Данная рубрика — это не лента всех-всех-всех рецензий, опубликованных на Фантлабе. Мы отбираем только лучшие из рецензий для публикации здесь. Если вы хотите писать в данную рубрику, обратитесь к модераторам.
Помните, что Ваш критический текст должен соответствовать минимальным требованиям данной рубрики:
рецензия должна быть на профильное (фантастическое) произведение,
объём не менее 2000 символов без пробелов,
в тексте должен быть анализ, а не только пересказ сюжета и личное мнение нравится/не нравится (это должна быть рецензия, а не отзыв),
рецензия должна быть грамотно написана хорошим русским языком,
при оформлении рецензии обязательно должна быть обложка издания и ссылка на нашу базу (можно по клику на обложке)
Классическая рецензия включает следующие важные пункты:
1) Краткие библиографические сведения о книге;
2) Смысл названия книги;
3) Краткая информация о содержании и о сюжете;
4) Критическая оценка произведения по филологическим параметрам, таким как: особенности сюжета и композиции; индивидуальный язык и стиль писателя, др.;
5) Основной посыл рецензии (оценка книги по внефилологическим, общественно значимым параметрам, к примеру — актуальность, достоверность, историчность и т. д.; увязывание частных проблем с общекультурными);
6) Определение места рецензируемого произведения в общем литературном ряду (в ближайшей жанровой подгруппе, и т. д.).
Три кита, на которых стоит рецензия: о чем, как, для кого. Она информирует, она оценивает, она вводит отдельный текст в контекст общества в целом.
Модераторы рубрики оставляют за собой право отказать в появлении в рубрике той или иной рецензии с объяснением причин отказа.
или в дополнение к общеизвестной интерпретации одного (не)загадочного романа Джина Вулфа
Перед изложением заявленного "небольшого текстологического открытия" сразу укажу, что буду стараться наиболее спойлерные суждения прятать под, собственно, спойлером. Но, смотря на последние отзывы на роман и вообще на специфику комментирования таинственного "Покоя" с целью рассечь вуаль таинственности, понимаю, что всего сокрытого не сокроешь.
Даже если не верны герменевтические изысканияFixedGrin (и не только), связывающие "Покой" и "Пятую голову Цербера" в единую книжную вселенную, то иного рода сходства и взаимозависимость между двумя книгами Джина Вулфа сохраняется (как, например, здесь). Они будто два близнеца, имеющих одно начало, общие родовые пятна, но и взаимную противоположность друг другу. С одной стороны, со стороны подобия, и там, и там — странные истории странных семей на фоне (квази)американского Юга. С другой стороны, со стороны противопоставлений и переворачиваний, если жанровая классификация "Пятой головы..." достаточно прозрачно обнаруживается в аббревиатуре НФ, то "Покой" подходит под квалификацию интеллектуального хоррора
Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)
с выходом в мистическое. Точнее, в истории о призраках и духах — так сразу в англоязычных википедиях и определяется, с первой же строки, этот роман, сразу же разрушая основную тайну написанного
. Возвращаясь к сходствам, оба романы сконструированы при помощи изящного стилистического постмодернизма, с использованием повествовательной фрагментации и с включением разных жанров и способов письма, например, транскрипции магнитофонных записей или вставкой эпистолярных отрывков. Но главное различие, взаимообратное для "Покоя" и "Пятой головы", заключается в традиции их понимания, в истории интерпретаций.
Насколько я заметил по немногочисленным отечественным и чуть менее малочисленным зарубежным комментирующим текстам, отзывам и эссе, для романа "Покой" вполне сложилась некая общая колея с осмыслением сюжета и основного замысла произведения, тогда как основные дискуссии и вопросы сохраняются в отношение деталей
Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)
(например, отсылая вот сюда, это загадки вокруг убитого в морозильной камере или причины, которые помешали Дену и Маргарет пожениться)
. А вот с "Пятой головой Цербера" все обстоит (как мне кажется) наоборот: к деталям (почти) нет вопросов, сами по себе они не объяты ореолом тайны, а вот загадочность романной конструкции в целом, отсутствие той самой единой, более-менее конвенциональной интерпретации, остается (ее я попытался, как хочется думать, изящно решить при помощи Платона, но переводчик "Пятой головы..." со мной согласен далеко не во всем). И, переходя наконец к тому самому "текстологическому открытию", я не сделаю чего-то переворачивающего наши представления о "Покое"
Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)
(как том самом романе о призраках, центральную тайну которого, спасибо составителям англоязычной статьи о книге, сам писатель обнажил в нескольких интервью)
. Наоборот, сказанное мной скорее дополнит и подтвердит общеизвестное.
Итак, вот отрывок из романа Вулфа, якобы подсмотренный Олденом Виром в
Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)
книжном магазине Голда-старшего, в одной из многих изобильно разбросанных по четвертой главе отсылок на Лавкрафта и зафиксированных переводчицей, в вымышленной книге "Чудеса науки" Морристера
:
"Там на столе лежало несколько томов, и я взял один. Это оказались
Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)
"Чудеса науки" Морристера
, и, открыв фолиант где-то посередине, я узнал, что сведущий человек может при желании – хоть это и смертный грех – вызвать демона или ангела, "и вера для этого без надобности, ибо тот, кто поступит по наущению, испустит дух – истинно он верует или нет, все едино". И что ангелы – это, вопреки привычным изображениям, не мужчины и женщины, у которых лопатки прорастают крыльями, а скорее некие крылатые существа с детскими ликами; их крылья оканчиваются кистями рук таким образом, что в сложенном виде ладони соединяются в молитве. Что Рай (по рассказам призванных ангелов) – это край холмов и террасных садов, моря там холодные, голубые, и вода в них пресная; что он имеет форму ангела – точнее, многих ангелов, ибо (как и Ад) Рай повторяется, всегда разный и всегда один и тот же, ведь каждый ангельский Парадиз совершенен и уникален; и что различные ангельские Парадизы соприкасаются ступнями и кончиками крыльев, вследствие чего ангелы могут перемещаться из одного в другой.
Ад же, в свою очередь, край болот, испепеленных равнин, сожженных городов, недужных борделей, непролазных лесов и звериных логовищ; и нет двух демонов, схожих очертаниями и видом, у одних конечности в избытке, у других наоборот, у третьих расположены не там, где надо, или вместо человечьей головы звериная, или у них нет лиц, или лица их подобны тем, кто давно умер, а то и тем, кого они ненавидят, отчего им противно собственное отражение в зеркале. При этом все демоны считают себя красивыми и – по крайней мере, по сравнению с кем-то другим – хорошими. А если убийца и жертва были злыми, после смерти они становятся единым демоном"
На первый взгляд, обратить внимание в связи с этой цитатой стоит не на ее контент, а скорее на общий контекст описанного в главе и на те заглавия, откуда она, собственно (якобы), изъята.
Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)
И, разумеется, особого внимания достойна завершающая четвертую часть "Покоя" цитата из очередной вымышленной книги, которая даже для невнимательного читателя укажет дорогу к конвенциональной интерпретации романа, о чем уже упомянул в конце своего отзываwarlock1980
. Но что, если я покажу, что эта цитата имеет вполне реальный, не выдуманный литературный источник? Далее, приводя слишком похожую для обычного совпадения аналогичную цитату, сразу скажу, что схитрю, используя
Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)
не отчеканенные в мистических текстах Эммануила Сведенборга, а изящно и с почтением пересказанные аргентинской википедией, то есть Луисом Борхесом в эссе "Эммануил Сведенборг "Мистические труды""
:
Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)
"Согласно его учению, рай и ад не являются какой-то местностью, хотя души умерших, населяющие и (в некотором смысле) творящие небеса и преисподнюю, воспринимают их как пространство. Это состояние души, которое зависит от прошлой земной жизни. Никто не обречен на небеса, ад никому не запрещен. Двери, так сказать, открыты. Те, кто умер, не знают, что мертвы. Какое-то время они думают, что находятся среди своего обычного окружения, среди друзей. Затем к ним приходят незнакомцы. Если у умершего была склонность ко злу, то он предпочтет общество демонов. Если он был праведником, то изберет общество ангелов. Для блаженных мир дьявола – это юдоль болот, пещер, горящих хижин, руин, домов терпимости и таверн. Грешники лишены лика – или обезображены чудовищными, зловещими гримасами, но мнят себя красивыми. Насилие и взаимная ненависть – вот их счастье. Они отдаются политике в самом латиноамериканском смысле этого слова – живут интригами, ложью и только и делают, что навязывают другим свою волю. Сведенборг рассказывает, как однажды в глубины ада упал луч райского света, – грешникам он показался зловонием, гнойной язвой, тьмой.
Преисподняя – оборотная сторона рая. Такая противоположность нужна для равновесия творения. Господь правит как адом, так и раем. Это равновесие необходимо для свободы воли – человек должен непрерывно выбирать между добром, исходящим из неба, и злом, чья вотчина – преисподняя. Каждый день, каждое мгновение человек творит свое проклятие или спасение. Мы станем такими, какими уже являемся. Страх или ужас предсмертной агонии, когда человек растерян и напуган, не имеют никакого значения...
Рай, который увидел Сведенборг, состоит из бесчисленного множества небес, бесчисленного множества ангелов на каждом небе – и при этом каждый ангел сам по себе является небом. Всем правит горячая любовь к Господу и к ближнему. Форма неба (и небес) повторяет форму человека или, что то же самое, ангела, ибо ангелы не являются особым видом. Ангелы, как и демоны, суть мертвые, присоединившиеся к первым или вторым. Любопытная черта, наводящая на мысль о четвертом измерении и предвосхищенная Генри Мором: ангелы, где бы они ни находились, всегда обращены лицом к Богу. В краю духов солнце – это видимый образ Господа. Пространство и время иллюзорны, стоит человеку подумать о ком-то, как он тут же появляется рядом. Ангелы разговаривают подобно людям – словами, которые можно произнести и услышать, но их язык природен и не нуждается в изучении. Он является общим для всех ангельских сфер. Искусство письма также известно небу; Сведенборг не раз получал Божественные послания, рукописные или отпечатанные, но расшифровать их до конца ему не удалось, ибо Господь предпочитает прямое, устное наставление. Не важно, крещен ребенок или нет, не имеет значения религия родителей – все дети попадают в рай, где их обучают ангелы. Ни богатство, ни счастье, ни радости плоти, ни мирская жизнь не преграда, чтобы попасть на небо. Ни бедность, ни несчастье не являются добродетелями. Важны добрая воля и любовь к Господу, а не внешние обстоятельства. Мы уже упоминали отшельника, который, пройдя путем одиночества и самоотречения, сделался непригоден для неба и лишился его наслаждений. В "Трактате о супружеской любви", вышедшем в 1768 году, Сведенборг заявил, что земной брак всегда несовершенен, ибо мужчина действует по разуму, а женщина – по воле. Попав на небо, мужчина и женщина, любившие друг друга, сливаются в едином ангеле"
Оба отрывка содержат упоминания того, что:
Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)
ангелы имеют форму рая (неба); пространственные очертания райских кущ и адских чертогов иллюзорны и конкретны для того или иного человека (заметьте прямо-таки текстуальное совпадение в описаниях ада: "Ад же, в свою очередь, край болот, испепеленных равнин, сожженных городов, недужных борделей, непролазных лесов и звериных логовищ" и "мир дьявола – это юдоль болот, пещер, горящих хижин, руин, домов терпимости и таверн"); у демонов и грешников (что одно и то же) нет ликов, или лики их обезображены (опять практически текстуальное совпадение: "вместо человечьей головы звериная, или у них нет лиц, или лица их подобны тем, кто давно умер, а то и тем, кого они ненавидят, отчего им противно собственное отражение в зеркале... считают себя красивыми и – по крайней мере, по сравнению с кем-то другим – хорошими" и "лишены лика – или обезображены чудовищными, зловещими гримасами, но мнят себя красивыми... ")
и т. д. Отдельный интерес представляют указания на
Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)
объединение в единое существо любящих у Сведенборга и убийцы и убиенного у Вулфа
— это может быть подтверждением того, что Олден описывает далеко не только
Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)
свои собственные
воспоминания. Не менее важно и то, что не упоминает Вулф в псевдоцитате, имеющей, как я стараюсь показать, реальные истоки:
Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)
мертвец не знает, что он мертв. Особенно мертвец в аду
.
Более того, представляется, что отсылки на
Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)
мистическое учение Сведенборга как интертекстуальное доказательство посмертного бытия главного героя-грешника
инкрустированы в другие эпизоды "Покоя". Например, в те строчки, где присутствуют намеки на
Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)
отсутствие Солнца, солнечных лучей и естественного света (т. е. Бога, как следует из откровений Сведенборга) в иллюзорном мироздании Вира (упомяну, что эпизод с походом маленького Дена вместе с Оливией и Пикоком несколько выбивается из общего ряда с явным упоминанием наличия солнца)
:
"Я иногда думал, что летом деревья такие тихие, поскольку испытывают подобие экстаза; именно зимой, когда, по словам биологов, природа спит, они на самом деле бодрствуют – ведь солнца нет, и они словно наркоманы без наркотика, которые спят тревожным сном и часто просыпаются, бродят по темным коридорам лесов в поисках солнца"
"Думал ли я, что это свет из печи, проникающий сквозь слюдяное окошко, или что кто-то оставил непогашенную лампу, или солнце светит в восточное окно – не забывайте, я был твердо убежден, что наступило утро, – теперь и сам не знаю; вероятно, я не стал тратить время на размышления. Я открыл дверь... и тут же ласковый желтый свет – нежный, как двухдневный цыпленок, как цветок одуванчика, и куда более яркий – хлынул наружу, и я с изумлением увидел, что все свечи на рождественской елке горят, каждая вытянулась по струнке на конце ветки, словно увенчанный пламенем белый призрак"
"Были на той ферме луга и леса, поля для пахоты и поля для сена – что только не придумаешь, и к тому же земля была богатая на загляденье; но также попадались каменистые участки, и лощины среди зарослей, куда из года в год не проникал ни единый лучик солнца"
"У Джека на языке вертелись слова, дескать, есть у него Молли, и он здесь останется любой ценой, пока не засияет солнце, потому что очень ее любит, но он и пикнуть не успел, как банши вцепилась ему в глотку и завопила"
"Третий поклонник впечатлил меня сильнее прочих: страну, откуда он был родом, иной раз можно увидеть летним днем в вышине – там, где с необоримой безмятежностью плывут над нашими тенистыми, сумеречными низинами летающие острова, словно лебеди рассекая белоснежной грудью поверхность пруда и не задумываясь ни на миг о червях и улитках, которые копошатся в грязи внизу. Он без затруднений добрался до острова с башней принцессы, и его прибытие оказалось самым грандиозным из всех, ибо он приземлился на крыше с почетным караулом из духов воздуха: те из них, кто находился ближе всего к нему, были едва различимы, как призраки, и походили на мужчин и женщин, уродливых, прекрасных и странных; одни с длинными развевающимися бородами, другие в фантастических одеждах, а третьи зависли в отдалении крылатыми ангелоподобными силуэтами на фоне яркого солнца. Принцесса была с третьим женихом самой строгой, заставляла его выполнять всевозможную черную работу в башне, чистить рыбу и мыть посуду, опорожнять помойные ведра и даже полировать сапоги своих слуг; однако когда король-отец спросил, что с ним сталось, она ответила лишь одно: «Его королевство было слишком нематериальным для меня – там ничего нет, кроме пустоты и стонущих ветров»"
"Он поднял голову и посмотрел в окно, словно призывая солнце в свидетели своих слов"
Первая приведенная цитата, наверное, самая примечательная в отношение
Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)
скрытых отсылок на Сведенборга как ключа к пониманию прискорбного положения Олдена (он мертв, он грешен, он сам создает свой ад): зимой природа спит (т. е. спит, на самом деле мертв, сам Олден); притом это не-совсем-сон, а скорее бодрствование (т. е. Ден неприкаянный из-за происшествия в самом начале книги призрак); и это бодрствование в наркотическом поиске солнца (т. е. Олден Вир, видимо, имеет хотя бы крохотный шанс на спасение, почти инстинктивную тягу или рефлекторный порыв к спасению, к прорыву иллюзорного ада к настоящему Богу)
. Или возьмем (не совсем) завершение непрочитанной до конца маленьким Деном сказки о принцессе и трех поклонниках.
Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)
У Сведенборга (опять же, пересказанного Борхесом) есть следующее уточнение: "как однажды в глубины ада упал луч райского света, – грешникам он показался зловонием, гнойной язвой, тьмой"
. А теперь посмотрите, как принцесса обращается с принцем из некой нематериальной небесной страны и как в итоге отказывается от брачных уз с ним (опять же, мы точно не знаем, какой финал у этой сказки и есть ли он вообще). И все остальное приведенные отрывки постольку-поскольку намекают или порой прямо говорят об
Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)
отсутствующем солнце и о попытках его отыскать, призвать или найти
.
Но хватит цитат и сравнений. Перейду к заключению. Повторюсь, не думаю, что мое случайное открытие (
Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)
не читай я параллельно новый сборник эссеистики Борхеса, вряд ли бы нашел эти текстуальные и смысловые параллели
) показывает "Покой" Джина Вулфа в совершенно иной плоскости или продуцирует небывало новую интерпретацию романных событий. Общая повествовательная канва, "изнаночный" сюжет и главная интрига не представляют собой тайны за семью печатями. Другое дело, что далеко не все отсылки, детали, аккурат расположенные смысловые нюансы и загадки второго порядка найдены и однозначно решены. Могут ли они быть расшифрованы все до единого и однозначно поняты — еще один нерешенный вопрос. Но, порой, когда нам удается случайно-удачно разыскивать ответы на малые вопрошания, свет истинности проливается из одного локального участка текста на многие другие, переводя известное нам абстрактное понимание романа в более конкретное и полноценное. Например,
Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)
соглашаясь с моими доводами в пользу сведенборгианских мотивов в книге, можно частично решить вопрос о наличие тех или иных убийств, совершенных грешным Олденом. Да, они должны были быть — поэтому он и в личностном аду. С другой стороны, символические наименования многих персонажей романа могут, ясное дело, указывать на целый ряд скрытых деталей (например, см. этот подробный анализ), но в т. ч. они могут означать те или иные аспекты личности. состояния или характера самого Олдена. Я имею в виду, что все эти Голды, Блейны и т. д. могут быть не какими-то искаженными реальными персоналиями из живой, прежней, жизни Вира, но какими-то овеществленными его подсознанием или ангелом-хранителем подсказками. Например, редко упоминаемый Стюарт Блейн (Stewart Blaine, но, быть может, фамилия от искаженного "Blind" — слепой, незрячий, т. е. не замечающий и не способный заметить настоящего мира вокруг) во многом напоминает самого Олдена: любитель собирать книги, богач не на своем собственном состоянии, старик, холостяк. Возможно, он есть "тульпа" (вспоминая сноски переводчика "Пятой головы...", тульпа — "создаваемые для иллюстрации тех или иных аспектов (как правило, помех и препятствий) на пути ученика к постижению доктрин буддизма"; или, что близко, и упомянуто в той же самой сноске — это аквастор — "...наделенные самостоятельной личностью фантомы, проецируемые в мозг собеседника (эйдолоны) или создаваемые физически ad hoc, с тем чтобы вернуться в первоначальное неструктурированное состояние, когда ментальный контроль разработчика ослабевает или вовсе утрачивается (аквасторы). Последний термин восходит к алхимическим работам Парацельса. Однако более точное соответствие аквасторам Урд и Старому Мудрецу Сент-Анн имеется в тибетской мистической традиции, где фигурируют материализованные усилием воли просветленного учителя мыслеформы – тульпа") самого Олдена, намекающая ему на собственное удручающее "местопребывание" (положение, состояние). Вполне может быть, что и все другие персоналии — подобные же вещественные мистерии в полуразбитом театре внутри затухающего сознания Дена Вира, на специфичный и не совсем реалистичный манер пересказывающие своему носителю-производителю (т. е. Ден, то понимая это, то не очень старается помочь самому себе) мотивы, грехи и ошибки минувшей жизни, направляя его к спасению через Христа (ведь, вновь по Сведенборгу, только искренняя любовь к богу, вера в него, хорошие дела, а также, просвещенческое обновление христианской доктрины, надичие разумности могут вместе привести ко спасению). Не даром в самом конце "Покоя" есть история про сидов (где есть и христианский мотив — "Иисус Христос спасает всех"; и мотив, связывающий роман с "Пятой головой...", притом колониальных нарративов в книге и так хватает — "...сиды ушли [частично превратившись в гусей], люди стали стрелять в гусей из луков, и стая все уменьшалась, но оставалась стаей, и пока она жила, жили и дети. Сам Кухулин, великий герой, свернул шею нескольким гусям из этой стаи, украсил свои стрелы их перьями, и стрелы пели в полете, плакали в груди убитых"; и мотив, отсылающий к истории, (пере)рассказанной Борхесом, о бессмертном боге в виде стаи птиц — "и пусть умирал то один, то другой гусь, стая целиком никогда не умирала, но была красивой, дикой и свободной")
.
Разумеется, загадки остались. Уверен, что у последующих читателей получится найти ответы и на них. Поэтому, вперед, к "Покою"!
PS. В приведенном материале с некоторой иронией перечитывается вот такой, казалось бы, хвалебный и в чем-то пафосный комментарий к этому роману Вулфа:
"Say there was—heaven forbid!—a fire. Some embittered bibliothecary, some mad miscreant has set a spark, and I watch weeping as it swiftly grows beyond my capacity to combat. There is nothing to do but, in the few fleeting moments before this treasure trove is turned to cinder, grab a few works from off the shelves, to preserve some tiny portion of this vast catalog for humanity’s erudition and my own personal enjoyment.
What do I save? Not Lovecraft, whose existential ennui, tentacled horrors, and anti-Semitism would have no respite from the flames. Robert E. Howard and Fritz Leiber, I am sad to say, would go in the same direction—future generations would have to labor without their pulpy goodness. Poe would get a moment’s consideration, but not more than that. T.H. White, Tim Powers, and Martin himself I would consign, sadly and with regret, to the rising inferno. Murakami I would pass over without a glance. Le Guin, to the misfortune of the coming age, would remain on the shelves. King’s vast oeuvre would pass into oblivion. Grimacing, horrified, weeping and embittered, I would allow Borges’ great treasure trove of wit and wisdom to pass into ashes. I would let Gaiman go up in flames, I would ignore Tolkien, Dunsany, Delany, Heinlein, Dick, and Zelazny. I would sprint, burnt-handed, from this literary cenotaph carrying Gene Wolfe’s Peace, and afterward I would commend myself for such swiftness of thought" (отсюда).
