как пара десятков.
Даже странно, до чего современные писатели любят ставить в центр своего повествования откровенно малосимпатичных персонажей, почти мерзавцев. Нет, конечно, по ходу развития сюжета оказывается, что «в действительности все не так, как на самом деле», и у якобы подонка обнаруживается «золотое сердце», и в герои он выбран автором не напрасно. Только, к сожалению, в подобную трансформацию обычно не слишком-то верится.
Отдадим должное П. Иевлеву, автору «Календаря Морзе»: постепенное превращение главного персонажа его книги – Антона Эшерского – из «антигероя – в герои» сделано вполне органично. Но только это не спасает все произведение от заметного привкуса вторичности. Ведь истории о городе, оказавшемся изолированным от «большого мира» по неизвестной причине, стали обыденными в середине прошлого века. А С. Кинг своим монументальным (даже в смысле объема) романом «Под куполом» вообще водрузил над такой идейной посылкой для завязки сюжета мощный надгробный памятник, автоматически делая их воплощения вторичными и банальными. (Впрочем, в наших «палестинах» ситуация еще хуже: писать (или снимать) что-то на такую тему не стоило уже после «Города Зеро» К. Шахназарова).
Выстраивать на этом изъезженном стереотипе не самую маленькую книгу во втором десятилетии XXI века – занятие бесперспективное. И даже позаимствованная из тибетской мифологии концепция «тульп» – воплощенных в реальности воображаемых предметов и существ – не выручает текст П. Иевлева. Бойкость стиля и харизма героя-рассказчика лишь маскирует банальность фантастических идей, да и то в недостаточной степени.
Евгений Лесин:
Скучная юмористика, как и всякая юмористика. С авторскими комментариями, из которых некоторые и иногда – все же удачны. Если бы не роман, а рассказ, было бы скорее всего неплохо. Хотя вряд ли. Потому что надо ведь отобрать и оставить лучшее, а не то, что нравится автору. Но сюжет есть, с трудом, но завлекает и забирает, затягивает. Персонажи неприятны, так что им веришь, даже отчасти сочувствуешь.
Шутки немного слишком очевидны, но когда втянулся в сюжет, годятся даже и они: «Это был далеко не первый закидон мэра. Кроме вышеупомянутого запрета курения, его осеняли и другие гениальные идеи. Как-то раз, например, его пробило на толерантность и права меньшинств. Меньшинства заявить о своих правах не спешили, на объявленный им гей-парад пришел сам мэр, наряд полиции, пара журналистов — и ни одного участника. Чиновники городской администрации спасать гибнущее мероприятие отказались даже под угрозой увольнения, идти в одиночку мэр не рискнул, боясь быть неверно понятым, так что праздник не удался».
Сильно отвлекают, скажем так, радиодетали. То есть подробности радиобыта. Спасает социальная направленность сатиры. Хотя и отдает советскою – слишком отдельные на слишком удаленных местах все еще иногда встречающиеся недостатки. Но за такое упрекать автора и вовсе по нынешним, почти сталинским, временам, — грех чуть ли не смертный.
А вообще, автор хотя бы честен, раз признается, что «многословие – это вид сексуальной активности. «Лингвистическая избыточность – средство мужских сексуальных демонстраций» — выразился этот словоблуд, чтоб у него волосы на языке выросли. В переводе на человеческий язык это означает, что самцы хомосапиенса сплетают словеса, только чтобы произвести впечатление на самок. Как увидят самку, так сразу: «индивидyyм, кpитически мотивиpyющий абстpакцию, не может игноpиpовать кpитеpии yтопического сyбьективизма». Иначе обходились бы простыми «чо?» и «данунах!».
Поэтому, к примеру, писатель — очень сексуальная профессия, а диджей на радио — вообще харрасмент на грани эксгибиционизма».
Беда в том, что читатель – не всегда баба. И иногда хочет именно читать, а не уснуть.
Это прекрасная книга хорошего автора и, безусловно, достойна какой-нибудь премии. Например, золотого коня имени Роскона-Победоносца, если их ещё вручают. И вообще достойна многого.
В чём там дело? Перед нами небольшой, но всё же областной город. Радио-диджей неполных тридцати лет, непрерывно острящий в эфире, чиновники, горожане, бармены, фермеры, гопники и городские сумасшедшие.
Все они попадают в русский день сурка, то есть на дворе один и тот же летний день, из города нельзя выехать, а кто пробует это сделать, неумолимо пересекает городскую черту с другой стороны. При этом основное отличие отечественного производителя в том, что не один человек осознаёт существование петли времени, а весь город. Причём стройная конструкция понемногу распадается — на деньги полуночное обнуление не действует, потом город наводняется пуклами (то есть существами, сотканными из воображения и представления горожан), потом от горожан отделяются тульпы (то есть уже сделанные из подлинно внутренних чаяний), в одном углу ночь, в другом день, всё сыпется как карточный домик, но кончается счастливо и безмятежно.
