Джозеф Пейн Бреннан / Joseph Payne Brennan

Солнечное наваждение / Apparition in the Sun

из авторского сборника рассказов

The Casebook of Lucius Leffing (1972)

Перевод на русский: И. Бузлов (2022)

...Одним дождливым июльским вечером, когда у меня не было никаких особенных планов для досуга или работы, я получил пригласительный звонок от моего нового друга, Луция Леффинга, исследователя психических феноменов.

— Не могу сказать, что этот случай ожидается быть особенно захватывающим, — раздался его голос через телефонный провод, — однако у него имеются необычные аспекты. Я намерен заняться им завтра. Если ты вдруг надумаешь присоединиться, то можешь заскочить ко мне сегодня вечером, и я поделюсь с тобой немногими известными мне фактами относительно этого дела.

Я немедля согласился. Леффинг жил менее, чем в миле от меня, кроме того, мне нравится гулять под дождём. Надев непромокаемый плащ и шляпу, я вышел наружу, навстречу освежающему летнему ливню.

Очень скоро я уже был у двери дома под номером 7, Отэмн-стрит. Леффинг встретил меня сердечным рукопожатием и пригласил меня в свою причудливую викторианскую гостиную. Антикварная мебель оттенка тёмно-красного дерева [англ. mahogany] была мягко освещена газовыми светильниками, мерцавшими вдоль стен. Я будто бы вернулся обратно в девяностые. Я погрузился в исключительно удобное кресло Морриса. Вскоре хозяин сей гостиной вернулся с двумя гранёными хрустальными бокалами, наполненными холодной сарсапарелой.*

— Это странная история, — начал он, усаживаясь в другое кресло, стоящее на другом конце комнаты. – Миссис Вулмор с Проспект-стрит просит моей помощи. Она ныне хозяйка особняка с историей длиною в сотню, а может быть, и более лет. Можешь называть его усадьбой. Дом примечателен архитектурным элементом — укороченной башенкой, которая поднимается над общим уровнем здания. В башенке этой имеется превосходная небольшая комната, которую м-с Вулмор использует в качестве гостевой. Она весьма обеспечена и часто принимает у себя гостей.

Он прихлебнул сарсапарелы и продолжил.

— Что ж, если начистоту, эта комната в башне, по-видимому, одержима призраком. Один гость открыто жаловался на это, и как минимум двое других покинули её под какими-то предлогами.

— Звучит интригующе, — заметил я. – Ты планируешь провести ночь в этой комнате в башне?                   

Леффинг отрицательно покачал головой.

— Никоим образом. Манифестации, судя по всему, происходят в послеполуденное время, когда солнце проникает в окно башенной комнаты.

Я решил, что Леффинг дурачит меня, и так ему и сказал, однако он отверг мои домыслы.

— Таковы обстоятельства, Бреннан. Я пока что не способен объяснить их. Но завтра мы отправимся туда и увидим всё сами.

В продолжении следующего часа или около того мы беседовали о книгах, а затем я покинул его. Я вновь был у Леффинга на следующий день рано утром.

Пока мы ожидали такси, Леффинг высказался по поводу ясного солнечного света, заполнявшего его комнаты.

— Погожий денёк. Возможно, наш посетитель комнаты в башне соизволит явиться!

Такси взобралось на холм по направлению к Проспект-стрит, и уже через несколько минут мы катили по длинной частной аллее, обрамленной огромными старыми дубами и вязами, которые выдерживали натиски дождей и ветров, должно быть, уже две сотни лет. В конце подъездной аллеи светился массивный особняк, хорошо отремонтированный, однако имеющий меланхолическую ауру ушедшей эпохи.

Я почувствовал, будто возвращаюсь вспять во времени, и я знал, что Леффинг испытывает то же самое. Он с явным удовольствием созерцал окружение, а на его угловатом лице играла лёгкая улыбка.

Однако наше задумчивое настроение внезапно было нарушено появлением м-с Вулмор, ожидавшей нас и открывшей входную дверь. Женщина эта была ширококостная, имевшая скорее мужские, нежели женские, черты, и наделённая рокочущим голосом. Она воодушевлённо приветствовала моего друга.

— Столь хорошо видеть вас! – сказала она Леффингу. – Надеюсь, вы сможете избавить нас от этой ужасной штуки – чем бы она ни была!

Леффинг поклонился.

— Мы сделаем всё, что в наших силах, м-с Вулмор.

Он представил меня, и м-с Вулмор провела нас в гардеробную.

Леффинг отказался от напитков, сославшись на то, что наркотические средства могут затуманивать психическую восприимчивость человека. М-с Вулмор тут же погрузилась в свою историю о комнате в башне.

