Девушка чувствовала, что ею пренебрегают и неправильно понимают. Следует отметить, что ею пренебрегали не в том смысле, в котором это применимо к тем, кто находится в бедности или нужде. Напротив, она, вне всяких сомнений, была объектом зависти для многих, и она сама это знала. У неё не было проблем с личным комфортом, ею не пренебрегали в умственном плане. Гувернантки обогатили её тем, что мы называем знаниями, любящие родители щедро одаряли её вниманием и заботой. За ней присматривали, её наставляли и обучали со всем возможным тщанием. Она знала всё это. Также она знала, что стоит ей сформулировать разумное желание по какой-либо конкретной вещи, и она непременно получит это. И всё же девушка ощущала, что ею пренебрегают. Одинокое чадо, лишённое брата или сестры и не имеющее силы или же воли найти близких друзей среди прочих девочек в своей округе, она была вынуждена полагаться на родителей и их друзей. В детские годы она ощущала себя счастливой, однако теперь, по мере того, как проходили годы, девушка стала чувствовать, пускай ещё смутно и неясно, что она изолирована от всех и одинока.

Она двинулась дальше, направляясь в самую чащу леса. Огромный сенбернар шёл рядом с ней, уверенно ступая по хорошо знакомой тропе. Девушка позволяла своим глазам останавливаться на величественной красоте деревьев, а её усталые мысли находили отдохновение в их глубинном спокойствии. Её путь постепенно вёл вверх по гребню хребта, покрытого тёмным величием шотландских елей. Через несколько мгновений после того, как девушка вошла в лес, деревья сомкнули свои ряды за её спиной, закрыв все проблески долины, откуда она пришла. Впереди и по бокам от неё поднимались они, прямые и высокие, с оголёнными стволами, вверх, туда, где разветвлялась их тёмно-зелёная листва, практически скрывая за собой небо. То здесь, то там появлялись редкие просветы, и в них пробивался папоротник-орляк, тянущийся к солнцу. Его зелёные листья колыхались под лёгким ветерком. Ноги девушки бесшумно ступали по сухим сосновым иголкам, пока она спешила дальше, упиваясь свежим чувством отдыха, покоя и мира великого леса.

Наконец деревья начали редеть впереди неё, зазоры среди них делались чаще и больше, и вскоре, выйдя из елового леса, девушка стала глядеть вниз на счастливую долину, лежащую меж двух горных хребтов. За пределами долины, под лучами медленно заходящего солнца, вновь возникали массы еловых деревьев, чёрных и зловещих. Исключение составляла левая сторона панорамы от местоположения девушки, где нисходящий горный кряж мягко переходил в более открытую местность и можно было увидеть позади деревьев прекрасную перспективу свободных от леса лугов. Когда девушка вышла из-под покрова сосен, перед ней возник пруд со стоячей водой, питаемый небольшим ручьём, который извивался внизу вдоль зелёной лесистой долины. Там росли вербы, ивы и орешник, а дно долины в этом сезоне было устлано ковром из лютиков и кукушкиного цвета. Окаймлялось же всё это великолепие высокими соцветиями наперстянки, а также цветущей бузиной и рябиной. Среди этих небольших растений периодически попадался высоченный дуб, корявый и бесформенный, напоминавший по сравнению со статными елями какого-то неуклюжего великана древних эпох.

Лес был совершенно недвижен, послеполуденное затишье лежало на нём. Не было никаких звуков помимо мягкого шёпота ветра в верхушках елей, да случайного резкого крика сойки, удивлённой редким видом человека, да металлической ноты шотландской куропатки, плывущей вдоль пруда своими странными, будто у заводного механизма, движениями. С этими звуками смешивался мягкий шум воды, вытекающей из озерца через старинную плотину в сторону возделываемых полей внизу. Всё остальное было безмолвно и бездвижно, и девушка, усевшись на пень от давно сгинувшего дерева, погрузилась в абсолютную тишину, а столь же тихий пёс улёгся у её ног.

Умиротворённость пейзажа успокоила неприятные мысли, которые смущали девушку. Постепенно последний дар Пандоры вновь заявил о себе. Девушка стала ощущать себя и своё будущее более уверенно. Путь её был поистине утомительным и длинным, недостаток сочувствия и интереса мешал ей, однако она ощущала, что внутри неё сокрыты семена великих деяний. Мир ещё услышит о ней, успех рано или поздно будет у её ног. Грёзы её были бесформенными, непонятно было даже, в каком направлении они могут быть реализованы, однако главенствовала над всеми мечта о музыке, её любимой музыке. Девушка с горечью понимала, что пути ко множеству амбиций закрыты для женщин, но по крайней мере врата музыки открыты для них. Видения становились более отчётливыми; журчащая вода, шелест сосен распадались в волнующие ритмы и переплетающиеся гармонии. В своём восхищении девушка слегка пошевелилась. Крупная собака, открыв глаза, подняла их на неё и лизнула руку своей хозяйки. Это напомнило девушке о ней самой; она удивлённо поглядела сперва на вечерние небеса, а потом на свои часы. Издав негромкий возглас из-за позднего времени, девушка поспешила возобновить свою прогулку сквозь хвойный лес. Вот она вновь возникла на открытом склоне холма и быстро спустилась вниз. Деревья, сгибаясь под растущим ветром, казалось, вытягивали свои длинные сучья за ней.

Леса зачаровали её.

Свои дни девушка проводила всё больше и больше в мечтательности среди укромных лесных мест. Она была всё больше одна. Её отец, человек занятой, завтракал и уходил до самого вечера, прежде чем его дочь спускалась вниз. Давняя традиция, вызванная её хрупким здоровьем, сделала её любительницей поспать подольше. Вечером, по возвращении с работы, отец был обыкновенно уставшим, хотя и добрым. Её мать, с давних пор инвалид, находилась вдали от дома на бесконечном лечении, и в её отсутствие даже редкие визиты унылых местных соседей прекратились совсем. И так вот она и жила, окружённая комфортом, забытая всеми девушка!  

Она становилась всё более отвлечённой и мечтательной; пренебрегала своими обязанностями, даже своим внешним видом. Слуги, давно уже считавшие её чудачкой, начали беспокоиться и даже тревожиться. Девушка сделалась непредсказуема в своих привычках; она уходила в лес и часами была там, не обращая внимание на время. В своих прогулках она знакомилась с каждым уголком леса. Также она свела знакомство с бдительным егерем и старым лесничим во время их работы. С ними девушка была на дружеской ноте. Убедившись, что сенбернар не питает злых намерений по отношению к фазанам, смотритель вёл себя достаточно учтиво. После пары слов приветствия он стоял на месте и смотрел, как гибкая, одинокая, одетая в бурое фигура ускользает от него среди таких же бурых стволов деревьев, со странной смесью сочувствия и недоумения.

Но со старым лесничим молодая девушка подружилась ещё ближе. Ей нравилось наблюдать за его одинокой работой и замечать на его морщинистом лице выражение человека, который прожил свою жизнь в полном одиночестве среди лесных красот и познал их величие, а также частицу их тайны. Она мало разговаривала со стариком, в те дни девушка вообще делала это лишь с немногими и в редких случаях, но её наблюдение за ним было сочувственным, и она, казалось, пыталась вытянуть из него что-то от той лесной тайны, в которую он был погружён.

И находясь в лесу одна, девушка становилась всё ближе к ним; деревья стали для неё больше, чем просто живыми растениями. Они становились личностями. Сначала только некоторые из них были наделены личностью, но постепенно она осознала, что каждое дерево было живым и разумным существом. Она любила их всех, даже корявые дубы были её друзьями. Девушка лежала ничком в своём любимом уголке, нависающим над прудом, лес становился всё больше и больше живым, а ели, что колыхались и шуршали на ветру, были душами, возносящими свои голоса к Богу. Она представила каждую из них живой, отдельной душой, и скорбела об упавшем гиганте, как если бы он был её другом. Девушка делалась всё более и более увлечённой, всё более и более молчаливой и почти не обращала внимания на своих близких. Временами её отец внимательно вглядывался на сидящую напротив него безмолвную девушку, одетую в простое белое платье, однако он не мог выявить в ней ничего тревожного. Мать её писала, и девушка отвечала ей. Письма выражали привязанность, однако в них не выражались скрытые внутри неё глубокие тайны и томные стремления её сердца.

Леса завладели ею.

Находясь в них, прогуливаясь туда-сюда или отдыхая на поваленном стволе какого-нибудь дерева, слушая шелест ветвей вокруг, девушка осознавала, что эти звуки были пронизаны мелодией. Она чувствовала, что здесь, и только здесь, в одиночестве среди деревьев, она может создавать ту божественную музыку, которую её душа оставляла без выражения внутри неё. Тщётно она пыталась в своей музыкальной комнате достичь даже самых нижних террас дворца музыки, чьи величайшие залы свободно открывались ей среди уединения лесов.    

Мало-помалу она увлеклась ими; она еще не осмеливалась посещать их по ночам из-за некоторой досады отца, но днем она почти жила в них, и ее вера в души деревьев становилась все сильнее и сильнее. Она часами сидела неподвижно, надеясь, веря, что в любой момент к ней может прийти откровение и что она увидит танцующих дриад и услышит свирель Пана. Но ничего не происходило. «Еще один день разочарования», — плакала она.

Прошло лето, одно из тех редких лет, которые слишком редко посещают нашу английскую землю, но которые, когда они появляются, своей чудесной красотой и восторгом заставляют нас быть благодарными за то, что мы живы, хотя бы ради того, чтобы наслаждаться радостями природы.

В один из таких славных дней девушка, как обычно, забрела в лес. Был полдень, небо было безоблачным, ветер почти стих, но временами легкое дуновение с запада тихо шуршало сосновыми ветвями высоко над головой. Двигаясь дальше, девушка оглядела вокруг себя хорошо знакомые ей деревья. Все было как обычно. Природа раскинула перед собой свои красоты, славные, загадочные, сокрытые от познания человеческой души. Девушка остановилась.

— Неужели за этим ничего нет, — воскликнула она, — ничего?! Природа — всего лишь нарисованное зрелище? О, я так жаждала Природы, обрести покой и проникнуть в тайну леса, но ничто не отвечает на зов моей души!

Она снова двинулась дальше, страстная, нетерпеливая, тоскующая, со всей тоской молодости и роста к новому, прекрасному. Вскоре она достигла своего местечка над прудом и, сев, закрыла лицо руками. Её плечи вздымались, её ноги ударяли по земле в торопливом волнении, её душа кричала от тоски.

Внезапно она перестала двигаться, ещё мгновение находясь в своей прежней позе, затем, подняв лицо, огляделась вокруг. Что-то случилось! Что-то, в эти несколько мгновений! Для её внешнего взора всё оставалось неизменным: заводь по-прежнему молчала в солнечном свете, ветерок всё ещё шелестел в верхушках деревьев, золотарник всё еще кивал на солнце на краю заводи, и вереск всё еще пылал на нижних склонах хребта напротив неё. Но произошла перемена! Невидимая перемена! И в мгновение ока девушка поняла. Лес знал о ней, деревья знали о её присутствии и следили за ней, даже цветы и кусты знали о ней! Чувство гордости, радости и небольшого страха овладело ею; она протянула руки.

— О, мои любимые друзья, — воскликнула она, — вы наконец пришли!

Она прислушалась, и лёгкий ветерок среди сосен, казалось, изменился, и она могла услышать их голоса. Нет, даже сами фразы этих голосов, обращающихся друг к другу на языке, всё еще чуждом для её слуха, но который, как она чувствовала, был ей знаком и скоро станет понятен. Она знала, что за ней наблюдают, обсуждают, оценивают, и её охватило лёгкое чувство разочарования. Где была любовь и красота Природы? Эти леса, были ли они дружелюбны или враждебны, наверняка такая красота не могла означать ничего, кроме любви? Она начала бояться; что же будет дальше? Она знала, что грядёт что-то великое, что-то впечатляющее, что-то, может быть, ужасное! Она уже начала чувствовать, как к ней приближаются невидимые, неслышимые существа, и уже начала понимать, что постепенно из неё вытягиваются её силы, её воля. И чем всё это закончится? Ужас начал овладевать ею, когда внезапно на дальнем берегу пруда она увидела старого лесника, медленно идущего домой. Знакомая фигура, одетая в грубую вельветовую одежду, сутулилась под вязанкой свежего хвороста, к которому были привязаны ярко-красный носовой платок и ведёрко для ужина. Вид этого старика, ярким пятном выделявшегося на зелёном фоне у пруда, был как струя холодной воды на теряющего сознание человека. Она собралась с духом и наблюдала за фигурой вдалеке, делая это так же бесшумно и внезапно, как и та таинственная дверь, что открылась и вновь закрылась. Лес снова уснул, с полным безразличием игнорируя молодую девушку.

Но ночью, спустя продолжительное время после того, как домочадцы уснули, девушка стояла у окна и смотрела на долину, туда, где густой лес окутывал противоположный холм. Она долго наблюдала за тем, как возвышаются деревья, редкие и загадочные, нависая над серыми, залитыми лунным светом полями и спящей деревней под ними. То они казались ей сильной, крепкой стеной, защищающей тихую долину внизу и охраняющей её от зла, а теперь стали словно бы вражеским авангардом, нависшем над её мирным деревенским домом и ожидающим одного лишь слова, чтобы наброситься и сокрушить его.

Леса завладели ею.

Она чувствовала, что вот-вот проникнет в их тайну. Ей был дан проблеск, и теперь она колебалась и сомневалась, разрываясь между многими эмоциями. Пугающее очарование овладело ею, она боялась и всё же любила эти леса. В течение дня или двух после своего приключения она избегала их, но они заманивали её к себе, и она снова и снова уходила, ища, надеясь, страшась того, что, как она знала, должно было произойти. Но её поиски были тщетны. Молча и слепо лес принимал её, хотя она вновь и вновь чувствовала, что во время каждого посещения её замечают, её обсуждают, и что за её приходом следят. Мечта и страх росли. Она пренебрегала едой и своими немногочисленными обязанностями. Девушка пренебрегала вообще всем. Она чувствовала, знала, что её глаза скоро откроются.

Лето закончилось. Сентябрь наступил в лесном мире. Папоротник-орляк окрасился в тысячу оттенков жёлтого и коричневого, вереск увял, листья ранних деревьев потемнели, камыши повесили увядающие головки, цветы почти увяли. Один только золотарник, казалось, бросал вызов смене года. Молодые кролики, птенцы, молодая жизнь — всё исчезло. Время от времени можно было увидеть величественного фазана или его более скромную жену, прогуливающихся по лесным тропам. Время от времени, громко хлопая крыльями, из пруда поднималась дикая утка. В кустах орешника белки были заняты сбором зимнего провианта, и из далеких полей молодая девушка, сидя в своем любимом уголке леса, могла слышать далекое мычание скота. День был тяжёлым и угнетающим. Тусклое ощущение надвигающихся изменений висело над лесом, грезящим свои последние летние сны. Ели стояли тёмные и неподвижные, в их сгруппированных рядах чувствовалась лёгкая угроза. Среди них не перемещались птицы, ни один кролик не перескакивал с одного участка желтеющего папоротника на другой. Всё было тихо, пока молодая девушка сидела и размышляла у своего любимого пруда.