Под конец автор меня удивил, потому что избежал главной беды постсоветской отечественной фантастики — предсказуемого финала. А это очень сложно — потому что такой тут сюжет. Такое описали в сотнях романов (и Стругацкие теряются в этом половодье — на премии «Новые горизонты» таких романов обычно один-два, а в прошлом году такой и победил). У нас есть десятки, если не сотни фильмов про город, из которого нельзя выбраться и в котором происходит нечто странное. И это не только знаменитые «Тёмный город» (1998) Пройаса, «Город Зеро» (1988) Шахназарова, «День сурка» (1993), да и «Матрица» в разных её проявлениях, вплоть до «Сальто» (1965) Конвицкого, которое никто, кроме завзятых киноманов, не помнит. Автор «Грода Зеро» говорил, что это картина о том, что «наше прошлое непознаваемо, так как оно постоянно мистифицируется»
Но мне интересно не это, а образ мачо. Тут герой — красаучик, служил в армии, был в горячих точках уже как журналист, овеян славой, участвовал по молодости в боях без правил (в романе он то и дело бьёт кому-то морду) и хранит незарегистрированный огромный пистолет. Зачем нам второй Дивов? (вырвалось) Но, будучи радио-диджеем, герой постоянно острит.
Мне это всегда было интересно в диджеях: нормальный человек может пошутить тонко и точно раз в месяц, люди, специально над этим работающие, могут удачно пошутить раз в день-два, а диджей сидит каждый день перед микрофоном и гонит шутку за шуткой. Его речь устроена как новое барокко, но после месяца такой работы в мозгу должны происходить необратимые изменения.
Про это писал покойный Карабчиевский: «Нет, я ни в коем случае не хотел бы низвести каламбур до положения ругательства. Каламбур, как и сабантуй, бывает разный. Каламбур бывает приятный, бывает красивый, более того, он бывает очень смешной. Я хочу лишь сказать, что каламбурное остроумие в самом своем принципе механистично и потому, как правило, неглубоко и не живет долее текущего момента. Все хорошо на своём месте. Каламбур поверхностен — и прекрасно, не всегда же нам необходима глубина. Каламбур хорош, брошенный вскользь, в косвенном падеже, в придаточном предложении. Но он выглядит нелепо и претенциозно, когда занимает место высокого юмора. И он становится безумно назойливым и скучным, когда стремится заполнить собой повседневность.
Нет более скучных и унылых людей, нежели упорные каламбуристы. Вот ты разговариваешь с ним, разговариваешь и вдруг замечаешь по особому блеску глаз, что он тебя совершенно не слышит, что он слушает не тебя, а слова, да и то не все, а одну только фразу. Он случайно выхватил её из текста и теперь выкручивает ей руки и ноги, тасует суффиксы и приставки, выворачивает наизнанку корни. Лихорадочная механическая работа совершается в его усталом мозгу. И когда, наконец, каламбур готов, он выпаливает его как последнюю новость, огорашивая тебя в середине слова, и приходится вымучивать вежливую улыбку, тихо сожалея о смысле недосказанного. А твой собеседник уже вновь наготове, нацелил уши, навострил когти, ни минуты простоя и отдыха…»[1]
Так и здесь. Мы имеем дело не просто с мачо. А с героем-мудаком, постоянно острящим. Причём уровень шуток — это даже не Comedy Club, а Comedy Woman. (извините, он там действительно ещё хуже, и я мизогин, да). Через десять страниц уже хочется сказать «горшочек не вари», но нет — мудак держится до последнего. И даже в финале он обещает себе не быть мудаком, но мы знаем — это навсегда.
Некоторые шутки приходится снабжать сносками, и в сносках — тоже шутки. Кстати, вот на что бы я обратил внимание, так это на обильное цитирование иностранных песен с переводами тоже в сносках. Это было такое поветрие в девяностые годы, видимо в этот приём смещалась пресловутая «хеллоубобщина», но, кажется, сейчас так уже не носят.
Неудивительно, что любимая женщина не хочет за героя-мудака замуж, а иметь детей от него не хочет и подавно. Непонятно, вообще, как она с ним спит. Но беда в том, что если вынуть эти бесконечные шутки типа «Садись, жертва матрицы, — поприветствовал я его, — что творится в вашем виртуалье? Почем биткойн к гигабайту? Надёжен ли блокчейн адюльтера в чате? <…> Эй, алё! — я пощелкал пальцами, привлекая его внимание. — Слушай сюда, ты, мышь однокнопочная!», то роман уменьшится на две трети.
И да, тут повсеместный «пелевин» с его ироническими разговорами (объяснение механизма народовластия на заседании областной думы просто отражение знаменитого разговора о водопроводчике и белошвейке). Но один Пелевин уже есть, и, гарцуя на своей лошади, кричит, что Боливар не снесёт двоих. Но я вовсе не пеняю автору примерами отработанной у Пелевина меланхолической иронии без отравляющего текст расшучивания, а просто пытаюсь понять, как работает такой метод описания действительности.
Но вот что мне кажется — у этой литературы есть свои, вполне новые горизонты. Бог с ней, с архаичностью постсоветской фантастики конвентов, с традициями литературы прошлого, именно эта конструкция живёт долго — крутой мачо, непритязательные остроты в товарных количествах, всё это имеет особую силу. Comedy Woman, кстати, до сих пор имеет хорошие рейтинги.
С чем мы и поздравляем автора.
[1] Карабчиевский Ю. Воскрешение Маяковского. — М.: Русские словари, 2000. С. 76.
…оказалось, что где-то раздобыли одно из моих декадентских стихотворений и теперь комментировали его. Над декадентством смеяться принято, но смеялся с другими и Барбарисик, и даже Нина! Это было слишком.
Валерий Брюсов, «Декадент» (1894)
Это прекрасная книга хорошего автора, и она безусловно достойна какой-нибудь премии. Например, даже какой-нибудь премии НОС (почему бы её не дать за роман, где нет ни слова без оглядки на историю литературы столетней давности — там и не за такое дают).
