Так завещал же Царь страны той, что престрого запретил
Смертному глазу зреть сиё из-под бахром ресниц.
И посему Душа, что опечаленно путями теми изредка проходит,
Чрез дымное стекло просторы эти мельком лишь обводит.
Тем путём, туманным, мрачным,
Что знаком лишь духам алчным,
Где Эйдолон по имени НОЧЬ
Там правит балом вполну мочь.
Брёл домой я оттуда недавно,
Из пределов той Туле смрадной.
P.S. Есть версия, что данное стихотворение было сочинено стариной Эдгаром Алланом после особо гнетущего опиумного галлюциноза. Ведь как известно по опытам его современника, старого пройдохи де Куинси, в опиумном делирии курильщики часто видят картины бесконечных фосфоресцирующих морей и озёр с плавающими в них человеческими лицами. — прим. пер.
[Занавес поднимается из темноты в обеих частях сцены. Двое рабов появляются на ступенях с фитилями в руках. По мере того, как они спускаются, рабы зажигают факелы, укреплённые в стенах, своими фитилями. Когда они входят в храм, то зажигают и там повсюду факелы. Двое рабов – это Тхарни и Тхаррабас.]
Тхаррабас: Ещё много там, Тхарни?
Тхарни: Думаю, нет, Тхаррабас.
Тхаррабас: Сырое и ужасное место.
Тхарни: Ещё немного.
Тхаррабас: Почему Царица решила устроить званый ужин в подобном жутком месте?
Тхарни: Не знаю я. Она будет трапезничать с её врагами.
Тхаррабас: В земле, откуда я родом, у нас не принято принимать пищу с врагами.
Тхарни: Нет? Царица будет пировать с её врагами.
Тхаррабас: Зачем? Ты знаешь, зачем это?
Тхарни: Таково желание Царицы.
[Молчание.]
Тхаррабас: Дверь, Тхарни, мы пришли к двери!
Тхарни: Да, это Храм.
Тхаррабас: Несомненно, мрачное место.
Тхарни: С приготовлениями закончено. Мы зажгли эти факелы, теперь свободны.
Тхаррабас: Кому он посвящён?
Тхарни: Люди говорят, что он был некогда посвящён Нилу. Кому Храм посвящён теперь, не ведаю я.
Тхаррабас: Так значит, Нил оставил его?
Тхарни: Как говорят, ему больше не поклоняются здесь.
Тхаррабас: На месте Нила священного я бы тоже оставался бы наверху [указывает], где Солнца свет.
[Вдруг он видит огромную уродливую громаду Харли.]
Ох-х-ох!
Харли: Урх.
Тхарни: Что с тобой, это просто Харли.
Тхаррабас: Мне почудилось, что ты – некое страшное, злое божество.
[Харли смеётся. Он по-прежнему опирается на свой большущий железный прут.]
Тхарни: Он ждёт здесь Царицу.
Тхаррабас: Что за зловещую роль приуготовила она для Харли?
Тхарни: Почём мне знать. Ты ждёшь Царицу, Харли?
[Харли кивает.]
Тхаррабас: Не желаю я принимать участие в званом пиршестве, что должно быть здесь. Только не с Царицей.
[Харли долго гогочет.]
Тхаррабас: Работа наша выполнена. Пойдём. Давай же покинем это место.
[Тхаррабас и Тхарни удаляются вверх по ступеням.]
[На сцене возникают Царица вместе со своей служанкой, Аказарпсес, они спускаются вниз. Служанка поддерживает шлейф её платья. Они входят в храм.]
Царица: Ах. Всё готово.
Аказарпсес: Нет, нет, Высокочтимая Госпожа. Ничего ещё не готово. Ваше одеяние – мы должны застегнуть его здесь [плечо], и ещё вплести бант в ваши волосы.
[Она начинает прихорашивать Царицу.]
Царица: Аказарпсес, Аказарпсес, я не могу позволить себе иметь врагов.
Аказарпсес: В самом деле, Высокочтимая Госпожа, в том, что вы имеете врагов, есть нечто неправильное. У той, что столь деликатна, столь изящна и к тому же столь прекрасна, никогда не должно быть врагов.
Царица: Если бы только боги могли это понять, они бы никогда не допустили этого.
Аказарпсес: Я проливала во славу их тёмное вино, я даровала им жир, я часто подносила им пикантные вещи. Я говорила: "У Царицы не должно быть врагов, она столь нежна, столь справедлива." Но они не хотят понимать.
Царица: Если бы они только могли видеть мои слёзы, они бы ни в жизни не допустили, чтобы такие горести были насланы на одну маленькую женщину. Но они лишь смотрят на мужчин и на их ужасные войны. Почему мужчины должны убивать один другого и сотрясать мир кошмарными войнами?
Аказарпсес: Я порицаю твоих врагов, Высокочтимая Госпожа, более, чем богов. Отчего они должны беспокоить тебя, кто столь нежна и столь ранима от их гнева? Всего лишь часть земель забрала ты у них. Насколько же лучше лишиться малой части своих земель, нежели быть невоспитанными и недобрыми.
Царица: О, не вещай более о землях. Не ведомо мне об этих вещах. Говорят, что в этом повинны мои военачальники. Как же я должна знать о том? О, за что же они желают быть моими врагами?
Аказарпсес: Вы сегодня справедливы как никогда, Моя Добродетельная Госпожа.
Царица: Мне следует быть справедливой этим вечером.
Аказарпсес: Воистину, вы сама справедливость.
Царица: Ещё каплю благовонных масел, Аказарпсес.
Аказарпсес: Прежде мне следует покрепче завязать цветную ленту.
Царица: О, им не хватит ума рассматривать её. Они даже не удосужатся понять, синяя она или оранжевая. Я заплачу, если они не станут на неё смотреть. Это замечательная лента.
Аказарпсес: Придите в чувство, моя госпожа! Они будут с минуты на минуту.
Царица: И вправду, я чувствую, что они очень близко от меня, от этого меня берёт дрожь.
Аказарпсес: Вам не следует содрогаться, Высокочтимая Госпожа; не должно вам.
Царица: Они столь ужасные люди, Аказарпсес.
Аказарпсес: Но вам всё же не стоит дрожать, ибо ваш наряд теперь готов; хотя, если вы будете дрожать, увы мне! кто сможет сказать, как он будет себя вести?
Царица: Они такие здоровые, страшные мужланы.
Аказарпсес: О ваш наряд, наряд ваш; вам не должно, не должно!
Царица: О, мне не вынести этого. Нет, не вынести. Этот, который Радамандаспес, этот здоровенный, яростный солдафон, и ещё ужасный жрец Гора, и… и… О, я не в силах смотреть на них, не в силах я.
Аказарпсес: Госпожа, вы ведь пригласили их.
Царица: О, скажи им, что на твою госпожу нашла хворь, скажи, что я мучаюсь лихорадкой. Быстрее, давай же, передай им, что на меня напала болотная лихоманка и я не могу принять их.
Аказарпсес: Высокочтимая Госпожа…
Царица: Скорее, ибо мне невыносимо сиё.
[Аказарпсес уходит.]
Царица: О, мне не вынести мысли, что у меня есть враги.
Аказарпсес: Госпожа, они уже здесь.
Царица: О, как же теперь нам поступить? … Так, а что с бантом? Достаточно ли он высоко на моей голове? Он должен быть виден.
[Аказарпсес делает, как велено.]
Прекрасный бант.
[Она продолжает смотреться в ручное зеркальце. Раб спускается по ступеням. За ним – Радамандаспес и Зофернес. Они останавливаются; раб – несколько ниже них.]
Зофернес: В последний раз, Радамандаспес, прислушайся ко мне. Даже сейчас мы ещё можем повернуть обратно.
Радамандаспес: Нет у неё охраны ни снаружи, ни потайных мест для стражи здесь. Только лишь голая равнина и Нил один священный.
Зофернес: Кто знает, что она может таить в этом тёмном храме?
Радамандаспес: Он невелик, а лестница – узка. Друзья же наши в спины дышат нам. Мы можем отбиться на ступенях этих с мечами нашими от всех её людей.
Зофернес: Истина. Ступени здесь узки. Хотя… Радамандаспес, хоть не боюсь я ни мужчин, ни женщин, ни божеств, однако стоило узреть мне письмо от этой женщины, нас приглашающей с ней трапезу вкусить, подумал я, что то не есть благоприятное знамение.
Радамандаспес: Сказала же она, что всё же любит нас, хоть мы ей и враги.
Зофернес: Любить своих врагов – противно естеству природы.
Радамандаспес: Она под парусом у прихотей своих. Они раскачивают голову её, как по весне ветра то делают с цветочными бутонами – то в ту, то в эту сторону. Одна из прихотей её – не более того.
Зофернес: Не доверяю я прихотям её.
Радамандаспес: Тебя зовут Зофернесом, совет благой дающим, посему я поверну обратно, ибо не глух к словам твоим, хоть бы и силился спуститься вниз и на торжественный приём у этой дамы, маленькой, игривой, быть втянутым супротив воли.
[Они разворачиваются и поднимаются по лестнице.]
Зофернес: Поверь мне, Радамандаспес, сиё есть лучший выход. Как думается мне, коль спустимся мы в это подземелье, то вряд ли ещё раз узрим небесный свод.
Радамандаспес: Ну что ж, идём обратно мы, хоть и не прочь я был бы потакать капризам сей царственной особы. Но глянь-ка ты. Идут другие. Дороги нет назад. Идёт там Гора жрец. Нам следует идти на званый вечер.
Зофернес: Так быть тому.
[Спускаются они.]
Радамандаспес: Нам надо осмотрительными быть. Если людей она запрятала внизу, вернёмся мы тотчас.
Зофернес: Быть тому.
[Раб отворяет двери.]
Раб: Принцы Радамандаспес и Зофернес.
Царица: Входите, Милостивые Принцы.
Радамандаспес: Приветствую тебя я.
Царица: О, ты взял с собой свой меч!
Радамандаспес: Я взял с собой свой меч.
Царица: О, но он же столь ужасен, твой грозный меч.
Зофернес: Всегда мы носим их с собой, наши мечи.
Царица: О, но здесь они вам вовсе ни к чему. Если пришли вы кончить жизнь мою, вполне достаточно ручищ большущих ваших. Но всё-таки, мечи-то вам на кой?