Внезапно она вскочила, прислушиваясь. Далеко, в зелёной долине, за тем местом, где кучка ив скрывала изгиб, ей показалось, что она услышала звуки свирели. Они казались очень слабыми и далекими, вместе с тем очень приятными и завораживающими. Они казались ей сладкими, но с привкусом горечи, захватывающими, но с оттенком угрозы. Пока она стояла, жадно прислушиваясь, с видом человека, который слышит то, что он надеялся, жаждал и боялся услышать, та самая хорошо запомнившаяся ей внезапная, тонкая перемена произошла в лесу. Она снова почувствовала, что деревья живы, что они наблюдают за ней. И на этот раз девушка почувствовала, что они ближе, что их присутствие было для неё более родственным, чем раньше. И ей показалось, будто повсюду фигуры, лёгкие, стройные, одетые в коричневое, ходили взад и вперед, выходя из коричневых стволов деревьев и вновь растворяясь в них. Она не могла ясно различить эти фигуры. Когда девушка повернулась, чтобы посмотреть, они исчезли, но, казалось, сбились в кучу и кружились в головокружительном танце. Звук свирели приближался, принося с собой странные мысли, непреодолимые ощущения; ощущения роста, жизни, мысли о земле, смутные желания, нечестивые, сладкие, но смертоносные. По мере приближения звуков свирели смутные, неуловимые фигуры танцевали всё проворнее, они, казалось, устремлялись к девушке, окружали её сзади, со всех сторон, никогда не выходя на передний план, никогда не проявляясь ясно, но всегда смещаясь, всегда затухая. Девушка почувствовала, что меняется. Дикие порывы прыгнуть в воздух, громко закричать, спеть новую странную песню, присоединиться к дикому лесному танцу овладели ею. Радость наполнила её сердце, но, тем не менее, к радости этой примешивался страх. Страх, сначала скрытый, сдерживаемый, но постепенно усиливающийся; страх, естественный страх перед развернувшимися перед ней скрытыми тайнами. И всё же свирели приближались… Оно приближалось, всё ближе и ближе! Оно спускалось по тихой долине, сквозь дубы, которые, казалось, вытянулись по стойке смирно, чтобы приветствовать его, как солдаты приветствуют прибытие своего короля. Звуки стали громче и отчётливее. Это было красиво и чарующе, но вместе с тем злобно и угрожающе. Девушка знала в глубине своего подсознания, знала, что, когда это появится, в нём соединится зло и красота. Её ужас и чувство беспомощности росли. Оно было уже совсем близко. Танцующие, неуловимые формы сближались вокруг девушки, еловый лес позади неё смыкался, не давая ей убежать. Она была подобна птице, очарованной змеёй, её ноги отказывались служить ей, не отвечая на сознательное желание двигаться. И Ужас приближался всё ближе. В отчаянии она огляделась вокруг и издала отчаянный крик беспомощной агонии.

Большой сенбернар, лежавший у её ног, обеспокоенный её криком, поднялся на четвереньки и посмотрел ей в лицо. Движение пса напомнило ей о нём. Она посмотрела на него сверху вниз, заглянув в его мудрые старые глаза. Те глядели на неё с любовью и спокойным взглядом пожилого, опытного существа, того, у кого давно уже померкли все иллюзии Жизни. В мирном, здравомыслящем и любящем взгляде собаки девушка увидела безопасность, спасение.

— О, Бран, спаси же меня, спаси! — закричала она и вцепилась в шею старой собаки. Медленно сенбернар поднялся, потянулся и, пока его хозяйка крепко держала его за воротник, повернулся к дому. По мере того, как они вместе двигались вперед, кружащиеся формы как будто тускнели и удалялись. Грозные сгруппированные ели отступали. Звуки менялись, становясь резкими и диссонирующими, растворяясь в свисте поднимающегося ветра. Само небо как будто становилось светлее, а воздух делался менее тяжелым.

И вот они вместе прошли через лес обратно к выходу. И, выбравшись из его всё еще цепляющихся к ним теней, девушка и собака стояли, глядя через темнеющую в вечернем свете долину на ворота дома, освещённые весёлыми лучами заходящего солнца.

* * * * * * *

Старуха, подпирая ноющую спину, подняла глаза и увидела девушку, спускающуюся из леса быстрыми лёгкими шагами.

— Хотелось бы мне быть такой же молодой и свободной, как она… — прокряхтела она и снова склонилась над своими овощами.

— Ну и что вы нашли? – спросил Скутула.

Ацилий наклонился и раскрыл плащ.

— Несколько кубков и масляных ламп, сэр. Я думаю, что они из чистого золота.

— И древние, полагаю. – сказал Рабдос. – Могут принести кругленькую сумму. Однако мы всё ещё не нашли те жемчужины. Идёмте; я вижу ещё один уходящий вниз проход.

Они спустились по нему и спустя несколько мгновений вошли в огромный центральный зал с помостом и алтарём. Симон услышал, как двое или трое из солдат ахнули в изумлении.

— Зажгите ещё несколько этих стенных факелов. — приказал Скутула. — Это место весьма сумрачное.

Пока солдаты поспешили исполнить поручение, он повернулся к Туэрис.

— Итак, женщина, ты можешь показать эти «жемчужины», о которых ты говорила.

«Жемчужины Земли.» Мысль пробудила воспоминание в уме Симона – вспышку его видения. «Почитание Жемчужин. Шаи-урэт-аб – древний, но не бессмертный. Предназначение Жемчужин – заменить его.»

Туэрис стояла молча. Её черты не выдавали страха, но только лишь холодное, аристократическое презрение.

— Ну же, давай! – рявкнул Рабдос, на его широком лице отразилась злорадная ухмылка. – Если ты не скажешь нам этого сама, то мы гарантируем, что заставим тебя выкрикнуть.

Она по-прежнему молчала. Симон гадал, почему его видение две ночи назад не показало ему их поимку римлянами, затем внезапно к нему пришёл ответ. Решение послать небольшой отряд вперёд должен был быть сделан относительно недавно. Решения могут менять будущее. Странное беспокойство росло в нём, пока он вспоминал своё собственное видение; он ощущал, что совсем скоро ему самому предстоит принять судьбоносное решение, прямо здесь, в этой самой зале…  

— Позвольте мне поработать над ней, сир. – сказал Ацилий, выуживая кинжал Туэрис из-за своего пояса. – Я свяжу её и начну сдирать с неё кожу. Это лезвие должно сгодиться – оно весьма острое.

Симон окинул нож взглядом; его молочная полупрозрачность была окрашена жёлтым в свете факелов. Он попробовал свои путы, зная, что вскоре ему предстоит выскользнуть из них на свободу. Лучше им будет умереть в бою, чем от пыток…

— В этом нет необходимости. – внезапно подала голос Туэрис. – Я покажу вам, где спрятаны Жемчужины Земли.

— У дамы есть немного разумения. – произнёс Рабдос. – Отложи-ка в сторону свою новую игрушку, Ацилий. Ты можешь воспользоваться ею при общении с самаритянином позднее.

Туэрис пересекла пол и взошла по ступеням круглого помоста. Римляне следовали за ней вплотную, толкая Симона идти вместе с ними. Наверху помоста оказалось достаточно свободного места для всех.

— Итак, ну и где же? – потребовал Скутула.

Туэрис указала.

— Под тем каменным кубом.

— Ха! И как же мы сдвинем эту проклятую штуку?

— Один из вас должен потянуть этот вертикальный железный рычаг на себя, чтобы освободить его, а другие – как следует навалиться на его переднюю часть. Куб шарнирно закреплён в одном углу и откидывается в сторону.

— Вы трое – давайте плечами к этому блоку! – скомандовал Рабдос. – А ты, Ацилий, дёргай за рычаг!

Что-то терзало Симона в глубине души. Ему вспомнилось видение – девочка, которая должна была пройти посвящение в Культ. Это не было правильным порядком исполнения; следовало сперва откинуть рычаг на дальней стене, иначе была огромная опасность…

«Туэрис, что же ты планируешь?»

Она вернула ему взгляд и слегка двинула головой в сторону. Симон сделал шаг назад, гадая, прочла ли она самые его мысли.

— Давайте, парни! – гаркнул Рабдос.

Ацилий потянул за высокий рычаг; трое солдат навалились на куб. Тот легко откатился в сторону – столь легко, что солдаты растянулись на нём во весь рост, когда куб резко остановился. Симон мельком увидел небольшую выемку в нём; в этой выемке были две белых сияющих сферы, наполовину погружённые в похожую на коричневатые специи субстанцию. Он уловил запах чего-то знакомого – той Пыли-наркотика. Затем, внезапно, он ощутил огромную чёрную тень, спускающуюся с потолка…  

Могучий толчок сбил его и всех остальных с ног; звук от сотрясения наполовину оглушил. Храм и скала под ним задрожали, отражая эхо короткого грома под высоким куполом. Эхо… подобное барабану гигантов.

«Туэрис! Что ты наделала?»

Симону потребовалась пара-тройка секунд, чтобы сбросить с себя путы, прыгнуть и схватить упавший меч. Тень медленно поднималась обратно, и Симон теперь видел, что это была массивная квадратная колонна. Она опустилась прямо на куб, ныне же скрытые механизмы подтягивали её вверх; с колонны капала кровь. Трое римлян, упавших на куб, теперь представляли собой только половины туловища до груди; их головы и руки были раздавлены под весом основания колонны. Он увидел, что Туэрис поднялась на ноги, её белое платье было забрызгано кровью. Она подошла к упавшему Ацилию. Некоторые из солдат, не менее забрызганные, также поднимались на ноги. В воздухе, медленно оседая, висела пыль, и Симон отчётливо обонял запах лотосового наркотика.

— Ведьма! – взвыл Ацилий, прыгая и пытаясь схватить женщину.

Текучим движением Туэрис схватила декуриона за запястье и ловко перевернула его, после чего выхватила свой кинжал у него из-за пояса и вонзила ему между рёбер. Второй солдат бросился на неё, но его атака с захватом прошла мимо — жрица плавно уклонилась от него.

«Тренированный боец.» — подумал Симон. – «Столь же хороша, как и подмастерья магов!»

— Прикончи её, Ласий! – проревел Рабдос. – Мы займёмся самаритянином!

И вновь солдат бросился в атаку. Туэрис увернулась, мастерски подставив ему подножку, так что он с размаха рухнул на залитый кровью куб. Симон, глядя на клинки других выживших солдат Скутулы, заметил, что чёрная тень опускается во второй раз – и вновь ощутил могучее сотрясение вместе с громовым раскатом, отдающимся эхо в храме. Вновь брызнула кровь, но в этот раз Симон удержал равновесие, как удержали его и остальные. Судя по всему, колонна сейчас упала с меньшей высоты. Симон издал рык и прыгнул на легионера; он уклонился от выпада и послал остриё гладиуса сквозь шею оппонента.

Туэрис выкрикнула что-то на неизвестном языке и побежала навстречу Скутуле, который повернулся к ней с мечом наготове. В то же мгновение Симон увидел, как Рабдос несётся вниз по ступеням дальше по плитам пола в сторону выхода, в каждой руке держа одну из великих «жемчужин». Очевидно, что шансы сирийца снизились до предела допустимого им.

И в третий раз колонна грохнула по кубу, на этот раз с ещё меньшей амплитудой, хотя всё ещё достаточной, чтобы сотрясти каменный пол храма. В этот момент время будто бы застыло для Симона. Червиная пыль крепко въелась ему в ноздри, и вместе с ней пришла повторная вспышка предчувствия. Туэрис едва ли была лучшим бойцом, чем Скутула; вместе с тем, если Рабдосу удастся спастись бегством из храма вместе с теми сферами…

Мгновение видения – ветер, возвышающаяся, гороподобная тень… Как и прежде, он не мог видеть её целиком. Но если яйца Шаддам-Эля будут потеряны, погребены в песках, то они прорастут, треснут и из них вылупятся новые Черви, которые даже могут начать плодиться…

Миг осознанности прошёл. Время вновь пришло в движение, и Симон уже нёсся вниз по ступеням помоста, а затем — по плитам пола, в погоне за Рабдосом.

Он ворвался в дверной проём и побежал вверх по ступеням, пока не достиг верхнего коридора – и как раз вовремя пригнулся, когда белый объект пронёсся над ним. Симон услышал, как твёрдая сфера тяжело разбилась об каменную стену позади него, и осознал, что Рабдос швырнул в него одно из яиц.

— Проклятье на тебя, самаритянин!

Симон увидел, как тот бросился в узкий боковой проход, и подумал о том, что ещё планирует этот негодяй сделать дальше. Вместо того, чтобы также нырнуть в проход, Симон на секунду замер у входа в него, а затем мгновенно отпрыгнул в сторону. Вторая тяжёлая сфера была брошена в него и так же разбита о дальнюю стену. В тот же миг Симон ринулся в коридор и увидел, как Рабдос отчаянно карабкается по узкому проходу, что вёл наружу…

«Туэрис!»

Симон развернулся и бросился назад туда, откуда только что пришёл.

«Пусть себе спасается бегством.» — думалось ему. – «Может быть, ещё есть время…»

Однако, он уже всё понял, когда вновь вошёл в центральную залу с куполом. Симон быстро пересёк пространство святилища, затем уже медленнее взобрался по ступеням помоста. На вершине к лежащим телам добавилось ещё две застывших фигуры – Скутула, с жертвенным лезвием, вонзённым глубоко ему в череп через повязку на глазу, и Туэрис, рядом с которой лежал окровавленный римский гладиус. Над ними всеми возвышалась огромная чёрная колонна, ныне бездвижная и покоившаяся на омытом кровью кубе.

Симон преклонил колени перед жрицей, тут же заметив, что большая рана на её груди была смертельной. Однако её большие, странные сине-зелёные глаза были открыты и смотрели на него.

— Симон, — выдохнула она, — ты… жрец здесь… теперь.

Глаза её закрылись. Его тёмные глаза налились слезами; по одной из них капнуло на каждую острую скулу.

«Почему?» — удивился он. – «Почему я оплакиваю мёртвых? Она же намеревалась использовать меня, чтобы принести погибель в этот мир. Я должен ненавидить её – но не могу.»

Он медленно спустился с помоста, пересёк залу и взобрался по лестнице в верхний коридор. Тот был пуст. На полу, прямо под теми местами на стене, об которые разбились сферы, лежали две штуки размером с грецкий орех, извиваясь и издавая странный писк. Симон взял факел со стены и, не удосужившись как следует разглядеть эти существа, поджарил их в его пламени. Затем он прошёл в боковой проход, поднялся по узкому лестничному маршу и вышел на солнечный свет.

