Рецензии на фантастические книги

Про роман Энтони Дорра «Птичий город за облаками» сразу необходимо сделать важную пометку. Он явно создавался с прицелом на премии.

Это не плохо. И не хорошо. Это просто факт. А также фактор, определяющий некоторые структурные, содержательные, целеполагания в произведении. «Птичий город...» вообще стоит обозначить как очень мейнстримное произведение. Но в данном конкретном случае это точно не минус, а скорее даже плюс. Потому что перед нами очень крепкий мейнстрим, аккуратно ограненный, выверенный до строчки, с пониманием того, что эти страницы попадут под строгий глаз литературного критика. И пусть я не один из них (что даже хорошо), могу сказать, что старания Энтони Дорра окупились сполна.

По форме повествования и общей архитектонике сюжета «Птичий город...» очень напоминает «Гномон» Харкуэя. Перед нами есть несколько линий повествования в разных местах и временах. В каждой ветке изложения есть свой главный герой (в случае Дорра — пара главных героев), в которых с каждой новой главой все отчетливее и отчетливее просматриваются схожесть и взаимосвязь. И если у Ника в «Гномоне» красная нить сквозь параллельные сюжеты проходит через магию числа четыре и поиска какого-то странного артефакта или изучения последствий от его возможного применения, то у Энтони Дорра центр притяжения и скрепления уз между персонажами заключен в реконструируемых фрагментах античного авантюристско-фантастического романа Антония Диогена. А именно «Невероятные приключения по ту сторону Туле», который для в рамках научно-фантастическо-литературной (де)реконструкции был заново сплетен из реальных фрагментов, пьесы Аристофана «Птицы», романов «Золотой осел» Апулея и «Правдивая история» Лукиана Самосатского и превращен в повесть «Заоблачный Кукушгород». Все главные герои романа так или иначе объединяются в единую историю именно благодаря обладанию этой книгой. Еще из общих мест с «Гномоном» можно выделить наличие некоторой метапозиции, которая хоть и ведется не от лица рассказчика, но как бы признается основной и самой важной для понимания остальных историй. Если у Харкуэя это сюжетная линия следовательницы-детектива из мира брэдберианско-хакслиниаского будущего, то в романе Дорра это роль отведена Констанции в корабле поколений «Арго». Притом в обоих произведениях эта центральная позиция в конечном счете и переворачивается, и некоторым образом децентрируется.

Итак, как именно все ниточки романа сплетаются в одну паутину? И Анна, и Омир, и Сеймур, и Зено, и Констанция — все они в той или иной степени прокаженные в своей эпохе, малой родине, культуре. Анна родилась в низу социальной лестницы умирающей патриархальной Византии. Притом девушкой, без права на свободу и мысль, что в контексте произведения (и в реальности) — суть одно. Омир тоже из низких сословий, босой крестьянский мальчик, с заячьей губой, которые образуют вокруг него кривотолки о проклятии и демонической сущности себя. Сеймур, особенный мальчик, тоже из бедной семьи с матерью-одиночкой, который слишком (слишком ли?) глубоко переживает экологические напасти и неразумность разумных обитателей планеты, из-за чего идет на крайние меры. Зено гомосексуал, выросший без матери, рано оставшийся без отца, побывавший в корейском плену и нашедший себя очень поздно, в постановке с детьми переведенной им пьесы-романа того самого Антония, в ходе которой и найдет свою... Впрочем, неважно. И Констанция. Единственный не парный персонаж, чья непарность как раз и намекает изначально на некую метапозицию. Оставшаяся одна при странных и невозможных для космического корабля обстоятельствах, слишком не похожая на остальной экипаж своим чрезмерно живым воображением и тягой к Земле. И всех их если и не излечивает или не спасает «Заоблачный Кукушгород», то хотя бы дает некий маяк в хаосе жизни и беспросветной гибели надежд. Лучик света, кусочек облачка чего-то лучшего эта странная рукопись всем им передает по-своему...

Возможно, что многие из ходов книги будут более-менее заранее ясны большинству подготовленных и опытных читателей. Разве не понятно, что судьбы Омира и Анны будут тесно связаны? Или что сюжет Антония в итоге в той или иной форме и вариации реализуется в разных ветках сюжета самого «Птичьего города...»? Но Дорр и не думает как-то особо скрывать большинство из последующих шагов в повествовании. Каждая из новых деталей в хронологически предшествующих ветвях единого книжного древа заранее подсказывают, что будет в более поздней по времени романа. Но не это главное. Тем более что пара поворотов и чеховских ружей все-таки смогу хотя бы немного, но удивить и разбавить общий заранее понятный строй книги. Не даром ведь посвящается книга библиотекарям, а Зено на вопрос, а зачем вообще заниматься изучением и восстановлением повести о путешествии в «Кукушгород» отвечает примерно следующее: «вы же знаете много супергероев? Представьте, сколько довелось пережить этой рукописи. Она супергерой не меньший, а то и больший».

И чуть перефразируя Зено, можно сказать, что роман Дорра (как он указывает дополнительно в послесловии) есть ода о разных книгах. А я бы добавил, что это не только ода о книгах, но ода о их читателях и хранителях. Что во многом одно и то же. Главное фантастическое допущение романа — сохранившаяся копия «Кукушгорода» — не стала бы таким уникальным супергероем без других супергероев, более человекоподобных. Анны, Омира, многочисленных переписчиков, библиотекарей и монахов, комментаторов и переводчиков, а также просто читателей, которые от одного века к другому, от одного человека к другому переносят странную историю об Аитоне, который мечтал парить среди небесных птиц за облаками, но в итоге выбрал вернуться домой. И оказался тем самым самым мудрым из людей, повторив часть маршрута Сократа. Это фанатская книга для фанатов Литературы. С большой буквы потому, что она о всей литературе вообще, о всех книгах, которые живут на бумаге, в нулях и единицах, на острие ручки, в сером веществе ваших и моей голов. Это единственное, что сдерживает хаос османов, военных преступников, космического вакуума, террора и вирусов, а также то немногое, что дарит вполне ощутимую надежду. На то, что мы, как и дурак окаянный, Аитон, после столь долгих метаний по миру все же найдем свой Кукушгород здесь, под облаками, на нашей просторной Земле, и будем менять ее и себя не в худшую, а в лучшую и умеренную сторону.