В чём тут дело? Я вовсе не боюсь спойлеров, потому что настоящая литература спойлеров не боится. Ну что нам до того, что мы знаем, что патер Браун найдёт похитителя серебряных ложечек? Мы всё равно будем перечитывать Честертона. Так что вот: перед нами роман в четырёх повестях «Лига выдающихся декадентов», в котором действуют писатели против писателей в рамках ретро-детектива. Это особый мир «России-которую-мы-потеряли» (в отечественной истории есть два таких периода — «пушкин-декабристы» и «блок-гумилёв-террористы»), а потом сравнивали с последним её 1913 годом всю официальную советскую статистику.
Здесь перед нами второй вариант: повсюду ещё извозчики, но уже фырчат первые автомобили, налицо старинные манеры, служба при дворе, исправно выпекаются французские булки, «конфеты» называют «конкфетами», а «фильм» — «фильмой». Изобретено центральное отопление, телеграф и телефон, в небе самолёты и дирижабли, в пучинах вод — подводные лодки. Придумана Теория относительности (пока специальная, но это уже мелочи). Изобретено, наконец, радио — а счастия всё нет.
Этот мир мало-мальски начитанному человеку напоминает анекдот про русского эмигранта: того спрашивают, где он хочет поселиться в Америке. Эмигрант отвечает: «Конечно, в Санта-Барбаре, я там всех знаю». Условный Серебряный век читателю (как он думает) известен — от Ленина до Государя, от Блока до Маяковского, от Гумилёва до Чуковского. И всегда возникает желание кинуть всех этих авторов, превратившихся в персонажей, в банку с леденцами, крепко встряхнуть, а потом посмотреть, что к кому прилипнет. Началось это давно, и сейчас это креатив-боян. Раньше это были плакаты, где Маяковский был гопником, а Пушкин вооружён наганом. На официальной версии (пропагандирующий спорт) Пушкин был со свистком, Чехов с секундомером, а Толстой с мячиком и все они — в спортивных костюмах с лампасами. Собственно, идея классика с волыной была ещё у Лазурчука с Успенским в знаменитом романе «Посмотри в глаза чудовищ» (1997), и прошло почти четверть века прошло, а приём ещё действенен.
В чём дело в этом составном романе-буфф? Под своими реальными именами тут действуют Василий Васильевич Розанов, который в представлении не нуждается, Борис Бугаев, иначе известный под кличкой «Андрей Белый» и куда менее знаменитый Николай Владиславович Валентинов (Вольский), которого не очень справедливо называют «меньшевиком». То есть он побывал меньшевиком, но умудрился до этого стать большевиком, а после эсером, не вернуться из командировки в Париж в 1930 году и тихо помереть во Франции в 1964 году, успев написать книгу об экономике СССР.
Правда в этой троице Вольский-Валентинов представляет роль Портоса, работающего в основном с позиции силы, Андрей Белый закономерно оказывается Арамисом, а Розанов — благородным и мудрым Атосом (д’Артаньян тут выпадает за ненадобностью).
В первой части буффонады эта компания занимается заговором масонов против русской литературы, успешно истребляя Анну Минцлову (теософку и неотъемлемую часть истории Ивановской «башни»). Во второй повести «Лига выдающихся декадентов против Артели чертежников» под раздачу попал лингвист, математик и масон Линцбах (Яков Иванович был личностью и впрямь загадочной, и я до сих пор не очень понимаю, как он умудрился уехать во Францию ещё из буржуазной Эстонии, но помереть в советском Таллине в 1953 году, как то утверждает Википедия).
Третья часть называется «Лига выдающихся декадентов. Карты на стол!» — и там уж в полный рост карты Таро, мордобой с неприятным Маяковским, супруга Рериха в философской экзальтации и прочие чудеса предсказаний.
Наконец, четвёртая часть «Лига выдающихся декадентов и чемодан немецкой выделки» посвящена фальшивому тексту «Евгения Онегина» и истории довольно знаменитой графоманки Марии Папер (она действительно была известна благодаря своей неотвязчивости и безумию, а не книге стихов под названием «Мечты растоптанной лилии»). Её в конце концов поженили с поэтом Тиняковым (тоже вполне безумным — настоящий Тиняков умудрился писать антисемитские статьи, работать в либеральной прессе, потом стать профессиональным нищим и помереть в 1934 году за четыре месяца до убийства Кирова).
Что в этом прекрасного — те два феномена, которые я упомянул: «Милая Дореволюция как компактный самоподдерживающийся образ» и «Писатели, которые превращаются в персонажей своих биографий (а книг их читают всё меньше)».
Что тут дурно? Избыточное цитирование современных песен, вторжение брейкданса к хлыстам и анахронические шутки. Вот то, что писатели превратились в мультипликационные карикатуры, как раз хорошо, так им и надо. Но из-за того, что это упрощённый мультик «Следствие ведут колобки» только с тремя сыщиками, читатель начинает утомляться. Не скучать, а именно утомляться. Потому что если герои будут бесконечно долго прыгать из кадра в кадр с теми же одинаковыми ужимками, вопя: «Аналогично! Выпьем дома чаю с малиновым вареньем!» — «Да, коллега, но ведь домов и шуб не видать!», наступает утомление. А они-таки несутся по улицам, как безумные колобки. Ну или как распавшийся натрое тайный советник Ф., перед этим объевшийся экстази.