Его плащ и сика лежали там, где упали. Когда Симон поднял их, ему показалось, что он слышит отдалённый, слабый гул – или же это был тремор внутри скалы? Поспешив к краю утёса, он увидел, что вся когорта римлян была достаточно близко, менее чем в одной пятой мили к востоку. Также он увидел, как уменьшенная расстоянием фигура Рабдоса спешно приблизилась к их рядам и вступила в них, а затем услышал отдалённые голоса, выкрикивающие приказы. Ему нужно спасаться бегством…

И опять он услышал звук грома вдалеке. Симон повернулся и увидел фронт пыльно-коричневых туч, затмевающих горизонт на юге. Это были грозовые тучи; в темноте под ними вспыхивали молнии. Они быстро приближались, громоздясь всё выше; пыль со стороны восточного фронта этой песчаной бури начала скрывать восходящее солнце.  

«Туэрис, ты заставила прозвучать Алтарный Барабан!»

Подул ветерок – тёплый порыв с юга. По мере того, как тучи поднимались всё выше в небеса, Симон заметил нечто, двигавшееся прямо во главе них – гигантский песчаный холм. Это было подобно тому, как если бы нечто чудовищное прорывало себе путь под поверхностью пустыни, оставляя за собой низкий гребень вспученной земли.

«Тифон, что приносит обжигающие песчаные смерчи с юга!»

Скала теперь совершенно точно вибрировала, устойчиво содрогаясь. Солнце тухло до состояния бронзового диска по мере возрастания ветра. Внезапно Симон услышал новый звук; стенание, перекрывающее даже шум поднимающегося урагана и громовых раскатов – звук сотен людей, одновременно вопящих в приступе ужаса. Легионеры уже больше не образовывали стройную когорту, но кишели подобно муравьям, мечась туда-сюда в безумной панике от вида того гибельного явления, которое к ним приближалось. Несущийся на них песочный холм был уже практически рядом – ураганный ветрище и раскаты грома потопили их вопли. Симон вновь ощутил присутствие ужаса, с которым он не был способен встретиться в своём видении – ужаса, что ныне видел…

Нечто вырвалось из-под земли с взрывным выплеском песка и пыли – массивная, тёмно-серая протяжённость материи с полыхающим жерлом вместо головы. Это жерло стало растягиваться, делаясь ярче, до тех пор, пока не стало способно поглотить многие осадные орудия. Тёмные, коренастые щупальца, окружающие это жерло подобно бахроме, удлинились, и из циклопической пылающей сердцевины этого монстра изошёл глубокий раскатистый рёв и шипение, как от перегретого пара. Ветер принёс тонкую струю этого пара к ноздрям Симона – странная, горячая вонь, с ноткой экзотического аромата пыльцы Лотоса. Он упал на колени на трясущейся скале, крича и не слыша собственного голоса среди воя ветра и раскатов грома. А существо продолжало выползать из песков, становясь всё протяжённее и всё колоссальнее…

Затем пасть-жерловина величественно устремилась вниз к земле, выбрасывая потоки белого пламени. Более чем три сотни безумно карабкающихся римских легионеров мгновенно обратились в клубы огня, в сожжённые кости, которые смешались с расплавленным песком. Ныне тварь полностью выпросталась из земли и, образовав своим телом кольцо, сжигала выживших. Симон скорчился среди валунов в благоговейном ужасе. Чудовищная сущность была по меньшей мере в треть римской мили в длину. Её задняя часть была столь же высока, как скальный выступ, на котором он находился; между чудищем и несущимися тучами неумолчно трещали разряды молний.

Ветер внезапно возрос до шквального уровня, милосердно застив зрение Симона волнами и потоками песка. Он упал лицом вперёд и вцепился за основание валуна, закрыв глаза и молясь всем богам своего детства, тогда как вокруг него сотрясались скалы и неистовствовала безумная буря с громами и молниями.

* * *

Сколько времени он так пролежал, Симон не знал; когда же к нему вернулось сознание, пустыня была вновь спокойна и безмолвна. Он осторожно поднялся и увидел, что тучи ушли далеко на юг, за горизонт. Солнце опять сияло в чистом небе, тогда как в южном направлении через пустыню простиралась огромная траншея, сокращаясь в сторону исчезающих облачных масс. На востоке же, там, где недавно была целая римская когорта, не было ничего, кроме почерневшего и оплавленного песка – широкого обугленного запустения, лишённого каких-либо признаков жизни.

«Боги…»

Симона передёрнуло, хотя солнце уже припекало сверху. Скоро наступит обжигающая жара, но он знал, что не может больше оставаться здесь.

Спустившись со скального утёса самым лёгким путём, найденным им, Симон нашёл у его основания запасы провизии и бурдюков с водой, которые Рабдос и его небольшой отряд оставили тут перед тем, как приступить к восхождению. Безмолвно поблагодарив богов, что ему не нужно более входить в сумрачный храм Шаддам-Эля, Симон закинул на плечи столько оставленных римлянами припасов, сколько ему было удобно нести, и двинулся дальше через пустыню, на север, в направлении далёкого оазиса.

Конец

Однако излишества Нэфрен-Ка ослабили нацию, так что вскоре страна Кем оказалась во власти иноземных захватчиков – стигийцев, чьи выжившие остатки ныне выросли в могущественное царство к востоку. Они захватили Кем, учинив великую резню, и основали свою собственную династию, которая позже стала известна как гиксосская, или династия царей-пастухов. Их величайшим богом был Сет, кому они поклонялись под именем Ах-Сет-Ура, Бога пастухов.

И вновь возродились ритуалы Стигии, в этот раз ещё шире и интенсивнее, чем при Нэфрен-Ка. Великие храмы воздвигались в честь Сета и Ньярлата; даже культ Шаддам-Эля Пожирателя был заново установлен в этом самом месте. Храм был отремонтирован и очищен, и мой предок Сэмати был назначен его первым жрецом. И вновь стали петься молитвы, посвящённые великому Червю с Ураху, внутри этих стен, и одетые в плащи паломники пересекали пески в больших количествах, чтобы принести жертвы его восстановленному изваянию.

Симон видел и это: странники в песочно-коричневого оттенка плащах с капюшонами… ряды брадатых, темноглазых стражей в чёрных доспехах и умасленной коже, обнажённые бронзовые мечи, зажатые в их руках… драпированные в эбонитово-чёрные мантии жрецы, чьи жертвенные лезвия были странно изогнуты… связанные жертвы, что боролись и кричали перед образом Червя…

— Именно Апоп, первый фараон гиксосов, послал экспедицию далеко на юго-запад, чтобы отыскать на целые столетия утерянный Ка-Харнэ, город, выстроенный самим Шаддам-Элем и его служителями, когда на заре времён они спустились в этот мир с Ураху. С поддержкой древнестигийских хроник руины этого града были найдены, и гиксосские солдаты рыскали среди камней, в итоге возвратившись в Кем с великим сокровищем – тремя Жемчужинами Земли, что были дающие жизнь яйца Шаддам-Эля и его миньонов.

Симон наблюдал множество бородатых, одетых в чёрную броню солдат; те производили раскопки посреди оплетённых джунглями руин из гигантских стен и башен тёмного камня. Они находили сияющие белые сферы из вещества, схожего с полированным мрамором; каждая сфера была немногим меньше длины мужской руки в диаметре…

— Жемчужины были принесены в этот самый храм и одна из них помещена глубоко в песок, где из неё вылупился и пошёл в рост Червь; ибо этот край очень похож на мир его предков – сухой, заброшенный мир необъятных пустынь. И пока он рос, то производил вещество-удобрение, которое одно способно поддерживать Жёлтый Лотос, чья пыльца продлевает жизнь и расширяет видение в тех, кто применяет её. Многие столетия никто, помимо жрецов этого храма, не принимали Лотосовую пыль и не знали о её секрете.

Странное беспокойство вкралось в видение Симона. В утверждении Туэрис имелась некая тёмная подоплёка. Тревожность рассеялась, когда её голос продолжил речь, вызывая новые видения.

— Более века Червь жил рядом с храмом, принимая участие в его церемониях. Жрецы называли его Шаи-урэт-аб, зная о том, что это была Судьба, которая однажды успокоит сердце мира. Когда звёзды расположатся в правильном порядке, Червь совершит ещё одно путешествие к Ка-Харнэ и разобьёт печати, которые Первобытные Боги поместили там, чтобы заточить Шаддам-Эля и его служителей.

Симон ощутил краткую дрожь страха. У него возникло мимолётное видение, в котором горы извергали огонь, оползни стирали с лица земли целые города, а земная кора трескалась, когда невообразимо огромные червеобразные твари, извиваясь, вырывались наружу из-под неё…

— Однако, по мере того, как Червь становился всё больше, он уже не мог оставаться в храме. – продолжал ровный голос Туэрис. – Он ушёл в пустыню и глубже закопался в пески, становясь всё громаднее и возвращаясь лишь для того, чтобы принять участие в наиболее важных церемониях. Паломники созерцали Шаи-урэт-аба с ужасом и говорили о нём в своих землях с благоговением, а также упоминали великий алтарный барабан, который сконструировали жрецы, чтобы призывать его из пустыни.

Однако два столетия после иноземного владычества хемиты поднялись и свергли своих правителей-гиксосов, выдворив их ещё раз на восток. И опять были восстановлены культы нильских богов, и Яхмос стал фараоном в Кеме. В потомках его династии был Эхнатон, что установил поклонение Свету, как реакцию на Нэфрен-Ка, что поклонялся Тьме. И вновь храмы стигийских богов были разрушены, за исключением одного, к которому люди боялись приближаться из-за присутствия Шаи-урэт-аба.  

Со временем храм Шаддам-Эля был забыт людьми, не считая нескольких жрецов из места, ныне известного как Оракул Амона в северном оазисе. Паломники прекратили приходить сюда, и жречество, поддерживаемое запасами провизии, что посылали в тайне служители оракула, сократилось в числе. Но Шаи-урэт-аб достиг уже непомерной величины, вяло кормясь глубоко под песками и ожидая Времени Звёзд.

Прошла тысяча лет, и затем пришёл персидский царь Камбис со своими могучими полчищами, грабя и разоряя Кем от Авариса до южных катаракт. Будучи в Фивах, он слышал, что в Оракуле Амона хранятся несметные богатства, и потому отправил армию из пятидесяти солдат в пустыню, чтобы завоевать западный оазис.

«Армия, что пропала.» — подумал Симон. И вновь беспокойство слегка окрасило его видение. Тень страха, подтачивающая его, подобно червю…

— Персы нашли этот храм и осадили его. Они выбили дверь и поубивали всех жрецов, кроме одного, который навещал Оракул на севере. Затем они грабили и бесчинствовали, разбив образ Шаддам-Эля и осквернив его алтарь. Также они обнаружили Жемчужины Земли и, вообразив, что те имеют великую ценность, приготовились сделать ноги вместе с ними. Однако умирающий жрец смог ударить в алтарный барабан, и так Шаи-урэт-аб был призван из пустыни. Таким ужасным образом целая армия Камбиса была уничтожена, не считая нескольких солдат, оставшихся внутри храма, и те не решались выходить наружу, боясь Червя. Когда от Оракула вернулся жрец, лишь трое персов были живы внутри этих стен, и все они бормотали что-то, впав в безумие. Они умерли вскоре, вскрикивая в ужасе при воспоминании о том, чему они стали свидетелями.

Симон мог видеть громадное войско персов, раскинувшееся по восточной пустыне; люди были будто муравьи, что кишели, копошились и бессмысленно махали своими копьями и штандартами. Беззвучная волна ужаса, кажется, исходила от этой грандиозной бурлящей толпы. Пыльно-коричневые тучи, полные ветра и молний, надвигались с юга, и в их основании приближалось нечто вроде огромного движущегося холма, волны песка… Внезапно видение Симона прервалось; где-то глубоко в своём уме он решил, что не желает видеть больше.

— Единственного выжившего жреца звали Сэмати, — продолжал голос Туэрис, — в честь первого одноимённого жреца этого храма. Он взял в жёны женщину по имени Туэрис из амонийцев, и у них родилась дочь, которую они также назвали Туэрис. С этой поры жречество здесь стало наследственным, у каждой пары рождалось только одно дитя, и каждые жрец или жрица этого храма носили имена Сэмати или Туэрис. В каждом поколении самой Судьбой для хранителя храма находился супруг, и эта личность проходила посвящение в культ посредством Ритуала Пыли, к которому допускались лишь служители. Так память и надежда продолжают жить, до самого того дня, когда Шаи-урэт-аб не будет призван и послан, чтобы устранить охранительные печати, чтобы Древние могли подняться ещё раз и очистить землю от всего зла.

Вновь возникла тревожность. Симон видел себя и Туэрис, одетых в белые юбки и тёмные мантии, стоящих перед помостом и кубом из чёрного камня. С ними был ребёнок – девочка, чьи черты имели схожесть с ними обоими. Они полюбили друг друга, и их дочь хранила торжественное молчание в своём понимании великой ответственности, что ложилась на неё. Её наставляли в поклонении Жемчужинам, обучали их предназначению… Вот она уже стала прекрасной женщиной, и её тёмные глаза были окрашены сине-зелёным оттенком, как у её матери. Родители её ушли из храма и жили теперь в оазисе Амона или Александрии; она же, новая жрица, жила в храме одна, ожидая времени, когда Судьбой ей будет послан супруг…

Беспокойство возрастало по мере того, как он видел проходящие мимо поколение за поколением, и это происходило слишком быстро, чтобы можно было сосчитать их. Наконец, Симон узрел, как земная кора начала раскалываться, когда монструозные твари стали пробиваться на поверхность!

Видение пропало, не считая того, что он по-прежнему ясно видел комнату через закрытые веки – ровное пламя лампады, его блики, отражающиеся от золотых кубков и окрашенной стеклянной посуды…

«Нет! Нельзя позволить, чтобы подобное будущее наступило.»

С этой мыслью пришло понимание – восприятие – что оно и не обязано свершиться. Будущее, в отличие от прошлого, множественно и неопределённо. Симон видел два пути, две последовательности возможностей, что лежали перед ним. Один путь вёл к девочке и, в конце концов, к Червям, которые пожрут землю, а другой вёл через пески к северному оазису и затем – к туманным странствиям вовне. Оба этих пути ветвились из точки в недалёком будущем, находившейся в большом зале с помостом и кубом. Он не мог ясно видеть эту точку, либо не хотел этого. Его видение было заблокировано ужасом, подобному тому, который он ощущал, пока созерцал мятущиеся персидские полчища.

И вот вещество исчерпало себя, видения стали меркнуть…

— Теперь тебе надо поспать, чтобы проснуться освежённым… муж мой.

