Шеймус Фрэзер / Shamus Frazer

Хорассим / Khorassim

из авторского сборника

Where the Human Pathways Ends (1965)

Перевод: И. Волзубъ (C) 2022

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

...Руины Хорассима лежали под нами в лунном свете подобно костям чудовищного животного, которое проползло через пустыню, чтобы издохнуть в этой долине. Поломанные стены и поваленные мраморные колонны были выбелены, словно кость, а сугробы из песка, что громоздились вокруг них, ребристые и неровные, напоминали разлагающуюся иссохшую шкуру, лохмотьями свисающую со скелета. Высокая скала на дальней стороне долины была заполнена раскопами (скальные гробницы, я предполагаю), подобно тому, как если бы некое мёртвое чудовище пыталось пробраться наверх из своей могилы.

Мне ещё не доводилось посещать какое-либо место, которое бы вызывало во мне безотчётную ненависть с первого же взгляда, как в случае с этим Хорассимом. Однако, возможно, что мои воспоминания затемнены тем, что я нашёл здесь, а именно, невероятную причину заброшенности города. В этот первый момент я представил, что должен ощущать некую гордость, некое воодушевление, после всех злоключений нашего путешествия в поисках Хорассима; легендарного Хорассима, в котором не бывала нога археолога со времени второй экспедиции Эдварда Монсела в 1881 году, пропавшей в пустыне без вести.

Теории Монсела были дискредитированы современными археологами, даже его добросовестность была поставлена под вопрос. Более чем одним компетентным учёным был выдвинут аргумент, что отчёт о его первом открытии Хорассима являлся чистейшей фальсификацией. По мнению учёных, там не могло быть никакого греческого полиса предполагаемого Монселом периода; греческого города, столь отдалённого от Греции. Монсел в своей красноречивой викторианской манере писал про аргонавтов и тех, кто плавал вместе с Одиссеем, как если бы они были британскими колониалистами 19-го века а-ля Раджа Брук из Саравака, охочими до морских авантюр и основавшими сомнительные царства в отдалённых уголках земли. Однако, исходя из его собственного описания, Хорассим лежал вдали от моря.

Он был один, когда впервые набрёл на руины в этой пустынной долине; посему даже некоторые из числа его современников предполагали, что и само ущелье, и мёртвый город в нём были миражами, иллюзией старого усталого учёного-отшельника, находившегося уже на самом краю своего жизненного срока. Когда Монселу и его компаньонам не удалось вернуться из организованной им экспедиции, идея о том, что Хорассим – это попросту миф, обрела под собой почву. Спасательные группы, прошерстившие пустыню в поисках выживших из числа экспедиции Монсела, не обнаружили каких-либо следов разрушенного города, как и никаких следов самой экспедиции. С тех пор бытовало мнение, что англичанин и те, что были с ним, скорее всего, были убиты пустынными племенами, чьи ранние пророчества авторства Махди из далёкого Кордофана* были доведены в том году до степени безумной ксенофобии.

Как я уже говорил, относительно существования Хорассима археологи были настроены весьма скептически. Однако Жюль и я никогда не сомневались в деталях, которыми поделился Эдвард Монсел в своей последней монографии, изданной посмертно, после того, как все надежды на то, что он всё-таки выжил, были исчерпаны. Книга называлась «Хорассим: призрачный город эллинов», и я подозреваю, что подзаголовок принадлежал не Монселу, а его издателю. Оставалась лишь одна неясная для нас деталь, а именно, точное месторасположение города, даваемое автором. Очевидно, что в случае столь значимой находки, какой был его Хорассим, Монсел вряд ли стал бы делать публичным её истинную геолокацию, так как это означало бы приглашение для конкурирующих экспедиций разделить добычу и, возможно, потерю самой пальмы первенства с его стороны, когда находки были бы обнародованы. Более того, в те времена вспыльчивого империализма и проблем с границами раскрытие того, где находится долина Хорассима, могло быть попросту неосмотрительным. У Жюля были свои теории относительно причин этого жульничества м-ра Монсела, однако те, что были даны мною выше, выглядят наиболее очевидными.

У нас была возможность пролететь несколько раз над одной из отдалённых и безлюдных областей юго-восточной Сахары, которая, как мы чувствовали, могла быть реальной целью экспедиции Монсела, и мы вернулись с фотографиями покрытого странными пятнами ущелья. Они подтверждали то, во что мы верили до сих пор.

И вот, наконец, Хорассим лежал у наших стоп, распластавшись под луной в своей мрачной и таинственной ложбине. Да, полагаю, я должен был испытывать гордость в этот первый момент.

И всё же это было, пожалуй, самое заброшенное и отвратительное место, какое мне доводилось видеть. Даже лёгкий викторианский оптимизм Монсела по поводу открывающихся перспектив, его здоровый и мужественный романтизм, были затемнены теми часами, которые он провёл в одиночестве в Хорассиме. К примеру, он использовал необычные слова, чтобы описать царившую там атмосферу: «гнетущая», «тягостная», «пустая, однако всё ещё населённая (кем?)», «каменная тишина». Английские фразы рассеянно роились в моей голове, пока я взирал на руины внизу. Я планировал обследовать их после того, как мы разобьём лагерь. И, разумеется, последний трактат Монсела путешествовал вместе с нами всегда.

Мы растянули наши тенты у основания узкой теснины, вниз по которой, быть может, некогда вилась дорога, вёдшая в город. Даже Жюль, пребывавший в энтузиазме от нашего открытия, считал, что исследовать развалины под убывающей луной вряд ли принесёт сколько-нибудь пользы. Нам следует дождаться рассвета, сказал он, и попытаться немного отдохнуть, так как утром нас ждёт ещё много дел и зрелищ.

Я просидел допоздна, конспектируя из книги Монсела при свете нашей керосиновой лампы, однако, когда я наконец отправился на покой, сон у меня был неспокойный. В теснине ощущался слабый бормочущий ветерок, тем не менее, его нашёптывания служили только лишь в качестве усиления тишины лежащего снаружи остова мёртвого города. И эту самую застылость, эту каменную тишину ощущал мой слух, и каждый мой нерв был натянут, как пружина. Бедняга Жюль лежал, растянувшись во сне на своём походном спальнике, в своей застылости похожий на мраморного крестоносца. Не слышалось никаких звуков со стороны стоянок наших арабов. Каждый раз, когда бы я ни садился, чтобы зажечь ещё одну сигарету, то мог видеть через вентиляционное отверстие в брезентовой стене нашей палатки отдыхающих на песке верблюдов, подобных деформированным сфинксам, и шатры арабов над устьем глубокого оврага, тёмные и своей кажущейся плотностью похожие на группу пирамид. Я желал разбить это затишье, нарушить его музыкой из граммофона, или же истошным воплем, брошенным в ущелье, и поднять по крайней мере эхо из руин. Конечно же, ничего такого я не сделал, помимо того, что растянулся на своей лежанке в тёмной палатке и курил сигарету за сигаретой.

Я заснул перед рассветом, однако почти тут же был разбужен, судя по всему, Жюлем, свежевыбритым, в шёлковой рубашке, новеньких бриджах и сверкающих ботинках.

— Но Жюль, — прорычал я ему, — здесь, в Хорассиме, вряд ли найдутся симпатичные девочки, да и вообще какое-либо социальное одобрение. Зачем ты решил заделаться таким красавцем?

— Есть повод, — ответствовал он, — и я люблю приодеться, если есть повод. Поразмысли как следует, это ведь практически уникальное событие.

— Сомневаюсь, что Монсел брился и начищал свои ботинки перед походом в руины. – отрезал я.

— Ах, Пьер, тогда вспомни, что он набрёл сюда случайно. Мы же – нет. Это всё меняет. И он не брился, потому что, по-любому, носил большую бороду, что было модно среди археологов его эпохи. А вот к своей второй экспедиции он, я уверен, приоделся самым тщательным образом, прежде чем овладеть своим городом.

— Если он вообще добрался сюда. – ответил я. – Откуда тебе известно, что он пришёл снова?

— Абдулла принёс мне это. Один из арабов нашёл сей предмет в скальной расщелине немного ниже по склону этой теснины.

Я взял объект, который Жюль передал мне, и исследовал его. Это была старинная бриаровая трубка с добротным мундштуком из янтаря, обёрнутым выцветшей серебряной полосой, на которой можно было прочесть выгравированные готическим шрифтом инициалы «Э. М.»

— Это же трубка Эдварда Монсела! – воскликнул я. – Но Жюль, он ведь мог обронить её во время своего первого визита.

— Возможно. Это мало что доказывает, я в курсе. Однако, мне нравится думать, что его наследники могут по-прежнему обитать в городе. Это было так похоже на старину Монсела, если бы он попытался высечь жизнь из старых камней, возвести антикварное царство в пустыне. Вообрази же это, Пьер, ахейское царство, новёхонько выстроенное в этой долине, и какую-нибудь сказочную блондинку вроде Елены, ждущую своего демонического возлюблённого.

— В экспедиции Монсела, — парировал я, — не было женщин.

— О, ну он же мог подобрать их по дороге. Он был вроде персонажей Райдера Хаггарда, этот Монсел, если таковые вообще существовали когда-либо. Ты можешь быть уверен, что он нашёл «Её» en route…

— Жюль, — заметил я, — ты, по ходу, изголодался по сексу и вообще неисправимый. Если мы и найдём какую-то женщину в этом мёртвом городе, она будет из камня.

Он пожал плечами.

— Разве не все они таковы? Предполагаю, ты имеешь в виду что-то вроде Венеры Милосской, лишённой рук, чтобы противостоять нашим чарам? Что ж, мой дорогой Пьер, я побрился и сделал себя презентабельным для моего первого свидания с правнучкой Эдварда Монсела, и не какой-то там невозможной «Ею». Поверь мне, дружище, одного взгляда её ясных голубых англосаксонских глаз будет достаточно, чтобы я стал навечно её преданным воздыхателем.

— Ты хотел сказать, её ваятелем-Парисом, — предположил я. – Тем, кто бы доставил её из Менелая-в-оккупации [?] в парижский Лувр. Мы бы поместили твою Елену Хорассимскую на пьедестал рядом с Венерой Милосской. Какая бы тогда развернулась троянская война среди эстетов?

— Что ж, давай поторопимся! Тебе бриться не обязательно, если нет желания. А мне просто нужно прибыть на Акрополь Монсела до восхода солнца, пока моя рубашка не пропиталась потом. Завтрак готов.

* * *

В своей книге Монсел писал:

«Акрополь Хорассима, некогда, несомненно, имевший длинные марши ступеней, ведущие к нему (теперь скрытых регулярными наносами песка), тыльной стороной расположен у могучего южного утёса, что замыкает собой ущелье. Здесь ровный слой песка указывает на то, что некогда широкая площадь раскинулась перед скальным храмом или гробницей, которую я уже описал как одновременно архитектурную и буквально – мастерскую работу в форме цитадели. Вероятно, что в этом храме-мавзолее покоится последний из правителей Хорассима. Внушительный дверной портал заблокирован камнями, скреплёнными известковым раствором. Однако отдельные камни растрескались и обвалились, оставив тут и там зазоры достаточной ширины и высоты. Через них я, при желании, мог бы пролезть внутрь. У меня нет с собой лампы, и, так как сохранение спичек весьма критично в моих уединённых обстоятельствах, я не делал таких попыток. Однако этот царский мавзолей будет моей первейшей целью, когда я вернусь сюда с должным образом снаряженной экспедиционной группой, чтобы исследовать тайны Хорассима.»

Жюль и я решили, что Акрополь и скальный храм, доминирующий на нём, должны стать и нашими собственными «первоочередными целями исследования». По направлению к огромному южному утёсу этой закрытой долины мы как раз и направились, двигаясь через затопленный песком остов города, среди выбеленных костей-колонн, на которые смотрели предыдущей ночью с высоты, мимо храмов, поглощённых по самую крышу пустыней, среди великих бесформенных дюн, скрывавших невесть какие архитектурные красоты, погребённые там подобно игрушкам в песочнице. Скала постепенно становилась всё выше, по мере того, как хребет её сменялся падением в вечно-изменчивую долину, пока, наконец, мы не поднялись по «регулярному песчаному склону» Монсела и не вышли к Акрополю.