Кто-то скажет, что это невозможно. Человеческая порода такова, что человек будет нести (само)разрушение всегда, вплоть до конца времен, и не сможет жить в мире и согласии с другими. Может быть, это и так. Но разве это предположение фантастичнее того факта, что диковинная история Антония Диогена уже прожила дольше одной из мировых религий? Пройдя столько рук, костров, чумы и прочих невзгод, она добралась до нас, пусть и преломленная воображением Дорра. Но только в лучшую сторону. Если возможно это, то и в изменение человечества тоже стоит поверить.

"Птичий город за облаками" на фантлабе

Лабиринты, сны, литература, гностицизм, Каббала, творчество, Человек и встреча прошлого с будущим... Луис Борхес изрядно и во благо сломал классические каноны и ортодоксальную узость литературы магическим сплетением эрудиции, книжной любви, культурной экзотикой и талантом. И прошелся по разным темам, литературным жанрам и именитым отцам-основателям, а также сквозь множественные образы и бытийные (да житейские) вопросы. Сегодня я, подводя точку своей серии "очерков" (вкупе со сторонними суждениями) по борхесианским рассказам. А именно после мыслей в буквах о темах гностицизма, литературы, Человека и т.д., приступаю к последней в списке. И вместе с тем ко всем сразу, ведь настоящая "статья" завершает предыдущие две. Надеюсь, и развивает в самом прогрессивном смысле...

Как читавшие аргентинского писателя могут знать, в своем творчестве литературная аватара (аки альтер-эго) успела много где и с кем побывать. Например, с самим с собой, только младше или старше. Хотя всегда в этих темпоральных сновидческих странствиях вопрос — кто именно и с кем встретился. И встретился ли. Но на личных беседах с самим собой путешествия во времени у Борхеса не заканчиваются. В рассказе "Утопия усталого человека" другая вариация-инкарнация писателя лицезреет очень и очень далекое будущее человеческого вида. Ибо вопрос, есть ли там "цивилизация" в любом нашем понимании этого слова. Ибо рандеву с грядущей эпохой оставляет крайне двусмысленные ощущения, с нескрываемой каплей горечи где-то внутри. А именно будущее предстает нашему почти-современнику довольно унылым, серым и одиноким местечком. Никаких мегаполисов и континентов-муравейников лирический герой Луиса Хорхе не видит. Лишь бесконечно тянущуюся степь с одним-единственным домишком. Суровый и угрюмый хозяин этих далеко не футуристичных апартаментов. У этого постчеловека и его сородичей нет имен, государств, разных языков и, видимо, общественных институтов в обычном их виде. А далее, чтобы не плодить и без того плодовитых лишних сущностей, лаконично приведу цитаты собеседника рассказчика Борхеса:

"Факты уже никого не трогают. Это просто отправные точки для вымысла и рассуждений. В школах нас учат во всем сомневаться и уметь забывать"

"Никто не может прочесть две тысячи книг. За четыре столетия, которые я прожил, мне не удалось одолеть и полдюжины. Кроме того, не так важно читать, как вновь перечитывать. Печатание, ныне давно упраздненное, было одним из страшнейших зол человечества, ибо позволяло до безумия множить никому не нужные тексты."

"Теперь уже нет страдающих от такой бедности, которая была бы невыносимой, или от такого богатства, которое было бы самой раздражающей формой пошлости. Каждый служит."

"Уже нет городов ... Поскольку нет собственности, нет и наследования. Когда человек ... формируется, он готов вытерпеть и себя и свое одиночество."

"Не следует множить род человеческий. Кое-кто думает, что человек есть божественное орудие познания вселенной, но никто с уверенностью не может сказать, существует ли само божество. Я полагаю, что сейчас обсуждаются выгоды и потери, которые может принести частичное или общее и одновременное самоубийство людей всей земли. Однако вернемся к теме."