Голос Туэрис затих. Он больше не видел её лица, как и комнаты вокруг себя. Его разум соединился с телом в релаксации, погружаясь во тьму подлинного и лишённого видений сна…

* * *

Равенний Каска с удовлетворением обозревал свою когорту. Все были наготове для марша. Солнце скрылось за дюнами на западе, и воздух быстро терял свой жар в собирающихся сумерках.

— Уже прошёл час, как они вышли за самаритянином. – сказал один из его товарищей-центурионов.

Каска кивнул.

— Мы в самом скором времени отправимся им вслед. Но сперва приведите ко мне этого проводника, Ангвикула.

Центурион отсалютовал, ударив себя в нагрудник, после чего удалился. Несколько минут спустя он вернулся с маленьким бородатым кочевником. Проводник выглядел растерянным, даже несколько испуганным.

— Что происходит? – спросил он. – Я слышал, что Рабдос и несколько других солдат с ним ушли на поиски самаритянина.

— Именно так, змеёныш. Они решили, что им более не нужна твоя помощь.   

Ангвикул испытал внезапный приступ ужаса. Ему не понравилось выражение на шрамированном лице этого Равенния Каски – как и истории, которые он слышал о его брутальной жестокости.

— Что… что вы имеете в виду?

Каска ухмыльнулся. Его глаза от этого сузились, а черты лица сделались более плоскими.

— Не смотри так огорчённо. Командир Скутула сказал, что тебе нужно заплатить твою долю.

Он отвязал от пояса большой кошель и небрежно кинул его наземь. Кошель звякнул.

— Мои… мои благодарности, благородный Каска. – Ангвикул сделал быстрый, нервный поклон, затем ссутулился и схватил мешочек. – Я рад, что имел возможность услужить вам. Vale!

— Обожди. Ты что, даже не хочешь пересчитать свои деньги? Мы ведь можем обмануть тебя, насколько тебе должно быть известно.

— Я знаю, что вы не будете этого делать, сир.

Каска хихикнул.

— Мне нравится такая степень доверия. Ты оказал нам великую помощь в переходе через эту пустыню, Ангвикул. Ты и эта счастливая звезда там наверху.

— Звезда?

— Ага. – Каска указал на юго-восток, где звёзды Южных Рыб начинали мерцать на фоне углубляющейся синевы небосвода. – Яркая такая, вон там.

Ангвикул поглядел вверх.

— Счастливая? Но это же Фум-аль-Хут, Пасть Рыбы-чудовища…

Каска вонзил свой кинжал под челюсть Ангвикула, минуя нёбо, глубоко в его мозг. Мгновение мускулистая рука центуриона удерживала тело в вертикальном положении, подобно насаженной на вертел кефали, затем позволила ему упасть на песок.

— Итак, это была не твоя счастливая звезда, э, Ангвикул? Что ж, сиё демонстрирует, что ты никогда не знаешь, что Судьба тебе преподнесёт в дальнейшем. – Каска поднял кошель и привязал его обратно к поясу. – Но мы присмотрим за тем, чтобы твои деньги были потрачены как следует, когда вернёмся назад в Александрию, клянусь Бахусом! А теперь, — он повернулся к упорядоченной когорте, поднял руку и указал на запал, — теперь, парни, мы маршируем – ради золота императора Гая!

* * *

Когда Симон рывком проснулся, то уже знал, что проспал многие часы. Лампада догорела, однако свет от факела в коридоре просачивался сквозь занавешенный дверной проём. Он встал и стал пробираться через комнату в освещённый проход. Его голова была ясной, все его чувства обострены. Наркотик не оставил после себя никаких пост-эффектов.

Он прошёл в комнату с водой и омылся. Затем, когда он вернулся в комнаты Туэрис, то обнаружил, что она ждёт его там, высокая, стройная и прекрасная в своей простой белой тунике и тёмной мантии. Чёрная голубка уже опять восседала на её плече.

— Подойди ко мне, Симон.

Он сглотнул, онемев на мгновение при виде её красоты. Она улыбнулась.

— Туэрис, — наконец произнёс он, — ты говорила со мной в моих видениях?

Она покачала головой.

— Это был твой собственный ум, расширенный Пылью, что говорил с тобой. Но я разделала это с тобой, Симон, в своих видениях. Всё это, прошлое и… будущее…

— Это не должно случиться. – твёрдо сказал он. – Туэрис, я не могу позволить этому произойти!

— И всё же это случится, ибо Судьба послала тебя и не может быть отменена. Тем не менее, я могу понять, почему ты колеблешься и отступаешь. Это изменится, и уже скоро. Ты избавишься от страха и познаешь чудо. Разве не было такого момента в нашем общем сне, Симон, когда ты чувствовал поток любви, текущий между нами?

«И ребёнок», — подумал он. – «Прекрасная темноглазая девочка, которая не будет существовать до тех пор, пока…»

— Идём, Симон, надевай свой плащ и следуй за мной.

Он подчинился; Туэрис взяла его за руку и увлекла за собой по коридору, затем они свернули в более узкий боковой проход. Наконец они поднялись по крутой лестнице, что заканчивалась платформой перед голой стеной. Из коридора сюда проникало немного света, однако он услышал тихий лязг металла об камень, означавший, что Туэрис сдвинула пустой крепёж от факела на стене. Часть глухой стены отворилась наружу, и Симон увидел звёзды, мерцающие в ночном небе. Туэрис вышла из проёма, и Симон последовал за ней. Песок и галька зашуршали у него под ногами булыжники громоздились чёрными тенями тут и там; и Симон осознал, что стоит на верхушке скальной формации, внутри которой был вырезан храм. Выпуклая луна клонилась к западу, купая пустыню в призрачном свете, а на востоке уже показался первый бледный намёк на рассвет.

— Итак, Куру, — сказала Туэрис, — лети же скорее к Оракулу Амона. Передай нашим братьям радостные новости, что у нашего святилища отныне есть жрец.

Чёрная голубка мягко проворковала, затем взмыла в воздух и полетела на север, быстро исчезнув в сумерках. Симон слегка содрогнулся.

— Теперь же смотри туда, Симон.

Он повернулся и вгляделся в южную часть неба. Звёзды Карины сместились к западу, Канопа перекрывала остальные, подобно сверкающему алмазу на фоне глубокой индиговой синевы ночи. Однако Туэрис указала на юго-восток, где восходили тусклые звёзды Головы Гидры.

— Почему ты показываешь мне эти звёзды, Туэрис?

— Та звезда – Глаз Гидры. Вполне уместно, что мы должны созерцать их во время первого рассвета нашего союза, ибо это звезда нашей судьбы. Это солнце, чьи лучи омывают песчаные пустоши Ураху, мира, откуда пришли те, кому мы ныне служим.

«Я не могу служить им.» — подумал Симон. – «Она хочет сделать меня частью разрушения мира. Почему же я не могу испытывать к ней ненависть?»

Туэрис протянула руки навстречу звезде, словно бы в мольбе. Тёмная накидка упала с её плеч, оставив её стройным бледным отблеском под луной. Симон не ощущал никакого зла в её грациозной осанке, её спокойных, огранённых луной чертах лица.

«Шаддам, икрис ко Урах, нэ мабэлэ котумус талай…»

Он не понял ни одного пропетого ею слова, однако осознал, что это была какая-то молитва, восхваления. Вне сомнений, она говорила на древнем наречии Стигии, известном лишь нескольким посвящённым жрецам и учёным. Внезапное стремление сбежать из этого места овладело им. Он повернулся лицом к светлеющему востоку; солнце вскоре взойдёт над теми далёкими, окрашенными румянцем дюнами, чтобы вновь запечь пески…

Вдруг он издал возглас удивления. Там, на гребнях тех дюн, были люди, отдалённые чёрные фигуры на фоне утреннего света. Солдаты, доспехи и оружие которых блестели по мере того, как приближались их ряды целыми десятками; нет – целыми сотнями!

to be continious...

Симон почувствовал, как по его позвоночнику пробежал холодок.

— Не бойся же их, Симон из Гитты. – продолжила Туэрис. – Даже великая армия Камбиса не смогла безнаказанно напасть на этот храм. Ты здесь в безопасности, тебя защищают не только каменные стены, но также и рука Судьбы. Теперь идём. Тебе нужны вода, пища и отдых.

Она провела Симона через зал в один из незанавешанных дверных проёмов. Они вошли в освещённый факелами коридор; пройдя по нему, стали подниматься по слегка изгибающемуся лестничному маршу. Спустя несколько мгновений они оказались в более широком проходе. Наконец, Симон вместе с Туэрис вошёл в большую комнату, лишённую какого-либо убранства. В центре её находился прямоугольный бассейн с водой, окружённый каменным бордюром примерно в фут или чуть больше высотой. Увидев водоём, Симон поспешил к нему практически непроизвольно; у его края он наклонился, зачерпнул прохладную жидкость сложенными ладонями и стал жадно пить.

— Утоли же свою жажду, Симон. – сказал женщина. – Затем наполни один из тазов и омойся, если пожелаешь. Я пойду пока приготовлю закуски в своих комнатах в другом конце этого коридора. Приходи ко мне, как закончишь.

Сказав это, Туэрис повернулась и вышла из комнаты. Симон достал пустой бронзовый таз из одной из стенных ниш, указанных жрицей, зачерпнул в него до верха воды и поставил на пол; затем снял свои сандалии и красную, с чёрной вышивкой тунику. Он почувствовал внезапный импульс нырнуть в каменный пруд и напитать свою горящую плоть прохладой, но осознал, что не стоит столь щедро расходовать воду в этом засушливом регионе. В любом случае, омовение из таза оказалось достаточно освежающим, едва ли не экстатическим.

Потом ему пришла ещё одна мысль, и он наполнил свой питьевой бурдюк из бассейна, а затем закутал его в плащ с остатками провизии. После чего Симон оделся и вышел из комнаты, пойдя вниз по вырезанному в скальной породе, освещённому факелами коридору.

Комнаты Туэрис были прекрасно декорированы толстыми коврами и подушками для отдыха. Имелся также низкий стол, уставленный яствами, хотя и без табуретов. Факелы и масляные лампады горели на стенах, а в одном углу мерцала курильница, из которой доносился странный пряный аромат, который Симон не мог определить. По приглашению жрицы Симон уселся, скрестив ноги, за стол и хищно атаковал еду. Пища была простой – финики и другие фрукты, орехи и зерновая каша, приправленная специями, вкус коих показался схожим с запахом из курильницы. Однако Симон поглощал всё это с большим аппетитом, думая, что никогда не пробовал ничего вкуснее. Туэрис сидела напротив него и ела более изящно. Симон обратил внимание, что чёрной голубки уже не было на её плече, как и нигде в комнатах, насколько он мог судить.

— Я послала Куру наружу, чтобы она сторожила с вершины скал. – произнесла жрица, словно прочтя это в его уме. – Она предупредит нас, если появятся враги.

Симон порылся в памяти и нашёл искомое.

— Геродот пишет, что оракул Зевса-Амона в северном оазисе был найден чёрным голубем, прилетевшим туда из Фив.[5]

— Именно, святилище Амона, Сокрытого.[6] – Туэрис улыбнулась. – Это был последний из Двадцати Одного Пилона, что стояли вдоль этой реки, отмечая этапы Великого Паломничества.[7]

— Реки?

— Стикс[8], что текла через земли Стигии[9] более десяти тысяч лет назад, прежде, чем даже древний Кем поднялся вдоль Нила. Потрясения, что уничтожили Стигию, также перенаправили русло Стикс, ставшее ныне каналом Нила. Цепь ливийских оазисов[10] – всё, что осталось от русла давно исчезнувшей Стикс. Но, конечно же, Симон, тебе ведь доводилось читать об этих вещах в «Книге Тота».[11]

Симон содрогнулся. Лишь единожды ему довелось увидеть копию этого древнего свитка, как считалось, написанного самим Тотом-Амоном, величайшим из стигийских колдунов.[12] Осторожные жрецы, охраняющие его, не позволили Симону прочесть больше нескольких строк.

— Нет, Туэрис. Однако, что касается Двадцати Одного Пилона – они упоминаются в «Текстах саркофагов» как остановки, которые душа должна пройти в своём странствии через землю мёртвых.

— Да. – улыбка Туэрис была глубокой, загадочной. – А разве Стигия – не земля мёртвых на самом деле? Греки помещали Стикс в свой Гадес, так была темна их память об этом. Двадцать один храм, что стояли на берегах её, помнились египтянами лишь как остановки в их загробном Дуате. Таков путь человечества: нынешние факты обречены превратиться в мифы и легенды завтрашнего дня.

Она наполнила две золотых чаши тёмным вином и поставила одну перед Симоном. Он сделал маленький глоток, отметив, что вино было приправлено тем же неопределимым ингредиентом, что и каша. Он отставил в сторону пустую миску и начал уплетать финики и орехи.

— Но, Туэрис, ты говоришь, что это – храм Шестого Пилона?

Она кивнула.

— Он и Оракул Амона – всё, что осталось от целой храмовой цепи. Святилище в оазисе Амона ныне известно, как ты знаешь, но лишь немногие из жрецов знают о его стигийском происхождении, как и о существовании этого храма. Даже великий Александр, завоевавший Египет и бросивший вызов пустыне, чтобы получить совет у оракула Амона, так и не узнал о Храме Шестого Пилона.

— Вероятно, эти жрецы из храма Амона и приносят тебе провизию?

— Дважды в год они посылают караван из северного оазиса. Даже люди Большого оазиса к востоку не знают о моём существовании.

— А твоя вода?

— Те же караваны доставляют и её. Таким образом, запас воды достаточно пополняется для одной женщины, у которой не бывает других посетителей.                    

— Выходит… ты живёшь здесь одна.

— Многие годы, не считая Куру. Я — потомственная хранительница этого святилища. Так будет продолжаться и со мной, и с моими потомками, пока его предназначение не будет исполнено. Но довольно об этом. Я желаю узнать что-либо о человеке, которого привела ко мне Судьба.

Симон колебался. Ему хотелось постичь тайну слов этой женщины, её улыбки, её странных глаз. У него немного подкруживалась голова. Был ли то наркотик в дыме курильницы, в странно пахнущей каше и в вине? Если так, жрица также вдыхала и переваривала его…

— Это — пыльца Жёлтого Лотоса.[13] – изрекла Туэрис, чувствуя невысказанный вопрос. – Она отличается от любых других известных тебе наркотических веществ. Куру и я используем её уже многие годы, так как она позволяет видеть прошлое и даже будущее до некоторой степени. Скоро ты поймёшь, что я имею в виду, Симон. Пыль поможет тебе отдохнуть, а также увидеть многие вещи – многие истины.