Здесь было открытое ровное пространство с утёсом, закрывающим небо перед нами, и демонически огромным дорическим фасадом скального храма или мавзолея, чьи колонны словно бы поддерживали всю красную вселенную над ним. При первом взгляде на него я понял, что всё запустение, что поглотило долину, исходило из этого единственного источника. Казалось, что из него на широкую пустынную площадь веяло злом, подобным холодному ветру. Вероятно, что Жюль тоже ощутил это, ибо он сказал, как будто хотел отвлечь моё внимание от его единственного неотразимого фокуса, тоном менее восторженным, чем обычно:

— Песок здесь не такой глубокий, как внизу. Смотри, Пьер, на этой площади, должно быть, некогда стояли статуи.

Он указал туда, где из песка торчала белая мраморная рука, поднятая вверх, словно бы для отражения удара. Оглядевшись вокруг, мы заметили другие выступы в песочном ковре. Повернувшись, чтобы рассмотреть один из них как следует, мы обнаружили, что это – белая каменная голова молодой женщины, обращённая в сторону храма. Выражение, которым наделил её скульптор, было не самое приятное: неподвижные расширенные глаза, губы, оттянутые от дёсен, словно бы она зашлась в вечном крике, делали её образом панического ужаса в его древнем смысле. Это был страх не смерти, но бессмертного зла – того самого принципа, из которого исходит большая часть религии и всей магии.  

      — Не вполне Елена Хорассимская, — произнёс я и почувствовал, как по спине побежали мурашки, когда я наклонился, чтобы коснуться искусно уложенных и хитро взлохмаченных каменных локонов, — хотя и по-своему шедевр. Но, конечно, Жюль, это скорее барокко, чем древнегреческий канон – Бернини, а не Пракситель?

Он, казалось, даже не услышал.

— Какая-то нимфа, ожидающая изнасилования олимпийским богом. — сказал он печально. – Европа? Леда? Сиринкс? Посмотрим, когда откопаем её. Давай продолжим.

Мой взгляд вновь обратился к скальной гробнице, находящейся теперь менее, чем в двухстах ярдах от нас. Массивные рифлёные колонны, вырезанные целиком из красного песчаника, поддерживали фронтон, наклонный угол которого венчала скульптурная группа.

— Персей и Горгоны, — поправил я его, — вне сомнений. Видишь этого мужчину слева, в позе бегущего? Не можешь определить, что он там несёт? Вот, возьми мой бинокль.

Он поднёс прибор к глазам и настроил линзы.

— Корзина… — Жюль заколебался, после чего добавил, — что-то вроде сумки… полной змей.

— Это голова Медузы в мешке, Жюль. Змеи… ну, отчаяние растрепало её причёску… Забавно, – я продолжал, — что Монсел не описал эти скульптуры. Он упоминает дорические колонны и фронтон, да – но ни слова про статуи. Возможно, что он скрывал детали, пока не взял с собой камеру, чтобы подтвердить увиденное, однако это на него не очень похоже. Больше похоже на правду, что у него просто закончились чернила, когда он собрался написать про этих ребят. Они представляют довольно ужасную форму жизни-в-смерти, не находишь?

Но Жюль уже опустил бинокль и навёл его на дверной проём, пребывающий в глубокой тени под величественной аркой.

— Боже, — воскликнул он, — Монсел сделал это! Он проник внутрь! Смотри, Пьер, в камнях, закрывающих дверь храма, пробит лаз!

* * *

Его возбуждённая речь отразилась от скалы небольшой лавиной из эхо. Я же мог разглядеть тёмный продолговатый объект в правом нижнем углу заблокированного входа. Он казался крошечным в этом колоссальном портале. Но стоило мне выхватить мой полевой бинокль у Жюля и навести его на то место, я увидел, что в стене, закрывавшей вход в мавзолей, был вырублен прямоугольный проём, по меньшей мере семи футов высотой и четырёх — в поперечнике, и по обе стороны от щели были аккуратно сложены изъятые в ходе работы камни.

— Что ж, пойдём и посмотрим, куда он делся, — сказал Жюль, — нас ничто не остановит.

— Не лучше было бы подождать, пока арабы присоединятся к нам? Внутри нам понадобятся фонари, а ещё кирки и верёвки для подъёма, возможно.

— У меня есть фонарик. Давай, Пьер. Мы же можем, по крайней мере, заглянуть внутрь.

Я водил патрули в камбоджийских лесах и среди поросших кустарником алжирских холмов, однако никогда в жизни я не испытывал большего страха, чем следуя за Жюлем те несколько сотен ярдов по ровному слою песка в сторону скрытой тенью красной дорической арки. Патрулируя вражескую территорию, опасаешься засады, но в девяти случаях из десяти возвращаешься без единого выстрела. Здесь же я точно знал, что Враг, это лишённое возраста и олицетворённое Зло, выжидало в своей силе, чтобы завладеть нами.

Темень, похожая на занавес из чёрного бархата, лежала по ту сторону проёма. Жюль посветил фонариком внутрь: луч его высветил ещё одну стену, на этот раз из красного песчаника, находящуюся в двух шагах вглубь лаза.

— Жюль, — крикнул я, — к нам идут арабы. Нам понадобятся инструменты, чтобы разрушить вторую стену.

— Ерунда! – ответил он, — это проход. Мы просто резко повернём налево, когда пройдём через дыру Монсела. Давай, Пьер!

Спотыкаясь, я поплёлся за ним по узкому проходу. Время от времени он направлял луч фонарика вверх. Потолок, казалось, становился выше по мере того, как мы продвигались вперёд, или, возможно, спускались.

Через несколько минут мы подошли к месту, где проход разветвлялся в трёх направлениях.

— Это конкретный лабиринт, — сказал я. – Может быть, всё-таки стоит сходить за подмогой? Нам нужны нормальные фонари, чтобы исследовать это место.

— Нам сейчас нужно повернуть в левый проход, — сказал Жюль, — и если там начнётся настоящий лабиринт, мы вернёмся обратно, а потом уже возьмёмся заново с компанией рабочих.

Теперь мы как будто поднимались вверх по долгой змеящейся дуге. Я начал считать наши шаги. И насчитал уже девятьсот одиннадцать, прежде чем мы увидели впереди свет. Это было ослепительное сияние, вырывавшееся с левой стороны прохода.

— Ты видишь, — прошептал Жюль, — здесь есть обитатели…

Внезапно он позвал:

— Есть тут кто-нибудь?

— Мы все здесь, эфенди, в ожидании ваших приказов.

Голос принадлежал драгоману Абдулле. Мы сделали полный круг и вновь возвратились к дыре, через которую проникли внутрь. Я смеялся, пока у меня не начали слезиться глаза. Мы вернулись в лагерь, и Враг прекратил огонь. Я испытал огромное облегчение, однако бедный Жюль не насладился этой антикульминацией. Он весьма дорожил своим достоинством, а посему отдал приказ немедленно подготовить команду из семи человек: у них должны быть фонари, кирки и лопаты, стремянка и несколько кусков мела. Наши арабы стояли неловкой кучкой позади портика, оглядывая кругом широкую площадь Акрополя, вытягивая шеи, чтобы посмотреть за возвышающийся склон, который закрывал его, и почти не разговаривали. Однако, когда Абдулла начал передавать приказы Жюля, среди них разразилась болтовня самого меланхолического свойства, нестройная и пронзительная, как крики потревоженных морских птиц, на которых эти люди в своих белых и чёрных одеждах на самом деле немало походили.

— Предложи добровольцам стандартный бакшиш, Абдулла! – крикнул Жюль, — но не позволяй им драться из-за него.

Наш прораб оборвал свою резковатую тираду, с которой было начал, и сладкозвучно запел о золоте и великих сокровищах, ждущих смельчаков в гробнице, но всё равно лишь два-три выступили вперёд из толпы. Затем его голос вновь сделался резким, и ещё двое угрюмых мужчин вышли вперёд, чтобы встать рядом с первыми добровольцами.

— Собаки! – крикнул на остальных Абдулла. – Трусливые псы, боящиеся собственной тени…

Он сотрясал эту кучку испуганных людей, как человек мог бы трясти яблоню, пока седьмой доброволец не выпал на песок. Я прекрасно понимал их нежелание участвовать; я знал, каково это.

Свёртки были развязаны, нужные инструменты выданы, я же тем временем прислонился к основанию одной из высящихся колонн и машинально набил свою трубку табаком. Только когда я затянулся ею, и мои зубы и язык покрылись песком, я осознал, что положил в рот мундштук бриаровой трубки Монсела. Я почувствовал ужасный приступ тошноты. Я не мог объяснить этого. Во время войны никто не привередлив к вещам недавно погибших. Когда я сплюнул песчинки, то мне показалось, будто я смотрю с самого края пропасти, отделяющей время от Безвременья. Я почти что увидел у подножия этой огромной пропасти очертания Врага, что угрожал нам. Ещё секунда, и я, возможно, был бы полностью в курсе, но тут заговорил Жюль, и впечатление исчезло.

— Ты приболел, Пьер? Ты выглядишь ужасно.

— Я проглотил муху, — солгал я. – Со мной всё в порядке.

— Ну хорошо. Люди уже готовы. Абдулла будет помечать наш маршрут мелом.

Он шагнул в проём и исчез, я же снова демонстративно зажал трубку Монсела в зубах и последовал за ним.

— На этот раз мы двинемся по правой стороне развилки, — сказал Жюль, когда мы направились по этому узкому туннелю, — и посмотрим, куда она нас приведёт.

Туннель вывел нас в огромную пещеру с колоннадой, где наши голоса одиноко гремели в ответ нам из впадин крыши. Фонари арабов освещали едва ли больше, чем объёмы ближайших колонн, лучи же наших собственных лишь слабо ощупывали нависшую над нами тьму. Мы медленно продвигались вперёд по похожей на собор необъятности этой залы, и вот свет наших фонарей упал на другой дверной проём, перекрытый, как и внешний вход, известняковым камнем и тоже имеющим у своего подножия продолговатый участок темноты.

— Снова подпись Монсела, — заметил Жюль, освещая лучом фонарика новую щель и груду камней рядом с ней. – Он нашёл путь в саму гробницу.

— Гробница, или святилище, или Нечестивое из нечестивых, — сказал я. – Да, Монсел или другие были здесь до нас.

Что-то хлопнуло высоко на крыше, и мы посветили туда фонарями, силясь увидеть источник звука, однако ничего не смогли разглядеть.

— Совы или летучие мыши? — спросил Жюль, после чего попытался пошутить, — я же говорил, что это место будет обитаемым.

— Тебе незачем было мне это говорить, — ответил я. – Я уже знал.

За второй щелью открывался новый проход с низкой крышей, извивающийся, как умирающая змея. Во время продвижения мы наткнулись на статую обнажённого мужчины в натуральную величину, что лежала лицом вниз в пыли, по-видимому, сброшенная из какой-то ниши или одного из устьев туннеля, заваленных каменным мусором, которые мы проходили на нескольких поворотах этого прохода. Мы попытались перевернуть его, но он был слишком тяжёл для нас.

Теперь же крыша прохода стала несколько выше, а его стены выпирали наружу в виде своеобразного покатого изгиба, который напомнил мне голову гадюки в месте соединения с телом. Здесь наше продвижение вновь замедлилось у другой стены. По крайней мере, начиналась она как стена, однако кладка была завершена только на несколько футов. Сверху были навалены деревянные балки, нагромождения камней и разбитых статуй, образуя баррикаду, однако часть этого грубого заграждения была сдвинута в сторону, и перед нами появилась третья брешь, расчищенная теми, кто был там до нас. Под дебрисом мы могли смутно различить две коленопреклонённые статуи у основания стены. Судя по всему, они изображали каменотёсов, занимавшихся приготовлением цементирующего раствора. Мы не могли разглядеть их лиц, так как они были повёрнуты к барьеру. Однако что-то в их фигурах привело меня к идее, что они принадлежат тому же скульптору, чьи работы мы уже видели в Акрополе.