Как я старался показать выше, без того же
Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)
Борхеса
лучше понять "Покой" Джин Вулфа у меня не получилось бы. Поэтому спасать надо все книги, а не только "самые-самые".
"И установил, наконец, лучший творец, чтобы для того, кому не смог дать ничего собственного, стало общим все то, что было присуще отдельным творениям. Тогда принял Бог человека как творение неопределенного образа и, поставив его в центре мира, сказал: "Не даем мы тебе, о Адам, ни определенного места, ни собственного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо и обязанность ты имел по собственному желанию, согласно твоей воле и твоему решению. Образ прочих творений определен в пределах установленных нами законов. Ты же, не стесненный никакими пределами, определишь свой образ по своему решению, во власть которого я тебя предоставляю. Я ставлю тебя в центре мира, чтобы оттуда тебе было удобнее обозревать все, что есть в мире. Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, сформировал себя в образе, который ты предпочтешь. Ты можешь переродиться в низшие, неразумные существа, но можешь переродиться по велению своей души и в высшие божественные... И как не удивляться нашему хамелеонству! Или вернее – чему удивляться более?" (Дж. Пико делла Мирандола, "Речь о достоинстве человека")
В последних отзывах я начинал с цитат-негодований предыдущих отзывчивых читателей, чтобы в итоге если не прояснить, то сгустить еще сильнее общую непонятность и таинственность прочитанного. В случае романа-триптиха Джина Вулфа, "Пятая голова Цербера", я поступлю с самого начала и до конца иначе. Ведь, как кажется, подробнее прокомментировать собственный перевод и надежнее расставить маяки-"напоминалки" для забывчивого и сбивчивого читателя (коим являюсь и я), чем это сделал Конрад Сташевски, нельзя. Поэтому не буду пытаться произвести дополнительные археологические раскопки семантических напластований в романе: боюсь, дальнейшие подземные работы попросту разрушат исследуемый объект. Я лишь постараюсь добавить к той совокупности примет, которые замечает и обычный читатель вроде меня, и иные приметы, специально картированные переводчиком, надстроечную интерпретацию для романных событий. Версию, которая радикально не меняет конечное понимание "Пятой головы..." после прочтения третьей части. Но показывает, что (на самом деле? как бы? якобы?) основной вопрос произведения
Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)
(заменили ли аборигены-оборотни земных колонистов частично, а то и полностью?)
во многом лишен смысла. Сам этот вопрос — очередной оборотень, отшлифованный на писательском станке Вулфа и встроенный в самый центр повествования лишь для того, чтобы в очередной раз обмануть читателя.
Во многом моя несколько корректирующая действо в романе призма понимания перемещена из отзыва на "Повесть о Платоне" Питера Акройда прямиком в эти строчки. И вдохновлена как вставной цитатой выше из эпохи Итальянского Возрождения, так и творениями из времен еще более давних. Собственно, скопированных, воспроизведенных с той или иной успешностью деятелями того самого Ренессанса — из античных, точнее платоновских времен. Если еще точнее, то мое прочтение "Пятой головы Цербера" сквозит"Пиром" Платона. Перечитав для кружка один из наиболее известных и читаемых диалогов философа-литератора, нельзя не отметить, что темы оба автора — и древний литературствующий эллин, и американский философствующий фантаст — обсуждают схожие. Ведь мотив оборотничества у Вулфа — это не просто хамелеонство, двойничество, копирование и воспроизведение в одном иного. Он обязательно подразумевает проблему подлинности и неподлинного, воспроизведения не только иного в другом, но и того же самого в самом себе, т. е. повторение, самоповторение, тождественность самому себе. Собственно, в первой части "Пятой головы...", одноименной заглавию всего романа, т. н. гипотеза Вейль — нечто третьестепенное для этого участка в глобальной архитектуре сюжета, но более значимое и центральное в двух других его областях. В ней именно вопрос самотождественности — центральный. Если же мы принимаем как главную загадку и интеллектуальную игру для сметливых читателей во всех трех повестях книги лишь вопрос об оборотнях и их существовании, то первая (не)глава как бы выпадает из контекста. Хотя именно она и должна задавать, и действительно задает контекст для всех линий повествования Вулфа.
Но вернемся к Платону и его "Пиру". Что же в диалоге о любви (Эроте) можно найти о проблемах копирования? Начнем с того, что условный постмодернистский поворот в философии, среди штурманов которого можно легко различить фигуру Жиля Делеза, нападали именно на Платона за идею о наличии Идей (Эйдосов) как вечных и неизмененных образцах, от которых исходят вещи подлунного, вещественного, нашего мира, т. е. мира теней, образов и тех самых копий. Основной укор Платону и философиям, подверженным платоническому влиянию, у Делеза в сжатом виде содержится в работе "Платон и симулякр". И основана она на реверсии и переворачивании платоновской мысли и оценки: не Истина (неизменное, Идея) лучше своей копии (изменяемое, вещь), но наоборот. И вообще никакого постоянства (и Истины) нет — есть лишь становление и истины с маленьких букв как моменты этого становления. Сама вещь — лишь серия из отдельных точек, которые суть движение из ниоткуда в никуда. Но все эти представления уже есть у самого Платона (не даром Делез заявляет именно о переворачивании, а не о переписывании Платона; хотя, чего уж, он его именно переписывает, ведь в платонической картине мира нет негативного или позитивного окраса для двух этажей мироздания: есть лишь верхний и нижний этажи, которые оба необходимы для полноценности вселенского дома) в "Пире":
"—Так вот, — сказала она, — если ты убедился, что любовь по природе своей — это стремление к тому, о чем мы не раз уже говорили, то и тут тебе нечему удивляться. Ведь у животных, так же как и у людей, смертная природа стремится стать по возможности бессмертной и вечной. А достичь этого она может только одним путем — порождением, оставляя всякий раз новое вместо старого; ведь даже за то время, покуда о любом живом существе говорят, что оно живет и остается самим собой — человек, например, от младенчества до старости считается одним и тем же лицом, — оно никогда не бывает одним и тем же, хоть и числится прежним, а всегда обновляется, что-то непременно теряя, будь то волосы, плоть, кости, кровь или вообще все телесное, да и не только телесное, но и то, что принадлежит душе: ни у кого не остаются без перемен ни его привычки и нрав, ни мнения, ни желания, ни радости, ни горести, ни страхи, всегда что-то появляется, а что-то утрачивается" (207d-207e)
Эмпирическая реальность, животность, органика, даже (как показывает далее) значительная часть интеллектуальной (духовной) сферы в попытках сохраниться, остаться неизменным, продолжиться далее, неизбежно преображается в нечто иное (
Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)
и именно сохраниться пытались аборигенные оборотни, чья способность менять облик — лишь гипертрофированная суть всякой жизни вообще по Платону
):
"А еще удивительнее, однако, обстоит дело с нашими знаниями: мало того что какие-то знания у нас появляются, а какие-то мы утрачиваем и, следовательно, никогда не бываем прежними и в отношении знаний, — такова же участь каждого вида знаний в отдельности. То, что называется упражнением, обусловлено не чем иным, как убылью знания, ибо забвение — это убыль какого-то знания, а упражнение, заставляя нас вновь вспоминать забытое, сохраняет нам знание настолько, что оно кажется прежним. Так вот, таким же образом сохраняется и все смертное: в отличие от божественного оно не остается всегда одним и тем же, но, устаревая и уходя, оставляет новое свое подобие. Вот каким способом, Сократ, — заключила она, — приобщается к бессмертию смертное — и тело, и все остальное. Другого способа нет. Не удивляйся же, что каждое живое существо по природе своей заботится о своем потомстве. Бессмертия ради сопутствует всему на свете рачительная эта любовь" (208b)