Радамандаспес: Достойная Госпожа, мы вовсе не за тем пришли, чтобы убить тебя.
Царица: Вернись на пост свой, Харли.
Зофернес: Что есть такое Харли твой и пост его?
Аказарпсес: Не содрогайтесь, Госпожа моя, не должно это вам.
Царица: Он просто рыболов, живёт на Ниле он. Удит он рыбу день-деньской, по сути же – ничто.
[Харли открывает рот, чтобы показать, что у него нет языка. Уходит.]
Радамандаспес: Ух! Сожгли ему его язык.
Зофернес: Ушёл он по порученьям тайным.
[Входит второй раб.]
Второй Раб: Жрец Гора.
Царица: Пожалуй, священный друг богов.
Жрец Гора: Пребудь ты в славе.
Третий Раб: Царь Четырёх Земель.
[Обмениваются приветствиями.]
Четвёртый Раб: Князья из Эфиопии, два брата-близнеца.
Царь Четырёх Земель: Вот все мы встретились.
Жрец Гора: Все, что сражались супротив войск её.
Царица: О, ни слова более о полководцах же моих. Меня терзает мука слышать о жестокости людской. Но вы враги мои, а я помыслить не могу иметь врагов. Вот почему я позвала вас разделить со мною стол.
Жрец Гора: И пришли мы.
Царица: О, не смотри так строго на меня ты. Не вынести мне, что имею я врагов. Когда же есть они, сон не берёт меня. Разве не так, Аказерпсес?
Царица: Что ж, да, коль станем мы друзьями все; должны ведь, принцы? Присядем же.
Радамандаспес [обращаясь к Зофернесу]: Не вижу запасного выхода нигде. Сиё есть хорошо.
Зофернес: Как же, хорошо, по-мойму, вовсе нет. Тогда что за дыра великая, что тьмой бурлит вон там?
Радамандаспес: Лишь человек один способен враз извлечься из неё. Свободны мы от стражи и зверей. Никто не сможет избежать наших мечей, коль вылезет оттуда.
Царица: Прошу я вас, давайте сядем же.
[Они очень осторожно рассаживаются, она же наблюдает за ними стоя.]
Зофернес: Здесь нет прислуги.
Царица: А разве яств не видишь ты перед своим челом, о принц Зофернес, или же скудно фруктами застолье наше, что порицаешь ты меня?
Зофернес: Не порицаю я тебя.
Царица: Боюсь я, порицаешь ты меня очами гневными.
Зофернес: И в мыслях не бывало.
Царица: О, враги мои, хотелось бы мне доброты от вас. И оттого нет здесь прислуги никакой, ведь знаю, что за мысли вы про меня слагаете…
Князь Эфиопский: Нет, Царица, злых мыслей не имеем мы о вас.
Царица: О, но ведь вы мыслите чудовищные вещи.
Жрец Гора: Не думаем мы зло о вас, Высокочтимая.
Царица: Боялась я, что будь прислуга здесь, подумается вам…. вы скажите, мол, "эта ужасная Царица, велит она напасть на нас своим рабам, пока мы за столом вкушаем…"
[Первый Князь Эфиопский украдкой отдаёт еду своему рабу, стоящему позади него, чтобы тот попробовал на предмет отравы.]
Хотя не ведомо вам, как отвращает меня вид крови алой, и потому я никогда не вздумала бы им давать такое поручение. Вид крови страшен.
Жрец Гора: Мы доверяем вам, Достойная Госпожа.
[Делает то же самое со своим рабом.]
Царица: На многие кубиты вкруг храма этого и вдоль реки постановила я: "Пусть да не будет здесь людей." Я приказала так, и вот их нет. Поверить ли вы мне способны ныне?
[Зофернес повторяет опыт с дегустацией рабом еды, и так – каждый из приглашённых, один за другим.]
Жрец Гора: Воистину, мы доверяем вам.
Царица: А ты, принц Зофернес, с твоими яростью горящими глазами, что столь меня пугают, ты доверяешь мне?
Зофернес: О Царица, сиё есть часть искусства воинского, чтоб быть готовым ко всему в стране врагов своих, а мы же были столь долго в состоянии войны с твоими полководцами, что нехотя искусство наше соблюдать должны. Это не значит, что не доверяем мы тебе.
Царица: Одна я со своей служанкой, и нет доверия ко мне, увы! О Аказарпсес, испуг берёт меня: что если пожелают вдруг враги мои убить меня, а тело кинуть в Нил пустынный.
Аказарпсес: Нет, Госпожа моя, не повредят они вам. Им ведь даже и не понять, как взгляды зверские их вам причиняют боль. Им невдомёк, как деликатно вы устроены.
Жрец Гора [обращаясь к Аказарпсес]: Мы вправду доверяем Царице, никто из нас ей не желает зла чинить.
[Аказарпсес успокаивает Царицу.]
Радамандаспес [к Зофернесу]: Мне думается, зря мы сомневались в помыслах её, видишь, одна она.
Зофернес [к Радамандаспесу]: И всё же мне хотелось бы закончить ужин поскорее.
Царица [к Аказарпсес и Жрецу Гора, но так, что слышно всем]: Но всё же есть не смеют они яства, что мной предложены для них.
Князь Эфиопский: В Эфиопии есть такой обычай, когда вкушаем мы с царицами – не прикасаться к пище, ожидая, пока Царица не постановит своим примером начало пиршества.
Царица [вкусивши яств]: Смотрите же, отведала я их.
[Она смотрит на Жреца Гора.]
Жрец Гора: Таков обычай клира нашего от мала до велика, со времени, когда ходили по земле Луной рождённые, не вкушать еды, пока не посвящена она богам через священные обряды наши.
[Начинает производить пассы над блюдом с едой.]
Царица: Царь Четырёх Земель не притрагивается к еде. И ты, принц Радамандаспес, ты даёшь вкушать царское вино рабам своим.
Радамандаспес: О Царица, таков обычай нашей династии. И он старинный, слово чести… так говорят у нас… что знатный человек не должен есть, покамест прислужники его не вкусят пищи, напоминая нам о том, что тела одних похожи на тела других, как…
Царица: Тогда ответь, зачем ты так внимательно следишь за тем, как потчуется раб твой, принц Радамандаспес?
Радамандаспес: Лишь в целях соблюдения традиции, Царица.
Царица: О горе мне, Аказарпсес, не будут стол делить они со мной, но будут лишь глумиться, ведь одинока и мала я. О, не спать мне этой ночью, нет, не спать. [Плачет навзрыд.]
Аказарпсес: Да, да, Великочтимая Миледи, вы непременно в сон уйдёте. Будьте спокойны духом и душой, заснёте вы сегодня, ей-же-ей, прекрасно.
Радамандаспес: Постойте же, Царица, о Царица, мы вот уже собрались есть.
Князь Эфиопский: Да-да, воистину, мы вовсе не глумимся.
Царь Четырёх Земель: И в мыслях не было над вами потешаться, о Царица.
Жрец Гора: Они нисколько не хотели вам обиды причинять.
Царица: Они… еду мою рабам своим кидали.
Жрец Гора: Сиё была досадная ошибка.
Царица: Ошибкой… не было сиё.
Жрец Гора: Рабы изголодались, черти.
Царица [продолжая рыдать]: Ведь думали наверное, льстецы, что отравить я их готова.
Жрец Гора: Нет, нет, Прославленная Леди, и в мыслях не имелось то у них.
Царица: Уж как же, думали, что отравлю их я.
Аказарпсес [успокаивая её]: Ну полно, полно. Они совсем не так жестоки.
Жрец Гора: Они не думали никоим образом, что отравить вы их способны. Но ведь откуда могут они знать, не был ли зверь, чья плоть теперь на блюде, убит отравленной стрелой, или ж оса – ужалить ненароком фрукт. Такие вещи быть могут в природе, но вашей в том вины тут вовсе нет.
Царица: Ведь думали, что отравить я их хочу.
Радамандаспес: Нет, Царица, смотрите – есть изволим мы.
[Они быстро шепчутся с рабами.]
1-ый Князь Эфиопский: Едим мы ваши яства, о Царица.
2-ой Князь Эфиопский: И вина пьём-с.
Царь Четырёх Земель: Едим мы ваши сочные гранаты и виноград египетский едим.
Зофернес: Изволим есть.
[Все едят.]
Жрец Гора [учтиво улыбаясь]: И я вкусил прекрасных ваших блюд, Царица.
[Медленно очищает фрукт, постоянно наблюдая за другими. Между тем спазмы в груди Царицы становятся реже, а глаза понемногу высыхают.]
Аказарпсес [ей в ухо]: Едят они.
[Аказарпсес поднимает свою головку и оглядывает присутствующих.]
Царица: Возможно, вино отравлено.
Жрец Гора: Нет, нет, Благородная Госпожа.
Царица: Возможно, виноград был срезан дротиком аспидным.
Жрец Гора: Но в самом деле… в самом деле…
[Царица пьёт из его кубка.]
Царица: Так что, не будете вино?
Жрец Гора: Я пью за нашу дружбу обновлённую.
Князь Эфиопский: За обновлённую!
Жрец Гора: Враждебности, по правде говоря, у нас к вам не было нисколько. Мы просто недопоняли ваши войска, Царица.
Радамандаспес [к Зофересу]: Ошиблись мы в Царице. Вино без яда. Выпьем за неё.
Зофернес: Будет так.
Радамандаспес: Мы пьём за вас, Царица.
Зофернес: Пьём мы.
Царица: Подать графин, Аказарпсес.
[Аказарпсес подносит ей. Царица льёт вино в свой кубок.]
Наполните свои бокалы из графина, принцы. [Пьёт сама.]
Радамандаспес: Мы ошибались в вас. Божественно вино.
Царица: Сиё есть древнее вино, взросло оно на Лесбосе, в местечке Мителен, на юг обращено. Суда доставили его по морю и по Нилу вверх, смягчало чтоб сердца людей оно в Египтосе священном. А для меня – нет радости мне в нём.
Князь Эфиопский: Это счастливое вино, Царица.
Царица: Во мне вы отравительницу мнили.
Жрец Гора: Ну что вы, никто из нас не помышлял такого, Ваше Благородство.
Царица: Все вы думали об этом.
Радамандаспес: Мы просим извинить нас, о Царица.