Но последуем совета автора. Действительно, вернемся к теме. Обобщая и дополняя скромные описания будущего, в котором на день заглянул "Борхес", можно заключить в следующее описание. Мир разобщенного, разочарованного в себе, культуре, науке и цивилизации человечества, где космос и многие технологии специально забыты, где "... кроме цитат нам ничего не досталось... язык — система цитат (*)", где как таковое общество деконструировано; где люди живут чрезвычайно долго и не стареют, но никто уже не читает книг (во всяком, много книг); где школы учат не учиться, а забывать; где товарно-денежные и многие другие виды отношений исчезли; где правительства сами собой ушли на свалку истории; где память о прошлом, история и статистика изъяты из употребления, но остались искусства вроде изобразительного. И т.д. Но предлагаю не делать скоропостижных выводов о черно-белом и немом непрекрасном далеком. Луис Борхес писатель сложный, неоднозначный и не представляющий все в рамках понятий "абсолютное добро и зло". Нет. Но перед нами все-таки не утопия, но и не обычная, не шаблонная антиутопия (к вопросу о клише в жанре, во всяком, кино- и тв-шном, советую заглянуть сюда). Но, как еще Аристотель говаривал, чтобы понять в полной мере какую-либо вещи, нужно знать ее начала и причины. А коль автор решил нам затемнить причинно-следственные связи от дня сегодняшнего ко дню послезавтрашнему, предлагаю прибегнуть к методу фантазирования и представить, "как мы до такого докатились". И тут нельзя не упомнить книжки Пелевина (аки короля русского постмодернизма после не-модерна) "SNUFF" (рецензия здесь). Ведь мир нашего автора из промерзлой широкой России в чем-то похож на жаркое и цветастое полотно Аргентины. А именно неверием в факты, которое я процитировал выше. И в отличие от Борхеса, Виктор Пелевин не постеснялся показать нам детерминированность своей реальности. Я напомню ее и, простите, без марксизма (или чего-то левацкого) тут не обойдусь. Ибо именно информационная, постмодернистская и фетишистская стадия капитализма (или посткапитализма, как пожелаете) привела современный мир к миру пелевинскому. Если точнее (и прибегая к формулировкам автора), то обычное бытие СМИ в союзе с визуальной развлекательной индустрией, которое занимается каждый день созданием инфоршума, фабрикацией истории и недавних событий, клепанием зомбифицирующего контента (или просто "творением" чепухи, выхолощенности, бреда и пустоты). Это разрушительное наглое соседство дикого прибыльного мифа и реального мира разрушило такой наиважнейший институт общественной целостности, как доверие. Как минимум доверие между обществом и власть держащими. А дальше мы знаем по роману: постап, города-на-лету, общество дикарей с конструируемой историей и витающих в облаках элитарных извращенцев с квазирелигией баблоса-и-экрана и сам сюжет. Правда, таки после "конца истории" у Пелевина она не совсем кончилась, да и цивилизация не совсем вымерла. По-ироничному, по-постмодернистскому укладу вещей и духу времени оба этих явления есть. Мир капитализма (пост)информационной эры был вынужден сократить свое присутствие в мире до пределов офшара Бизантиума. Проблему неверия в информацию, диалектического противоречия развлечений и фактов пришлось решить оригинальным преодолением оного — созданием интересного религиозного конструкта. Веры на фоне неверия. Точнее, "веры", а также общества, которое хоть и помнит о ранее бывшем неверии, но радостно его не понимающем. Ибо есть целый спектр удовольствий и "плюшек" от сильных мира того. А отыгрываются эти парящие людишки над своими нижними собратьями, получая ложный катарсис и вполне настоящие прибыли от Оркланда.

Но это пелевиниада. В ее книжных вселенных. Что же у Борхеса? Здесь даже такой осколочной и монструозной цивилизации не сохранилось, а на какое-либо возрождение чего-то былого надежд нет. В отличие опять же от "СНАФФа". Ответ вижу один — люди "Утопии усталого человека" слишком сильно разочаровались в человеческом мире. Во всем создаваемом людьми и обществе. Слишком обильное количество лжи и, видимо, не только (технологические катастрофы, бедствия?) постепенно (не так, как у Пелевина), долго, медленно, но верно выхолащивало общественное и далее человеческое из человека. В итоге, достигнув аномии (скорее без радикальных скачков, ибо фраза о медленном исчезновении правительств и государств как бы намекает), Человек потерял свою сложность. Свою разносторонность, противоречивость и диковинную глубину. Человек стал скучным, зато бессмертным и не болеющим. Даже без страха смерти. Ведь, если подумать, именно общество, язык и иные сопутствующие проявления "человековости" (человечности) играют огромную роль в подавлении страха ожидающей гибели. Но если от оной фобии можно избавиться таблеткой или уколом, то зачем "нагромождение сущностей"? Зачем Человек человеку? Во всяком человеку Борхеса...

Подходя к концу, скажу лишь, что я вижу в данном рассказе не совсем постмодернистскую "утопию". Но это тем более и не возможный и необходимый метамодерн. А чем же тогда является мир Луиса Хорхе? Постмодернистские изуродованные общества все-таки предполагают наличие общества. Разобщенного, без солидарности, но все-таки общества. Даже наличие человека в некотором виде при определенном отдалении — да. А там — нет. Оные же социумы включают в себя существование капиталистической или более дикой системы (экономики). Здесь экономики и тем более капитализма нет совсем. Так что это тогда!? Что есть утопия усталого человека?.. Эх, ответ сокрыт в названии. Это именно утопия усталого человека. Того, который не боролся, проиграл наступлению бездушного и механического общества постмодерна. Того, который устал от общества, которое не в состоянии, без сил и желания определить, ибо теперь круг индукции и дедукции, общественного бытия и сознания обрывается. Человек Борхеса устал от общества и избавился от него. Выкинул и постепенно забыл. А потом и самого себя, ибо человек без общества — не человек. Это "квазипостмодерн" — общество без общества, человек без Человека. И это же один из возможных вариантов исхода текущего дня. Мы на распутье. Либо и далее постмодерн, который в итоге погубит Землю и вид, либо квазипостмодерн, который избавит человека от самого себя и общества, либо метамодерн, возврат к большим проектам, смыслам и "против всего плохого, за все хорошее". Только так и спасибо Борхесу, что расширил на нашем пути возможности для выбора. Хотя, на самом деле, сократил. Ибо перспективы в обход метамодерна все лучше и лучше...

(*) — привет, Ролан Барт, Мишель Фуко и другие!

Боюсь, что буду рассуждать витиевато и многословно. К сожалению, как всегда. Но, думаю, постараюсь подобного избежать. К счастью, как и всегда.

Зато писать собираюсь лишь с искренней любовью и должным пиететом к настоящему мастеру слова. К Хорхе Луису Борхесу, аргентинскому писателю мировой величины. И сразу хочу провести следующую параллель, возможно, странную и слишком диковинную, но все же. С нашим, тоже почившим, мастером слова. С Антоном Павловичем Чеховым. Казалось бы, что общего между этими двумя пусть и великими, но столь разнородными фигурами? Что единого, кроме умения мастерить шедевры малой формы? Возможно, совсем ничего, но разве так уж и отличны их две Родины? Те общественные, географические и исторические сущности, что формирует людей, которые и творят, собственно, их сущность? Сразу извинюсь по поводу тавтологии, но намекну, что клоню в сторону моего же отзыва на роман Йена Макдональда «Бразилья». А в нем я пришел к выводу, что не так и отличны латиноамериканская эклектика людских джунглей и наши промерзлые, обширные, забытые творцом скифские степи (*)? Коль так, то в бесконечном лабиринте вероятностей и потенций судьбы двух бездонно талантливых людей не шибко различны. Возможно даже, что их реальные и альтернативные биографии стоят рядом в фантасмагорической «Вавилонской библиотеке».