Второй отрывок так вообще посылает привет Борхесу с его памятным Фунесом (не даром аргентинский писатель частенько обращался к грекам) и размышлениями о памяти и забвении, которое позднее и у Умберто Эко в эссеистике помелькают (и вообще станут серьезной темой для исследований у психологов, физиологов и когнитивистов). Но оба фрагмента из платоновского "Пира" помогают соединить в единое смысловое целое два вида копирований (клонирования, воспроизведения и метаморфоз) — репродуцирование тождественного и преображение в чуждое. И один, и другой типы — моменты различающихся повторений (или повторяющихся различий) в общем потоке становления, который суть жизни. Поэтому и семья (видимо) однофамильцев автора "Пятой головы Цербера", и аборигены занимаются одним и тем же. И, вспоминая уже другую работу Платона, "Государство" (седьмую его книгу), и генетики, и чужаки-хамелеоны
Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)
одинаково несчастны — они в своих круговращениях в попытках либо сохранить свой облик, либо найти иное обличие, обречены на самый печальный сценарий вечного возращения из возможных, ведь эти персонажи не пытаются прорваться за порочную петлю, к вечному и неизменному вне копий, клонов и единичного
. Все эти люди и нелюди обитают в пещере из собственных и чужих теней, не видя за ними себя настоящих. Именно поэтому вся генетическая династия (привет яблочной экранизации "Основания")
Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)
в попытках откорректировать клонов для достижения успеха и славы обречена на провал
, а аборигены и при истинности, и при ложности гипотезы Вейль
Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)
уже мертвы, без промежуточных вариантов в лице известного эксперимента с кошкой и запутанностью квантов
. Заигрывания с биоинженерными ремеслами (которые, по Платону, конечно, не настоящая наука) или доведенный до совершенства актерский навык (Платон, естественно, именно так бы описал способность оборотней) не помогут найти путь к Благу как Истине, Красоте и Добру.
Да, я понимаю, что вся эта вставка о платонизме в тексте Вулфа — это домыслы, которые имеют лишь очень косвенное подтверждение в теле романа. Скорее, в "Пятой голове Цербера" есть, если можно так сказать, латентный платонизм, но не более того. А вот что в ней есть вероятнее — и здесь введенный латентный платонизм становится мне подпорками для возведения заявленной надстроечной системы понимания сюжета — это ясность
Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)
не по вопросу верности или неверности гипотезы Вейль, а о том, кем или чем были сами оборотни
. И ответ очень прост:
Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)
аборигены никогда не были аборигенными до конца — они всегда были людьми
. Ведь вторая часть книги, "История, записанная Дж. В. Маршем", которая оценивается многими и среди отозвавшихся здесь, и в обзоре "Книжного поезда" на ютубе как слишком сложная, запутанная, чуть ли не лишняя для остальной романной конструкции, на самом деле крайне значима. Она доказывает
Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)
не существование оборотней в прошлом (что происходит уже в заключительной части, "V. R. T.", притом существование оборотней продлевается до настоящего времени по книге), но сосуществование с ними в эти давние доколониальные времена неких Детей Тени, которое были гораздо более ранней волной колонизаторов с Земли (получается палеоконтакт наоборот). И да, это доказывает экзотичное предположение, озвученное Дэвидом из первой (не)главы произведения. Но если были как минимум две колонизационные волны, древняя доисторическая и более современная нам, почему их не могло быть больше? Если природа оборотничества в широком или в удвоенном смысле, о котором я распинался выше, принадлежит не только аннезийцам, но и людскому роду, может, это все один и тот же род? Человеческий? Но эти "аборигены" происходят из очень, очень и очень древней волны колонизации. И если это так, то заменяли ли аборигены людей или нет — очень вторичный вопрос. И те, и другие всегда людьми оставались. Думаю, стоит еще добавить, что и "V. R. T." частично подтверждает такую версию — ведь там содержится свидетельство о возможности скрещиваний между аборигенами ("аборигенами"?) и поздними колонизаторами. Ну и последнее, что добавлю, так это типично-необычный рассказ Лафферти "Хитропалые" (1976 г.) — его "вот-это-поворот", а именно многомиллионнолетнее существование человеческого рода и многочисленных видов человеков, к некоторым из которых наш "базовый" подвид лишь очень блеклый аналог спокойно, без ракет и скафандров, путешествующих среди звезд, и, кстати, умеющих менять облик, подобно вульфовским пришельцам ("пришельцам"?), напоминает некоторые фантастические допущения рассматриваемого романа
.
Наверное, мое решение для создания некоторого рамочного понимания "Пятой головы Цербера" слишком экзотично и необычно, но экзотичен и необычен сам текст. Поэтому и методы для его адекватного понимания должны быть под стать.
П.С. К множеству возможных отсылок в романе — реальных и гипотетических — хотел бы добавить такую. Заключенный из третьей части произносит суду пространную речь в свою защиту, отдающую кафкианским сюром, как и вся местная пенитенциарная система. Среди прочего он приводит список классов существ, "которые ни при каких обстоятельствах не могли бы понести наказание по соображениям их виновности". И часть приводимого списка, сама его странная логика напоминает классификацию животных из рассказа-эссе Борхеса "Аналитический язык Джона Уилкинса" своей системной бессистемностью.
Недавно возникло непреодолимое желание познакомиться с книгами Дмитрия Колодана, которые сейчас выходят в серии «Сломанный миф. Изнанка». Проблема оказалась лишь в том, что на полочках уже больше 10 лет стоит его сборник «Время Бармаглота», в своё время очень хорошо разрекламированный на Фантлабе. А как переходить к новому, когда есть старое? Я так не могу.
Книга состоит из трёх повестей. Кроме персоналии автора, их объединяет дух чего-то необычного и налёт постмодерна, толщина которого варьируется от произведения к произведению. Написать о них какой-то общий структурированный текст сложно, поэтому просто поговорю о каждом в отдельности.
Время Бармаглота
Заглавная повесть — невероятно густой постмодернистский коктейль, замешенный на творчестве Льюиса Кэрролла, с щепоткой другой английской детской литературы. Но такие подают не в заведениях с игровыми комнатами, а скорее в прокуренных барах, где с бокалом виски корпят над очередной книгой усталые авторы, желая удивить пресытившуюся аудиторию. Если захотите, чтобы вам такой напиток тоже плеснули, придётся на стойке предъявить прочитанный томик с «Алисой» и «Охотой на Снарка». Потому что ни у кого нет желания потом таскать ваше бесчувственное неподготовленное тело. Мне самому пришлось быстро заглотить антидот из «Снарка», чтобы не потеряться на середине истории.
А она такая: некто Джек когда-то давно попал в Зазеркалье и победил Бармаглота, но не совсем. И вот вроде живёт себе этот безумный мир в относительной безопасности, лишь иногда тревожась из-за очередного убийства, совершённого Плотником. Вдруг ни с того, ни с сего Человек-Устрица открывает охоту на подручных маньяка — моржей. Проблема лишь, что все уверены — к этому приложил руку именно Джек. Включая Плотника. Происходящее причудливым образом запускает обратный отсчёт до встречи всего сущего с Буджумом. Сможет ли Джек вовремя найти логику там, где её в природе нет, и как-то этому помешать, или просто пройдёт сквозь зеркало к возлюбленной Джилл, и дело с концом?
