Данная рубрика — это не лента всех-всех-всех рецензий, опубликованных на Фантлабе. Мы отбираем только лучшие из рецензий для публикации здесь. Если вы хотите писать в данную рубрику, обратитесь к модераторам.
Помните, что Ваш критический текст должен соответствовать минимальным требованиям данной рубрики:
рецензия должна быть на профильное (фантастическое) произведение,
объём не менее 2000 символов без пробелов,
в тексте должен быть анализ, а не только пересказ сюжета и личное мнение нравится/не нравится (это должна быть рецензия, а не отзыв),
рецензия должна быть грамотно написана хорошим русским языком,
при оформлении рецензии обязательно должна быть обложка издания и ссылка на нашу базу (можно по клику на обложке)
Классическая рецензия включает следующие важные пункты:
1) Краткие библиографические сведения о книге;
2) Смысл названия книги;
3) Краткая информация о содержании и о сюжете;
4) Критическая оценка произведения по филологическим параметрам, таким как: особенности сюжета и композиции; индивидуальный язык и стиль писателя, др.;
5) Основной посыл рецензии (оценка книги по внефилологическим, общественно значимым параметрам, к примеру — актуальность, достоверность, историчность и т. д.; увязывание частных проблем с общекультурными);
6) Определение места рецензируемого произведения в общем литературном ряду (в ближайшей жанровой подгруппе, и т. д.).
Три кита, на которых стоит рецензия: о чем, как, для кого. Она информирует, она оценивает, она вводит отдельный текст в контекст общества в целом.
Модераторы рубрики оставляют за собой право отказать в появлении в рубрике той или иной рецензии с объяснением причин отказа.
«Летят перелётные птицы / Ушедшее лето искать. / Летят они в жаркие страны, / А я не хочу улетать. / А я остаюся с тобою / Родная моя сторона! / Не нужно мне солнце чужое, / Чужая земля не нужна.»
М. Исаковский (и М. Блантер)
Этот случай из разряда тех, довольно редких в моей практике, когда вопрос «с чего начать» вообще не возникает. Конечно вот с этого.
«Сегодня у берега нашего бросил / Свой якорь досель незнакомый корабль, / Мы видели отблески пурпурных вёсел, / Мы слышали смех и бряцание сабль. / Тяжёлые грузы корицы и перца, / Красивые камни и шкуры пантер, / Всё, всё, что ласкает надменное сердце, / На том корабле нам привёз Люцифер. / Мы долго не ведали, враг это, друг ли, / Но вот капитан его в город вошёл, / И чёрные очи горели, как угли, / И странные знаки пестрили камзол.»
Это написано в другой стране за 20 лет до Кадата другим сновидцем, не менее опытным, чем Автор Кадата, в котором можно найти следующие строки: «...предпочитали шёпотом рассказывать о чёрных галерах. Одна из этих галер через неделю должна была прибыть в порт с грузом рубинов, и горожане с ужасом ожидали дня, когда она бросит здесь якорь. У сходивших с этих галер купцов были огромные рты, а их тюрбаны с торчащими над лбами двумя верхушками свидетельствовали о дурновкусии их владельцев. Их ноги были обуты в сандалии — короткие и диковинные, каких не найти в Шести царствах. Но тревожнее всего была тайна, связанная с невидимыми гребцами.»