Недавняя гостья, а именно, молодая девушка по имени Сельма, намедни спустилась вниз совершенно бледная. Сначала она сказала, что приболела, однако, когда кто-то пошёл к телефону, чтобы вызвать врача, она призналась, что видела «нечто» в башенной комнате, которую выделили ей после её прибытия прошлой ночью. Она рассказала, что поднялась наверх, чтобы написать открытки, когда внезапно была до ужаса напугана безымянной формой, появившейся прямо внутри окна, на фоне яркого послеполуденного солнечного света. Она сказала, что существо имело некоторые признаки человека, однако, как ей показалось, имело больше общего с животными. Она использовала такие выражения, как «отвратительная деформированная обезьяна» и «чудовищная вытянутая жаба, стоящая на задних лапах». Сущность к тому же находилась в постоянном движении; по факту, она практически «танцевала». Девушка понимала, что перед ней какая-то разновидность привидения, так как она могла видеть солнечный свет, струящийся через фантом. Однако она была столь же напугана, как если бы перед ней было твёрдое тело, возможно, даже ещё больше.

Два других гостя, которым выделили комнату в башне, попросили поменять им её на другие. Один сказал в качестве извинения, что дело в высоте. Другой указал на то, что там нет пожарного выхода.

М-с Вулмор была весьма чуткой к просьбам своих гостей.

— В самом деле! Мы не потерпим такого в Оукхилл-хаус, мистер Леффинг! Когда что-либо тревожит моих гостей, ему должно исчезнуть! Вы положите конец этому?

Леффинг поднялся.

— Я попытаюсь, м-с Вулмор. Там, где имеют место психические манифестации, там не следует ничего обещать!

Физиономия м-с Вулмор выражала нетерпение. Я не сомневался, что она тайно верила в то, что хороший удар рабочим концом метлы способен изгнать любого обычного фантома прочь.      

Однако она провела нас вверх по устланной плотным ковром лестнице к башенной комнате без каких-либо дальнейших комментариев и пинком распахнула дверь.

— Вот она. – Она прошлась вдоль комнаты и развернулась к нам. – И ни одного призрака в пределах видимости!

Это была небольшая комната с высоким потолком, роскошно меблированная а-ля будуар. В маленьком алькове стояли письменный стол и кресло. Было здесь и одно большое окно, через которое только-только начинало светить послеполуденное солнце.

Леффинг бегло осматривался вокруг, однако я ощущал, что он схватывает каждую деталь.

— Спасибо вам, м-с Вулмор. С вашего позволения, мы проведём час-другой в этой комнате. Также хочу попросить, чтобы нас никто не беспокоил в это время.

М-с Вулмор энергично кивнула.

— Оставайтесь сколько душе угодно. И я прослежу, чтобы никто вас не беспокоил, по крайней мере никто из нас!

Сказав это, она удалилась. Леффинг улыбнулся.

— Матриарх старой школы, Бреннан!

Подойдя к окну, он раздвинул в стороны гофрированные занавеси и стал изучать внутренние края оконной рамы. Он казался поглощён этим занятием, хотя я и не видел чего-либо стоящего внимания. Окно было слегка экранировано и выглядело совершенно обычно, за исключением того, что оно едва заметно изгибалось.

Наконец Леффинг отвернулся от окна и уселся в одно из кресел.

— Что ж, будем ждать, пока солнечный свет не начнёт более интенсивно просачиваться в комнату. Между тем, я думаю, что нам следует по возможности свести общение к минимуму.

Я уселся в хрупкое с виду, покрытое сатином кресло будуара, которое, однако, оказалось на удивление удобным, и стал ждать.

Если бы наше бдение происходило ночью, я ощущал бы настороженность; в нынешней же ситуации я просто чувствовал себя немного глуповато. Было непостижимо для меня вообразить фантом, материализующийся в подобной светлой, невинной обстановке, в которую только-только заглядывало послеобеденное солнце.

Леффинг сидел без движения и был весь внимание, как если бы он созерцал самое захватывающее театральное представление, когда-либо исполнявшееся.

Я дивился его терпению и пристальному вниманию, однако, когда солнце начало припекать, меня стала одолевать дремота. Более одного раза я замечал, как моя голова клонится вниз, и я тут же приводил себя в чувство, кидая быстрый взгляд на Леффинга, пытаясь понять, заметил он это или нет.

Если и заметил, то он не подавал виду.

Прошёл час, и я уже был готов намекнуть, что нам пора закругляться, когда увидел, что Леффинг вперился в окно вопросительным взглядом. Этот факт мгновенно перевёл мои глаза в ту же сторону.

Поначалу я не увидел ничего, помимо солнечного сияния, льющегося через открытые занавески. Однако, пока я вглядывался туда, внутри прямоугольника солнечного света начало сгущаться нечто.

Извивающаяся сероватая монструозность постепенно обретала свою форму. Она пребывала в постоянном движении – подпрыгивала, вращалась, выкидывала коленца. Сущность имела некоторое сходство с искажённым человеческим обликом, однако у неё были конечности там, где их быть не должно, а её плоская рыбообразная голова, кажется, вырастала прямо из туловища. Конечности твари – ноги или руки, было невозможно сказать с уверенностью – были покрыты волосами и тонкие, как у паука. Это была кошмарная форма, своего рода жертва аборта. Такие обычно лицезрят одни только врачи в родильных палатах, прежде чем эти несчастные уродцы не испустят свои последние вздохи по истечение отведённых им нескольких секунд или минут жизни.