Из таких необычных составляющих получился причудливый, образный и безумно стильный детектив, в котором процесс важнее результата, а понимание устройства мира важнее того, кто и зачем всё это делал. Концовка путает и подразумевает противоречивые варианты. Захотите — будет «сон собаки», захотите — «бред сумасшедшего», а особо пытливые могут вообще поверить в реальность происходящего. Выбирайте с умом. Как говорится, каждый сходит с него по-своему.
Звери в цвете
Есть ли жизнь на свалке? Как ни странно, есть и ещё какая. С экосистемой, законами и даже сказками. Убедиться в этом пришлось на своей шкуре фотографу одного экологического журнала, приехавшему сюда по заданию редакции. Благо шкура у него оказалась даже чересчур толстая. На грани убедительности. Чуть не погибнув от зубов стаи бродячих собак, он решает помочь спасителю и избавить его блаженную дочку от непрошенного ухажёра. А для этого всего-то и нужно — найти Красный цветок. Преодолев череду испытаний, в которых за помойным антуражем угадываются черты знакомой сказки, фотограф, конечно, не становится её героем, но помогает сложиться правильному финалу. Читатель же увидит свет добра, пускай и с вершины мусорной кучи. Своеобразно и интересно.
Сбой в системе
Как появляются привидения: действительно ли это души умерших или может чья-то хитрая мистификация? Здесь предстоит разобраться начинающему аниматору, который приехал на Остров отснять дипломный проект. Потому что именно здесь живёт неудавшийся актёр, чьей голос идеально подходит одному из героев мультсериала. В повести прекрасная идея, персонажи, атмосфера волшебства и всяческие прямыми и не очень отсылочки к пластилиновой анимации студии Aardman. Увы, но по общему впечатлению получилось, как если бы молодой режиссёр от большого желания выделить конкретный объект слишком близко поднёс к нему лампу… И вот уже вместо нужного эффекта моделин начинает сохнуть и ломаться. Так случилось и с финалом, который рассыпается от излишнего мелодраматизма, подчёркивающего и так понятную идею.
В сумме получился хороший сборник, раскрывающий разные грани таланта Дмитрия Колодана. По нему отлично видно, как писателю удаются стилизация, игра в постмодернизм, интересные персонажи и разнообразный подход к историям. Эдакий флакончик с надписью «Прочти меня», который помогает нам уменьшиться и попасть в голову автора. Любопытный опыт.
P.S. Единственный глобальный минус сборника — его уже давно нет в продаже.
Понравился текст? Подписывайтесь на мой канал в Телеграме и группу в ВК. Там появляются тексты, которые по тем или иным причинам нельзя выложить полностью сразу на всех площадках. Например, статьи и рецензии для «Мира фантастики».
или углубленная романная версия анекдотического, но не сбывшегося пророчества одного рабби* в амплуа политика из наших времен
«Привет, Америка!» Джеймса Балларда можно сравнить с «Почтальоном» Дэвида Брина(помимо того, общие мотивы и черты можно найти и с романами Рида Кинга, Паоло Бачигалупи, Роберта Ч. Уилсона и т. д.). Такое сходство бросается в глаза сразу, сравнивая хотя бы жанровую характеристику, аннотацию и описание романных событий. Но есть и разительное отличие, которое придает интеллектуальную силу и литературную грандиозность творению Балларда. И притом оставляет в тени вышедшею несколькими годами позже бриновскую книжку. Об этом чуть ниже, а пока, к последней веренице слов во вступлении.
Ведь именно из-за нее, по сути, я и решил написать о романе британского «нововолнового» писателя. Или, точнее, отзыв на отзывы с низкими оценками «Привет, Америке!». Ведь совокупный сумбур во мнениях, скорее с преобладанием отрицательного отношения к роману у русскоязычной публики, напоминает гораздо более негативную встречу американскими критиками и зрителями экранизации «Почтальона» (1997). И последний «радушный» прием в разы к месту, чем первый...
Но пойдем далее. Джеймс Баллард, как известно, один из основных авторов «новой волны», наравне с Майклом Муркоком и Баррингтоном Бейли. Их не только объединяет внедрение в традиционные фантастические сюжеты новых приемов и тем (хотя куда без этого, к примеру, без баллардианских экологических катастроф). Но этих же писателей собирает в одно литературное явление то, что можно обозвать «деконструкцией». Я уже писал об этом в отзывах на романы «Берег динозавров» и «Дом в ноябре» Кейта Лаумера и на «Дзен-пушку» того же Бейли. Подобный род деконструкторской политики в литературе, в ее фантастических жанрах — это предложение пересмотра старых оснований и решений, включая системы клише, наборы образов, способы повествования, инструменты воздействия на читателя и т. д. И как Муркок своим творчеством во многом воюет с классическим толкиеновским фэнтези (во всяком, такое впечатление у меня сложилось после прочтения его литературоведческой работы «Волшебство и дивный роман»), так и Баллард тоже производит необычную деконструкцию, выходящую даже за пределы «фантастического гетто».
Ведь «Привет, Америка!» — это не критика общества потребления, не стеб ради стеба, не пародия на приключенческие романы первой половины прошлого и второй половины позапрошлого столетия (хотя, вновь, куда без этого: «языковые игры» Джеймса Балларда захватывают и эти детальки для построения собственной хитро сложенной мозаики). Но прежде всего этот роман — деконструкция патриотизма. Т. е. деконструкция патриотического кино, литературы прославления былого и всяческих абстрактных лозунгов для мумификации в настоящем уходящей или вовсе ушедшей старины.
Все остальное — обилие юмора, гротескные поступки персонажей и сами их образы, американский пейзаж с руинами прошлого и трайболизмом пустынного настоящего — все это лишь («лишь»)строительные леса, за которыми виден собор чистой критики, направленный в сторону огульного патриотического пафоса и слез о величии всех былых дней. Притом этот патриотический нарратив плетется без всякой оглядки на чаяния настоящих, живых людей в удручающей современности, посреди умирающего мира, в котором простые люди и фанатичные патриоты обитают. И погибают, порой быстро, а чаще медленнее. И большой вопрос, что из этого хуже.
Конечно, здесь есть место, как и заметил bvelvet, для пародирования и отсылок на «Симулякров» Филипа Дика, а также для продолжения дел в любимой вотчине Балларда — в субжанре эко-катастрофической беллетристики. Вообще юмористический, гротескный, отсылочный пласт в книге производит должное впечатление. Прямо как на старой восточной картинке со сказочным мотивом, в повествовательный каркас «Привет, Америка» вплетено множество изящных и интересных деталей. Среди них: забавная борьба за президентство в несуществующей стране; различные социальные и профессиональные группы (Разведенки или Бюрократы), ставшие американскими бедуинами; представление о затонувшей Статуе Свободы, о древнем фильме «Челюсти» и о еще более древней книге «Моби Дик» как о морской хтонический мифологии исчезнувших американцев; последний американский президент-буддист; Оруэлл-Орловский, а также другие чудесные и веселые образы из вязи слов и смыслов. Есть и просто отдельные красивые места, без пародии и трагикомедии, вроде сравнения пустыни и ее путников с разумом. И не только. Поэтому я и не согласен, например, с nworm, который принижает героев романа через сравнение с детализированными уродами с полотен Босха. При всей моей любви к Босху, скорее всю «новую волну» и Балларда в частности — в плане проработки мира и персонажей, а также способа работать с ними — скорее нужно сравнить с импрессионистами в живописи. Ведь и у «нововолновых» писателей множество мазков складываются в причудливые узоры внутри гипнотического рисунка.