Я начал цитировать Кадат с чёрных галер потому, что с ними оказалась тесно связанной оригинальная (полной уверенности, что оригинальная, у меня нет, просто хочется так думать) идея Лавкрафта — идея о местонахождении Ада на обратной стороне Луны. Это, одно из лучших представлений Ада в фантастике, к сожалению слегка подпорчено присутствующим в нём космическим как по расположению, так и по величине, ляпом. Приведу коротко свои соображения по этому поводу. У меня нет возражений против перелёта галеры с гребцами, купцами и товарами с Земли на Луну с последующим плаванием по лунному морю; как любому известно, на Луне полно морей. Точно так же у меня не вызывает вопросов и сомнений способ, которым передвигается в русских сказках (о связи Кадата с русскими сказками разговор впереди) ступа с бабой Ягой. Способ этот, напомню, весьма прост — ступа «идёт, бредёт сама собой». И, наконец, я просто-таки приветствую гигантских котов с Сатурна, каких угодно, пусть даже и квантовых, как у Фредерика Пола. Но, если уж Автор не забывает упомянуть, что галера доставила Картера именно на «загадочную незримую сторону» Луны, то появление над горизонтом этой части Луны «гигантского сверкающего диска Земли, раз в десять больше видимой нами Луны» является бесспорным ляпом, заметно снижающим впечатление от этой замечательной сказки. Такое нельзя прощать никому, а большим мастерам в особенности. Радует, конечно, что больше в Кадате подобных казусов нет. Есть пара-тройка мелочей простительных, хотя и неприятных. Первая такая мелочь это чёрный оникс, из которого выстроен целый город. Оникс не бывает чёрным, а бывает жёлтый, белый и различных коричневых оттенков с белыми и чёрными узорами. Жаль, что Автор не использовал такой замечательный материал, как обсидиан. А инкрустации из оникса! Это был бы шедевр градостроительного искусства. Вот ещё нечто, чего я не понял и, видимо, понять не способен: «...Картер увидел, что человекоподобные существа выполняли самые презренные виды подневольной работы, для которой не требовалась физическая сила, — стояли у штурвала, готовили пищу, были посыльными или вели торговлю...». Ну, посыльный ещё сойдёт с грехом пополам, но назвать презренными профессии рулевого, повара (кока) и купца — это выше (а, скорее, ниже) моего понимания. И третья мелочь — существует некая заброшенная каменоломня (ониксовая), «где в незапамятные времена добывались такие исполинские глыбы и блоки, что самый вид их вызывал ужас у всех...». Когда Картер находит эту каменоломню, то видит вырезанные в её стенах «огромные, в ярд шириной, квадраты, свидетельствовавшие о размерах глыб, некогда вырубленных здесь безвестными резчиками.» Ярд меньше метра, квадратная плита такого размера может вызвать ужас разве что у муравья. Или тут какая-то дурацкая ошибка со смыслом этих квадратов в переводе. Другой ошибкой перевода мне кажется «непотребная жестикуляция», которую используют в чисто деловом разговоре рогатые чёрные летуны, упыри и ночные призраки. Непотребная с чьей точки зрения? Сновидца, не понимающего в этом разговоре ровным счётом ничего?
Злоупотребление отрицательными эпитетами — вот что в этой книге производит наиболее неприятное впечатление. Разве не дико звучит такое, к примеру, описание музыкального инструмента: "... сидящий во тьме поднял мерзкого вида резную флейту из слоновой кости, которую зажимал в лапах...". Или этот пассаж: "... перед его мысленным взором стоял неосвещённый зал с куполообразным потолком, с бездонным колодцем в центре и отвратительной бронзовой дверью в стене." Встречается и такое словосочетание, как "отвратительные стенания" (волосатых гигантов — гугов), а "ужасные гасты" тут же (через тире) названы "омерзительными тварями", что, вероятно, по мысли Автора, должно усиливать ощущение ужаса, но не усиливает нисколько. Слова "ужасный" и "мерзкий" встречаются в тексте неоправданно часто ("мерзкие обитатели чёрных провалов", "мерзкий посланец зла", "ужасающая осязаемость" неких туманных волн), но эти картины перекрываются всё-таки "... бесконечными панорамами далёких городков с торчащими иголками шпилей, и горными цепями за горными цепями вдоль Норт-Шора, и безмолвными каменистыми склонами, и низенькими, увитыми плющом особнячками под сенью гигантских валунов в род-айлендской глуши. Запах моря и благоухание полей, чары тёмных лесов и зелёная радость садов на рассвете. Это твой город, Рэндольф Картер, ибо всё это — ты сам. Новая Англия породила тебя и влила тебе в душу всю эту красоту, которой несть конца. Эта красота, отлитая, закалённая и отшлифованная годами воспоминаний и снов, и есть твой чудесный град на неуловимом закате; и чтобы найти этот мраморный парапет с дивными вазами и резными перилами, и чтобы спуститься наконец по бесконечным ступеням в город широких площадей и разноцветных фонтанов, тебе надо лишь вернуться к мыслям и видениям своего милого детства."
