В российской литературе мы так часто сталкивались с российским вариантом Дня Сурка и некоего места в глубинке, из которого невозможно выйти по своей воле и которое навязывает пришлому свои законы («Зеркало для героя», «Вьюрки», «Очередь», кто больше?), что поневоле начинаешь думать, что мы нашли, наконец, адекватное символическое отражение нашей нынешней действительности. О странных городах, в которых ценой некоей жертвы исполняется заветное желание каждого, мы тоже читали (если отбросить их «Необходимые вещи», то есть еще и наш «Стеклобой»)… Здесь мы наблюдаем все вместе в одном флаконе: в этом среднерусском древнем городке время уже один раз останавливалось (когда-то давным-давно во время осады города и княжеской междоусобицы), а теперь остановилось еще раз, отменив саму реальность. Этот День Сурка в отличие от литературных аналогов последовательно демонстрирует все более драматическую трансформацию реальности предлагая все более экстремальные модели реакции добрых горожан на странности мироздания – вплоть до путча и военного переворота (тут, конечно, немного похоже на «Град обреченный», ну а что на него не похоже?). Мы по ходу чтения наблюдаем, как реальность все больше и больше обрушивается в абсурд, и это как раз тот случай, когда авторская концепция «мягкой связанности» работает на роман, а не против него – читать до конца интересно, а это уже немало; кстати, возможно, интерес этот поддерживается еще и в высшей степени симпатичной личностью протагониста; это, как и в случае с героем «Веревки», умный и адекватный собеседник, сохранивший в меру сил и по ряду причин трезвое (ну, ладно, иногда нетрезвое) восприятие абсурдной реальности. К тому же автор придумал приятные дополнительные фишки, введя в повествование появление «талантов», «пукл» и «тульп» и предлагая нам на выбор разные философские концепции случившегося. Под конец идея начинает все больше косить в сторону «Фирменного поезда «Фомич»» Колупаева, так что зная финал «Фомича», вы, пожалуй, сумеете предсказать финал «Календаря Морзе»… В общем, литературных аллюзий и параллелей можно найти сколько угодно. Тем не менее, это вполне добротный роман, цельный и с крепким сюжетом (несмотря на абсурдность происходящего, а это мало кому удается), герои вполне живые и убедительные (что бывает редко), а развязка (не концепция финала) с одной стороны достаточно логичная, с другой достаточно неожиданная, чтобы не испортить читателю удовольствие. Не знаю, новые ли это горизонты (прием не новый), но написано живо и весело, и читается с удовольствием – что еще надо, чтобы приятно провести время.
Ирина Епифанова:
Журналист-острослов Антон Эшерский приехал в провинциальный городок Стрежев, чтобы быть поближе к девушке, в которую давно и безнадёжно влюблён. Да и застрял, потому что в Стрежеве вдруг начался натуральный «день сурка», здесь навсегда 13 июля, на следующий день люди вроде как помнят, что было вчера, при этом травмы, полученные накануне, обнуляются, а запасы продуктов в магазинах еженощно обновляются. Казалось бы, живи да радуйся. Никто не стареет и не умирает.
Завязка может показаться несколько вторичной, помимо пресловутого «Дня Сурка» (тут сходство даже в самом образе главного героя, немного циничного как бы плейбоя, но вообще хорошего парня), похоже сразу и на «Под куполом» Кинга, и на перестроечный фильм «Город Зеро».
Однако дальше повествование постепенно уходит куда-то между научной фантастикой и магическим реализмом. Из-за возникшей в городе пространственно-временной аномалии возникают и начинают накапливаться всевозможные глюки, баги и артефакты (в компьютерном контексте этого слова) реальности. У некоторых горожан вдруг появляются сверхспособности («таланты»), наряду с обычными людьми появляются так называемые пуклы, некие созданные городом человеческие симулякры.
Повествование медленное и тягучее, некоторое время кажется, будто почти ничего не происходит. Но это скорее не недостаток, а задуманный автором эффект: как иначе показать бесконечную повторяемость одного и того же дня и одновременно создать достаточное напряжение, готовя кульминацию.
Герой обаятелен, ему сопереживаешь. В тексте в целом много ярких персонажей, у каждого свой убедительный голос, автор прекрасно владеет словом и создаёт ёмкие речевые портреты героев.