Я, правда, не совсем убеждён, что Василий Васильевич Розанов видел своего преемника именно так: «Лет через пятьдесят какой-нибудь вьюнош бледный, бедный, одинокий, словом — Одиноков, мою “листву” встретит и с карандашиком проштудирует. Вдохновлённый, напишет роман-титан: “Бесконечный тупик” или “Тупиковую бесконечность”, из иронии раскрасив книжный переплёт имперскими цветами, к тому времени забытыми. Вот и будет он: единственный зрячий на сто миллионов, которым глазки выкололи. С поводырём-то у калек всяко больше надежды выбраться из лабиринта». Это уж какие-то поистине волшебные таблеточки надо кушать.
И уж вовсе удивительно, что вся эта компания называла себя декадентами. То есть уже к тому времени это слово было ругательным (не обязательно конкретным, а что-то вроде ругани «троцкистом» в неопасные времена). Искусство девяностых — особый разговор, и какой-нибудь Сологуб — дело другое. Но уж Бугаев, говорящий Розанову: «Я, будучи декадентом, к которым и вас причисляют, склонен к дерзким теориям». Это как «“Выше знамя акмеизма!” — призвал на Первом съезде советских писателей товарищ Горький».
Думаете, в буффонаде можно всё? Нет, не всё. Чувство вкуса там очень точно определяет дистанцию между реальностью и её отражением. И уж точно нехорош в любой буффонаде этот, прости Господи, акунинский язык, который похож на весёленькую турецкую плиточку, положенную поверх стёртого русского, с обязательными «любезный», «всполошился» и словоерсами.
Такое впечатление, что прекрасный и чрезвычайно начитанный человек потратил массу труда (и своей начитанности), чтобы создать этот ковёр, но по своему таланту и со своим трудолюбием мог превратить его в ковёр-самолёт. Сделать что-то большее, куда более интересное, чем стиль «Розанов украл у Фандорина банку с вареньем и улетел на крышу». Наконец, продать нам куда более ценный мех.
И да, тут повсеместный «пелевин» с его колдунами и чекистами, торшером Мафусаила и прочим абсурдом. Но один Пелевин уже есть, и, гарцуя на своей лошади, кричит, что Боливар не снесёт двоих. Но я вовсе не пеняю автору примером «акунинопелевина», а просто пытаюсь понять, как работает такой метод описания действительности.
Но вот что мне кажется — у этого приёма, то есть построение удивительно подробной, перфекционистской мандалы без границ, есть свои, вполне новые горизонты. Бог с ней, с размерами и тем, что структура ускользает из-за подробностей, именно эта конструкция имеет будущее: история литературы не так дурна в качестве навоза, на котором растут шутки и прибаутки.
С чем мы и поздравляем автора.
Екатерина Писарева:
Еще один мистическо-исторический роман. Два Владимира из лонг-листа «Новых горизонтов» словно договорились друг с другом и потешаются над жюри. Но, надо сказать, мои предпочтения на стороне Калашникова.
В его романе тоже фигурируют знакомые всем персоны, но не столько исторические, сколько литературные – Велимир Хлебников, Василий Розанов, Андрей Белый (он же Борис Бугаев), Николай Вольский. Писатели и поэты оживают и становятся персонажами – сразу вспомнился девятичасовой спектакль «Берег Утопии» в РАМТе. «Лига выдающихся декадентов» тоже спектакль в прозе – Калашников рассказывает историю мастерски, чтение получается занятным. А для любителей Серебряного века так и вообще упоительным.
Вот книга, про которую писать неудобно, потому что слишком много знаешь о ее предыстории и о прототипе главного героя. Дело в том, что роман «Лига выдающихся декадентов» вырос из двух повестей В. Калашникова, которые были хороши восприняты читателями и даже получали премии. Но вот это «повестное» наследие человеком, хорошо знакомым с ситуацией, ощущается и в нынешней версии книги. Поэтому при чтении книги общего впечатления от нее как от единого романа у меня лично не получается. Но, скорее всего, это лишь моя конкретная ситуация. Вполне допускаю, что другие читатели роман Калашникова воспримут как вполне цельное произведение, и стилистических и сюжетных «стыков» не заметят.
Еще одной проблемой является то, что я не слишком высоко ценю «альтернативки» в НФ. Объективно говоря, и там есть свои достижения (тот же всем известный «Человек в Высоком замке» Ф.К.Дика), но в целом этот субжанр всегда выглядит слишком легкомысленным и несерьезным, а то и просто чрезмерно «антинаучным» для научной фантастики. А направление «мэшап», в рамках которого написана «Лига», кажется еще менее серьезным явлением даже в рамках «альтернативной истории». Конечно, и тут тоже есть свои (преимущественно – коммерческие) успехи, вроде отдельных книг Ф. Х. Фармера или «Авраама Линкольн: охотника на вампиров» С. Грэма-Смита. Но сама попытка полностью переиначить историю или литературу, заставив хорошо известных исторических или литературных персонажей заниматься совсем не тем, чем они занимались в реальности, выглядит уж слишком откровенным постмодернизмом, за которым обычно не лежит ничего, кроме стилистических упражнений.
