Рассказы смотрителя маяка, почтенного аббата Сильваро де Мариньяка

– Таинственная бутыль

– Индийский матрос

– В плену нереид

– Падающая звезда

– Фата-Моргана

– Пещера поющих камней

– Египетская курильница

– Буря в стакане

– Ларец из красного сандала

– Венецианское зеркало

– Бронзовая голова

– Медуза Каркосса

– Опиумная лавка в Сингапуре

– Колокол святого Герардия

*************************

Предисловие

Что ж, неосторожный читатель, ты рискнул открыть эти записи, а потому приготовься почерпнуть множество нечестивых и удивительных вещей, рассыпанных, как руах-топаз, смарагды и янтарь, на заскорузлом пергаментном побережье данного свода дневниковых записей. Как говорится, per speculum in aenigmate. И ещё: mediocribus utere partis.

Записи эти принадлежат мне, т.е. аббату Сильваро де Мариньяку, настоятелю затерянного в глуши иезуитского монастыря в графстве Тулузском, между Безье и Нарбонном, у отрогов заоблачных Пиренеев.

По совместительству я – смотритель маяка, который был переоборудован из монастырской колокольни нашим прежним настоятелем, пресвятым Фомой д'Орбикулоном.

Я не собираюсь излагать здесь подробным образом всяческие факты своей биографии, достаточно бурной и многоцветной, как лоскутные плащи мавританских дервишей, чтобы уместиться на шестистах страницах. Скажу лишь, что в своё время ходил я на пиратских шхунах в южные моря, пересекал Гибралтар в страшнейшие шторма, терпел кораблекрушения, занимался контрабандой, сражался с маврами, католиками и имперским флотом, много грабил, убивал, жёг и лишал невинности восточных дев. У меня была красавица-жена и дети, но всех их забрало море, или же чума, или виселица, или костёр инквизиции. С тех пор прошло много лет, осен, зим и вёсен, я постарел, давно раскаялся в грехах своих и принял духовный сан. Как говорится в учёных томах, occultum nihil ex Deus. И также: Deum et ama et time.

Знай же, читатель, что вокруг моего маяка, глядящего бессонным глазом отражённого света в морскую мглу, словно Полифем, оповещающий аргонавтов, что не пристало им причаливать к этим неприютным скалистым берегам – знай же, что вкруг него летают, словно воронья стая, странные, зловещие легенды, и пересуды местных жителей, будто тёмными ночными часами здесь происходят пугающие знамения, будто бродят здесь неупокоённые духи мёртвых грехоблудников, навеки неприкаянных флибустьеров, а сонмы адских демонов сторожат здесь захороненные сокровища мавританских колдунов; что сам старый аббат будто давно заложил свой бессмертный дух Князю мира сего и его воздушным легионам за возможность прозревать будущее по звёздам и управлять стихиями земными. Знай же, читатель, что всё то ложь и досужие бредни невежественных простолюдинов, не искушённых в научном знании и лабораторных опытах. Впрочем, что-то из этих бредней может иметь под собой реальную основу, ибо я, Сильваро де Мариньяк, за время своих странствий по Средиземному морю и Индийскому океану был обучен астрологии, каббалистике и заклинанию могущественных незримых духов, а также разным видам мантики, в том числе сциомантии, геомантии, гидромантии, пиромантии, некиомантии, леканомантии, элуромантии, селеномантии, мехазмомантии, стохизмомантии и т.д… Но не слова более! Он идёт! О мон Диус, сколько ещё мне терпеть это… Будь ты!…

<Далее следует неразборчивое нагромождение сочных богохульств и отборных монашеских ругательств на чистейшей учёной латыни.>

<Затем следует абзац готической латыни, написанный будто бы совершенно другой рукой.>

…Глупец… К чему эти трепыхания? Клянусь гербовыми печатями Асмодила и Эрбатааля, этот старый пердун становится положительно невыносим! LEMHASHEPHER! Надо отучить его от пьянства и курения опия, иначе мне не во что будет скоро входить.

Ах да, Я не представился. Моё Имя – это 108-слоговый дендропаредрогональный протопартицип, приведу лишь его часть: AChChÔR AChChÔR AChAChACh PTOUMI ChAChChÔ ChARAChÔCh ChAPTOUMÊ ChÔRAChARAChÔCh APTOUMI MÊChÔChAPTOU ChARAChPTOU ChAChChÔ ChARAChÔ PTENAChÔChEU AChARACheTh BARAÔCh, или же просто герцог Азорбас, если тебе так будет удобнее, читатель. Прошу прощения, что вошёл без стука, но Сильваро уже давно не имел честь меня приглашать, а мы ведь с ним прямо условились, что 33 дня в году я имею на его тщедушную телесную оболочку полное право. Это не беря в расчёт високосные годы, когда прибавляется ещё один день и ещё одна ночь.

Тебе, читатель, возможно, до зуда в укромном месте хочется узнать, кто же я такой, или что такое, каков род моих занятий и как так вышло, что аббат Сильваро вынужден делить со мной своё тельце, а это тельце старого учёного распутника.

Что ж, начнём разматывать клубок с конца.

Как наш почтенный аббат уже написал выше, в свои отроческие годы, а было это во времена господства книжников из Сорбонны и последних потомков рода Медичи, то есть в 15**-ых, очутился наш бравый флибустьер сперва в лапах инквизиции, после – в сырых подземельях Кастилии, затем – в пальмовых садах Мавритании, или Морокко, по-нынешнему. После всех злоключений наш Сильваро отчасти потерял чувство реальности и времени, а заодно и львиную долю памяти, и устроился работать башмачником в каком-то арабском портовом городишке в Алжире или в Тунисе, впрочем, виды там были экзотические, что и говорить. Ему не надо было ничего, кроме напевов арабской лютни, блеска морской лазури и вкуса свежих фиников, вяжущих рот. Он каждый божий день ходил на выступления сказителей историй и всё никак не мог наслушаться. Среди его фаворитов-сказочников был хромой и кривой на один глаз зороастриец Мерван, худощавый бербериец Харсим-ибн-аль-Махдир и индийская прокажённая факиресса Гамали, почитавшаяся местной чернью за блаженную, если таковые понятия вообще уместны на ослеплённом Солнцем Востоке.

Наш Сильваро души в них не чаял, но всего больше преклонялся он перед прекрасной Гамали, пусть и прокажённой, и даже думал как-то признаться ей в любви. Но для этого он должен был вызвать её на состязание сказителей и пересказировать её. А так как он был не обучен такому чисто восточному народному ремеслу, да куда уж там – еле-еле арабскую вязь научился по слогам считать, и уже мог отличать обычный алеф от кинжального алефа, то нашему бедному аббату, конечно же, нужна была какая-то помощь извне.

Долгими жаркими ночами он молча страдал, лёжа в темноте своей закопчённой от свечного сала спальне позади мастерской и прикусывая до боли нижнюю губу, а жирные арабские слепни кружили вокруг него, привлечённые запахом его потовых секреций.

Наконец, Сильваро восхитился пришедшей ему на ум простой мыслью, и в обеденный перерыв отправился на площадь трёх мечетей, чтобы переговорить с зороастрийцем Мерваном. Мерван, тугой на оба уха, сидел, как обычно, в тени высокой пальмы и жевал лист бетеля, сонно поглядывая по сторонам. Сначала он ничего не понял, потом изрядно удивился, а когда Сильваро в третий раз начал жестами объяснять ему своё желание, потребовал у христианина-башмачника 30 золотых динаров, сказав, что обучит его всем премудростям мастерства сказительства. Но их разговор подслушала детвора, которая вечно слоняется по рыночным площадям, и тут же с весёлым улюлюканьем побежала пересказывать его берберийцу Харсиму, а тот, узнав, что к чему, в гневе прибежал на площадь на своих длинных худых ногах и стал яростно ругаться с кривым Мерваном, говоря, что за 22 золотых динара готов обучить Сильваро искусству втрижды более красноречивого сложения историй, чем у старого осла Мервана, неверного пса, сына обезьяны. Тогда старый осёл взревел и вскричал, брызжа коричневой от листа бетеля слюной, что готов за 18 золотых динаров научить христианина краснословию, достойного самого визиря. Тогда уже бербериец Харсим, ударяя себя в костистую грудь и бешено вращая желтоватыми глазными яблоками, возопил, что и за 10 монет научит Сильваро ничуть не хуже, чем Мерван за свои тридцать динаров. И так они стояли и ревели друг на друга, как ослы. А Сильваро смотрел на них, то на Мервана, то на Харсима, и смех разобрал его.

Отошёл он от спорящих с пеной у ртов мастеров-сказителей и решил выпить воды из фонтанчика-сабили, каких много в любом крупном восточном городе. Приложился он уже губами к прохладной бронзе обсосанного до него тысячами губ краника и отвернул уже вентиль, как вдруг чувствует, что кто-то дёргает его за рукав джеллабейи. Посмотрел Сильваро вниз – и видит девучшку-мавританку лет восьми от силы, в грязненьком платьице, смотрящую на него и показывающую себе пальцем в рот. Он понял, что бедняжка тоже хочет пить, но в из-за своего росточка не может дотянуться до сабили, поэтому подсадил её себе на плечи, и грязнушка вдоволь напилась холодной воды из краника. Когда он спустил её на землю, на всю площадь по-прежнему был слышен крик и шум спора двух почтенных сказителей, а девчушка опять потянула Сильваро за рукав, очевидно, желая, чтобы он следовал за ней.

И вот пошли они какой-то неизвестной нашему аббату дорогой через тесные, кривые улочки, рыночные площади и дворы, и вышли наконец к внутреннему дворику с садом и двухэтажным домом. В саду росли стройные пальмы, раскидистые фикусы, жирные акации и пышные смоковницы, отягощённые перезрелыми смоквами. Грязнушка опять потянула Сильваро за рукав, да так, что у него ткань затрещала по швам. Сильваро нахмурился – у него была всего одна джеллабейя для улицы, но ничего не сказал, улыбнулся и вошёл вслед за маленькой спутницей в сад, а на крыльце дома, стоящего посреди сада, встретился взглядом с древним старцем, очевидно, имамом, судя по его одеянию и умудрённому лицу. Старец курил узорчатый кальян, похожий на миниатюрный минарет.

– Салям! – сказал ему имам на арабском. – Я Абдур Ахмед ибн-Фаттах аль-Муршид, и за услугу, которую ты оказал моей правнучке, я научу тебя, чего попросишь. Вижу, у тебя в сердце затаён вопрос. Открой мне его, и мы посмотрим, что из этого может выйти.

В это время девочка отпустила рукав Сильваро и, весело пританцовывая, вприпрыжку бросилась в дом.

Тогда Сильваро рассказал ему о боли в своём сердце, о жирных слепнях в его комнате, о Гамали и о даре сказительства. Имам усмехнулся сквозь седую бороду, почесал ухо и предложил гостю трубку. А сказал он вот что:

– Знай же, христианин, что все эти мастера-сказители – обыкновенные болтуны, ну, почти все, не считая Гамали и некоторых других, а главный же их секрет состоит в том, что для каждого сеанса рассказывания историй они нарочно вызывают в себе одержимость джиннами. Как ты, возможно, знаешь, все арабские герои, поэты и воины, в том числе сам Пророк, были одержимыми, или маджудж, как у нас говорят. Только Пророк скрывал это.

– Да, — только и сказал Сильваро, пуская ароматный дым, — слыха…кхах!.

– Так и тебе, мой друг, здесь нужен сверхъестественный союзник, иначе тебе ни за что не справиться с Гамали, да и с любым другим сказителем.

– Я готов, – только и выдохнул Сильваро.

– Тогда пойдём внутрь, я приготовлю чернила, калам и благовония, а ты выберешь подходящего тебе джинни из моего китаба. После этого я введу тебя в транс и изображу на твоём животе нужную печать.

– А это не против воли Всевышнего? – только и спросил Сильваро, наивная душа.

– Аллах велик, – только и ответил старый имам. – На всё Его воля.

Таким образом Сильваро выбрал понравившуюся ему печать (на самом деле, ему нравились чуть ли не все, так как они были весьма похожи и представляли собой замысловатые каллиграфические узоры из арабской вязи, заключённые в круги). Имя было моё, как вы понимаете, то есть AZORBAZA. После чего произошло действо по призыву гения, а потом Сильваро пришёл в себя где-то в подворотне, сам не свой, и, ничего не помня, встал и пошёл в…

Эй! Попрошу тишины! Минуточку!! Ах ты…

<Далее опять неразборчиво, похоже на арабскую каллиграфию. >

<Далее, рукою Сильваро.>

Да сжалятся над моей душой Пресвятая Варфоломея и Пресвятой Абу-Мина! Чёртов дух, после его присутствия всегда эта сухость в горле, как будто ел песок… И как мне только от него избавиться? Ладно, о чём бишь я… Да, воистину, bella in vista dentor trista. И ещё: flamma fumo proxima.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Таинственная бутыль

В нашем аббатстве среди монахов ходит одна занятная байка. Рассказывает её обычно брат Феофан, а вторит ему брат Илларио.

В одну буйную штормовую ночь лет эдак пятьдесят назад к прибрежным рифам прибило остатки испанской шхуны. Очевидно, она шла в Марсель, но капитан не справился с навигацией. Имя корабля установить не удалось, наутро монахи выловили разве что несколько досок, двух-трёх утонувших моряков и пару ящиков доброго рома. Из-за чего в нашем аббатстве был в ту неделю объявлен траур, а дни и так были суровые – приближалась Пасха, и все братья усердно молились и бдели. Меня самого здесь тогда и не было, а брат Феофан был ещё только в ранге послушка в ризничей. Сейчас он уже состарился и бел как лунь. В башне-маяке тогда ещё обосновался мой предшественник, учёный и целитель брат Грегорио, любимый среди всех братьев, если можно такое измышление себе позволить в божьем месте, прежним настоятелем, святым отцом Фомой д'Орбикулоном. Брат Грегорио слыл за чернокнижника, как и полагается учёным мужам, монахи поговаривали, что ночами он не спит, а готовит всякие свои эликсиры и зелья при свете неверной блудницы-луны, матери наваждений и кошмаров. Всё это, конечно, малообоснованно, но вот что Грегорио действительно любил – это всякие загадки, логические упражнения ну и астрономию соответственно. Когда он выходил из своей смотровой и крался по коридорам аббатства в трапезную, будто сыч, многие молодые послушки шарахались от его тени в сторону и ждали, пока он пройдёт со своими заклинаниями, которые непрерывным шепелявым бормотаньем слетали с его губ. Было в брате Грегорио нечто совиное, и это настораживало. Однако он был всегда обходителен и учтив ко всем без исключения, даже к брату Серапию, который прославился впоследствии своей историей с египетской курильницей.

Ну да не суть, а сыч. Так вот, в ту яростную ночь, судя по всему, брат Грегорио не спал, но и не бдел в молитвах, а, очевидно, наблюдал в подзорную трубу за отдалёнными молниями и бурунами и проклинал непогоду, мешающую ему читать свои магические сочинения на латыни и арабском. Ну ведь ему, как и мне, положено этим заниматься в такие грозные ночи, то есть созерцать буруны и молнии и поддерживать огонь на маяке. Возможно, Грегорио узнал о гибели шхуны задолго до наступления утра и побывал на берегу, завернувшись в рогожу и бормоча свои жуткие заклинания на арамейском и иврите. Что ему там могло понадобиться, трудно предположить, но на следующее утро он опоздал к завтраку, выглядел уставшим и хмурым даже более обычного, как будто всю ночь трудился или бродил по ущельям. Оба брата подтверждают, что Грегорио определённо что-то разглядел во тьме прибрежной, разрезаемой сполохами голубоватых зарниц и наполненной чудовищным грохотом водной стихии. Возможно, это был ящик с каким-нибудь экзотическим содержимым – для брата Грегорио фармацевтические ингредиенты были на вес дублонов, он раз в два месяца делал заказы в Норбонну или в Каркассон, или даже в Мадрид за тем или иным корешком. В общем, случилось так, что через неделю после крушения той испанской шхуны брат Грегорио совершенно замкнулся в себе и перестал спускаться на заутрени, обедни и вечерни. Еду к нему в башню приносил либо брат Илларио, совсем ещё тогда юнец, либо брат Феофан. Только им и довелось увидеть нашего достопочтенного Грегорио в последние разы. И узнать его странную историю.

Где-то через месяц по монастырю поползли слухи, что брат Грегорио вконец рехнулся. Кто-то пустил слушок, что брат Грегорио открыл эликсир трансмутации одной жидкости в другую. Ещё кто-то утверждал, что у брата Грегорио развилась мания преследования, потому что он выкрал что-то крайне ценное с разбитого корабля. Но так или иначе, на тридцатый день, то есть ровно через месяц, 17 апреля, брат Грегорио исчез из своей смотровой, и никто его больше не видел. Как признавались оба монаха, последними видевшие его, за всю ту неделю брат Грегорио не разу не вышел из своей башни-маяка, а из-под двери его раздавались подозрительные звуки вроде пения стеклянной гармоники (а его у неё не было), сдавленные смешки, невнятные возгласы и громкие увещевания. Один раз он открыл дверь Феофану и впустил его внутрь, поглядывая с опаской по сторонам.

– Что с тобой, брат? – спросил с некоторым испугом Феофан, помнивший, каким был прежний Грегорио, большой остроум и скрытник, но никак не из пугливых.

– Сейчас я расскажу тебе, что со мной, брат. – медленно проговорил брат Грегорио, выглядящий крайне сосредоточенно, – но поклянись, что ни одна живая душа в аббатстве из пределами его не узнает об этом.

– Клянусь Крестом Господним. – сказал брат Феофан, оглядываясь по сторонам. Он нечасто бывал в башне и всегда интересовался устройством сигнального огня на крыше маяка – сейчас же они были в жилой комнате смотрителя, заваленной книгами, шкафами, мешками, бутыльками и всякими склянками. Грегорио своей совиной походкой подкрался к столу и стал там смешивать ингредиенты, при этом непрерывно бормоча что-то под нос.

– Так что, ты мне вроде хотел что-то рассказать?

– А? – обернулся брат Грегорио и вперился в Феофана невидящим мутным взором подслеповатого грифа-бородача, как будто видел того впервые. – А, так вот, – начал он вести речь от стола, – ты ведь помнишь ту бурную ночь, когда разбился испанский торговый корабль.

– Конечно.

– Тогда я спустился на берег, горная тропа была страшно размыта, и два раза я оскользнулся, чуть не разбившись. Однако судьбе угодно было распорядиться иначе, к тому же по звёздам я вычислил, что мне посчастливится найти этой ночью удивительную вещь. И что ты думаешь – я её нашёл. Среди прочего хлама к берегу прибило какой-то ящик, в котором оказалась дюжина бутылок отличного итальянского оливкового масла.

– Ну и что такого? – удивился брат Феофан.

– Ты слушай, не перебивай. Я понял, что это ерунда и стал ждать ещё. Через минут двадцать меня окатило огромным валом с ног до головы, а молния ударила прямо у моих ног. Я чуть не ослеп, а когда хрение вернулось в норму, то увидел невдалеке от себя прибитый к берегу маленький узорчатый ларчик, покрытый пеной и ракушками, который тут же схватил и побежал с ним в башню.

– Вот это уже интереснее.

– Придя к себе, я вскрыл ларчик и обнаружил там оловянную бутыль, украшенную арабской вязью, лежащую на бархатном ложе, а рядом с ней – свиток пергамента, перевязанный шёлковой зелёно-золотой нитью и скреплённой печатью, тоже на арабском.

– Так. И что дальше?

– В рукописи был рецепт удивительного эликсира, "вина волшебства", а в бутыли, соответственно, сама чудесная жидкость. Предназначалась она какому-то высокопоставленному мадридскому или сорбоннскому лицу, магистру наук или искусств, тут двух мнений быть не может. Я бережно перевёл рецепт. В пункте "дозировка и побочные эффекты" строго значилось принимать в день не более пятнадцати капель этого снадобья, иначе возможна "необратимая трансмутация телесных энергий".

– А из чего это зелье состояло?

– Это ты узнаешь из моего дневника, брат Феофан. Завещаю его тебе, ибо мне недолго осталось. Скажу лишь, что в магический эликсир входят такие редкие ингредиенты, как sarasaparilla ravennica, bostoryx almaterus и ещё dargamella volatis. Это гениальное изобретение, скажу я тебе. В первую же ночь следующего дня я нацедил с пол-столовой ложки и сел бдеть у окна. Через несколько минут мне показалось, что мою келью

наполнили фосфоресцирующие формы жизни наподобие океанических простейших, только они были вроде как эфирные по субстанции. Я обомлел и не знал, что и думать. Формы эфирной жизни колыхались вокруг и кажется, были ко мне не враждебны. Или же прост не замечали. Очевидно, сиё зелье обладает эффектом ясновидения, заключил я.

– Хммм… – нахмурился брат Феофан. – всё в руках Господних.

– Истинно так. И ты можешь меня понять, зная мою врождённую тягу к знаниям, что я не остановился на достигнутом и на следующий вечер после того увеличил дозу вдвое, а ещё через день – втрое. И так по нарастающей. Странные иллюзорные твари продолжали плавать по моей библиотеке, проходить сквозь стены, лопаться и возникать из ниоткуда вновь. Я, переборов первый свой испуг, стал делать их наброски в эскизнике и пытаться их измерять и взвешивать. Но эфирные медузы каждый раз проходили сквозь мои приборы и сквозь меня самого, стоило мне к ним применить методы физического воздействия. Я заметил, что в насыщенном озоном воздухе эта протоплазменная жизнь проявляется в большей степени, чем в обычной атмосфере. Они, кажется, сами состоят из наэлектризованных частиц, и их роскошные оттенки всех цветов радуги, с переливами… ты не поверишь, что это за прекрасное зрелище, брат Феофан!

Грегорио теперь говорил с жаром, достойным одержимого своей идеей энтузиаста, и брату Феофану стало не по себе. И ещё ему показалось, что само тело Грегорио как будто бы просвечивает, вернее лицо и руки (остальное его тело было скрыто, сами понимаете, рясой). Словно от питья эликсира ясновидения Грегорио сам стал полуматериален.

– Так вот, Феофан, исповедуюсь тебе я в грехе познания. Эти амёбы окончательно завлекли меня в свой мир. Я узнал, какова суть их структуры мышления, это мышление разумного океана, наполненное причудливыми, пластичными, текучими идеями, словно первичный бульон. Я изучал их день за днём весь этот месяц, я просто не мог позволить себе отвлекаться. Но не слова более! Сейчас я покажу тебе это чудодейственное средство на личном примере!