Царь Четырёх Земель: Простите нас.
Князь Эфиопский: Взаправду, ошибались мы.
Зофернес [вставая]: Отведали мы фруктов ваших, выпили вина; прощения теперь мы просим вашего. Позвольте нам теперь уйти в миру.
Царица: Нет, нет! Нет, нет! Ещё не время уходить вам! Должна сказать я… "Они по-прежнему враги мне", и сна как не бывало. Не вынести мне груз врагов моих.
Зофернес: Позвольте нам по-доброму уйти.
Царица: О, что ж, вкушать не будете со мной?
Зофернес: Вкусили уж.
Радамандаспес: Нет, нет, Зофернес. Не видишь разве? Царица принимает близко к сердцу своему.
[Зофернес садится.]
Царица: О, останьтесь за столом со мной чуть доле, насладитесь, и будем же друзьями. Радамандаспес, есть ли страна какая на востоке, близ Ассира? Не помню имени… на право обладания которой династия твоя ко мне депеши шлёт.
Зофернес: Ха!
Радамандаспес [безропотно]: Утратили её мы.
Царица: …и в силу этого враги мои заклятые – и ты и крёстный твой жестокий, принц Зофернес.
Радамандаспес: Сражались мы, Царица, с вашими войсками понемногу. Но было то в порядке практик воинских искусств.
Царица: Своих фельдмаршалов к себе я призову. Смещу их с должностей, бранить их буду, и обяжу страну вернуть, лежит что на востоке близ Ассира. Всё, что вам нужно – побыть ещё со мной здесь, да про вражду забыть… забыть…
Радамандаспес: Царица!.. Царица!.. То матушки моей страна, когда я был дитём.
Царица: Со мной побудьте этой ночью лишь, не уходите рано.
Радамандаспес: Нет, о благороднейшая дама, не уйдём.
Царица [к Царю Четырёх Земель, собравшемуся было уходить]: И, что касается купцов, товарами средь островов торгуют оные, им должно благовония у твоих ног сложить, не у моих, а люди островов должны козлов отдать твоим богам.
Царь Четырёх Земель: Великодушнейшая Царица… воистину.
Царица: Но следует тебе остаться за столом моим, и не уходить враждебно.
Царь Четырёх Земель: Нет, Царица… [Пьёт.]
Царица [дружелюбно взирает на двух князей-близнецов]: Вся Эфиопия к вашим стопам придёт, до самых нижних царств звериных.
1-ый Князь Эфиопский: Царица.
2-ой Князь Эфиопский: Царица. Мы пьём за славу трона твоего.
Царица: Тогда останьтесь за столом со мной и потчуйтесь. Желание то бедняка – врагов чтоб не иметь; и долгими часами глядела я из окон, завидуя тем, кто в лохмотьях бродит. Будьте со мной, князья и принцы.
Жрец Гора: Прославленная Госпожа, щедроты царственного сердца, что наделила вас природа, богам лишь радость доставляют.
Царица [улыбается ему]: Премного благодарна.
Жрец Гора: Эээ… по поводу даров в честь Гора, что со всего Египта собираемы…
Царица: Твои они.
Жрец Гора: Прекраснейшая Госпожа.
Царица: Не надобно мне ничего от них. Используй их, как надобно тебе.
Жрец Гора: Да снизойдёт признательности свет от Гора на чело твоё, Царица. Моя малышка Аказарпсес, как повезло тебе иметь столь милостивую госпожу.
[Его рука обвивается вокруг талии Аказарпсес – та улыбается ему.]
Царица [вставая]: Принцы и джентльмены, давайте же выпьем за будущее.
Жрец Гора [неожиданно]: Ах-х-х!
Царица: Смутило что тебя, о компаньон богов?
Жрец Гора: Нет, ничего. Иной раз дух пророческий меня одолевает. Не часто он бывает. Мне показалось, был момент. Подумалось, что кто-то из богов во мне вещает откровенно.
Царица: Что сказал он?
Жрец Гора: Казалось бы, что… говорил он мне сюда [указывает на правое ухо] иль позади меня… "Не пей за Будущее." Но это ерунда.
Царица: Ну а за прошлое ты будешь пить?
Жрец Гора: О нет, Великодушнейшая, ведь мы его забыли; вино твоё волшебное заставило нас распри прежние забыть.
Аказарпсес: Тогда за настоящее будешь ли пить ты?
Жрец Гора: Ба, за настоящее! За настоящее, что привело меня в компанию столь красивой девы. Пью за настоящее.
Царица [остальным]: А мы – мы выпьем за будущее, и за забвение – забвение врагов заклятых наших.
[Выпивают все; хорошее настроение нисходит на каждого; кажется, дух застолья начинает "выправляться"].
Царица: Аказарпсес, они все веселы теперь.
Аказарпсес: Все веселы, да.
Царица: Слышны мне сказы Эфиопии.
1-ый Князь Эфиопский: …когда Зима приходят к пигмеям, они сразу переходят на военное положение и, выбрав место битвы, выжидают несколько дней, так что когда прилетают журавли, они обнаруживают, что их враги уже во всеоружии. И поначалу они прихорашиваются и не лезут в драку, но, как следует отдохнувши после долгого перелёта, они нападают на пигмеев с неописуемой яростью, так что многие пигмеи погибают сразу же, однако…
Царица [беря её за запястье]: Аказарпсес! Идём!
[Царица поднимается.]
Зофернес: Царица, уж не покидаете ль вы нас?
Царица: Лишь на мгновенье, принц Зофернес…
Зофернес: В силу чего же?
Царица: Молитву сотворить должна сокрытейшему из богов.
Зофернес: Каким же именем зовётся он?
Царица: Скрыто звучание его, подобно действиям.
[Уходит к двери. Наступает тишина. Все наблюдают за ней. Она и Аказарпсес выскальзывают из зала. На мгновение повисает молчание. Затем все достают свои широкие клинки и кладут их на стол перед собой.]
Зофернес: К выходу, рабы. Пусть да не войдёт никто.
1-ый Князь Эфиопский: Ведь не желает же она нам навредить!
[Раб возвращается от двери и пресмыкается.]
Раб: Дверь заперта.
Радамандаспес: Её легко разбить мечами нашими.
Зофернес: Ничто вреда не причинит нам, покуда стережём мы входы.
[Тем временем Царица завершает восхождение по ступеням. Она трижды ударяет по стене веером. Большая решётка поднимается вверх и наружу, очень медленно.]
Зофернес [обращаясь к двум Князьям]: Быстро, к большой трещине. Стойте по обе стороны с мечами наизготовку.
[Они поднимают мечи над дырой.]
Убивайте без раздумий любого.
Царица [стоя на верхней ступени на коленях, с поднятыми ввысь руками]: О Нил священный! Древняя река Египта! О Нил благословенный!
Когда ребёнком я была, играла пред тобой, цветы лиловые сбирая. Их, эти сладкие цветы, бросала вниз, к твоим волнам я. Это лишь маленькая Принцесса, что зовёт тебя, о Нил священный. Царица маленькая, которой груз врагов не мил.
Услышь меня, о Нил.
Люди твердят, что есть другие реки. Но я не слушаю глупцов. Есть только Нил. К тебе молюсь я, малое дитя, что собирало прежде близ твоих широт цветы лиловые.
Услышь же меня, Нил.
Я жертву заготовила для бога. Люди твердят, что есть другие боги. Но есть лишь ты. Жертву вином – вино лесбийское, из чудной Митилены – чтобы смешалось оно с водами твоими, пока не опьянеешь ты и с песнями не устремишься к морю, свергаясь с абиссинских круч.
О Нил, услышь меня.
И фрукты есть к тому же, все сладкие плоды земные; и плоть звериную я принесла тебе.
Услышь меня, о Нил; ведь там не только плоть зверей. Там есть ещё рабы и принцы, есть и Царь. Таких богатых жертв ещё не знал ты ране. Приди, о Нил, из солнечного света. О древняя река Египта!
Готовы жертвы. О Нил, услышь меня.
Князь Эфиопии: Никто не появляется.
Царица [вновь постукивает веером]: Харли, Харли, пусть воды поглотят принцев и джентльменов.
[Зелёный поток извергается из огромной трещины. Зелёные испарения подниматся от пола; факелы гаснут. Храм затопляется. Вода, выплёскиваясь из-под дверей, поднимается по ступеням, факелы гаснут один за другим. Вода, дойдя до своего уровня, касается лишь края схенти Царицы и останавливается. Она с кошачьей реакцией извлекает край платья из воды.]
Царица: О Аказарпсес! Все ли враги мои ушли?
Аказарпсес: О Прекрасная Госпожа, Нил забрал их всех.
Царица [в пылкой набожности]: Эта священная река.
Аказарпсес: Прекрасная Госпожа, будете ли вы спать этой ночью?
Царица: О да. Так сладко, как уж не случалось то давно.
Биографическая справка: Эдвард Дансейни, ирландский баронет, охотник, путешественник, сновидец, поэт и писатель-протофантаст, естественно, не остался безучастным к тайнам и легендам нильской цивилизации. У него есть немало детективных историй на тему похищенных скарабеев и зачарованных мумий (особенно "Четвёртая книга Джоркинса"). Есть у него и свободные фантазии вроде "Сфинкса в Гизе" и "Сфинкса в Фивах". Но всё же наиболее изящными работами Эдварда Джона Мортона Дракса Планкетта являются пьесы, где его ирландский гений мастерски совмещает фэнтези, театр абсурда и историческую канву.
В пьесе "Враги Царицы", вошедшей в сборник "Пьесы о богах и людях", Дансейни в свободной форме излагает одну из легенд Геродота, древнегреческого историка, путешественника и собирателя фолклора, про хитроумную и коварную царицу Древнего Царства, госпожу Нитокрис.