Третьим моментом, искажающим мое объективное восприятие книги Калашникова, оказывается то, что ее главным героем выбран В.В. Розанов. Да, автор с огромной симпатией относится к Василию Васильевичу, да, видно, что создатель «Лиги» много прочитал о судьбе и творчестве философа. Но в силу известных особенностей текстов «мэшапа» вместо реальной личности в книгах этого направления всегда получается некое упрощение и частично – карикатура. В подобном подходе нет ничего криминального, и большинство читателей опять же не обратит внимания на проблему. Но мне-то пришлось заниматься и текстами, и биографией Розанова. И я знаю, насколько более одномерным получился персонаж в «Лиге выдающихся декадентов». (Хотя, кстати, и более симпатичным. Реальный В.В. Розанов был тот еще тип…)
И это касается большинства персонажей романа. Сложные исторические личности упрощены и сведены к шаржам и карикатурам. Что иногда оказывается забавно, но иногда – и раздражает.
Поэтому, субъективно говоря: текст вполне добротный, уверенно сделанный, но откровенно – для любителей. Тем, кому нравится «альтернативка», конспирологическая фантастика, «мэшап» – роман вполне «зайдет»; кому не нравится – тому лучше отложить его в сторону, чтобы не раздражаться по пустякам.
Ирина Епифанова:
Очередной роман в жанре альтернативной истории и мэшапа, я, собственно, была причастна к изданию двух достойных работ в схожем жанре, «Фаталист» Виктора Глебова, где с потусторонним злом боролся Печорин, и «Князь механический» Владимира Ропшинова, где почти в той же роли выступает Феликс Юсупов. Так что оригинальной и новаторской я идею книги назвать не могу.
Здесь Василий Розанов и Андрей Белый расследуют деятельность таинственной секты. Текст насыщен огромным количеством аллюзий и реминисценций, остроумных литературных шуток и прочих «пасхалочек». Однако меня, как читателя, что называется, не торкнул, несмотря на мастерство автора. Очень такой «от ума» текст, а меня всегда больше радует, когда почти поровну и уму, и сердцу.
Евгений Лесин:
Самая простая для чтения вещь из всего списка. Однажды Василий Розанов переоделся Андреем Белым. Анекдоты про писателей. Нас всех тошнит. Тут все и кончилось.
«— Хлебников? Что вы тут делаете?
— Здесь очень весело, — поведал марсианин с самым несчастным видом.
Вольский подумал, что если гуляния с разрисованными лицами обернутся волнениями и появятся казаки с нагайками, доверенных ему барышень он сумеет уберечь, уведя в переулок, а вот старый знакомый ещё попадёт под горячую…
— Виктор, будьте так добры: сходите за конфектами.
«— Вы же нас убить думали! — процедил Тиняков. — Пятерых разом! Знаете, что за такое душегубство полагается по закону?
— Вовсе не хотела я вас убивать! — возразила Зинаида, стрельнув глазками. — Может, испугать немножко. Бомба из старых маменькиных запасов, просроченная давным-давно.
«Много недругов у России в начале ХХ столетия. «Мировая закулиса», мистические сообщества, масонские ложи – изыскивают самые изощрённые и неожиданные способы сокрушить Империю. Но все их замыслы неумолимо разбиваются о незыблемый бастион, имя которому – Лига Выдающихся Декадентов. Встречайте! Василий Розанов, Андрей Белый, Велимир Хлебников, Павел Флоренский и другие!»
Аннотация обещает нам нечто совершенно удивительное, но, учитывая, что в реальности у мировой закулисы, кажется, все получилось, пафос этого утверждения слегка смазан… Так или иначе, перед нами литературная игра. Однако уже само название косвенно свидетельствует о вторичности, и даже, э… третичности приема. И дело даже не в прямой отсылке к «Лиге выдающихся джентльменов», хотя персонажи сугубо литературные как ни странно, могут быть более убедительны, чем декаденты-холмсы (о том, что ярлык декадентов к ним пришит кривовато, уже писал коллега Березин) – возможно именно потому, что с литературных-то какой спрос? Тут же мы имеем дело как бы с реальными фигурами, и вот тут-то и начинаются проблемы.
Что до Бонда-Гумилева – тут и «Посмотри в глаза чудовищ» Андрея Лазарчука и Михаила Успенского (1998), и того же года «Эфиоп» Бориса Штерна. В 2006-2007 годах выходят «Двадцатая рапсодия Листа» и «Четвертая жертва сирени» Даниэля Клугера и Виталия Бабенко, где действуют ссыльный студент-недоучка В. И. Ульянов и пожилой отставной поручик Н. Ильин (Холмс и Ватсон), расследующие загадочные преступления родовом имении Ульяновых – Кокушкино, а потом и в Самаре. Про «Чапаева и Пустоту» не вспомнит только ленивый, а я еще добавлю «Анну-Каренину-2» Александра Золотько, где действуют вперемешку литературные персонажи и реальные исторические личности. Постмодернизм, будучи в России еще новинкой, дарил постсоветской литературе неслыханные прежде степени свободы и игры. Однако действенность приема обратно пропорциональна частоте его использования.
Тогда встает вопрос – зачем? Чтобы показать, каким зловещим силам (в первой повести представители этих зловещих сил бесхитростно обозначают себя ношением здоровенного нагрудного анка) противостоит глубинная интеллектуальная мощь России? Впрочем, особой демонстрации интеллекта от героев и не требуется, автор отчаянно им подыгрывает, а зловещие силы какие-то уж очень карикатурные, как и сами сыщики-декаденты, впрочем. И, конечно, масоны, мировая закулиса, куда же без них, хорошо хоть не рептилоиды.