— Похоже на то, — начал Жюль, — что тот, кто строил эту стену, бросил её в ужасной спешке. Они, должно быть, замуровывали заживо заключённых здесь, а тем удалось вырваться на свободу?

— Не вижу никаких признаков борьбы, Жюль. И если это было дело рук группы Монсела…

— Нет, вон знак Монсела, — ответил Жюль, указывая на щель, — вон там.

Позади нас в коридоре раздались выкрики – это Абдулла подбадривал своих людей. Когда они подошли, там было двое арабов с фонарями, и сам прораб, и больше никого.

— Прочие псы остались в великом храме, — объяснил Абдулла. – Ни уговоры, ни удары не подтолкнули бы их дальше. Кроме того, эти две крысы тоже сделали бы ноги, если бы проход был пошире, и я не шёл бы позади них, и не уговорил бы их идти дальше своей ногой и прикладом пистолета… Идите вперёд и держите свет для эфенди. Вы не видите, что они намерены перелезть через баррикаду и проникнуть в сокровищницу?

Жюль перелез через стену первым, я нехотя стал вторым. Лучи фонарей отбрасывали наши искажённые тени на багровые стены и потолок следующего прохода. Он снова стал сужаться, и через несколько шагов Жюль остановился и посветил фонариком на какие-то предметы, свисающие с потолка туннеля. Это были летучие мыши, висящие вниз головой, как будто во сне, но они не улетели, когда мы подошли к ним. Это были скульптурные формы – чудесно вырезанные из какого-то блестящего тёмно-серого камня. Я поднял руку, чтобы дотронуться до одной фигурки, она покачнулась и тяжело упала в пыль к нашим ногам.

— Металл, — сказал Жюль, — с помощью которого они были подвешены к крыше, проржавел. Осторожнее, Пьер. Мы же не хотим, чтобы всё это добро свалилось нам на головы.

Мы прошли ещё совсем немного, когда наши фонари осветили дверной проём в форме пилона, вырубленный в скале из песчаника. Здесь вновь была предпринята попытка соорудить рудиментарную баррикаду. Ещё одна статуя была обращена лицом к дверному порталу и царящему за ним мраку, как будто бы те, кто возводил это заграждение, оставили её там, а затем отступили, прежде чем успели разбить её для переиспользования в качестве стройматериала.

Мне была видна искусно вырезанная мраморная спина, голова, слегка запрокинутая вверх, и наклонённые вперёд руки, так что создавалась иллюзия, будто фигура опирается локтями на сложенную каменную кладку.

Когда мы подошли ближе, я заметил некоторые любопытные детали. Например, вокруг талии статуи был застёгнут пояс, а к частям туловища и нижним конечностям прилипли лохмотья пыльной одежды. Скульптор изваял ноги наиболее реалистично – можно было разглядеть икроножные мышцы и вены над лодыжками, однако ступней не было видно, пока я не подошёл достаточно близко, чтобы понять, что статуя обута в пару пыльных измятых ботинок.

Жюль быстро шагнул вперёд и коснулся мускулистой сутулой спины.

— Бог мой! – воскликнул он. – Это же не статуя… это человек, Пьер… окаменевший человек!

Я был рядом с ним и теперь мог ясно видеть лохмотья рубашки и бриджей, всё ещё цеплявшиеся за мраморные конечности. Шёлковый шарф был повязан с узлом сзади вокруг нижней части головы, как если бы им пытались сделать кляп или завязать глаза этому каменному человеку. Ибо он был мраморным и таким же холодным, как я обнаружил, когда, содрогаясь, протянул руку, чтобы коснуться пыльных тряпок, наполовину скрывавших его левое плечо.

— Эй там, принесите-ка свои фонари! – крикнул Жюль на арабском, после чего добавил, — Нам в самом деле понадобится свет, чтобы прояснить эту тайну. Что это такое, Пьер, что может превратить человека в камень, как если бы его месяцами погружали в один из тех минерализующих колодцев, которые ты нашёл в Нижних Пиренеях, и при этом не окаменела бы его одежда?

— Возможно, они снова его одели после… после окаменения. – предположил я.

— Встаньте здесь и держите свои фонари вот так, — приказал Жюль арабам. – Я хочу обойти спереди и не поцарапать голени об эти обвалившиеся камни. Помоги мне, Пьер.

Я перегнулся через обломки каменной кладки и поддержал Жюля, пока он балансировал на ней под узким каменным проёмом и отрывал клочья шёлка от мраморного лица. Я уже догадывался, чьё же лицо мы должны будем узреть, однако, именно то выражение, которое на нём запечатлелось, в тот же миг вызвало у нас потрясённый возглас: «Великий Боже! Это не может быть… Эдвард Монсел!»

Это были те самые черты бородатого англичанина, с которыми мы уже давно были знакомы, лицо, которое в стиле помпезной фотографии девятнадцатого века выглядывает с фронтисписа последней монографии Монсела. Но здесь, выполненное в камне, оно было искажено выражением непристойной, пускающей слюни влюблённости. Глаза смотрели мутно, ухмылка сморщила бледные, покрытые бородой щёки, а мраморные губы приоткрылись словно бы в оскале похоти, обнаживши скривившийся язык, как при произнесении им последнего слова. Где-то в итальянском музее я видел скульптуру Пана или Силена с точно таким же выражением страстного эротизма, на которое мы ныне взирали.

— Он был безумен, Пьер! – начал Жюль. – Они свели его с ума раньше…

— Напротив, — ответил я, — он был дьявольски влюблён. Как герой-любовник, ты, конечно, узнаёшь этот взгляд, Жюль?

Что-то блеснуло среди камней у ног Жюля, внезапный тусклый проблеск огня. Я посветил фонариком между барьером и жалкими ботинками Монсела, и оно вспыхнуло вновь, и я увидел, что это был за предмет.

— Осторожнее, Жюль! – сказал я. – Не двигайся вперёд, минутку.

Я наклонился между коленями Монсела и баррикадой и поднял стеклянный объект. Это было овальное викторианское ручное зеркало для бритья, в оправе из слоновой кости, снабжённое короткой латунной подставкой. В тот момент, когда я вытирал пыль со стекла, я с ужасом распознал облик Врага; теперь я точно знал, почему Монсел завязал себе глаза, почему он носил с собой это зеркало для бритья и чем занимался, когда произошёл сей несчастный случай и он превратился в камень.

В темноте за дверью послышалось движение и клацанье, и я закричал:

— Жюль, ради всех святых, не оглядывайся назад! – и по-арабски для остальных:

— Бегите же, спасайте свои жизни!

Но Жюль услышал движение позади себя и обернулся.

— Разве мы не становимся… — начал он, посветив фонариком во мрак над баррикадой. Я закрыл глаза, когда он издал один ужасный каменеющий вопль: «Пьер!!» И я знал, что он выкрикивал не моё имя,** и что он тоже понял, в чём дело, но слишком поздно.

У меня в руке было зажато зеркало для бритья Монсела, и когда я посмотрел в него, то увидел Жюля, застывшего и неподвижного в проёме дверного пилона. Зажжённый фонарь, всё ещё зажатый в его окаменевших пальцах, освещал помещение за его пределами. И сквозь отражение я смутно мог разглядеть, что же содержалось в этой камере. Что-то, или кто-то было приковано там цепью к стене. Я видел скорчившуюся фигуру и блеск дымчато-жёлтых глаз. Существо пыталось спрятать своё лицо под вуалью из колышущегося чёрного вещества. Перья или же щупальца, я не мог сперва толком разобрать, что же это шевелилось и ниспадало на ужасающие глаза. Затем существо подняло голову, и я увидел мертвенно-белое прекрасное лицо и гадюк, извивающихся и шипящих над изогнутыми в отчаянии бровями.

И снова я закричал на арабском:

— Абдулла, быстро уводи своих людей отсюда и не оглядывайтесь. Вспомни о жене Лота и не оглядывайтесь назад, никто из вас.

Я услышал голос Абдуллы, доносящийся издалека:

— Мы не поворачиваем наши головы, эфенди. Вы заперты там, в пасти Ада?

— Пока ещё нет. Ждите меня в главном храме. Я скоро присоединюсь к вам. Профессор потерялся.

Я протиснулся мимо Монсела и вернулся в проход. Ужас заставил меня вновь взглянуть в зеркало, на мраморный профиль Жюля, разинувшего рот в проёме пилона, на то, что находилось за ним в луче его фонаря. Она снова опустила голову, и её жуткие жёлтые глаза скрылись из виду. Она была прикована многими цепями к полу и стенам своей темницы. Однако что-то ещё шевельнулось во мраке той камеры, и в свете неподвижного луча от фонаря появилась другая фигура: эта была лёгкой и стройной, и слепые глаза бледно-голубого цвета поблёскивали под шипящей копной её волос. У пленницы был ребёнок, а, возможно, что и целый выводок, колония горгон, которые, лишённые оков, могли свободно бродить по лабиринту переходов и разрушенному городу снаружи.

Я не стал задерживаться долее, и, спотыкаясь, побрёл прочь по туннелю. Там, где с потолка свисали окаменевшие летучие мыши, один из арабов терпеливо ждал меня со своей лампой. Когда я подошёл к нему, то осознал, что он ждал там всё это время, его керосиновая лампа догорала в холодной сцепленной руке. Я услышал позади себя неописуемое постанывающее хихиканье, и, вновь поднеся зеркало Монсела к глазам, я будто бы увидел две белые тонкие руки, обвившиеся вокруг шеи Жюля, и колышущуюся и извивающуюся темноту на его плече.

Я швырнул зеркало в пыль, а за ним и бриаровую трубку Монсела и, заткнув уши пальцами, с воплем побежал по коридору, вопя во всю мочь лёгких, чтобы больше не слышать этот адский любовный зов за спиной.

Мы взорвали динамитом вход в скальный храм и тщательным образом заделали брешь в портале. Я не желал оставаться здесь, чтобы выкапывать «статуи» на Акрополе. Какой царь Хорассима, спрашивал я себя, привёл сюда это существо, и зачем? Конечно, оно могло быть идеальным секретным оружием – один взгляд этих бессмертных жёлтых глаз, и его враги превращены в камень. Выводили ли её с мешком на голове под присмотром стражников с завязанными глазами в судные дни на Акрополь? Однако, подобно множеству других видов секретного оружия, размышлял я, и в этом случае рано или поздно всё должно было пойти ужасающе неправильным образом. Однажды бестия сбежала, в Хорассиме воцарилась паника, когда она, стеная, бродила по его улицам. Позже её поймали и заковали в цепи. Но насколько позже? Какова была судьба остальных членов отряда Монсела? Возможно ли, что он вступил с ней в сговор против них? Все эти вопросы и полуответы крутились у меня в голове, пока мы двигались в лучах заката над песчаными насыпями мёртвого города.

Я не думал о Жюле. Я не могу думать о нём с печалью или жалостью. Ему повезло больше, чем мне. Когда я посмотрел в зеркало Монсела, я думаю, что моё сердце окаменело. Я уже говорил вам, что никогда больше не смогу испытывать любовь к любой женщине. Я должен буду умереть холостяком. Ещё мне снятся кошмары до сих пор. Я снова иду по тем проходам, вырубленным в красном песчанике, и меня переполняет любопытство самого жалкого вида. Это нечто большее, чем любопытство археолога – я взволнован и ужасно напуган. Была уже ночь, когда мы добрались до устья ущелья. Руины Хорассима лежали под нами в лунном свете, подобно костям чудовищного ископаемого, которое проползло через пустыню, в эту долину, чтобы издохнуть здесь.    

Geraldine Pinch

--

Magic in Ancient Egypt

(1994)

Перевод: И. Бузлов (2017)

*******************

Глава Третья. Демоны и Духи

Тексты и рельефы великих храмов Египта второго тысячелетия до н.э. описывают космос, населённый богами, царями и человечеством.