Обсуждаемый рассказ мог написать только человек, пораженный любовью к литературе в самые глубины сознания. Именно им и был Борхес. Его любовь была настолько настоящей, настолько всесильной и животворящей, что она породила новый феномен в литературе. Во всяком случае Хорхе Луис стал одним из отцов-основателей будущего (и, быть может, пока настоящего) постмодернизма — в хорошем смысле этого слова. Не той волны порнографов, которые осквернили Храм Книжного Искусства и Дворец Слога, стараются искоренить, осмеять и выкинуть на свалку истории «метанарративы», содержание и смыслы. Совсем нет. Я говорю о таких же, как и Борхес, безнадежно влюбленных в книги и культуру чтения, которые пишут новые книги об этом. Жанр литературы о литературе. Добрый, уважительный постмодернизм — называйте как хотите. Именно такой создал аргентинский автор, который сам себя называл прежде всего читателем. Наверное, спустя более чем пять тысячелетий письменности и еще более веков истории рассказывания историй, каждый потенциально великий автор должен в этом прислушаться к классику двадцатого века. Быть прежде читателем, подмастерьем и одновременно вдумчивым зрителем ушедших искусных мудрецов, а только затем самому приниматься за перо (или клавиатуру, но даже я, смерд и тень тени современников стараюсь прежде браться за бумагу). Ведь «Вавилонская библиотека» лишь с виду мечта любого читателя и обиталище всех возможных писателей. Попасть в нее, конечно, можно и с помощью бесспорной нетленки, и полнейшей белиберды. Но все это лишь мутации формы. Формы вездесущей и на самом деле мертвой — как у плохого, зомбифицированного, кадаврового постмодернизма. Представленный Борхесом буквенный и многостраничный сад расходящихся троп выстроен и написан не Цюй Пэном и каким-либо живым человеком. Это лишь симулякр жизни, мертвецкий фрактал квазилитературы. У настоящей литературы все равно есть автор, творец, начало бытия любого произведения — жизнь, живой разум. Даже если он довольно иллюзорен, не совсем реален и, по сути, лишь функция Языка, если верить Ролану Барту в «Смерти автора» (но любой, кто умер, хоть когда-то жил). У борхесовского библиотечного мироздания вряд ли имеется живой творец. Скорее бесчисленные тома этой вселенной настрогал и скопировал какой-то почти божественный, но не живой роботический гигант фон Неймана и Тьюринга. Ибо творчество не есть видение всех возможных троп и избрание из них необходимых. Истинное творческое создается без этого взгляда в квантовые возможности. Слепо, но чисто, с мыслью (верой) о новизне. Самим тобой, даже если ты создаешь нечто уже бывшее в мире. Но, как сказал другой современный классик, Эдуард Лимонов, самое главное, что ты сам к этому пришел.

Так что в итоге? Перед нами один из множества удивительных рассказов Луиса Борхеса, который, на мой взгляд, некоторые могут воспринять превратно. Не так, как должно. Человек, родившийся в удивительной и самой эклектичной, синкретичной, лоскутной красоты части света, любивший хорошую литературу, в основном живший именно в книжных мультивселенных, писавший эссе и статьи о примате содержания над формой, не мог воспевать библиотеку, схожую с Вавилонской. Искусственную и на самом деле пустую. Высчитанную холодным интеллектом, а не сотворенную душой. Есть большая разница между написанным в нашем времени «Вишневым садом» Чехова и созданной из вероятностного океана его копией на невозможных полках мира Борхеса. Но разница между двумя творящими душами, аргентинской и русской пород, гораздо меньше. Поэтому не так удивительно, что их взгляды на божественное не так разнятся. Гностицизм Хорхе Луиса, огромная пропасть между неверой и верой у Антона Павловича... Свободолюбие... Тяга к справедливости... Тяжелая участь двух далеких друг от друга отечеств, но столь сходных! И, конечно, чудные, живые и красивые рассказы, которым место на настоящих полках, а не в ужасающей и отталкивающей Вавилонской библиотеке...

Пора бы найти библиотеку не вавилонскую и постмодернистского кадавра, которая по-библейски обречена на распад и гибель. Нужно найти сияющий творческой новизной и живым духом книжную карманную вселенную. Но лишь с наступлением состояния постпостмодерна, которое предрек и Борхес в том числе. Настало время творить новые, собственные истории, а не воспроизводить комментирование старых.

(*) — как сказал Антон Павлович в "Из Сибири", точнее процитировал, пусть даже и не о всей России, но: "Примерно, у нас ... нет правды. Ежели и была какая, то уж давно замерзла. Вот и должен человек эту правду искать." Конечно, вырвал из контекста, но на то есть оригинал! Читаем не только зарубежных классиков, но и своих!