Даже в статике это было достаточно пугающее зрелище, однако исступлённое и непрекращающееся движение этой сущности наполнило меня чувством отвращения. Я ощущал, что не выдержу находиться в комнате вместе с этой тварью хотя бы одну лишнюю минуту.

      Леффинг же наклонился в своём кресле вперёд, его глаза сузились, каждый орган восприятия, казалось, напрягся в нём до высочайшей степени экзальтации. У меня промелькнула мысль, что он ощущает не меньшее отвращение, какое испытывал я сам, однако лицо его оставалось подобно маске.

А серая, уродливая паучья тварь по-прежнему танцевала и кружилась в солнечном свете; покрытые плёнкой, выпяченные глаза сущности были пусты и бездвижны.

Внезапно Леффинг поднялся, проворно обогнул танцующую мерзость, подошёл к окну и сдвинул занавеси обратно.

Практически сразу отвратительная форма начала тускнеть. Она будто сжималась сама в себя, сморщивалась, и внезапно её не стало.

Когда Леффинг вновь раздвинул портьеры, то не было ничего зримого в прямоугольнике солнечного света, за исключением нескольких крупиц плавающей в воздухе пыли.

Он кивнул, как будто самому себе.

— Как я и думал, оно приходит, чтобы встретить солнце.

Он на какой-то момент застыл, что-то обдумывая, затем посмотрел вокруг и на меня.

— Я думаю, что нет смысла оставаться здесь дольше. Мы спустимся вниз к м-с Вулмор.

Мы нашли м-с Вулмор в гостиной. Она лежала рядом со своим журналом.

— Есть успехи?

Леффинг склонил голову.

— Мы видели… материализацию. Однако, на данный момент её происхождение и та причина, что побуждает её к проявлению, не вполне ясны для меня. Мне требуется больше времени, прежде чем я получу полное объяснение. Покамест же я бы рекомендовал, чтобы комната в башне оставалась незанятой.

Было очевидно для меня, что м-с Вулмор была разочарована тем, что Леффинг не смог незамедлительно прояснить тайну, однако она согласилась продолжить взаимодействие при любом возможном исходе, и сердечно пожелала нам обоим доброго дня.

На обратном пути в такси к Отэмн-стрит Леффинг будто бы затерялся в своих мыслях, однако он всё же задал мне один вопрос.   

— Ощутил ли ты какое-либо присутствие зла, когда сущность находилась в комнате?

Сперва я был готов ответить утвердительно, однако перепроверил свои ощущения и в конце концов признался, что, хотя я и испытывал ощущение невыносимого отвращения, на самом деле я не чувствовал присутствия какого-либо зла.

Леффинг, по-видимому, удовлетворился моим ответом и вновь погрузился в многозначительное молчание.

После того, как Леффинг пообещал дать мне знать, если и когда у него будет дальнейший прогресс в расследовании этого случая, я оставил его у дома под номером 7, Отэмн-стрит, и отправился домой.

Прошло около двух недель прежде, чем я получил весточку от него. Луций позвонил мне одним августовским вечером. По его словам, ему удалось разрешить тайну материализации в Оукхилл-хаус, и не буду ли я столь любезен заглянуть к нему и услышать объяснение?

Уже через пару минут я был на улице, и вскоре уже обнаружил себя уютно устроившимся в залитой газовым светом прихожей Леффинга.     

— Дальнейшие расспросы м-с Вуллмор, — начал он без лишних церемоний, — открыли тот факт, что вплоть до недавних месяцев комната в башне использовалась лишь в качестве чулана для хранения вещей. Она была переоборудована в гостевую комнату для леди только в прошлом декабре. Это, по моим ощущениям, объясняло, почему сообщения о манифестациях в ней стали поступать лишь в последнее время.

Он выдержал паузу, сложив вместе кончики пальцев.

— Ты можешь помнить, Бреннан, что я произвёл осмотр оконной рамы в той комнате весьма тщательным образом. Я заметил в частности ряд круговых отметин, расположенных на равном расстоянии друг от друга, идущий вдоль краёв рамы. Они были замазаны краской, но видны по-прежнему. Они смутили меня лишь на мгновение. Я тут же смекнул, что некогда оконный проём в башне был наглухо зарешёчен.

Прутья были спилены вместе с крепежами, и следы от них до сих пор различимы.       

М-с Вулмор даже не замечала их и не дала никакого объяснения об их происхождении.