Постепенно, помимо «Дня Сурка», вскрываются и другие аллюзии и ассоциативные пласты, тут и «Алиса в Стране Чудес» (фамилии Эшерский/Кеширский, всё такое чеширское и герой в какой-то момент совершает своего рода путешествие в кроличью нору), и миф об Орфее и Эвридике.
По мере нарастания магреалистического эффекта роман из почти реалистического с одним фантдопущением превращается в настоящую фантасмагорию с эффектной развязкой в финале.
И, помимо всего прочего, это ещё и очень красивый, нежный и непошлый роман о любви. Итого, огромное спасибо автору за полученное читательское удовольствие.
Екатерина Писарева:
Роман Павла Иевлева будто всасывает тебя в бездну – кажется, он словно порождение весенней изоляции, когда каждый новый день был похож на предыдущий. Мы видим город Стрежев, оказавшийся в безвременьи, героев, которые всплывают перед твоими глазами и кажутся далекими близкими. Я долго сомневалась, социальная ли это фантастика или магический реализм – у Иевлева получился неплохой такой микс. Про «День сурка» вспоминать не буду, о нем, наверное, сказали уже все – слишком уж очевидна аллюзия.
Но отдельно надо отметить, что это довольно смешная книга, с хорошим здоровым юмором. Вот, например, с какой иронией автор описывает повестку, с которой мы ежедневно сталкиваемся в ленте Фейсбука, на Ноже или Ленте.ру: «А теперь к другим новостям: …уборщицы туалета устроили дуэль на ершиках из-за того, что посчитали друг друга пуклами, девушки решили поиграть в проституток и проиграли, боявшийся воды студент преодолел свой страх и утонул, мужчина на мосту умолял инопланетян забрать его отсюда…».
Глупо и смешно, как вся наша жизнь.
В общем, это хороший профессиональный роман с юмором, явно натренированным перепалками в соцсетях, и обаянием. Как в любом хорошем романе, знающем читательские слабости, есть в нем место и любви – но не пошлой, вымученной, а очень даже искренней. А еще автору удалось при кажущейся тягучести текста сохранить динамику – 230 страниц пролетели молниеносно, как пара десятков.
Даже странно, до чего современные писатели любят ставить в центр своего повествования откровенно малосимпатичных персонажей, почти мерзавцев. Нет, конечно, по ходу развития сюжета оказывается, что «в действительности все не так, как на самом деле», и у якобы подонка обнаруживается «золотое сердце», и в герои он выбран автором не напрасно. Только, к сожалению, в подобную трансформацию обычно не слишком-то верится.
Отдадим должное П. Иевлеву, автору «Календаря Морзе»: постепенное превращение главного персонажа его книги – Антона Эшерского – из «антигероя – в герои» сделано вполне органично. Но только это не спасает все произведение от заметного привкуса вторичности. Ведь истории о городе, оказавшемся изолированным от «большого мира» по неизвестной причине, стали обыденными в середине прошлого века. А С. Кинг своим монументальным (даже в смысле объема) романом «Под куполом» вообще водрузил над такой идейной посылкой для завязки сюжета мощный надгробный памятник, автоматически делая их воплощения вторичными и банальными. (Впрочем, в наших «палестинах» ситуация еще хуже: писать (или снимать) что-то на такую тему не стоило уже после «Города Зеро» К. Шахназарова).
Выстраивать на этом изъезженном стереотипе не самую маленькую книгу во втором десятилетии XXI века – занятие бесперспективное. И даже позаимствованная из тибетской мифологии концепция «тульп» – воплощенных в реальности воображаемых предметов и существ – не выручает текст П. Иевлева. Бойкость стиля и харизма героя-рассказчика лишь маскирует банальность фантастических идей, да и то в недостаточной степени.
Евгений Лесин:
Скучная юмористика, как и всякая юмористика. С авторскими комментариями, из которых некоторые и иногда – все же удачны. Если бы не роман, а рассказ, было бы скорее всего неплохо. Хотя вряд ли. Потому что надо ведь отобрать и оставить лучшее, а не то, что нравится автору. Но сюжет есть, с трудом, но завлекает и забирает, затягивает. Персонажи неприятны, так что им веришь, даже отчасти сочувствуешь.