С этими словами полубезумный учёный брат рывком открыл комод, извлёк оттуда тускло меркнувшую в дрожащем свете свечей бутыль желтоватого металла, весьма изящной работы и презентовал её Феофану. Брат разглядел, что бутыль целиком покрывает орнамент и каллиграфия, а за место пробки у неё огромный гранёный изумруд. Но дело было не в бутыли. В каком-то неистовом возбуждении брат Грегорио сгрёб со стола ворох рукописей и книг и поставил на него бутыль и ещё две стопки.

– Выпьешь со мной ты браги сей, как завещал нам Моисей! Хэй-хой-хой-лалэй! – в порыве странного веселья выкрикнул Грегорио и плеснул немного изумрудной жидкости сначала в одну стопку, побольше, а потом в другую, поменьше, и протянул трясущейся рукой испуганному Феофану.

– Что со мной будет, брат Грегорио? И зачем это? А запах какой могучий у этого настоя, как у сиропов от простуды твоих. — брат Феофан внимательно и осторожно принюхался к налитой тёмно-зелёной жидкости. — Шалфей, алоэ, ещё что-то пряное, видимо, восточное, нотки цитруса...

– Пей, говорю тебе. – отрывисто бросил осатанелый аскет и одним залпом выглушил свою. Что потом было, брат Феофан помнит смутно, но ещё две недели после того вечера он провёл в полубредовом состоянии, борясь с чем-то столь же кошмарным, сколь иллюзорным. Его отхаживал брат Илларио, который нашёл его на полу в коридоре у двери башни-маяка. Кажется, зелье подействовало не сразу, но по нарастающей, и Феофан подумал, что сходит с ума. Вокруг него будто бы прорастала фантастическая коралловая жизнь – кораллы всех цветов земных, всех оттенков. Они были полупрозрачны и имели множество глаз на тонких трубочках, некоторые напоминали микробов с тысячами ложноножек и ресничек. Они плавали по комнате, проплывали сквозь стены и сквозь них с братом Грегорио. И что самое ужасное из отрывочных воспоминаний Феофана, так это то, что сам внешний облик брата Грегорио претерпел серьёзные изменения – видимо, он выпил столько этого эликсира за истёкший месяц, что окончательно потерял физическую форму и окончательно подверг себя диссолюции в эфирном пространстве среди этих разноцветных фантастических полипов. Грегорио сам превратился в медузу! Ряса смятым кулем лежала у стола.

Это было ужасно, и Феофан с тех пор никогда не подходил к двери главного зала аббатства, что вела в страшную башню маяка.

В тот же день, как Илларио обнаружил беспамятного Феофана, монахи во главе с настоятелем Фомой бросились в смотровую – дверь была незаперта и даже распахнута настежь, внутри всё было по-прежнему, ещё горели свечи в канделябре и стояла на столе початая бутыль колдовской жидкости. Был найден дневник исчезнувшего смотрителя, который перешёл в руки настоятеля, а затем – в его хранилище запретных книг. И более никто из братьев не желал знать, что узнал и куда пропал брат Грегорио, а смотрителем маяка стал сам настоятель, Фома, которого спустя двадцать восемь лет сменил я. История эта абсолютно правдивая и заслуживает всяческого доверия.

Аббат Сильварио де Мариньяк

* * *

Индийский матрос

Познакомился я как-то давным-давно, в славные пиратские деньки, с одной примечательной личностью с необыкновенною судьбой, дюжим интеллектом и тёмным-претёмным прошлым. Встреча произошла в одной недоброй приморской таверне у Солёного мыса, в порту Са Калобра, что на острове Пальма де Маллорка, где говорят, была найдена странная бутыль с запечатанной в ней рукописью. Да не соль, а фа-диез, тысяча чертей мне в пах, если совру. Звали лихого индийца то ли Тамир ибн Сингх, то ли Насруддин ибн Бханг, не помню, поэтому его образ у меня в голове как бы раздваивается, словно бы от крепкого кастильского gorgundy, которое там разливали за четыре золотых дублона – литр. Так вот. Был я тогда сам ещё никакой не аббат, ни монах даже, но и не безымянный белый башмачник тоже; служил я на контрабандном судне, печально знаменитой "Морской Деве", впоследствии затонувшей у Мыса Доброй Надежды, попавши в сильнейший шторм, с отменным сингапурским чёрным опием на борту, ромом, порохом и дюжиной сундуков с мавританскими зачарованными саблями. Да, славные были деньки, бес мне в брюхо.

Значит, уговорили мы с ним, этим проходимцем, два литра gorgundy пополам с ромом каждый, стоя за одной барной стойкой, и никто из нас до сих пор и глазом не моргнул. Я был тогда ещё молод, поджар, энергичен, и можно даже сказать, молодцеват, так как много занимался физическим трудом на шхуне, и глотка у меня была лужёная. Но Сингх Бханг был тоже не промах, и вскоре вокруг нас собралась порядочная толпа зевак, забулдыг и завсегдатаев этого грязного местечка. Таверна-то звалась, помнится мне, "Звезда семи морей". Вот ведь помпезное название. Однако местечко стоящее – будете проездом, обязательно зайдите, может быть, там ещё разливают gorgundy, хотя после священной герильи с английским флотом там теперь многое изменилось, поди, если таверна вообще ещё там стоит. Опять я растекаюсь мыслями по пергаменту. Вот, значит, собралась толпа, и все глядят, кто кого из нас перепьёт. Один здоровенный, хромой, тощий, одноглазый и белобрысый голландский пират по прозвищу Большой Стронгольм постоянно кричал: "Kom op, hond, fuck's sake! Meer gegoten! Kom op, jij vuile hond! Laat hem!" Причём непонятно, к кому из нас двоих он обращался, так как он кричал это и в мой черёд, и в черёд индийца. Голос у Стронгольма был довольно мерзкий, хриплый и скрежещуий, как у стервятника или ворона, так что примерно на тридцать пятой стопке (кажется, пил в этот момент Сингх), один щуплый, коренастый, но жилистый контрабандист-азиат по имени Чуй Хо Фэн, если мне не изменяет память, не выдержал и всадил Большому Стронгольму своим костлявым кулачищем в самые зубила, чтобы тот заткнулся. Тут же началась привычная кабацкая потасовка. Дым стоял коромыслом, но мы с Бхангом не особо обращали на это внимания, а продолжали перепивать друг друга, пока кто-то не ударил меня с размаху в челюсть, отчего я чуть не расшиб себе висок об стойку. Пришлось отбиваться, в то время как Сингх, не моргнув, вытащил длинный изогнутый кинжал дамасской стали с огромным рубином в рукоятке и с рыком бросился в самую гущу драки. Однако тут мне в голову ударило выпитое gorgundy пополам с ямайским ромом, и я, так сказать, выпал из сути происходящего.

Очнулся я на следующий день в доме какой-то местной знахарки, где находился вместе со мной тот самый злосчастный Сингх с несколькими ножевыми ранениями, но блаженный от опия, и ещё двумя бедолагами, сильно побитыми ребятами. Через день мне надо было отправляться в плавание на Кипр, но я не мог и пошевелить головой. Мы лежали с Сингхом на соседних кроватях в душном полумраке комнатёнки, он молчал, и я тоже молчал. Было жарко, темно и душно, как сейчас помню, а за окном слышны были обычные деревенские звуки и отдалённый шум моря с побережья. Я долго пытался повернуть забинтованную голову, наверное, прошло, несколько часов, прежде чем мне это удалось, и я увидел силуэт лежавшего неподалёку Сингха, изнывающего от жары и увечий, потом вошла знахарка и напоила нас каким-то странным отваром. Я провалился в какую-то вязкую, малоприятную дрёму, где звуки перемешивались с цветами, а асцедент сливался с акцедентом, после чего я вдруг увидел себя и Сингха сидящими в той же таверне "Звезда семи морей", вокруг всё было вроде бы то же, но немного не такое. Вокруг нас сидело и стояло довольно много народу, больше, чем в прошлый раз наяву, причём, когда я присмотрелся к некоторым из этой сумрачной братии, они произвели на меня довольно странное впечатление. Например, Большой Стронгольм, стоявший, как всегда у стойки, был весь изрублен, искромсан и истекал кровью, но это его нисколько не заботило. Я перевёл взгляд и увидел Джереми Флирса, ирландца, который уже давно погиб наяву, но теперь сидел себе с пробитой пушечным ядром грудью и играл в марсельские карты с каким-то подозрительным малайским утопленником. Вообще, атмосфера была такая, будто мы все находились где-то на глубине шестиста льё ниже уровня моря, сам окрас воздуха отдавал иссиня-зеленоватым, как бы сквозь тусклое бутылочное стекло, а по полу ползали всякие морские ежи, мурены и каракатицы.

– Эй, ахоу, где это мы, старина? – резко спросил я у Сингха, хотя и чувствовал, что это как бы не совсем по-настоящему, всё вокруг-то.

– Где-где, во сне, товарищ. – ответил мне горделивый индус, после чего пригладил свои смоляные, будто навощённые усы и эспаньолку, хлопнул рюмашку и развёл руками. – Не видишь что ли, мы на дне морском.

– А-аа, так мы что ж, значит, умерли уже? – спросил я тогда у загадочного индуса, который сидел в своей тёмно-бирюзовой чалме и раскладывал карты на столе. – А это что за рисунки у твоих карт? Никогда не видал такие раньше.

– Это старшие козыри тарока, – невозмутимо ответствовал мне индиец, – по ним знающие узнают о том, чего не узнать естественными путями, и прорицают послания звёздных богов.

– А это кто такой? – спросил тогда я, тыкнув в первого попавшегося персонажа, висящего вверх ногами на перекладине.

– Это козырь "Повешенный Человек", или, как я его называю, "Гимнаст". – только и сказал Сингх.

– А этот что за паяц? – спросил тогда я, указывая на разряженного в трико фокусника, стоящего перед столом с лежащей на нём дубинкой, саблей, чашей с водой и огромным золотым дублоном.

– Ну что, сыграем, мой европейский собутыльник? – ответил Сингх вопросом на вопрос.

– А как играть? – спросил я растерянно.

– Можно по-разному. Вся суть в том, кто первый соберёт Три Снопа.

– А что есть Три Снопа? – нахмурил я свой лоб в попытках понять подвох этого зловещего индийца-сновидца.

– Выигрывает тот, кто соберёт три набора связанных между собой арканов.

– А поподробнее? – допытывался я до неразговорчивого чародея.

– Ну смотри, у тебя есть такая (Сингх показал мне на вальяжную даму с подписью La Emperatriz), такая (Сингх показал мне на рулевое колесо, по краям которого были намалёваны разные морские черти и каббалистические фигуры, с подписью Rueda de Fortuna) и такая (Сингх показал мне на одинокого бродягу с фонарём, с подписью De Ermitaño).

– Ну и что дальше?

– Смотри. – индиец хлопнул ещё стопку, несмотря на серьёзную колотую рану на правом плече. – Вот, а у меня есть такая (показал на карту того самого ряженого со столом, с подписью De Brujo), такая (показал на карту с фонтаном в какой-то пустыне, подписанной La Fuente) и такая (показал на карту плавающей в эфире обнажённой двухголовой фигуры, держащей посохи, обвитыми змеями, окружённой четырьмя морскими ветрами, с подписью El Mundo).

– Так. И кто из нас собрал Три Снопа?

– Три Снопа собрал я.

– Ах, вот оно как.

– Точно. – осклабился Сингх, после чего ловким движением смахнул сразу все карты в одну руку, а вторым движением затасовал их в свою колоду. Кстати говоря, карты выглядели так, будто были нарисованы им от руки – большие, продолговатые картонки с твою ладонь, аляповато нарисованные и раскрашенные под марокканский стиль.

– Как же тогда в неё играть, если правила ты выдумываешь на ходу? – возмутился я.

– Эээ, умный ты человек, может быть, ты меня хочешь научить, как играть в тарок, ха? – с иронией спросил коварный индийский призрак. – Вся суть этой игры в том, чтобы понять, что логическое мышление может быть обмануто самой своей логичностью, слышишь, что я говорю тебе. Есть вещи правдивые, а есть как бы правдивые, но не совсем, а есть вещи иллюзорные. Вот смотри, у меня есть колода, и ты не знаешь, как в неё играть, а я, с твоей мысли, вроде бы знаю.

– Ну ты ведь её сам нарисовал.

– Нет, друг, не я, но то была воля Аллаха.

– Аааа… – только и сказал я. – И что из этого следует?

– Из этого следует, что даже если я не знаю, как в неё играть, ты своей верой делаешь в своих глазах меня мастером своего дела. Вот, посмотри на эту карту.

Я перегнулся через стол, чувствуя сильное головокружение, и пристально вглядываясь в карту, которая двоилась и троилась у меня в моей сновидческой голове. Я отчётливо запомнил тёмные дубовые доски, пропахшие дешёвым моряцким табачищем и неплохим ромом, изъеденные жучком-древоточцем, и на них – прямоугольник засаленной, раскрашенной индийской тушью игральной карточки.

– Вижу тут… – промямлил я.

Передо мной было изображение не слишком элегантного флибустьера с головой-черепом, затянутого в пурпурный камзол и пьющего на брудершафт с обнажённой тёмно-синей женщиной где-то в замке с плиточным чёрно-белым кафелем при полной луне. Изображение плясало у меня перед глазами и переливалось красками, как будто я смотрел на него сквозь слой воды.

"Что за дрянь. Не могу сосредоточиться." – подумал тогда я.

Вдруг фигурки явственно задвигались, а потом вконец заплясали.

– Это Смерть пирует с Луной. Двойка Чаш. Хорошее предзнаменование. Если ты видишь их танцующими danse macabre, как говорят на Ривьере, это означает, что ты не умрёшь ещё долго, будет у тебя хорошая жена и много богатства, и духовного, и мирского.

Голос Сингха слышался уже где-то сбоку, или даже издалека, всё более слабея с каждым слогом.

Я никак не мог поднять головы, потому что пляшущие на карточке человечки меня совершенно загипнотизировали. Я даже не думал тогда, что бывает гипноз во сне. Я вообще ни о чём не думал, но, кажется, всё хотел спросить, почему это Сингх решил мне всё это рассказать в этом странном дрейфующем измерении.

Тут меня похлопали по плечу весьма ощутимо. Я поднял взгляд от карты и увидел уродливое лошадиное лицо Стронгольма с огромным шрамом, идущим наискось от подбородка до края лба, что и делало этого голландского дьявола столь отталкивающим и зловещим. Он хрипло рассмеялся и выплюнул мне в лицо:

– Nou, jij en schoppen gisteren! Oh, niet je eigen moeder te vergeten. We ontmoeten elkaar weer op het rif Duivel groentje, haha.

После чего Стронгольм, из длиннющего, как корабельные стропила, тела которого так и сочилась тёмная кровь, то есть из полученных во вчерашней поножовщине ран, распрямился надо мной, покачался некоторое время и с грохотом повалился на пол, да так, что сотряслась вся палуба этой плавучей подводной таверны мертвецов.

Я подумал, что надо отсюда уже выбираться, и тут из окон хлынули потоки зелёной морской воды. Мёртвые морские волки, флибустьеры и контрабандисты, как ни в чём не бывало, продолжали шумно галдеть, обмениваться выпивкой и сальными шутками. Я посмотрел на то место, где сидел Сингх. Он, кажется, дематериализовался. Я пригубил рюмку, взял лежащую передо мной карту, запихнул её в карман сюртука и, с трудом поднявшись на ноги, отправился мимо столов к выходной двери.

Помнится, было ощущение, что я будто плыву сквозь холодный и густой рыбный суп.

Наконец, выслушав по дороге все странные выкрики, замечания и обрывочные фразы замшелых морских мертвецов, я открыл дверь – и оттуда на меня нахлынула сбивающая с ног волна вонючей застоявшейся воды. Мы действительно были на дне морском.

С трудом заперев обратно дверь общими усилиями набежавших мне на подмогу завсегдатаев таверны, мы обнаружили себя по колено в воде в огромном полутёмном зале. Теперь только я огляделся как следует и увидел, что это уже не таверна никакая, а какой-то кафедральный зал. Все мёртвые моряки расселись по скамьям, теперь на них уже были простые шерстяные робы, а головы всех венчали свежевыбритые тонзуры.

– Вот-те на. – вырвалось у меня.

В глубине зала на возвышении стоял трон какого-то морского бога, но из-за большого расстояния я не смог того как следует разглядеть. Кажется, он был громаден, бородат, с клешнями и с рыбьим хвостом, а на голове у него красовалась грандиозная раковина. По обеим сторонам от него сидели его мудрецы, жёны и дочери, все какие-то помеси человека с морскими обитателями. После более длительного вглядывания, я понял, что эта гротескная фигура — сам чёртов Ноденс, старый седой Ноденс, который ждёт всех моряков рано или поздно к себе на приём.

В зале чувствовалось уныние и торжественность, как в древних храмах. По сторонам его шли колоннады с удивительными фигурами рыбоголовых атлантов, русалок–кариатид и нереид с щупальцами осьминога вместо ног. Повсюду распространялся тяжкий запах сырости и фимиама.

Мне стало как-то не то чтобы страшно, но довольно неуютно, в то время как мёртвые морские души затянули свой торжественный молебен во славу Ноденса, а тот сидел на своём троне, как огромный древний моллюск, похлюпывал жабрами и поигрывал жемчужными низками, да клешнями ещё пощёлкивал.

Я почувствовал тогда сильнейший прилив страха, но тут один из монахов встал с ближайшей ко мне скамьи и подошёл ко мне. Им оказался не кто иной, как гордый индиец Сингх Бханг. Его глаза мерцали из-под рассечённой чалмы, а усы были непередаваемо черны.

– Слушай сюда, друг. Тебе тут делать нечего, иди давай, просыпайся, поскорей, да. Но чтобы покинуть Ноденса, тебе нужно будет совершить ему приношение. Никто не уходит от Царя Морского, не оставив у него часть себя. – так сказал мне тогда индийский матрос Сингх ибн Бханг.

Тогда я пошёл мимо рядов скамей с мёртвыми моряками через весь зал на поклон прямо к сумрачному, пахнущему водорослями ужасному богу морей, вырвал у себя шатающийся зуб и положил его в миску пожертвований, где уже лежали всякие украшения, морские раковины, жемчужины и части тел. Ноденс ощутимо заколыхался и издал трубный рёв одобрения. Тогда некая сила отшвырнула меня от трона, бросила через весь зал к гигантским дверям с причудлвыми орнаментами из простейших океанических форм, и потянула сквозь многие мили морской воды на поверхность, к моему бренному телу.

Тут же я открыл глаза и резко сел на постели, ловя ртом воздух.

– Н-нноденс… тысяча чертей… Нноддд… – заикался и захлёбывался я в ужасных судорогах, как утопающий.

Рядом со мной сидела знахарка и что-то толкла в ступке. Я сразу понял, что дама она видная, хотя и колдунья. Она резким движением уложила меня обратно, плюнула мне на лоб и дала ещё зелья.

–––––––––––––––––––––––-

Через неделю я оправился, но узнал, что Сингх тем же днём, о котором мой рассказ, умер от полученных ранений и горячки. Так я и не узнал, откуда он был родом, кто он такой и зачем решил тогда помочь мне в царстве Морского Старца. Его колоду знахарка отдала мне, сказав, что последние слова Сингха были именно об этом. Двойка Чаш и сейчас служит мне постоянной закладкой для моих гримуаров и псалтырей, хотя вся уже поистрепалась до талова. А с колодой тарока так вообще множество историй. Но вернёмся к концу рассказа. Я с тоской похоронил случайного и необычайного друга на высоком морском берегу с видом на крепость графа Арагонского и вылил на его могилу добрую бутыль славного горгундского. После этого я покинул тот порт на острове Пальма де Маллорка с его недоброй таверной и отплыл на "Морской Деве" в сторону Кипра, где со мной приключилось ещё много всего. Такая вот история.

Подкидные младенцы

...М-р Сноддервик, клубный завсегдатай, как обычно, порядочно нализавшись (на дворе был ноябрь, стояла студёная, промозглая погода, так что он пил вдвое более обычного), уселся поудобнее, забил свою изящную, прокопчённую не хуже чеддера бриаровую трубку модели churchward и начал так:

– Довелось мне однажды, джентльмены, охотиться в торфяниках Северного Ланкашира. Дело было в начале весны, и от сырости весь мой отборный порох марки "Хэмпстед" безнадёжно промок. Да, кстати, было это лет двадцать с гаком тому, так что я был совсем другим, отважным и энергичным молодым человеком, полным лихорадочных идей, читал журналы по радиотехнике, посещал всякие научные семинары и тэдэ. Так вот, погода была хуже некуда, а две моих борзых, Тильда и Лямбда, вконец замучились гнаться за хитрюгой-зайцем, я же утомился вусмерть бегать за ними по колено в болотной жиже, наконец, заморосил холодный дождец со снегом, так что я свистнул псинам, сел на пень и закурил. Табак, мой превосходный табак сорта "Уайтклифф" тоже весь вымок, так что еле тлел. "Чёрт!" – выругался тогда я в сердцах и сплюнул в жухлую траву. "Ну", – думаю, – "денёк."

Тут смотрю, невдалеке у поваленных берёз с торчащим вокруг них рогозом, эльф на бревне сидит да вискарь прихлёбывает. Как-то до этого я его не усмотрел? Местность же пустынная, болотистая. Видно, за корневищами не разглядел сперва. "Вот-те на!" – думаю, – "эльф."

Выглядел эльф-то как самый обыкновенный ирландец, каких я на своём веку уйму перевидал, только длинный больно, что твоя берёза или ольха, и с благородным профилем, как у гимназистов. Волосы у него были серебряные, как паутина. Тильда и Лямбда как раз подбежали и, учуяв фэйри, принялись брехать как дурные, пока я не огрел их по головам. Тогда псины поджали хвосты и боязливо поглядывая на незнакомца, принялись жалобно подвывать, но я вновь на них замахнулся, и они вконец замолкли. Эльф смотрел на всё это с выражением лёгкой насмешливости, а когда я закончил муштру моих борзых, поманил к своему "столу", сделав эдакий лёгкий пригласительный жест, для чего он вытянул свою длиннющую костистую ладонь и сделал загребающее движение.

Одет он, надобно сказать, был совершенно не по моде и не по погоде даже: на нём красовался такой лёгкий прогулочный костюмчик из зелёного твида, и ни вотерклока, ни кирзы. А тут ведь торфяники, да ещё март-месяц, холодина, туманище, меня аж самого передёрнуло, как подумал. Да, сразу видать, что эльф-то не из наших краёв. На голове у эльфа сидел такого же цвета вельветовый козырёк, а на ногах были изысканные кожаные ботфорты, годные разве что по набережным Темзы рассекать. В общем, надо видеть. Рубашка у него была с высоким воротником, василькового цвета и будто бы мерцала на сероватом полотне торфяников. А небо было самого невыразительного оттенка и по ощущению такое же тяжёлое, что и самый тяжёлый металл, то есть свинец.