К слову о Нитокрис – в массовой культуре она (или же он?) снискала себе оглушительную популярность, в том числе в жанре weird fiction. Помимо пьесы Дансейни, она фигурирует в:
– историческом романе Болеслава Пруса "Фараон" (1895), где Никотрис (да, именно в таком написании) появляется как мать главного героя, фараона Рамсеса XIII (хотя фактически египтологам известны только XI фараонов из этой династии);
– двух рассказах господина Лавкрафта, "Аутсайдер" (Weird Tales #4, April 1926) и "Погребённый с фараонами" (Weird Tales #5, May 1924); её упоминание лишь эпизодическое, но от этого не менее колоритное – "Нитокрис царит над упырями и древними составными мумиями";
– оккультно-хоррорном романе Сакса Ромера "Ведьмино Отродье" (1914), где она выступает матерью главного антигероя, Энтони Феррара (см. выше);
– новелле Теннесси Уильямса за 1928 год, "Месть Нитокрис", в котором подробно проработан и описан план её мести – она заставляет умереть людей, убивших её мужа/брата, сходным образом;
– книге Джона Книттела "Синий Базальт" жанра "межвременные путешествия", где по ходу повествования главный герой влюбляется в древнюю царицу; Книттел спекулирует на тему происхождения легенды о Золушке – по его мнению, это была легенда о Нитокрис, потерявшей свою золотую сандалию только для того, чтобы её позже нашёл фараон;
– романе Пьера Монлора "Нитокрис, Госпожа Мемфиса";
– коротком рассказе Брайна Ламли "Зеркало Нитокрис", где, как ясно из названия, фигурирует зерцало, некогда принадлежавшее сей знатной даме, с помощью коего она насылает недобрые силы на его владелиц;
– историческом романе "Родопис Нубийская" лауреата Нобелевской премии Нагвиба Махфуза, где она выступает одноимённой наложницей, а затем – царицей-супругой Меренра II;
– музыкальном альбоме Карла Сандерса "Саурианский Экзорцизм", где есть композиция "Slavery Unto Nitocris" и т. д.
цитата
Правильное написание имени царицы – Nitiqreti (Нитикрити/Нейтикерти); о её предположительном существовании как последней царицы VI династии (Древнее Царство) до сих пор ведутся споры. Туринский папирус помещает Нитокрис после Пепи II и Меренре II. В современной египтологической среде принято считать, что её имя является неправильной транслитерацией имени мужчины-фараона Нейтикерти Сиптах, он же Нечеркаре Сиптах, седьмого и последнего по счёту правителя Шестой династии (~2184-2181 BC). Однако грек Геродот, а за ним и египтянин Манефон, который имел, в отличии от Геродота, доступ к храмовых архивам, утверждают обратное. В своей "Истории" Геродот описывает легенду, согласно которой египетская царица Нитокрис отомстила за убийство своего брата и мужа бунтующей чернью. Она изменила течение Нила (скорее, его рукава), чтобы утопить всех убийц на званом банкете. Это не мудрено было сделать, учитывая исконную традицию египтян сооружать системы акведуков, обводных каналов, канализаций, плотин и прочих водорегулирующих систем. Эту историю повторяет вслед за Геродотом египетский жрец птолемеевского периода Манефон, написавший труд по истории Египта и его династий, "Aegyptiaca", в III в. BC. Манефон пишет о Нитокрис, "что она была храбрее всех мужчин своего времени, красивее всех женщин, со светлой кожей и розовыми ланитами". На этом Манефон не останавливается и далее сообщает, что царственная персона Нитокрис ответственна за постройку пирамиды Микерина (Менкаура, самая меньшая из трёх великих гизехских пирамид) – "по её слову, воздвигнута была третья пирамида, по образу горы". Хотя убиенный царь Геродотом не упоминается, Нитокрис наследует трон сразу же вслед за Меренра Немтиэмсефом Вторым, так что его часто идентифицирует с её супругом. Так как в абидосском списке царей после Меренре следует Нечеркаре, немецкий египтолог Людвиг Штерн предложил в 1883 году идею, что Нечеркаре и Нитокрис одно и то же лицо. Датский египтолог Ким Рихольт подтверждает гипотезу Штерна в недавнем исследовании вопроса. Рихольт утверждает, что имя "Нитокрис" (вообще-то грецизированное – прим. сост.) – результат искажения от Нечеркаре. В подтверждении данного умозаключения Туринский канон, являющийся ещё одинм списком царских династий, датирующийся ранними Рамессидами, ставит Нейтикерти Сиптаха в неопределённую позицию. Микроскопические анализы волокон Туринского папируса, проведённые Рихольтом, позволяют заключить, что фрагмент, к которому это имя относится, принадлежал к концу VI династии, сразу же после правления Меренре II. Исходя из того, что в Абидосском списке Нечеркаре помещается в эквивалентное место, которое занимает Нейтикерти Сиптах в Туринском списке, два царя могут быть идентифицированы. Кроме того, номен (родовое имя) "Сиптах" – мужского рода, что говорит о маскулинности правителя. Имя "Нитокрис" предположительно произошло от преномена (личного имени) Нейтикерти, который сам по себе может являться следствием искажения "Нечеркаре", или ещё вариант: "Нейтикерти Сиптах" – номен царя, а "Нечеркаре" – преномен. – прим. пер.
Шеддад и Шеддид, сыновья Ада и внуки Уза, прославились по всему Хадрамауту, а родились они на свет в районе Акаф, земле пустынь, окружённой пустынями, заброшенной как Хиджаз, бесплодной как Техама, выжженной как "красная" Дахна, ужасной, как Гоби, и менее изученной, чем Сахара. Древние евреи называли Хадрамаут Хазармавет, что значит "двор смерти", и таковое замогильное именование вполне соответствует чёрным скалам, которые громоздятся тут и там над осыпающимся песчаными отмелями, подобно столь многим колоссальным надгробиям посреди мрачнейшего из кладбищ. Здесь же обитало племя Ад, не просто процветавшее, но совершившее вещи, навсегда запечатлённые в легендах и песнях.
Пересекая пустыню Хан-Халь, Марко Поло сообщает, что стал очевидцем призрачных видений, и даже слышал, как они разговаривали, называя людей по именам их, и стопорили его караванщиков такими странными звуками, как топот лошадиных копыт, удары в барабаны, игра на флейте и на других музыкальных инструментах. На Востоке принято относить эти призрачные пустынные манифестации к одному из множества аспектов мировой духовной тайны, и древний араб никогда не шёл в пустоши с наступлением ночи, не произнеся с должной торжественностью молитвы проверенную поколениями формулу уверенности: "Спешу я к убежищу хозяина этой земли, да защитит меня он от глупейших из своих подданных".
Не подлежит сомнениям убеждённость бедуинов в том, что в неисчислимые века до сотворения Адама Аллахом из огня были созданы мириады джиннов или гениев, наслаждавшихся дарами этого мира под началом успешных правителей, имевших общее имя Сулейман. Эти воздушные создания, как бы то ни было, имели низшую природу и не только страдали смертными желаниями, как то: еды, питья и размножения, но и были к тому же подвержены порче и смерти. Посему, когда их развращённость вызвала праведный гнев Аллаха, он приказал Иблису изгнать их в самые неприютные пустыни, где их держали в строгом заточении, однако не без некоторой степени свободы действий. Так как им было позволено упражнять свои потенциальные энергии и потакать разнообразным наклонностям к добру либо ко злу, одни становились злобными, другие же – благодетельными. Схожие с фейри Пери, гигантские Дивы и зловещие Таквины*, или Судьбы, упоминаются в Коране, каковой факт снимает вопрос об их существовании.
Итак, секрет мощи Ада, позволившей ему процветать и умножаться в сердце запустения, заключался во владении джиннами, перешедшими ему от его отца Уза, сына Арама, бывшего сыном Шема, одного из трёх отпрысков Ноя. Имея в услужении нечеловеческих помощников для выполнения проектов, Ад задумал строительство самого грандиозного дворца на земле в глухомани Адена, и намекнул об этом проекте старшему сыну Шеддаду. Воображение Шеддада тут же воспламенилось, однако объём предложенного плана делал его реализацию несколько затруднительной, невзирая на природу рабочей силы.
– Твой план, отче, превосходит по величине саму Бабилонскую башню, однако в мои амбиции входит ещё и окружить величайший из дворцов под небесами садами, подобными Парадизу, и для этого сил, данных тебе, должно вполне хватить. – сказал так первый сын Ада.
– Дворец и сады пусть будут возведены руками невидимыми! – воскликнул Ад в хвастовстве, после чего приступил к рисованию чертежа на песке.
По его задумке, дворец должен был покоиться на плато, равным по высоте самому высокому месту Йемена, иметь достаточно свободного пространства, чтобы вместить всё его потомство, умноженное тысячекратно, а его главной жемчужиной должен стать зал невероятной величины, с комнатой для царского трона, стоящего посреди двора его и воинства, а всё громадное сооружение должно быть укрыто садом, подобным Эдену, доступ же к нему был бы позволителен
лишь с царского указа.
Сказочная мечта Ада вновь была приукрашена его изобретательным сыном, предложившим разместить вокруг дворца кварталы княжеских жилищ, сады бы окружали весь дворцовый район целиком и, в свою очередь, были бы огорожены стеной с величественными порталами. Дополнительное новшество было высоко оценено Адом, однако исполнение задуманного сопрягалось с элементом опасности, о которой его проектировщикам было неведомо и которая оказалась фатальной для измыслившего столь дерзкий план. Уверившись, что настало должное время для начала работы, тёмной ночью Ад в одиночестве направил стопы свои в мрачное место, чтобы сонастроить себя с могучим инструментарием, на который возлагал он осуществление мечты своей. Встревоженный ли мрачной заброшенностью пустыни, или же смущённый инстинктивным ужасом перед сверхъестественной машинерией, должной быть пущенной в ход, заклинатель произнёс неправильную формулу, и последовало нечто чудовищное. Вместо сияющих духов, склонившихся перед ним, он узрел отвратительный легион демонов, виляющих хвостами, обрушившихся на него подобно буре, хмурых и скалящихся, с глазами, метающими ярость и ненависть. По недоумию Ад потревожил ужасающих Таквинов, которым ничего не стоило разорвать его в клочья, если бы не мистический знак, зажатый в его руке, талисман, который в последующую эпоху позволил Соломону связать Ашмодея и владычествовать над мириадами гениев. Однако, ужас этого момента парализовал сердце незадачливого волхва. Ад был найден мёртвым, и его тело было горестно оплакано его семьёй и всем племенем, носящим его имя.