"Но единственным местом, где наши имена будут стоять относительно тесно, станет название этого снафф-видео..." (отрывок из классики современного интерактивного искусства)

"Что такое постмодернизм? — Это когда ты делаешь куклу куклы и сам при этом кукла. — А что актуально? — Актуально, когда кукла делает деньги. (от автора, который вместе с Автором не умер)

Как раньше было просто. В том числе и сама простота. Ведь были лишь один язык, одна вера, один пантеон богов и система ритуалов для поклонения им. Одна идентичность, одна ментальность и одна история, рассказываемая вечерами у костра. С одним героем и одним подвигом. И была только одна реальность, или, во всяком случае, одно наиболее реальное представление о ней. А потом, спустя тысячелетия, настали дни странствий. А вместе с ними и метаморфоз. Открытий, войн, разных языков и народов, Великих Книг. Великих Идей. И когда-то одна история, рассказываемая у одного костра, о Герое и его Подвиге, трансформировалась и приумножилась. Теперь она превратилась в несколько сюжетов, доносящихся до нас сквозь века из сказок, мифов, священных писаний, книг, игр, сериалов и фильмов. И спустя столько столетий все эти тысячи версий одной истории в Информационной Эпохе переплетаются и смешиваются с новыми историями из уже не одной, а разных реальностей. Реальностей, которые все дальше уходят от той изначальной и простой ее версии, ее видения Первыми Людьми. Лишь симулякры симулякров, сплошные знаковые системы, воздвигаемые на уже имеющихся. Поэтому неудивительно, что в рамках так называемой Литературы, в результате жанровой эволюции, скрещивания, гибридизации и селекции, от классицизма с романтизмом и реализмом через модернизм, возник постмодернизм...

Именно так — громоздко и сверх меры претенциозно — я начал отзыв на один из лучших романов Виктора Пелевина, "S.N.U.F.F.". И как всякая глубокая и, не побоюсь этого слова, великая книга, она раскрывается не сразу. Прошло достаточно времени, прежде чем я смог посмотреть на нее иначе. Не под другим углом, но уж точно через линзу с большим увеличением. А все спасибо философии от самых ионийцев до пост(пост?)модерновых мыслителей и собственного (книжного и житейского) опыта. Поэтому ныне мне представляется постмодерн и толкование его в обозначенном романе совершенно иными, нежели в том наивном и стародавнем отзыве (**). Сейчас повествование романа, которое, как (пост)иронично, ведется от писателя-постмодерниста, представляется мне не милой метафорой высокому метаязыку, а эпитафией сегодняшней цивилизации (***). А отчего такая перемена в видении — ниже.

Наверное, правильнее всего начать с постановки вопроса: что такое постмодернизм? Сложно ответить точно, ибо постмодерн вокруг нас, да и в нас самих. Чтобы расколоть такую вещь в себе, нужно прибегнуть к одному из двух вариантов. Первый: закапать ее в песках прошлого, нарожать детей, заставить их нарожать еще детей, и через n-ое количество осеменений появится плеяда ученых археологов (которая таки и даст нашим могилам ответ на данный вопрос). Либо ждать рождение такого глубокого мыслителя, как дедушка Маркс, который "пояснит" за базар капиталистов нашу общественно-политическую формацию. Так как оба варианта для сиюминутного сотворения рецензии не представляются подходящими, будем основываться на специфических книгах-исследованиях-измышлениях, философских статьях, тематических коллоквиумах, сократовским диалогах с заинтересованными и сходах ученых и философов по одному и тому же вопросу. Из этого сделаем первый и самый очевидный вывод; постмодерн — это идущее за модерном (в хронологии) понятие. А в переводе на великорусский получается, что это после-современность. То есть переосмысление в некотором русле модерна, современности. Во всех возможных сферах — искусстве, политике, философии, социальных отношениях, религии.

Итак, примерно определив поле этого текучего понятия, продолжаем плавание терминологического ледоруба. Постмодернизм — переосмысление всего, что было в модернизма (а все, что было в модернизме и предшествующих ему эпохах, так или иначе являлось плавной эволюционной прямой). И это не просто нейтральные думы над ушедшим. Постмодернизм — эра судилища над прошлым. Хроноцид над дарами цивилизации современности, ошметки которой порождают (пост)цивилизацию уже постсовременности. В любых аспектах человеческой действительности. Безусловно, это крайне интересное, до жути любопытное зрелище. Похлеще всяких колизеев и концертов Басты! Но какой его итог и подноготная (само)цель? Зачастую в литературе — это форма без содержания. А вспоминая об одном из самых главных механизмов построения постмодернисткого произведения, можно легко составить определение постмодерна в литературе. Это деконструкция старых форм и уничтожения смыслов в них через конструирование новых форм из старых, в которых аннигилируется (уничтожается, саморазрушается) содержание. Постмодернистская проза — это выхолащивание (жанра, идеи, смысла, Автора, эстетики, глубины, художественности, оригинальности, сверхцели, посыла). А почему? А потому что современность (мы живем в постсовременности — не забываем), да и вся история до нее, принесла только горечь и трагедию, разочарования и боль. В том числе в культуре и из-за оной. Именно культура в самом широком смысле, как огромная, бесконечная практически палитра смыслов, имеется в виду. И вправду, быть может ресурсы — лишь предлог на братоубийства, а истинная причина — наличие смысла? Получается, создание нового ведет к гибели, несчастьям? Не будет ли логично в таком случае образование посткультуры, области бессмысленности? Ведь положительные смыслы — капитализм и либерализм (по Фукуяме) — уже придуманы! А новые можно не творить, лишь без конца тараторить о сказанном, которое в свою очередь было сказано, которое далее тоже было сказано о... Вечная рекурсия уже придуманного! Ибо все сотворено, а все сотворенное — осуждено. Для нового "творца" остается лишь один удел — более "оригинально" осуждать осужденных! Поэтому постмодернизм культуры и искусства, духовности — это смерть. Смерть ранее перечисленного, а также Бога (Ницше), Автора (Барт), Истории (Фукуяма) и Человека (он же) (последние две еще только грядут).