Вокруг нас на несколько миль простиралась тусклая пустошь без единой живой души, вдали чернел лес, и представьте себе, насколько чудным должен выглядеть силуэт любого человека на этом безрадостном фоне, а уж силуэт этого джентльмена, поверьте моему слову прирождённого акварелиста, выглядел вдвойне, нет, втройне чуднее. Его долговязая фигура настолько вопиюще контрастировала с окружающей нас хмурой прозой весенней природы, что я, ей-ей, несколько раз помигал, протёр глаза и ущипнул себя за руку со всей силы. Но, глядь, а он всё там же сидит и рукой своей длиннющей меня подзывает. Ну, я парень-то не робкого десятка, но всё же, господа, чесслово, струхнул тогда мальца, однако от приглашения фэйри отказываться не слишком-то вежливо, сами знаете, так что делать нечего, обхватил я покрепче своё ружьё, призвал святого Патрика и святую Фиону на помощь, и подошёл, выбирая дорогу между кочек и прогалин, к эльфу и его импровизированному привалу.

– А вот мне не очень понятно, как это вы вывели, дорогой мой сумасброд, что перед вами непременно должен был оказаться фолклорный персонаж, а не самый обыкновенный представитель мистической молодёжи. – раздался надменный фальшивый тенор м-ра Монтегю, как всегда, старающегося досадить Сноддервику при любой возможности, ибо у них были давние разногласия на почве политики – м-р Монтегю относил себя к вигам, а м-р Сноддервик, соответственно, к тори.

– Закрой пасть, скотина! – крикнул на него, не поворачивая головы, похожий на древнего ящера м-р Сноддервик, брызнув желчной слюной. – И без тебя уже всё известно.

Ужаленный в самое естество, злопамятный тучный м-р Монтегю грозно хрыкнул, встал и громогласно удалился из комнаты. Раздался чей-то неодобрительный храп. М-р Сноддервик что-то сердито бормотнул вслед ушедшему, потом кашлянул, затем похрустел шейными позвонками, затем костяшками пальцев и продолжал так.

– Так вот, господа дорогие. Что произошло далее.

– Да, что же, во имя Фауста? – взмолился один профессор средневековой латыни.

– А вот что. Подошёл я, значит, к этому дитя природы, хотел уже представиться, как тут над нами низко так прогудел аэроплан, разрывая туманный весенний воздух протяжным рёвом пропеллеров.

Вместо приветствия эльф указал пальцем на небо и спросил меня довольно учтиво на чистейшем валлийском:

– И давно они здесь летают, сэр? – с этими словами он поднёс к глазам бинокуляр и сосредоточенно стал настраивать фокус.

Я, сам чистокровный валлиец по бабке, недолго думая, поклонился, осенил себя крестным знамением и, подождав, пока мой новый знакомец закончит наблюдения за аэропланом, ответил, тщательно подбирая слова:

– Сэр, мы не представлены друг другу.

– Ах да! О чёрт меня подери, какой же я болван. Простите меня великодушно. – расплылся эльф в ироничной улыбке (глаза же его оставались холодны и прозрачны, как вода в дождевом бочонке). – Можете меня звать Корнелиусом Ши Морнаухом. Я здесь не часто, вот приехал тётушек повидать.

Хотя его фио показалось мне несколько необычным, я виду не подал и только кивнул с почтением, после чего представился сам.

– Очень приятно, м-р Сноддервиик. – голос у моего нового знакомого и сам по себе был довольно оригинален – будто бы тональность и обертоника в его модуляциях постоянно плавали туда-сюда, но тем не менее, я не стал особо придираться и сел на соседний пень.

– Так что вы мне скажете про эти шумы в небе? – напомнил мне Корнелиус. – Да, и к чему вы вспомнили про распятие того древневосточного философа-чудотворца?

– Э? Простите, я вас не очень понял. – в голове у меня, помнится, всё смешалось: запахи пробуждающейся после зимнего сна земли, вороньи крики вдалеке, затихающий гул аэроплана, Библия, древние ирландские саги и невесть что ещё. С неба опять заморосило.

Я собрался с мыслями, поглядел на гранёную бутыль виски Олд Скоттиш, потом на длинные руки и серебряные волосы эльфа и ответил ему как ни в чём не бывало.

– Это аэроплан. Изобрели их лет пятьдесят тому назад, в Австрии вроде. У нас их заказывают себе в основном зажиточные спорстсмены, бизнесмены и молодые баронеты-естествоиспытатели. На дворе сейчас 1926 год. Я сам не суеверный, но воспитан в христианской католической традиции, а вы, дорогой мой, самый натуральный эльф, только без обид, вот я и перекрестился по наитию.

Корнелиус Морнаух помолчал некоторое время, глядя вдаль бесстрастным лицом, а затем указанная часть его тела вновь приняла ироничное выражение. Он взял бутыль с виски и налил мне, а потом – и себе. Молча он протянул мне металлическую кружку, а когда я взял и собрался уже отхлебнуть, вдруг резво остановил меня:

– Стойте, дорогуша. Коли вы воспитаны в этой вашей христианской вере, вам должно же быть тогда вдомёк, что, во-первой, ни в коем случае нельзя смертному принимать приглашение от бессмертного, а если уж принял, то креститься и призывать всех святых тут уж и вконец бессмысленно, и, во-вторых, пить эльфийский алкоголь, т.е. разделять трапезу с представителем нашего Славного Народца – уж совсем никудышное занятие для правоверного католика. А что, если это не виски, а сонное зелье – выпьете вы его, сударь, и очнётесь где-нибудь на дне этих болот, где, кстати, у моих тётушек прекрасное имение. Станете вы одним из наших или того хуже – простым прислужником, будете изо дня в день воду из одного кладезя в другой переливать, чай? Ну, что скажете?

И глядит на меня во все свои пронзительные глаза цвета зимнего пруда, да с хитрецой такой. Я тут и смекнул, что Корнелиус хочет меня заманить в какую-то логическую игру, потому сказал ему как есть:

– Ладно, сэр, не морочьте мне голову. Мы с вами оба джентльмены, разве что вы с причудами, коли сидите тут на болотах в марте-месяце без тёплого пальто и болотных сапог. До ближайшей деревни как до оазиса Амона в ливийской пустыне – от Каира (тут я, право, применил свою недюжинную географическую эрудицию). Только что с нами нет нескольких легионов царя Македонского. Да и погода ни к чёрту. Рекомендовал бы я вам накинуть… ну хоть мой плащ – у меня под ним тёплый свитер из козьей шерсти, если что.

– Да ну что вы, мне в самый раз. – вежливо отклонил предложение эльф.

– А виски, – продолжал я, — и раньше пили самого разного качества, и ничего нам с него не было. Верно, Лямбда?

Псина замахала хвостом и отрывисто гавкнула в знак согласия. Я же опорожнил свой жестяной кубок одним махом.

Виски оказался недурственным, даром что Олд Скоттиш – обычно туда мешают всякую химическую бурду – только что больно крепкий, мне аж дыхание перехватило. Мистер Морнаух от души рассмеялся, да так оглушительно, что Тильда и Лямбда враз подскочили и забрехали. Корнелиус похлопал меня по спине, спазм отпустил, и ничего вокруг не изменилось.

– Вот видите, не всё то правда, что о нас говорят, – веско сказал эльф, воздев указующий перст в сырой мартовский воздух.

– Ладно. Так вы сказали, сэр, что приехали в гости к тёткам. А сами вы из каких местов будете? – решил я перевести тему, чуть отдышавшись.

– Я-то? Из отдалённых. – довольно лаконично ответствовал он.

– А поподробнее?

– Ну а вы сами-то из каких?

Поняв, что разговаривать вопросами – весьма глупое и трудоёмкое занятие, я ответил за себя:

– Из Гластонбери, там у меня родственники, но сейчас я снимаю апартаменты в Лондоне, вернее сказать, художественную мастерскую.

– О, так вы художник?

– Не совсем. Скорее, столяр-краснодеревщик.

– Ага. – сразу же охладев, кивнул эльф. – Ну, а я из Девоншира, значит.

– Вот сразу бы так.

– Ну уж простите мне мою слабость. Ещё по одной?

Действительно, подумалось мне, эльфийская логика сродни женской, только ещё более заковыриста. Какой-такой секрет из того, что в Девоншире тоже живут фэйри? Они ведь в каждом графстве есть.

– А никакого. – иронично ответил, видимо, прочтя мои мысли, Корнелиус, разливая виски. – Только что родичи просили меня не распространяться кому не попадя.

– Ясно. – повисла небольшая пауза. – Так что вы думаете о современной технике – о летательных аппаратах, о новых средствах связи и открытиях в области электромагнетизма?

– Что я думаю? – задумался Корнелиус. – Что я думаю? Хммм….

Меня уже не так пробирал озноб, как раньше, душа моя согрелась добрым эльфийским пойлом, поэтому я не стал ускорять ход мысли моего странного собеседника и позволил отвлечь своё внимание на обозрение туманной полосы дальнего леса.

Наконец Корнелиус вышел из ступора и ответил.

– Я хотел бы предостеречь ваших учёных от заигрывания со стихиями и энергиями, которые они не понимают. Этот пресловутый антропоцентризм… "Человек есть мера всех вещей". Кто это сказал? Читал я ваших мудрецов. Ницше, Спиноза, Вернадский, Гёте, Достоевский, Шлегель, Гегель, Гоголь, Моголь. Не впечатлило.

– А что вас впечатляет обычно? – раздосадованный его гонором, осведомился я у сего интеллигента.

– А, что меня впечатляет? Хаха, хохо, ну, хотя бы то, что вот я сейчас возьму и заново наполню бутыль превосходным виски.

– Да ну? – не поверил я и прищурил один глаз. – Вот уж давайте без фокусов, у нас с вами тут серьёзный разговор.

– А никто и не говорит ни о каких фокусах. Всё естественнейшим образом, исходя из первого закона термодинамики.

– Из первого, говоришь? – встрепенулся тогда я. – Ну-ка, организуйте.

Житель он холмов или не житель, а меня так просто не обдуришь. Что я, зря что ли точным наукам обучался в коллеже и всего Артура Конан Дойла прочитал?

– Тогда смотри внимательно, – произнёс эльф и своей худющей, словно жердь, рукой приподнял бутыль с виски на уровень своей головы. Тёмно-зелёное стекло просвечивало на воздухе, и я вполне удостоверился, что виски осталось разве что на донышке.

– Ну вижу, да. – наконец, сказал я и кашлянул – слишком уж промозгло было здесь, на луговине. – Осталось разве что моим борзым угоститься.

Я не большой любитель всяких там иллюзионистских штучек, джентльмены, потому сразу потерял интерес к фокусу и полез в карман за спичками и табаком, а в другой карман – за своей старой трубкой, которую, вы кстати, можете и сейчас лицезреть.

– Да хватит уже бахвальства! – не выдержал какой-то скряга в углу, закутанный в плед, как бедуин. – Покороче давай.

– А ну заткнись, пёсья морда! – рявкнул, не вынимая изо рта трубки, м-р Сноддервик. Наступило тягостное молчание, слышно было, как у собравшихся трутся друг об друга челюсти и поскрипывают суставы на ветру.

– Вот такой вот я позитивист, господа. – продолжал, как ни в чём не бывало, м-р Сноддервик. – Эльф же мгновенно уловил перемену настроения и участливо осведомился, опустив бутыль обратно к себе на бревно.

– Что–то не так, монсьер?

– Нет-нет, – поспешил я его заверить. – пожалуйста, продолжайте, сэр Корнелиус. Я тут малость отвлёкся на проблемы насущные.

– Ах, эти насущные проблемы. – вдруг оживился эльф. – Знаете, у нас ведь тоже не всё гладко.

– А что у вас не так?

– Ну, не считая засилия человеческих орудий промышленности, всех этих проклятых и зловонных дымных фабрик с вонючими нефтяными машинами и злыми собаками, – начал отвлечённо формулировать мысль Морнаух, – у нас есть ещё один постоянный источник для раздражения.

– И кто – или что это? – недоумевал я. Про заводы мне было понятно, разумеется.

– Никогда не догадаетесь.

– Не спорю.

– Это – цыгане.

Корнелиус произнёс это простое слово с таким весом и с такой зловещей интонацией, что мне стало не по себе. Однако я быстро отошёл.

– А что же вам сделали цыгане?

– Ну как, – грустно усмехнулся почтенный эльф, – мало того что цыгане охотятся на наших зайцев, они ещё и подкладывают своих детей нам на воспитание. А ведь это именно мы, – гордо выпятив грудь, прогремел Корнелиус, – именно мы славимся испокон веков "подложными грудничками"!

Тут у меня начала формироваться картина этого древнего противостояния.

– Эти развесёлые ребята из табора постоянно крадут наших детей и подсовывают нам своих. Представьте только, как страдает от этого наша система образования и здравоохранения! Вот и в этот раз, тётушки пригласили меня разобраться с одним случаем "подложного грудничка". Вернее, на крестины пригласили, тьфу-ты. Его нашли в этих болотах не так давно – видно, бросили своего внебрачного на верную смерть. Моим тётушкам пришлось взять его на воспитание, иначе помер бы.

– Вот оно что. – сокрушённо сказал я. – А я и не знал, как же у вас…

– Да, – гневно продолжал Корнелиус. – Этот чертёныш явно цыганский, правда я ещё его не видел живьём. Но уже ощущаю. У них ещё у всех зубы золотые. И как только меня угораздило – стать крёстным цыганскому племени. Ладно. Увы. Кстати, если увидите зайца на этих лугах – не стреляйте лишний раз, это может быть наш тотемный зверь. А вот на уток охотьтесь, это без проблем. С лисами тоже осторожнее – они колдуньи. Про сов сами знаете. А теперь мне пора. Рад был познакомиться, всегда к вашим услугам, премного, и так далее, и тому подобное.

Эльф сделал мне прощальный жест рукой и вдруг исчез. В прямом смысле. Даже облачка от дыхания не осталось.

Я проморгался, потом ещё покурил, встал, кликнул собак и двинулся восвояси. Ни одной утки мне больше не попалось. Кстати, вот что было потом…

Тут м-р Сноддервик отнял, наконец, свой взгляд от гипнотического полыхания камина и оглядел аудиторию. Никого не было рядом, не считая только дремавшего профессора латыни в соседнем кресле. Он бормотал что-то вроде: "Sol… inaetrnmen… incntmnt… justi… Antwrp.

Сноддервик бросил взгляд на напольные часы. Часовая стрелка подползала к одиннадцати вечера.

21,09,2016

"В тесном тёмном пространстве каменной кельи висело в воздухе в середине комнаты то, к чему ближе всего подходит слово "бездна"."

Николай Новиков, "Эфирный вихрь"

*******************************

Началось всё с того, что вашего покорного слугу как-то пригласил в гости ни кто иной, как Ардалион Ардалионович Шагренский, мой приятель по клубу любителей фантастических коллекционных игр "Эйдолон". В те холодные декабрьские дни я, помнится, отчаянно нуждался в весёлом времяпрепровождении, а потому с большой горячностью откликнулся.

Уговорились мы с Шагренским на 7 вечера в четверг. Я как раз заканчивал свою учёбу в Академии Горнодобывающей Промышленности, шучу, в Высшей Школе Исторических Наук, так что с курсов возвращался не ранее этого времени. Кажется, обещалось также присутствие Ельзы и Вундта. Весь день дела у меня не клеились, подготовка курсовой по вопросам останков материальной культуры минойского неопалеолита на юго-востоке Крита и пресловутых культов чудовищных минотавров не продвинулась ни на зюйс. Из почтовой конторы тоже не было никаких вестей – это ко мне должна была приехать родственница из Лапландии, мадам Тьокко Тулликийякайсис. Ну, это не важно. Был такой день, чтобы просто сидеть у окна с приглушённым шторами сумеречным светом, слушать дарк-джаз и выкуривать новые мысли из глубин сомнамбулических бездн сновидческих миров, извлекать их на свет земной как словно бы индиговые запасы из пазух глубоководных спрутов. Поэтому я просто сидел у окна, закинув ноги за батарею, вкушая лимонный чай с финиковой халвой, поглядывая сквозь радужную раму стеклянной глади на грязноватый бульвар с торчащими тут и там вётлами-мётлами и спешащими жуками-прохожими, сплошь в чёрных плащах, фраках, мантиях и шинелях, и читал, значит-с, Данилевского.

Вот куранты больших каминных часов с затейливой филигранью арабесок пробили шесть раз, я встал, покормил рыбок, допил остывший чифир, оделся в верхнее платье, вознёс молитвы всем известным мне божествам Индии, Нордии, Мексики и Африки и вышел из дому в сепийный сумрак чехословацкого сюрреализма. Выходя из подъезда, зацепился рукавом об какую-то торчащую ржавую лыжню и порвал рукав.

"Как же это так вышло? Ну и нуууу… Никогда же ничего себе на портил из вещей… Вот так новость… Бааааа… Ну просто шваххххх….." – всю дорогу крутилось в голове моей.

Улицы были полны вечерним народом и весёлым гулом санных катаний, лицо хватало морозом, сыпал снег.

Подойдя к жилищу Шагренского, а это был красивый такой краснокирпичный домище, я, нимало не мешкая, окликнул приятеля во весь свой зычный голос. В окне пятого этажа, выходящем на улицу, показалось его обветренное, белоснежно бледное лицо – то есть это не для красоты эпитета, а потому, что оно светилось белизной издалека. Мы обменялись с ним приветствиями, я вошёл в подъезд и поднялся пешком до квартиры Шагренского. Наверху уже в прямоугольнике желтоватого света маячила фигура моего камрада. Надо было видеть его физиогномику. Он весь был бледен, словно отравился мышьяком, али поганок объелся, и всё порывался выхватить у меня пальто (чего за ним я ранее никогда не наблюдал).

Наконец спрашиваю:

– Что с тобой, Ардалион, сегодня такое? Ты что-то бледен, хлопец. Не здоровится?

Он же как-то странно отмахивается, как от осы, и отвечает:

– Да брось. Всё норм. Ты заходь скорей давай. Знай, поспевай.

Тут я ему говорю:

– Ты где, Шагренский? Ты, кажется, потерялся в трёх соснах? Эй, луноход!

И махаю у него перед лицом рукой. А Шагренский сердито так вскидывается и говорит:

– Да ты чего, орехоед, попутал чёль. И ничего я не потерян. Нормально всё. Пошли.

По пути в экспериментальную (самая дальняя комната в квартире с видом на купола и заводы какие-то с трубами, а также неплохие лесные угодья вдалеке) Шагренский мне пояснял, активно жестикулируя и ментально эякулируя, а также всячески абстрагируя и экстраполируя:

– Сегодня великий день для всего человеческого стада. Я открыл этот долбаный принцип!

– Какой? – с тревогой и неясным удивлением спрашивал я тогда у него, забирая правой ногой в какую-то околостенную вязкую массу с мицелием, огороженную зубочистками.

– Ать-ать! – говорит тогда Шагренский, с укором указывая мне на растоптанные земли. А потом продолжает:

– Принцип, по-которому можно, совершая обряд горлового обертонного дрона на скалах Пегтымеля, переноситься на отдалённый спутник Веги-8!

Я несколько очнулся в действительность. Что он видел в этом нового? Вот уж чудила редкостная.

– Так это тысячелетиями практикуется теми же тувинскими мастерами ритуальных услуг. – холодно подытожил я его пламенную речь. Время вновь потекло вязко и муторно, и предметы приняли свои привычные разлагающиеся десятилетиями формы.

Мой друг с безумным взором заспанных глаз лишь криво усмехнулся жёлтыми зубами и прошёл в комнату, не удостоив меня ответа.

Войдя за ним, я огляделся вокруг и не понял, где очутился. Всё в "читальной" ныне переменилось. Царил какой-то творческий бедлам. Повсюду лежали банки со шпротами, заляпавшими, ей-ей, весь половой настил паркетный. Посредине стола в центре комнаты высилось некое загадочное устройство радиоэлектронной инженерии, вокруг стола расположились четыре старых рассохшихся мягких кресла из алого плюша, подранные котами, два из коих уже были заняты нашими компаньонами.

Надобно сразу оговориться, над каким проэктом мы с Шагренским работали в клубе последнее время. Там, кстати, большая часть народа – служащие российской железной дороги. Любопытная деталь. Ну, то есть технари со средним и даже высшим образованием, электрики, машинисты, ремонтники и проектировщики, короче, логики до ядра плутония. Мы, хоть и не были служащими РЖД, всё же были ребята не промах, то есть были мы с Ардалионом страстными электрофриками и радиоманьяками, буквально боготворили Теслу, Термена и Мурзина (автора глифозвукомашины АНС), ежемесячно договаривались и собирались в клубе или, ежели того требовало рацио, в гостях, дабы презентовать каждый другому свои новые экспериментальные образцы. Март 19**-го года был ознаменован интереснейшей задумкой: исследуя мухоморные трипы в ежедневной обрядовой практике шаманов Пегтымеля, био– и электро-волны, экзистенциальный театр Антонена Арто,

реликтовую энтомологию водохранилищ Приамурья, ритуалы ангелической эвокации у средневековых пражских каббалистов, запрещённые рецепты по тауматургии чешуйчатожаберных под редакцией Безбородых-Селезнёвых, сферические полуконстанты в отрицательной плоскости Скиццо-Бонатти, руническое письмо, выраженное в битах памяти, секретные чертежи и эскизы архитектурной фирмы ДОП "Д.О.Д," а также её годовой отчёт по финансовой себестоимости, выраженный в холодных процентах износа оборудования, эхолокацию у рукокрылых и привороты на удачу в Южной Полинезии, мы с Шагренским на двоих вплотную подошли к созданию Электромагнетической Машины Безразличий. По преданию седой арабийской пустыни, Аль-Хоронзон, гоэтический архонт, является – или не является – коллективным символом Стража Порога, бесформенного и безымянного Растворителя, расщепляющего прочную структуру эгоплекса каждого из нас во время еждедневного ночного анабиоза, а также во время транса, комы, диптрипа и великого перехода – освобождающего от любых дурацких масок и платы за неправильную парковку и всяких там социальных кривотолков где бы то ни было, раз навсегда.

