Евгений Лесин:
Забавная антиутопия.
Хотя почему антиутопия? Вполне себе адекватно описывает наши дни. И наше так называемое прошлое. Так называемые «фантастические допущения», на мой взгляд, только мешают социальной составляющей. А она достаточно сильная. Современные, новомодные или изобретенные автором слова и реалии «из будущего», конечно, утомляют и отвлекают. Ну так – фантастика.
Есть и очевидные недочеты. Ну вот, например: «Жваков достал гаджет (тот же фон, естественно, но в другой ипостаси), чтоб сфоткаться в новом прикиде, но тут же убрал под осудительными взглядами соседей». Почти ни одного человеческого русского слова, а если подобные слова и попадаются, то это какие-то осудительные взгляды соседей. Почему осудительные, а не осуждающие? Актеры, конечно, говорят «волнительно» вместо «волнующе», ну так то ж актеры – они не то что не люди, они даже и не роботы.
Есть и очевидные удачи: «Целью того, что впоследствии стало называться войной, первоначально были именно трупы, остающиеся на поле битвы, — сказал Ираклий, — только в наше время их уже не подают к столу». Именно так. И никак иначе.
В целом – очень хороший рассказ. Про нас про всех, какая к черту фантастика.
Ирина Епифанова:
Социальная фантастика/антиутопия. Любопытная попытка в рамках рассказа смоделировать общество абсолютного принятия и показать, как власти пытаются вывести новый вид — «человека послушного» (возможно, только зря автор раскрывает все козыри сразу в названии).
Люди в этом мире, включая двух главных персонажей, бесконечно кочуют по каким-то шоу, лекциям, презентациям и прочим ивентам, за которые получают очки социального рейтинга (тема не нова, вспомним хотя бы сериал «Чёрное зеркало»), попутно у них создаётся иллюзия, будто они на что-то влияют (голосовалки). Незаметно для себя они превращаются в безропотные винтики и способны проглотить и оправдать абсолютно всё. И только смерть любимой женщины, кажется, способна пошатнуть благостно-равнодушно-всепринимающую картину мира главного героя.
По стилю и атмосфере вспоминаются сразу и Стругацкие, и Кафка, и «Посторонний» Камю. Мне, пожалуй, немного не хватило фактуры в описании системы рейтингов, довольно абстрактно описано, как это работает. Тем не менее умело удалось создать атмосферу давящего равнодушия и передать трагедию маленького человека, в самой природе которого — приспосабливаться, и тут он пытается приспособиться к нечеловеческой совершенно этике.
Екатерина Писарева:
Сдержанный рассказ Михаила Гаёхо «Человек послушный» – о мире будущего, в котором существуют хиросиги, баллы гражданского рейтинга, фестивали военной реконструкции и общество добровольных доноров, мечтающих совершить благое дело во имя «дорогого и любимого». Вполне себе любопытный рассказ-антиутопия, кажущийся зарисовкой повести или чего-то более глобального.
Интересно, что Гаёхо ничего не объясняет, практически не вдается в подробности того, как устроено общество – он предлагает читателю самому дорисовать мир, который ему показывают. Нам рассказывают, что есть два типа людей – «человек разумный» и «человек послушный», «послушные» добровольно жертвуют свои органы «разумным». Мы знакомимся с двумя героями – Бакиным и Жваковым, одному из которых названивает некая Валентина. По ходу дела мы понимаем, что Валентина – возлюбленная Жвакова, находится в неведомом монастыре. Из инерционной жизни Жвакова выводит экстренная ситуация – его Валентина, кажется, стала добровольным донором (это Жваков узнает из книги памяти, в которую вносится такая информация как дань уважения донору).
В рассказе есть много философских рассуждений о том, что мир будущего может проделать с мозгом человека, его сознанием. Разбираться во всем этом интересно, текст требует внимательного прочтения и перечитывания. Если честно, мне почему-то вспомнилась странная комедия «Тони Эрдманн» немки Марин Аде – там была та же гнетущая ледяная атмосфера, когда герои делают абсурдные и странные вещи; кому-то даже смешно, но мне было бы жутко оказаться среди них. Собственно, я бы посмотрела фильм по рассказу «Человек послушный» – на мой субъективный взгляд, это очень кинематографичное произведение, дающее и режиссеру, и сценаристам большой простор для воображения.