Не обходится если и не без минусов, то без некоторых странных неточностью и огульной смелостью штрихов. Например, идея о ядерном разоружении после ресурсного кризиса таких стран, как Советский Союз (ну или того, что после него осталось). Да ладно, кто бы от такого отказался в мире постоянных поисков угля и здоровых почв. Потом глобальный геоархитектурный проект по изменению течения Гольфстрима выглядит как-то странно для мира, который не только от недостатка энергетических мощностей страдает, но и от упомянутой несколько раз выше экологической катастрофы. Ясное дело, что для восстановления баланса потребуются и в нашей реальности точечные, а порой и планетарные целенаправленные воздействия человека на среду. Но уж точно не с таким радикальным планом терраформирования Старой Терры, который сопоставим только с чрезмерной утопичностью советских проектов по изменению направления течения сибирских рек. Ну и, напоследок, сюжетный ход, сопоставимый с «Янки из Коннектикута...», где один инженер может изменить весь мир своими руками, тоже выглядит ну слишком уж оптимистичным. Точнее, если в случае с героем Твена, у того были энциклопедические знания вместе с предпринимательской волей вкупе с сотнями рабочих рук для постройки вестерно-около-индустриальной копии старой Америки в раннесредневеково-артурианской сказочной Англии, то у Балларда один или три инженера способны собственными руками возродить почти постиндустриальный антураж в захваченном природой городе-казино. Верится в такое слабо, но все подобные ходы можно приравнять к возведению гротескных сводов для критического собора.
Подходя к концу, вернусь к тому смыслу и деконструкторскому мотиву, который я углядел в романе (иначе зачем такое многобуковье?). Вполне возможно, что такая интерпретация — лишь мое неверное видение не самого лучшего произведения Джеймса Балларда. Всего-навсего попытка разглядеть что-то большее за чем-то меньшим. Но именно критика патриотизма вообще и многочисленных (около-/пара-)художественных форм его выражения становятся неплохим каркасом и формой, в которой можно отлить в единое целое множественное покрывало из образов, поступков, мыслей и речей героев в этой книге. Благодаря этому все становится на свои места, а сам роман «Привет, Америка!» преображается в роман взросление через разочарование в идеологических клише главного его героев, Уэйна.
Ведь его юношеский максимализм и безмерная вера в картинки из отсыревших журналов в дни трудного детства сделала из него человека, способного использовать других как инструменты для достижения якобы общих для всех целей, а также заставляла его до конца следовать за сумасшедшим диктатором, чуть ли не уничтожившим мир. Ну или значительную часть этого мира. Эти старые образы, возможно, и вправду великой и свободной Америки, не позволяют выходцам из Старого Света (потомкам выходцев из Света Нового) вновь стать американцами. Ведь быть американцем — это не бомбить ядерными зарядами собственные города, равно как и чужие. И не возрождать индустрию фастфуда или попсового кино. И не заставлять себя слушать надоевший джаз из бог весть какой эпохи. Быть американцем — это быть свободным и от самой Америки. От ее старых воплощений. А быть свободным — это быть в пути, творить новое вокруг себя и нового себя же. Так что нет, Орловский не прав, конечно, говоря о свободе как об одной из старых и позабытых идей, погубивших мир. Нет, свобода — это идея, которая может мир возродить. Возможно, удивительные летательные аппараты Флеминга — это как раз то новое воплощение свободы, которое преобразит увядающую Землю из «Привет, Америка!». Но никак не реконструкторский запал Уэйна из начала романа.
*Весь предыдущий абзац, если что, написан в рамках происходящего в книге и как бы изнутри ее, в т. ч. и фразы по типу «быть американцем — быть свободным», ну и все про патриотизм — тоже; а то мало ли, может, кто-то подумает, что я не патриотичен? Но все-таки оглянитесь вокруг, и почувствуйте ту же тоску, что и персонажи романа — волнения патриотического характера о временах великой Америки. Но только попробуйте обратить эту тоску на то время, когда термин «патриотизм» звучал реже и не превратился в том, во что... Впрочем, это уже совершенно другая история, для иной деконструкции. Или реконструкции?..*
* — ни в коей мере не антисемитская отсылка на вполне антисемитского квазиполитика не титульного ("титульного") рода, уже почившего, но живущего в притчах во языцех. К сожалению, а для кого-то к счастью, другие его пророчества оказались либо прогнозами удачными, либо самосбывающимися пророческими угрозами. А вообще, т. к. в начале романа читатель заметит выстоявшие экологическую катастрофу и ресурсный кризис башни-близнецы, уже не говоря про хронологию катастрофических событий в книге Балларда, перед нами уже не футуристическая, а альтернативно-историческая фантастика.
Фантасмагорические заметки о культуре, обществе и искусстве,
или о сбывшихся прогнозах и бесплотных идеалах
Под вереницей веселых рассказов «Хроник Бустоса Домека» скрывается серьезный цикл из критических статей. Постмодернистский мозаичный памфлет и забавная псевдо-публицистическая проза не суть, а форма коллективного творчества Борхеса и Касареса. От «Предисловия» до «Бессмертных»(ра)скрывается философская публицистика. Только писательский дуэт, как и их французские коллеги, Делез и Гваттари, философствует по заветам Ницшене нудным пером, а сурово-саркастическим молотом. И это не столько и не только, даже вовсе не забавы над вульгарно интерпретированным и понятым постмодерном с постмодернизмом. Это и не воспевание возможностей и арсенала множественностей и ризом, фрагментации и смерти Единого. Скорее Борхес, знаток и романтически преданный классике в философии, литературе и искусстве вообще, творчество которого есть проживание этого человеческого культурного богатства, вместе со своим напарником рассуждают о другом. Как продолжить классику, как не сохранить ее в виде музейно-школьной мумии, а воспроизводить ее, давать классическому продолжение, выход и исход в новое. «Хроники Бустоса Домека» не о постмодерне, а о модерне, который, вспоминая Хабермаса, есть незавершенный проект. Именно о тех границах и преградах, которые возникают перед Модерном, и размышляют в доступной форме Борхес и Касарес.