Симон кивнул, так как он уже видел это. Её слова, её жесты приходили к нему подобно эхам вещей, что имели место быть мгновением ранее. Он отставил в сторону свой кубок, и каждая деталь его действия была столь же знакома ему, как недавнее воспоминание.

— Твоё видение правдиво, Туэрис. – произнёс он. – В моём прошлом была трагедия. Двадцать лет назад римляне ворвались в дом моей семьи в Себасте, убили родителей и продали меня в рабство. Меня тренировали для схваток на аренах. Спустя два года я совершил побег и отправился в Персию, где изучал искусства магов. С тех пор я странствовал по многим землям, изучая эзотерические вещи и, как ты неким образом заметила, убивая многих римлян. И да, я был вовлечён в смерть императора Тиберия, хотя и не убивал его лично.

Туэрис кивнула.

— Я знаю. Его пожрал Сет, что вышел из Кольца Тота-Амона.[14]

Симон вновь вздрогнул.

— Твоё внутреннее зрение поистине остро!

Жрица рассмеялась.

— Мне не должно обманывать тебя, Симон. Моё видение лишь подтверждает то, что жрецы Амона рассказали мне три месяца назад. Они говорили, что ты вернул кольцо на то место, откуда оно было украдено, а затем совершил путешествие в тот фиванский храм Птаха, где был служителем. Именно тогда я почувствовала, что ты можешь быть тем, кто вскоре придёт сюда; преследуемый людьми, что надеются получить награду, предложенную за тебя новым императором.

— Именно так. – Симон услышал свой собственный голос как эхо. – Я вовремя получил предупреждение, когда римская когорта прибыла на рейд в храм Птаха в Фивах. К счастью, я был на другом берегу Нила, изучая гробничные надписи в Долине царей. Служитель нашёл меня и предупредил о том, что мне нужно бежать. Я присоединился к каравану, что взял меня к Большому оазису, затем нанял проводника, чтобы довёл меня до меньшего оазиса на северо-западе. Проводник бросил меня – он, должно быть, слышал о щедрой награде, предложенной за мою поимку.

Эхо-чувство казалось Симону сильнее, когда он говорил. Внезапно ему стало казаться, будто он ощущает небольшие фрагменты прошлого и будущего, о котором повествует.

— Калигула должен неистово желать заполучить Кольцо. Однако ему не преуспеть в этом. Мне каким-то образом это известно.

— Ты знаешь. – ответила Туэрис. – Ты начинаешь видеть.

— Лотосовая пыль… — пробормотал Симон. Комната словно бы расширялась, и всё же картинка оставалась чёткой и резкой, бездвижной. Нет, это время раздувалось и сжималось. Теперь он мог видеть перспективы ландшафта снаружи – не пески пустыни, но широкую реку, по которой плыли лодки с квадратными парусами. На переднем плане виднелись дворцы и храмы из тёмного камня, окружённые экзотическими деревьями и садами…

— Тебе нужно сейчас отдохнуть, Симон. Поспать. Ты будешь грезить – и узнавать.

Он воздел вверх правую руку, и этот жест показался ему полным великого символического смысла.

— Госпожа Света, написано так о Шестом Пилоне: «Есть червь на нём, никто не знает, какой величины. Рождён он был в присутствии Спокойного Сердца.»

— Червь – это Шаи-урэт-аб, — сказала Туэрис, вставая, — кого египтяне также называют Апофисом, а греки – Тифоном. Эоны назад стигийцы поклонялись его хозяину Шаддам-Элю,[15] известному хемитам как Пожиратель Земли. Я – слуга слуги, и ты им тоже станешь, Симон. Ибо это есть предназначение, для коего Судьба привела тебя ко мне. И однажды, когда звёзды будут в должных положениях, дитя наше или его дитя призовёт слугу, и слуга освободит своего владыку. А теперь отдыхай, Симон.

Методично она погасила большинство лампад и факелов, затем повернулась и вышла из комнаты. Симон глядел ей вслед, пока каждое величавое и вместе с тем гибкое движение её тела – как и эхо от каждого слова, произнесённого ею – вызывало к жизни далеко идущие ассоциации. Те же, казалось, реверберировали в его уме, подобно видениям, отражающимся в коридорах времени…

* * *

Воздух дрожал над раскалёнными песками. Рабдос из Скифополя ругнулся и вытер лоб вспотевшим предплечьем, выглянув из-под большого шатра, под укрытием которого сидели он и несколько его офицеров. Белое солнце прошло уже две трети своего пути вниз по западному небу. Среди дюн сотни легионеров искали тени, где могли – под плащами и одеялами, натянутыми на древки копий, или под острыми гребнями закрученных ветром песчаных гряд. Некоторые спали, другие поедали свои рационы или попивали воду из бурдюков.

— Гадес! Даже ветерка никакого. – прорычал Рабдос.

— Может быть, тебе стоит благодарить богов, сириец. – произнёс худощавый офицер с чёрной повязкой над левым глазом. – Говорят, что именно песчаная буря уничтожила армию персидского Камбиса.

— Ты весёлый малый, Лэканий Скутула! – Рабдос сделал большой глоток из своего бурдюка. – Я вот что тебе скажу. Я оставлю тебя здесь главным, сам же возьму десять добровольцев и пойду по следу самаритянина. Ангвикул говорит, что этим вечером не будет ветра, так что я гарантирую, что приведу Симона сюда живым следующим утром.

— Разумеется, шельма. – Ухмылка одноглазого римлянина был жёсткой, безрадостной. – Только что ты ведь не пойдёшь тем же путём обратно. Этот хитрый проводник отведёт вас назад в оазис другим маршрутом, и так ты получишь всё вознаграждение один.

— И как же я устрою это в открытой пустыне?

— Легко. Пытался когда-нибудь охотиться на кочевников среди дюн в лунном свете? Неа, Рабдос. Если ты набираешь добровольцев, то вот перед тобой четыре сотни их. Никто из этого отряда не пойдёт на риск потерять свою долю.

Рабдос сплюнул на песок.

— Это же безумие, Скутула! Снаряжать целую когорту в пустыню ради одного человека…

Скутула кивнул.

— Ты прав. Но я получил свои приказы от Валерия Аргония, номарха Фив. Не от тебя.

— От этого жирного сибарита? Да он залился бы жиром от марширования в этих песках прежде, чем прошёл бы всего один день! Легко ему сидеть там, глядя вдоль Нила, и приказывать нам…

— Он получил свои приказы от префекта Флакка. А Флакк, в свой черёд – от императора.

— И Калигула поручил мне эту экспедицию, чёрт подери! – вскричал Рабдос. – Я здесь главный!

Скутула поднялся со скрипом поношенных доспехов и кожи. Он стоял, высокий, одна рука легко покоилась на навершии его меча – худощавый, крепкий ветеран, скалистое лицо которого не выражало ничего, помимо застывшей ухмылки, а единственный глаз блестел зловещим светом.

— Ты же не думаешь драться со мной за командование, не так ли, Рабдос?

Четыре центуриона также поднялись на ноги. Широкие черты лица Рабдоса боролись с гневом.

— Нет… конечно же, нет. – проворчал он наконец. – В конце концов, ты искушённый командир. Ты знаешь, что я прав.

Центурионы расслабились. Скутула ухмыльнулся ещё шире.

— Очень хорошо, Рабдос. Я признал, что ты в чём-то прав. Я назначу десяток своих людей сопровождать тебя. Вы отправитесь сразу же перед заходом солнца.

— Мои благодарности… командир. – произнёс Рабдос практически насмешливо. – Я знал, что у тебя есть понимание.

— Но я не доверяю тебе. Я всё равно думаю, что Калигуле нужно было бы оставить тебя гнить на том невольничьем острове вместо того, чтобы доверять что-то подобное…

— Он знал, что я лучший человек для этой работы, клянусь Гефестом!

— …что ж, я обозначил условия. Декурион Ацилий и восемь его легионеров пойдут с тобой; он крепкий пустынник, и не особо щепетилен, когда требуется извлечь информацию из заключённых.

— Я могу и лучше. – прервал его один из центурионов – приземистый человек со шрамом на лице, с выбритой практически наголо макушкой. – Я собирал много налогов для номарха Аргония; мне известно несколько способов убеждения, о которых вряд ли слышал даже сам Калигула!

— Нет, Каска. Я хочу, чтобы ты остался здесь и принял управление когортой. Я желаю пойти добровольцем вместе с Рабдосом и Ацилием.

— Ты! – воскликнули одновременно Рабдос и центурион.

Насмешливая гримаса Скутулы стала даже ещё шире.

— Это же лучший способ не спускать глаз с этого избранца Калигулы, э, Каска?

— Может быть. — сказал Каска, хмурясь. – Но кто тогда будет присматривать за тобой?

Рабдос расхохотался, его прищуренные глаза заблестели от мстительного удовольствия.

— Я вижу, что ты имеешь в виду, Скутула – целая когорта легионеров собираются стать добровольцами!

Худое лицо Скутулы потемнело от гнева.

— Подобное отсутствие доверия – не есть хорошо для морали! Что ж, прекрасно. Каска, прикажи Ацилию и его людям дать отчёт. Полные рационы и бурдюк воды – каждому. Мы соберём одиннадцать человек – достаточно мало, чтобы красться за этим Симоном незамеченными, чего никак не сможет сделать целая когорта. И – о да, ты можешь заплатить этому проводнику, Ангвикулу. Он не идёт с нами.

— Однако, какая у нас есть уверенность?... – начал Каска.

— Ты приготовишь когорту. Часом позже после того, как мы уйдём вы свернёте лагерь и последуете за нами. Наши следы будут ясно видны даже в лунном свете. Расположитесь веером и покройте как можно большую площадь пустыни, если ты реально думаешь, что мы попытаемся сделать обходной манёвр и проскользнуть мимо вас. Говорю тебе, что я не участвую ни в каких таких вероломных делах, и если Рабдос попробует провернуть нечто подобное, то обнаружит гладиус у себя в кишках.

Каска и другие центурионы выразили одобрение, и со стороны многих из ближайшего числа легионеров, слушавших речь Скутулы, послышались аплодисменты.

— Молодцы ребята! – выкрикнул Рабдос солдатам, кривая ухмылка исказила его грубые черты. – Здесь не замышляется никакого предательства. Это хорошая стратегия, и ничего более, а ваш командир Лэканий Скутула достаточно мудр, чтобы понять её. Доверьтесь нам, солдаты, и вы увидите, что щедрость императора Гая велика настолько, чтобы сделать каждого из вас богачом!

to be continious...

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Примечания переводчика

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

[2] Фамилья́р (англ. familiar, фр. familier; в русском языке — приживала) — териоморфный дух, согласно средневековым западноевропейским поверьям, служивший ведьмам, колдунам и другим практикующим магию. Ср. тотемное животное в шаманизме. Считалось, что фамильяры служили и помогали колдунам и ведьмам по хозяйству, в различных бытовых делах, но также при случае могли помочь околдовать кого-нибудь. Фамильяр обладал разумом на уровне обычного человека, имел собственное имя и чаще всего принимал форму животного. Так как они выглядели как обычные животные, то вполне могли шпионить за врагами хозяина и не только. Некоторые колдуны полагались полностью на фамильяра, как если бы он был их ближайшим другом.

Фамильяры упомянуты в шекспировском «Макбете» и других известных литературных произведениях. В большинстве из них фамильяры предстают в образе кошки (особенно чёрной, а как же!), совы, собаки, и иногда лягушки или жабы. Совсем редко фамильяров представляют в формах, не имеющих прямой аналогии в мире зоологии (например, гомункулусы или стихийные элементалы).

[3] Очевидно, Тирни использовал здесь древнеегипетские лексемы. Попробуем разобрать это имя по словам. ShAy – на самом деле означает «судьба»; wrt – «великое/-ая; весьма, очень»; ib – «сердце». В целом, всё верно, кроме «урэт», которое лучше было бы заменить на «гэр» — «быть спокойным, умиротворённым, безмолвным».

[4] Ближайшее сходство с данной цитатой, которое мне удалось найти в оригинальных др.-ег. источниках — «Тексты саркофагов», 12-ый час (по изданию «The Ritual of the Hours of the Night on the coffins of Heresenes and Nespaqashuty from Deir el-Bahari»); текст несколько иной, чем у Тирни, который, очевидно, пользовался собственной фантазией при его составлении, что не есть плохо.

«Декламация Двенадцатого Часа Ночи.

«Владычица Света, Который Не Есть Тьма» — имя её, она олицетворяет Быка Нун.

Пещера открыта для тех, кто в Нун.

Ступени открыты для тех, кто в свете.

Пещера открыта для Шу, и он выходит наружу.

Да спустится NN из дыры в земле к своим тронам, которые находятся в передней части ладьи Ра.

Да не пострадает она от того, что оказалась в затруднительном положении, трон NN, который находится в передней части ладьи Ра, великого, который сияет и поднимается из окна.»

[5] Геродот и в самом деле писал об этом. Приведём здесь цитату из его «История. Книга II. Евтерпа» в переводе Стратановского (изд-во «Наука», СПб, 1972):

«54. О прорицалищах в Элладе и о ливийском оракуле рассказывают в Египте вот что. Жрецы Зевса в Фивах рассказывали мне, что две женщины, жрицы из Фив, были увезены финикиянами и одна из них, как узнали, была продана в Ливию, а другая — в Элладу. Эти-то женщины и положили основание первым оракулам у упомянутых народов. На мой вопрос, откуда у них такие точные сведения, жрецы отвечали, что они тщательно разыскивали этих женщин, но, правда, безуспешно, а впоследствии узнали то, что и рассказали мне. Так мне передавали фиванские жрецы.

55. А жрицы в Додоне сообщили вот что. Две черные голубки однажды улетели из египетских Фив, одна — в Ливию, а другая к ним в Додону. Сев на дуб, голубка человеческим голосом приказала воздвигнуть здесь прорицалище Зевса. Додонцы поняли это как волю божества и исполнили ее. Голубка же, прилетевшая в Ливию, как говорят, приказала основать там прорицалище Аммона. И это также — оракул Зевса. Это мне рассказывали додонские жрицы. Старшую из них звали Промения, среднюю Тимарета, а младшую Никандра. И другие люди из Додоны, из числа храмовых служителей, подтвердили мне их рассказ.

56. Мое собственное мнение об этом вот какое. Если финикияне действительно похитили тех женщин из храма и одну продали в Ливию, а другую в Элладу, то, по-моему, эта последняя прибыла в Феспротию в Элладе (тогда Эллада называлась еще Пеласгией). Здесь в плену, будучи рабыней, она основала под мощным дубом святилище Зевса, так как она, естественно, помнила о Зевсе также и на чужбине, куда приехала, будучи служительницей его храма в Фивах. Когда она научилась затем эллинскому языку, то устроила прорицалище и рассказала, что ее сестру продали в Ливию те же самые финикияне, которые продали и ее.