Отнюдь не остановленный трагическим концом своего отца, Шеддад, теперь уже признанный вождь своего племени и владелец печати могущества, посвятил в секрет своего брата Шеддида, делая упор на том, что их сыновней обязанностью отныне будет во что бы то ни стало завершить начатое их родителем. Шеддид же не обладал авантюрным характером; он скорее предпочёл бы простоту шатра предприятиям, чреватым подобной опасностью, потому стал умолять своего брата отказаться от попытки, уже однажды доказавшей свою фатальность, признавая за собой самим, что вполне доволен, будучи простым членом племени. Однако, как единоличный хозяин положения, Шеддад сгорал от нетерпения узреть своё ослепительное видение принимающим форму реальности; вконец захмелев от амбиций и наплевавши на опасность, начал он действовать по замыслу отца своего и себя самого. Его общение с дружественными джиннами, подвластными его воле, оказалось более плодотворным, чем у Ада, и, поразив их чертежом, он обрисовал им, в чём заключалась их помощь в воплощении проекта в жизнь, ибо к этому времени предыдущий контур плана был даже ещё расширен, так что его приказы принимались с непререкаемым авторитетом.
– Вам требуется выстроить для меня град, с которым ничто не могло бы сравниться, а уж тем более – превзойти, какие бы усилия какого бы искусства или навыка не прилагались бы к этому; это будет дом для народа, в тысячу раз превосходящего племя Ада, и его коронным чудом должен стать мой дворец – великолепие коего подобает царю царей, и такого размаха, чтобы вместить весь царский двор и всю армию. Покоящиеся на каменном фундаменте на уровне йеменских высокогорий, стены и жилища этого города должны сиять белизной сродни алебастру, однако дворец должен быть изваян из оникса, отделанного золотом и инкрустированного драгоценными камнями. Двенадцать великолепных зал, названные по именам знаков зодиака, должны открываться в один грандиозный чертог, размахом более всех их вместе взятых, под куполом, светящимся, как небосвод, озарённый солнцем, луной и сверкающими звёздами, движущимися по велению царя вокруг его трона. Трон же должен полыхать наиболее драгоценными и удивительными самоцветами, могущими соперничать с блеском созвездий. Сокровищницы, пиршественные хоромы, павильоны для досуга, укромные альковы для любви, гроты для прохлады, балконы для созерцания, наконец, скамьи для услад, всё это должно сделать мой дворец непревзойдённым во все времена. Как дворец, так и город должны утопать в Эдеме листвы, цветов и фруктов, оживлённом птицами с искрящимся опереньем и сладчайшими трелями. Употребите ваши умения, чтобы сделать это чудо света ещё более совершенным, чем я мог бы просить, но только не менее; и пусть ваша магия сделает отступления от плана недопустимыми без царского соизволения. – завершил свою речь Шеддад, внутренне сокрушаясь, что его изобретательная мысль отставала от его скачущей амбиции быть неподражаемым в величии и славе.
– Хозяин могущественной печати, – отвечал начальник сияющего воинства, – твоё повеление есть наша забота. В одиннадцать ночей Шеддад утвердит нашу работу своим одобрением.
Возведённому в своих собственных глазах до ранга царя царей, сознающему о своей власти, равной божественной, Шеддаду требовался лишь малейший стимул, чтобы его тщеславие перескочило через само себя, и инфернальный Иблис был уже тут как тут, дабы исполнить это. В обличье ангела, дьявол, в замешательстве от сооружения Ирема, отсалютовал Шеддаду как богу.
– Рождённый женщиной, принадлежит тебе то, что достойно самого принца небесного, пред коим духи склоняются ниц, возвышенный Шеддад! – произнёс дьявольский обольститель с глубоким салаамом и поднялся на своих могучих крыльях, дабы исчезнуть в пустоте пустыни.
После такого Шеддада уже бы не удивило, что о его величестве возглашают звёзды, однако он был всё же удивлён, когда его любимая жёнушка Альмена, выслушав чудесную историю о городе, должном быть выстроенным для него джиннами, увидела дурное предзнаменование в том факте, что Шеддад проигнорировал воздать должные почести единственному истинному Богу в своём плане по строительству роскошного архитектурного ансамбля.
– Как мог Шеддад забыть Того, Кто создал небеса и землю, звёзды и духов, и по воле Чьего гнева было уничтожено племя людское во времена нашего предка Ноя? Божий храм должен возвыситься над дворцом твоим, иначе ему не выстоять, как то было предречено Худом, твоим дядьём, чьи слова были подтверждены знаками Свыше. – пеняла ему Альмена.
– Женщина, твой бог – Шеддад, и ему должно возносить молитвы, ибо владеет он могуществом и воздаст по заслугам тем, кто угодит ему. Божественная благодать наградила меня знаком отличия ещё до того, как вошёл я в этот шатёр, и в одиннадцать ночей племя Ада узрит чудо земное. Мой дворец, станет он их храмом, трон мой – их алтарём, сама ты будешь их богиней, а Шеддад – их богом! – воскликнул увлечённый вождь.
Альмена была хрупкой дочерью Евы, и картина их приуготованной божественности, нарисованная Шеддадом, была принята, как то было с одобрением ангела, и эта картина изменила её, дабы разделила она безумие её супруга. Мысли, занимавшие их днём, приходили ночью в странных видениях – толпы, преклоняющие колени перед ними, дым горящих благовоний, доносящиеся откуда-то искупительные призывания и даже цари, спешащие со всех концов земли, чтобы получить свои короны и скипетры из благословенных рук Шеддада. Что касается племени, то проще всего было бы сказать, что люди воспринимали божественный статус их вождя как вспышку откровения.
В то время, как племя Ада крепко спало в своих шатрах, мужчина и женщина осторожно выскользнули из лагеря. Они сели на двух быстроногих дромедаров и заскользили, словно призраки, в сердце пустыни, погружённые в ночь и тишь. Вновь Иблис сыграл свой трюк с заблуждающимся Шеддадом, теперь уже в компании его очарованной Альмены, в обновленном шутливом поклонении явившись воздать им хвалу в образе крылатого херувима. Вряд ли нужно упоминать, что увлечённая парочка спешила к обители их будущего блаженства. Не прошло ещё долгих часов езды, как гладкий, словно блин, лик пустошей смягчился волнами, скудно поросшими теми видами растительности, которые под силу переварить разве только верблюду – его пищеварительные силы практически равны страусу – и дорога стала постепенно забирать вверх. Вдоль оставшейся части пути стали вздыматься тут и там с угрожающе нарастающей частотой чёрные скалы, пока дикая местность не стала выглядеть, как каменный лабиринт мрачных ущелий и выступов, источенных жадными песками, вечно движущимися под порывами знойного ветра. На востоке уже занимался рассвет, когда Шеддад и Альмена достигли высоты, с которой могли созерцать ширь горизонта, ограниченную морем с юго-востока, но всё же являющую собой бесплодные земли Аравийской пустыни. Курьёзный и озадачивающий паралич речи не позволил обменяться сантиментами, и, поднявшись в гору ещё на милю или около того, наша парочка оказалась перед арочным порталом должной внушительности, открывающим вход в великий град, наполовину скрытый от глаз лесными и цветочными богатствами Эдема.
Жена и муж обменялись удивлённым взглядом, странно чуждым слышимой артикуляции чувств в то самое время, когда вокруг было столь много чудесностей. Не было никого, кто мог бы препятствовать им, как и никого, кого можно было приветствовать, так что Шеддад и Альмена привязали своих животных к мерцающим ручкам медных створок ворот и приступили к принятию суверенного владения над тем, что думалось им как их необсуждаемая собственность. Восходящую аллею впереди них можно было бы назвать "Проспектом Чар". Её извилистые повороты были огорожены хрустальными ручьями, которые ниспадали вниз ограниченными каскадами, прерываемыми люфтами, вода же в них изобиловала рыбой столь пёстрых оттенков, что напоминала об изменчивых румянцах Авроры. Высящиеся в тени деревья с их переплетающимися кронами восхитительных листьев, тропическое изобилие более низкорослых растений, отягощённое сочными фруктами или же светящееся и искрящееся мягкими красками, составляли часть восхитительного беспорядка кустов и виноградных лоз, карабкающихся вверх, извивающихся, ползущих, висящих и цветущих, но отступающих то тут, то там, чтобы раскрыть спокойное зерцало озера, прозрачного, словно берилл, или же родник самой прохладной и чистой жидкости, к которым вели сотни пересекающихся тропок, ровных и столь мягко покрытых газоном, что необутая ступня ступала по ним, словно по шёлковым коврам из лучших текстур. Здесь нота бюльбюля тонула в концерте соперничающих певцов, чьи мелодии были столь же сладки, сколь сверкающи их перья.
С жадной алчностью Шеддад и Альмена сдались перед искушениями сада, поглощая огромные количества драгоценных фруктов, но голод их, казалось, только возрастал по мере насыщения; охладительный же напиток, который они жадно всасывали, не смягчал их яростную жажду. Однако возбуждённый аппетит сделал их чувственное наслаждение невероятно увлекательным; и, среди, казалось бы, безграничного выбора яств, муж и жена могли полностью отказаться от потребностей физического тела, если бы их не пронзило непреодолимое зрелище, подобно видению внезапно разверзшихся небес.
По недоумию Ад потревожил ужасающих Таквинов, которым ничего не стоило разорвать его в клочья, если бы не мистический знак, зажатый в его руке...
Они собирались подняться на террасу, выложенную со всем магическим искусством, и полюбоваться всеми красотами природы, когда достигли входа на огромную площадь, великолепно окружённую тем, что казалось одной сплошной массой из слитых воедино множества дворцов разномастных достоинств. Один из них, с противоположного конца площади, превосходил всех остальных своим куполом, который пылал в сиянии солнца, как если бы был инкрустирован карбункулами. Симметрично пропорциональная размеру величественного пространства, по центру площади пробегала впадина, определяемая линией художественных колонн из алебастра, увенчанных шарами полированного золота, усыпанных драгоценными каменьями, и величественно возвышавшихся над рощей эмалированной зелени, густо покрытой цветами с одуряющими ароматами. В центре низины находился бассейн, наполненный стремительной водой, прозрачной как небо и оживлённой звёздными пятнами плавниковых речных обитателей. Это был лазурный поток сада Элизиума, расположенный в самом центре процессии сооружений, далеко выходящих за рамки человеческих ресурсов и изобретательности. За исключением пернатых музыкантов и зефира, перемешивающего воздух и листву, не было слышно ни звука, не было видно не единого живого создания. Потрясающее величие архитектуры, превращаюшей пантеоны в карликовые памятники тщётного человеческого стремления подражать неподражаемому, и великолепие, о котором нельзя было и грезить, памятуя об ограниченности земных искусств и богатств, какими бы великими они не были, полностью оправдывали тщеславие Шеддада о его сверхчеловеческой сущности; тщеславие, которое теперь полностью разделялось и Альменой. Всё ещё не в силах выразить своё удивление словами, они прибегали к жестам и гримасам, как если бы история о дворце Шеддада Иремского стала тождественна притче о Вавилонской башне. Их удивление усилилось ещё, когда, входя в левое крыло дворца через возвышающийся портик, они узрели высокие сводчатые чертоги, сообщающиеся через изящно вырезанные арки, создающие иллюзию, будто потолки были под стать небесам, искрящимся настоящими звёздами.