Прежде всего Модерн — это эмансипация, взаимное обучение, здоровая доля сомнения в своей правоте, стремление к Истине, Красоте и Добру, устремление к новому. Во многом эта еще платоновская триада, греческая мысль, политика как этика и искусство как идеал, по-особому осмысленные в поворотной точке европейской и мировой истории, стали началом наиболее важной и не омраченной милитаристской и колониальной кровью линией Просвещения и Модерна. В большинстве из рассказов «Хроник...» раскрывается, на мой взгляд (все же в ситуации постмодерна надо учитывать, что твоя позиция всегда есть интерпретация, частное мнение и не абсолютный ракурс), ложные и ограниченные пути к Красоте. Об этом «Дань почтения...», где культура цитирования и отсылок заходит так далеко, что цитируемой текст целиком заявляется как новый. Т. е. меняется лишь имя автора. Что интересно, упомянутые византийские «текстари», и вообще средневековая культура письма, базировалась на творчестве именно как особой комбинации заимствований, а точнее отсылок. Такой мозаики смысловых контекстов, которые бы знающему читателю (зачастую от монаха-писателя к монаху-читателю) показали полноценно новый смысл. Особенно это касается летописей, о русском изводе которых отлично рассказывает Игорь Данилевский (вообще его идея о том, что летописи — это «докладная записка» и «материалы дела» для Страшного Суда, а в ожидании томилось все Средневековье, великолепна). Другое дело, что современная культура отсылок и «мира как текста» — лишь бледная тень того океана пересекающихся цитирований. «Вечер с Рамоном...» вопрошает о границе детализации и реалистичности реализма, о диалектике средств и целей. Если цель описать реальность вообще, мы впадаем в такую дурную бесконечность, которая и Аристотелю не снилась. Поэтому, когда Рамон Бонавена принялся было написать реалистический роман о проблемах жителей некоей деревни, а потом погряз в юридических и психологических коллизиях, удаляясь в них все глубже в ножку своего письменного стола, потеря цели привело к осмыслению самого инструмента, реалистического письма, как цели. Отсюда и абсурдные тома о пепельнице и карандаше. Другие рассказы, например, «Каталог и анализ...», проходится по без(д)умному минимализму. «Новый вид искусства» пинает архитектуру, задача которой становится издевательство над человеческим удобством. «Этот многогранный Виласеко» порицает стремление к непохожести, которое приводит к банальной одномерности. «Gradus ad Parnassum» изобличает языковое игрище с языковыми играми, которое приводит поэта к состоянию кабинетного философа из присказки Маркса («наука — это половой акт, а философия — онанизм»). «Наш мастер кисти: Тафас», скорее, представляет из себя уже некоторый переход от отбрасывания ложных путей создания красоты к обнаружению истинных. Его можно прочитывать и как некий полемический жест в сторону чрезмерно зарвавшегося в стремлении к сложности авангарда, и как критику традиционалистского и иного конъюнктурного сдерживания творчества (опять же, авангард, требующий от прогрессивного или «прогрессивного» художника как можно сильнее удалиться от похабных масс с их вожделением китча, прям как в статье Гринберга «Авангард и китч»; и традиционалистские, например, мусульманские запреты по вопросам визуального искусства), и как вопрошание о невыразимом в искусстве. Включенности художника в жизнь и то, как эту включенность показать.
Вместе с тем некоторые рассказы сконцентрированы скорее не на тупиках, а на путях дальнейшего прогресса и эмансипации искусства. Об этом, например, одна из жемчужин сборника, «В поисках абсолюта». В нем произведение искусства предстает как не только и не столько индивидуальный акт некоего гения-творца, а как коллективная, общественная практика. Которая, несмотря ни на что, фоном и тенью скрывается за любой книгой, мелодией или даже научным открытием. Здесь же поднимается и вопрос историчности искусства, исторического как такового, понимания мира вокруг как процесса. «Избирательный взгляд» заставляет задуматься о том, как передать невыразимое в творческом жесте. Как произведению описать пустоту или время вообще? В этой эпизодической зарисовке делается ставка на перформанс и инсталляцию, на выход за рамки единичного произведения к системе таковых и акцентом на отношении между ними. Перформанс как общественная критика всплывает в другом алмазе цикла — рассказе «Гардероб 1». Один из самых запоминающихся, с неожиданным поворотом, меняющим все, и просто веселым. Здесь искусство воплощает идеал Сократа как шмеля, жалящего общественный статус-кво и нудное, некритичное спокойствие. «Чего нет, то не во вред» напоминает, что одна из самых сильных фигур и мощных инструментов искусства и критики — это молчание. Но не умалчивание в страхе, лести и лжи. «Нынешний натурализм», как бы суммируя критическую часть сборника, предлагает хотя бы периодически отказываться от закутывания в одеяла из слов и хитросплетений фраз в попытке новаторства. И попробовать вместо говорения словесных облаков заняться деланием действий и практикой. Некоторым заключением из этой условно выделяемой мной части сборника (и, как я покажу в конце этого отзыва, логический финал вообще всего сборника) выходит «Универсальный театр». В нем, как и в некоторых других своих произведений из других циклов и выкладок, Борхес грезит о театре, который будет неотличим от жизни, как и наоборот.
Оставшиеся элементы и фрагменты «Хроник...» больше ведут речь не о критике тупиков и поиске выходов для жизни искусства, но концентрируются на обществе, техническом и научном прогрессе. В «Теории группировок» критикуются опять же дурно-бесконечные и бессмысленные попытки систематизировать и классифицировать все до последнего винтика. Опять же цель и средство, их взаимодействие, должны определять те или иные научные потуги. «Новейший подход» вопрошает о том, что сегодня называется политикой памяти и войнами памяти. Фальсификация истории, борьба интерпретаций, удобные переписывания — все это затемняет историчность как тотальные процессы, где конкретное определяет абстрактное, отдельные эпизоды истории, а не воли наций и частных политиков. «Гардероб 2», закрывая глаза на сатиры о моде и рекламе одеяний, показывает более глубокие философские и научные проблемы. Наши тела, вплоть до органов чувств, не некие фильтры между нашим сознанием и миром, не то, что скрывает вокруг лежащее, а совсем наоборот. Тела, конечности, система чувствительности не нечто статичное, но инструменты «в руках» нашего сознания и мышления. ««Бездельники»» формируют сатиру на нынешнее состояние научно-технического прогресса, который в угоду частным, а не общественным интересам, создает целые мусорные сектора экономики, а также только усиливает рабство человеческого существа в сфере труда и отдыха от него. «Esse est percipi» в унисон с Бодрийяром обличает и демонстрирует современность как потоки ложной или не «в ту степь» истинной информации, которую пассивный потребитель даже не силится активно осмыслить. «Бессмертные» в духе Лема рассматривает, посмеиваясь, идею вечной жизни человека благодаря техническим заменам в нашей телесности.
И, наконец-то, пара слов для финала. Хорхе Л. Борхес и Адольфо Б. Касарес создали очаровательный и сильный сборник размышлений. Веселых, трагичных, актуальных и глубоких. В постмодернистской форме здесь ставятся задачи по реабилитации и возрождении Модерна. Особенно искусства этой большой эпохи, которое, как мне кажется, из «Хроник...» имеет лишь один шанс для выживание. Перестать быть целью, став средством. Искусство для искусства, филигранные выверты и сложность для акцентирования неповторимой непонятности — все это слишком... просто. Как сказал один мой друг, Джойс совершил в литературе такую революцию, какую и Гегель в философии. После этого доведения до логического конца искусства для искусства данная формула попросту стала невозможной, абсурдной и жалкой. Такие же окончательные революционные (тер)акты были и в других областях искусства прошлого века. И выход, как мне кажется, кроется в «Универсальном театре» и серии похожих рассказов Борхеса. Искусству для выживания и дальнейшего развития необходимо покинуть свою тепленькую автономную автаркию и смешаться с самой жизнью. Так же, как советовал Маркс для философии в тезисах о Фейербахе. Что-то похожее в размышлениях о «театре жестокости» мыслил Антонен Арто. Искусство как жизнь, жизнь искусством, искусство жизни — следующий шаг к Красоте, которая есть Истина и Добро. Искусство должно менять мир? Так не будем ему мешать! Отпустим искусство на улицы из наших библиотек и творческих лабораторий.
П.С. Я не назвал рассказ "Новый вид абстрактного искусства". Избегая содержания самого этого произведения, я считаю, что "Хроники Бустоса Домека", как и некоторые работы Станислава Лема, есть особый жанр литературы и научной фантастики. Тот самый новый вид абстрактного искусства, но только в смысле не внутренней пустоты, а наоборот. Лем и Борхес создают литературу над литературой, даже не литературоведение и не критические размышления, а как бы фантастику о литературе. Металитературу, которая воображает иные литературы. В данном случае, правда, Борхес воображает такое новое, которое есть хорошо забытое старое...
облако тэгов