А вот мелочь из числа приятных (и таких в повести огромное количество, она почти сплошь из них и состоит). Это словосочетание «высокопоставленный упырь». Чуть ли не каждый день их вижу и о них слышу; удивительно, что эта ёмкая характеристика не звучит в СМИ. Может быть по причине её неполиткорректности?
Как и обещал, немного о сказках. Так совпало, что в один из дней, когда читал Кадат, мне повезло с пополнением моей небольшой коллекции детских иллюстраций. Стараюсь, по возможности, приобретать самое лучшее, и вот книга под названием «У лукоморья...». У неё два автора, один из них, как не трудно догадаться, Пушкин. Второй — художник Михаил Бычков, нарисовавший в большом формате каждую строку вступления к «Руслану и Людмиле», причём, каждая иллюстрация на весь разворот, всего 13 картинок. Думаю, это издание войдёт в соответствующий золотой фонд, объединяющий художников уровня Скотта Густафсона. Если бы не эта книга, мне вряд ли пришло бы в голову сравнение невероятно причудливого мира Лавкрафта с огромным, до невообразимых пределов разросшимся Лукоморьем, где «лес и дол видений полны», где чудеса, где леший бродит, где «на неведомых дорожках следы невиданных зверей» и, внимание (!), где кот учёный, прогуливаясь вокруг огромного дуба, такого же, какие растут в Зачарованном лесу, беседует с Пушкиным (есть и такая иллюстрация), очевидно, знающим кошачий язык не хуже Рэндольфа Картера. Нельзя, правда, исключить, что кот говорит на языке Пушкина. Это вполне возможно, ведь все мы отлично знаем, как чисто, абсолютно без акцента, говорит по русски простоквашинский кот Матроскин*. Да и в совершенстве владевшего французским Кота в сапогах не следует забывать.
Закончу ещё одной цитатой из того же сновидца, с которого начал.
«Они боялись — их найдут. / Кругом сновал весёлый люд: / Рабы, сановники, купцы, / С большими лютнями певцы, / Послы из дальней стороны / И в пёстрых тряпках колдуны. / Поклонник дьявола порой / С опущенною головой / Спешил в нагорный Анкобер, / Где в самой тёмной из пещер / Живёт священная змея, / Земного матерь бытия.»
Обычно я воздерживаюсь от прямых рекомендаций, но об этой поэме в прозе о том, что в огромном бесконечно разнообразном мире самое главное и дорогое для человека — это его родная сторона, о любви «к родному пепелищу» и к «отеческим гробам» (гробы тут особенно уместны) — об этой поэме говорю — постарайтесь прочитать.
PS. Пример (не слишком, правда, страшный) "издательского хоррора", добавленного к авторскому. В книге издательства «Иностранка» «Иные боги и другие истории», которая сейчас передо мной, художник Пикман, ставший «высокопоставленным упырём», назван Ричардом Антоном, хотя в сборнике того же издательства «Хребты безумия» его имя Ричард Аптон, что, по моему, ближе к истине. В общем, как всегда, от чего-то вполне приемлемого, до чего-то абсолютно позорного один шаг (одна буква). Тем и похожа работа издателя на работу сапёра — не надо спешить, иначе что-нибудь подорвёшь, обычно это случается с собственной репутацией, как в известном случае со словом "главнокомандующий", где всего-то одну букву пропустили.
*) Да какой он кот! Матроскин такой же кот, как голован Щекн-Итрч — собака.