Свести сложные и противоречивые исторические процессы к проискам нескольких (не очень умных и удачливых) зловещих персон, конечно, соблазнительно, но скучновато. Тем более, буффонады, задуманной автором, не получается; умение смешить – редкий дар, и, к сожалению, одного намерения тут маловато. Вдобавок, роман промахивается мимо сразу двух таргет-аудиторий. Эрудированному читателю (коллеге Березину, например), знающему, кто есть кто, герои покажутся упрощенными, окарикатуренными, а сюжет – скучным; в реальности все было страшнее, живописнее и сложнее – и даже, как ни странно, литературнее. Наивный читатель (как я, например) многочисленные аллюзии и отсылки к историческим лицам попросту не заметит (спасибо коллеге Березину, что пальцем ткнул в того-то и того-то), но наивно будет ожидать связного и увлекательного действия. Но метания героев туда-сюда хаотичны, наития ничем не подкреплены, а схватки с супостатом оборачиваются порядком затянутой и оттого несмешной буффонадой.
Иными словами, перед нами бесхитростный провинциальный постмодерн второго разлива. Опять такие «Алешины сны», только вместо Егора Летова — Высоцкий, но те же прозрения и пророчества, основанные на том, что автор знает о будущем больше своих персонажей. Борис Бугаев цитирует мемы и порошки и поминает не к ночи «экранное разрешение», а Розанов рассказывает своим коллегам-подельникам про раскулачивания, зиккурат-мавзолей на Красной Площади, «Бесконечный тупик» Галковского и попаданцев. Ну и не без вскрытия приема, конечно. Борис Бугаев по приезде компании в Москву, зовет новых друзей к себе домой, но Розанов отказывается, ни к чему, мол, вводить в роман новых персонажей, возись потом с ними…
Ну и наконец. К Розанову на первых страницах первой истории приходит девица, называющая себя Мариэттой Сергеевной, чернявая, с большим носом, плачет, сморкается в платочек, тревожится за попавшего в зловещие силки Борю Бугаева, ведет оживленный разговор с Розановым и просит его, Розанова, Бореньке Бугаеву помочь… Шагинян действительно какое-то время была увлечена Бугаевым. Но вас ничего не смущает в этом эпизоде?
Если ничего, то подскажу – Мариэтта Шагинян оглохла еще в гимназии, из ее воспоминаний следует, что случилось это, по ее собственной версии, когда ее подруга по гимназии стала ей рассказывать о своих непристойных похождениях. Глухота, вероятно носила истерический характер, но при том была неподдельна. Никаких оживленных разговоров с Розановым упомянутая девица вести попросту не могла. Кстати, сама Мариэтта была экстатической и странной (а возможно, и страшной) фигурой, хотя фехтованию вроде действительно обучалась и записочками через «секунданток» вызывала оскорбителей ее чувств на дуэли…
См. хотя бы воспоминания Ходасевича[1]:
«Мне нравилась Мариэтта. Это, можно сказать, была ходячая восемнадцатилетняя путаница из бесчисленных идей, из всевозможных «измов» и «анств», которые она схватывала на лету и усваивала стремительно — чтобы стремительно же отбросить. Кроме того, она писала стихи, изучала теорию музыки и занималась фехтованием, а также, кажется, математикой. В идеях, теориях, школах, науках и направлениях она разбиралась плохо, но всегда была чем-нибудь обуреваема. Так же плохо разбиралась и в людях, в их отношениях, но имела доброе сердце и, размахивая картонным мечом, то и дело мчалась кого-нибудь защищать или поражать. И как-то всегда выходило так, что в конце концов она поражала добродетель и защищала злодея. Но все это делалось от чистого сердца и с наилучшими намерениями».
Фигуры, окарикатуренные автором на деле сложнее, значительнее, судьбы их причудливее выдуманных, и будь я конспирологом, искала бы здесь зловещий план и руку мировой закулисы, пытающейся подменить живую историю картонными петрушками. Но я не конспиролог, и усматриваю здесь просто не очень удачную попытку постмодернистской игры в ситуации, когда от постмодернизма читатель порядком подустал и отчаянно хочет подлинности – пусть даже и в таком странном жанре, как фантастика.
Михаил Гаёхо. Человек послушный // Новый мир. — 2019. — № 4. (Номинировал Андрей Василевский):
Евгений Лесин:
Забавная антиутопия.
Хотя почему антиутопия? Вполне себе адекватно описывает наши дни. И наше так называемое прошлое. Так называемые «фантастические допущения», на мой взгляд, только мешают социальной составляющей. А она достаточно сильная. Современные, новомодные или изобретенные автором слова и реалии «из будущего», конечно, утомляют и отвлекают. Ну так – фантастика.
Есть и очевидные недочеты. Ну вот, например: «Жваков достал гаджет (тот же фон, естественно, но в другой ипостаси), чтоб сфоткаться в новом прикиде, но тут же убрал под осудительными взглядами соседей». Почти ни одного человеческого русского слова, а если подобные слова и попадаются, то это какие-то осудительные взгляды соседей. Почему осудительные, а не осуждающие? Актеры, конечно, говорят «волнительно» вместо «волнующе», ну так то ж актеры – они не то что не люди, они даже и не роботы.
Есть и очевидные удачи: «Целью того, что впоследствии стало называться войной, первоначально были именно трупы, остающиеся на поле битвы, — сказал Ираклий, — только в наше время их уже не подают к столу». Именно так. И никак иначе.