Инициатором проэкта выступил в этот раз Шагренский, так как в. п. с. (ваш покорный слуга) в последнее время занимался совершенно другими делами, самого приземлённого свойства, а потому не мог себе позволить экспериментов с расщеплёнием сознанки. Мой компаньон был только рад моей относительной пассивности, потому как работая в паре, мы постоянно менялись статусами "Транслятор-Приёмник", что очень утомляло. Прошло уже четыре месяца с момента концептуализации нашей общей идеи – и вот, войдя сегодня в гостиную, вижу я, что Шагренский времени зря не терял.

В центре просторной комнаты стоял круглый обеденный стол, на нём же возвышался на метр причудливый механизм, состоящий из набора калейдоскопических призм, вращающихся, как карусели, по центральной оси на разных расстояниях и с разными скоростями. Из раструбов нижнего отсека густо валил благовонный дым, как от кальяна или выпоратора, верхняя же часть представляла собой сложную систему вращающихся стержней и металлических шаров. Слышался будто бы шелест десятка птичьих или перепончатых крыльев и равномерный пульсирующий гул аппарата. Мне с первого взгляда сей инопланетный девайс показался чем-то средним между средневековой астролябией, кинетоскопом и глюкофоном. Почему, спросите? Ну, по просшествии нескольких минут ко мне стало постепенно приходить понимание того, что машина производит и ещё какой-то навязчивый, переливающийся хрустящими рассыпчатыми мелодиками разноцветный шум навроде стеклянной гармоники. Внутри вогнутого осевого цилиндра, или шахты, покрытого зеркальными рёбрами, слышалось бульканье и шипенье, и в целом механизм производил гипногенный эффект без какой-либо предварительной сонастройки.

Протяжно зевнув, я медленно приземлился в кресло, которое откликнулось мягким вибратто выпущенной волны воздуха, и тут только заметил, как странно неподвижно сидят по обеим сторонам от меня отрешённые Вундт и Ельза. Оба были такими же бледными, как и изобретатель сего лунного цирка, и немигающе глядели их пустые маски лиц на экспериментальную установку стеклянными бусинами глаз. Я будто бы видел их в первый раз – или то, что было мне узнаваемо и памятно в каждом из друзей моих, куда-то исчезло.

Это наблюдение меня сильно удивило, а ведь я и до этого был немало удивлён странными повадками и плодотворными наработками моего друга – воистину, нет предела удивлённости. У каждого из них двоих в руке к тому же было зажато по чашке с каким-то мутным настоем. Хорошо зная и В., и ещё лучше Е., я был готов зуб дать на отщепление, что ни холодная интеллектуалка Е., ни холерический марсианин В. так просто не дадут расщепить самих себя на протоны.

Я вновь перевёл остекленелый взгляд на фантастическую вращающуюся гипномашину, теперь уже намереваясь разглядеть её устройство как следовать, но не успел я сосредоточиться на этом, как вбежал Шагренский, всё такой же белый, как бумага, на которой пишется этот очерк, и, вручив мне чашку с пахучим отваром, взял за руку и мы стали осматривать аппарат.

– Да ты не бойся, пей. Это мне удалось раздобыть рецепт хаосомы, инициатического напитка древних мудрецов всего мира, туда входят мухоморы, белена, лиана T***********sis, лауданум, цветы ипомеи, листья сонного папоротника и некоторые другие допингредиенты. Всё растительного происхождения, будь спок. – приговаривал Шагренский, похлопывая меня по плечу дрожащей рукой и вроде как подмигивая, что выглядело особенно жутко.

– А это что? – спросил я, указывая на интересующие меня детали внутреннего устройства прибора (он не имел внешнего защитного корпуса и представлял собой открытую архитектуру).

– Это стабилизаторы.

– Слушай, Ардалион, ты меня прямо поразил. Это чудо нужно на следующей выставке радиотехников презентовать.

– Ты что, сдурел, ни в коем разе. – возразил Шагренский. – Только в качестве домашнего штучного экспоната.

Я прихлебнул из чашки дымящегося варева и скривился – вкус был похож на сваренную в болотной воде жабу или что-то вроде того.

Окончив круговой осмотр, мы с компаньоном расселись по креслам и также как двое манекенов напротив нас, стали глядеть на глюкоскоп, или Электро-Магнетическую Машину Безразличий (ЭММБ).

– А что с Вундтом и Ельзой? Давно они так? А почему на тебя не действует? А это что за счётчики?

– Энаф, майн фрунд. Действует на всех по-разному, в зависимости от индивидуально развитой силы воли и осознанности. Мы с тобой всё-таки крепкие ребята, экспериментаторы же. Впрочем, знаешь, блеать, Виктор, мне стоило большого труда вернуться из того Диснэйленда и открыть тебе дверь. – помолчав, он добавил нерешительно. – И закрыть портал в измерение D.

– Ага. Потому ты так странно себя вёл и был так бледен, друг мой. Знаешь что, Шагренский, электромагнетизм – это конечно здоров, модно и полезно, но вот мешать его с грибными настоями – это….

В. п. с. не закончил столь блистательную фразу, так как странным образом ощутил вдруг, глядя на постоянно смазывающуюся разноцветную мельтешень кружащихся в вечном танце радужных линз разной степени выпуклости и вогнутости, что мой голос, горло и речевой центр и даже сам я, тот гипотетический I, формирующий эту мысль, вдруг становятся частью общей системы "Гостиная-Четверо-Машина". И моё Ё, эта буква алфавита, оказывается всеми этими элементами бытия одновременно во всех возможных мирах. Как это? Неизвестно. Умонепостижимо. Невозможно.

Мой астральный сфинктер продолжал расширяться, пока не засиял во всю макушку головы, а ЭММБ стала вырастать в размерах и превращаться в аналог космической станции МЫР, парящей в межзвёздном эфире. Вокруг проносятся вихри и дожди метеороидов, искрясь как алмазы, наполненные под завязку инопланетными ДНК, которые превращаются в темнокожих мероитов, служащих почтенные храмовые церемониалы толстому и могучему львиноголовому Апедемаку-Шиве в затерянных песках Верхней Нубии, в дельте Белого Нила. Моё никчёмное зазнайское эго диссолирует на биллионы неоновых символов, логических, алхимических, математических и просто занятных, их причудливый рой кружится вокруг зондов орбитальной станции, встречаясь с символами инфобиоэнергоионополей Шагренского, Вундта и Ельзы, затем вдруг люк транспортного отсека с шумом раскрывается и рой микроскопических дхармитов-работяг, шурша волосатыми лапками, воронкообразно всасывается внутрь, со звуком всасывающего чрева кашалота. Происходит что-то странное, будто падение в колодец Алисы, который не имеет ни конца, ни начала, ни середины. Повсюду этот Кэрролл с его мелиссой, думает чей-то рыбий хвост. Мои эго-символы прессуются в сверкающего бронёй рыцаря Сан-Грааля с павлиньим султаном над гордым забралом ичерченнего вызубринами боевого шлема, потом в китайского мудреца с сомьими усами, потом в парижскую проститутку с нахальными выщипанными бровями и озорной щербинкой, потом в вишнёвый пудинг, потом в разноцветную призму-линзу малого рассеяния, потом в графа Монте-Кристо, потом в Арканзас, потом в ангелическую сущность высшего порядка, потом в итифаллического кривоного божка-баботраха, потом в караван верблюдов, потом в бесконечное количество декоративных элементов и исторических личностей и механизмов и книг. Но вот игра заканчивается, Театр гасит свет, затем вдруг вновь оживает – перед нами на сцене гротескная фигура, состоящая из склизкой массы переплетённых мёртвых конечностей, закутанных в одну огромную хламиду из чёрной шерсти, целая гора щупалец, парящая над сценой, безобразное чудовище, порождение самой дикой шизофазии, извергнутое кишками тифозного мастодонта, вспоротого рогом лепрозного коркодерия. В целом Его Монструозие имееет внушительный размах, суровый вид и мрачную ауру педантичности. Конечно же, это был наш знакомый Аль-Хоронзон, чей эпитет – Ползучий Хаос Склизкого Безымянного Дерьма, Принц Пустоты и сама Пустота in finito. Но довольно! Долго ли можно человеческому уму выдерживать подобный ужасный наркоз? Суждено ли быть ни за что ни про что принесённым в жертву Науке? Ни в коем случае! И я постарался сосредоточить свои тысячи глаз на едином Ничто, парящем над сценой в ультрафиолетовых сполохах.

Зал заполнен инкарнациями, альтерэгами, племенами и эфирными дублями меня, Шагренского, Ельзы и Вундта. Аль-Хоронзон бешено вращается вокруг оси, и зал вращается вместе с ним. Вдруг он останавливается и разражается диким, ревущим хохотом, от которого разрывается сама структура микро– и макро-, от которого взрываются балюстрады ониксовых статуй Будд и пышнозадых ламий, от которого рушатся древние стены Коринфа, от которого…

Я очнулся у себя в кресле перед окном – меня разбудил звук падения книги Данилевского. Что это было? Было ли это? Это ли было? Хммм… В ушах по-прежнему дребезжали медные тибетские трубы. На улице по-прежнему вечерело и спешили жуки-прохожие. Я весь дрожал, как испуганная лошадь. Всё, кажется было хорошо, тем не менее. Я прислушался: резвый молодцеватый баритончик звал Катьку замуж. Я вспомнил мерзкий вкус грибного настоя Шагренского и очень испугался, что это было взаправду. Но что же тогда случилось в конце? Почему я опять сижу в кресле и дремлю перед походом к другу? Ответ не приходил ко мне. Потом я немного успокоился и подумал, что это всё мне привиделось в гипнапомпическом состоянии. Я размялся, сходил в ванную, ополоснулся и проверил, в каком направлении закручивается водяная спираль в раковине. Она закручивалась по часовой. Я не помнил, в какую она обычно закручивается в Северном полушарии, потом вспомнил, что это всё мейнстримо-гиковское псевдонаучное фуфло, и вернулся в комнату. Настоящий ужас случился тогда, когда я взял Данилевского с пола, продолжил чтение и понял, что он больше меня не смешит.

22,09,2016

Сибери Куин / Seabury Quinn

(1889-1969)

Из антологии

‘Compleat Adventures of Jules de Grandine’

#49 / Дело о кровоточащей мумии

(1932)

Честь по чести перевод: Э. Эрдлунг, он же Л. Бозлофф 2016 (С)

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

На Пути Объяснения

Меня часто спрашивают, как же происходило развитие моего персонажа, Жюля де Грандена, и когда я отвечаю, что понятия не имею, меня тут же обвиняют во лжи, или даже того хуже – будто бы это моя художественная блажь. Ничего не может быть дальше от истины; факт заключается в том, что Жюль де Гранден – это своего рода литературная комбинация Топси и Минервы, то есть он просто взял да появился – но появился во всеоружии, а вовсе не "развивался".

Однажды вечером весной 1925-го года я находился в том самом состоянии, которое знакомо и внушает страх каждому писателю. Мне заказал написать историю мой издатель, и в целом мире, казалось, не было подходящего сюжета. Соответственно, не имея ничего конкретного в виду, я взял мою ручку и буквально заставил его материализоваться по мере того, как писал. Таким образом на свет появился первый рассказ, вошедший в эту книгу.

Как возник "Ужас в Линкс", так происходило и со всеми прочими авантюрами Грандена. У меня никогда не было полностью выстроенной сюжетной канвы в уме, когда я начинал тот или иной из его мемуаров, и редко когда у меня был заранее продуман центральный инцидент, вокруг которого строилось повествование. С начала и до самого конца Жюль де Гранден будто бы говорил мне: "Куинн, дружище, je suis présent. En avant, давай, напиши меня!" Вполне возможно, что здесь есть что-то от сократовой теории о внутреннем даймоне, в конце концов.

Крошка Жюль сейчас уже весьма почтенный джентльмен. Количество его приключений равняется чуть ли не трёхстам, а в хронологическом ключе они охватывают четверть века. Фил Стонг в "Других Мирах" назвал его "самым известным оккультным детективом вирдовой фантастики", и, насколько могу судить, по долгосрочности он стоит на втором месте, уступая лишь тому герою отроческого пульпа, Нику Картеру.

Десять историй, вошедших в этот том, были отобраны с двойной целью:

1. представить десять типичных инцидентов в ранней карьере миниатюрного борца с наваждениями, и

2. детализировать его специальные методы противодействия тому, что катехизис называет духовными и призрачными врагами.

Насколько мне известно, он впервые произвёл электрорцизм беспокойного духа, вынудил зомби вернуться в могилу, добавив в его рацион немного мясного, и, без сомнения, первым анестезировал вампира, прежде чем нанести coup de grâce. В любом случае, если истории, собранные в данном оригинальном снопе приключений Жюля де Грандена, помогут читателю забыть о тревожащих его инцидентах повседневного бытия хотя бы на час-другой, это будет означать для Жюля, равно как для меня самого, что мы добились достаточного оправдания своего существования.

Сибери Куин

Вашингтон Д. С. Предисловие к 'Phantom Fighter’, ‘Arkham House’, 1966

* * *

Была середина зимы, и снаружи ветер швырял стены мокрого снега в наши оконные стёкла волну за волной, свирепо завывая свои военные мелодии время от времени. Внутри, свечение распиленных железнодорожных шпал, горящих на латунной подставке для дров, приятно смешивалось с затенённым ламповым светом. Жюль де Гранден отложил в сторону копию L’illustration, которую он просматривал ещё с обеда, вытянул свои стройные, по-женски маленькие ноги к огню и рассматривал сверкающие носы оригинальных кожаных туфель с очевидным удовлетворением.

– Эй, друг мой Траубридж, – обратился он ко мне, с ленцой наблюдая за прыгающим светом от камина, оживающего в отражениях на его полированной обуви, – здесь у нас чертовски приятно. По мне, так я ни за что бы не вышел из дому в такую ночь. Да будет тот дураком, кто бросит весёлый огонь ради…

      Резкий, императивный лязг дверного молотка прервал его и, прежде чем я смог выбраться из своего кресла, требование повторилось, громче, настойчивее.

– Доктор Траубридж, вы сможете навестить доктора Ларсона? Боюсь, с ним что-то произошло – мне ненавистно беспокоить вас в такую ночь, но, полагаю, ему на самом деле требуется врачебная помощь, и… – молодой профессор Эллис наполовину ввалился в холл, втолкнутый порывом яростного ветра почти целиком в дверной проём. – Я вышел, чтобы повидаться с ним, несколько минут назад, – добавил он, когда я захлопнул дверь перед носом у бури, – и когда был уже на дороге перед его домом, то заметил свет в верхнем окне, хотя остальная часть его жилища была погружена в темноту. Я постучал, но не получил ответа, затем отправился во двор, чтобы позвать его, и в ответ мне внезапно раздался вопль самого жуткого свойства, сопровождаемый визгливым смехом, и, пока я смотрел на его окно, фигура Ларсона, казалось, боролась с чем-то, хотя там никого не было в комнате. Я позвонил с десяток раз в дверной колокольчик и постучал в дверь, но никакого другого звука из дома не донеслось. Сперва я подумал, что следует уведомить полицию; затем я вспомнил, что вы живёте прямо за углом, так что я пришёл к вам. Если Ларсон заболел, вы сможете ему помочь; если нам понадобится полиция, у нас всегда есть время, чтобы…

– Ну, друзья мои, почему мы же тогда стоим и толкуем здесь, когда бедный профессор Ларсон нуждается в помощи? – вопросил Жюль де Гранден от двери кабинета. – Неужто у вас не осталось профессиональной гордости, дружище Траубридж? Отчего мы тогда прохлаждаемся?

– Как почему, ты же сам только что сказал, что и с места не сдвинешься сегодняшним вечером, – возразил я осуждающе. – Если ты имеешь в виду…

– Но конечно, я собираюсь это сделать. – прервал он. – Только два вида людей не могут поменять своего мнения, мой друг, а именно болван и мертвец. Жюль де Гранден не является ни тем, ни другим. Ну, пойдёмте же.

– Нет смысла брать авто, – пробормотал я, пока мы надевали наши пальто. – Этот мокрый снег сделает вождение невозможным.

– Очень хорошо, тогда мы пойдём пешком, только давайте оформим это побыстрее. – ответил Жюль, от души подталкивая меня к дверям и наружу в бушующую ночь. Склонив головы против воющей бури, мы отправились в дом проф-а Ларсона.

– По правде говоря, у меня не было ангажемента с Ларсоном. – признался профессор Эллис, пока мы тащились по улице. – Факт в том, что он мог узреть дьявола, как мне кажется, но… вы случайно не слышали о его последней мумии? – он замолчал.

– Его что? – переспросил я резко.

– Его мумии. Он привёз её из Африки на прошлой неделе, и с того времени только о ней и говорил. Этим вечером он собирался распеленать её, поэтому я просто решил прогуляться к нему домой в надежде, что он позволит мне поприсутствовать.

Ларсон – странный тип. Отличный антрополог и всё такое, само собой, но одинокий волк, когда дело доходит до работы. Он нашёл эту мумию случайно, в хитро спрятанной гробнице рядом с Нага эд-Дер, а эта местность считалась хорошо раскопанной ещё тридцать лет назад, знаете ли. Есть тут и забавная сторона. Пока они раскапывали гробницу, двое из его рабочих были укушены могильными пауками и умерли в конвульсиях. Это необычно, ведь египетские могильные пауки не отличаются ядовитостью, хотя и весьма уродливы обличьем. Стоило им очистить шахту от щебня и приблизиться к погребальной камере, как все феллахины Ларсона разбежались оттуда кто куда, но он – упрямый чёрт, так что вместе с Фостером они-таки добили шахту, с помощью всех добровольцев, кого они смогли нанять в окрестностях.

У них были не меньшие проблемы с доставкой мумии вниз по Нилу. Половина экипажа их дахабийи слегло от какой-то таинственной лихорадки, некоторые погибли, остальные дезертировали; и, как только они были готовы к отплытию из Александрии, Фостер, бывший ассистентом Ларсона, также был свален с ног лихорадкой и умер в течение трёх дней. Ларсон, однако, держался из последних сил и всё же протащил мумию через границу – контрабандой под носом у египетской таможни, замаскировав под ящик губок из Смирны.

– Но погодите-ка, – прервал я его, – вы и профессор Ларсон оба являетесь сотрудниками музея Харрисонвиля. Как так вышло, что ему удалось оставить мумию как свою собственность? Почему он не отправил её в музей вместо своего дома?

Эллис коротко рассмеялся.

– Вы же не знаете Ларсена как следует, не так ли? – спросил он. – Разве я уже не сказал, что он одинокий волк? Экспедиция в Нага-эд-Дер была делом 50/50; музей оплатил половину, и Ларсон чуть ли не обнищал, чтобы заполнить оставшуюся долю. У него была собственная теория о том, что в Наге могут быть найдены некоторые ценные реликвии Пятой династии, но все только потешались над ним. Когда же он обосновал свою теорию, то был похож на избалованного ребёнка с палкой конфет, и не желал делиться своей находкой с кем бы то ни было. Когда я предложил ему помощь в распеленании мумии, он в ответ предложил мне прыгнуть с разбега в озеро. Я не знаю, звал ли он меня сегодня к себе, когда я пришёл к нему под окна, но когда я услышал, как он кричит и смеётся и прыгает туда-сюда, как каштан на сковороде, мне пришло в голову, что он дошёл до ручки, и я тут же побежал за вами. Вот мы и на месте. Возможно, сейчас мы будем посланы ко всем чертям, но ему всё-таки может требоваться помощь.

Когда он закончил говорить, Эллис раскатисто постучал по двери Ларсона. Только пронзительный вой ветра вдоль угла дома и хлопанье незакреплённых жалюзей были ответом.

– Pardieu, либо он тяжело болен, либо отвратительно тугоух, одно из двух! – заявил де Гранден, закутавшись подбородком в меховой воротник своего пальто и ухватившись за шляпу, которую штормовым ветром едва не срывало с головы. Эллис повернулся к нам в нерешительности.

– Вы не думаете… – начал он, но:

– Думайте, что вам нравится, друзья мои, и отморозите себе ноги, пока будете это делать. – вспыльчиво прервал маленький француз. – Что же до меня, я иду в этот дом сейчас же, сию минуту, немедленно.

Попробовав и дверь, и ближайшее окно, и найдя их надёжно запертыми, он без дальнейших церемоний выбросил вперёд затянутый в перчатку кулак, отодвинул задвижку и поднял створку.

– Так вы идёте или остаётесь, чтобы принять жалкую погибель от холода? – позвал он, перебрасывая ногу через подоконник.

С де Гранденом во главе, мы нащупывали наш путь сквозь тёмную гостиную, через холл и вверх по винтовой лестнице. Каждая комната в доме, за исключением одной, была черна, как Древний Египет во время чумы, но тонкая струйка света сочилась в коридор из-под двери кабинета проф-а Ларсона, направляя наши шаги в сторону его святилища, как маяк направляет корабль в порт беззвёздной ночью.

– Ларсон! – тихо позвал Эллис, стуча по двери кабинета. – Ларсон, ты здесь?

Ответа не последовало, и он схватился за ручку, сделав предварительный поворот. Ручка провернулась в его ладони, но дверь оставалась неколебима, очевидно, запертая изнутри.

– Посторонитесь, будьте любезны, месье, – попросил Жюль, отошёл назад настолько далеко, насколько позволяла длина коридора, после чего ринулся вперёд, словно футболист, несущийся к своей цели. Не слишком прочная дверь пала под его напором, и тёмный холл затопило паводком ослепительного света. Мгновение мы застыли на пороге, по-совиному моргая, затем:

– Святые небеса! – вырвалось у меня.

– Бога ради! – донёсся ответ Эллиса.

– Eh bien, я склонен думать, что здесь скорее к дьяволу. – прошептал де Гранден. Комната перед нами представляла собой кошмарный хаос, как если бы его содержимое было перемешано монструозной ложкой в руках злонамеренного озорника-великана. Мебель была опрокинута; некоторые чехлы на стульях были вспороты, как будто какой-то безжалостный, торопливый сыщик разрезал обивку в поисках скрытых ценностей; картины висели на стенах под безумными углами.

В середине кабинета, под бликами скопища электрических ламп, стоял тяжёлый дубовый стол, а на нём покоился саркофаг со снятой крышкой, рядом с ним лежала сухощавая фигура, обмотанная льняными бинтами цвета китайского чая крест-накрест. Рядом с плинтусом у стены под окном приютилась гротескная, нечеловеческая вещь, напоминающая поношенное чучело фермера или безнадёжно устарелый манекен портного. Нам пришлось дважды вглядеться, напрягая неверящие глаза, прежде чем мы признали в этой смятой форме профессора Ларсена. Ступая изящно, как кот по мокрому тротуару, де Грандин пересёк комнату и опустился на одно колено рядом со скрюченной формой, снимая одновременно свою правую перчатку.