«Ужасы тела. Не каких-то там мертвых тел. Ужас в вашем собственном теле. И что-то идет совсем не так… внутри вас. Ваше тело изменило вам – а поскольку это ваше тело, то не получится даже убежать». Слова, которыми Стюарт Гордон – надо ли его представлять? – открывает антологию, неплохо описывают суть представленного в ней направления (пожалуй, рановато называть его жанром). До поры до времени «телесные» ужасы оставались удобным термином, применимым к некоторым образцам хоррора независимо от способа их воплощения – в кино, литературе, видеоиграх и т. д. Выход и относительный успех межавторского сборника, целиком посвященного этой теме, сигнализирует, что боди-хоррор как явление окончательно определился и обособился – или вот-вот это сделает. Там, где прежде режиссеры и писатели искали наугад, появляются идейно подкованные люди, которые знают, чего хотят и как этого добиться. В теории страх перед фокусами собственного тела имеет больше шансов пронять потребителя, чем классический страх перед неведомым или внешней угрозой. Ночь прошла, взошло солнце – вот и нет неведомого, а изменчивое тело – всегда с тобой. Честно говоря, оно и есть ты – каких бы вершин духовности ты за собой ни числил. Пол Кейн и Мари О’Риган (к слову говоря, законные супруги) не впервые работали над антологией с уникальной концепцией: в 2009 году увидел свет томик Hellbound Hearts, посвященный миру «Восставшего из ада». Публикация была весомая: предисловие написал сам Клайв Баркер, введение – Стивен Джонс, послесловие – Даг Брэдли. Среди авторов оказались как новички (например, Барби Уайлд, знакомая аудитории как женщина-сенобит из второго «Восставшего»), так и мастера жанра, в том числе Конрад Уильямс, Сара Пинборо, Нил Гейман и Тим Леббон. У публики книга нашла теплый прием, критика также не злобствовала. А в 2012-м, уже после антологии боди-хоррора, вышел «Карнавал хоррора» (A Carnivále of Horror) – коллекция историй о темной стороне ярмарок и цирков. Тут, конечно же, не обошлось без Рэя Брэдбери, к которому скромно примкнули Джо Хилл, Уилл Эллиот, Джон Коннолли и другие. Впрочем, это повод для отдельного разговора – а сейчас вернемся к ужасам, «явившимся изнутри» (примерно так назывался в американском прокате ранний фильм Дэвида Кроненберга, более известный как «Судороги»).
Антология построена по хронологическому принципу: сначала «классика» боди-хоррора, затем кучка репринтных рассказов от современных авторов, а в замыкающих – полдюжины текстов, написанных специально для этого издания. Кавычки на слове «классика» не случайны. Именно здесь кроется проблема, которая для менее терпеливых читателей может оказаться решающей – и книга отправится в дальний угол, на кладбище недочитанных томов. Открывает сборник «Превращение» Мэри Шелли – высокопарная романтическая история, эксплуатирующая затасканный ныне сюжет о «похитителе тел», проще говоря – обмене разумов. В новелле имеются: а) порочный, но небезнадежный в итоге главный герой; б) его возлюбленная – воплощение невинности, красоты и других достойных качеств; в) злобный карлик-колдун (в эпоху Тириона Ланнистера этот штамп воспринимается с трудом). Множество ненужных подробностей, сомнительных нравоучений, увесистая мораль в финале – и, как несложно догадаться, ни намека на боди-хоррор… если только вас не пугают люди аномально низкого роста. Следом идет «Сердце-обличитель» Эдгара По. В отличие от предшественницы, эта новелла за полтора с лишним столетия нисколько не растеряла своей силы и остается образцовой хроникой сумасшествия, а концовка ее с каждым прочтением жалит только больней. И все же хочется усомниться, есть ли «Сердцу» место в подобной антологии – думается, тошнотворная «Правда о том, что случилось с мсье Вальдемаром» подошла бы гораздо больше. То же касается и «Герберта Уэста, реаниматора», порожденного воображением великого (и молодого еще) Лавкрафта. Единственная причина, по которой рассказ присутствует в антологии – это, очевидно, желание угодить Стюарту Гордону, чей «Реаниматор» сослужил большую службу и автору рассказа, и жанру ужасов в целом. Это не затеняет той простой истины, что история о Герберте Уэсте – это история о зомби (поэтому она прекрасно смотрится в соответствующей антологии Стивена Джонса – в компании «Вальдемара», кстати говоря). На ее место куда удачнее и без всяких оговорок могли бы встать «Сияние извне» (оно же «Цвет из иных