Для них уже подготовили приём в первом же зале – в нём стояли накрытые столы, сервированные безупречными золотыми приборами – яства и напитки, достойные самих богов. Часы, проведённые за роскошной трапезой, не успокоили их голода и не утолили жажды. Каждый съеденный кусочек и каждый выпитый кувшин только обостряли их тягу к большему. Когда же им всё-таки удалось вырваться от неисчерпаемых столовых блюд, их продвижение по дворцовым пространствам заняло больше времени, чем можно было ожидать, очарование же этих чертогов было столь же разнообразным, сколь и чудесным. Не считая несметного богатства и щедрого декоративного искусства, присущего каждой пройденной ими зале, их основное обаяние заключалось в оптических иллюзиях, заставляющих Шеддада и его спутницу смеяться от удовольствия и удивления, вскрикивать от изумления или вздрагивать от ужаса.
Согласно с женской любознательностью, Альмена была всегда на шаг впереди своего мужа, постоянно алкая ещё больших удивлений, и её желание было полностью удовлетворено. В какой-то момент её возглас смеха привёл Шеддада к его жене, и он увидел, что то, что она приняла за чистую воду, покрытую рябью от лёгкого ветерка, было на самом деле прочным полом пространной зелёной арочной галереи, создающим иллюзию водяного потока, струящегося под сенью прекрасных деревьев; Альмена уже приготовилась пересечь его вплавь, сняв сандалии и задрав юбки, вообразив, как водя мягко волнуется на ложе из золотого песка. Тут – в который раз – она в ужасе отпрянула от вопиющих глаз притаившегося льва, готового прыгнуть на неё в ярости; в другом месте её парализовал страх перед смертоносной руктой**, свернувшейся в клубок на императорском диване, с готовыми к нападению острыми клыками и пронзительными глазами. В подобной манере самые грозные особи животного царства встречали их по всему дворцу, часто в окружении своей естественной среды обитания, всегда в позе агрессивной свирепости. И всё же, несмотря на всё это, Шеддад имел вид отдыхающего божества в своём царстве; заносчиво шагал он по отдающимся таинственным эхом залам, отголоски коих долгое время ещё смешивались с музыкальными переливами, сладость которых была за пределами выразимости. Утопащие в напыщенных гармониях, они спустились по величавому лестничному маршу, оканчивающемуся площадкой, от которой вёл вниз ещё один пролёт, пройдя который, они обнаружили себя на краю огромной пещеры, залитой полупрозрачной дымкой неземной иллюминации. Приглушённый гул отдалённого водопада волшебным образом смешивался с мелодическими волнами, непостижимо проплывающими сквозь странные лабиринты схожих с раковинами гротов, в не имеющие конца и края пещеристые пространства, проходы и галереи. Пользуясь удобными выступающими ступенями, исследователи отважились проникнуть в самые нижние пределы, довольно сносно освещённые отражённым светом поверхностей сталактитов, гротескных по форме, громоздких в размерах и неопределяемых по цвету, ибо все мыслимые оттенки смешались в магическую игру постоянно изменяющегося спектра; эти наблюдения приводили к мысли, что дворец наверху был цветком, для которого подземные массивы служили корнями. Здесь наши герои были околдованы симфониями, которых не могли и вообразить, и пейзажами, о которых человеческий гений может мечтать, но которые он не в силах имитировать.
Разрываемые между прелестями для слуха и чарами для глаз, Шеддад и Альмена меж тем не теряли из виду хрустального барьера, за коим текла чистая вода, полная светящихся рыб, сквозь который они мельком видели расположенное выше, признав в нём дно стремительного потока, текущего во дворе дворца, что питался неисчерпаемыми водоёмами и изливался в беззвучную бездну. По мере их продвижения чудеса лишь возрастали. Рифлёные столбы снежно-белого алебастра, драпированные и изумительно прорисованные невидимыми руками; возвышающиеся колонны белого, красного, янтарного и синего цветов; висячие балконы воздушной лёгкости, украшенные шарфами, более тонкими, чем индийские шали; балдахины, ощетинившиеся бесчисленными кристаллами всех форм и оттенков; водопады, окаменевшие в процессе осаждения; гроты, фонтаны, ручейки и каскады, и мириады прочих произведений магического искусства, заполняющих подземные пространства неизмеримой величины.
Проходя сквозь неправильные арки и извилистые проходы, Шеддад и Альмена вконец заплутали в лабиринте. Памятуя, однако, что хрустальный бассейн проходил по огромному наземному двору, Шеддад проследовал вдоль него и обнаружил восходящую дорогу, которая привела их к подножию широкой лестницы. Это оказался нижний вход в гипостиль поразительной высоты и размеров, охватывающий всю ширину двора и имеющий с обоих концов грандиозные лестничные марши, ведущие к крылу дворца, увенчанному пылающими куполом.
Если сын Ада и его супруга удивлялись тому, что видели до сих пор, они почувствовали себя просто ошеломлёнными, поднявшись и замерев перед золотой дугой, созданной в подражании радуге и ведущей в залитый светом тронный зал с высящимся в его центре надменным престолом. Стоя на задних лапах, четверо тигров держались передними за сидение роскошного царского дивана, украшенного бесценными самоцветами, под высоким куполом, затенённым гобеленами несравненной ткани и вышивки. Справа, подвешенный к крыше балдахина, свисал скипетр — булава, инкрустированная бриллиантами; слева находилась корона, источающая ослепительное сияние; над самим троном в вогнутости купола расположились солнце, луна и звёзды, в то время как двенадцать соседних залов схожим манером представляли зодиакальные знаки, завершая этим потрясающую иллюзию небес.
Как бы ведомый непреодолимой силой, Шеддад твёрдой поступью царя двинулся вперёд, готовясь завладеть троном, Альмена же наблюдала за ним с бьющимся сердцем. Чтобы взойти на престол, нужно было одолеть девять ступеней. Претенденту на божественное звание почудилось смертельное дыхание тигров, чьи выпущенные когти и горящие яростью глаза угрожали уничтожением, но он собрался с духом и поднялся на престол. Одновременно с его прикосновением к трону на его чело спустилась корона, в руку его влетел скипетр, а сияющая мантия окутала его фигуру. Шеддад почувствовал, что он и вправду бог, ибо его коронация была подтверждена непосредственным движением солнца, луны и звёзд, которые вдруг тронулись с места по своим орбитам, проливая мягкий свет и наполняя пространство сладостными мелодиями.
Со своей возвышенной точки обзора Шеддад впервые получил расширенное представление о своих владениях, и понял, что то, чему они были свидетелями до сих пор, было лишь сердцем целого, которое казалось неограниченным по размаху и недоступным в великолепии. Стало ясно, что дворец с его двором формировали фокус великого города, расходящегося во множестве направлений широкими проспектами, утопающими в тени деревьев и охлаждёнными восхитительными источниками, спокойными озёрами, играющими фонтанами и пузырящимися ручейками. Отчего же ему упускать момент, чтобы явить себя как бога своему племени и привести их сюда торжествующими в подтверждении этому? Кто на всей земле был могущественнее него?
Он поднялся. Скипетр выскользнул из его руки, корона слетела с головы, мантия спорхнула с плеч. Всё остановилось. Песнь умерла. Вокруг потемнело. Глаза тигров злобно сверкнули. Он стоял рядом с женой. Они взялись за руки, спустились вниз и вышли на свежий воздух, чтобы встретить сумерки и зной. Определённо сад теперь потерял в своей зелени, цветы – в свежести, воздух – в мягкости, а вода – в прозрачности. Песни птиц превратились в меланхолическую щебень, а глаза их горели угрожающей яростью. Из глубин бассейна рыбы пронзали царскую пару такими же огненными глазами, а ветер с причитаниями носился по коридорам и меж деревьев. Подгоняемая женским инстинктом близящейся опасности, Альмена бросилась прочь со двора, однако сад погрузился в туман, что сделало невозможным быстрый выход из древесных зарослей. Пытаясь выбраться на главный проспект, они наткнулись на своих дромедаров, удовлетворённо трапезничавших в гуще самого изысканного кустарника, причём без сёдел и верёвок. Животные казались необъяснимо взлохмаченными; они бросились бежать при приближении своего хозяина и не останавливались, пока не миновали спасительные ворота, к которым стремился и сам Шеддад. Здесь же были найдены сёдла, потрёпанные и заплесневелые, которые тут же водрузили на их прежнее место на спинах верблюдов, которые, успокоившись, подчинились понуканиям, и путешествие к дому началось.
Он поднялся. Скипетр выскользнул из его руки, корона слетела с головы, мантия спорхнула с плеч.
Глубокий вздох вырвался из груди Альмены, когда расстояние между ними и зачарованным городом достаточно увеличилось, и, когда у неё нашлись нужные слова, она торжественно начала:
– Шеддад, что мы видели и где побывали? Озноб холодит мою кожу, когда я думаю о том месте; и действительно ли ты хочешь сделать это нашим постоянным обиталищем и войти туда вновь?
– Ты женщина. иначе тебе было бы ведомо, что то, что сотворил Шеддад из ничего, Шеддаду же и принадлежит по праву владения. Разве те духи не подчинены воле моей? – получила она властный ответ.