– Неужто он… он… – прошептал Эллис хрипло, запинаясь на слове, перед которым миряне, похоже, испытывают суеверный страх.

– Мёртв? – закончил за него де Гранден. – Mais oui, сударь, как сельдь. Но это произошло совсем недавно. Нет, я подозреваю, что он ещё был вполне себе жив, когда мы покидали наш дом, чтобы прийти сюда.

– Но… что мы можем сделать? Должно быть что-то… – трепетно спросил Эллис.

– Безусловно, мы можем пригласить коронера. – ответил де Гранден. – Между тем, мы могли бы рассмотреть это. – он кивнул в сторону мумии, лежащей на столе. Гуманная обеспокоенность Эллиса по поводу его мёртвого коллеги упала с него, как изношенная одежда, стоило тому повернуться к древней реликвии – человека полностью затмил антрополог.

– Красиво… Превосходно! – пробормотал он восторженно, глядя на малопривлекательную вещь. – Видите, здесь нет ни лицевой маски, ни погребальной статуи, ни на мумии, ни на кейсе. Работа Пятой династии, как пить дать, и ящик – вы видите, я вас спрашиваю? – он прервался, вопрошающе указывая внутрь открытого кедрового гроба.

– Вижу ли я? Бесспорно, – резко ответил де Гранден, – но позвольте узнать, что здесь вам видится необычайным?

– Неужели вы ещё не заметили? Да на саркофаге нет ни одной строки иероглифов! Египтяне всегда пишут титулы и биографии своих усопших на их гробах, но тут мы имеем девственно чистую древесину. Видите, – он наклонился и постучал по тонкой, но твёрдой кедровой скорлупе, – никаких следов ни от краски, ни от лака! Неудивительно, что Ларсон оставил его для себя. Почему, спросите вы? Да потому что со времён, как египтология стала наукой, не было открыто ничего подобного!

Взгляд де Грандена блуждал, переходя с гроба на мумию и обратно. Затем он прошёл мимо Эллиса своей быстрой кошачьей поступью и нагнулся над забинтованным телом.

– Я не знаком как следует с египтологией, – признался он, – но медицина мне известна в превосходной степени. Что вы скажете об этом, hein?

Его стройный указательный палец на мгновение застыл на льняных бинтах, окружающих левую грудную область высушенной фигуры. Я запнулся на полуслове. Не могло быть никаких сомнений. Левая грудь, даже под слоем бинтов, была значительно ниже правой, и под туго натянутым бандажом в этой области чуть заметно, но всё же вполне зримо проступал тончайший след красно-коричневого пятна. Невозможно было ошибиться на сей счёт. Каждому хирургу, солдату и бальзамировщику достаточно одного взгляда, чтобы признать такое красноречивое пятнышко.

Глаза профессора Эллиса стали раскрываться, пока не стали почти такой же ширины, как у де Грандена.

– Кровь! – выдохнул он приглушённо. – Господь всемогущий! – а после: – Но это же не может быть кровью, просто невозможно, вы же понимаете. Мумии потрошились и мариновались в натроне, прежде чем их подвергали высушиванию. Соответственно, ни о каких остатках телесных жидкостей и речи быть не может.

– Да ну? – саркастически прервал его француз. – Тем не менее, месье, де Гранден – слишком старый лис, чтобы обучать его искусству высасывания яиц. Друг мой Траубридж, – повернулся он ко мне, – сколько лет вы уже прописываете пилюли людям, мучающимся желудочными коликами?

– Отчего же, – ответил я с удивлением, – порядком сорока лет, но…

– Никаких но, друг мой. Можешь ты или не можешь опознать кровавое пятно на глаз?

– Само собой, но…

– Тогда не мог бы ты быть столь любезен, чтобы сообщить нам, что это перед нами?

– Кровь, что же ещё – тут и ежу понятно.

– Précisément – это кровь, месье Эллис. Почтенный и в высшей степени достойный доверия доктор Траубридж только что подтвердил сей факт. Теперь давайте-ка рассмотрим получше вместилище этой замечательной мумии, которая, несмотря на ваше травление натроном и засушивание, способна выделять кровь.

Взмахом руки он указал на простой, без украс, ящик из кедровой древесины.

– Святые отцы, это ещё более необычайно! – подал голос Эллис, нависая над гробом. – Видите?

– Что? – спросил я, так как его глаза сияли от возбуждения, пока он глядел в осквернённую шкатулку.

– Как же, я говорю о способе крепления крышки. Большинство крышек от футляров для мумий удерживаются на месте с помощью четырёх маленьких выступов – по два с каждой стороны, которые погружаются в пазы в нижней части и закрепляются прочными деревянными дюбелями. Здесь же их аж целых восемь, по три с каждой стороны и по одному – вверху и внизу. Хм-м, видимо, те, кто заказали такой гроб, хотели иметь гарантию, что тот, кто будет в него положен, не сможет вырваться. И… святой Скотти, поглядите-ка сюда!

Он в волнении указал на дно ящика. И вновь я был немало удивлён. Аномалии, не укрывшиеся от его намётанного глаза, были совершенно неразличимы для моего.

– Видите, как здесь решён вопрос с благовониями? На моём счету несколько сотен вскрытий футляров для мумий, но такого я ещё не встречал.

Как только что отметил Эллис, всё дно гроба было усыпано благовонными травами на глубину до 4 дюймов или около того. Ароматические букеты измельчились за сотни лет в порошок, однако смесь из гвоздики и корицы, алоэ и тимьяна поразила нас резким, чуть ли не удушливым ароматом, когда мы перегнулись через край ваннообразного саркофага.

Небольшие васильковые глаза де Грандена, пока он быстро переводил их с меня на Эллиса и обратно, округлились и ярко засияли.

– Думаю, что это чертовски всё объясняет, – заявил он. – Готов биться об заклад, это тело никогда не было мумифицировано, по крайней мере, в традиционном исполнении старых мастеров-бальзамировщиков. Не поможете мне?

Он призывно кивнул Эллису, одновременно подсовывая руки под плечи мумии.

– Возьмитесь за ноги, монсеньор, – велел он, – и поднимите её как можно деликатнее – деликатнее, прошу вас – она должна быть положена точно туда же, где была, до прихода коронера.

Они приподняли забинтованное тело на высоту шести дюймов над столом, после чего вернули в исходное положение, и на лицах обоих застыло выражение крайнего изумления.

– В чём дело? – спросил я, полностью озадаченный их взглядами, полными взаимного понимания.

– Оно весит, – начал де Грандин, и тут же, — шестьдесят фунтов, как минимум! – закончил за него Эллис.

– И что же?

– А то, что это навеки обрекает нас на дьявольский субклеточный уровень. – ответил маленький француз в резком тоне. – Это отнюдь не есть хорошо, друг мой, скорее, с точностью наоборот. Тебе известно про свою физиологию; ты знаешь, что мы с тобой и всеми прочими людьми на 60% или больше состоим из воды, элементарной H20, находящейся в реках и на столах американцев взамен достойного вина. Мумификация же представляет собой обезвоживание – водянистое содержимое тело удаляется с концами, и не остаётся ничего, кроме костей и пергаментной кожи, скудные 40 процентов общей телесной массы при жизни. Это тело сравнительно небольших пропорций; в расцвете лет оно едва ли весило больше сотни фунтов; тем не менее…

– Что ж, видимо, оно могло быть мумифицировано лишь частично… – прервал его я, но де Гранден отрезал:

– Или же вовсе без этого обошлось, друг мой. Я более чем уверен, чёрт побери, что мы обнаружим кое-какие интересные пояснения, когда развернём эти бинты. Кровоточащая мумия, которая к тому же сохранила больше половины своего прижизненного веса – да, вероятность сюрприза невероятно велика, или же я ошибаюсь в собственных чувствах. В то же время, – обернулся он к двери, – существуют рутинные процедуры закона, которые должны быть соблюдены. Следует оповестить коронера о смерти месье Ларсона, и нам нет никакой необходимости жечь электричество, пока мы будем ожидать его прихода.

Вежливо предлагая нам следовать за ним, он потушил кабинетный свет, прежде чем закрыть за собой дверь, и мы прошествовали в нижний холл, где был телефонный аппарат.

– Просто в голове не укладывается, как это могло произойти, – бормотал профессор Эллис, нервно вышагивая по гостиной своего покойного коллеги, пока мы ждали прихода следователя, – Ларсон казался в радужном настроении сегодня днём и… Бог мой, что это?

Звуки ужасающей борьбы, как будто двое людей сцепились в смертельной схватке, разнеслись по тихому дому. Бух-бух-бух! Тяжкие, гулкие шаги сотрясли пол над нашими головами; затем – бадыщщщь! – раздался сокрушительный удар, как будто опрокинули мебель, мгновенная пауза, и вдруг – резкий вскрик и внезапное крещендо дикого, режущего слух смеха. Затем вновь наступила тишина.

– Святые небеса! – выдохнул я, схваченный паническим ужасом за горло. – Это прямо над нами, в кабинете, где мы оставили мумию и…

– Быть того не может! – запротестовал профессор Эллис. – Никто не мог пробраться мимо нас в комнату, и…

– Может быть или не может, однако дружище Траубридж дело говорит, будь оно неладно! – вскричал маленький француз, выпрыгивая из кресла по направлению к лестнице. – En avant, mes enfants, за мной!

Сломя голову он помчался вверх, перепрыгивая через три ступеньки; оказавшись наверху, замер на мгновение перед закрытой дверью кабинета, доставая из кармана пистолет; оружие описало широкую дугу в его руке, когда он вломился в комнату быстрым прыжком, зажёг свет и предостерегающе крикнул:

– Руки вверх! Одно движение – и ты будешь завтракать с дьяволом… Великий Dieu, глядите, друзья мои!

За исключением одного-двух стульев, в комнате ничего не изменилось с нашего ухода. На столе по-прежнему инертно лежала перевязанная мумия, её набитый специями футляр стоял рядом, со снятой крышкой, вещь, бывшая Ларсоном, примостилась у окна, прижавшись плечами к стене, как будто пострадавшая при попытке совершить сальто, жалюзи на оконной раме с треском хлопали на морозном зимнем ветру.

– Окно – оно распахнуто! – возопил профессор Эллис. – Оно было заперто, когда мы были здесь, но…

– Dieu de Dieu de Dieu de Dieu… Может ли кто в этом разобраться? – сердито прервал его де Гранден, шагая к открытой створке. – Parbleu, то, каким образом вы набрасываетесь на очевидное, чертовски действует мне на нервы, дорогой мой Эллис, но – ах? А-а-а-а-ах? Один видит, другой воспринимает, третий понимает – почти!

Не отставал от него, мы перегнулись через подоконник и, послушные немой команде его указательного пальца, смотрели теперь на покрытый снегом козырёк эркера первого этажа, выступавший из стены дома примерно двумя футами ниже окна кабинета. Врезанные в матово-белый слой снега, четыре длинных параллельных полосы обнажали шиферный настил.

– Ну-у, – протянул он, опуская створку и разворачиваясь к двери, – тайна частично прояснилась, друзья мои. Вполне логичным было бы использовать сиё окно для взлома, – добавил он, пока мы спускались вниз по лестнице. – Крыша эркера имеет довольно пологий склон и расположена прямо под окном кабинета проф-а Ларсона. Искушённому в искусстве взлома грех не использовать такую возможность для своего преступления, а ещё тот факт, что во всём доме мы оставили свет только на первом этаже, как бы уведомляя мир снаружи, что верхние покои свободны для посещения. Так что…

– Похоже на правду, но здесь не могло быть никакого взлома, – прервал Эллис практичным тоном. Де Гранден же наградил его таким взглядом, каким учитель мог бы одарить выдающегося по тупости ученика.

– Может, оно и так, mon ami, – ответил он, – однако, если вы всё же найдёте возможным сдержать на время своё любопытство – и болтовню – может быть, мы найдём то, что ищем.

Тёмный, сгорбленный объект с поразительной яркостью открылся нашим глазам на фоне покрытого снежной пудрой газона, стоило нам спуститься с крыльца. Де Гранден присел на одно колено перед ним и чиркнул спичкой, чтобы добавить немного света для осмотра. Это оказалось лицо рваного, неопрятного типа, немытое, небритое; типичный низкопрофильный вор-карманник, который совмещал свои обычные нехитрые занятия с более высокой профессией взлома – и с катастрофическими результатами для себя.

Он замер в том состоянии, в каком упал с покатой крыши эркера, одна рука была вывернута под тело, голова наклонена под неестественным углом в одну сторону, а его побитая молью и выцветшая от времени шляпа смялась в пюре на его макушке и комически оттопыривала ему уши. Маленькие насыпи мокрого снега скопились в изломах его рваного пальто, а крошечные нити сосулек намёрзли на его усах.

Человек был, вне всякого сомнения, мёртв. Никто, даже самый опытный акробат, не смог бы выкрутить шею под столь немыслимым углом. И причина его смерти была очевидна.

Напуганный при виде мумии, бедняга попытался как можно быстрее выбраться через открытое окно, поскользнулся на мокрой наледи крыши эркера и свалился вниз головой, упав всем своим весом на ныне скрученную шею. Я поспешно высказал свои доводы, но де Гранден озадаченно покачал головой.

– Манера его смерти вполне очевидна, – ответил он задумчиво, – но вот какова причина её, здесь остаются неясности. Мы вполне можем вообразить, что подобное существо пришло в ужас, увидев распластанную на столе мумию, но это не объясняет те выходки, которое мы слышали, прежде чем наш форточник вывалился из или был принудительно выброшен из окна. Мы слышали, как он метался наверху, как раскидывал мебель, наконец, мы слышали его вопль вперемешку с безрадостным смехом. Что это могло означать? Испуганные люди склонны кричать, иногда даже истерически смеяться, но с чем он мог бороться, в таком случае?

– Точно то же самое, что и в случае Ларсона! – быстро вставил профессор Эллис. – Разве вы не помните…

– Exactement, – ответил француз, озадаченно нахмурившись.

– Профессор Ларсон громко кричал и боролся с воздухом; теперь этот несчастный грабитель врывается в комнату, где господин Ларсон погиб при столь странных обстоятельствах, и точно так же дерётся с пустотой, а после падает навстречу смерти, отвратительно хохоча. Здесь присутствует что-то поистине дьявольское, друзья мои.

Когда мы возвратились обратно в дом, молодой Эллис смотрел на нас с выражением чуть ли не панического ужаса в своих глазах.

– Вы сказали, что мы должны оставить мумию как есть до прихода коронера? – потребовал он.

– Абсолютно верно, друг мой, – ответил де Гранден.

– Отлично, тогда мы оставим эту проклятую вещь в покое, но как только м-р Мартин закончит с ней, я думаю что нам лучше сжечь её.

– Э, что это вы такое говорите? Сжечь её, месье? – спросил де Гранден.

– Только то, что сказал. Это тот случай, который египтологи именуют "несчастливой" мумией, и чем скорее мы избавимся от неё, тем лучше будет для всех нас. Видите ли… – он резко вскинул глаза вверх, будто опасаясь очередной вспышки насилия в комнате Ларсона, затем вновь повернулся к нам. – Вы же помните серию летальных инцидентов, последовавших после вскрытия гробницы Тутанхамона?

Де Гранден не ответил ничего, но по пристальному, немигающему взгляду, которым он смерил говорившего и тому, как нервно подрагивали кончики его элегантно завитых усов в уголках рта, было несложно судить о его интересе. Эллис же продолжил:

– Называйте это чушью собачьей, коли вам заблагорассудится – а так вы и поступите, скорее всего – но факт в том, что во всех этих пересудах о том, что древние боги Египта имеют силу проклясть тех, кто осмелился нарушить покой мумий изгнанников, есть здравое звено. Знаете, я вполне разделяю мнение, что есть мумии, известные как "несчастливые" – и для тех, кто нашёл их, и тех, кто хоть как-то соприкасался с ними. Тутанхамон, возможно, последний, как и наиболее выдающийся пример данного класса. В своё время он был еретиком и оскорбил "древних" или же их жрецов, которые были суть одним. Так что, когда он умер, его похоронили с надлежащими церемониями, но не поставили образ Амона-Ра на носу его лодки, переправлявшей его через озеро мёртвых, и эмблемы Тема, Себа, Нефтиды, Осириса и Исиды не сопровождали его в странствии. Тутанхамон, несмотря на его запоздалые усилия в попытке пойти на мировую со жрецами, был немногим лучше атеиста относительно современной ему веры, и гнев богов вошёл в гробницу вместе с ним. Они не желали, ни чтобы имя его сохранилось для потомства, ни чтобы его мощи были вновь извлечены на свет.

Теперь поразмыслите над произошедшим: когда лорд Карнарвон обнаружил гробницу, с ним было четверо подручных. Карнарвон и трое его помощников на сегодняшний момент мертвы. Полковник Херберт и доктор Эвелин-Уайт были одними из первых, вошедших в склеп Тутанхамона. Оба умерли в течение года. Сэр Арчибальд Дуглас должен был заниматься рентгеноскопией – он умер прямо перед тем, как были разобраны пластины. Шесть из семи французских журналистов, попавших в гробницу вскоре после её открытия, скончались в течение года, и едва ли не каждый рабочий, участвовавший в раскопках, погиб раньше, чем успел прогулять своё жалованье. Некоторые из этих людей умерли одним образом, другие – иначе, но факт остаётся фактом: они все мертвы. Мало того, даже незначительные предметы, взятые из гробницы, кажется, проявляют пагубное влияние. Существует абсолютное подтверждение тому, что служители Каирского музея древностей, в обязанности которых входит нахождение рядом с мощами Тутанхамона, заболевали и умирали безо всякой видимой причины. Неудивительно, что её называют "несчастливой" мумией?

– Весьма любопытно, месье, что теперь? – подытожил де Гранден, когда египтолог впал в угрюмое молчание.

– Только то самое: этот ящик для мумии наверху гол, что твоя ладонь, от любых надписей, а ортодоксальные египтяне Пятой династии столь же не склонны были класть тело в саркофаг без надлежащих биографических и религиозных предписаний на его поверхности, сколь средняя американская семья не склонна проводить похороны без какой-либо церемонии отпевания. Кроме этого, очевидные улики указывают на то, что тело вообще не было мумифицировано – по-видимому, оно было просто завёрнуто в пелены и положено в ящик со слоем благовоний вокруг него. Бальзамирование имело в Древнем Египте религиозное значение. Если плоть повреждена, дух не может вернуться после предустановленного цикла и возродить его, и быть похороненным без бальзамирования было равноценно отказу от бессмертия. Тело наверху несёт на себе следы самой ничтожной попытки импровизированной презервации. Похоже на то, что человек, кто бы он ни был, умер за пределами религиозной границы, не так ли?

– Вы приводите весомые аргументы, месье, – кивнул де Гранден, – но…

– Отлично, а теперь давайте взглянем на историю нашей находки, начиная от самых истоков: рабочие Ларсона умирали во время работы в гробнице. Каким образом? От укусов пауков! Что за вздор! Египетские могильные пауки не более ядовиты, чем наши садовые. Я знаю, о чём говорю; меня не раз кусали эти мерзости, и я страдал гораздо меньше, чем когда был ужален скорпионом в Юкатане.

Затем, во время спуска по Нилу, большая часть команды слегла, а некоторые – умерли, от странной лихорадки; и в то же время это выносливые черти, привычные к местному климату, и, по всей вероятности, имунные к любым видам болезней, которые их страна может производить. Затем настал черёд Фостера, ассистента Ларсона, слёгшего точно от той же лихорадки накануне отплытия из Египта. Похоже, как будто здесь имеет место некое злобное влияние, а? И вот мы подходим к сегодняшнему вечеру: Ларсон готов развернуть мумию и, нисколько не глядя в прошлое, достаёт её из футляра. Он мёртв – "мёртв как сельдь", как вы выразились, и только одному Богу ведому, как это произошло. Пока же мы ожидаем коронера, этот бедняга-форточник влезает в дом, сражается с каким-то невидимкой, точно как Ларсон до него, и погибает. Думайте, что угодно, – его голос поднялся практически до крика, – но эта мумия окружена аурой страшной беды, и смерть ожидает каждого, кто посмеет приблизиться к ней!

Де Гранден ласково погладил вощёные кончики своих миниатюрных усов.

– Всё, о чём вы говорите, вполне может быть правдой, месье, – признал он, – но факт остаётся фактом, что оба из нас – доктор Траубридж и я сам находились рядом с мумией; и мы вполне сносно себя чувствуем – хотя я бы не отказался сейчас от глотка-другого бренди. Мало того, профессор Ларсон промотал большую часть своего состояния и значительную часть средств музейных фондов на поиски этого замечательного мертвеца. Было бы по меньшей мере воровством сжечь её, как вы предлагаете.

– Ладно, – ответил Эллис с нотой окончательности в голосе. – Это ваше личное дело. Как только коронер закончит осмотр, я отправляюсь домой. Я и близко не подойду к этой проклятой мумии, хоть и за целое состояние.

– Приветствую, доктор де Гранден, – поздоровался коронер Мартин, топая ногами и стряхивая снег с пальто. – Плохие новости, да? Есть идеи касательно причины смерти?

– Тот, что снаружи, узрел лучший мир, вывернув себе шею, это бесспорно. – ответил француз. – Что же до проф-а Ларсона…

– Снаружи, говорите? – прервал его м-р Мартин. – это что же, выходит, их было двое?

– Хмм, нам нужно радоваться, что их было не пятеро. – отрезал с досадой Эллис. – Они прощались с жизнью в таком темпе, что мы просто не успевали за этим уследить, с того момента, как Ларсон начал разворачивать это…

– Извольте, минутку, сударь. – подняв руку в знак протеста, оборвал его де Гранден. – Месье коронер очень занятой человек и у него есть свои неотложные обязанности, требующие скорейшего выполнения. Когда он с ними закончит, то бьюсь об заклад, что месье будет рад выслушать ваши любопытные теории на сей счёт. В настоящий же момент, – он вежливо поклонился следователю, – не проследуете ли вы за нами, месье?

– Я умываю руки, – сказал Эллис. – Буду ожидать вас здесь и хочу сразу предупредить…

Но нам не пришлось выслушать его предостережения, так как вслед за Гранденом мы тут же поднялись на второй этаж и подошли к кабинету, где покоились профессор Ларсон и мумия.

– Гм-м, – вырвалось у м-ра Мартина, который, помимо того, что был коронером, ещё и заведовал городским похоронным бюро, пока он окидывал комнату быстрым, практичным взглядом, – это выглядит словно бы… – он пересёк комнату прямиком к сгорбленному телу Ларсона и протянул одну руку, но тут раздалось:

– Grand Dieu des cochons – не двигайтесь, месье! – прокричал де Гранден, заставив м-ра Мартина замереть на полушаге. – Назад, месье, отойдите же, Траубридж, если вам дорога ваша жизнь! – схватив меня за локоть, а м-ра Мартина – за полу пиджака, он одним рывком выволок нас из комнаты.