ВЛАСТЬ ФАОЛА
И я познаю мудрость и печаль,
свой тайный смысл доверят мне предметы.
Природа, прислонясь к моим плечам,
объявит свои детские секреты.
Белла Ахмадулина (1959)
Это прекрасная книга (или это надо называть повестью, не знаю), и удивительно, что она не номинирована на прочие премии. Была, к примеру, философская премия имени Пятигорского. К тому же книга-повесть хороша ещё тем, что небольшого объёма — чуть больше двух листов.
Впрочем, рассказ Даниила Хармса «Власть» ещё меньше — в нём всего две страницы.
Что происходит у Хармса? Там беседуют Фаол и Мышин, примерно так:
«Фаол сказал: «Мы грешим и творим добро вслепую. Один стряпчий ехал на велосипеде и вдруг, доехав до Казанского Собора, исчез. Знает ли он, что дано было сотворить ему: добро или зло? Или такой случай: один артист купил себе шубу и якобы сотворил добро той старушке, которая, нуждаясь, продавала эту шубу, но зато другой старушке, а именно своей матери, которая жила у артиста и обыкновенно спала в прихожей, где артист вешал свою новую шубу, он сотворил по всей видимости зло, ибо от новой шубы столь невыносимо пахло каким-то формалином и нафталином, что старушка, мать того артиста, однажды не смогла проснуться и умерла. Или ещё так: один графолог надрызгался водкой и натворил такое, что тут, пожалуй, и сам полковник Дибич не разобрал бы, что хорошо, а что плохо. Грех от добра отличить очень трудно».
Мышин, задумавшись над словами Фаола, упал со стула.
— Хо-хо, — сказал он, лежа на полу, — че-че»[1].
Два героя, Бакин и Жмаков, то есть Жваков, попадают в разные локации, сперва на лекцию, потом внутрь какого-то военного симулятора (там меня вдохновила фраза «На той стороне пулемет Эм-Же (!) 34, калибр 7,92»), потом в больницу, потом снова на лекцию, где всё говорят:
«— Впрочем, в начале было слово, — сказал профессор, — которое возникло именно как орудие внушения. Центр речи, кстати, находится в тех же самых лобных долях. Слово, сказанное одним человеком, несло веление, которому другой не мог не повиноваться. Недаром «слушаться» означает «подчиняться». И эта функция внушения — суггестии — оставалась единственной функцией слова задолго до того, как слова приняли форму осмысленной речи. Не будучи осмысленными, они были реально похожи на некие заклинания — анторак бдык урбык урбудак будык гиба габ гиба габ! — Последние слова он выкрикнул в пространство и несколько раз подпрыгнул, а после того продолжал уже нормальным голосом. — В память этих времен осталось выражение «заклинаю тебя», хотя, разумеется, тогда не могло существовать ни слова «заклинаю», ни местоимения «ты» со всеми его склонениями. Только урбыдуг антогас салих алимат хак хак!
Потом Пакин и Ракукин, то есть Жмаков, то есть Жваков и Бакин убегают из больницы, тупо смотрят на непонятный пейзаж, а потом возвращаются в палату, где говорят о «сканировании мультиверсума на предмет какого-то события».
«— Бдык, — сказал Бакин.
— Сат сара би, — сказал Жваков».
Потом они садятся в капсулы, натягивают шлемы — и, в конце концов, как писал Хармс, «жизнь победила смерть неизвестным нам способом».
Читать это всё решительно невозможно, потому что вся эта картонная компания мельтешит перед глазами и быстро устаёшь. Зачем, зачем эти Фаолы бормочут свои скучные речи, кто их гонит? Непонятно.
У Хармса герой реагировал на слова учёного Фаола неоднозначно: «Шо-шо,— сказал Мышин, лежа на полу.— Хо-хо». «Сю-сю,— сказал Мышин, ворочаясь на полу». «Млям-млям,— сказал Мышин, прислушиваясь к словам Фаола,— шуп-шуп».