Но это еще ладно! Постмодернизм экономики, а попутно политики еще интереснее! (Так что теперь постараюсь войти в амплуа марксиста, но не переживайте — тут я буду максимально краток и вскоре вспомню про Пелевина. Он жив и не забыт — только еще чуть-чуть!). Старина Маркс не все разглядел в размытом образе будущего. Не увидел, что оно на самом деле то ли величайший фарс, то ли последняя трагедия человечества. Суть в том, что примерно век назад марксово пророчество не сбылось. Мир не пошел по стопам коммунизма, ибо Перво-Марксист, собственно, старик Карл, сделал для них славный подарок — "Капитал". И могучие буржуа поняли, что социальное государство не такой уж дурной мир, нежели чем билет на рейс прямиком на свалку истории. Изуродованные зачатки несбывшейся утопии гнили в Осажденной полу-Крепости, полу-Ковчеге, России. А та была в океане капитализма, который таки не просто гнил, но притом преобразовывался!

За двумя величайшими стремлениями, имманентными капитализму (ростом капитала и захватом рынков), старые капиталисты пришли к выводу, что прокормить свой худой мир с рабочим классом и до конца себя обезопасить (и еще обогатить!) можно развитием/вырождением этой экономической формации в новую — посткапиталистическую. Ее суть проста: зачем в конкурентной борьбе улучшать качества товара (и проч. вложения), коль барыш можно получить в разы проще? Как? Не делать товар лучше, а говорить, что так оно и есть! То есть реклама во всех ее ипостасях, плодом которой и является борьба не характеристик товаров и пользы от них, а всеми любимых лейблов, торговых знаков да брендов. Даже дизайн — это вторичное (третичное — его реальная нужность). Самое главное в наш век из-за этого и есть информация. Ибо конкурируют и воюют друг с другом корпоративные тигры теперь не уровнями и мощностями производительных сил, а бицепсами пропагандистской машины и крышиванием СМИ-центров. Но дабы фраер на такое фуфло купился требуется его максимальное опрощение. То есть описанная выше посткультура. Так что эпоха бесконечных приставок "пост-" — штукенция плотно перевязанная своими элементами друг с другом, совершенно новая в плане возведенных в абсолют отрицаний и негаций ВСЕГО и до пошлости старая по своей природе. Ведь посткапитализм — такая же общественно-экономическая формация, как и прочие. Со своим правящим классом и соответствующей идеологией. И принципы их антикварные — Строгие Контроль (над производственными ресурсами и населением) и Иерархия (разделение на властвующих и подчиняющихся). Благодаря ним мы живем в грандиозный период строительства Великой Империи Рабства, где 99,9% землян наконец уравняются в своей несвободе. Но не забываем, что Человек-то тоже скоро издохнет! То бишь евгеническая генетика в руках посткапиталистов этому поспособствует. Не важно, будет ли это происходить в тайне или наяву (в любом случае, все к тому времени станем слепыми потребителями), но мир наконец-то на генетическом уровне разделится на достойных Олимпа элоев и способных лишь на холопстсвование морлоков. Вся надежда лишь на третий мир (и нас), который отягощен глобальным разделением труда на производство "придуманного" постиндустриальным посткапитализмом и снабжение его же сырьем. Лишь пронзив эту ахиллесову пяту этой ошибки истории можно будет вернуться к той самой точки бифуркации, к перепутью развития. И сделать наконец правильный выбор...

Еще не убежали? Тогда вернемся к "СНАФФу" Пелевина! В нем бездонное море аллюзий, отсылок и перекрестных смыслов с реальностью за окном. В офшаре Бизантиума и Оркланде-Уркаине, в их взаимоотношениях и буднях можно найти как намеки на дихотомическое единство России и Запада, так и предсказание конфликта России с Украиной, так и американо-российские отношения... Так и доведенную до крайнего абсурда рабочую машину информационного общества (посткапитализма, посткультуры, постиндуриализма и т.д.). Экономика, основанная на угнетении "варваров", "третьего мира" (Оркланда), зверской их эксплуатации путем социальных манипуляций (и фальсификациях фактов и истории в общем). Это угнетение лежит в основе посткапиталистической экономики, нью-эйджская идеология-религия которой есть гибрид СМИ и худкино. А главный догмат этой идейной химеры — отсутствие границы между выдуманным и реальным. А второй — если и не мертвый, то точно неживой бог Маниту, живущий в экранах и деньгах (еще один "намек" на постиндустриальную экономику). Про творцов ("творцов") как сомелье и симулякр порноиндустрии я умолчу — эти гениальные фразы, метко вскрывающие действительность, надо прочесть самому. Любовный треугольник тоже весьма показателен и широк на интерпретации. Типичный потребитель, обыватель и идеальный гражданин общества постмодерна — Дамилола — в "схватке, дуэли" (которые есть сюжет романа) теряет, проигрывает свою возлюбленную "варвару" Грыму. Между тем "проигрывается" половинка рассказчика, Кая, сама. Ведь в своих философских опытах и интроспекциях она видит, что является в обществе Бизантиума просто вещью среди прочих вещей. И дело ж не в том, что она — машина. Дело в том, что остальные люди — тоже машины, вещи. Иначе существование общества сплошного фетиша и нескончаемого вещизма невозможно. И вместе Кая с Грымом поднимают "варваров" (Оркланд, девственный от посткапитализма мир, настоящий, откровенный, пусть и несколько грубый, жестокий, но не лицемерный) против бизантийцев, таки побеждая последних. Но не вдаваясь в эти самые философские измышления-отступления Каи (которые в разы три увеличат объем этой рецензии), можно увидеть очевидное. "СНАФФ" методами постмодернизма показывает несостоятельность и плоскость данного концепта. Через интересный и колоритный мир постапокалиптического будущего Виктор Пелевин, как мне кажется, доносит до нас простую истину (которая даже открыто говорится на страницах романа). Наша (пост)цивилизация, нормальный стержень которой есть доверие (как и любой цивилизации до нее), обречена на катастрофу и крах при утере этого самого доверия. А произойти это может при дальнейшем выхолащивании смыслов и, что еще важнее, правды через СМИ, которые, видать, уже забыли, что это такое — правда. Все теперь говорят о фактах и информации, а не о лжи и правде. Истине. Но такая система долго не продержится. Когда-нибудь и как-нибудь, но она падет. И пройдут тысячелетия, все постмодернистское обратится в пыль, а Человек не умрет как Бог и Автор. Того глядишь, и последние возвратятся... Может быть, с помощью постпостмодернизма (****)? Но это уже совершенно другая история...