– Что ещё за… – начал было я, когда мы оказались в коридоре, но он оттолкнул нас к лестнице.

– Да не стойте вы тут с вашими пререканиями! – прикрикнул он. – Скорее, бегите на дружественный мороз, пока ещё есть время, друзья мои! Пардью, сейчас я всё вижу – месье Эллис был прав; эта мумия…

– Ой-ей-еееееееей! – неожиданно донёсся до нас снизу отчаянный крик, сопровождаемый звуком возни, будто Эллис безумно боролся с неким противником. Затем раздался страшный, мозговыносящий смех, пронзительный, мрачный, насмешливый.

– Sang du diable, оно поймало его! – воскликнул де Гранден и стремглав бросился к лестнице, вскочил на балюстраду и метеором рухнул вниз. Коронер Мартин и я заторможенно последовали за ним и обнаружили француза, безмолвного и задыхающегося, у входа в гостиную, его тонкие красные губы были сложены в трубочку, словно бы он издавал беззвучный свист. Салон профессора Ларсона был обставлен в формальном, высокопарном стиле, столь популярном в последние годы прошлого столетия, лёгкие стулья и кушетки из позолоченного дерева, обитые яблочно-зелёным атласом, стеклянный шкаф для разного рода безделиц, парочка изящных столов с тонкими ножками, украшенных несколькими миниатюрами из дрезденского фарфора. Мебель была раскидана по комнате, светло-серый вельветовый ковёр перевёрнут, фарфоровый шкафчик разбит и завален набок. В эпицентре бардака лежал Эллис собственной персоной, руки его были сжаты в кулаки, колени согнуты, губы – растянуты в мрачной, сардонической усмешке.

– Господи! – коронер рассматривал несчастное, напряжённое тело, вытаращив глаза. – Это же ужасно…

– Cordieu, будет ещё ужаснее, если мы задержимся здесь. – вскричал де Гранден. – Наружу, други мои. Забудьте про ваши шляпы и пальто – жизнь дороже! Говорю вам, смерть рыскает в каждой тени этого проклятого места!

Он вытолкал нас впереди себя из прихожей и велел нам стоять так на продувном ветру, без головных уборов и верхней одежды.

– Знаешь что, – запротестовал я, выбивая зубами чечётку, – шутка зашла слишком далеко. Это совершенно…

– Шутка? – ответило его резкое эхо. – Считаешь ли ты шуткой, что профессор Ларсон умер сегодня ночью сим странным образом; что заблудший бродяга погиб тем же самым образом; что даже бедный юный Эллис лежит там весь жёсткий и мёртвый, внутри этой проклятой дыры? Твоё чувство юмора весьма своеобразно, друг мой.

– Что это было? – спросил коронер Мартин в своей практичной манере. – Это что, какая-то инфекция в доме, которая заставила проф-а Эллиса закричать таким вот образом перед смертью, или…

– Скажите мне, месье, – прервал его де Гранден, – в вашем морге имеются ли средства для дезинфекции?

– Ну конечно, – ответил с удивлением коронер. – у нас есть аппарат для одновременного производства формальдегида и цианогена, в зависимости от класса требуемой фумигации, но…

– Очень хорошо. Будьте так добры, сгоняйте в вашу лабораторию со всей возможной скоростью и возвращайтесь с материалами для цианогеновой фумигации. Буду ждать вас здесь. Поторопитесь, месье, это дело крайне высокой срочности, уверяю вас.

Пока м-р Мартин удалился за аппаратом для дезинфекции, де Гранден и я вернулись в мой дом, сменили верхнюю одежду и вернулись обратно. Хотя я и сделал несколько попыток узнать, что же он обнаружил в доме Ларсона, он только нетерпеливо пожимал плечами и отделывался от меня невнятными восклицаниями, так что мне пришлось наконец отступить, прекрасно зная, что мой друг всё расскажет вплоть до мелочей, когда посчитает это необходимым. Глубоко погрузив руки в карманы, а головы – в воротники, мы ждали возвращения коронера.

С ловкостью, наработанной длительной практикой, ассистенты м-ра Мартина установили баки с меркуриальным цианидом перед парадным и чёрным входом дома Ларсона, протянули от них в замочные скважины резиновые шланги и зажгли под ними спиртовки. Когда м-р Мартин предположил, что тела лучше бы удалить из дома перед началом фумигации, де Гранден решительно покачал головой.

– Или у нас будут новые смерти, или же, в лучшем случае, ваши ребята пойдут на неоправданный риск, если сунутся туда до истечения хотя бы одного дня с начала газовой чистки, – ответил он.

– Но за трупами нужен присмотр, – стоял на своём коронер, утверждая это с высоты своей более чем двадцатилетней профессиональной практики в области мортуарной науки.

– Они не подвергнутся никакому сколько-нибудь достойному внимания разложению, – ответил француз. – Газ будет действовать до некоторой степени в качестве консерванта, а риск, на который вы хотите пойти, того не стоит.

Не дожидаясь, пока коронер приведёт ответные аргументы, он продолжал:

– Демонстрация перевешивает любые объяснения в расчёте 10/1, друг мой. Позвольте мне действовать собственным методом, и ровно в это же время завтрашней ночью вы убедитесь в здравой основе моего кажущегося упрямства.

Вскоре после восьми часов вечера следующего вечера мы встретились вновь у дома Ларсона, и с таким же равнодушием, как если бы подобные сумасбродства были повседневными занятиями для него, де Гранден стал громить окно за окном своей прогулочной тростью, после чего предложил нам обождать примерно с четверть часа. Наконец он изрёк:

– Теперь, полагаю, мы уже можем без лишней опасности войти внутрь. Газ должен был уже рассеяться. Что ж, идёмте же.

Мы на цыпочках прошли по коридору в гостиную, где находился профессор Эллис, точнее, его труп, а де Гранден зажёг каждую доступную ему по дороге в комнату лампу. Возле окоченелого тела молодого человека он присел на колени и, казалось, изучал пол в мельчайших подробностях.

– Что бы ты ещё не затеял… – начал было я, как тут же:

– Триумф, искомое нашлось! – объявил он. – Идите сюда и смотрите.

Мы пересекли комнату и в изумлении уставились на крошечный объект, который он сжимал между большим и указательным пальцем одетой в перчатку руки. Им оказалась шарообразная вещь, едва ли крупнее высушенной фасолины, а при ближайшем рассмотрении – крохотный волосатый паук с чёрным брюшком, покрытом полосами яркой киновари.

– Видите его? – просто спросил он. – Так разве не мудро было с моей стороны приказать нам отступить прошлой ночью?

– Что это ещё за дрянь? – потребовал я. – Выглядит достаточно безвредно, хотя…

– Eh bien, тут ты в корне не прав, друг мой, – ответил он с невесёлой улыбкой. – Ты видел, что произошло с месье Ларсоном, видишь сейчас скоропостижно скончавшегося беднягу Эллиса? Это – это маленькое, безобидное существо – оно явилось причиной их гибели. Этот малыш известен как катипо или Latrodectus Hasselti, смертоноснейший паук в мире. Даже укус кобры не более, чем поцелуй возлюбленной, по сравнению с жалом этого маленькой штучки. Укушенные им люди немедленно впадают в судороги – они бьют по воздуху, спотыкаются и кружатся на месте, по мере отравления несчастные дают волю ужасному крику, похожему на смех. А ещё через мгновение они падают и умирают.

Разве это не объясняет всё? Иррациональные выходки, которые профессор Ларсон исполнил перед своей кончиной, невозможно было объяснить никаким другим разумным образом. Они меня озадачили. Я не одобрял теорию профессора Эллиса касательно "несчастливой" мумии, хотя, ведомо Богу, она оказалась справедливой для него самого. Как бы то ни было, факт смерти профессора Ларсона был неоспорим, и никто не мог бы с готовностью определить причину этого. Далее, в подобном случае необходимо вызвать коронера, посему мы и телефонировали месье Мартину.

Меж тем, пока мы сидели в ожидании вас, некий полуголодный прощелыга решил, что ему необходимо проникнуть в дом и выкрасть всё, что только под руку попадётся. Он забрался на крышу эркера и, побуждаемый своей недоброй звездой, занёс ногу через оконную раму и ступил внутрь комнаты, где обретались труп профессора Ларсона и мумия. Мы услышали, как он топчется по полу, услышали его ужасный, визгливый смех; мы искали его – и нашли его мёртвым на газоне.

Отлично. Теперь приходит месье Мартин, не рано и не поздно. Мы ведём его к месту, где лежит труп месье Ларсона, и, как только все мы заходим в комнату, я имею шанс заглянуть внутрь ящика со специями на дне. Ха – что же я там вижу? Parbleu, я вижу там движение! Специи не имеют свойство двигаться, друг мой, если только не будут брошены на ветер, а в этой комнате не было ветра. Кроме того, специи не имеют глянцевито-чёрный цвет с красными полосами на брюшке. Нет, чёрт возьми, если только это не пауки. Я встречал их и знаком с ними. На восточных островах, на Яве, в Австралии я встречал их, и мне известна также их зловещая работа. Это Latrodectus Hasselti, на языке туземцев – катипо, а их укус – почти мгновенная и крайне мучительная смерть. Более того, жертвы этого паучка склонны бешено танцевать, будто в яростной схватке, смеяться – но безрадостен их смех! – кричат он, исходя скорбным гоготом – затем они умирают. Мне бы не хотелось танцевать, хохотать и умирать, друзья мои. Не хотел бы я, чтобы и вы закончили так же. Не было времени разглагольствовать или объяснять – наше единственное спасение заключалось в скорейшем ретировании, так как пауки эти – тропические твари, и как только оказались мы снаружи, холод убил бы их. Я собирался предупредить и месье Эллиса, но – увы! – оказалось слишком поздно.

Вне сомнения, один из этих пауков зацепился за его одежду, когда он наклонился, чтобы осмотреть ящик мумии. Насекомое забралось на него, когда он ушёл из комнаты, и, пока он ждал нас внизу, оно ползало по его одежде, пока не добралось до участка открытой кожи; затем, видимо, раздражённое каким-то его движением, оно укусило его, и он умер. Когда я увидел, что он лежит здесь, на полу, то тут же обратился в бегство. Жюль де Гранден вовсе не трус, но кто мог сказать, сколько этих проклятых пауков выползло из гроба и нашло себе тайники в тенях – даже в нашей одежде, как в случае месье Эллиса? Оставаться здесь было равнозначно флирту с быстрой и очень неприятной смертью; сообразно этому, я вытащил вас наружу в бурю и потребовал от м-ра Мартина незамедлительно произвести фумигацию здания. Теперь, поскольку цианогеновый газ убил всё живое внутри дома, мы уже смогли без риска войти сюда.

Ваши помощники могут забрать трупы в любое удобное время, месье, – закончил он, поклонившись м-ру Мартину.

– Eh bien, мы могли бы успокоить ум бедняги Эллиса относительно многого, будь он сейчас здесь, – пробормотал де Гранден, пока мы ехали в сторону моего дома. – Он не мог додуматься, каким образом рабочие Ларсона умирали от укусов пауков, поскольку египетские могильные пауки считаются практически безобидными. Теперь же ответ очевиден. Каким-то образом несколько из этих ядовитых чёрных пауков проникли в футляр для мумии. Они преимущественно подземные твари, днём отдыхают в земле, а вечером выползают. Свет раздражает их, и когда рабочие зажигали свои факелы внутри гробницы, насекомые выказывали своё неудовольствие, кусая их. Смерть в сопровождении конвульсий не замедлила себя ждать, а из-за того, что маленькие чёрные бестии невидимы в темноте, всю вину возложили на безобидных могильных паучков. Ещё некоторое количество этих чёрных вдов прибыло вместе с Ларсоном через море; когда же он вскрыл ящик с мумией – скорей всего, в тот момент, когда он запустил руки в слой благовоний, чтобы её поднять, они бросились на него и искусали; и вот он мёртв. Ухватил мою мысль?

– Хм, звучит достаточно логично, – ответил я задумчиво. – Но как в таком случае эти благовония попали в этот гроб? Бедный Эллис пришёл к выводу, что мы столкнулись с чем-то сверхъестественным, когда увидел их; но сейчас его уже нет и – святый Скотт, де Гранден, неужто ты полагаешь, что древние египетские жрецы могли выложить паучьи яйца среди благовоний, надеясь, что из них когда-нибудь вылупятся эти твари, чтобы они охраняли тело от домоганий любого грабителя гробниц в течение столетий?

Мгновение он беззвучно барабанил затянутыми в кожу пальцами по серебряному набалдашнику своей трости. Наконец:

– Мой друг, ты заинтриговал меня. – торжественно объявил он. – Я не знаю, насколько то, что ты сейчас сказал, достоверно, но манера подготовки этой мумии необычна. Я думаю, что нашим долгом перед бедным почившим Эллисом теперь станет окончательное прояснение данного вопроса.

– Окончательное? Но как…

– Завтра мы распеленаем мумию. – бросил он с такой небрежностью, будто распеленание мёртвых египтян тысячелетней давности было для нас с ним обыкновенным делом. – Если нам удастся найти какое-либо объяснение, скрытое в бинтах мумии, тем лучше. Если же нет – eh bien, мёртвые вещали в прежние времена, что мешает им делать это сейчас?

– Мёртвые… вещали… раньше?.. – повторил я медленно, недоверчиво. – Что в этом мире…

– Не в этом мире, в том-то и соль, – прервал он с тенью улыбки. – но есть люди, способные видеть сквозь завесу, отделяющую нас от тех, кого мы зовём мёртвыми, друг мой. Но сначала мы должны испробовать другие методы. Если они нас подведут… – и с этими словами он возобновил дробь по рукоятке своей трости, мягко напевая:

"Sacré de nom,

Ron, ron et ron;

La vie est brêve,

La nuit est longue…"

На следующий вечер мы развернули мумию. В подвале Харрисонвильского музея на церемонию освобождения древнего мертвеца от его погребальных одежд собралась довольно-таки разношёрстная компания. Ходжсон, заместитель куратора отдела археологии, стройный человечек небольшого роста в золотых очках без оправы, лысый до самых ушей и имеющий привычку застёгивать и расстёгивать свой чопорный, однако неопрятный двубортный пиджак, находился в состоянии щебечущей нервозности, когда де Гранден приступил к работе.

– Имея дело с Дьяволом, будь во всеоружии. – процитировал с улыбкой маленький француз, пока одевал пару тяжёлых резиновых перчаток, прежде чем взяться за ножницы и перерезать одну из перекрещённых льняных полос, которыми были туго обёрнуто всё тело. – Я не очень-то опасаюсь, что какой-нибудь из этих маленьких чёрных бесов выжил после газовой чистки монсеньора Мартина, – добавил он, отгибая в сторону складку пожелтелого льна, – но бережёного Бог бережёт. Кладбища до отказа полны теми, кто думал иначе.

Метр за метром бесконечных бинтов разматывал он, добравшись наконец до крепкого бесшовного савана, в который наподобии мешка была упакована мумия с головы до ног; мешок этот был перехвачен у ступней толстой пенькой. Ткань, из которой был сделан саван, казалась крепче и плотнее, чем верхние бинты, и была густо покрыта воском или каким-то аналогичным веществом, за счёт чего содержимое, по-видимому, было полностью герметично и водонепроницаемо.

– Ох, Господь да благословит мою душу, я никогда не встречал ничего подобного, – пролепетал доктор Ходжсон, склонившись вперёд через плечо де Грандена и пытливо разглядывая внутренний кожух.

– Мы уже успели наслушаться об этом от месье Эллиса, когда он только увидел тело. – сухо ответил де Гранден, а проф-р Ходжсон отступил назад, издав какой-то невнятный скрипучий звук, более всего напомнивший писк испуганной мыши.

– Sale lâche! – тихо прошептал француз, с явным презрением к трусости Ходжсона, написанным на его лице. Затем, когда он перерезал связывающую струну и начал сдёргивать вощёный саван с плеч мумии:

– Ах-ха? Ах-ха-ха… Какого чёрта?

Тело, представшее под бледно-голубым сиянием электрических ламп, не было мумией в техническом смысле, хотя ароматические саше и стерильная, засушливая атмосфера Египта соединились, чтобы удержать его в необычайно высокой степени сохранности. Сперва показались миниатюрные и прекрасно сформированные ноги, с длинными прямыми пальцами и узкими пятками, полностью окрашенными, как и вся подошвенная область, в яркий красный оттенок. Иссушение тканей было минимальным, и, хотя оконечные сухожилия brevis digitorum заметно проступали сквозь кожу, эффект ни в коей мере не был отвратительным; мне доводилось видеть точно такие же рельефные мыщцы-сгибатели в живых ногах в случаях значительного истощения пациентов.

Лодыжки были острыми и точёными, сами ноги – прямыми, правильной формы, по-юному стройными, а не иссохшими, как у мертвеца; бёдра – узкими, талия – тонкой, а нежно набухшие груди – высокими и крепкими. Принимая в расчёт ранний возраст, при котором созревают женщины Востока, я должен был признать, что девушка умерла где-то в период между 14 и 17 годами, и уж конечно, ей далеко было до двадцати.

– А? – пробормотал де Гранден, когда вощёный саван соскользнул с плеч покойницы. – Полагаю, что теперь мы имеем объяснение этих пятен, друг мой Траубридж, n’est-cepas?

Я посмотрел туда и с трудом подавил возглас испуганного удивления. Тонкие, длиннокостные руки были сложены на груди, в соответствие с египетским обычаем, однако плечевая кость левой руки была жестоко раздроблена, представляя собой открытый перелом, так что острые осколки костей прорвали кожу на четверть дюйма или чуть больше выше и ниже дельтовидного крепления. И не только это: тот же страшный удар, сломавший руку, повредил и костную структуру грудной клетки, третье и четвёртое ребро слева были переломлены надвое, и через гладкую кожу прямо под грудью торчал острый край зазубренной кости. Соответственно, это сопровождалось значительным кровоизлиянием, и следы давно засохшей крови тянулись от груди до бедра тусклой, красно-коричневой линией. Хотя саван и был навощён, хлынувшая кровь протекла сквозь прореху в ткани и впиталась в плотные узловатые внешние бинты, что являлось молчаливым свидетельством древней трагедии.

Точёные черты лица принадлежали женщине в пору её ранней юности. Семитские в целом, в них была деликатность линии и контура, говорившая об аристократической родословной. Нос был небольшой, слегка орлиный, с высокой переносицей и узкими ноздрями. Губы были тонкие и чувствительные, и в тех местах, где они подверглись процессу частичного усыхания, показались миниатюрные острые зубки поразительной белизны. Волосы были чёрными и блестящими, коротко обстрижены около ушей на манер современной стрижки "голландский боб", модной среди молодых девах, разделены на прямой пробор и закреплены на уровне бровей обручем из чеканного золота с мелкими гвоздиками лазурита. Наряд мёртвой красавицы завершался тройным ожерельем из золота и синей эмали, браслетами того же вида и узким золотым поясом, исполненным в форме змеи. Некогда плотная плетёная юбка из чистейшего белого льна крепилась к поясу, но хрупкая ткань не выдержала долгих столетий пребывания в могиле, и от неё остались лишь одна-две пряди.

– La pauvre! – воскликнул в сердцах де Гранден, понуро глядя на сломанное маленькое тельце. – Я думаю, друзья мои, что перед нами сейчас олицетворение той древней пословицы, гласящей, что кровь невинных не может быть скрыта. Чтоб мне провалиться, если это не случай убийства и…

– Но с тем же успехом это мог быть несчастный случай, – отрезал я. – Я не раз видел подобные ранения в автоавариях, и этот несчастное дитя, возможно, стало жертвой наехавшей на неё колесницы.

– Не думаю, – ответил он. – Тут мы имеем все признаки ритуального убийства, друг мой. Заметьте, что…

– Думаю, что нам лучше обратно завернуть тело. – поспешно перебил его Ходжсон. – Сегодня мы зашли так далеко, как это возможно, и… честно говоря, джентльмены, я порядочно устал, так что, если вы не возражаете, то будем сворачиваться.

Он откашлялся с извиняющимся видом, но в его манере говорить чувствовалось мягкая позиция слабых мужчин, имеющих нужные полномочия, чтобы считать свои желания законными для всех.

– Вы имеете в виду, что боитесь, как бы чего не произошло ещё? – прямо парировал де Гранден. – Вы боитесь, как бы древние боги не положили на нас зуб за то, что мы стоим здесь и рассуждаем о причинах смерти этой несчастной?

– Ну, – Ходжсон снял с носа очки и нервно протёр их, – естественно, я не питаю ни малейшего доверия к тем басням, которые травят на каждом шагу про "несчастливые" мумии, но – вы ведь не станете отрицать, что в дело этой мумии замешаны необъяснимые несчастные случаи. К тому же… раз на то пошло, по чести говоря, джентльмены, это тело скорее похоже на труп, нежели на мумию, а я питаю ужасное отвращение к мертвецам, если только они не мумифицированы.

Де Гранден саркастически улыбнулся.

– Древние страхи живучи, – согласился он. – Не беспокойтесь, месье, мы сделаем всё возможное, чтобы не оскорбить ваши чувства. Вы были крайне добры, и мы не будем более подвергать ваши нервы испытаниям. Завтра, с вашего позволения, мы продолжим наши исследования. Вполне возможно, что мы откроем до сих пор неизвестные факты из области обрядов и церемоний тех древних людей, которые правили миром во времена, когда Рим ещё даже не вышел из утробы.

– Да, да, конечно, – Ходжсон закашлялся, подойдя к двери. – Уверен, что предоставлю вам завтра пропуск в музей, только… – добавил он после короткого раздумья, – я должен просить вас воздержаться от калечения тела тем или иным образом. Вы же знаете, оно является собственностью музея, и я просто не могу дать разрешение на аутопсию.

– Morbleu, да вы проницательный человек, месье! – ответил де Гранден со смехом. – Полагаю, вы прочитали намерение в моих глазах. Хорошо, мы принимаем ваши условия. Обязуемся не делать никакого вскрытия. Bon soir, месье.

– Я сожалею, доктор де Гранден, – встретил нас Ходжсон на следующее утро, – но боюсь, что вы не сможете продолжать дальнейшие исследования мумии – то есть трупа, хотел сказать – который мы распеленали прошлым вечером.

Маленький француз весь напрягся.

– Вы хотите сказать, что изменили своё решение, месье? – спросил он с холодной вежливостью.