– Ты должен быть снисходителен к причудам своей Альмены, господин мой. Но разве призрачные города и чудесные сады, часто встречающиеся в дымке пустыни, не вселяют ужас заблудшим арабам, которые, принимая их за плодородные оазисы, несутся к своей погибели? Поистине, козни Иблиса не имеют счёта, а твой великий дворец лишён священного места, могущего доказать, что это работа дружественных джиннов. Пусть же кончина твоего отца будет предупреждением для тебя, о свет очей моих! – воскликнула женщина умоляюще.
– Жена ли ты Шеддада али Шеддида? Позвольте женщине быть робкой, но мужчине не пристало трусить. Перстень на пальце моём, отвергает он инфернальные ловушки. Видела меня ты на ужасном троне, предназначенном судьбой быть объектом поклонения народов, и должна ты разделить божественный суверенитет Шеддада. Но, Альмена, отчего голос твой так не похож на тот, что я слышу ещё с дней нашей юной любви? Он звучит так, будто ты говоришь со мной из пещеры. – беспокойно сказал сын Ада.
– Ты взял этот вопрос из уст моих, мой господин; ибо речь твоя так же непривычна моему слуху, что, если бы не была я рядом с тобой, приняла я бы её за эхо, услышанное мною на взгорьях Йемена. – призналась дочь пустыни.
Не было времени для прочих ремарок. Воздух наполнился тысячами огненных амуров, каждый из которых держал под левой рукой крошечную арфу. Сбившись в стаи, они сгруппировались таким образом, что образовали изумительную арку, совершенную по форме и пылающую подобно полумесяцу, срезанному с сияющего солнца. На вершине дуги появился амур, превосходящий остальных в размерах, в его протянутых к Шеддаду руках сверкнула тиара; её продвижение навстречу царю было встречено сладострастными призывами:
– Славься, вождь наш, власть твоего скипетра! Правь же Иремом, о Шеддад, подчиняемся тебе мы! Перстень твой приказал духам быть рабами твоими! Славься, бог волшебных залов Ирема!
С угасанием хорового апострофа предательское видение, вызванное Иблисом, чтобы развеять интуитивный страх Альмены от ожидания чего-то зловещего, начало рассеиваться. Верные дромадеры пробирались среди мрачных скал и песчаных хребтов, и не было ни проблеска, чтобы разбить темноту, ни слова, чтобы подстегнуть их. Шеддад и Альмена продолжали хранить молчание под превозмогающими чарами видения, которое ещё долго после своего исчезновения с глаз парило перед их мысленными взорами.
Рассвет встретил их возле одинокого утёса, известного своей солоноватой водой, сочащейся из какой-то его расселины, и скудной растительности, пригодной для верблюдов. Потянувшись к своему бурдюку с пресной водой, чтобы утолить жажду, Шеддад обнаружил, что тот не только пуст, но и сух, как старая шкура, в то же время припасённые смоквы были заплесневелы и тверды, как камень. У Альмены было то же самое. Каким бы необъяснимым не казалось это открытие, оно было менее неожиданным, чем трупообразный облик мужа и его жены, когда они смотрели друг на друга в дневное время.
– Ты сам на себя не похож, господин мой. В твоих жилах нет крови, а в глазах ни проблеска жизни. – воскликнула ошеломлённая спутница вознёсшегося бога.
– И ты только что описала свой собственный облик, о Альмена. Это лишь увядание нашей смертной субстанции перед тем, как наши существа пропитаются бессмертной добродетелью. – предположил Шеддад с видом возвышенного безразличия, однако, его сердце не было с этим согласно. Зловещий облик Альмены, некогда источающий красоту юности, задел струну невыразимой боли в сердце её ослеплённого супруга.
Можно вообразить себе оцепенение племени Ада, узнавших о прибытии в их лагерь двух мертвецов верхом на громоздких делулах***. Новость принесли несколько арабов, которые, завидев приближение чужаков, сделали вылазку, однако поспешно вернулись с ужасающим предупреждением: "Мёртвые идут!" Тот, кто мог бежать, вскочил на ноги, оставив немощных стариков и беспомощных детей лицом к лицу с призраками, вошедшими в поселение и завладевшими самым большим шатром, только что освобождённым Шеддидом, который одним из первых отказал себе в удовольствии встречи с непрошеными посетителями.
– Если мы претерпели изменения за несколько дней, то тоже можно сказать и об этом месте и всех вещах вокруг; наши молодые верблюды выросли крупными и толстыми, и кто этот спящий ребёнок? – спросил Шеддад, указывая на полуобнажённую девицу, растянувшуюся на постеленных на земле циновках. – Неужто это наша Чавива?
– Наша дочь! – истерически взвигнула мать, узнав в семилетней девочке своё двухгодовалое дитя. – Либо с нами что-то не то, либо с миром вокруг. – добавила крайне обеспокоенная женщина.
– Ни то, ни другое. Мы не те, что прежде, зрение наше не то, но мир вокруг нас всё тот же, только мы видим его преувеличенным, как и должно высшим существам. Иначе как могли бы высшие силы узнать о том, что происходит внизу? – так рассуждал Шеддад с самоутверждающей правдоподобностью.
Пока Альмена ждала, когда её дитя проснётся, Шеддад отправился исследовать окрестности, чтобы собрать аудиенцию, перед которой он мог бы раскрыть своё преображение. Зря же несчастные пожилые мужчины и женщины прятались от ищущих глаз своего трупного вождя – он разыскал и предупредил их, чтобы остерегались они гнева его.
– Сообщите племени, и пусть Шеддид узнает, что Шеддад и Альмена ныне обитают в земле духов как бог и богиня, и что я пришёл, дабы забрать вас в Эдем бесконечных блаженств, лишь бы вы только сказали: "Веди нас, Шеддад".
– Разве не жил ты с мёртвыми всё это время? – спросила дрожащая старуха.
– Нет, дочь благородного народа; в течение лишь пяти дней были мы в отъезде…
– Пяти лет! – прервал его хор голосов. – В течение пяти лет Шеддад и Альмена были потеряны без вести и оплаканы. – добавила пожилая женщина к неописуемому испугу своего божества. Он провёл годы заместо часов в зачарованном дворце, и всё вокруг способствовало к подтверждению этого поразительного факта. Однако, каким бы запредельным ни было его удивление, вера Шеддада в свою сверхчеловечность была столь глубоко укоренена, что это новое откровение, свалившееся ему на голову, стало лишь ещё одним свидетельством его сверхъестественной судьбы. Им удалось прожить в течение пяти лет без постоянного питания и сна, и это стало для него ярчайшим доказательством его трансмутации, в то время как многие годы, прошедшие, словно часы, свидетельствовали только о блаженстве места, созданного им.
Человеком, больше всего беспокоившимся и менее всего обрадованным возвращением Шеддада из-за черты смерти, был его собственный брат Шеддид, который желал оказаться в тысяче миль от этих мест; не то, чтобы он ревновал к первородному праву старшего брата, но потому, что содрогался он при мысли о встречи с умертвием, не говоря уже о его отвращении к химерическим проектам заклинателя. Как бы то ни было, взвинтив свои нервы до чрезвычайности, Шеддид встретил брата вопросом, намерен ли он провести своих людей в царство, откуда они вернутся подобно ему, выглядя более мёртвыми, чем живыми.
– Злобное влияние овладело сердцем твоим, о брат мой. Счастливы дети Ада, так зачем же им лезть в ловушку, которую расставил Иблис?
Ответ Шеддада рисовал сияющие очертания Эдема, приуготованные тем, кто последует за ним.
– Чтобы уверились вы все в истине, что содержат слова мои, этим вечером поднимется туман с лона Хадрамаута, и вместе с ним вознесутся картины дворца и города, погружённого в сады, подобные Парадизу. Оставайтесь же в убогости, кому это по нраву; но те из вас, кто предпочитает мраморное обиталище, прохладные тропы, студёные родники, хрустальные ванны, восхитительные фрукты, мягкий солнечный свет, чарующие виды и господство над миром тёмному шатру, скудной пище и засушливому климату – милости прошу разделить их с Шеддадом. – воскликнул он с богоподобным радушием.
Это предложение было встречено дикими воплями неистовых детей пустыни, и обещанный мираж ожидали с большим интересом. Удалившись в свою палатку, могущественный чародей призвал начальника джиннов и поручил ему вызвать картину Дворца Ирема. Закат стал сигналом для каждой пары глаз повернуться в сторону пустыни. С наступлением сумерек пришла прозрачная серебристость, превратившая пустыню в атмосферный холст, на котором возвышались, вырисовываясь в совершенных очертаниях и величественных пропорциях, город, дворец и сады Ирема. Дикая радость сменилась чувством трезвого благоговения перед тем, кто таким образом доказал своё притязание на поклонение перед собой.
– Веди нас, божественный Шеддад! – раздался крик, за которым последовали снос шатров и погрузка верблюдов, всё племя было захвачено единой страстью – обладать и жить в величайшем и счастливейшем из земных городов. Шеддид был поставлен перед выбором: либо остаться, либо пойти вместе с племенем, и он выбрал связать свою судьбу со своим народом, несмотря на дурные предчувствия.
Процессия открывалась танцами и песнями, а Шеддад и Альмена возглавляли пёстрый караван. Но вскоре набухшую тишину мрачных пустошей стали оглашать голоса, не принадлежащие человеку. Имя Шеддада произносилось под аккомпанемент душераздирающего хохота. Словно подгоняемые демонами к безумию, верблюды становились норовистыми, скидывая женщин и детей со своих спин и затаптывая их насмерть, так что уже все мечтали, чтобы наступающий день избавил их от ужаса. Но ночи не было конца и края, хотя, казалось бы, она растянулась уже в три ночи. И когда свет наконец озарил караван, он пришёл столь внезапно, что практически ослепил смущённых арабов. И вместе с ним с небес раздался шум, подобный несметным ордам рыкающих львов, нарастающий, множащийся и отражающийся до тех пор, пока всё небо не заполнилось рёвом – земля дрожала, пустыня пылала, словно печь, пески вспучивались и кружились, подобно урагану летучего газа, и взрывались ядовитыми огненными сполохами. Люди и звери пытались зарываться с головой в горящие пески. Катастрофа была слишком страшной, чтобы выжить. В своей агонии Шеддад почувствовал, как перстень соскользнул с его пальца. Ошеломлённый и оглохший, сын Ада погибал вместе со своими последователями, ураганный огонь сжирал их плоть и кости. Только те, в ком ещё оставались слабости или любовь к малым вещам, были сохранены, чтобы возродить практически испепелённое племя Ада.