В целом – очень хороший рассказ. Про нас про всех, какая к черту фантастика.
Ирина Епифанова:
Социальная фантастика/антиутопия. Любопытная попытка в рамках рассказа смоделировать общество абсолютного принятия и показать, как власти пытаются вывести новый вид — «человека послушного» (возможно, только зря автор раскрывает все козыри сразу в названии).
Люди в этом мире, включая двух главных персонажей, бесконечно кочуют по каким-то шоу, лекциям, презентациям и прочим ивентам, за которые получают очки социального рейтинга (тема не нова, вспомним хотя бы сериал «Чёрное зеркало»), попутно у них создаётся иллюзия, будто они на что-то влияют (голосовалки). Незаметно для себя они превращаются в безропотные винтики и способны проглотить и оправдать абсолютно всё. И только смерть любимой женщины, кажется, способна пошатнуть благостно-равнодушно-всепринимающую картину мира главного героя.
По стилю и атмосфере вспоминаются сразу и Стругацкие, и Кафка, и «Посторонний» Камю. Мне, пожалуй, немного не хватило фактуры в описании системы рейтингов, довольно абстрактно описано, как это работает. Тем не менее умело удалось создать атмосферу давящего равнодушия и передать трагедию маленького человека, в самой природе которого — приспосабливаться, и тут он пытается приспособиться к нечеловеческой совершенно этике.
Екатерина Писарева:
Сдержанный рассказ Михаила Гаёхо «Человек послушный» – о мире будущего, в котором существуют хиросиги, баллы гражданского рейтинга, фестивали военной реконструкции и общество добровольных доноров, мечтающих совершить благое дело во имя «дорогого и любимого». Вполне себе любопытный рассказ-антиутопия, кажущийся зарисовкой повести или чего-то более глобального.
Интересно, что Гаёхо ничего не объясняет, практически не вдается в подробности того, как устроено общество – он предлагает читателю самому дорисовать мир, который ему показывают. Нам рассказывают, что есть два типа людей – «человек разумный» и «человек послушный», «послушные» добровольно жертвуют свои органы «разумным». Мы знакомимся с двумя героями – Бакиным и Жваковым, одному из которых названивает некая Валентина. По ходу дела мы понимаем, что Валентина – возлюбленная Жвакова, находится в неведомом монастыре. Из инерционной жизни Жвакова выводит экстренная ситуация – его Валентина, кажется, стала добровольным донором (это Жваков узнает из книги памяти, в которую вносится такая информация как дань уважения донору).
В рассказе есть много философских рассуждений о том, что мир будущего может проделать с мозгом человека, его сознанием. Разбираться во всем этом интересно, текст требует внимательного прочтения и перечитывания. Если честно, мне почему-то вспомнилась странная комедия «Тони Эрдманн» немки Марин Аде – там была та же гнетущая ледяная атмосфера, когда герои делают абсурдные и странные вещи; кому-то даже смешно, но мне было бы жутко оказаться среди них. Собственно, я бы посмотрела фильм по рассказу «Человек послушный» – на мой субъективный взгляд, это очень кинематографичное произведение, дающее и режиссеру, и сценаристам большой простор для воображения.
Это прекрасная книга (или это надо называть повестью, не знаю), и удивительно, что она не номинирована на прочие премии. Была, к примеру, философская премия имени Пятигорского. К тому же книга-повесть хороша ещё тем, что небольшого объёма — чуть больше двух листов.
Впрочем, рассказ Даниила Хармса «Власть» ещё меньше — в нём всего две страницы.
Что происходит у Хармса? Там беседуют Фаол и Мышин, примерно так:
«Фаол сказал: «Мы грешим и творим добро вслепую. Один стряпчий ехал на велосипеде и вдруг, доехав до Казанского Собора, исчез. Знает ли он, что дано было сотворить ему: добро или зло? Или такой случай: один артист купил себе шубу и якобы сотворил добро той старушке, которая, нуждаясь, продавала эту шубу, но зато другой старушке, а именно своей матери, которая жила у артиста и обыкновенно спала в прихожей, где артист вешал свою новую шубу, он сотворил по всей видимости зло, ибо от новой шубы столь невыносимо пахло каким-то формалином и нафталином, что старушка, мать того артиста, однажды не смогла проснуться и умерла. Или ещё так: один графолог надрызгался водкой и натворил такое, что тут, пожалуй, и сам полковник Дибич не разобрал бы, что хорошо, а что плохо. Грех от добра отличить очень трудно».
Мышин, задумавшись над словами Фаола, упал со стула.
— Хо-хо, — сказал он, лежа на полу, — че-че»[1].
Два героя, Бакин и Жмаков, то есть Жваков, попадают в разные локации, сперва на лекцию, потом внутрь какого-то военного симулятора (там меня вдохновила фраза «На той стороне пулемет Эм-Же (!) 34, калибр 7,92»), потом в больницу, потом снова на лекцию, где всё говорят:
«— Впрочем, в начале было слово, — сказал профессор, — которое возникло именно как орудие внушения. Центр речи, кстати, находится в тех же самых лобных долях. Слово, сказанное одним человеком, несло веление, которому другой не мог не повиноваться. Недаром «слушаться» означает «подчиняться». И эта функция внушения — суггестии — оставалась единственной функцией слова задолго до того, как слова приняли форму осмысленной речи. Не будучи осмысленными, они были реально похожи на некие заклинания — анторак бдык урбык урбудак будык гиба габ гиба габ! — Последние слова он выкрикнул в пространство и несколько раз подпрыгнул, а после того продолжал уже нормальным голосом. — В память этих времен осталось выражение «заклинаю тебя», хотя, разумеется, тогда не могло существовать ни слова «заклинаю», ни местоимения «ты» со всеми его склонениями. Только урбыдуг антогас салих алимат хак хак!