57. Голубками же, как я думаю, додонцы называли этих женщин потому, что те были из чужой страны и, казалось, щебетали по-птичьи. Когда затем голубка заговорила человеческим голосом, то это значит, что они теперь стали понимать женщину. Пока же она говорила на чужом языке, им казалось, что она щебечет по-птичьи. Действительно, как же может голубка говорить человеческим языком! Когда же они называют голубку черной, то этим указывают на то, что женщина была египтянкой.»

[6] Амон (др.-ег. Imn – «тайное, скрытое», ткж. «творить, формировать») — бог небес, «таинственнейший из божеств» в мифологии Древнего Египта. Баран и гусь — священные животные Амона. С эпохи Среднего царства его изображали в антропоморфном облике, с перьями шути на головном уборе, заимствованными у бога плодородия Мина (Коптос). Первоначально Амон — местный бог Фив. Помимо этого локального культа, Амон считался также одним из сокрытых божеств гермопольской Огдоады, состоя в паре со своей женской ипостасью (Амунет). Мифологическая проработка образа Амона скудна. Считалось, что его супругой является Мут, хотя в более ранних источниках в этом качестве фигурировала Усерет (что касается Амунет, то она была лишь женским воплощением Амона и собственного образа не имела). Сыном Амона и Мут являлся бог луны и экзорцист Хонсу. Амон, Мут и Хонсу вместе составляли фиванскую триаду. Так как Амон отождествлялся с Мином, к нему прилагался эпитет «Камутеф». Уже в Первый переходный период появляются первые упоминания об Амоне не просто как о самостоятельном божестве, а как о демиурге и верховном боге. Появляется титул «Супруга бога Амона», которым обладали поначалу верховные жрицы, а позже исключительно женщины царской крови. В результате политического возвышения Фив в период Среднего царства культ Амона приобретает большую популярность, а при XVIII династии фиванских фараонов становится главным государственным богом. В русле синкретизма он был отождествлён с древним гелиопольским солнечным богом Ра в образе бога Амона-Ра, царя богов и старшего божества Эннеады ("Девятерицы").

[7] Сразу же приходит на ум 21 старший аркан Таро. Весьма интересная трактовка ступеней посвящения Тирни в форме остановок-святилищ, каждое из которых посвящено некому древнейшему Архетипу. Соответственно, 6 старший аркан Таро – «Влюблённые», очевидно, не случайно был выбран Тирни, что явствует из дальнейшего сюжета. «Влюблённые», помимо самой очевидной символики, означает также и необходимость выбора.

[8] Стикс (др.-греч. Στύξ «чудовище», лат. Styx) — в древнегреческой мифологии — олицетворение первобытного ужаса (στυγεϊν, слав. стужаться) и мрака, из которых возникли первые живые существа, и персонификация одноимённой мифической реки Стикс. Это одна из пяти рек (вместе с Летой, Ахероном, Коцитом и Флегетоном), протекающих в подземном царстве Аида, Гадесе.

"Воды Стикс, текущие из скалы в Аиде, Зевс сделал залогом клятв, предоставив ей эту честь за то, что Стикс со своими детьми была его союзником в борьбе с титанами."

Аполлодор. Мифологическая библиотека. Книга I

[9] Стигия — вымышленное доисторическое царство, преимущественно фигурировавшее в цикле произведений Роберта Говарда о Конане. Название государства происходит от названия реки Стикс из греческой мифологии. Как и многие имена собственные, использованные при создании Хайборийской эры, по мнению исследователей творчества автора, Роберт Говард почерпнул Стигию из «Очерков мифологии» Булфинча. Она создавалась в качестве предшественницы древнеегипетской цивилизации, в общем контексте Хайборийской Эры.

Как сказано в эссе Хайборийская Эра, Стигия зародились ещё до катаклизма, разрушившего Атлантиду и Лемурию. Жителями страны были представители дочеловеческой цивилизации. Что эта за «дочеловеческая цивилизация», не уточняется, однако в романе «Час дракона» говорится, что многие древние постройки Стигии сделаны не людьми. Кроме того, в «Боге из чаши» говорится, что некогда Стигией правили короли-гиганты, поклоняющиеся разумным змеям. Далее, как сообщает Говард в эссе «Хайборийская эра», спустя многие века с дальнего востока континента некий загадочный народ, пришедший из безымянного южного материка (по-видимому из Австралии), был вынужден бежать на запад из-за бунта своих рабов, выходцев с затонувшей Лемурии. Опальные беженцы поселились у реки Стикс, ассимилировавшись с местными жителями.

Стигия была расположена вдоль южного берега реки Стикс, также называемой Нилусом, давшей название государству. В Хайборийскую эпоху, река отделяла земли хайборийцев от Чёрных королевств. Истоки реки начинались там же, где и современный Нил. Река текла от истока на юге прямо на север до земель Шема, а затем сворачивала перпендикулярно, устремляясь на запад и впадая около города Кеми в Западный океан. После завершения Хайборийской эры очередной виток катаклизмов превратил часть Стикса, впадающую в океан, в Средиземное море. Столицей Стигии являлся город Луксур, он был административным центром за 10000 лет до событий «Часа дракона», вплоть до начала исторического периода. Название города заимствовано Говардом из названия египетского города Луксор. Другой крупный город, Кеми — религиозный центр Стигии. Кеми ещё древнее, чем Луксур, он был построен дочеловеческой расой. Является резиденцией ордена магов Чёрный круг.

Несмотря на неприязнь к чужим народам, стигийцы весьма преуспели в культурном плане. Они были развитой цивилизацией ещё, когда катастрофа не уничтожила Турийскую культуру вместе с Атлантидой и Лемурией. Письменность представляет собой подобие египетских иероглифов.

Религия в Стигии играла одну из важнейших ролей, каста священнослужителей обладает огромным влиянием на государственном уровне. Главенствующим культом в Стигии являлся культ Змея, представленного верховным божеством стигийского пантеона Сетом, которому по-видимому, поклонялись ещё в Турийскую эру. Характер верований в Сета имеет зоолатрическую форму. Известный стигийский обряд предписывает с наступлением темноты выпускать из храмов священных питонов, которые могут беспрепятственно ползать по городу и убивать прохожих. Убийство такого священного змея считается святотатством и карается смертью. «Детьми Сета» зовутся говорящие змеи, фигурирующие в рассказе «Бог из чаши». Образ древнеегипетского Сета явно не совпадает с образом змееподобного Сета у Говарда, по-видимому автор частично использовал иконографию другого древнеегипесткого божества, змея хаоса Апопа. Согласно рассказу «Долина червя» Сета позднее стали идентифицировать с Сатаной. Возможно, Роберт Говард черпал вдохновение от высказываний Рене Генона, который говорил о демонопоклонском характере верований древних египтян, в частности касаясь идентификации Сета и Сатаны.

Также известен культ Ибиса, конкурирующего за власть с культом Сета. Предположительно, Ибис являлся единственным добрым божеством в Стигии.

[10] Ливийская пустыня расположена в Северной Африке (северо-восточная часть Сахары) и занимает две трети территории всего Египта, а также частично Ливии и Судана. В огромных впадинах на ее поверхности, в месте выходов грунтовых вод находятся крупные оазисы: Харга, Дахла, Фарафра, Бахария, Сива, эль-Файюм и Куфра. Все они вплоть до 80-х гг. 20 века не имели иного транспортного сообщения друг с другом и с остальным миром, кроме верблюжьих караванов (помимо Файюма).

С ранних времён регион Ливийской пустыни был тесно связан с Древним Египтом, жителями были ливийские племена (упоминаются адирмахиды, гилигаммы, насамоны, авгилы). В античное время здесь находилась историческая область Ливия, существовало государственное образование в оазисе Сива — Аммоний. Северные районы Ливийской пустыни входили в сферы влияния многих покорителей Египта: персов, македонян, римлян, византийцев. С глубокой древности через пустыню шёл транзит товаров по караванным путям от побережья Средиземного моря к центральным областям Африки.

В мифологии древних египтян и ливийцев существовало божество — олицетворение Ливийской пустыни — Ха, а также архаическое божество-правитель Ливийской пустыни — Аш. Позже они были замещены и вытеснены другим богом пустыни — (древнестигийским) Сетом/Сутэхом.

[11] См. одноимённый рассказ Тирни в том же цикле о Симоне Маге. «Книга Тота» — самый могущественный гримуар в этом цикле, что не сильно отличается от его исторической трактовки, с той лишь разницей, что подлинную древнеегипетскую «Книгу Тота» написал даже не просто какой-то могучий чародей древности, а сам бог знаний и магии Джехути. В связи с этим интересно сравнить сюжеты новеллы Тирни «Книга Тота» и древнеегипетской легенды «Сатни-Хэмуас и Книга Тота».

[12] Тот-Амон — персонаж рассказов Роберта Говарда. Впервые появился в качестве действующего лица в самом первом рассказе о приключениях Конана «Феникс на мече». Писателями, продолжившими сагу о Конане, Тот-Амон был превращён в главного врага Конана, несмотря на то, что эти два персонажа в произведениях Говарда никогда не встречались и знали друг друга только понаслышке.

Тот-Амон в произведениях Говарда является могущественным колдуном из Стигии, вымышленного эквивалента Древнего Египта, занимая сан жреца бога Сетха. Как и большинство других имён собственных, имена персонажей-стигийцев даны Говардом по принадлежности к египетским именам. Имя злодея Тота-Амона не является исключением, оно представляет собой слияние имён древнеегипетских богов Тота и Амона, так же как, например, имена синкретических божеств "Бастет-Мут" или "Птах-Сокар". Самого Тота-Амона Говард вводит как действующее лицо лишь в одном рассказе — «Феникс на мече». В трёх других рассказах Говарда — «Бог из чаши», «Час дракона» и «Хозяин кольца» — он лишь упоминается. Последователи и продолжатели творчества Роберта Говарда, такие как Лин Картер и Леон Спрэг де Камп, в своих собственных рассказах и доработках незаконченных произведений Говарда сделали Тота-Амона заклятым врагом Конана, однако Тот-Амон и Конан лично друг с другом не были знакомы, хотя колдун и покушался на его жизнь через слугу-демона в рассказе «Феникс на мече».

[13] Ло́тос жёлтый, или лотос американский (лат. Nelumbo lútea) — травянистое водное растение рода Лотос (Nelumbo) монотипного семейства Лотосовые (Nelumbonaceae).

Очевидно, что Тирни имеет в виду некий другой, более «мифический» сорт этого священного болотного растения.

Известно, что в древнем Египте у жрецов и придворных в почёте был голубой лотос (в составе благовоний), который ныне считается опасным психотропным средством и запрещён во многих странах. Помимо этой аналогии, Тирни, как уже явствует из аннотации к новелле, вдохновлялся творчеством Ф. Герберта, соответственно, загадочная «пыль(ца) Жёлтого Лотоса» имеет прямое отношение к «меланжу», производимому гигантскими пустынными вурмами планеты Арракис.

Эта экзопланетарная пряность занимает центральное место во вселенной "Дюны". Она может употребляться в пищу, имеет аромат корицы, но точно вкус пряности не повторяется.

"– Вы помните, какой был вкус у Пряности, когда вы попробовали её в первый раз?

– Она напоминала корицу.

– Но вкус ни разу не повторялся, – заметил Юйэ. – Она как жизнь – каждый раз предстает в новом обличье. Некоторые полагают, что меланж вызывает так называемую реакцию ассоциированного вкуса. Иначе говоря, организм воспринимает её как полезное вещество и, соответственно, интерпретирует её вкус как приятный, – это эйфорическое восприятие. И, подобно жизни, Пряность никогда не удастся синтезировать, создать её точный искусственный аналог…"

В романе Герберта представлены следующие полезные свойства пряности:

— меланж значительно продлевает жизнь (как минимум в 2 раза);

— из него можно синтезировать практически всё — от ткани до взрывчатки, это отличное топливо (аналог нефти);

— меланж гораздо дороже золота и урана — за чемодан пряности можно купить планетарную систему. Меланж — основа галактической экономики и политики;

— меланж ускоряет мозг до уровня суперкомпьютера, позволяет рассчитать сложнейшие траектории и видеть будущее, что необходимо человечеству будущего для межзвёздных путешествий.

— меланж обладает питательными свойствами.

Принятие меланжа не обходится без своеобразных последствий:

— меланж, не имеет побочных эффектов, если потребляется в небольших объёмах, но вызывает мощную зависимость, которую нельзя преодолеть никаким способом. Пряность перестраивает организм, поэтому, отказавшись от неё, человек погибает.

— при потреблении в больших количествах белки, радужные оболочки и зрачки глаз окрашиваются в тёмно-синий цвет. Фримены называют этот эффект "глаза ибадата" (араб. عبادة‎, «ибада» — «поклонение»).

— при потреблении в огромных количествах пряность вызывает мутации в организме, постепенно превращая человека в мутанта (гильд-навигатора), которые даже дышат воздухом, насыщенным меланжем.

Таким образом, «пыльца Жёлтого Лотоса» у Тирни и меланж у Герберта обладают общими чертами: психотропное воздействие (расширенное восприятие, видение проблесков прошлого/будущего), продление жизни и эффект «глаз ибадата», т.е. посинение радужки и белков от долгого употребления (жрица Туэрис).

[14] Вновь отсылка в предшествующему по хронологии рассказу Тирни «Кольцо Сета».

[15] Шаддам-Эль – явное заимствование Тирни из ветхозаветной мифологии.

Шаддáй (Шадáй, Эль-Шаддáй) (др.-евр. ‏שדי‏‎) — одно из имён Бога в иудаизме. Слово Шаддай, которое всегда встречается рядом с именем Эль, употребляется также отдельно, как имя Бога, главным образом, в книге Иова. Обычно переводится как «Всемогущий» (в Септуагинте чаще всего др.-греч. παντοκράτωρ, см. Спас Вседержитель). Еврейский корень שדד‎, от которого, возможно, произошло это имя, означает «подавлять», «прибегать к насилию», «грабить». В таком случае слово «шаддай» означает «разрушитель», «грабитель». Возможно, первоначальное обозначение этого имени было «владычествование» или «всё побеждающая мощь», и это значение утвердилось в имени Шаддай.

Ещё одно толкование — слово происходит от арамейского "шада" («лить, брызгать»), и, таким образом, Эль-Шаддай — это бог дождя или бури.

Как можно увидеть, Тирни не просто так использовал именно это имя древнееврейского бога Яхве, т.к. его прямое значение – «разрушитель», что вполне подходит древнему и ужасному богу-Червю, «Пожирателю земли».

— Ну-с, Ангвикул?

— Его там нет, — сказал худой кочевник. – Однако его следы ясно видны. Он ушёл дальше по морю из песка.

Рабдос кивнул, убрал меч в ножны и повернулся к большой массе солдат, что следовали за ним – более четырёх сотен, вытянувшихся вдоль тропы, по которой они маршировали уже полночи. Их доспехи мягко поблёскивали под луной.