Итог: 10. И автор напоминает, что отзыв пишется в эру постиронии и постправды, так что где ирония и правда, а где кроются их деконструкции, даже самому чеканщику этих строк не представляется возможным понять.

Примечания

(*) — о самом романе говорится частично во втором, не перечеркнутом, абзаце и последнем.

(**) — из первоначального комментария к роману: Постмодерн в литературе — это Конечный Библиотекарь, Великий Классификатор текстовых комбинаций, начинающихся от полузабытых мифов островных народов и оканчивающихся творениями мировых классиков и современной беллетристикой. И секрет упорядочивания кроется в авторском ключе, который писатель-постмодернист передает читателю, меняясь с ним ролями и давая ему возможность найти свой вариант реальности. А лучше всего ковать эти ключи, чуть ли не штампуя их, получается у Виктора Пелевина.

(***) — но мы еще не умерли, конечно. Вы же читаете эти строки, так что все хорошо. Да и вообще смерть Смерти даже в постмодерне не представляется возможной (один российский философ дней сейчасных даже считает, что от Смерти в эру постсовременности должно толковаться и выводиться Бытие). И наша цивилизация — в всяко-разных толкованиях данной дефиниции — тоже. Но, черт возьми, коль гибель Рима была трагедией, вымирание урода массовой культуры должно быть как можно более напыщенным фарсом! (*****)

(****) — метамодернизм, постпостмодернизм будет заниматься, чуть перефразируя закон о двух отрицаниях, деконструкцией постмодернизма? То есть деконструкцией деконтруированного или деконструкцией самой деконструкции. Возможно ли, что мы вернемся к модернизму? Быть может, может быть...

(*****) — кстати, согласитесь, что картинка для обзора про смерть цивилизации выбрана под стать тематике :)

ПС. Рубрики по произведениям с трактовками революционной ноты будут продолжены, а рассмотрение постмодернистских трактатов только начинается...

Первое, с чего, видимо, нужно начать, это фраза «я прочитал». Даже нет, так — «прочитал НАКОНЕЦ-ТАКИ». На целый год или около того растянулся мой библиофильский челлендж, личный джихад и, мягко говоря, не самый обычный читательский опыт с увесистым трудом Марка-почему-то-зачем-то-Z Данилевского под заглавием «Дом листьев». И цифра потраченного времени в размере «около года» вышла довольно своеобразным образом — я элементарно не всегда и не сразу брался осиливать данный тяжеловатый томик причудливого постмодернистского толка. Перебивался частенько, так сказать, чем полегче в плане осознования прочитанного. Правда, большую часть текстового объема «Дома листьев» я прочел за месяц. Опять же, около того, плюс-минус*...

* — первый свой «арифметический» опыт в поглощении алкоголя я получил в лет семнадцать, насколько могу помнить. Как известно, культура пития, которая переносит наше сознание в сферу «вы-бытия», а порой «вытия», а тело и вовсе «бития», сложна и многоаспектна. Особенно в своем русском, противоречивом формате. И, разумеется, порой имеет слишком индивидуальный окрас, зависящий от целей на данный конкретный момент. Именно ситуативность всего процесса выпивания и делает данный процесс крайне неустойчивым, разнообразным и почти всегда кончающимся в негативном ключе. Так или иначе придерживаться определенный правил, культурных матриц, в это случае, конечно же, стоит. Поэтому, как в случае соло-гитариста среднестатистической рок-группы средней полосы России (у которого электро-соло-гитара идет в наличие с пластмассовым медиатором из «Мира музыки» за пятьдесят пять рублей за штуку), для лица выпивающего необходимо не только наличествование бутылки крепкого, желательно, алкоголя, но и закуски. А без последнего, и в случае с смешиванием так называемого «пойла» с газированными напитками, и уж тем более в случае возвращения домой в столь непозволительном и незапланированном состоянии немудрено, как в моем примере, получить несколько сильных оплеух от отца. Зато после подобного вы наверняка научитесь даже в самом нетрезвом состоянии определять зависимость градуса в крови и степени необходимости возврата домой.

Продолжая и переходя к следующему, второму моменту, стоит написать, а за что, собственно, взялся я, и ты, будущий гипотетический читатель сия польско-эмигрантсткого. «Дом листьев» — точно не подходящая не под один из жанров фантастики и литературы в целом работа. Прежде всего — это вызывающая интерес головоломка, общие черты которой, пролистав данный талмуд (лишь по размером, а не по критерию «скучности»), в свою очередь вызывают непредвзятое удивление**. Постмодернизм, а то и вовсе постпостмодернизм (по общим описаниям, мне известным, наиболее точно книга вписывается именно в этот формирующийся наджанр), сливающийся с сюром, хоррором, некоторыми нотами саспенса, фантастикой, реализмом. Данный труд, безусловно, экспериментальная и эргодическая литература (настолько диковинная, что порой граничит с ар-брют произведениями), к которой как раз и тянешься из-за ее необычности, оригинальности , а также по причине колоссальной проделанной работы — почти тысяча страниц смыкающихся и расходящихся нескольких сюжетных линий, с десятками персонажей, использованием десятков же литературных приемов, стилей, жанров и шаблонов, а также не просто гипертекствость, но и работа с самим отображением текста на бумаге. И это забывая о всех тех изюминках и пазлах, которые переводчики с издателями по тем или иным не включили в итоговый вариант рукописи Данилевского. В конце концов данная работа — авангард современной литературы, который в пост-, или уже постпостмодерновом, метапрозаическом мире может вернуть былой интерес, уходящий в сиюминутную, до первобытного простого обмена и получения информации в виртуальных игрушках вроде соцсетей. И, упомянув уже одну из основных фишек этого опус магнума *на данный момент* Данилевского, нельзя под конец сказать и про вторую — упоминания сторонних работ. Художественный, научных, публицистических... И в основном выдуманных, что ссылает нас к пану Лему и его циклу существующих рецензий на несуществующие книги.