миров») или «Холодный воздух» – произведения, целиком посвященные неприятным физиологическим метаморфозам. Череду классических текстов продолжает «Кто ты?» («Кто идет?») легендарного Джона Кэмпбелла. Здесь тоже сыграла роль нашумевшая экранизация (речь, само собой, о фильме Джона Карпентера, а не о ходячей морковке образца 1951 года) – но и здесь эта роль недобрая. В «Нечто» камера непрерывно следит за происходящим, фиксируя кошмарные мутации персонажей до последней детали. У Кэмпбелла те же превращения описываются одной-двумя скупыми фразами, а то и вовсе игнорируются. Кроме того, диалоги героев чаще всего представляют собой обмен мини-лекциями на заданную тему. Первопроходцам современной фантастики это простительно, но с жанром ужасов такой подход несовместим. Вообще же, случай удивительный: совпадая на 75% сюжетно, повесть и фильм производят совершенно разное впечатление и служат совершенно разным целям. К сожалению, с целями антологии «Кто ты?» согласуется неважно. Первым точным попаданием становится «Муха» Жоржа Ланжелана, также пережившая два воплощения в кино. В этом случае более верной оригиналу оказалась первая экранизация, снятая в 1958 году Куртом Нойманном. Сращение человека и мухи происходит в рассказе мгновенно, хотя и подается в ретроспективе – как сюжетная загадка, подлежащая раскрытию. Дэвид Кроненберг в 1986-м идет по иному пути и показывает мучительный процесс трансформации от начала до конца (кроме того, случившееся получает у него более правдоподобное объяснение). И все же – благодаря стойкости самой идеи – версия Ланжелана работает, хотя старомодный стиль и снижает градус напряжения. Более современные тексты, представляющие боди-хоррор как таковой, легко делятся на несколько смысловых групп. 1. Философские этюды, где изменения тела служат в качестве метафоры или следуют за изменениями души. Так, «Наследство Чейни» (The Chaney Legacy) Роберта Блоха – традиционная мистическая история, отдающая дань памяти великому голливудскому мастеру перевоплощений – Лону Чейни, «Человеку с тысячью лиц». Сюжетно рассказ близок к написанному несколько ранее «Гриму» Роберта Маккаммона, но воплощен с большим изяществом и фирменной грустью. Образы калек и чудовищ, сыгранных некогда Лоном Чейни, навсегда запечатлелись в некоем принадлежавшем ему предмете и не собираются так просто уходить в небытие… В «Ранах» (Walking Wounded) Майкла Маршалла Смита порезы и ссадины, словно бы ниоткуда возникающие на теле героя, скрывают за собой трагическую тайну – как и всегда у Смита, чреватую болезненным нравственным уроком. Внешне меланхоличный и неторопливый, рассказ до предела насыщен эмоциями и не предназначен для равнодушных. «Другая сторона» (The Other Side) Рэмси Кэмпбелла представляет собой ярчайший образец психологического хоррора, невероятным образом сочетающий тривиальные декорации (спальный район с не самым благополучным населением) и тягучую сюрреалистическую жуть; особо тяжко придется читателям, которые побаиваются клоунов. Метаморфоза, происходящая с героем, кажется тем ужаснее, что ее легко не заметить. В грязном и вязком «Конъюнктивите» (Sticky Eye) Конрада Уильямса банальное глазное заболевание становится ключиком, открывающим двери в прошлое – и за дверями этими кроется мрак. Наконец, «Бабочка» (Butterfly) Аксель Кэролин дает шанс на перерождение непоправимо изувеченному юноше. Впрочем, хоррора в этой милой притче намного меньше, чем в тематически сходном «Превращении» Рэя Брэдбери. 2. Социальные этюды. В этом случае мутации и модификации тела – повод пофантазировать о том, что ожидает человечество в далеком и не очень будущем. «Время превратиться в студень» (‘Tis the Season To Be Jelly) Ричарда Матесона – легкомысленная история о постъядерном мире, где форма и строение человеческого тела не отличаются ни постоянством, ни предсказуемостью. А людям хоть бы хны – живут и даже женятся. В «Переменах» Нила Геймана у долгожданного средства от рака обнаруживается пикантный побочный эффект – смена пола. Постепенно медицинские свойства препарата отходят на второй план, а род людской делает прыжок в новом, неожиданном направлении. Кошмар гомофобов и традиционалистов становится нормой жизни. В «Стиле» (The Look) Кристофера Фаулера мишенью становится высокая мода. Стремясь к модельной карьере, юные девушки готовы подгонять собственные тела под неестественные стандарты и ложиться под нож хирурга. В рассказе эта тенденция получает логическое продолжение: при достаточно развитых технологиях предела совершенству нет – и тело модели становится всего лишь заготовкой, из которой художник-модельер может слепить все что угодно, была бы фантазия. И разумеется, у куска мрамора не спрашивают, хочет ли он превратиться в модернистскую статую. А человеческий мрамор, увы, не просто хочет этого – жаждет. 