Далее я стал копаться в прошлой истории поместья. М-с Вулмор владела им примерно четыре года. Ранее он был собственностью Хирама Каллестона, зажиточного банкира, который жил в особняке вместе с сестрой. М-р Каллестон владел домом порядком тридцати лет. Я не нашёл ничего в истории Каллестона, чтобы объяснить материализацию в башенной комнате. Я узнал, что Каллестоны, подобно м-с Вулмор в начале её собственного владения этим особняком, пользовали комнату в башне по большей части для хранения вещей.

Таким образом, мы видим, что комната в башне фактически пустовала более тридцати лет. Возможно ли, спрашиваю я себя, чтобы монструозная тень возникала там все эти годы, невидимая никем, что она на самом деле предшествовала Каллестонам?

  Я произвёл дальнейшие исследования в записях о владении этим домом. Прежде Каллестонов Оукхилл-хаус принадлежал Фаррингтонам, влиятельной семье, контролировавшей один из некогда процветавших концернов по производству повозок Нью-Хэвена.

Леффинг нахмурился.

— Фаррингтоны, как удалось мне выяснить, были социально значимыми и весьма почтенными людьми. Ни одной стигмы от скандала, никаких тайн или странных слухов не относилось к ним. Было похоже на то, что я, фигурально выражаясь, бьюсь головой об лёд.

Однако я отказывался считать дело закрытым за недостатком улик. Переворачивая некоторые старые бумаги семьи Фаррингтон, хранящиеся в архиве местного исторического общества, мне посчастливилось наткнуться на записанную вручную платёжную книгу. Маленькая книженция содержала в себе имена, адреса и платежные реквизиты слуг, домашних, садовников и пр. семьи Фаррингтон. Я скопировал имена и адреса, после чего попробовал нащупать следы этих людей из числа бывшего наёмного персонала Фаррингтонов.

Выглядело это дело безнадёжным. Большинство из них умерло годы назад. Кое-кто просто испарился, не оставив ни записей, ни адресов. Поэтому ещё более невероятным выглядит тот факт, что самая последняя фамилия из этого списка принесла успех! Я не буду разглашать имя того джентльмена; он был записан в платёжной книге Фаррингтонов как «рабочий теплицы». Ныне он приближается к столетней дате и тихо себе живёт с замужней племянницей в пригороде.

Я вызвал такси и прибыл по адресу, чтобы повидаться с ним. Я нашёл старого работника скрюченным от артрита, отчасти слепым и немного глухим, однако пребывающим в ясном рассудке. Поначалу он отказывался говорить об этом, хотя и с должной готовностью признал, что некогда трудился у Фаррингтонов. В конце концов, после того, как мы с ним проболтали какое-то время на разные темы, он рассказал мне, что знает тайну комнаты в башне.

Он сказал мне, что последний Фаррингтон умер более двадцати лет назад, и что сам он не видит никакого вреда в том, что раскроет эту тайну.

— Во времена их величайшего успеха, — начал сказ старый трудяга, — одна из семьи Фаррингтонов произвела на свет аномального отпрыска, «чудище». Оно было столь безобразно деформировано, что доктора резонно предполагали, что существо задохнётся спустя несколько часов. Слепое, искажённое и чудовищное, оно, тем не менее, осталось жить. С домашней прислуги, большинство из коих были старожилами, взяли клятвы о неразглашении. Чужим же говорили, что существо было мертворожденным. Возможно, по причине боязни жестокого обращения с ним, или же по причине того, что риск общественного резонанса был для них важнее всего прочего, Фаррингтоны ни разу не пробовали отдать существо в специализированные учреждения. Его заперли в башенной комнате, и его нужды были удовлетворены.

По мере того, как чудище росло, оно начало ползать по комнате, и однажды его поймали на полпути вниз из окна. В оконную раму были незамедлительно вставлены прутья, вероятно, руками наёмных работников Фаррингтонов.

Существо прожило в башенной комнате более сорока лет. В полдень, когда небо сияло лазурью, солнце ударяло в окно комнаты в башне около часа. Согласно моему рассказчику, хотя чудище и было слепо от природы, оно, однако, стремилось к солнцу. Когда солнечный свет входил в башенную комнату, существо ощущало это. Подползши к окну, оно начинало танцевать и подпрыгивать, купаясь в лучах солнца, пока свет его не угасал. По мере старения существо стало большую часть времени лежать в одном и том же углу комнаты без движения, однако оно никогда не упускало момента выползти на солнечный свет и устроить пляски.

Старик сказал, что слуга, кормивший чудище, поведал ему о том, что даже в последний день своей жизни оно прыгало и выкидывало коленца около окна, когда в комнату проникло солнце.

Леффинг покачал головой.

— Странная и печальная история, Бреннан. Каким бы отвратным оно ни было, всё равно чувствуешь сочувствие к этому несчастному уродцу.

Я кивнул.

— Однако почему оно возвращается туда? Как и почему оно продолжает материализовываться спустя все эти годы?

Леффинг умолк на мгновение, как если бы тщательно подбирал слова.