– Вовсе нет. Дело в том, что тело рассыпалось за ночь под воздействием воздуха, осталось лишь несколько пучков волос, череп и некоторые отдельные кости. Хотя и не достаточно герметичные, всё же бинты и вощёный саван, кажется, были в состоянии удержать плоть нетронутой, но контакт с нашей влажной атмосферой обратил их в груду костей и пыли.

– Гм, – только и ответил француз, – это неожиданно, но поправимо. Смею надеяться, что наши шансы выяснить причину и способ умерщвления бедной юной леди всё ещё высоки. Вы не могли бы оказать нам услугу – одолжить на некоторое время украшения, часть погребальных тканей и несколько костей, месье? Мы гарантируем их безопасное возвращение.

– Что ж, – на мгновение заколебался Ходжсон, – это не совсем обычная просьба, но если вы уверены, что вернёте их…

– Месье, – голос де Грандина перебил извиняющийся полуотказ куратора музея, – я Жюль де Гранден; и я не привык, когда моё честное слово подвергается сомнению. Впрочем, эксперимент, который я уже замыслил в уме, не займёт много времени, и вы можете сопровождать нас. Таким образом вы постоянно будете держать реликвии в поле зрения. Заверит ли это вас в их сохранности?

Ходжсон расстегнул пуговицы своего пиджака, затем застегнул обратно.

– О, не берите в голову, у меня и в мыслях не было подвергать сомнению вашу bona fides, – ответил он, – только это тело стоило нашему музею кругленькую сумму, к тому же явилось косвенной причиной потери двух членов нашего персонала. Я лично отвечаю за него головой и…

– Это всё понятно, – прервал его де Гранден. – Если вы отправитесь с нами, то будьте уверены, что останки будут под вашим постоянным присмотром, и сегодня же возвращены ещё до полудня.

Таким образом, под суетливым руководством Ходжсона, мы отобрали золотую диадему с лазуритом, сломанную плечевую кость, одно переломленное ребро и несколько метров погребальных бинтов с тусклыми бурыми пятнами на них, после чего сунули всё это в дорожный чемодан. Де Гранден задержался на минуту, чтобы переговорить с кем-то по телефону приглушённым тоном, затем дал мне указание ехать по адресу на Скотланд-роуд.

Полчаса езды через бодрящий зимний воздух – и вот мы уже около основательного здания с фасадом из коричневого камня в упадочном, но всё ещё вполне респектабельном районе. Кружевные занавески висели на высоких окнах первого этажа, а окна обеденной комнаты на цокольном уровне были аккуратно задрапированы холстом. Рядом с тщательно отполированным дверным колокольчиком была прикреплена медная табличка с надписью: «Крэйтон, ясновидящая». Опрятная горничная в чёрно-белой униформе ответила на звонок де Грандена и провела нас в гостиную, меблированную сверх меры тяжёлыми штуковинами, популярными в середине 90-ых прошлого столетия.

– Госпожа Крэйтон сейчас спустится, сэр; она ждала вас. – сказала она де Грандену, выходя из комнаты.

Мой опыт взаимодействия с теми, кто утверждал в себе способность "заглядывать за покрывало", был весьма скуден, однако я всегда представлял себе, что такие лица обставляют свои спектакли гораздо более интересным образом. Ковёр с узором из невозможных роз, размером превышающих капусту, тяжеловесные и не особенно удобные стулья из позолоченного дуба, обитые зелёным плюшем, стереотипические масляные картины Большого Канала, острова Капри лунной ночью и Везувия в действии, были прагматичны, как пластины из чернослива, и могли быть дублированы, штука за штукой, в "салон" из полусотни не особо модных, но порядочных пансионатов. Даже слабый аромат готовящейся пищи, который доползал до нас из нижней кухни, имел ободряющий мирской привкус, казавшийся совершенно неуместным в сочетании с потусторонней профессией нашей хозяйки.

Мадам Крэйтон прекрасно вписывалась в своё окружение. Невысокая, полная и почтенная, с высоким воротником белой льняной блузы и в простых синих юбках, она походила скорее на домохозяйку зажиточного среднего класса, чем на самозванного медиума. Её светло-карие глаза приятно светились за линзами изящного пенсне; её волосы, уже тронутые сединой, были плотно зачёсаны со лба и скручены в незамысловатый узел на затылке. Даже её руки с короткими припухлыми пальцами, имевшие лёгкий налёт трудовой изношенности, были совершенно обыкновенны. Ни в её одежде, ни в лице, ни в облике или манерах не проступало ни малейшего намёка на "психическую силу".

– Вы принесли с собой вещи? – спросила она де Грандена, когда было покончено с формальностями. Кивнув, он поместил мощи на дубовый стол рядом с медиумом.

– Они были найдены… – начал он, но она подняла руку в знак молчания.

– Пожалуйста, ни слова более. – попросила она. – Я предпочитаю, чтобы мои чувства сами открыли мне всё необходимое, так как никогда нельзя знать, сколько информации, защищённой в бодрствующем сознании, может быть перенесено в подсознание во время транса, знаете ли.

Открыв ящик стола, она извлекла оттуда двойную доску на шарнирах и коробку с тонким белым мелом.

– Не подержите ли вы это, доктор Траубридж? – спросила она, протягивая мне доску. – Возьмите её обеими руками, будьте добры, и положите на колени. Прошу вас не перемещать её и не обращаться ко мне, пока я сама не скажу.

Я неуклюже взял пустую грифельную доску и расположил её на коленях, в то время, как мадам Крэйтон достала маленький хрустальный шар из зелёной плетёной сумки, расположила его на столе между сломанной костью руки и повреждённым ребром, после чего щелчком выключателя зажгла электрический свет в настольной лампе в форме гусиной шеи. Яркий поток света от лампы был направлен прямо на кристаллическую сферу, заставляя её сиять, будто бы от внутреннего огня.

В течение небольшого отрезка времени – около двух минут – она пристально глядела в стеклянный шар; затем её глаза закрылись, а голова, мягко откинувшись на вязаную салфетку на спинке кресла, немного сдвинулась набок, как если бы мышцы её шеи расслабились. Мгновение она так отдыхала, её ровное дыхание было едва слышимым. Внезапно, в крайнем изумлении, я услышал поскрипывание мела между двумя сторонами планшета. Я не двигался и не наклонял их, и даже маленький карандаш не мог бы протиснуться между ними, но, бесспорно, нечто двигалось там. Теперь я уже отчётливо чувствовал, как оно медленно перемещалось вверх и вниз вдоль плотно сложенных листьев планшета, постепенно наращивая скорость, пока мне не стало казаться, что какое-то заключённое в темницу существо панически носится внутри своей клетки в поисках спасения. На мгновение мной завладело дикое, иррациональное желание отбросить эту одержимую планшетку куда подальше и выбежать из этой душной комнаты, но гордость удерживала меня в кресле, гордость же заставила вцепиться в доску, как утопающий хватается за канат; и она же заставила меня решительно сосредоточиться на мадам Крэйтон и отключить внимание от сверхъестественной вещи, балансировавшей на моих коленях.

Я слышал учащённое дыхание де Грандена, слышал также, как Ходжсон беспокойно ёрзает в своём кресле, прочищая глотку и (это было понятно даже без лишнего взгляда) застёгивая и расстёгивая свой сюртук. Сон мадам Крэйтон становился тревожным. Её голова медленно покачивалась из стороны в сторону, а дыхание становилось всё затруднённее; один или два раза она издала слабый стон; наконец, она хрипло застенала, как от удушливого кошмара. Её гладкие, пухлые кисти нервно сжались в кулаки, руки и ноги конвульсивно задёргались, и вдруг она напряжённо выпрямилась в кресле, в жёсткой позе, будто от удара гальванической батареи, и из её приоткрытых губ раздался приглушённый, задушенный крик ужаса. Маленькие пятнышки пены образовались в уголках её рта, она выгнулась всем телом вверх, а затем опала назад с низким, отчаянным всхлипом, а её тяжелый подбородок опустился вниз к груди – и мне были известны эти симптомы, как никому другому! Ни один практикующий врач не может не признать их с первого взгляда.

– Мадам! – воскликнул де Гранден, поднимаясь со стула и бросаясь к ней. – Вам нехорошо? Вы страдаете?

Она с трудом приняла сидячее положение, её карие глаза были навыкате, как будто зверская рука сжимала её за горло, её лицо было искажено, как от ужасного страха. Она сидела так мгновение, затем, встряхнув головой, она выпрямилась, поправила волосы, и спросила как ни в чём не бывало:

– Разве я что-то произнесла?

– Нет, мадам, вы не говорили ничего отчётливо, но казалось, будто вас мучают, поэтому я разбудил вас.

– О, это очень досадно, – ответила она с улыбкой. – Мне говорили, что в трансе я часто веду себя подобным образом, но я никогда не помню ничего, когда просыпаюсь, и мне ещё ничто не навредило из моих видений в бессознательном состоянии. Если бы вы только имели выдержку, у нас было бы на руках сообщение на планшете.

– У нас оно есть! – прервал её я. – Я слышал, как карандаш летал по ней, будто угорелый, и чуть не отбросил её от себя!

– О, это весьма радостно, – ответила госпожа Крэйтон. – Передайте его мне, и мы узнаем, что же она хотела сказать.

Планшет был покрыт изящным письмом, убористые значки были столь отчётливы, как если бы они были гравированы на медной пластине, а промежутки между линиями текста были столь узкими, что их практически нельзя было различить. С минуту мы изучали каллиграфию в растерянном молчании, затем:

– Mort de ma vie, мы одержали победу над Смертью и Временем, друзья мои! – взволнованно воскликнул де Гранден. – Attendez, si’l vous plait.

Раскрыв планшет перед собой, словно книгу, он стал читать:

«Высокочтимые и ужасные судьи мира сего, вы, восседающие на парапетах Дома страданий, я исповедуюсь в своей виновности перед приговором, который вы наложили на меня. Я, Атуа, ныне стоящая на грани бессмертной смерти, чьё тело ожидает дробящих камней обречённости, чей дух навеки лишён надежды в плотском покрове, обречена бродить в Аменти до скончания времён, признаётся, что вина была её, и только её. Смотрите же на меня, невыразимые судьи живых и мёртвых, я ли не женщина, а женщина разве не предназначена для любви? Разве не мои члены приятно созерцать, разве не мои губы подобны абрикосам и помегранатам, и разве не мои глаза подобны молоку и бериллам, а грудь моя разве не сродни слоновой кости, украшенной кораллами? Да, о могущественные, я женщина, и женщина, созданная для услад. Разве в том моя вина или моё воление, что я пообещала служить великой Матери-Всех-Вещей, Исиде, или же в том вина моя, что покинула я лоно моей матери? Разве отрекалась я от блаженной агонии любви и искала жизни в стерильном целомудрии, или же мне было дано обещание из чужих губ?

Я дала всё, что должна была дать женщина, и отдала это свободно, зная, что смертная боль и посмертные мучения ожидают меня на судилище богов, и не считая это слишком высокой ценой, чтобы её нельзя было заплатить. Вы хмуритесь? Вы потрясаете вашими ужасными головами, на которых покоятся венцы Амуна и Кнефа, Себа и Тема, Сути и самого могучего Осириса? Вы говорите, что я говорю святотатство? Тогда слушайте же меня ещё: Она, кто стоит в цепях перед вами, лишённая почтения, как жрица Великой Матери Исиды, лишённая всякой чести, как женщина, говорит вам эти вещи прямо в ваши зубы, зная, что вы не можете нанести ей большего вреда, чем она уже вытерпела в наказание. Ваше царствование и царствование тех, кому вы служите, близится к концу. Ещё немного времени вы будете стоять и красоваться и изрекать суждения ваших богов, но в те дни, что наступят, сами ваши имена будут забыты, и только чужестранцы будут рыскать в ваших гробницах и извлекать ваши осквернённые останки на свет для людей, чтобы тешить их. Воистину, сами боги, которым вы служите, будут забыты – они падут так низко, что никто не будет называть их по именам, даже в качестве проклятия, а в их разрушенных храмах никто не окажет им былого почтения, и ни одно живое существо не найдёт себе приюта, не считая только белопузых ящериц и страшных шакалов.

И кто же сотворит это? Потомство иудеев! Да, от людей, что вы презираете, вырастет ребёнок, и велика будет слава Его. Он низложит ваших богов под свои ступни и лишит их всякой славы и уважения; и они превратятся не более чем в призрачных идолищ забытого прошлого.

Имя моё, вычеркнули вы его из свитка жриц, и никакой записи не высечено на моей могиле, и я должна быть забыта вовеки людьми и богами. Так гласит ваше правосудие. Но я обману вас. В далёком будущем странные люди из заморских земель раскроют настежь мою гробницу и заберут моё тело из неё, и плоть моя не подвергнется порче, пока эти люди не откроют моего лица и не узрят мои сломанные кости, а увидев, станут гадать, отчего я умерла. И я дам им ответ. Да, клянусь мощью Осириса, что хотя я мертва многие столетия, я покажу им, как меня осудили и как я была умерщвлена, и они должны будут узнать моё имя и пролить слёзы обо мне, и ваши головы, будут они осыпать их проклятиями за то, что вы сделали со мной.

Кидайте же теперь вашу груду камней на мою грудь, ломайте мои кости и остановите лихорадочное биение сердца моего. Я иду к смерти, но не к забвению в памяти людей, как бы вы того хотели. Таковы слова мои.»

Ниже написанного шли каракули рисунка, выполненные настолько грубо, словно бы это был детский эскиз мелом на стене. Однако стоило нам приглядеться, и мы увидели контур женщины, распластанной на земле и удерживаемой коленопреклонёнными слугами, в то время как человек, стоящий над ней, занёс тяжёлый камень, чтобы раздавить им её открытую грудь, а другой стоял, готовый помочь палачу.

– Чёрт возьми! – воскликнул де Гранден, пока мы смотрели на рисунок. – Должен сообщить, что она сказала правду, друзья мои. Она была жрицей богини Исиды, а посему дала обет пожизненного целомудрия, и приняла ужасную смерть в наказание за нарушение своей клятвы. Вне сомнения, что её любовь была не платонического свойства, но то была страсть, ведь женщины с начала времён хотят быть любимыми, и будучи разоблачённой, она была приговорена к смерти, предназначенной для тех, кто забыл обязательства перед богиней. Её грудь была проломлена камнями, и без должной процедуры мумификации её изувеченное тело было положено в шкатулку, лишённую каких-либо надписей, которые могли бы пролить свет на её личность. Без единой молитвы к богам, в чьих руках находилась судьба её несчастной души, они погребли её. Но восторжествовала ли она в конце концов? Полагаю, что никто не скажет обратного. Мы знаем её имя, Атуа, мы знаем причину и способ её смерти. Но эти древние жрецы, судившие её и принявшие решение о её казни – кто знает, как звали их, да, parbleu, кто знает это или же может послать хотя бы одно-единственное проклятие туда, где покоятся их мерзкие мумии? Они наверняка канули в Лету, а она – ну, по крайней мере, она стала для нас личностью, а мы с вами вполне живы.

– Простите меня, господа, если вы уже закончили с этими реликвиями, я их заберу. – прервал его профессор Ходжсон. – Этот маленький séance был очень любопытен, но вы согласитесь со мной, что ничего, в известной степени достоверного, чтобы быть включённым в наши архивы, здесь получено не было. Боюсь, что нам придётся маркировать эти кости и украшения, как принадлежащие неопознанному телу, найденному доктором Ларсоном в Нага эд-Дэйр. Теперь, если вы не возражаете, я вас оставлю…

– Уходите, куда вам там нужно, и сделайте это как можно быстрее! – в ярости прервал его де Гранден. – Вы председательствовали над мощами мёртвых столь долгое время, что ваш мозг покрылся пылью мумий. Что же касается вашего сердца – mort d’un rat mort, и не думаю, что вас ждёт что-то другое!

– Что же до меня, – добавил он с внезапной улыбкой, – то я бы вернулся к доктору Траубриджу. Трагическая судьба бедной молодой леди глубоко на меня повлияла, и если не появится неотложных дел, то я планирую утопить своё горе – morbleu, я сделаю даже больше. В течение часа я буду в состоянии сладчайшей интоксикации!

The End

Фрэнк Бэлкнеп Лонг / Frank Belknap Long

(1901-1994)

–-

"Гость из Египта" / "A Visitor From Egypt”

(1930)

–-

Translate: Elias Erdlung 2016 ©

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Одним мрачным, дождливым августовским днём высокий и исключительно худощавый джентльмен застенчиво постучал в матовое стекло офиса куратора одного музея Новой Англии. На нём был плащ из шиншиллы глубокого синего оттенка, оливкового цвета шляпа-хомбург с высокой конусовидной тульей, жёлтые перчатки и гетры. Синий шёлковый шарф с белыми точками был обёрнут вокруг его шеи и полностью закрывал нижнюю часть его лица, а также практически весь нос. Лишь небольшой участок розовой и крайне морщинистой плоти был виден из-под шарфа и шляпы, но как бы ни было скудно это доказательство его физиогномии, оно содержало в себе глаза, а уж они-то приковывали к себе внимание. И таким было их выражение, что мгновенно внушало уважение к обладателю глаз, и музейные служители, получавшие еженедельное жалование только за то, что расстилали метры красной ткани от главного входа через узкий коридор, вёдший к офису куратора, были вынуждены отбросить все свои привычные дурацкие расспросы и проводить завёрнутого в шарф джентльмена прямо к тому месту, которое какой-нибудь викторианский новеллист мог бы назвать "священными пределами".

цитата

хомбург – разновидность популярной в Америке фетровой шляпы, её особенностями являются глубокая продольная вмятина по центру тульи и широкая полоса ткани у основания тульи; пользовалась широкой популярностью среди писателей, гангстеров, джазменов и просто модников; первым её носителем был король Великобритании Эдвард VII (годы правления – 1901-1910), после того, как посетил немецкий город Бад Хомбург; следует отличать хомбург от федоры, которую носят ортодоксальные евреи, у неё к центральной вмятине добавляются боковые, за счёт чего получается форма латинской Y – прим. пер.

Постучав, джентльмен стал ожидать. Он ожидал в спокойствии, однако что-то в его манере указывало на то, что посетитель был весь на взводе и решительно настроен как можно скорее обсудить свой вопрос с куратором. Но всё же, когда дверь офиса наконец распахнулась и куратор придирчиво взглянул на посетителя через очки в золотой оправе, тот лишь кашлянул и протянул визитную карточку.

Карточка была выполнена в старомодном фасоне и изысканно гравирована, и стоило куратору внимательно прочитать её, как его внешний вид претерпел невероятное изменение. Обычно он являл собой в высшей степени сдержанную персону с вытянутым, бледным лицом и печальным, снисходительным выражением глаз, но внезапно куратор стал безбожно задушевным и приветствовал своего гостя с экспансивностью, граничащей с истерической. Он схватил несколько вялую руку гостя, всё ещё в перчатке, и сжал её с рвением, достойным персонажей Синклера Льюиса. Он кивал и кланялся и деланно улыбался и, казалось, превзошёл самого себя в подобострастности.

цитата

Синклер Льюис (1885-1951) – американский писатель, лауреат нобелевской премии. В раннем периоде своего творчества Синклер Льюис выступает как автор типичных для того времени литературных произведений, тема которых — карьера одиночки, выходца из общественных «низов», пробивающего себе дорогу в общество. Конфликт между личностью и обществом, служащий основным движущим противоречием всего творчества писателя, трактуется во всех этих произведениях как внесоциальная проблема. – прим. пер.

– Если бы я только знал, сэр Ричард, что вы уже в Америке! Газеты непривычно молчаливы – возмутительно молчаливы, знаете ли. Я просто не представляю, как вам удалось избежать внимания прессы. Они же обыкновенно такие настырные, такие откровенно пронырливые. Я действительно не могу вообразить, как вам это удалось!

– Я не имел желания судачить со старыми идиотками, читать лекции чудакам и позировать для обложек ваших абсурдных журналов. – голос сэра Ричарда был странно высок, практически женоподобен, и ещё он дрожал от переполнявших его эмоций. – Я ненавижу общественность и сожалею, что моё инкогнито в этой… э-э… стране не абсолютно.

– Я вполне вас понимаю, сэр Ричард, – успокаивающе пролепетал куратор. – Естественно, вам необходим досуг для исследований, для дискуссий. Вам не интересно, что будут говорить или думать о вас профаны. Похвальное и в высшей степени научное отношение, сэр Ричард! Безукоризненное отношение! Я прекрасно вас понимаю и всячески симпатизирую. Нам, американцам, иной раз необходимо быть вежливыми с прессой, но вы и представить себе не может, как это скручивает нам кишки, если мне позволено будет использовать данный выразительный, однако чрезвычайно грубый просторечный оборот. По-настоящему скручивает, сэр Ричард. Вы не можете этого знать – но входите же. Входите во что бы то ни стало. Для нас это неизмеримая честь – принять у себя столь блестящего учёного.

Сэр Ричард неуклюже поклонился и проследовал за куратором в офис. Он выбрал наиболее удобный из пяти обитых кожей стульев, окружавших письменный стол куратора, и опустился на него с едва уловимым вздохом. Он не снял ни шляпы, ни шарфа со своего розоватого лица.

Куратор выбрал место с другой стороны стола и вежливо предложил коробку с длинными и тонкими гаванскими сигарами.

– Исключительно мягкие, – заверил он. – Желаете одну, сэр Ричард?

Сэр Ричард покачал головой.

– Я никогда не курю, – сказал он и кашлянул.

Повисла пауза. Затем сэр Ричард извинился за шарф.

– На корабле со мной приключился несчастный случай, – объяснил он. – Я споткнулся об одну из палубных труб и весьма сильно порезал лицо. Оно совершенно непрезентабельно. Я знаю, вы меня простите, если я не буду снимать шарф.

Куратор выдохнул.

– Как это ужасно, сэр Ричард! Я сочувствую, уверяю вас. Надеюсь, что не останется шрама. В таких случаях необходимо самое серьёзное экспертное обследование. Смею предположить, сэр Ричард, вы уже проконсультировались со специалистом?

Сэр Ричард кивнул.

– Раны неглубокие, уверя вас, ничего серьёзного. А теперь, мистер Базби, мне хотелось бы обсудить с вами дело, по которому я прибыл в Бостон. Выставлены ли уже додинастические находки из Луксора?

Куратора этот вопрос совершенно сбил с толку. Он выставил додинастические древности из Луксора в музейном зале этим самым утром, но они ещё не были как следует оформлены, и он предпочёл бы, чтобы его уважаемый гость ознакомился с ними несколько позже. Но от куратора не укрылось, что сэр Ричард был столь глубоко заинтересован в данном предмете, что никакие аргументы не способны заставить его ждать, и, ко всему прочему, мистер Базби лично гордился своей коллекцией и ему льстило, что один из наиболее выдающихся английских египтологов специально пожаловал в город ради этой выставки. Посему он кивнул и заверил гостя, что кости уже выставлены в зале, и добавил, что ему доставит огромное удовольствие показать их сэру Ричарду.