Потом Пакин и Ракукин, то есть Жмаков, то есть Жваков и Бакин убегают из больницы, тупо смотрят на непонятный пейзаж, а потом возвращаются в палату, где говорят о «сканировании мультиверсума на предмет какого-то события».
«— Бдык, — сказал Бакин.
— Сат сара би, — сказал Жваков».
Потом они садятся в капсулы, натягивают шлемы — и, в конце концов, как писал Хармс, «жизнь победила смерть неизвестным нам способом».
Читать это всё решительно невозможно, потому что вся эта картонная компания мельтешит перед глазами и быстро устаёшь. Зачем, зачем эти Фаолы бормочут свои скучные речи, кто их гонит? Непонятно.
У Хармса герой реагировал на слова учёного Фаола неоднозначно: «Шо-шо,— сказал Мышин, лежа на полу.— Хо-хо». «Сю-сю,— сказал Мышин, ворочаясь на полу». «Млям-млям,— сказал Мышин, прислушиваясь к словам Фаола,— шуп-шуп».
Но кончилось всё по-простому:
«— Хвать! — крикнул Мышин, вскакивая с пола. — Сгинь!
И Фаол рассыпался, как плохой сахар».
И да, тут повсеместный «пелевин» с его метафизическими разговорами о Тайнах Бытия, вернее, карикатура на эти разговоры. Но один Пелевин уже есть, и, гарцуя на своей лошади, кричит, что Боливар не снесёт двоих. Но я вовсе не пеняю автору примером осмысленного повествования, а просто пытаюсь понять, как работает такой метод описания действительности.
Но вот что мне кажется — у этой литературы есть свои, вполне новые горизонты. Потому что если она даже создана для себя, то всё равно сработает в качестве отдушины.
С чем мы и поздравляем автора.
[1] Хармс Д. Меня называют Капуцином: некоторые произведения Даниила Ивановича Хармса. — М.: МП «Каравенто», 1993. С. 330-332.
Это очень хороший рассказ, я сама притащила его в «Новый Мир», где он и был напечатан. Как мне кажется, он о том, что играя на коллективном чувстве вины и жертвенности, а также на том, что «что ты, лучше других, что ли?», можно делать с обществом и каждым отдельным человеком все, что угодно. Но рассказу, как мне кажется, трудно конкурировать с романами на одном поле. Или, опять же, нужно делать отдельную номинацию.
Бывает, что и вполне опытные авторы делают не слишком удачные и проходные вещи. Перед нами – именно такой случай. М. Гаёхо, вполне опытный литератор, создал текст, в котором будто бы нарочно собраны ляпсусы, характерные для типичного выбора писателем неправильного формата для выражения собственных идей. В результате в рассказе «Человек послушный» появились плоские, каике-то одномерные персонажи; переизбыток сведений о мире, не создающие его внятной картины; прямые декларации, которые, к сожалению, еще и не делают более ясной позицию автора. Мысль, что «люди – сволочи, и всегда были и будет сволочами», мягко говоря, не блещет новизной и оригинальностью. Еще и фантастический антураж, в котором развивается действие, также не выглядит чем-то необычным. Да, доведение до абсурда тенденций современности в стиле «грядет цифровой концлагерь» и «наступит китайский киберпанк». Да, явные аллюзии и чуть ли не прямые намеки на «Brave New World» Хаксли. Да, указания на популярную буддийщину и эверетовские параллельные миры. Что в этом нового, господа?
А еще удручает (надеюсь, случайная) апология построений известного «ловца» снежного человека и специалиста по западноевропейской истории Нового времени Б.Ф Поршнева. Нет, его занятия в комиссии по «реликтовому гоминоиду» я весьма одобряю и во всяких каптаров и алмасты тоже безусловно верю. Но вот только от этих занятий Б.Ф. Поршнев непонятно почему возомнил себя великим антропологом и принялся создавать настолько бредовые концепции эволюции человека, что их не вынесла даже дарвинолюбивая советская власть. Набор его книги об антропогенезе приказали рассыпать, и, возможно, это ускорило смерть Поршнева. Грустно и трагично, разумеется, но этот факт не делает научной и актуальной эволюционную философию профессора, устаревшую еще в прошлом веке. А вот автор «Человека послушного» преподносит эти построения чуть ли не как истину в последней инстанции.
А, может, М. Гаёхо хотел над ними лишь поиронизировать? Так ведь иронии не видно, и, право слово, тогда лучше было бы тогда найти другой повод для глума. А если же всё всерьез… Тогда дела еще хуже – в рамках пресловутого постмодернизма вполне можно выстраивать тексты на устаревших научных концепциях для литературной игры. Но здесь игры не видно, да и литературного «пространства» для нее маловато.
Возможно, автор изначально планировал более широкомасштабную и более внятную вещь. Но начал писать, надоело, хотел бросить, а потом решил из оставшегося текста быстро сварганить рассказ (благо, профессионализма для этого хватает).
облако тэгов