— По моему мнению, ты практически выразил мысль, что существо даже не понимает, что оно мертво. Оно продолжает приходить потому, что его особенный тип сознания не способен полностью постичь, что его уже не стало. Оно родилось и прожило в полнейшей темноте. Смерть для его причудливого сознания была, возможно, лишь ещё более глубокой тьмой. Какой-то жалкий остаток его, некий лоскут нефизического бытия остаётся в той комнате. Когда солнце входит в окно, побудительная сила привычки, выработанной за сорок лет, призывает нашего бедного уродца вновь танцевать в лучах его. Это бездумное, лишённое разума побуждение, что наделяет несчастный астральный слепок достаточной силой, чтобы спроецировать его прежний физический облик. Это то самое, что мы видели.

Должен признать, что я не был полностью удовлетворён объяснением Леффинга, однако мне нечего было предложить самому.

Я поинтересовался, рассказал ли он всю историю целиком м-с Вулмор.

— Да, — ответил он, — и более того, советовал ей запереть ту комнату. Химерная тень, конечно же, может внезапно прекратить свои материализации, хотя может и продолжать их в течение ещё долгих лет. Я не могу этого спрогнозировать.

— Разве нет никакого способа изгнать призрака?

Леффинг пожал плечами.

— Экзорцизм здесь бессилен. Существо это не злое; я вообще сомневаюсь, есть ли у него осознание зла как такового, в нашем понимании. Оно, выражаясь технически, лишено разума. Экзорцизм тут будет совсем не к месту. Нет, чудище не одержимо.

Он встал, заметно усталый, как подумалось мне.

— Что ж, Бреннан, даже пусть и проблема для м-с Вулмор остаётся нерешённой, я считаю ещё одно своё дело закрытым. Разгадка этого случая заслуживает небольшого праздника. Составишь ли мне компанию в распитии одной-двух унций** хорошего бренди?

Я присоединился к нему, и никогда в моей жизни бренди не был столь вкусен.

ПРИМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА

* Сарсапарель (непр.: сассапарилла) – род лиан или лазающих кустарников из семейства смилаксовые. Придаточные корни растений рода Смилакс содержат стероидные сапонины – олигозиды париллин и сарсапариллозид, производные сарсапогенина. Отвар корней применяется как мочегонное, противосоифилитическое средство, при ревматизме и подагре. Сарсапариловый корень был ввезён в Европу испанцами в 1536-45 гг. Сарсапарилль растёт на черноморском побережье Кавказа, в частности, в окрестностях города Сочи и в Абхазии. В Западной Грузии подваренные усики сассапарили используют для приготовления грузинской национальной закуски пхали из экалы (груз. назв. сассапарили). – Wики.

Очевидно, что Луций Леффинг предпочитает готовить из сарсапарели тонизирующий напиток, рецепт которого известен лишь ему.

** Жидкая унция (аббревиатура fl oz) (английская) имеет объём 28,4 мл. Составляет 1/20 английской пинты (0,56 литра) — Wики.

P. S. Возможно, что Бреннан в данном сюжете использовал мотив XIX аркана таро, а именно Sol, переиграв его достаточно гротескным образом — вместо двух детей-близнецов, танцующих под солнцем (традиционная иконография), в его версии 19-го аркана присутствует одно несчастное деформированное существо, обожающее принимать солнечные ванны.

05.09.2022  

Сон Философа или Гипноэротомахия

Элиас Эрдлунг

<Рассказ на конкурс Фантазмы и Протуберанцы>

**************************

       ...Одним хорошим мартовским вечером один малость рассеянный и неопрятный, средней юности химический натурфилософ Пётр Семёнович надышался этилового спирта вкупе с медицинской ртутью и алкалоидным растворителем над своими ретортами и крепко уснул прямо в лаборатории, которую ему выделили старшие коллеги в одном из пустующих цехов НИИДАР, что на Преображенке. Вокруг на стенах были развешаны постеры старых рок-групп 70-ых и сисястые девахи из Playboy. В воздухе чувствовались излишняя сырость ранней весны и свежий оттенок терпентина, за окном во дворе что-то сверлили и колотили технари-затейники, весело переругиваясь.

Явилась нашему алхимику-неофиту дева неземной красоты в развевающихся алых и лазурных одеяниях, с кадуцеем в одной ручке и стеклянной сферой – в другой, сказала она ему нечто непотребное, а затем превратилась в обыкновенный стул. Стул затем превратился в элегантное кресло с ротанговыми подлокотниками, кресло – в изысканную кровать с балдахином эпохи Тюдоров, а она уже – в поле для гольфа, на котором резвились какие-то зайцеподобные. За дальним концом поля проявились лучащиеся в солнечном великолепии прибрежные скалы, как на фотографии из Крыма, формирующие собой естественную арку, в глубине которой блистала безупречная гладь морского простора. Над скалами в гламуре водных брызг на облаке парил хор энохианских ангелов с непроизносимыми именами и атрибутами, распевавших «Санта Марию де лас Сьеррас». В проёме арки из брызг и клочков воздуха соткались ажурные ворота. Философ жадно вглядывался, покусывая в напряжении свои невидимые губы на невидимом лице. Он испытывал одновременно крайнюю степень любопытства, испуга, замешательства и сексуального возбуждения.