3. Паразиты и захватчики. Одна из самых благодатных тем в боди-хорроре, пользующаяся заслуженной популярностью. «Плодовые тела» (Fruiting Bodies) Брайана Ламли выдают сильное влияние Лавкрафта (которое автор никогда и не скрывал). Описание заброшенной деревушки, приходящей в упадок под натиском странного грибовидного организма, живо напоминает о называвшемся уже «Сиянии извне». Рассказ развивается неторопливо, но точность деталей и яркий – хотя и ожидаемый – финал делают его увлекательным чтением. «Остаток» (Residue) Элис Хендерсон начинается как археологический триллер, переходит в леденящий боди-хоррор (с отвратительными крючками, выпирающими из кожи героя) – и заканчивается жирным штампом, ради которого не стоило и огород городить. Иное дело «Полип» (Polyp) все той же Барби Уайлд (которая, похоже, всерьез озаботилась литературной карьерой) – хулиганская, вульгарная, неправдоподобная, но странно обаятельная история о кишечном полипе, который по неведомым причинам обрел разум и пустился во все тяжкие. Это самый кровавый рассказ в антологии; если бы намечалась экранизация, то идеальным режиссером стал бы молодой Питер Джексон – и ему бы понадобилось очень, очень много литров бутафорской крови. «Дурной вкус» – это и о «Полипе» тоже. 4. Про уродов и людей. Нэнси Коллинз в «Шоу уродов» (The Freaktent) погружается в мир ярмарочных страшилищ – и становится ясно, что это тоже бизнес. А в бизнесе не всегда есть место гуманности… «Другие» (Others) покойного Джеймса Герберта – фрагмент одноименного романа, явно включенный в сборник по принципу «а пусть будет». Текст стартует с произвольной точки и заканчивается на полуслове; середина отведена под экскурсию некоего персонажа по подземной тюрьме, населенной всяческими мутантами. Зрелище, безусловно, впечатляющее, но с сюжетом было бы веселей. 5. Доктор твоего тела. Ряд рассказов так или иначе связан со странностями науки (медицины) и ее служителей. Дэвид Муди в «Почти навеки» (Almost Forever) рассказывает о поисках бессмертия, завершившихся крайне неудачно и для самого исследователя, и для окружавших его людей. Впрочем, тело тут почти ни при чем… Грэм Мастертон в «Собачьей жизни» (Dog Days) демонстрирует литературный класс, создавая высокую трагедию из сюжета, который в менее умелых руках превратился бы в убогий анекдот. Талантливые хирурги могут быть не только полезны, но и опасны – прежде всего для самих себя. Что из этого применимо к герою классического рассказа Стивена Кинга «Тот, кто хочет выжить» – большой вопрос. Неоспоримо лишь то, что эта небольшая вещица занимает уникальное место в литературе и четко делит человечество на тех, кто ее прочел, и тех, кто нет. Если вы из последних, то не обещаю, что она вам понравится – но вот запомните вы ее наверняка. Выживание – штука хитрая. Особенно если единственное средство для этого – собственное тело… Несколько текстов не укладываются ни в какие категории. Среди них, что неудивительно, и «Восстание» (оно же «Политика тела») великого оригинала Клайва Баркера. Сюжет рассказа основан на абсурдной предпосылке (части тела восстают против своего хозяина) и при желании может быть расценен как юмористический, но это лишь одна из возможностей. Другая, которая хорошо работает с впечатлительными читателями, – это животный ужас и несколько дней ни с чем не сравнимой паранойи. «Восстание» – боди-хоррор в истинном смысле слова, вот только лепить с него копии невозможно: как и «Тот, кто хочет выжить», это единственная в своем роде история. И совсем уж особняком идут три рассказа, задевающих жанр разве что по касательной (из них, что характерно, два написаны по заказу составителей – вероятно, отказываться от готового продукта было неловко). «Воспарившие мертвецы» (The Soaring Dead) изобретательного Саймона Кларка могут быть прочтены и как сюрреалистический хоррор, и как история психоза – но эффект гарантирован в обоих случаях, а центральный образ рассказа нескоро выветрится из памяти. «Царство плоти» (Region