— Мы отдохнём здесь около часа, — прорычал он своим ближайшим офицерам. – Зажгите факелы. Поместите их здесь в круге, за скальным выступом – мы же не хотим, чтобы наш противник их увидел. После этого приведите ко мне пленного по имени Сэпа.

Приказ был исполнен в несколько минут. Большинство солдат когорты[6] устроились снаружи круга из факелов и предались поеданию своих рационов и питью из бурдюков. Рабдос уселся на валун и прислонился спиной к камню; по бокам его находились одноглазый римский командир Лэканий и несколько его центурионов. Рабдос некоторое время пристально и хмуро взирал на бородатое, темноглазое лицо проводника. Последний же чувствовал себя неуютно под этим изучающим взглядом, нервозно подёргивая себя за тёмную бороду и часто поглядывая в сторону юго-восточных дюн.

Тут в круге света возникло несколько солдат, ведущих пленника – высокого, одетого в тёмную мантию египтянина, чья выбритая голова блестела в огнях факелов.

— Что ж, Сэпа, жрец Птаха, — произнёс Рабдос, обратив свою тяжелобровую хмурую гримасу к пленнику, — нашёл ли ты уже свой язык?

— Я уже рассказал тебе всё, что знаю. – ровным тоном ответил человек. В его спокойных миндалевидных глазах не было страха.

— Хочешь ли ты умереть под пыточными ножами, как и все твои друзья-служители?

— Ты не узнаешь от меня ничего сверх того, что узнал от них. Симон из Гитты вернул кольцо Тота-Амона в то место, откуда оно было украдено.[7] Оно спрятано там, где его никто уже больше не найдёт. Симон ничего не сказал другим служителям об этом, кроме вышеупомянутого, и они не спрашивали его о большем. И это хорошо, ибо, несмотря на ваши угрозы, мир отныне будет в безопасности от чудовищной силы кольца.

Рабдос поднялся, гнев затмил его брутальные, грубые черты лица. Его броня лязгнула, когда он сделал шаг вперёд; огни факелов мерцали на его полированной грудной пластине и железном шлеме.

— Я знаю, к чему ты клонишь, жрец. — рыкнул он. — Ты упираешься, ожидая своей доли. Что ж, тогда она у тебя будет. Тут у нас есть, чем поживиться, клянусь Поллуксом![8]

— Твои взятки столь же бесполезны, как и угрозы.

— А ты осёл, лысоголовый. Как мне сообщил Авл Флакк, префект Египта,[9] император Гай сходит с ума, желая вернуть это кольцо и поймать человека, укравшего его у него. За его возвращение он предложил награду, которая сделает любого в этой когорте богачом.

— Я не могу открыть то, что не должно стать известно.

Рабдос сплюнул на землю, затем медленно извлёк длинный кинжал из-за своего пояса.

— У Калигулы есть игра, которую он проводит с упирающимися заключёнными. Она называется «смерть от многих ранений». Я опробовал её на некоторых твоих прислужниках, и думаю, что они поведали мне всё – если вообще что-либо знали. Но ты – ты был главой их храма. Ты должен знать.

Египтянин перевёл свой презрительный взгляд вдаль, воззрившись на залитые лунным светом дюны за пределами круга факелов.

— Я умру здесь. – сказал он. – А вы умрёте там.

Рабдос отметил, что Ангвикул украдкой сделал знак отвращения зла. В глазах проводника светился страх.

— Ангвикул знает. — продолжал пленный жрец. – Он слышал старые предания. Спроси его.

— Спросить о чём? – Рабдос обернулся к проводнику. – О чём болтает этот старый ворон?

— О древней… легенде. – Ангвикул бросил быстрый взгляд в сторону песчаного раздолья. – В ней говорится, что Апофис, Великий Змей,[10] спит… где-то там…

— Ха! – Рабдос снова сплюнул. – Жрец, если ты пытаешься сбить с толку моих людей этой болтовнёй про тёмные легенды…

— Легенды? – Сэпа ласково улыбнулся. – Была ли то легенда, что Камбис, персидский завоеватель, послал армию из пятидесяти тысяч воинов через эти пустыни более пяти столетий тому назад? Он надеялся поживиться богатством Оазиса Амона, что на северо-западе, однако его армия так и не дошла туда. И ни один персидский солдат не вернулся тогда из пустыни!

Рабдос почувствовал укол беспокойства. Он часто слышал эту историю прежде.

— Не пытайся испугать нас баснями про змей, жрец. Геродот пишет, что та армия погибла в великой песчаной буре.

— Именно. Однако Апофис известен грекам и римлянам как Тифон. И разве не Тифон – повелитель великих ветров, что приходят с юга?

— Замолкни! – Рабдос яростно ударил египтянина по лицу открытой ладонью. – Я вижу твою игру, однако она не сработает. Тебе не удастся сыграть на чувствах моих людей с помощью своих суеверий.

— Мой хозяин, — нервно произнёс пустынный проводник, — быть может, нам стоит прислушаться к нему. Мне тоже доводилось слышать истории…

— Ну-ка заткнись, Ангвикул. – Рабдос повернулся обратно к жрецу, на его широкой физиономии появилось насмешливое выражение. – Тебе не отпугнуть нас, египтянин. Звон монет звучит громче, чем шёпот суеверий. Если ты не захочешь сотрудничать, то умрёшь от тысячи ножевых ранений. Мы же потом выйдем в дюны и всё равно приведём назад твоего прислужника-ренегата.

— Ага, и есть ещё кое-что. – сказал в ответ жрец. – Император, несомненно, должен сильно бояться Симона из Гитты, ведь он приказал целой когорте легионеров вместе с тобой гнаться за ним. Возможно, он поступил мудро, ибо Симон – не обычный человек.

Рабдос сердито нахмурился, ведь египтянин задел его больное место. Если бы ему была дана свобода выбора, он бы собрал быстрый отряд из примерно дюжины закалённых ветеранов; разумеется, не более двух десятков максимум. Но император и префект Флакк обоюдно посчитали необходимым собрать целую когорту.

— Мы ничем не рискуем, жрец. Мы будем гнать этого самаритянина до предела его возможностей, пока он не рухнет где-нибудь в пустыне. Тогда мы притащим его обратно в Александрию, где Авл Флакк придумает для него ещё более убедительные уговоры, чем даже тысяча порезов.

— А знаешь ли ты, что Симон – боец, что выжил после двух лет на ваших римских аренах?

Рабдос расхохотался от души.

— А я выжил шесть лет в легионах, Сэпа, и ещё четыре года на тюремном острове Понтии! Я убил во много раз больше людей, чем этот твой Симон, и я не сомневаюсь, что прикончу его в поединке, если до этого дойдёт. Однако император желает получить его живым.

— Симон ещё и маг, – продолжил жрец, — обучавшийся адептами Персии и страны Кем[11] в искусствах, о которых тебе неизвестно ничего.

Рабдос кивнул, цинично ухмыляясь.

— Ага, и его наставники были вроде тебя. Однако твои искусства не помогли тебе, разве нет? И ему они тоже вряд ли помогут. Детские умения маскировки и иллюзии не смогут спрятать твои следы на дюнах.

— И всё же эти искусства помогут мне, слуга Рима. Они позволят мне управлять твоими действиями.

— Что? – Рабдос настороженно напрягся и крепче схватил свой кинжал. Стражники, позволившие было жрецу свободно стоять, тут же придвинулись ближе к нему и вновь схватили его за руки.

— Смотри, — спокойно произнёс египтянин, — когда вы пойдёте через пески, то откроетесь для двух ужасных противников – великого змея Апофиса и мага Симона. И либо один, либо другой из них прыгнет на тебя, когда ты меньше всего этого ждёшь – прямо вот так!

Быстрым, плавным и вместе с тем неторопливым движением жрец кинулся к Рабдосу, оставив свой тёмный плащ в руках удивлённых стражников. Командир когорты едва смог избежать рук, пытающихся вцепиться ему в горло, и вонзил свой кинжал по самую рукоять в грудь египтянина. Жрец тут же рухнул наземь, перекатился на спину, содрогнулся всем телом и замер. Рабдос, склонившись над ним, увидел тёмное пятно крови на тунике Сэпа и исчезающую улыбку на его губах.

— Он меня разыграл, клянусь Палладой! – прорычал он. – Хитрый шакал использовал мои собственные боевые инстинкты против меня же, чтобы избежать пыток. Если этот Симон столь же хитёр, как и он, нам и в самом деле нужно быть осторожными!

Рабдос выпрямился, вытер кинжал о рукав своей туники, затем убрал его в ножны.

— Идёмте, парни, мы сворачиваем лагерь и маршируем на запад. Я хочу поймать Симона из Гитты прежде, чем пройдёт ещё день – и он мне нужен живым.

Пока солдаты спешно паковали своё снаряжение и закидывали его на плечи, Рабдос обратил внимание, что Ангвикул смотрит на юго-запад и тихо бормочет что-то по-египетски.

— Что ещё за чушь ты там несёшь? – потребовал он. – Повтори это на понятном греческом.

— Это заклинание из «Текстов саркофагов» Ани, командир. Никто не входит в эти области без того, чтобы произнести их заранее. Это молитва против Апофиса: «Сгинь, ползи прочь от меня, о змей. Вернись на дно того озера Бездны, в которое Древние изгнали тебя…»

— Заткнись, — оборвал его Рабдос с отвращением. Затем, увидев озабоченные взгляды нескольких своих офицеров:

— Не берите в голову бредни этого суеверного погонщика верблюдов, парни! Думайте лучше о награде императора.

Снаружи круга факелов послышались одобрительные возгласы и рукоплескания людей. Рабдос довольно осклабился. Эти римские легионеры были жёсткими, практичными. Затем он ощутил, как Ангвикул дёргает его за рукав туники.

— Прошу прощения, командир, если моя молитва вызвала затруднения. Это просто привычка, распространённая среди нашего оазисного народа. Теперь же, если ты заплатишь мне деньги, что обещал, я отправляюсь восвояси.

Рабдос окинул взглядом кочевника, после чего грубо рассмеялся.

— Ты что, взаправду боишься идти вместе с нами дальше в пустыню, э?

— Н-нет… но ведь следы нужного вам человека очевидны. Конечно же, вы можете двигаться по ним отсюда без моей помощи.

— А что, если поднимется ветер и сотрёт их? Как тогда мы сможем найти его без твоей экспертизы, маленький пустынный змей?

— Этой ночью ветра не ожидается. – ответил Ангвикул.

— И откуда тебе это известно?

Стройный проводник, казалось, нервно принюхался к воздуху.

— Я из пустынного племени. Мне известно такое. Ветра не будет.

— И всё же ты пойдёшь. Ты получишь свою плату, когда Симон из Гитты будет в моей власти, живой и способный говорить.

— Я доверюсь тебе, командир. Когда вы вернётесь с Симоном к Большому оазису, то сможете заплатить мне…

Вновь Рабдос громко расхохотался. Затем его лицо посуровело.

— Идём, маленький змей, и не трать больше моего времени. Ты получишь свои деньги, когда и все остальные их получат. И тебе придётся потрудиться для этого не меньше других!

Факелы были погашены; легионеры вновь выстроились в длинную линию. Ангвикул, идя рядом с Рабдосом, пока тот суетился, выкрикивая приказы, вдруг напряжённо пробормотал:

— Не давай им маршировать в унисон, командир. Пусть они идут как хотят.

— Э? – Рабдос поглядел вниз на нервного маленького человечка. – Это что, ещё одно из твоих пустынных суеверий?

— Называй это как хочешь. Кочевники избегают пересекать эту часть пустыни, маршируя в больших группах, так как боятся, что ритмическая поступь многих людей может пробудить Великого Змея, что дремлет под песками.    

Смех Рабдоса в этот раз прозвучал резким рёвом в ночной тиши.

— Не беспокойся, маленькая ящерица, в этих рыхлых песках в принципе нет смысла пытаться маршировать, хах!

Пока когорта двигалась по залитым лунным светом дюнам, Ангвикул осознал, что смех командира был несколько вымучен. Даже этот грубый и брутальный человек почувствовал смутную угрозу, что пребывала здесь, среди песка и звёзд. Поняв это, пустынный проводник вновь ощутил холодок предчувствия и начал бормотать неслышную молитву к Осирису.

* * *

Ноги Симона устало волочились, пока он брёл вдоль осыпающихся песчаных дюн. Звёзды Ориона и Киля[12] заменили Пегаса и Рыб. Низко на юге горел яркий Канопус[13], его белизна плавно переходила в насыщенный серно-жёлтый, когда рассвет начал слегка окрашивать индиговую черноту небосвода.

Он помедлил и обернулся в сторону, откуда пришёл. При свете занимающейся зари вереница его волочащихся следов была отчётливо видна на поверхности гладкого песка, безнадёжно бросаясь в глаза. Устало ругнувшись себе под нос, Симон поднял бурдюк с водой и сделал маленький глоток. Бурдюк был пуст больше, чем наполовину. Симон знал, что ему нужно как можно скорее найти укрытие, прежде чем солнце поднимется высоко, или же он действительно окажется в тяжёлом положении.

Продолжая идти на запад, он теперь видел в усиливающемся свете отдалённые выступы тёмного камня – остров в этом море из песка, что лежал немного к югу от его западного курса. Ему было бы неплохо укрыться там. При удаче в этих скалах может оказаться небольшой природный карман с водой; а может и ветерок прилететь, что сотрёт его следы…

Прошёл час. Канопус и Сириус померкли вслед за меньшими звёздами. Солнце пылало, раскалившись добела над восточными дюнами. Симон ощущал его жар, так что снял плащ и продолжил брести.

— Анэт-хэру-эк, итха эм Хэпера, — отстранённо пробормотал он. – Почтение тебе, кто приходит как Хэпри, творец богов.[14] Ты встаёшь, ты сияешь, освещая землю…

Это была приветственная молитва к рассвету из «Текстов саркофагов» божественного писца Ани; мольба к Солнцу, направленная против тьмы смерти. Но Симон знал, что сегодня для него не будет благословений от Хэпри, рассветного солнца.

Прошёл ещё час, затем другой. Гортань Симона горела. Он опустился на колени и сделал долгий глоток драгоценной воды, после чего решительно завязал бурдюк. Скальный выступ маячил уже ближе, его практически отвесные склоны из тёмного камня казались чуть ли не вертикальными, резко вздымаясь из окрашенных светом песков. Окажется ли вскоре этот тёмный остров в море дюн его могилой?

Послышалось хлопанье крыльев. Симон повернулся и увидел чёрную птицу слева от себя, что уселась на песок. Это был не стервятник, но крупный голубь. Вот он подошёл к Симону, тихо воркуя, пока не оказался на расстоянии длины руки от него. Симон глядел на него в удивлении. Птица остановилась и склонила голову набок, глядя на него одним глазом, который был столь же глубокого синего цвета, что и вечерние небеса.