Вот филигранные створки распахнулись, из-за них выпорхнул лучащийся радугой, крылатый шестиногий чудоконь Слейпнир, а на нём верхом – грозный ас-вещун Вотан, со свитой завывающих валькирий, вооружённых до зубов холодным оружием и закованных в кольчуги, ладно сидящие на их стройных девичьих станах. Одноглазый бог-пророк на скаку метнул в заспавшегося Петра Семёновича своё разящее рунное копьё – легендарный Гунгнир, подарок от ловкача Локи! – прямо тому в грудь, правда, с приличного расстояния в двести или около того шагов. За Гунгниром рванулись огромные вороны Хуни и Муни со злобным клёкотом. Пётр Семёнович, перепугавшись не на шутку, вскочил и бросился бежать куда глаза глядят, чувствуя, что копьё, словно баллистическая самонаводящаяся ракета, вот-вот проткнёт его спину насквозь, стоит ему только чуть замедлиться. Трубный зов неописуемой торжественности раздался позади убегающего алхимика со стороны крылатого воинства, громом отдавался перестук шести копыт могучего коня Вотана; валькирии улюлюкали и выкрикивали боевые кличи, бряцая мечами и копьями о щиты, в общем, стоял непередаваемый шум. Незадачливый философ-сновидец, одетый в какое-то груботканое рубище, запутался в ногах, поскользнулся на влажном дёрне поля и упал, здорово ударившись зубами о грунт. Гунгнир просвистел прямо над его головой и воткнулся в дёрн совершенно вертикально. Под копьём тут же образовалась лунка и в неё закатился рифлёный шарик, посланный метким ударом какого-то известного гольфиста с рыжими волосами с другого конца поля. Пётр Семёнович попытался встать, но понял, что лежать ему как-то спокойнее. Вороны Хуни и Муни тем временем подлетели к философу, ухватили его за плечи когтистыми лапами и мигом подняли ввысь. Пётр Семёнович стал стремительно удаляться от земли, сердце его замирало от страха высоты, но вместе с тем он испытывал некую форму экстаза от ощущения полёта. Поле для гольфа вместе с прибрежными скалами и какими-то городскими трущобами и промзонами поодаль стало отдаляться, и у Петра Семёновича перехватило дух.

Ворон слева гаркнул Петру Семёновичу в левое ухо, чуть не оглушив его нафиг:

— — ВИТРИОРРРК! В АССГАРРРДЕ НЫНЧЕ ХЕРРРРОВО КОРРРМЯТ!

Ворон справа, соответственно:

— ИНТЕОРРРО ПОСТЕОРРРО! ХОРРРОШАЯ БЫЛА ДЕВКА, СИСЯЯЯСТАЯ! А ТРРРРАХАЛАСЬ!

Тут глазам Петра Семёновича открылся славный град Асгард, высящийся прямо на радужном мосту, и сонмы крылатых альвов и прочих астральных существ с любопытством стали кружить вокруг них, однако угрюмые вороны Вотана, не теряя хватки, отпугивали их прочь, а кого-то даже ловили и поедали прямо на ходу.

Вот гигантские ворота Асгарда распахнулись рукой могучего белого аса Хеймдалла, и Петра Семёновича с помпой…

…выбросил в явь какой-то чересчур громкий строительный скрежет за окном. Натурфилософ резко выдохнул, сморгнул и протёр глаза – перед ним был заваленный всякой параферналией лабораторный стол, на горелке пузырилась колба с вонючими реактивами.

— Что за дичь? – ругнулся Пётр Семёнович, встал, нетвёрдой походкой прошёл в спальню, она же подсобка, и, не раздеваясь, рухнул на железную кровать как подкошенный. Голова у него раскалывалась, руки и ноги потели, в животе что-то крутило и очень хотелось спать. Налицо были все признаки химического отравления. Его чёрный питомец, кот-даэдрот Амадеус, спрыгнул с нагретой подушки, оставив после себя запах серы с примесью аммиака и мускуса. Пётр Семёнович тут же ушёл в Страну Имбирных Кореньев и Гвоздичных Листьев и узрел себя в буддийском святилище, вырубленном в горной породе либо созданном из естественной пещеры (да какая, к мандрагоре, разница?)

Наш философ встал с коленей – он лежал лицом вниз, точно так, как рухнул наяву на постель – отряхнулся, извлёк вывалившийся зуб мудрости, повертел его в руке, затем поднял его в торжественном жесте Инвокатио – и зуб воссиял будто неземной светоч, рассеивая чернильные сумерки. Вокруг слышались странные шорохи, какая-то тихая речь с напевами и ещё злорадное бормотание и хохотки. Философ прислушался и уловил слабый писк летучих мышей. Ему стало как-то боязно, но делать нечего – взяв в руку валявшуюся рядом швабру и подняв повыше Зуб Мудрости в другой руке, он двинулся в темноту. На нём был шерстяной балахон с капюшоном, как у средневекового монаха-бенедиктинца, и какие-то не очень удобные сандалии.