of the Flesh) Ричарда Кристиана Матесона повествует о необычной одержимости. Купив кровать, на которой жестоко убили мужчину, герой каждую ночь видит расправу во сне – и понемногу впадает в зависимость от этих грез, становясь их активным участником. Рассказ мог бы состояться, если бы не характерная для Матесона-младшего склонность к абстракциям и линейная манера изложения, не предлагающая читателям ни ловушек, ни загадок. «Черный ящик» (Black Box) Джеммы Файлс тоже характерен для своей создательницы – сумбурное повествование о медиумах и зловещих астральных двойниках, не имеющее никакого отношения к ужасам тела. Судя по еще нескольким антологиям, соответствие заданной теме — непосильная для Файлс задача. Итак, составителям «Большой книги боди-хоррора» (не такой уж, кстати, и большой – всего 24 рассказа и 1 повесть) не удалось избежать некоторых типичных ошибок, и назвать их детище бесспорной удачей было бы преувеличением. Вместе с тем у Пола Кейна и Мари О’Риган получилось показать, что боди-хоррор – реальное направление в литературе ужасов, способное порождать разнообразные сюжеты, окрашенные во все возможные тона – от черного юмора и трэша до тонких психологических зарисовок. Вместе с высоким уровнем отдельных рассказов это позволяет надеяться, что забвение сборнику не грозит.
Говард Филлипс Лавкрафт был довольно высокого мнения о своих поэтических опытах, но автор, оценивающий собственное творчество, в четырех случаях из десяти обманывается, еще в трех откровенно врет, в двух попросту тушуется и только в одном говорит правду. При всей народной любви к отцу-основателю Инсмута и других новоанглийских городов, в отстраненном и беспристрастном самоанализе его заподозрить трудно, а потому мы можем смело отнести его к первой категории. Большая часть лавкрафтовских стихотворений смотрится бледновато и неуклюже даже в сравнении с поэтическим наследием его современника и соратника Кларка Эштона Смита, не говоря уж об Эдгаре По, шедевры которого (наравне с прозаическими фантазиями лорда Дансени и некоторых других авторов) во многом и вдохновляли чудака из Провиденса на подвиги во славу самой ветреной из муз. "Грибы с Юггота" можно рассматривать как своего рода срез лавкрафтовской поэзии, позволяющий в достаточной мере оценить сильные и слабые места творческой манеры Лавкрафта-стихотворца. Есть свидетельства, что сам автор не рассматривал представленные здесь сонеты как единый цикл; в пользу этого говорит и их тематическая пестрота. В то время как первые четыре, от "Книги" до "Узнавания", связаны общим последовательным сюжетом, добрая половина остальных представляет собой миниатюрные "страшилки" в стихах (отдельные из них вполне органично звучали бы в устах Горшка из "Короля и Шута", если бы не более высокий литературный уровень, далекий от пэтэушного), каждая из которых могла бы стать серией какой-нибудь "Сумеречной зоны" или "Баек из склепа", если бы их снимали в 30-е годы. В других Лавкрафт перестает играть в поэта и становится поэтом — это заметно не только в искренних лирических вещицах вроде "Истоков", но и более мрачных этюдах, чаще всего основанных на кадато-ктулховской мифологии (кое-какие экспонаты из лавкрафтовского зверинца упоминаются здесь впервые — например, шогготы). Сильный художественный эффект достигается прежде всего за счет интересной образности, поскольку с точки зрения техники "Грибы с Юггота" ничего выдающегося собой не представляют и грешат многочисленными шероховатостями. По-настоящему эти сонеты оживают, когда читательское воображение попадает в одно русло с авторским и резонирует манящими картинами дальних и близких миров. Но всё это в оригинале — на наших же просторах карты легли по-иному, в очередной раз подтверждая старую истину, что перевод, как и жена, может быть либо верным, либо красивым. На бумаге можно оценить только версию О. Мичковского. Лавкрафт в его переложении приобретает чуть ли не пушкинскую благозвучность и гладкость — что, между нами, не слишком его портит. С другой стороны, при таком подходе теряется масса деталей (второстепенных и не очень), но тут уже сказываются объективные ограничения, с которыми неизбежно сталкивается любой переводчик поэзии. Зачастую Мичковский перебарщивает с мелодрамой и восклицаниями. Скажем, на месте лавкрафтовского
I glimpsed—and ran in frenzy from the place, And from a four-pawed thing with human face.