Божества представлены могучими, однако щедрыми сущностями, которых народ одаривает всеми видами почестей на благословенной земле египетской. Царь – это посредник, стоящий между богами и благодарным египетским народом. Царские Книги Подземного мира и погребальные папирусы жрецов и сановников представляют нам обширную галерею сверхъестественных существ, при этом большинство из них выглядят странно и ужасающе (Илл. 11, 31). Погребальная литература зачастую воспринимается исследователями оторванной от повседневной жизни древнего Египта. Однако свидетельства магических текстов, используемых в жизни, позволяют нам предположить, что внушающие страх пейзажи Дуата могли быть ближе к мировоззрению большинства египтян, чем безмятежное храмовое пространство.

Первые детальные отображения царства мёртвых появляются в виде части Книги Двух Путей на деревянных саркофагах в начале II-ого тысячелетия до н.э. (Илл. 14). На карте отмечены дома Тота и Осириса и маршруты следования солнечного бога с востока на запад по воде и с запада на восток – по суше. Оба пути охраняются чудовищными тварями. В царских Подземных Книгах конца II-ого тысячелетия до н.э. солнце путешествует через анфиладу из двенадцати пещер внутри земли.

[Илл. 14. Внутренняя часть деревянного саркофага с Книгой Двух Путей. На карте показаны два пути, которыми пользуется солнечный бог, проходя сквозь Дуат. Саркофаг приказчика Сени, эль-Берша, ~2000 г. до н.э.]

Некоторые из этих пещер являются мирами в миниатюре, вмещая в себя пустыни, лавовые озёра, реки и острова.

Эти пещеры Дуата населены фантастическим многообразием существ. Они показаны с человеческими телами и головами животных, птиц, рептилий или насекомых (Илл. 5, 31). У некоторых из них две головы или же голова, обращённая назад. Некоторые вместо головы имеют угрожающие предметы, такие как нож или факел. Они имеют настораживающие или гротескные имена, к примеру "Кровопийца, который приходит со Скотобойни", "Глядящий-Назад, который приходит из Бездны" или "Тот, кто поедает собственные экскременты". Эти сущности обыкновенно расцениваются как демоны, однако египетский Подземный мир не следует смешивать с христианским Аидом. Большинство обитателей Дуата по своей природе не были однозначно злобными. Они могли быть опасны для человечества, но они же находились под управлением высших богов.

Каждый умерший египтянин был обречён войти в этот подземный мир. Одной из первичных функций погребальной магии была помощь умершему при контактировании с демонами, которых она или он повстречают там. Когда усопший/-ая достигал/-а зала суда, сердце испытуемого/-ой взвешивалось на весах, на другой стороне которых находилось перо Маат, символизирующее истину и справедливость. Чудовище, помесь гиппопотама, крокодила и львицы, сидело рядом с весами (Илл. 15). Её звали "Пожирательница". Её обязанностью было пожирать умерших грешников, проваливших тест на праведность. Эта вторичная смерть означала аннигиляцию тех частей личности, которые, по египетскому мировоззрению, переживали первую смерть. Любой же, кто успешно проходил итоговую аттестацию, становился "просветлённым духом", ах, и мог присоединиться к вечному движению божественной барки в космическом цикле (см. Главу XI).

Всё это, казалось бы, целиком должно принадлежать к погребальной ритуальной сфере, однако Бруклинский Магический Папирус (4-3 вв. до н.э.) наставляет мага, как следует защищать живых от Пожирательницы. Книги Подземного мира – не просто продукт метафизических измышлений интеллектуальной жреческой элиты. Они включают также элементы популярных верований. Ещё в начале XX века в среде египетских феллахин (крестьян) наблюдалась устойчивая традиция суеверий, что якобы под землёй обитает раса джиннов или ифритов. По слухам, эти существа также населяют реки, каналы и пруды, которые служат вратами в сверхъестественное измерение. Существует доказательства схожих убеждений и в древнем Египте.

Во многих египетских гробницах погребальная камера расположена глубоко под землёй, на дне отвесной шахты. Эта камера, в противовес всем остальным элементам гробницы, понималась египтянами как часть Дуата. Ба, манифестация души усопшего, иногда изображалась в форме птицы, взлетающей вверх по шахте гробницы наружу, чтобы навестить мир живых. Истинным названием Книги Мёртвых на египетском языке было Книга Выхождения Днём (prt iti m hrw ra — "Главы о выхождении к свету дня"). Подобные визиты не всегда были желательны. В одном литературном тексте (Состязание! Хора и Сетти), Осирис угрожает всему совету божеств, что пришлёт своих демонических вестников из Дуата в царство богов, если его сына Хора не сделают царём Египта. Это, по-видимому, отражает древнее верование египтян, в котором Осирис предстаёт мрачным правителем демонических сил, угрожающих живущим.

[Илл. 15. Взвешивание сердца усопшего в Зале Правосудия. Бог Анубис настраивает баланс весов. Тот записывает результаты взвешивания. "Пожирательница" сидит на корточках рядом с весами. Из Книги Мёртвых фиванской жрицы Анхаи, ~1100 до н.э.]

Книга Небесной Коровы отсылает нас к подземным змеям хаоса, представляющим опасность как для человечества, так и для богов. В условиях пустыни змеи зарываются в песок или ютятся под камнями, так что вполне естественно было ассоциировать их с подземным миром. Великий змей хаоса и архидемон Апоп (Илл. 8, 86) был самым опасным обитателем этого подземелья. Как считалось, он был тридцати кубитов в длину и его громовой глас заставлял содрогаться самого солнечного бога. Одним из его эпитетов был "Сотрясающий землю" и, по-видимому, именно Апопа винили в землетрясениях. Земные катаклизмы являются мощным символом хаоса, так как способны превратить храмовые сооружения, символизирующие Порядок, в руины за считанные секунды.

Апоп иной раз сталкивался с солнечным богом на земле, либо на небесной реке, по которой плыла солнечная барка. С ним отождествляли песчаные берега, бывшие главной опасностью при навигации по Нилу, также змей хаоса мог принимать обличье гигантского крокодила. Для любого египтянина рыскающий под водой крокодил, всегда готовый утянуть замешкавшегося в глубины навстречу ужасной смерти, выступал как эмоционально заряженный образ внезапных ударов судьбы.

В египетской литературе II-ого тысячелетия до н.э. демоны в наибольшей степени соотносятся с водной стихией. В одной такой истории юный царевич оказывается втянут в схватку между демоном и крокодилом в глубинах водоёма. В другой истории пастух встречается с неким существом, которого расценивает как демонессу, на краю озера. Страх перед подобными встречами не был ограничен лишь вымыслом. Рукописные амулеты I-го тысячелетия до н.э. (Илл. 16) обещают защитить носителя против сверхъестественных сущностей, обитающих в речных рукавах, каналах, прудах и колодцах.

Эти амулеты и другие магические тексты I-го тысячелетия до н.э. дают нам пространный список сверхъестественных врагов, от которых человеку необходима защита. Приравненными к врагам человечества наряду с демонами и призраками предстают сущности, называемые бау того или иного божества. Египетское слово бау иногда означает божественную манифестацию, уникальную для отдельного бога . Божественное недовольство могло быть выражено в форме болезни или панической атаки. В других контекстах бау соотносится с конкретным вестником божества. Египетские божества имели способность разделять себя, поэтому такие вестники могли пониматься как эманации бога или богини для решения какого-либо вопроса. Демоны и минорные божества также действовали как эмиссары старших богов, выполняющие их приказы на земле.

Хотя царь выступал как посредник в храмовых культах, к нему не испытывалось особенно большого доверия со стороны простонародья в деле защиты людей от персональных манифестаций или вестников божеств. Чтобы сражаться с врагами такого рода, маг часто прибегал к вызову экстраординарных композитных форм божеств. Они изображались как фантастические сущности, имеющие множество различных голов, в сопровождении разнообразных символов власти (Илл. 17). В магическом папирусе из Гелиополя мы находим изображение крылатого, итифаллического божества с девятью головами животных, увенчанных бараньими рогами, змеями и ножами. Это экзотическое божество, снабжённое к тому же скипетрами, змеевидными жезлами и окружённое иероглифами огня , попирает ногами опасных животных.

Непохоже, чтобы гелиопольские жрецы представляли своих богов в таких причудливых формах. Иллюстрация объединяет в себе все аспекты творческой божественной мощи, могущие быть пригодными в защитной магии. Эти комплексные сущности, часто называемые "пантеистическими" божествами, могут комбинировать качества и атрибуты множества различных богов. Здесь мы имеем не столько теологическую наработку, сколько продвинутую магическую технику.

Были и другие божественные сущности, которые призывались главным образом в защитной магии. Неясный бог греко-римского периода, зовущийся Туту, являлся сыном могущественной богини-демиурга Нейт, почитавшейся в Саисе. Туту совмещает атрибуты сфинкса и грифона (Илл. 18). У него человеческая голова, львиное туловище, птичьи крылья и хвост с головой змеи. Наиболее распространённым эпитетом Туту был "Тот, кто держит врагов на расстоянии". Его чудовищная сила могла направляться на защиту людей от демонов или враждебных манифестаций других богов. Другим защитным богом, чей культ процветал в конце II-ого тысячелетия до н.э., был Шед. Его часто изображали как ребёнка или юношу, торжествующего над опасными зверями и рептилиями (Илл. 77). Зачастую Шед не более чем специальная форма Хора. Его функциями были защита и магическое лечение. В апогее, Шед был божественным магом и мог именоваться "Зачарователь".

[Илл. 18. Бронзовая фигурка бога-защитника Туту, конец I-го тысячелетия до н.э., 26 дин. Этот бог имел эпитет "Тот, кто держит врагов на безопасном расстоянии".]

Магия была не просто защитой от сил хаоса и зла. Она могла также использоваться для уклонения от божеств, насылающих страдания на смертных в силу небесного промысла. Частные манифестации или вестники таких божеств вызывали великий страх. Одной из подобных сущностей являлась богиня-скорпион Серкет. Обычно она изображается женщиной со скорпионом на голове (Илл. 7). Вполне разумно ждать от богини, ассоциируемой с таким ядовитым существом, зловещей репутации, однако, начиная с Текстов Пирамид, Серкет появляется как дружественная богиня. Она помогает при родах царей и богов и выступает как одна из четырёх богинь, традиционно защищающих забальзамированные тела усопших. Её имя означало "Та, кто заставляет (кого-либо) дышать". Это типичнейший пример того, как египтяне пытались нейтрализовать опасную силу путём умиротворения и лести. Если ядовитая богиня задобрена до такой степени, чтобы проявить свой благожелательный аспект, её сила может быть направлена против укусов скорпионов по принципу "клин клином вышибают".

В мифе, записанном на некоторых магических стелах и статуях, богиню Исиду во время её бегства в нильскую Дельту сопровождают семь скорпионов. Это не что иное, как эманации Серкет. Они защищают богиню с её нерождённым сыном, но наказывают женщину, отказавшую Исиде в убежище. Один из скорпионов пробирается в жилище негостеприимной женщины и жалит её ребёнка до смерти. Исида сокрушается из-за такого отмщения и силой своей магии возвращает дитяте жизнь. Даже здесь сила скорпиона остаётся опасной в силу своей двусмысленности.

Число семь имело невероятную важность в магии. Бау часто появляются в группах из семи сущностей. Хатхор и Сехмет обе имеют по семь аспектов. В истории об "Уничтожении Человечества" (см. Главу II) две этих богини представляют контрастные аспекты одного божества. Хатхор – утончённая и прекрасная женщина; Сехмет – пугающая, кровожадная львица. Семь Хатхор обыкновенно имеют позитивное значение в магии. К ним обращаются в любовных заклинаниях и их красными волосяными лентами можно связывать опасных духов. Они были также богинями-оракулами, провозглашающими судьбу каждому новорождённому. Так как основным назначением магии являлось избегание или изменение ударов судьбы, маг должен иногда противостоять Семи Хатхор.