Шутки немного слишком очевидны, но когда втянулся в сюжет, годятся даже и они: «Это был далеко не первый закидон мэра. Кроме вышеупомянутого запрета курения, его осеняли и другие гениальные идеи. Как-то раз, например, его пробило на толерантность и права меньшинств. Меньшинства заявить о своих правах не спешили, на объявленный им гей-парад пришел сам мэр, наряд полиции, пара журналистов — и ни одного участника. Чиновники городской администрации спасать гибнущее мероприятие отказались даже под угрозой увольнения, идти в одиночку мэр не рискнул, боясь быть неверно понятым, так что праздник не удался».
Сильно отвлекают, скажем так, радиодетали. То есть подробности радиобыта. Спасает социальная направленность сатиры. Хотя и отдает советскою – слишком отдельные на слишком удаленных местах все еще иногда встречающиеся недостатки. Но за такое упрекать автора и вовсе по нынешним, почти сталинским, временам, — грех чуть ли не смертный.
А вообще, автор хотя бы честен, раз признается, что «многословие – это вид сексуальной активности. «Лингвистическая избыточность – средство мужских сексуальных демонстраций» — выразился этот словоблуд, чтоб у него волосы на языке выросли. В переводе на человеческий язык это означает, что самцы хомосапиенса сплетают словеса, только чтобы произвести впечатление на самок. Как увидят самку, так сразу: «индивидyyм, кpитически мотивиpyющий абстpакцию, не может игноpиpовать кpитеpии yтопического сyбьективизма». Иначе обходились бы простыми «чо?» и «данунах!».
Поэтому, к примеру, писатель — очень сексуальная профессия, а диджей на радио — вообще харрасмент на грани эксгибиционизма».
Беда в том, что читатель – не всегда баба. И иногда хочет именно читать, а не уснуть.
ГОРОД КАК ВОЛЯ И ПРЕДСТАВЛЕНИЕ
а он просто диджей на радио,
и он, в общем, не бедный парень кстати, но
группа «Банд’Эрос» «Манхеттен» (2007)
Это прекрасная книга хорошего автора и, безусловно, достойна какой-нибудь премии. Например, золотого коня имени Роскона-Победоносца, если их ещё вручают. И вообще достойна многого.
В чём там дело? Перед нами небольшой, но всё же областной город. Радио-диджей неполных тридцати лет, непрерывно острящий в эфире, чиновники, горожане, бармены, фермеры, гопники и городские сумасшедшие.
Все они попадают в русский день сурка, то есть на дворе один и тот же летний день, из города нельзя выехать, а кто пробует это сделать, неумолимо пересекает городскую черту с другой стороны. При этом основное отличие отечественного производителя в том, что не один человек осознаёт существование петли времени, а весь город. Причём стройная конструкция понемногу распадается — на деньги полуночное обнуление не действует, потом город наводняется пуклами (то есть существами, сотканными из воображения и представления горожан), потом от горожан отделяются тульпы (то есть уже сделанные из подлинно внутренних чаяний), в одном углу ночь, в другом день, всё сыпется как карточный домик, но кончается счастливо и безмятежно.
Под конец автор меня удивил, потому что избежал главной беды постсоветской отечественной фантастики — предсказуемого финала. А это очень сложно — потому что такой тут сюжет. Такое описали в сотнях романов (и Стругацкие теряются в этом половодье — на премии «Новые горизонты» таких романов обычно один-два, а в прошлом году такой и победил). У нас есть десятки, если не сотни фильмов про город, из которого нельзя выбраться и в котором происходит нечто странное. И это не только знаменитые «Тёмный город» (1998) Пройаса, «Город Зеро» (1988) Шахназарова, «День сурка» (1993), да и «Матрица» в разных её проявлениях, вплоть до «Сальто» (1965) Конвицкого, которое никто, кроме завзятых киноманов, не помнит. Автор «Грода Зеро» говорил, что это картина о том, что «наше прошлое непознаваемо, так как оно постоянно мистифицируется»
Но мне интересно не это, а образ мачо. Тут герой — красаучик, служил в армии, был в горячих точках уже как журналист, овеян славой, участвовал по молодости в боях без правил (в романе он то и дело бьёт кому-то морду) и хранит незарегистрированный огромный пистолет. Зачем нам второй Дивов? (вырвалось) Но, будучи радио-диджеем, герой постоянно острит.