стоит нервно-пафосное:
Будь проклят этот дом с его жильцом — Животным с человеческим лицом!
Кроме того, переводчик злоупотребляет могильно-готической эстетикой, к которой Лавкрафт прибегает с осторожностью (и неслучайно, надо думать). В итоге
There was no wind, nor any trace of sound In puzzling shrub, or alien-featured tree,
превращается в
Могильной тишины не оживлял Ни ветерок, ни шелест листвяной.
Для нас важнее, впрочем, что Мичковского не обвинишь ни в небрежности, ни в отсутствии техники и поэтического таланта. Другую версию "Грибов" без труда можно найти в Сети. Денис Попов, надо отдать ему должное, не только перевел цикл (и ворох других лавкрафтовских текстов, прозаических и поэтических), но и потрудился снабдить каждый сонет подробными комментариями, проясняющими многие понятия и историю публикации стихотворения. Работая над самими сонетами, Попов сделал попытку передать их смысл с минимальными потерями... и на этом плюсы заканчиваются. Самый большой и жирный минус приходится на корявый синтаксис, из-за которого многие сонеты не поддаются нормальному прочтению — все-таки в русском языке предложения строятся иначе, чем в языке Диккенса и Эминема. Одним из самых неудачных примеров служит сонет XXXIV, к тому же и криво озаглавленный (в оригинале, для справки, "Recapture"). Процитирую его целиком.
ВЗЯТИЕ ОБРАТНО
По мрачной пустоши тропа вела, Где в сером мху лежали валуны, И брызги, столь тревожны, холодны, Из вод взметались, бездна что гнала. Стих ветер, в мёртвой тишине застыли Древа чужие, пусто так кругом - Вдруг холм поднялся на пути моём, Чудовищны его размеры были.
Почти до неба склоны выросли крутые, По ним ступени, скрытые в траве, Взбирались к полной ужаса главе, И слишком были для людей большие. Я вскрикнул — понял, что за год, звезда Вернули с жалкой столь Земли меня!
Для сравнения тот же сонет по-мичковски (взгляните, как переводчик обыграл название).
ПРИЗВАННЫЙ
Тропа вела меж серых валунов, Пересекая сумрачный простор, Где из земли сквозь дыры затхлых нор Сочился тлен неведомых ручьев. Могильной тишины не оживлял Ни ветерок, ни шелест листвяной. Пейзаж был гол, пока передо мной Стеной не вырос исполинский вал.
Весь в зарослях густого сорняка, Он походил на призрачный чертог, И марш ступеней не для смертных ног Взбирался по нему под облака. Я вскрикнул — и узнал звезду и эру, Которыми был призван в эту сферу.
По всем параметрам, кроме пресловутой точности, Попов проигрывает Мичковскому с аргентино-ямайским счетом — тут и небогатый словарный запас, и сомнительное чувство ритма, и нелады с гармонией. Но если ваши познания в английском не идут дальше общения с плохо локализованным мобильником, а отведать грибочков по-югготски все-таки хочется, то настоятельно рекомендую вам ознакомиться с обоими переводами — и тогда, быть может, из-за неприспособленных для космических откровений русских словес вам блеснет лучик истинной лавкрафтовской поэзии... сверкающей красотой, как чаша Птолемеев, и столь же тяжеловесной.
облако тэгов