Судьба, объявленная Семью Хатхор, может быть как хорошей, так и дурной. Их тёмный эквивалент, Семь Стрел Сехмет, всегда приносят злую судьбу, часто в форме инфекционных заболеваний. Наряду с этой специфической группой семи стрел существовали ещё "палачи Сехмет". Демоны-посланники этой богини были особенно опасны в определённые времена года. Древнеегипетский календарь был поделён на три четырёхмесячных сезона, называвшихся Наводнение, Произрастание и Урожай. Летом или в сезоне Урожая уровень воды в Ниле был наиболее низок. Испепеляющий зной делал это время года превосходным для прихода "дыхания ежегодной чумы". Две формы бога Хонсу в образе бабуинов вели учёт в Книгах Конца Года. В них содержались списки тех, кто должен был умереть и тех, кто оставался жить.

[Илл. 17. Иллюстрация пантеистического божества из магического папируса, 4-3 вв. до н.э. Опасные животные и рептилии попираются ногами этого композитного божества.]

Новый Год отмечался в канун ожидаемого наводнения. Приближение Нового Года могло иметь напряжённый характер. Наводнение могло оказаться слишком низким, из-за чего люди могли голодать, или, наоборот, слишком высоким, отчего люди могли тонуть. Свирепствовали чума и другие инфекционные эпидемии. На высшем плане, весь космический цикл мог прийти к обновлению либо к концу. В поворотной точке этого ежегодного кризиса находились пять "эпагоменальных дней" (с греч. ἐπαγομένη ἡμέρα — "добавочный день").

Египетский календарный год был поделён на 36 десятидневных периодов, с пятью дополнительными днями в конце. Согласно мифу, эти интеркалярные дни были созданы для того, чтобы пять детей богини неба Нут и бога земли Геба могли появиться на свет. Календари Счастливых и Несчастливых Дней со всей очевидностью доказывают, что не стоит что-либо делать в течение этого опасного периода. Предполагаемый день рождения Сета считался особенно дурным, однако все пять назывались "днями демонов".

Заклинание, известное как Книга Последнего Дня Года цитировалось на льняных отрезах ткани, оборачиваемых вокруг горла для защиты носителя против Сехмет и её мясников. В сам же Новый Год египтяне обменивались подарками, часто в форме амулетов Сехмет или её кошачьего двойника Бастет (Илл. 61, 62). Эти действия были направлены на умиротворение внушающий ужас богини, чьи демонические посыльные несли чуму, голод или потоп. Египетские астрономы не сумели разработать систему съезжающего (високосного) года, поэтому гражданский календарь зачастую не согласовался с сезонами. Это могло представлять сложности для специалистов в ритуальной магии. Страх перед Сехмет, по-видимому, всё же оставался привязанным к позднему лету и раннему сезону разлива Нила.

Пугающая природа Стрел Сехмет делала их мощным оружием на стороне мага, сумевшего принудить их к сотрудничеству. В одном заклинании они используются против Дурного Глаза. Другим божеством, способным действовать как за, так и против человечества, был Анубис, бог-шакал (Илл. 80). В реальной жизни шакалы и дикие псовые занимаются преимущественно извлечением останков из неглубоких захоронений и пожиранием их . Сделав Анубиса стражем кладбищ и богом бальзамирования, египтяне тем самым предоставили нам ещё один пример того, как можно преобразить негативную силу в положительную.

Анубис был хранителем всех видов магических секретов. В Папирусе Жумильяк он выступает лидером вооружённых сподвижников Хора. Его свирепость равноценна жестокости Сета. В магических текстах того же периода Анубис назван "Владыкой Бау". Под его началом – целые батальоны посыльных-демонов. В магических папирусах римского периода Анубис действует в роли исполнителя проклятий. Грациозные божества храмовых культов едва ли узнаваемы в безжалостных богах и богинях, встречающихся в повседневной магической практике.

Большая часть письменных источников, свидетельствующих об этой мрачной иерархии враждебных божеств и демонических посланников, датируется только начиная с 20-го века до н.э. и далее. Расщепление бога на враждебные эманации и обратное соединение божественных аспектов в пантеистическую форму – противоположные стороны одной медали. Для некоторых учёных весь этот феномен целиком является частью увеличивающегося пессимистического напряжения в египетской культуре, вызванного деформацией государственного политического аппарата. Кажется также возможным, что подобный взгляд на божеств является весьма древней частью народных верований, но государственная цензура религиозного искусства и литературы пресекала их выражения вплоть до указанного периода. Определённые типы магических объектов позволяют предположить длительную историю опасных божественных манифестаций и композитных божеств.

Поразительным визуальным свидетельством может служить иконография одной из страннейших богинь Египта, гиппопотамихи Таурет. Её имя означает "Великая", что является умиротворительным обращением к грозному божеству. Богиня может изображаться в человеческой или гиппопотамьей форме, однако имя Таурет чаще всего соотносится с гротескной композитной сущностью (илл. 19, 20, 67). Она имеет форму беременного гиппопотама с отвисшими женскими грудями, хвостом крокодила и львиными лапами. Иногда она изображается с целым крокодилом на спине, челюсти которого покоятся на верхушке её бегемотьей головы. Звучит вполне схоже с чудовищными пантеистическими богами конца I-го тысячелетия до н.э., однако композитная форма Таурет появляется на амулетах уже в конце III-го тысячелетия до н.э.

[Илл. 19. Обратная сторона жезла-бумеранга (Среднее царство), показанного на Илл. 20 (ниже). Среди существ изображены львиноголовый демон-карлик Бес, богиня-гиппопотамиха Таурет и двойной сфинкс, известный как Акер. Этот жезл-бумеранг мог быть нарочно сломан пополам прежде, чем его клали в гробницу.]

Таурет представляет сравнительно ранний пример практики совмещения яростных и охранительных качеств божества в одном изображении. Она часто держит нож или опирается на иероглифические знаки, означающие "защита" (Илл. 19), в частности, когда богиня появляется на магических жезлах-бумерангах. Такие жезлы имеют формы плоских, изогнутых объектов, обычно вырезанных из клыка гиппопотама. Эти примечательные артефакты декорированы одними из самых ранних образчиков развёрнутых галерей фантастических существ (бестиариев) и божественных манифестаций (Илл. 19, 20, 38, 70).

Эти объекты иногда называют магическими ножами, однако они никак не соотносятся с ножами, зажатыми в руках божеств-защитников. Свою форму эти жезлы могли перенять от метательных палок (бумерангов) для охоты на птицу. Стаи диких птиц в египетском искусстве были одним из символов сил хаоса, поэтому метательные палки, могущие убить или оглушить их, и сети-ловушки для ловли уток символизировали победу Порядка над Хаосом. В приватной магии они выступали эмблемами контроля заклинателя над духами и его способности к экзорцизму.

Другой термин для описания этих объектов – "апотропаический жезл". Данный эпитет означает нечто, способное отвращать зло, в частности, зловредных духов. Кость гиппопотама, из которой сделаны большинство этих жезлов, передавала практикующему магу грозную силу этого зверя. Самые ранние из известных на сегодняшний момент жезлов-бумерангов датируются ~2800-ыми гг. до н.э. Их края оканчиваются головами животных, шакалов либо пантер, однако прочая декорировка отсутствует. Около 2100 г. до н.э. в обиходе появляется новый тип жезлов с тщательно вырезанными или врезанными миниатюрами с одной или обеих сторон. На них шествуют сонмы существ, сопровождаемые краткими надписями (Илл. 20).

В список защитных существ входят львы, пантеры, кошки, бабуины, быки, черепахи, змеи, жуки-скарабеи, лягушки и крокодилы. Присутствуют также и вымышленные звери, как, например, животное Сета, грифон (Илл. 20), похожее на пантеру существо с длинной, как у жирафа, шеей, двойной сфинкс (Илл. 19), композитная форма Таурет и голый кривоногий карлик с львиными ушами и гривой (Илл. 20). Этот львиноголовый демон позднее станет известен как Бес, а его женская ипостась – Бесет (Илл. 38). В период изготовления этих жезлов демоны данного типа имели общее название Аха ("боец").

Это имя может быть применимо к большинству существ, появляющихся на жезлах. Бойцы часто размахивают ножами, факелами или лампами. Некоторые из них удушают или расчленяют змей и других опасных гадов. Бестиарий жезлов имеет много общего с животными и чудовищами, появляющимися на сланцевых палетках конца IV-ого – начала III-ого тысячелетий до н.э. Судя по всему, такие палетки могли применяться в церемониях ритуальной магии, в которых правитель повергал врагов Египта.

Некоторые из этих сущностей на жезлах-бумерангах могут быть связаны с определёнными божествами. Странное четырёхногое животное с длинной изогнутой мордой, стоячими ушами и раздвоенным хвостом было композитной формой Сета. Грифон также мог быть манифестацией этого бога. Грифоны и прочие чудовища обычно изображались в пустынных игровых и охотничьих сценах на росписях египетских гробниц. За пределами нильской долины Хаос имел такую же мощь, что и Порядок. По поверьям, пустыня была прибежищем призраков и демонов, особенно в ночное время. Магу могло потребоваться совершить духовное путешествие в это призрачное измерение, чтобы получить необходимую силу.

Экспедиция Тота в пустыню для нахождения солярного ока иллюстрируется на жезлах в форме бабуина, стоящего позади уджата. Эта группа могла также символизировать Тота, восстанавливающего лунный глаз Хора (см. Главу II). Увенчанная короной баранья голова могла репрезентировать бога-демиурга Херишефа. Лягушка была символом богини рождения Хекет (Илл. 19). Кот с ножом в позднейших Книгах Подземного мира отождествляется с Ра, или с его дочерью Богиней Ока, повергающих Апопа. Двойной сфинкс/лев был хтоническим богом Акером, который охранял врата подземного царства. Среди этих фигур встречаются и символы власти, такие как скипетры (Илл. 19).

Сходный диапазон существ и символов появляется на прямоугольных или цилиндрических стержнях, сделанных из эбонита или глазурованного стеатита (Илл. 39). Объёмные фигуры черепах, львов, крокодилов или других магических животных иногда прикреплялись к верхней стороне таких стержней. Являясь падальщиком, скрывающимся в глубоких водах, черепаха в Египте имела статус нечистого и опасного животного, однако она часто призывалась в магии . Львы и крокодилы внушали страх, но были уважаемы как символы силы и мощи. В древнем Египте жезл или посох был показателем авторитета, они имелись у царей, жрецов и сановников. Декорированные жезлы, по всей видимости, использовались магами для установления власти над существами, изображёнными на них.

Надписи на таких жезлах разделяют всех существ на аха, "бойцов", сау, "защитников" и нечеру, "богов". Примером типичной надписи может служить:

Слова, сказанные этими богами: Мы пришли для защиты Госпожи Дома, X.

Объектами защиты всегда выступают либо женщина, либо ребёнок. Некоторые из поименованных особ были принцессами, но остальные были очевидно более низкого социального статуса. На нескольких жезлах с более пространными надписями мать и дитя идентифицируются с божественной матерью и солярным младенцем (см. далее Главу IX).

Некоторые из сущностей, изображённых на жезлах, появляются в мифах как защитники бога-солнца или Хора и Исиды в болотах. Подобные отождествления можно найти в современных жезлам папирусных заклинаниях для защиты матери и потомства. Нахождение в подобной компании Сета может нам показаться несколько странным, в частности, в его внушающих страх проявлениях "животного Сета" и грифона. Как бы то ни было, роль Сета в защите солнечной барки от Апопа делает его подходящим "бойцом" на стороне заклинателя. Призывание Сета или любой другой монструозной сущности должно было пониматься как достаточно опасный процесс, позволительный лишь для тех, кто имел необходимые навыки и был умудрён в магическом искусстве.