Чёрный голубь, с глубоко-синими глазами…

Очарованность Симона прошла. Здесь, перед ним была поддерживающая жизнь плоть и кровь…    

И стоило только этой мысли пронестись в его уме, как птица вспорхнула в воздух и была такова – уменьшающийся чёрный контур, что уносился прочь в сторону темнеющего скалистого утёса на юго-западе.

Симон поднялся на ноги, новая надежда обновила его энергию. Стервятник или даже ворон могут забраться настолько далеко в эти безводные пустоши, но голубь? Едва ли! Несомненно, его присутствие указывает, что здесь имеется вода и, возможно, даже растительность в тени скалы.

Прошло ещё два часа. Было уже около полудня, когда Симон дотащился до основания массивного каменного выступа и упал в его тень. Разочарование сменило его надежду. Здесь не было воды – ничего, кроме песка и камня…

По мере того, как сила медленно возвращалась к нему, он заметил то, что ускользнуло от его ослеплённого солнцем взгляда во время приближения. Скалистый отрог, в чьей тени он лежал, не был натуральным. Он был сформирован из огромных каменных блоков, которые были гладко вырезаны и пригнаны один к другому без использования извести.

Симон медленно поднялся. Там, где отрог соединялся с подножием восточного утёса, располагалась каменная лестница, уходящая под углом вверх. На вершине этой лестницы, прямо на каменном навесе стояла молодая темноволосая девушка, завёрнутая в белое одеяние.

to be continious...

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Примечания переводчика

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Название «Книга мёртвых» дано египтологом Р. Лепсиусом, но правильнее её было бы назвать «Книгой Воскресения», так как её египетское название — «Рау ну пэрэт эм хэру» дословно переводится как «Главы о выходе к свету дня».

(https://www.bmimages.com/preview.asp?imag...)

Одни из лучших образцов «Книги мёртвых», написанных на свитках папируса, относятся ко времени расцвета культуры при XVIII династии ("Папирус Ани"); с её началом это произведение вступило в новую стадию своего развития, из саркофагов погребальные тексты перенеслись на папирусы. Наибольшее число папирусов с текстами из "Книги мёртвых" было найдено в захоронениях города Фивы; именно по этой причине версию "Книги мёртвых", получившую распространение в этот период, называют Фивской. Большинство их было найдено в фиванских гробницах и принадлежало главным образом жрецам и членам их семей. Эти папирусы богато украшены тончайшими рисунками, изображающими сцены погребения, совершения заупокойного ритуала, посмертного суда и другие сцены, связанные с заупокойным культом и представлениями о загробной жизни.

Также существует Саисская версия "Книги мёртвых", появившаяся в результате деятельности фараонов XXVI династии, когда произошло всеобщее возрождение древних религиозных и погребальных традиций, были восстановлены храмы, а старые тексты "Книги мёртвых" переписаны, переработаны и упорядочены.

В эпоху Древнего царства существовал обычай чтения вслух заклинаний для умершего царя, что должно было обеспечить ему загробную жизнь. Позднее подобные тексты стали записывать и в гробницах египетских вельмож ("Тексты пирамид"). Ко времени Среднего царства собрания заупокойных заклинаний (частью — старых, частью — сочиненных заново по их образцу) записывались уже на поверхности саркофагов и стали доступны каждому, кто мог приобрести такой саркофаг ("Тексты саркофагов"). В Новом царстве и позднее их записывали на папирусных свитках, а иногда на коже. Эти свитки и получили название «Книги мёртвых», несмотря на то, что они сильно различаются по содержанию и расположению текстов.

Этот религиозно-магический сборник производит впечатление хаотического нагромождения молитв, песнопений, славословий и заклинаний, связанных с заупокойным культом. Постепенно в «Книгу мёртвых» проникают элементы морали. На развитие этических воззрений указывают главы 1, 18, 30 и 125. По своей сути «Книга мёртвых» является религиозным сборником, поэтому имеющиеся в ней элементы нравственности переплетаются с древней магией.

Р. Тирни здесь искажает (возможно, сознательно) хронологию, т.к. "Папирус Ани" относится к более поздним сборникам ритуальных текстов на папирусах, известным как "Книги мёртвых". Эти сборники гимнов, заклинаний и молитв произошли от "Текстов саркофагов" (Среднее царство, ~2000 до н.э.), а те, в свою очередь, от "Текстов пирамид" (Древнее царство, ~3000 до н.э.). Соответственно, "Тексты саркофагов писца Ани" — это неправильная формулировка, т.к. исторический Ани жил намного позже времени бытования "Текстов саркофагов".

Подробнее см.:

1. https://dic.academic.ru/dic.nsf/ruwiki/22...

2. https://dic.academic.ru/dic.nsf/ruwiki/16...

[2] Аме́нти (Аме́нтес) — название подземного мира в древнеегипетской мифологии.

У древних египтян считалось, что душа после смерти спускалась на запад с нисходящим солнцем в подземный, загробный мир, имя которого (др.-ег. "imnt(y)" — "западное направление") представляло собой мир закатившегося солнца.

Изображения Аменти встречаются в большом количестве на стенах захоронений и в рукописных свитках папируса, называемых «Книгой мёртвых», встречаемых вместе с мумиями.

Покровительницей этого царства мёртвых была богиня, которую иногда называют по названию царства (Аментет).

Согласно верованиям египтян, царство Аменти было эзотерически разделено на 14 зон. Каждая из этих частей царства Аменти соответствовала в наибольшей степени человеку, в зависимости от того, как он показал себя, находясь в царстве живых. Аменти служило для попавшего в него человека своеобразным чистилищем, и если туда попадала душа древнеегипетского праведника, то вскоре она отправлялась в царство богов ("поля Иару/Иалу"), всем же остальным была уготована участь провести в Аменти столько, сколько хватит для очищения совести.

Духами Аменти назывались четыре мифических существа, под чьё особое покровительство древние египтяне отдавали четыре стороны света и в то же время различные части внутренностей человека. Эти внутренности при бальзамировании заключались в канопы, олицетворявшие сыновей Гора: Хапи, Амсети, Кебехсенуф и Дуамутеф.

У врат мира Аменти сидел страж, поглощавший души, с открытой пастью — символом земли, поглощавшей мертвецов. В преддверии Аменти, в зале «двойной справедливости» (награждающей и наказующей) души представали на суд Осириса.

У древних египтян были и другие названия для потустороннего мира — Дуат и Хэрет-Нэчер.

В Додинастический период считалось, что Дуат находился на небе; согласно религиозным представлениям египтян того времени, души умерших вселялись в звёзды. Немного позднее закрепилось представление о том, что бог Тот на серебряной ладье перевозит души в Дуат. В Древнем царстве считали, что Дуат находится в восточной части неба. Одновременно загробный мир локализовали на западе, в Западной пустыне, и его покровителем выступал Ха. И только в начале Среднего царства у египтян сформировалось представление о том, что Дуат — подземный мир. В "Текстах пирамид" Дуат отождествлялся с Полями Иалу.

[3] С лат. Anguiculus переводится как «угорь», что любопытно. – прим. пер.

[4] Лат. «Южная Рыба». — прим. пер.

[5] Имеется в виду Фомальгаут — самая яркая звезда в созвездии Южной Рыбы и одна из самых ярких звёзд на ночном небе. Название звезды означает «рот южной рыбы» (в переводе с арабского: فم الحوت fum al-ḥūt). Звезду распознавали многие народы, населяющие северное полушарие, в том числе арабы, персы и китайцы. За всю историю Фомальгаут сменил множество названий. Впервые Фомальгаут был идентифицирован буквально в доисторический период — существуют археологические находки, доказывающие «участие» звезды в определённых ритуалах около 2500 г. до н. э., проводимых в Персии, где Фомальгауту отводилась роль одной из четырёх королевских звёзд. В средневековых ведьминских ритуалах стригерии Фомальгаут считался «падшим ангелом» и «четвёртым стражем северных ворот». На 50-й параллели Фомальгаут восходит перед тем, как скрывается за горизонтом Антарес, а сам заходит при появлении Сириуса; на 55-й параллели заход Фомальгаута происходит почти одновременно с восходом Проциона. – прим. пер.

[6] Кого́рта (лат. cohors, буквально «огороженное место») — одно из главных тактических подразделений римской армии, с конца II века до н.э. составлявшее основу когортной тактики. Когорта включала в себя в разное время от 360 до 960 воинов. Руководил когортой центурион, самый младший в римской армии тип командира. Как правило, центурионами назначались наиболее отважные, смекалистые и решительные из солдат. Когорта стала основополагающей при разработке новой тактики римской армии, названной «когортной». Этой тактике солдаты обучались специально, постигая азы гладиаторского ближнего боя, и секретам оперативного маневра. Когорты во время сражения выстраивались в три или четыре параллельные линии.

В Римском войске первоначально слово "когорта" означало только соединение нескольких пехотных войск в одно целое. В легионе Полибия разделённом на три манипулы: hastati, principes и triarii — составляли одну когорту. С этого времени когорт в легионе стало 10. В Третью Пуническую войну одна когорта включала две манипулы, поэтому каждый ряд составляли не 10 манипул, а пять когорт с соответствующими промежутками.

Когорта в 360 человек, стоящая развёрнутым строем глубиной 8 рядов, представляла собой прямоугольник длиной 82 и шириной 15 метров. При тех же условиях легион в развёрнутом строе занимал 348 метров длины и 102 метра ширины.

[7] Имеются в виду события из предшествующего «Червю с Ураху» по хронологии рассказа Тирни «Кольцо Сета».

[8] Диоску́ры (др.-греч. Διόσκοροι, Διόσκουροι или Διὸς κοῦροι, букв. «сыновья Зевса») — в древнегреческой и древнеримской мифологиях братья-близнецы Кастор (Κάστωρ «бобр», лат. Castor) и Полидевк (Πολυδεύκης, лат. Pollux), дети Леды от двоих отцов — Зевса и Тиндарея.

На протяжении своей жизни совершили ряд подвигов. Участвовали в походе аргонавтов, калидонской охоте, возвратили свою похищенную сестру Елену. После смерти в бою Кастора Полидевк взмолился о том, чтобы его воссоединили с братом. В награду за столь искреннюю братскую любовь Зевс поместил образ Диоскуров на небо в созвездие Близнецы.

В Древней Греции братьев считали покровителями путешественников и мореплавателей. Особым почитанием пользовались в своей предполагаемой родине Спарте, где их считали защитниками государства. Культ Диоскуров был принят в Древнем Риме. Здесь их в первую очередь считали олицетворением воинской доблести. Согласно античным верованиям, эти божества были заступниками сословия всадников-эквитов.

[9] Авл Авилий Флакк (лат. Aulus Avilius Flaccus; др.-греч. Фλάκκος Άουίλλιος; казнён в 39 году, Андрос) — правитель Египта в 32—38 годы I века н.э.; египетский префект, назначенный императором Тиберием в 32-м году и остававшийся правителем провинции в течение пяти лет при Тиберии и полтора года при Калигуле. Флакк воспитывался вместе с сыновьями дочери Августа и был другом Тиберия.

Стал гонителем александрийских евреев во время городской смуты 38-го года. Филон Александрийский написал обвинительное послание «Против Флакка» («лат. In Flaccum»). После погрома евреев и их жалобы императору («Legatio ad Caium»; «О посольстве к Гаю»), Флакк был отправлен на остров Андрос, где был казнён в 39 году.

[10] Апо́п (Апе́п, Апо́фис, греч. Ἀπόφις) — в египетской мифологии огромный змей, олицетворяющий мрак и зло, изначальная сила, олицетворяющая Хаос, извечный враг бога солнца Ра. Миссией Апопа являлось поглощение солнца и ввержение Земли в вечную тьму. Часто выступает как собирательный образ всех врагов солнца.

Апоп обитает в подземном мире мёртвых (Дуате), где и происходит его борьба с Ра. Когда ночью Ра начинает плавание по подземному Нилу, Апоп, желая погубить его, выпивает из реки всю воду. В сражении с Апопом (повторяющемся каждую ночь) Ра выходит победителем и заставляет его изрыгнуть воду обратно:

"Он, великий Ра,

Поражает злотворящего змея,

Разрубает позвоночник его,

И огонь пожирает его."

"Книга Мёртвых"

Апоп считался творением Нейт, явившимся из первозданных вод Хаоса ещё задолго до манифестации Великой Эннеады. Существует также версия мифа, где Апоп выступает в качестве демиурга — создателя Вселенной (очевидно, в форме вод Хаоса).

Первоначально защитником Ра был Сет, каждую ночь побеждающий Апопа. Позже Апопа сближали с Сетом.

В другом мифе Сехмет, грозное око бога солнца Ра, отрезает голову змею-Апопу под священной сикоморой (древом жизни) города Гелиополя (Иуну).

В "Книге повержения Апопа" содержатся многочисленные заклинания, которые еженочно применяли жрецы для сражения с этим архидемоном, дабы не позволить ему свершить свою миссию — поглотить солнце и повергнуть Землю в вечный мрак.

[11] Самоназвание древнего Египта – ta-Kmt ("та-Кэмет"), букв. «Чёрная Земля», «Черноземье».

[12] Киль (лат. Carina, Car) — созвездие южного полушария неба, содержит 206 звёзд, видимых невооружённым глазом.

Первоначально Киль был частью большого созвездия Корабль Арго. Корабль Арго был разделён на три созвездия — Киль, Корма и Паруса — по инициативе Лакайля в 1752 году. К ним он также добавил новое созвездие Компас.

Несколько ярких звёзд созвездия Киля образуют астеризм Бриллиантовый Крест.

[13] Канопус (α Киля) — видимая звёздная величина −0,72m, вторая по яркости звезда после Сириуса. Звезда Канопус использовалась в навигационных системах космических спутников и станций.

[14] Хэпри/Хэпера (др.-егип. Ḫpr(j) «возникать, проявляться, превращение, форма, образ») — в египетской мифологии утренняя ипостась солнечного бога, изображавшаяся в виде жука-скарабея. Из-за своего поведения (навозные жуки скатывают из навоза шарики и катят их к своему жилищу) скарабеи ассоциировались с магическими силами, с помощью которых Солнце совершает циклический путь по небесному пространству. По представлениям гелиопольцев (др.-ег. город Иуну) Хэпри символизировал восходящее солнце. Также этот бог мог считаться демиургом.

Так как скарабеи откладывают яйца в трупы животных и в навоз, древние египтяне верили, что эти жуки появляются из мёртвой плоти, поэтому Хэпри олицетворял силу воскресения Солнца, новую жизнь.

Изображался бог Хэпри в основном в виде жука-скарабея, хотя в некоторых гробницах и на некоторых папирусах можно встретить его изображения в образе мужчины со скарабеем на месте лица или же с головой, увенчанной скарабеем.