Пещера представляла собой вытянутую галерею с высоченными потолками, терявшиеся в темноте своды поддерживались мощными колоннами с буддийскими орнаментами. В стенных нишах стояли многорукие мрачные статуи гневных йидамов в обрамлении красных и чёрных толстенных свечей, между колоннами попадались наваленные в кучи тибетские гонги, трубы, караталы, колокольчики, костяные канлинги, костяные чётки, капалы, мриданги, кхатванги, ваджры, килы и прочие экзотические музыкальные и ритуальные инструменты, повсюду высились пирамиды из черепов, с перекрытий свода свешивались истлевшие многометровые тханки, медленно колыхавшиеся на призрачном ветру. Освещение в этой грандиозной пещере представляло собой рассеянный серовато-дымчатый нуар и как будто присутствовало везде без видимого источника, а свечи, канделябры и факелы, укреплённые на колоннах, служили скорее для антуража. В воздухе как будто постоянно висел приглушённый, но густо вибрирующий рокот огромного гонга в сочетании со священными слогами буддистов ОМ-А-ХУМ. Шаги Петра Семёновича вызывали многократное эхо, повсюду носились какие-то неясные тени, за ним определённо наблюдали со всех сторон тысячи любопытных и голодных глаз. В целом, было достаточно жутковато. Наконец, к нашему алхимику пришло понимание, что это никакой не храм, а самый что ни на есть склеп. Единственной своей защитой Пётр Семёнович видел сейчас свой Зуб Мудрости, уже обратившийся по дороге в Кристалл Света, неярко, но ровно пульсировавший у него в правой руке. Пётр Семёнович остановился, встал поудобнее на разбитых пыльных плитах, покрытых орнаментом из перекрещенных ваджр и лотосов, огляделся, поймав периферийным зрением несколько убегающих за колонны теней, прислушался к доносившимся отовсюду зловредным шепоткам и, собравшись с духом, крикнул:

— Эй, вы, кто там, черти тибетские! Выходите, будем биться, плевать я на вас!..

Тут дыхание у нашего алхимика малость перехватило, ибо из-за колонны на зов вышагнула одна из тех хихикающих теней. Ею оказалась женская фигура, и выглядела она как одна из тех статуй гневных йидамов, только ожившая. Демоница крутанулась на месте, звеня ножными колокольчиками и размахивая железным шестом с черепами и ваджрами на концах, хохотнула, лукаво и хищно глядя на похолодевшего сновидца, облизнула ярко-красные губы длинным раздвоенным языком и стала исполнять какой-то ритуальный танец, вышагивая и притоптывая, как механическая кукла. От ударов её голых ступней по плитам пола ощущалась заметная дрожь земли. Пританцовывая в меру округлыми бёдрами, эта полуобнажённая бесовка неземной красоты и страхоты, с черепами каких-то шакалов и обезьян в высокой, заплетённой в чёрные дредлоки копне спутанных волос, татуированная хной даже на лобке и покрытая с ног до головы пеплом, медленно приблизилась к философу на расстоянии вытянутой ноги и встала на одну ногу, облокотившись на шест одной рукой, а другой протянув Петру Семёновичу чашу из спиленного черепа человека с алой жидкостью, очевидно, кровью.

Наш алхимик, замерев на месте, был словно загипнотизированный и лишь с большим трудом смог помотать головой в знак отрицания.

Тогда чертовка отложила шест и чашу с кровью в сторону, затем подняла одну руку к языку, а вторую опустила в промежность и сделала одновременное движение кистями рук, после чего протянула их к лицу философа, с очевидным предложением то ли понюхать, то ли облизать её когтистые пальцы.

Философ задумался, затем спросил:

— Кто ты, чудное виденье? Уж не дурное ль наважденье, аль ангел чистой крипоты?

Бесовка ответила не сразу.

— Я твой йидам, смертный, или дакини, или ваджрайогини.

— Аааа… — протянул философ.

Едва он произнёс это, как дакини, одним движением подобрав свой боевой шест с пола, оттолкнула его ногой в грудь, так что он упал навзничь на голый каменный пол, весьма болезненно, затем той же ступнёй опустилась на его промежность и немного позабавилась с ней.

— Ждал меня? – лукаво спросила та.

Философ молчал, прикусив язык от боли и изощрённого наслаждения.