Для большей части периода, во время которого изготовлялись жезлы (2800-1650 гг. до н.э.), доступ в государственные храмы главных богов был ограничен жречеством. Установленные частными лицами, вотивные стелы начинают изображать божеств лишь начиная с семнадцатого столетия до н.э. Божества вообще не появляются на изображениях или рельефах, за исключением царских гробниц, ранее шестнадцатого века до н.э. Однако магические объекты могут включать широкий спектр божественных манифестаций. Более того, жезлы-бумеранги даже предваряют появление многих богов и демонов из царских Книг Подземного мира. Похоже, что в этот период простые люди имели более близкий контакт со своими богами в ходе магических обрядов, чем они могли бы его получить через официальные культы государственных храмов. Немаловажно отметить тот факт, что жезлы постепенно исчезают ко времени, когда двери государственных храмов становятся более открытыми для простых людей.

Кое-кто из воинства жезлов-бумерангов продолжает появляться в течении второго тысячелетия до н.э. на предметах домашнего обихода, таких как шкатулки для хранения краски для глаз и подголовники (Илл. 21). Последние замещали функцию подушки в египетских спальнях. Некоторые подголовники происходят из жилищ; другие были специально изготовлены для помещения в гробницы, где они клались под голову мумии. Оба типа подголовника могли быть декорированы фигурами Беса и Таурет, размахивающими ножами и удушающими или кусающими змей. Такие подголовники были особенно распространены в Дейр эль-Медине, деревне мастеров, расписывавших царские гробницы в Долине Царей. Острака (фрагменты битой керамики или камней) из этой археологической зоны дают нам редкую и специфическую информацию о враждебных личных манифестациях Таурет и других божеств.

Зачастую не вполне понятно, почему жертва обстоятельств приходила к выводу, что всему виной была манифестация того или иного божества. Они могли советоваться с божественным оракулом или же с мудрой деревенской женщиной, чтобы выяснить, какому божеству они обязаны сделать подношения (см. Главу IV). В одном случае очевидно, что подношение необходимо для Таурет. Житель деревни недосчитался пирога из своего семейного святилища во время фестиваля этой богини. Вор признался лишь после того, как претерпел страдания от бау (манифестации), предположительно, Таурет.

[Илл. 21. Известняковый подголовник из Дейр эль-Медины с защитными фигурами Беса, 13-ый век до н.э. Бес изображён сжимающим и кусающим змей, которые символизировали опасности ночи. Надпись позволяет определить владельца – им был царский писец Кенхерхепшеф.]

В другом случае, мастер потерял ценный металлический инструмент. В конце концов, одна деревенская женщина объявила, что её преследует бау, так что теперь ей необходимо сознаться в том, что она видела, как другая женщина взяла инструмент. Искомый объект был надлежащим образом найден и извлечён из-под полы дома обвиняемой. Здесь бау имеет сознательную персонификацию: справедливое воздаяние, нежели случайная напасть. Нарушение клятвы, скреплённой именем того или иного бога, по-видимому, было распространённой причиной для манифестаций божественного негодования.

Ряд воздвигнутых мастерами Дейр Эль-Медины стел несёт на себе покаянные молитвы (к примеру, Илл. 4). В них описывается то, как донатору пришлось "увидеть темноту посреди дня" после того, как он обидел божество. Это могло означать физическую слепоту или же размытое зрение, или же это могло быть просто метафорой для передачи ужаса от переживания божественного негодования. Некоторые из надписей описывают страдания от бау. Мастера приносили публичные покаяния путём установки стелы, после чего уповали на божественное провидение. Это могло расцениваться как религиозный ответ проблеме страдания. Альтернативным вариантом могла быть консультация у мага и использование какого-либо вида экзорцизма. Направление выбранных действий должно было соответствовать верованиям клиента.

Острака из Дэйр эль-Медины позволяет предположить, что какая-то часть жителей пыталась применять – и применяла – методы магической самообороны. Один поселянин написал мастеру, прося его сделать изображение Таурет, дабы оградить его от бау Сета. Его собственное изображение было украдено и он боялся злоумышлений с помощью неё. Тут мы имеем типичный пример того, как одно и то же божество может быть одновременно и потенциальным защитником, и потенциальной угрозой. Возможно, было общераспространённой практикой отвечать на подобные угрозы более чем одним путём. Религиозный ответ увековечен в камне, магический ответ гораздо менее склонен фиксировать себя.

Из всех сил, какие могут быть посланы против демонов и бау божеств, Таурет и львиноголовый карлик Бес имеют, по-видимому, наибольшую популярность. Оба божества особенно ассоциировались с помощью людям в преодолении великого кризиса рождения (см. Главу IX). В течение первого тысячелетия до н.э. Бес понимался как жизненная сила. Он был равноценен Шу, богу воздуха, заполнявшему космос дыханием жизни. Пантеистическая форма Беса вобрала в себя защитные атрибуты многих других божеств (см. Илл. 17).

В дворцах и домах, порой даже на храмовых зданиях, фигурки Беса выполняли ту же функцию, что и отвратительные и иногда обсценные гаргойлы, находимые во многих христианских церквах. Его обнажённость, итифаллическая форма, отталкивающий лик и высунутый язык понимались в совокупности как средство для отпугивания враждебных влияний (Илл. 69, 92). Пляски и шумное звукоизвлечение Беса понимались аналогичным образом, то есть помогающими прогнать злые силы (Илл. 43). И мужчины, и женщины, похоже, облачались в маски бога Беса, чтобы исполнить защитный танец (Илл. 71, см. далее Главу IX).

Любопытные физиологические особенности Беса, а также тот факт, что его лицо часто – если не чаще всего – показано анфас, в пику нормальным правилам египетского искусства, привело к предположениям о его иноземной природе. Некоторые учёные сравнивают Беса с танцующими пигмеями, которые, как известно, привозились в Египет для защитных и похоронных ритуалов в третьем тысячелетии до н.э. Другие предполагают, что Бес пришёл из Месопотамии (современный Ирак). Он имеет много общих черт с месопотамским львиным демоном Ла-Тараком, который призывался для защиты от колдовства.

Со второй половины второго тысячелетия до н.э. и далее демоны, имеющие чужестранные имена, становятся обычным делом в египетских магических папирусах. Обыкновенно это враждебные сущности, не имеющие каких-либо полезных функций и должные быть изгнанными прочь. Упоминаются в заклинаниях и нубийские, ливийские и сирийские маги, однако чужеземные демоны практически все имеют имена, производные из семитской языковой группы, употребляемой в Сирии-Палестине. Класс демонов самана был повинен в разного рода болезнях, в частности – лихорадках и инфекционных вирусах. Знание чужеземных мифов и магии могло проникнуть в Египет вместе с иммигрантами и пленными из означенных стран.

В заклинаниях для противодействия этим демонам часто призываются сирийские божества. Одной из основных техник для успешного экзорцизма одержимости было нахождение сущности, достаточно мощной, чтобы вытолкать демона наружу, или по крайней мере пойти с ним на мировую. Этот тип египетской магии успешно работал против чужеземных демонов, даже на их собственной территории. Стела примерно 4-го века до н.э., установленная в храме Хонсу в Карнаке, описывает события, произошедшие во время правления царя Рамсеса II (1279-1213 до н.э.). В ней рассказывается, как Бентреш, самая младшая из сестёр хеттской супруги Рамсеса, серьёзно заболевает. Обученный писец посылается в землю Бахтанскую, чтобы справиться о здоровье принцессы. Писец диагностирует духовную одержимость и просит выслать в помощь статую египетского бога. Рамсес направляет в ответ специальную статую бога Хонсу, имеющего репутацию демоноборца. Хонсу создаёт "магическую защиту" для принцессы, тем самым заставляя духа выйти вон. В обмен на приношения от её отца, дух обещает держаться подальше от Бентреш. Царь Бахтана совсем не спешит возвращать чудодейственную статую в Египет.

В этом тексте сила, которой одержима Бентреш, описывается как ах. В период, во время которого была записана эта история, слово ах обозначало демонов в самом широком смысле. Ранее его адресовали в основном усопшим, которые получили статус просветлённых духов средствами погребальной магии (см. далее Главу XI). Семьи совершали регулярные подношения своим предкам, ставшим аху, и возносили им молитвы, как если бы те были божествами. Египтяне иногда писали своим усопшим письма. В одном таком письме изложена просьба к покойному сражаться на стороне своей семьи. Мёртвые тоже могли быть "бойцами", точно так же, как и божественные манифестации на апотропаических жезлах.

Вмешательство мёртвых в проблемы живых было не всегда благожелательным. Письма к усопшим иной раз обвиняют аху в вызывании болезни, правовых неурядицах и прочих напастях. Как эмоциональные, так и физические проблемы могут быть переложены на сверхъестественных существ. В одном подобном тексте подразумевается, что разлад в доме вызван воздействием аху, который вселяется в домочадцев и делает их раздражительными и спесивыми. Общим местом в мировоззрении египтян было то, что усопшие ревниво относятся к живущим. Другое египетское наименование мёртвых, мут, практически всегда относится к зловредным и опасным призракам. Многие магические заклинания обещают обеспечить защиту от любого усопшего, мужского или женского пола, могущего причинить вред. Мёртвые женского пола вызывали, по всей видимости, наибольший страх.

Определённые категории людей, по поверьям, могли контактировать с умершими, в целях обнаружения их недовольства и способов его компенсации. Данный вид коммуникации не подразумевал зловещего подтекста некромантии. По-видимому, в Египте в принципе не существовало как такового запрета на "поднимание мёртвых". Сходным образом практика призыва существ из подземного мира не подразумевала "чёрную магию". Взаимодействие с подобными силами почиталось, вне сомнения, как занятие опасное, однако к этому не примешивалось никакого страха морального разложения.

Некоторые заклинания, бывшие в ходу в Египте в начале первого тысячелетия до н.э. направлены на подчинение божественной или иной сверхъестественной сущности в целях создания постоянного компаньона для заклинателя. Эта практика напоминает нам использование "духов-фамильяров" в позднейшем средневековом ведовстве. При помощи такого помощника могла быть произведена агрессивная магия, включая наведение безумия и летальный исход. Таковые действия, естественно, могут быть классифицированы как "чёрная магия", однако здесь скорее дело в мотивах практикующего/-ей магию, чем в сношениях с конкретными сверхъестественными сущностями. Набожные египтяне могли чувствовать, что некоторые магические практики подразумевают отсутствие веры в доброту Создателя, но в вере в демонов или во враждебные манифестации божеств не было ничего еретического.

Египетский заклинатель должен был иметь дело с обширным сонмом сверхъестественных существ, начиная с главных богов и их эманаций или вестников и заканчивая обитателями подземного царства, зарубежными демонами и злонамеренными призраками. Эти силы могли быть источником проблемы либо же её решением. Одна и та же сущность могла быть враждебной в одном контексте и полезной – в другом. Некоторые из них были не более чем удобными персонификациями, которые, возможно, и не существовали нигде, помимо воображения заклинателя; другие имели отличительную форму и личностные качества и входили в народный пантеон. Методы, посредством которых подобные существа могли быть управляемы, частично являлись следствием мышления того типа людей, что чаще всего практиковали магическое искусство в древнем Египте.

ДОП. ЧТЕНИЕ

~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Дж. Борхаус. Дурной Глаз Апофиса. Журнал Египетской Археологии №59, 1973.

Д. Микс. Гении, ангелы и демоны в Египте. // Гении, ангелы и демоны; Источники Востока, Париж, 1971.

С. Сонерон. Бруклинский иллюстрированный магический папирус. Бруклин, 1970.

Артур Генри Сарсфилд Вард

более известный как

Сакс Ромер / Sax Rohmer

(1883-1959)

"В Долине Колдуньи" / 'In The Valley Of Sorceress'

из сборника

"Тайные Истории Египта"

(1919)

Перевод: Людвиг Бозлофф, он же Элиас Эрдлунг, 2015

************************************

I

Кондор писал мне трижды, прежде чем это произошло (начал свой рассказ Невиль[1], ассистент-инспектор Службы древностей, неопределённо глядя из открытого окна пехотного штаба возле бараков Касра-на-Ниле). Он отправлял свои письма из лагеря в Дейр эль-Бахри[2]. Судя по ним, покойный чуть было не ухватил быка за рога. Он, конечно же, разделял мои теории относительно царицы Хетесу[3] и посвятил все свои силы задаче выяснения великой тайны Древнего Египта, которая окружала образ этой женщины.