цитата

Луксор (араб. الأقصر‎, Эль-Уксур; Logṣor [ˈloɡsˤor], копт. Апе) — город в Верхнем Египте, на восточном берегу Нила, административный центр мухафазы Луксор с населением более полумиллиона жителей (арабы, некоторое число коптов).

В старину египтяне назвали город «Уасет». Греки назвали его «стовратными Фивами». Современный город расположен на месте Фив (столице Древнего Египта в период Среднего и Нового царств), и оттого имеет славу «крупнейшего музея под открытым небом».

Луксор условно делится на 2 части: «Город живых» и «Город мёртвых». Первый — жилой район на правом берегу Нила. Здесь расположены местные гостиницы, большая часть которых находится между железнодорожной станцией и Луксорским храмом. Главные достопримечательности правого берега — собственно Луксорский храм и Аллея сфинксов, храм Амона-Ра в Карнаке. «Город мёртвых» расположен на другом берегу Нила. Здесь есть немногочисленные поселения и знаменитый фиванский некрополь, включающий Долину царей (KV), Долину цариц (QV), погребальные храмы Мединет-Абу, царицы Хатшепсут, Рамессеум, Колоссы Мемнона и прочие некрополи Долины знати. Все новые находки археологов выставляются в Луксорском музее древностей (открылся в 1975 году). – прим. пер.

– Они поистине удивительны, – объяснял он, – чисто египетский тип, долихоцефалы, со сравнительно примитивными чертами. И их датировка… сэр Ричард, их можно датировать как минимум 8.000 лет до Н. Э.

цитата

в антропологии: долихокефалия (др.-греч. δολιχός — длинный) — форма головы, при которой отношение максимальной ширины головы к максимальной длине (головной указатель) составляет 75,9 % и ниже. Соответствует долихокрании при измерении этих размеров на черепе человека (черепной указатель 74,9 % и ниже). К долихоцефалам традиционно относят представителей нордической и средиземноморской расы. – прим. пер.

– Кости окрашены?

– Должен ответить утвердительно, сэр Ричард! Они восхитительно окрашены, и первоначальные краски практически полностью сохранились. Синий и красный, сэр Ричард, с преобладанием красного.

– Хм… в всышей степени абсурдный обычай, – пробормотал сэр Ричард.

Мистер Базби улыбнулся.

– Я всегда считал это пафосным, сэр Ричард. Бесконечно занимательным, но пафосным. Они полагали, что путём раскрашивания костей они смогут сохранить жизненную силу бренного тела. Тлен подменялся нетленностью, вот как это было.

– Это богохульство! – сэр Ричард поднялся со своего стула. Его лицо, поверх шарфа, было бледно, словно простыня, а в его маленьких тёмных глазах появился жёсткий металлический блеск. – Они пытались провести Осириса! У них не было никаких концепций относительно гиперфизических реальностей!

Куратор озабоченно смотрел на него.

– Простите, но что вы хотите этим сказать, сэр Ричард?

Сэр Ричард растерялся от вопроса, как если бы он вдруг проснулся от некого странного кошмара, и его эмоция угасла столь же быстро, как и возникла. Блеск оставил его глаза, и он апатично свалился обратно на стул.

– Я… я просто был удивлён вашим комментарием. Будто бы простым окрашиванием своих мумий они могли восстановить циркуляцию крови!

– Но это, как вам, сэр Ричард, известно, должно происходить в ином мире. Это одно из исключительных прав Осириса. Только он один способен оживлять мёртвых.

– Да, мне это известно, – прошептал сэр Ричард. – Они делали неплохие ставки на Осириса. Забавно, что им никогда не приходило на ум, что бог может быть обижен подобными предположениями.

– Вы забываете Книгу Мёртвых, сэр Ричард. Обещания, данные в ней, самые что ни на есть определённые. И это непостижимо древняя книга. Я в достаточной степени убеждён, что она существовала за 10.000 лет до Н. Э. Вы читали мою брошюру по данной теме?

Сэр Ричард кивнул .

– Очень достойная научная работа. Но я верю, что та версия Книги Мёртвых, которую мы имеем, является фальсификацией!

– Сэр Ричард!

– Отдельные части из неё, несомненно, носят додинастический характер, но я уверен, что Загробный Суд, определяющий юрисдикционные функции Осириса, был вставлен каким-то пронырливым жрецом в исторический период. Это сознательная попытка модифицировать неумолимый характер верховного египетского божества. Осирис не осуждает, он забирает.

цитата

имеется в виду знаменитая 125-ая глава Книги Мёртвых (т. н. "исповедь отрицания"), и связанная с ней каноническая сцена "взвешивания души/сердца в Зале Двух Маат", или psychostasia (греч.) – прим. пер.

– Он забирает, сэр Ричард?

– Именно. Как по-вашему, может ли хоть кто-то обмануть смерть? Вы можете себе это представить, мистер Базби? Вы может хоть на мгновение представить, что Осирис будет воскрешать дураков, вернувшихся к нему?

Мистер Базби покраснел. Было сложно поверить, что сэр Ричард говорил начистоту.

– То есть, вы серьёзно считаете, что тот Осирис, которого мы знаем, это…

– Миф, да. Намеренная и по-детски наивная отговорка. Ни одному человеку невозможно когда-либо постичь сущность Осириса. Он – Тёмный Бог. Но он вознаграждает принадлежащих ему.

– Э? – Мистер Базби был неподдельно испуган жестоким тоном, каким было сказано последнее. – Что вы сказали, сэр Ричард?

– Ничего. – Сэр Ричард встал с места и теперь стоял перед небольшим вращающимся книжным стеллажом в центре комнаты. – Ничего, мистер Базби. Но ваш художественный вкус меня весьма заинтересовал. Я и не знал, что вы читаете молодого Финчли!

цитата

судя по всему, выдуманное автором лицо – прим. пер.

Мистер Базби залился румянцем и выглядел совершенно несчастным.

– Обыкновенно нет, – сказал он. – Я склонен презирать художественную литературу. А романсы молодого Финчли невыносимо глупы. Его даже нельзя назвать сносным учёным. Но в этой книге… что ж, там есть несколько неплохих вещей. Я читал утром в поезде и положил её на время среди прочих книг, потому что больше некуда, только и всего. Понимаете, сэр Ричард? У нас у всех есть наши маленькие причуды, верно? Беллетристика иной раз может… э-ээ… наводить на мысли. И сочинения Х. Э. Финчли местами очень даже способствуют размышлениям.

– Не могу не согласиться, действительно. Чего стоят его редакции по религии Древнего Египта и шедевры творческого воображения!

– Вы удивляете меня, сэр Ричард. Воображение в научной работе порицается. Но, конечно, как уже было сказано, Х. Э. Финчли не учёный, его же выдумки периодически разъясняют некоторые моменты, если не относиться к ним слишком серьёзно.

– Он знал свой Египет.

Сэр Ричард взял книгу и открыл её наугад.

– Могу я узнать у вас, мистер Базби, вы знакомы с главой 13-ой, "Трансфигурацией Осириса"?

– Умоляю вас, сэр Ричард, нет, не знаком. Я пропустил эту часть. Подобная гротескная ахинея отталкивает меня.

– Неужели, мистер Базби? Но то, что вызывает отвращение, всегда притягивает. Просто послушайте:

«Не подлежит обсуждению, что Осирис внушал своим почитателям странные видения о себе, и что он завладевал их телами и душами на веки вечные. Осирис внушал дьявольский гнев, направленный на человечество во имя Смерти. В прохладе вечерней он шёл среди людей, и на его голове была корона Верхнего Египта, и его щёки раздувались от ветра, который убивал. Его лицо было запеленуто, так чтобы ни один из людей не смог его узреть, но, безусловно, это было древний лик, очень древний, мёртвый и высохший, ибо мир был молод, когда умер высокий Осирис.»

Сэр Ричард захлопнул книгу и возвратил её на полку.

– Что вы скажете об этом, мистер Базби? – спросил он.

– Чушь, – пробубнил куратор. – Явная, неподдельная чушь.

– Конечно, конечно. Мистер Базби, вам когда-нибудь приходило в голову, что бог может жить, выражаясь фигурально, собачьей жизнью?

– Что?

– Боги преображаются, да будет вам известно. Они восходят в дыму, как и должно им. В дыму и пламени. Они становятся чистым огнём, чистым духом, сущностями без видимого тела.

– Дорогой, дорогой мой сэр Ричард, это не приходило ко мне на ум. – куратор рассмеялся и тыкнул локтём под руку сэра Ричарда. – Отвратительное чувство юмора, – пробормотал он про себя. – Человек непроходимо глуп.

– Это было бы ужасно, к примеру, – продолжал сэр Ричард, – если божество было бы не способно контролировать собственное преображение; если перемены происходили бы часто и непредсказуемо; если оно, таким образом, разделяло бы мрачную судьбу доктора Джекила и мистера Хайда.

Сэр Ричард направился к двери. Он передвигался любопытной походкой, подволакивая ноги, а его обувь заметно шаркала об пол. Мистер Базби мгновенно оказался у его локтя.

– В чём дело, сэр Ричард? Что случилось?

– Ничего! – голос сэра Ричарда возвысился в истерическом отрицании. – Ничего. Где тут уборная, мистер Базби?

– Один лестничный пролёт вниз, по левую сторону, когда выйдете из коридора, – глухо ответил мистер Базби. – Вы… вы больны?

– Ничего, ничего. – прошелестел сэр Ричард. – Мне нужно глотнуть воды, вот и всё. Ранение… э-э… задело моё горло. Когда оно пересыхает, то причиняет ужасную боль.

– Святые небеса! – пробормотал куратор. – Я могу послать за водой, сэр Ричард, правда, могу. Настоятельно прошу вас не беспокоиться самому.

– Нет, нет, я настаиваю. Я немедленно вернусь. Пожалуйста, не надо никого звать.

Прежде чем куратор возобновил свои протесты, сэр Ричард добрался до двери, вышел и пропал в коридоре внизу.

Мистер Базби пожал плечами и вернулся к своему столу.

– Необыкновенная личность, – пробурчал он. – Эрудит и оригинал, но со странностями. Решительно со странностями. Однако, приятно сознавать, что он читал мою брошюру. Учёного его размаха можно простить за это. Он назвал её "научным трудом". "Научным трудом". Хм-м. Весьма приятно, да.

Мистер Базби щёлкнул зажигалкой и прикурил сигару.

– Конечно, он ошибается насчёт Книги Мёртвых, – размышлял он. – Осирис был великодушнейшим из божеств. Правда и то, что египтяне боялись его, но только лишь по причине того, что он был судьёй мёртвых. В нём не было по сути ни какого-либо зла, ни жестокости. Сэр Ричард совершенно не прав в этом отношении. В уме не укладывается, как столь выдающийся человек может впадать в такие сенсационные заблуждения. По другому и не скажешь. Сенсационные заблуждения. Тем не менее, я действительно верю, что мои аргументы впечатлили его. Я видел, как они на него подействовали.

Приятные размышления куратора были прерваны самым грубым и неожиданным образом, а именно — криком из коридора.

– С огнетушителями вниз! Быстрее, вы, ту…

Куратор крякнул и тут же вскочил с места. Профанация нарушала все музейные правила, а он всегда строго настаивал на соблюдении данных правил. Быстрым шагом подойдя к двери, он распахнул её и недоверчиво выглянул в коридор.

– Что такое? – крикнул он. – Кто-нибудь звал?

Он услышал быстрые шаги и ещё чей-то вопль, а затем в конце коридора возник служитель.

– Быстрее, сюда, сэр! – закричал он. – Тут с цокольного этажа огонь с дымом вовсю!

Мистер Базби застонал. Почему, когда у него такой важный гость, случаются подобные ужасные вещи! Он бросился вниз по коридору и рассерженно схватил служителя за руку.

– Вышел ли оттуда сэр Ричард? – потребовал он. – Отвечай, ну же! Сэр Ричард сейчас внизу?

– Кто? – выдохнул служитель.

– Джентльмен, который несколько минут назад спустился туда, ты, дубина. Высокий джентльмен в синем манто?

– Я не знаю, сэр. Я не видел, чтобы кто-либо поднимался.

– Святый Боже! – Мистер Базби был в неистовстве. – Сейчас же надо вытащить его оттуда. Уверен, что ему нехорошо. Он мог лишиться чувств.

Он прошёл в конец холла и вперился в покрытый смогом лестничный пролёт, ведущий в уборную. За ним тут же с осторожностью сгрудились трое служащих. Мокрые носовые платки, надёжно повязанные поверх их лиц, защищали от едких испарений, а в руке у каждого было по цилиндрическому огнетушителю. По мере того, как они спускались по лестнице вниз, содержимое огнетушителей выливалось на быстро растущие клубы смертоносного синего дыма.

– Минуту назад всё было гораздо хуже, – заверил мистера Базби один из служителей. – Дымовая завеса была толще и имела кошмарный запах. Вроде тех яиц динозавров, которые вы распаковали прошлой весной, сэр.

Служащие достигли конца лестницы и осторожно заглядывали в туалетную. Мгновение они молчали, после чего один из них крикнул мистеру Базби.

– Дым здесь невероятно плотный, сэр. Никакого огня не видно. Следует ли нам войти, сэр?

– Да, вперёд! – голос мистера Базби был пронзителен, как у трагического актёра. – Сделайте всё возможное. Прошу!

Служители исчезли в туалетной, а куратор остался ждать, в мучительной тревоге напрягая слух. Его сердце сжималось при мысли о судьбе, постигшей, по всей вероятности, его замечательного гостя, но дальше этого мысль не двигалась. Дурные предчувствия толпились в его голове, но он был не в состоянии что-либо сделать.

И тут раздались вопли. Какая бы причина ни вызвала их, эти вопли были ужасны, но они появились столь внезапно, столь неожиданно, что куратор поначалу не знал, что и думать. Столь внезапным и жутким было их появление из туалетной комнаты, сопровождаемое многократными эхами сквозь пустынные коридоры, что куратор мог только глядеть и нервно сглатывать.

Но когда они стали достаточно разборчивыми, когда из воплей ужаса они перешли в мольбы о помиловании, о жалости, и когда язык их, найдя своё мрачное выражение, тоже изменился, становясь знакомым куратору, но непостижимым для человека, стоявшего рядом с ним, ужасное происшествие стало приобретать для последнего черты того, что навеки не может быть предано милосердному забвению.

Куратор опустился на колени, в буквальном смысле встал на них у основания лестницы и поднял обе руки в безошибочном жесте прошения. А затем с его бледных губ полился поток причудливой тарабарщины:

– Седему сетен Осирис! Седему сетен Осирис! Седему сетен Осирис! Седем-эф Осирис! О, седем-эф Осирис! Седему сетен Осирис!

цитата

автор имеет в виду искажённую транскрипцию с древнеегип.: sDm.w st n Wsr/sDm.f Wsr – “внимают они Осирису/повинуется он Осирису" (sDm – слышать, + n повиноваться кому) – прим. пер.

– Дурак! – с этими словами из уборной появилась закутанная в шарф фигура и стала неуклюже взбираться вверх по лестнице. – Дурак! Ты… ты безнадёжно увяз в грехах!

Голос был гортанным, шероховатым, отдалённым, казалось, он исходил из неизмеримой дали.

– Сэр Ричард! Сэр Ричард! – куратор с трудом вскочил на ноги и, шатаясь, двинулся вслед удаляющейся по ступеням фигуре. – Защитите меня, сэр Ричард. Здесь, внизу, что-то, не поддающееся описанию. Я подумал… на секунду я решил… Сэр Ричард, вы видели это? Вы что-нибудь слышали? Эти вопли…

Но сэр Ричард не отвечал. Он даже и не посмотрел на куратора. Он пронёсся мимо злополучного человека, как если бы тот был надоедливым ничтожеством, и продолжил своё мрачное восхождение по лестнице, ведущей в Зал Египетских Древностей. Он поднимался столь быстро, что куратор даже не мог за ним угнаться, и прежде чем испуганный мистер Базби сумел одолеть пол-пролёта, шаги его гостя уже застучали по плиточному полу наверху.

– Сэр Ричард, обождите! – взвизгнул Базби. – Минуточку, прошу вас! Я уверен, вы сможете всё объяснить. Я напуган. Прошу, подождите же меня!

Спазм кашля скрутил его, и в этот момент раздался дребезг самого ужасного свойства. Осколки разбитого стекла многозначительно застучали по каменным плитам и подняли мрачное эхо в верхних и нижних коридорах по всей длине винтовой лестницы. Мистер Базби схватился за балюстраду и издал стон. Его лицо приняло фиолетовый оттенок и исказилось страхом, а на высоком лбу сверкали бусинки пота. На несколько секунд он оставался в таком положении, скорчившись и хныча на лестнице. Затем чудесным образом к нему вернулось самообладание. Он преодолел последний пролёт, прыгая через три ступеньки, и смело бросился вперёд.

Невыносимая мысль вдруг родилась в бедном смятённом мозгу мистера Базби. Его осенило, что сэр Ричард был самозванцем, жестоким безумцем, нацеленным только на разрушение, и что его коллекции были в непосредственной опасности. Несмотря на недостатки мистера Базби как человека, в профессиональном плане он был компетентен и агрессивен чуть ли не до запредельного уровня. И этот звон можно было безошибочно и неопровержимо объяснить лишь одной причиной. Забота о драгоценных коллекциях полностью вытеснила собой страх мистера Базби. Сэр Ричард разбил одну из витрин и вытаскивал оттуда содержимое! Какая для этой цели была выбрана витрина, практически не вызывало у мистера Базби сомнений.

"Луксорские реликвии не подлежат копированию," – взвыл он. – "Я был ужасно обманут!"

Внезапно он остановился и пригляделся. У самого входа в зал валялась кипа одежды, которую он тут же признал. Тут было синее манто из шиншиллы, альпийская шляпа-хомбург с высокой тульей, и синий шёлковый шарф, так эффективно скрывавший лицо его визитёра. И на самой вершине груды одежды лежала пара жёлтых замшевых перчаток.

– Господь милосердный! – вырвалось у мистера Базби. – Да он же скинул всю свою одежду!

Он мгновение продолжал стоять у входа, разглядывая в немом изумлении данный гардероб, а затем широкими, истерическими шагами вошёл в зал.

"Безнадёжный маньяк," – бормотал он еле слышно. – "Законченный, помешанный лунатик. Почему же я…"

Затем, неожиданно, он перестал упрекать себя. Он совершенно позабыл про своё легкомыслие, про кучу вещей и про разбитую витрину. Всё, что до этого момента занимало его ум, было выброшено за борт, а сам он весь съёжился и сжался от страха. Никогда ещё неохотный взгляд мистера Базби не встречал подобного зрелища.

Гость мистера Базби склонился над разбитым шкафом и видна была только его спина. Однако это не было обычной спиной. При трезвом, бесстрастном анализе мистер Базби назвал бы это неприятной, злобной спиной, но при сопоставлении с короной, увенчивавшей её, не было никакой возможности описать это средствами индоевропейского языка. Корона была очень высокой, она вся была усеяна самоцветами и испускала невыразимое свечение, и это лишь акцентировало мерзостность торса. Спина была зелёного цвета. Сквозь разум мистера Базби, пока он стоял так и глядел, пронеслось слово безжизненность. И она была морщинистой, ко всему прочему, кошмарно морщинистой, а вдовесок ещё изборождена вдоль и поперёк сотнями рытвин.

Мистер Базби не успел рассмотреть ни шеи своего гостя, которая блестела и была не толще жерди, ни небольшой круглой головы, которая покачивалась и кивала в зловещей манере. Он видел только отвратительную спину и невероятно чудесную корону. Корона изливала насыщенное сияние на красноватые плитки тёмного, просторного зала, а абсолютно обнажённое тело шокирующим образом выкручивалось, содрогалось и корчилось.

Чёрный ужас перехватил горло мистеру Базби, а его губы дрожали, будто в попытке издать крик. Однако он не издал ни звука. Заплетая ногами, он прижался к стене и стал совершать чудные и тщётные жесты руками, будто стремясь охватить тьму, обернуть царящий в зале сумрак вокруг себя, сделаться настолько незаметным, насколько возможно, и невидимым для существа, склонившегося над витриной. Но, однако, он вскоре, к своему глубочайшему смятению, обнаружил, что существу ведомо о его присутствии, и когда оно медленно повернулось по направлению к нему, он уже не делал дальнейших попыток скрыть себя, но упал на колени и стал кричать, и кричать, и кричать.

Фигура бесшумно двинулась к нему. Казалось, она скорее парит, чем идёт, а в своих жутко костлявых руках она несла странное ассорти из кроваво-красных костей. И по мере приближения оно отвратительно хихикало.

И тогда здравый рассудок мистера Базби окончательно оставил его. Он пресмыкался, и бормотал, и растягивался по полу, как человек, поражённый мгновенным приступом каталепсии. И всё то время он бессвязно бредил о том, что он чист, и пощадит ли его Осирис, и о том, как он жаждет воссоединиться с Осирисом.

цитата

каталепсия (греч. κατάληψις — схватывание, удерживание) — часто называемая в психиатрии «восковой гибкостью» (лат. flexibitas cerea), патологически длительное сохранение приданной позы; обычно наблюдается при кататонической форме шизофрении либо при нарколепсии, когда больной из состояния бодрствования сразу (минуя все фазы медленного сна) переходит в состояние, характерное для парадоксального сна, который сопровождается мышечной атонией. Она часто сочетается с другими проявлениями повышенной внушаемости: эхопраксией (повторением увиденных жестов), эхолалией (повторением услышанных слов) и т. п. Каталепсию можно вызвать в состоянии гипноза. – прим. пер.

Но когда фигура достигла его, она просто склонилась над ним и дыхнула. Три раза она дыхнула на его мертвенно-пепельное лицо, и если бы кто-то мог это увидеть, то он бы заметил, как лицо под этим тёплым дыханием сморщивается и чернеет. Некоторое время существо оставалось в склонённой позе, остекленело взирая на куратора, а когда оно разогнулось, мистер Базби уже не делал попыток мешать ему. Крепко держа своими ужасными тощими руками алые кости, существо быстро выплыло наружу по направлению к лестнице. Служители не видели, как оно спускалось. Никто больше не видел его.

И когда коронер, прибывший в ответ на запоздалый вызов служителя, осмотрел тело мистера Базби, заключение было однозначным – куратор был мёртв уже долгое, долгое время.