Тогда эта бесовка внезапно оскалилась, как дикая кошка, и издала низкий утробный рык, а её третий глаз заполыхал яростным огнём. Философ струхнул не на шутку. Дакини распрямилась всем своим гибким станом, размахнулась своим шестом с ваджровым набалдашником и резким толчком ударила Петра Семёныча в солнечное сплетение, отчего тот с резким выдохом повалился наземь, не успев даже осознать сей факт. Дакини напрыгнула на него и оседлала, после чего придвинула свой лик вплотную к испуганному лицу философа. Она несколько мгновений гипнотизировала его как кобра – кролика, затем разразилась довольным ведьмовским хохотом. От её дыхания исходил тошнотворный аромат тухлого мяса. Философ вспомнил, что такие сущности в тантрическом буддизме чаще всего выступают людоедками, и содрогнулся своими худосочными телесами. Но бесовка, состроив дьявольскую гримасу, твёрдо возвышалась над ним и, судя по всему, не собиралась давать спуска.

— Это тебе за накопленные кармические грешки, хехехе! – она размахнулась узкой когтистой ладонью розового цвета и наотмашь хлестнула философа по мордам. Тот взвыл в негодовании и ярости и произвёл попытку высвободиться, но крепкие бёдра демоницы плотно сомкнулись вокруг его таза и ног. Бестия словно приросла к нему, и не было от неё никакого спасения. Сидя на нём верхом, с высунутым языком и кроваво-алыми губами, дакини, продолжая гипнотизировать беднягу Петра Семёныча, стала совершать некий волнообразный танец своего пирсингованного живота, затем подняла руки над головой и добавила к животу танец шеи, на которой висело множество обручей, чёток, ожерелий, цепей и амулетов. Философ забыл обо всём и внимательно – завороженно следил за телодвижениями бесовки, которая, видимо, решила взять его измором. Она продолжала свой нечестивый богохульный эротический танец, неотрывно сверля свою жертву всеми тремя глазами. Философ углом своего смятённого ума смекнул, что если он не хочет быть сожранным этой демоницей, ему нужно усилием воли проснуться, либо как-то совладать с ней или обхитрить. Дакини, кажется, прочла всё это в его уме за долю секунды и разразилась гневным хохотом.

— Никуда ты не уйдёшь, голубчик! Будешь услаждать мою ненасытную йони в соответствии со своей грязной кармой ещё несколько тысячелетий!

Наш алхимик взвыл и яростно взбрыкнул, сократив мышцы брюшины, бёдер и кистей рук. Дакини на миг потеряла равновесие, но тут же восстановила его и всем своим худощавым, однако тяжёлым, словно бы каменным, телом навалилась на философа, а из её синего горла исходил низкий утробный рык разъярённой львицы. Философ опять больно ударился головой о камень пещеры; дакини рывком подскочила на нём и вдавила его руки своими коленями. Философ лежал на холодной скальной породе, вне себя от гнева, страха, унижения и негодования на своё положение беспомощного дитяти. Дакини, видя, что её жертва более-менее угомонилась, тоже будто смягчилась, лукаво посмотрела на Петра Семёныча сквозь полусомкнутые ресницы (а они у неё были изрядной длины), взяла в свою когтистую ладошку свою же наливную грудь, вымазанную в пепле, склонила головку чуть набок, высунула свой ярко-розовый язычок длиною в добрый локоть и стала его кончиком массировать набухший сосок, поглядывая с хитрецой на лежащего под нею горе-сновидца. Тот почувствовал в который раз за свой сон сексуальное желание, и его фалл зашевелился, как змея, между крепких ягодиц бесовки, пока не принял полностью боевой вид. Дакини, продолжая левой ладонью играться со своей грудью и не отрывая змеиного взгляда от своего партнёра/жертвы, аккуратно приподняла свою узкую тазовую область, обхватила напрягшийся лингам пальчиками и, немного поводив головкой члена по своим влажным половым губам и клитору, медленно ввела его внутрь до самого упора. Философ затаил дыхание. Дакини испустила протяжный стон, от которого под сводами пещеры стали носиться с испуганным писком маленькие крылатые вампиры, и откинулась назад, изогнувшись как в асане. У неё закатились глаза, оставив одни белки, и раскрылись пунцовые губки. Философ обхватил её ягодицы, освободив руки из-под её костистых коленей – а ягодицы у демоницы были горячи и упруги, как раскалённые спицы, а кожа была словно бархат. (Далее непотребство)

Тут она схватила его за мошонку и с силой сжала, а пальцами другой руки надавила на середину его промежности, отчего философ почувствовал, как его кундалини молниеносно распрямилась из области копчика, будто пружина, и, раскрутившись вдоль позвоночного столба, ударила ему прямо в черепную коробку. Его словно ослепило от жуткой боли, и философ в ужасе проснулся на влажных простынях в своей пустой спальне-подсобке с рваными обоями, ящиками с реактивами и орущим некормленым котом.

— Фу ты блин, надо завязывать с этиловыми парами, — сказал сам себе вслух наш натурфилософ Пётр Семёныч, откидывая насквозь влажное одеяло с худых своих ног и приподнимаясь на локтях, — чёрт побери эти астральные приключения. Фуух… а ведь какая бесовка была!

Fin 03.02.19