Для него, как и для меня, эти руины и исковерканные надписи имели странное очарование. То, что царица, при которой египетское искусство достигло своего апогея совершенства, была дискредитирована её преемниками; то, что идеальная фигура мудрой, популярной и прекрасной Хетесу должна была быть забыта её потомством; то, что даже самый её картуш[4] должен был быть безжалостно сбит с каждой надписи, на которой он появлялся, представляло для Кондора вторую по важности проблему после бессмертной загадки Гизы.

Известны ли вам мои собственные взгляды на данную проблему? Моя монография, "Волшебница Хетесу", воплощает собой мою точку зрения. Вкратце, основываясь на некоторых предпосылках, часть из которых приведена Теодором Дэвисом, часть – беднягой Кондором, а часть – результаты моих собственных исследований, я пришёл к выводу, что источник – реальной или мнимой – власти этой царицы крылся в близком знакомстве с тем, что в наши дни мы смутно именуем магией. Практикуя свою науку за пределами дозволенного, она встретила свой конец, что не слишком-то удивительно, если можно доверять древним летописям, в случае тех, кто проникает слишком далеко в пограничные сферы.

По этой причине – из-за практики чёрной магии – её статуи были обесчещены и её имя было стёрто с монументов. Сейчас я вовсе не собираюсь входить в какие-либо дискуссии касательно реальности подобных практик; в своей монографии я просто пытался показать то, что, в соответствии с современными воззрениями, царица была колдуньей. Кондор стремился доказать то же самое; и когда я занялся исследованиями, то лелеял надежду завершить прерванную им работу.

Он написал мне в начале зимы 1908 года, из своего лагеря у Скального Храма. Гробница Дэвиса[5], в Бибан эль-Мулук[6], с её длинным, узким проходом, по-видимому, мало интересовала его; он работал на высотах за храмом, в ста ярдах или около того к западу от верхней платформы. У него была идея, что он должен был обнаружить там мумии Хетесу и других; в частности, того самого Сен-Мута, который появляется в надписях времени её правления в качестве архитектора, находящегося на особом счету при дворе царицы. Археологические данные письма не должны нас волновать ни в коей мере, но там имеется один странный небольшой абзац, про который у меня есть причина вспомнить.

"Девушка, принадлежащая какому-то арабскому племени," – писал Кондор, – "пришла в спешке две ночи тому назад в наш лагерь, чтобы просить моей защиты. Какое преступление она совершила и какого наказания опасалась, была неясно, но она вцепилась в меня, дрожа, как осиновый лист, и наотрез отказалась уходить. Это была трудная ситуация, в лагере из 50 местных копателей и одного весьма респектабельного европейца-энтузиаста просто не было свободного места для юной арабки – и, кстати говоря, очень представительной арабки. В любом случае, она всё ещё здесь; это весьма неловкая ситуация — мне пришлось поставить ей палатку в небольшой долине к востоку от моего собственного тента."

Прошёл чуть ли не месяц, прежде чем я услышал Кондора вновь; пришло второе письмо, с известием, что в канун великого открытия – по его мнению – его штат наёмных рабочих – все пять десятков – дружно дезертировали за одну ночь! "Работа двух дней," – писал он, – "и мы увидели бы могилу открытой – ибо я был больше чем уверен в точности своих планов. И вот я просыпаюсь однажды утром, чтобы обнаружить, что каждый из моих парней исчез! Я отправился вниз в деревню, где жило большинство из них, в растущей ярости, но ни одного из этого скота мне не удалось найти, и их родичи уверяли, что не имеют ни малейшего понятия об их местонахождении. То, что вызвало во мне почти такую же тревогу, как эта выходка, был тот факт, что Махара – арабская девушка – также пропала. Я гадал, имело ли это всём некий зловещий смысл."

Кондор закончил письмо заверением, что он лезет из кожи вон, чтобы собрать новую бригаду. "Но," – сообщал он, – "я закончу раскопки, если даже придётся это делать собственными руками."

Его третье, и последнее, письмо содержало ещё более странные вести, чем два предыдущих. Он успешно переманил нескольких рабочих из Британского Археологического лагеря в Файюме[7]. Затем, после возобновления работы, арабская девица, Махара, вернулась вновь и умоляла его отвезти её вниз по Нилу, "по крайней мере, до Дендеры[8]. Иначе месть её соплеменников," – писал Кондор, – "выразится не только в её смерти, но и в моей собственной! На момент написания я нахожусь меж двух огней. Если Махара решит отправиться этим путём, я не вправе отпустить её в одиночку, и нет никого, кто мог бы исполнить это задание", и т. д.

Мне, само собой; стало интересно, и я решил взять билет на поезд до Луксора, просто для того, чтобы увидеть эту арабскую деву, которая, по-видимому, занимала столь видное место в мыслях Кондора. Тем не менее, Судьба распорядилась иначе; ибо следующее, что я услышал, была весть о том, что Кондор доставлен в Каир, в английский госпиталь.

Его укусила кошка – очевидно, из соседней деревни; и, хотя врач из Луксора, занимавшийся его травмой, отправился вместе с ним и поместил его в руки работников госпиталя, он умер, как вы помните, в ночь своего приезда, впав в безумство; лечение методом Пастера[9] было напрасным.

Я никогда не встречался с ним до самого его конца, но мне рассказали, что его вопли были ужасны, как будто визжала кошка. Его глаза тоже претерпели изменения, как мне удалось понять, а своими судорожными движениями пальцев он пытался исцарапать всех и вся в пределах досягаемости.

Им пришлось связать беднягу, и даже тогда он умудрился разорвать бинты в клочья.

Итак, я, как можно скорее, предпринял необходимые меры, чтобы закончить исследования Кондора. У меня был доступ к его документам, планам и т. д., и весной того же года я занял апартаменты в Дэйр эль-Бахри оцепил подходы к лагерю, поставил вокруг обычные оградительные щиты и приготовился закончить раскопки, которые, по моему подсчёту, находились в достаточно продвинутой стадии.

Мой первый сюрприз после прибытия не заставил себя ждать, когда я, с планом в руках, приступил к поискам шахты – я нашёл её, конечно же, но это стоило мне невероятных трудов.

Она опять была заполнена до самого верха песком и рыхлой породой!

II

Все мои изыскания не привели ни к чему. По какой причине раскоп был завален, я не имел ни малейшего представления. Что это не дело рук Кондора, я был практически уверен, так как во время его неудачи он работал на самом дне шахты, как доложил его единственный на то время компаньон, феллах [местный житель] из деревни Суэфи, в Файюме.

В своём рвении завершить раскопки, Кондор, при свете фонаря, в одиночку работал в ночную смену, а бешеный кот, по-видимому, свалился в раскоп; вероятно, в безумии страха, он напал на Кондора, после чего удрал.

Только этот человек был тогда с Кондором и, по какой-то неясной для меня причине, спал в храме – на довольно значительном расстоянии от лагеря Кондора. Крики бедняги разбудили его, и он обнаружил археолога, бегущего вниз по дороге прочь от шахты.

Это, тем не менее, было хорошим доказательством существования шахты, и пока я стоял, созерцая плотно утрамбованный щебень, который только и отмечал данный участок, меня всё больше и больше изумлял сей факт повторного завала раскопа, так как он стоил немалого труда.

Не считая совершенствования моего плана действий в одном-двух пунктах, я мало чего успел сделать в день прибытия. Со мной было лишь несколько мужчин, всех их я знал лично, работая с ними раньше, и пока что мы не намеревались углубляться дальше уровня, раскопанного Кондором.

Храм Хетесу представляет достаточно оживлённую сцену в дневное время зимой и ранней весной, с потоками туристов, постоянно курсирующими от белой дамбы к дому отдыха Кука на краю пустыни. Изрядное число посетителей было в нижнем храме в тот день, а один-два наиболее любопытных и азартных уже вскарабкались на крутую тропу, ведушую к маленькому плато, которое и составляло предмет моих изысканий. Никто, однако, не проник за оградительные щиты, и в настоящее время, когда вечернее небо переходило через свои бесчисленные оттенки, которые может выявить только намётанный глаз, из бледно-голубого переливаясь в изысканный розовый и через какую-то магическую комбинацию создавая этот глубокий фиолетовый тон, не существующий в таком совершенстве нигде, кроме как в небе Египта, я очутился в тишине и уединении "Священной Долины"[10].

Ни звука не нарушало моей мечтательности, не считая слабого стука посуды из лагеря за мной, оскверняющего это священное одиночество. В соседнем селе завыла собака. Она замолчала через некоторое время, и до моего слуха донеслись слабые ноты дудочки. Ветер стих, а с ним и звуки.

Я вернулся в лагерь и, причастившись скромного ужина, улёгся в постель моего бывшего сослуживца, наслаждаясь своей свободой от рутины официальной жизни в Каире и с нетерпением ожидая завтрашней работы. При таких обстоятельствах человек спит хорошо; и когда в сверхъестественной серой полутьме, возвещавшей о приходе зари, я рывком проснулся, то знал, что мой сон потревожило нечто, имеющее необычную природу.

Во-первых, я определил это по согласованному вою деревенских собак. Они, казалось, сговорились, чтобы сделать ночь невыносимой; мне никогда ранее не доводилось слышать столь отвратительной какофонии. Затем вой начал постепенно угасать, и я понял, во-вторых, что собачий вой и моё собственное пробуждение были вызваны какой-то общей причиной. Эта идея укрепилась во мне, и, стоило вою стихнуть, некое беспокойство одолело меня, и, несмотря на все усилия отделаться от него, становилось всё более осязаемым с каждым мгновением.

Короче говоря, мне показалось, что нечто, встревожившее псов, двигалось от деревни через Священную Долину вверх к храму, от него – к плато, и приближалось ко мне.

Мне никогда не приходилось испытывать подобных ощущений раньше, но я как будто внимал своего рода психическому стражу, который из отдалённого пианиссимо[11] разросся в фортиссимо[12], в настойчивый, но неслышный извне шум, пульсировавший в моём мозгу, однако, не затрагивая способность слуха, так как ночь была по-прежнему мертвенно тиха.

Тем не менее, у меня не осталось никаких сомнений, что нечто приближается – нечто зловещее; тягость ожидания стала практически невыносима, я уже было начал обвинять свой спартанский ужин в этом кошмаре, когда входной край палатки внезапно поднялся, и, обрисовываясь на фоне бледно-голубого неба, с отражённым, каким-то волшебным светом, играющем на её лице, передо мной предстала арабская девушка, глядящая на меня!

Только благодаря всему своему самообладанию мне удалось сдержать крик и не подскочить на месте, что спровоцировало это появление. Вполне спокойный, со сжатыми кулаками, я лежал и смотрел в глаза, которые глядели в мои.

Стиль литературного повествования, который я столь щедро культивировал, тем не менее, подводит меня, когда я пытаюсь описать это прекрасное и порочное лицо. Черты лица были классически-строгими и тонкими, наподобии бишаринского типа с жестким маленьким ртом и округлым твёрдым подбородком[13]. В глазах её застыло томление Востока. Они были излишне – нет, скорее чрезмерно, – длинными и узкими. Простой, живописно изодранный наряд пустынной жительницы украшал эту ночную гостью, которая неподвижно стояла и смотрела на меня.

Когда-то я читал работу Пьера де ля Анкра, в которой речь шла о Чёрных Шабашах Средневековья[14], и в тот момент злобная красота этого арабского лица напомнила мне те любопытные страницы; возможно, то было игра отражённого света, что я уже упоминал, хотя данное объяснение едва ли выглядит адекватно, но эти длинные, узкие глаза сияли по-кошачьи во мраке.

Вдруг я принял решение. Сбросив с себя одеяло, я вскочил на ноги, и в мгновение ока схватил девушку за запястья. Опровергая последние оставшиеся сомнения, она оказалась вполне материальной. Мой электрический фонарь лежал на коробке у подножия кровати, и, наклонившись, я схватил его и направил его пытливый луч на лицо моей пленницы.