Но кончилось всё по-простому:
«— Хвать! — крикнул Мышин, вскакивая с пола. — Сгинь!
И Фаол рассыпался, как плохой сахар».
И да, тут повсеместный «пелевин» с его метафизическими разговорами о Тайнах Бытия, вернее, карикатура на эти разговоры. Но один Пелевин уже есть, и, гарцуя на своей лошади, кричит, что Боливар не снесёт двоих. Но я вовсе не пеняю автору примером осмысленного повествования, а просто пытаюсь понять, как работает такой метод описания действительности.
Но вот что мне кажется — у этой литературы есть свои, вполне новые горизонты. Потому что если она даже создана для себя, то всё равно сработает в качестве отдушины.
С чем мы и поздравляем автора.
[1] Хармс Д. Меня называют Капуцином: некоторые произведения Даниила Ивановича Хармса. — М.: МП «Каравенто», 1993. С. 330-332.
Это очень хороший рассказ, я сама притащила его в «Новый Мир», где он и был напечатан. Как мне кажется, он о том, что играя на коллективном чувстве вины и жертвенности, а также на том, что «что ты, лучше других, что ли?», можно делать с обществом и каждым отдельным человеком все, что угодно. Но рассказу, как мне кажется, трудно конкурировать с романами на одном поле. Или, опять же, нужно делать отдельную номинацию.
Бывает, что и вполне опытные авторы делают не слишком удачные и проходные вещи. Перед нами – именно такой случай. М. Гаёхо, вполне опытный литератор, создал текст, в котором будто бы нарочно собраны ляпсусы, характерные для типичного выбора писателем неправильного формата для выражения собственных идей. В результате в рассказе «Человек послушный» появились плоские, каике-то одномерные персонажи; переизбыток сведений о мире, не создающие его внятной картины; прямые декларации, которые, к сожалению, еще и не делают более ясной позицию автора. Мысль, что «люди – сволочи, и всегда были и будет сволочами», мягко говоря, не блещет новизной и оригинальностью. Еще и фантастический антураж, в котором развивается действие, также не выглядит чем-то необычным. Да, доведение до абсурда тенденций современности в стиле «грядет цифровой концлагерь» и «наступит китайский киберпанк». Да, явные аллюзии и чуть ли не прямые намеки на «Brave New World» Хаксли. Да, указания на популярную буддийщину и эверетовские параллельные миры. Что в этом нового, господа?
А еще удручает (надеюсь, случайная) апология построений известного «ловца» снежного человека и специалиста по западноевропейской истории Нового времени Б.Ф Поршнева. Нет, его занятия в комиссии по «реликтовому гоминоиду» я весьма одобряю и во всяких каптаров и алмасты тоже безусловно верю. Но вот только от этих занятий Б.Ф. Поршнев непонятно почему возомнил себя великим антропологом и принялся создавать настолько бредовые концепции эволюции человека, что их не вынесла даже дарвинолюбивая советская власть. Набор его книги об антропогенезе приказали рассыпать, и, возможно, это ускорило смерть Поршнева. Грустно и трагично, разумеется, но этот факт не делает научной и актуальной эволюционную философию профессора, устаревшую еще в прошлом веке. А вот автор «Человека послушного» преподносит эти построения чуть ли не как истину в последней инстанции.
А, может, М. Гаёхо хотел над ними лишь поиронизировать? Так ведь иронии не видно, и, право слово, тогда лучше было бы тогда найти другой повод для глума. А если же всё всерьез… Тогда дела еще хуже – в рамках пресловутого постмодернизма вполне можно выстраивать тексты на устаревших научных концепциях для литературной игры. Но здесь игры не видно, да и литературного «пространства» для нее маловато.
Возможно, автор изначально планировал более широкомасштабную и более внятную вещь. Но начал писать, надоело, хотел бросить, а потом решил из оставшегося текста быстро сварганить рассказ (благо, профессионализма для этого хватает).