Таково было наказание Шеддада за его стремление к божественности. Его имя живёт в легендарных сказаниях Аравии. До этих дней Аллах сохранил город и дворец как памятники божественного возмездия, и многочисленны рассказы о блуждающих паломниках или заблудших бедуинах, которым удалось уловить их мимолётный образ. Среди них – Калаба, который, заплутавши в пустыне в поисках своего верблюда, неожиданно оказался перед вратами ослепительного города. Он вошёл в него, но был так взволнован мертвящей тишиной, что с ужасом сбежал из этих пределов, прихватив с собой бесценный камень в качестве сувенира. Этот камень он показал калифу Мадвиге в подтверждении своих приключений – как и было честь по чести записано.
<Примечание переводчика. Существует мнение, что легендарный Ирем, град Тысячи Колонн, нашёл своё подтверждение в археологической зоне, открытой в 1992-ом году на юге Йемена в пустыне Руб аль-Хали, известной ныне как городище Убар, принадлежащее неизвестному народу древности. Ирем уже несколько столетий будоражит умы европейских мечтателей и, само собой, получил несколько ярких художественных авторских воплощений. К примеру, он прямо фигурирует в рассказе Х. Ф. Лавкрафта "Безымянной город" (1921), также мы можем найти его отголоски в рассказе Эдварда Дансейни "Конец Баббулкунда" (1912), в притче Х. Л. Борхеса "Бессмертный" (1949), в "Садах Адомфы" (1938) Кларка Эштона Смита, и в сотне других фантастических историй 18-го, 19-го и 20-го столетий н.э. о призрачных, древних и заколдованных городах пустыни. По сути, Ирем превратился в своеобразный метафизический локус, в мифический портал Дипнета, который известен у Кроули как Город Пирамид, а в сказках Тысячи и Одной Ночи – как Медный Город. Ирем даже присутствует под собственным названием в концептуальной дизельпанковой визионерской компьютерной игре Sunless Sea, где он почему-то расположен на дальнем севере. Вступить в него может лишь тот, кто дойдёт до должной степени духовного созерцания и гнозиса. И каждому/-ой дерзнувшему/-ей проникнуть туда придётся держать совет перед огненными стражами, алчущими до свежих историй из подлунного мира.>
цитата
*Таквины — нам удалось лишь установить, что в Коране таквин упоминается только в значении "божественный атрибут младших духов, означающий их способность к со-творению согласно воле Аллаха". — прим. пер.
**рукта — очевидно, имеется в виду малоизвестный вид аравийской пустынной гадюки – прим. пер.
***делул – верблюд-дромедар (одногорбый арабский), обученный и используемый как ездовое животное, а не как носитель тяжестей. – прим. автора
Из авторского сборника A Wine of Wizardry and Other Poems by George Sterling (San Francisco: A. M. Robertson, 1909).
Краткая биографическая справка: Дж. Стерлинг был хорошим другом и духовным учителем Кларка Э. Смита. Вдохновлённый его "Вином", Смит забабахал своего "Гашишееда". Мотивы, мифологемы и даже ритмика обоих чудовищно-гротескных поэм пересекаются, хотя "Гашишеед", конечно, более модерновый (и куда как более громоздкий), чего не отнять.
Наконец, на этот шедевр откликнулись современные поэты, такие разные, как Ричард Л. Тирни, Брюс Бостон, Алан Гуллетт, Ли Блэкмор, Майкл Фантина, Уэйд Герман, Эрл Ливингс и Кайла Ли Уорд. Их великолепные стихи вызывают непреходящие, вневременные качества шедевров Стерлинга и Смита и дорабатывают заклинание, чтобы увлечь новое поколение в дебри фантасмагорических эльфийских измерений.
цитата
Похоже, что мы с вами живём в эпоху возрождения фантастической поэзии, о чем свидетельствует настоящий том. Поэты в этой книге нашли в своей работе достаточно вдохновения, дабы соткать гобелен странности, который является существенным вкладом в фантастический стих нашего времени. Знатоки поэзии знают, какие эстетические удовольствия ждут их, когда они читают яркую, тщательно обработанную работу, такую, как содержимое этой книги, йеас.
S. T. Joshi (автор «Сверхъестественная литература мира», «I Am Providence», H. P. Lovecraft: «Всесторонняя библиография»)
цитата
Вдохновленный Джорджем Стерлингом и Кларком Эштоном Смитом, все еще подпитываемый талантами XXI века знаменитых поэтов из обоих полушарий, этот сборник урожаев имеет что-то на любой самый болезненный и изысканный вкус. От гашишинских сновидений до экстрасенсорных экспедиций через глубокий космос-время — здесь нет опыта, который нельзя было бы найти в другом месте. Пейте медленно и наслаждайтесь полетом.
Энн К. Швадер (автор «Искривленный во сне», «Время Яддита», «Дикая охота звезд»)
цитата
Праздник фантастических стихов, особый восторг для Кларкаш-Тонцев, которым не нужно больше успокаиваться, что величественная, космическая традиция, представленная такими шедеврами, как «Звездный-Погромщик» и «Похититель Гашиша», жива и здорова.
Даррелл Швейцер (автор книги «Пути к Элфланду», «Окна воображения», «Изучение миров фэнтези»)
=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=
Перевод честь по чести: Э. Эрдлунг, 2017
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
"Когда горы были запятнаны, будто вином,
Времени рассветом,
А вином этим были моря."
Амброзий Бирс
* * *
Первое издание сабжа
Извне, среди зубцов вершин закатных,
И куполов морских ветров, ярящихся прегрозно,
В чашу хрустальную вино сумрачно-тёмное
Я лью и, размышляя о святыне столь богатой,
Взираю на звезду, что всё преследует её румяный мрак.
Теперь Фантазия, императрица пурпурного царства,
Встаёт со лбом, ласкаемым цветами мака.
И в неожиданном порыве взлетают её крылья
На пряди, где опалы из раздробленного света
Блестят в всклокоченной ветрами пене, и спешат девицы
Чуть впереди размаха бурунов гремящих.
Иль же высматривают мхи морские, ржавчиной покрытые,
Иль раковины сморщенные, что манят с побережья.
И услаждают сердце же Фантазии моей; вдруг обернулась,
Вся в дрожи, к гроту розового шпата,
Где бородавчатые чудища в зевоте сторожат
Укутанного в рясу чародея, что взирает на проклятых
Сквозь виалы, в коих великолепный яд горит,
Рассеивая сатанинские борозды на челе его.
Так что Фантазия моя не будет вместе с ним глядеть на то, теперь
Свои стопы направив к айсбергу, горящему
В лучистых, ауральных вымпелах нордического края,
Туда, где зимней стужей скрыты самоцветы пылкие,
Сокровищницы стылых анадем*
Освещены там робкими сапфирами снегов.
Сам поэт в образе посвящённого в Элевсинские мистерии.
Мечты же её были о камнях не столь холодных, потому
Направились глаза её в готовности из мест,
Откуда глубоко-лазурное таинственно мерцает,
Туда, где уголья Тартара в безлунном воздухе,
Вподобь Титанам, замышляющим Олимпа трон на штурм,
Звенящие от жара бронзы горизонта, который с точки, внушительно удалённой, кажется спаянным с иссиней хрусталью стального неба, они противостоят чёрной роскошью своих порфирических форм непреодолимому взору солнца. Воздвигнутые в предрассветные сумерки первобытных времён расой, чьи громоздящиеся гробницы и грады теперь равны пыли своих строителей, медлительно струящейся по пустыне, они вытерпели, чтобы встретить пугающие зарницы будущего, выходящие из-за порубежья в огненной ярости, пожирающие покровы ночи на широких просторах мёртвых земель, схожих со Сфинксовым ликом. На уровне с горизонтом далёким их тетрибрийские лбы хранят гордость царей титанических. В их непримиримых щербатых очах, лишённых зрачков, зияет окаменелое отчаяние тех, кто слишком долго взирал на Вечность.
Немые, словно горы, из коих высечены их железные формы, рты их не знали прогорклости солнц, проходящих в триумфе огня от одного горизонта к другому над распростёртой землёй. Лишь ввечеру, когда запад подобен раскалённой духовке, а дальние горы тлеют подобно румяному злату в глубинах горящих небес – лишь ввечеру, когда восток становится бескрайним и смутным, и тени пустынные сливаются с растущей Тенью Ночи – тогда, и только тогда из засохших глоток немого камня вырывается музыка и несётся к горизонту бронзовому, тоскливо, но сильно звучащая, странно и напыщенно-громко, схожая с пением чёрных звёзд, или литаниями божеств, вызывающих забвение; музыка, что заставляет дрожать пустыню до самого её базальтового сердца, что вызывает вибрацию гранитных глыб в заброшенных гробницах, до поры, пока последние эха её ликующего гласа, кошмарные, как трубы Судного Дня, не станут едины с чёрным затишьем безвременья.
Э. Эрдлунг, 2017
Примечание: На самом деле эти статуи принадлежат не греческому Мемнону (эфиопский царь и герой Троянской войны, чьё имя означает "Правитель утренней зари"), а фараону Аменхотпу III-ему, жившему за 3400 лет до сегодняшнего дня, великому строителю, стратегу, чревоугоднику и развратнику. Они фланкировали вход в его величественный поминальный храмовый комплекс в фиванском некрополе, что на левом берегу Нила, ныне не сохранившийся. По свидетельству Страбона, в 27 году до н.э. произошёл землетряс, расколовший северную статую, которая теперь по утрам, накалившись,"поёт", вернее, издаёт протяжный гудящий звук навроде современной музыки формата drone. Тон издаваемого статуей звука во всём античном мире считался эталонным для настройки музыкальных инструментов. Кларк Эштон же по ошибке или недознанию в этой миниатюре представил, как "колоссы" поют вечером, а не утром, причём обе одновременно, что можно извинить тем, что Смит не был в египетских Фивах. Статуи сделаны из блоков розоватого кальцита, транспортированных древними египтянами из каменоломни в Джебель эль-Ахмар, неподалёку от Каира, без использования водного транспорта, что поучительно.
17 Марта 1862, Колоссы Аменхотепа III, Фивы, западный берег.
облако тэгов