Мне это всегда было интересно в диджеях: нормальный человек может пошутить тонко и точно раз в месяц, люди, специально над этим работающие, могут удачно пошутить раз в день-два, а диджей сидит каждый день перед микрофоном и гонит шутку за шуткой. Его речь устроена как новое барокко, но после месяца такой работы в мозгу должны происходить необратимые изменения.
Про это писал покойный Карабчиевский: «Нет, я ни в коем случае не хотел бы низвести каламбур до положения ругательства. Каламбур, как и сабантуй, бывает разный. Каламбур бывает приятный, бывает красивый, более того, он бывает очень смешной. Я хочу лишь сказать, что каламбурное остроумие в самом своем принципе механистично и потому, как правило, неглубоко и не живет долее текущего момента. Все хорошо на своём месте. Каламбур поверхностен — и прекрасно, не всегда же нам необходима глубина. Каламбур хорош, брошенный вскользь, в косвенном падеже, в придаточном предложении. Но он выглядит нелепо и претенциозно, когда занимает место высокого юмора. И он становится безумно назойливым и скучным, когда стремится заполнить собой повседневность.
Нет более скучных и унылых людей, нежели упорные каламбуристы. Вот ты разговариваешь с ним, разговариваешь и вдруг замечаешь по особому блеску глаз, что он тебя совершенно не слышит, что он слушает не тебя, а слова, да и то не все, а одну только фразу. Он случайно выхватил её из текста и теперь выкручивает ей руки и ноги, тасует суффиксы и приставки, выворачивает наизнанку корни. Лихорадочная механическая работа совершается в его усталом мозгу. И когда, наконец, каламбур готов, он выпаливает его как последнюю новость, огорашивая тебя в середине слова, и приходится вымучивать вежливую улыбку, тихо сожалея о смысле недосказанного. А твой собеседник уже вновь наготове, нацелил уши, навострил когти, ни минуты простоя и отдыха…»[1]
Так и здесь. Мы имеем дело не просто с мачо. А с героем-мудаком, постоянно острящим. Причём уровень шуток — это даже не Comedy Club, а Comedy Woman. (извините, он там действительно ещё хуже, и я мизогин, да). Через десять страниц уже хочется сказать «горшочек не вари», но нет — мудак держится до последнего. И даже в финале он обещает себе не быть мудаком, но мы знаем — это навсегда.
Некоторые шутки приходится снабжать сносками, и в сносках — тоже шутки. Кстати, вот на что бы я обратил внимание, так это на обильное цитирование иностранных песен с переводами тоже в сносках. Это было такое поветрие в девяностые годы, видимо в этот приём смещалась пресловутая «хеллоубобщина», но, кажется, сейчас так уже не носят.
Неудивительно, что любимая женщина не хочет за героя-мудака замуж, а иметь детей от него не хочет и подавно. Непонятно, вообще, как она с ним спит. Но беда в том, что если вынуть эти бесконечные шутки типа «Садись, жертва матрицы, — поприветствовал я его, — что творится в вашем виртуалье? Почем биткойн к гигабайту? Надёжен ли блокчейн адюльтера в чате? <…> Эй, алё! — я пощелкал пальцами, привлекая его внимание. — Слушай сюда, ты, мышь однокнопочная!», то роман уменьшится на две трети.
И да, тут повсеместный «пелевин» с его ироническими разговорами (объяснение механизма народовластия на заседании областной думы просто отражение знаменитого разговора о водопроводчике и белошвейке). Но один Пелевин уже есть, и, гарцуя на своей лошади, кричит, что Боливар не снесёт двоих. Но я вовсе не пеняю автору примерами отработанной у Пелевина меланхолической иронии без отравляющего текст расшучивания, а просто пытаюсь понять, как работает такой метод описания действительности.
Но вот что мне кажется — у этой литературы есть свои, вполне новые горизонты. Бог с ней, с архаичностью постсоветской фантастики конвентов, с традициями литературы прошлого, именно эта конструкция живёт долго — крутой мачо, непритязательные остроты в товарных количествах, всё это имеет особую силу. Comedy Woman, кстати, до сих пор имеет хорошие рейтинги.
С чем мы и поздравляем автора.
[1] Карабчиевский Ю. Воскрешение Маяковского. — М.: Русские словари, 2000. С. 76.
цитировать
свернуть ветку