** — скажу честно, ибо честным быть нужно. Нужно по системе различных религиозных установок и каких-то нравственных идеалов. Я же просто хочу быть честным с собой, а после и с другими просто так. Просто по своему желанию. Так вот, дабы быть честным, должен признаться, что в моей жизни открытие данной книги не было самым «не предвзятым удивлением». Может, и вовсе не было удивлением... Со мной случалось множество других переживаний различного толка, среди которых, благо на данный момент, не было наркотических *разумеется, запрещенных на территории РФ*. Но, наверное, самым непредвзятым, или лучше сказать неожиданным, но запоминающимся и глубоким удивлением, было мое переживание спустя больше года от моего первой алкогольной неудачи, описанной выше. Лето уже было не за горами, а я и Арья сидели в глубинах одного из парков моего родного города. День был солнечный и лишь совсем чуточку прохладный. Довольно резко наши обычные для публичных мест поцелуи и обнимая, типичные для первокурсной парочки вроде нас, переросли в кое-что другое. О, нет, первое соитие к тому моменту между нами уже давно состоялось. Случилось нечто иное. Одна рука Арьи аккуратно сбросила с меня мою легкую кофту матово черного цвета, висевшую у меня на плечах, на мои колени. А другой рукой, поначалу поглаживая мою щеку, опускалось все ниже. Дойдя до бедра, ее нежная кисть, покрытая бледной кожей, под которой по-дворянски проглядывались ее тонкие кровеносные линии, маскируясь лежавшей специально для этой цели на ногах кофтой, расстегнула пуговицу, а после и змейку на моих джинсах... Мы продолжали и дальше сидеть в людной парковой зоне, целуясь, и лишь мы с ней вдвоем, впитывая самые замечательные и искренние моменты прекрасной юности поры, знали, что происходит под моей черной накидкой. Наверное, именно этот момент, который мы после не обговаривали каким-либо образом, заставляет после всего произошедшего меня думать о всего лишь одной мысли. Очень чувственной, эмоциональной, но уж точно и отнюдь не рациональной. О том, что Арья была не только первой, но и лучшей.

И, наконец, о собственных впечатлениях и понимании прочитанного. Думаю, нельзя не напомнить, что главные цели любой книги — заставить думать и заставить чувствовать. Если думать она заставляет всегда, уже по своей сути, то вот с чувствами «Дом листьев» может и подвести, если вы будете вести отрывистое чтение, лишь время от времени. Поверьте. мне это подпортило общие впечатления. Но в целом времени потраченного я не пожалел. Ведь не просто владеть данным бриллиантом библиофила, но и читать его — нечто особенное и приятное. Особенно рождающееся напряжение во время событий спуска Нэвидсона внутрь «потусторонней» области дома, повествование о которых происходит на страницах с немногочисленным и бегущем тексте. Что же касается понимания задуманного и написанного Марком мною в прочитанном состоянии... Как и в размышлениях о ленте Нэвидсона в рамках текстуального уровня исследовательской работы Дзампано, который тот еще графоман, теорий у меня много. И о сущности дома, и о вопросе происхождения всего в книге, включая и ее выдуманных авторов. Не буду тут писать обо всем, ибо тогда и читать вам не захочется эту непростую книжку — ведь в раскрытии ее тайн и заключается ее основной шарм. Скажу лишь, что на одном из последних этапов прочтения мне показалось, что история, рассказанная в пленки Нэвидсона, которая размеренно переходит из какого медленного викторианского ужаса в *в конце* историю настоящей любви на фоне фантасмагорических событий, связанных с величественным в плане странностей домом, является историей литературы, рассказанной в довольно своеобразной форме. От модернизма через постмодернизм к метамодернизму. Но и других версий хватает. Возможно, что дом, чем бы он не был по своей природе, своеобразный литературный и, в рамках истории пленки Нэвидсона, опять же, бытийный макгаффин, который в итоге сильнее сплочает Нэвидсона и Кэрол, возвращая им потерянную любовь. О Джонни Труэнте, любителя наркотиков, алкоголя, секса с многочисленными девушками, которого судьба привела к изучению записок Дзампано, сказать можно не меньше. Особенно о последних описанных им событий собственной жизни... Но я этого делать не буду. И так сказал больше, чем было нужно. Скажу напоследок, что прочтение «Дома листьев» для истинного ценителя и любителя чтения — опыт уникальный. Который обязательно нужно пережить, дабы не упустить*** кое-что важное в этом сложном океане современной жизни. Жизни, в которой уже не только медным тазом неразличимых обмана и лжи накрылась почти вся сфера обыденных СМИ, но и души людей... Где все труднее отличить правду от лжи, ошибки от искреннего деяния, гениальной работы от бреда сумасшедшего/графоманского ничтожества.

*** — *здесь должен был быть финальный с P.S. отрывок-оммаж рецензента в подражании комментариям Данилевского от лица Труэнта, который, к сожалению, не сохранился. На оборванных клочках от страниц с ним остались несколько пятен, предположительно от слез, окурок с кусочками пепла от сигареты «Parlament. Дым Отечества нам сладок и приятен», закладка с ссылками на несколько стихотворений Есенина, нотный ряд начала песни «Танцуй» российской группы «Сплин» и бессвязный, размытый разлившейся непонятной жидкостью, набор слов, возможно о прочих недолгих и никчемных интрижках автора*.