Она отпрянула от меня, тяжело дыша, будто дикий зверь, попавший в силки, а затем упала на колени и начала умолять меня – умолять таким голосом и с такой жестикуляцией, которые затронули некую струну моей души, которая, могу поклясться, не говорила ни до, ни после этого.

Она, конечно же, вела речь на арабском диалекте, но слова струились с её губ, словно текучая музыка, в которой слились воедино вся краса и все дьявольские козни "Песни Сирены". Полностью распахнув свои поразительные очи, она смотрела на меня и, прижав свободную руку к груди, рассказывала, как ей удалось избежать малоприятного замужества; как, став изгоем и парией, она пряталась в пустынных местах в течение трёх дней и трёх ночей, поддерживая свою жизнь только несколькими финиками, которые привезла с собой, и утоляя жажду крадеными арбузами.

– Мне не вытерпеть этого более, эфенди. Ещё одна ночь в пустыне, с жестокой луной, бьющей, бьющей, бьющей по моему мозгу, с гадами, выползающими из скальных пещер, что извиваются, извиваются, а их многочисленные конечности издают шёпот среди песков – ах, это убьёт меня! И я отныне навечно изгой для своего племени, для своих людей. Ни один шатёр арабов не откроется для меня, хотя стремлюсь я к воротам Дамаска, чтобы спастись от стыда стать рабыней, марионеткой, куклой. Сердце моё, – она яростно ударила себя в грудь, – пусто и заброшено, эфенди. Я подлее, чем самая низкая тварь, пресмыкающаяся на песке; Бог, сотворивший таких существ, сотворил и меня тоже – и ты, ты, кто милостив и силён, не раздавишь существа, если оно слабо и беспомощно.

Я отпустил её запястье и теперь смотрел на неё в некотором ступоре. Зло, которое поначалу я, казалось, чувствовал в ней, было вычеркнуто, уничтожено, как художник стирает ошибку в своём рисунке. Её тёмная красота взывала ко мне на своём собственном языке; странном языке, и всё же настолько очевидном, что я тщётно пытался игнорировать его. И её голос, жесты, колдовской огонь в глазах – всё это возгоняло мою кровь в страстном жаре чувственной печали – в жаре отчаяния. Да, как это ни невероятно звучит, отчаяния!

В общем, как мне видится сейчас, эта сирена пустыни перебирала нити моей души, как опытный музыкант перебирает струны арфы, ударяя то по этой, то по другой по желанию, и извлекая из каждой такие сочные ноты, какие они редко, если вообще когда-либо, могли издавать.

Наиболее идиотической аномалией во всём этом спектакле было то, что я, Эдвард Невиль, археолог и, возможно, один из самых прозаических скептиков в Каире, знал, что эта кочевница, которая ворвалась в мою палатке и которую я лицезрел впервые не более трёх минут назад, привела меня в восхищение, и, под взглядом её удивительных очей, устремлённым на меня, я не был способен даже собраться с духом для негодования, а мог лишь слабо сопротивляться.

– В Маленьком Оазисе, эфенди у меня есть сестра, которая если и приютит меня у себя в доме, то только в качестве служанки. Там я смогу быть в безопасности, там я смогу отдохнуть. О Инглизи, дома в Англии у вас есть собственная сестра! Хотели бы видеть её преследуемым, загнанным существом, прячущимся от камня к камню, находящим пристанище в логове какого-то шакала, ворующим для поддержания жизни, – и всегда в движении, не зная покоя, с содрогающимся от страха сердцем, бегущей, бегущей, и ничего, кроме бесчестия, не ждущей от завтрашнего дня?

Она вздрогнула и сжала мою левую руку в ладони конвульсивным жестом, потянув её вниз к своей груди.

– Там может быть только одна вещь, эфенди – прошептала она. – Разве не видите вы костей, белеющих на солнце?

Поборов смятение, я высвободил свою руку из её объятий и, повернувшись в сторону, присел на ящик, который служил мне одновременно и стулом, и столом.

Мне пришла на подмогу одна мысль, укрепившая меня в момент величайшей слабости; мысль эта касалась арабской девушки, которую упоминал Кондор в своих письмах. И схема событий, умопомрачительная картина, что объяла и объяснила часть, если не все из ужасных обстоятельств, касающихся причин его смерти, начала формироваться в моём мозгу.

Это было гротескно, это выходило за рамки всех естественных и реальных вещей, но я вцепился в эту мысль, ибо, наедине с этим безумно красивым существом, припавшим на колени у моих ног, и её странными силами очарования, всё ещё обволакивающими меня подобно плащу, я обнаружил, что подозрение моё отнюдь не столь невероятно, так же как и не столь очевидно, как оно могло показаться в другое время.

Я повернул голову и попытался сквозь полумрак заглянуть в её продолговатые глаза. Как только я сделал это, они прищурились и теперь казались двумя мрачно светящимися прорезями в прекрасном овале её лица.

– Ты обманщица! – сказал я по-арабски, держась твёрдо и решительно. – Мистеру Кондору, – я готов был поклясться, что она слегка вздрогнула при звуке его имени, – ты назвалась Махарой. Я знаю, кто ты, и у нас с тобой никаких дел не будет.

Но, произнеся это, я должен был отвернуть голову в сторону, из-за страннейших, безумнейших импульсов, вскипающих в моём мозгу в ответ на взгляды этих полузакрытых глаз.

Я потянулся за курткой, лежавшей в изножье кровати, и, достав некоторую сумму наличности, положил пятьдесят пиастров в онемевшую коричневую руку.

– Этого тебе будет достаточно, чтобы добраться до Маленького Оазиса, если таково твоё желание. – сказал я. – Это всё, что я могу сделать для тебя, а теперь тебе следует уйти.

Рассветное сияние нахлынуло мгновенно, так что я смог рассмотреть свою гостью более чётко. Она поднялась на ноги и встала передо мной, прямая, стройная фигура, пронзая меня с головы до ног таким взглядом страстного презрения, который мне никогда ранее не доводилось ощущать на себе.

Она откинула свою головку назад величественным движением, бросила деньги на землю у моих ног и, развернувшись, выскочила из палатки.

На мгновение я заколебался, терзаясь сомнениями, вопрошая свою человечность, пробуя свои страхи; затем я сделал шаг вперёд, и выглянул наружу, чтобы обозреть плато. Ни души не было и в помине. Скалы высились вокруг, серые и жуткие, а под ними расстилался ковёр пустыни, мирно тянущийся до самых теней долины Нила.

III

Мы начали работу по очистке шахты с самого утра. В моём уме сменялись самые странные идеи, и в некоторой степени я чувствовал, что вступил в схватку с какой-то враждебной силой. Мои землекопы не жалели сил, и, как только мы проникли ниже слоя плотно утрамбованного щебня, дело свелось к простому раскапыванию лопатами, так как, судя по всему, нижняя часть шахты была заполнена по преимуществу песком.

По моим подсчётам, четыре дня усердной работы – и нам откроется уровень раскопа, на котором остановился Кондор. По его собственным расчётам, там оставалось шесть футов или около того; но они были сплошь из твёрдого известняка – это была крыша прохода, сообщавшегося с гробницей Хетесу.

С наступлением ночи, безумно уставший, я захотел отойти ко сну. Я прилёг на кровать и положил под подушку небольшой браунинг. Около часа я нервничал и прислушивался, моё сознание провалилось в дрёму. Как и в предыдущую ночь, я проснулся незадолго до рассвета.

И вновь деревенские собаки подняли отвратительный вой, вновь меня охватило ощущение какой-то приближающейся угрозы. Это чувство становилось всё сильнее по мере того как собаки скулили всё тише, и ощущение чьего-то приближения одолевало меня, как и в прошлый раз.

Я мгновенно принял сидячее положение с пистолетом наизготовку и, аккуратно приподняв край входной занавеси палатки, взглянул на мрачное плато. Долгое время я не замечал ничего особенного; затем обнаружил некое движение вдоль скалистой кромки, смутно обрисовывающийся силуэт на фоне тёмного неба.

Он имел столь неопределённые формы, что мне не сразу удалось понять, что же это такое, но по мере того, как он медленно поднимался всё выше и выше, два светящихся глаза – очевидно, кошачьих, ибо они светились зелёным в темноте – появились в поле моего зрения. По форме и свойствам это были, несомненно, кошачьи глаза, но по размеру они превосходили зрительные устройства любой кошки, которую я когда-либо видел. Не были они и шакальими глазами. Мне пришло в голову, что какой-то хищный зверь из Судана мог забрести каким-то образом так далеко на север.

Присутствие подобного существа наверняка должно было вызывать по ночам тревогу у деревенских псов; и, отбрасывая суеверные представления, которые настойчиво пытались заставить меня увязать таинственную арабку с собачьим воем, я ухватился за эту новую идею с большой охотой.

Смело выйдя из палатки, я шагнул в сторону сверкающих глаз. Хотя моим единственным оружием был пистолет Браунинга, он обладал известной поражающей силой, и, кроме того, я рассчитывал на пресловутую пугливость ночных животных. Я не был разочарован в результате.

Глаза пропали из виду, и, стоило мне прыгнуть к краю скалы, нависающей над храмом, гибкая фигура бросилась стремглав в серые сумерки подо мной. Её окрас выглядел чёрным, но это могло быть вызвано плохим освещением. Конечно, это существо не было ни кошкой, ни шакалом; и один, второй, третий раз мой браунинг разрядился в темноту.

Очевидно, мне не удалось попасть в цель, но громкие выстрелы разбудили людей в лагере, и вскоре меня окружило кольцо пытливых лиц.

Но я стоял на краю скалы, глядя на молчаливую пустыню. Что-то в узких, светящихся глазах, что-то в грациозной, бегущей фигуре манило меня пугающим образом.

Хассан ес-Сугра, староста, коснулся моей руки, и я понял, что должен как-то объясниться.

– Шакалы. – кратко сказал я. И не добавив ничего сверх сказанного, развернулся и пошёл в свою палатку.

Остаток ночи прошёл без происшествий, а утром мы приступили к раскопкам с таким упорством, что я, к своему удовлетворению, уже предвкушал, что к полудню следующего дня наш труд по уборке сыпучего песка из шахты будет завершён.

Пока готовили ужин, я заметил какое-то беспокойство в лагере, в частности, некоторые местные рабочие не желали отходить от своих палаток. Они держались группой и, в то время как по отдельности не смели взглянуть мне в лицо, все вместе украдкой следили за мной.

Бригада мусульман-рабочих требует бережного обращения, и я терзался догадками, не нарушил ли я вдруг каким-то образом их строгий кодекс поведения. Я отозвал Хассана ес-Сугру в сторону.

– Что беспокоит людей? – спросил я его. – У них есть поводы для недовольства?

Хассан красноречиво развёл руками.

– Если у них и есть жалобы, – ответил он, – они держат их при себе, и не посвящают меня в них. Должен ли я всыпать трём-четырём из них, чтобы выяснить, откуда это недовольство?

– Нет, благодарю. – сказал я, рассмеявшись от такого радикального предложения. – Если они откажутся завтра работать, у тебя будет достаточно времени, чтобы принять соответствующие меры.

В третью ночь моего пребывания в Священной Долине близ храма Хетесу я спал крепко и беспробудно. С величайшим интересом я ожидал завтрашней работы, которая должна была привести меня к долгожданной цели, и когда вошёл Хассан, чтобы меня разбудить, я немедленно вскочил с кровати.

Хассан ес-Сугра, выполнив свой долг, не собирался удалиться, как обыкновенно; он продолжал стоять здесь, его высокая, угловатая фигура была неподвижна, и он как-то странно глядел на меня.

– Что такое? – спросил я.

– У нас проблема. – просто ответил он. – Следуйте за мной, Невиль-эфенди.

В изумлении я последовал за ним через плато, вниз по склону к месту раскопок. Там я резко остановился и удивлённо вскрикнул.

Шахта Кондора была заполнена до самого верха, и моему ошеломлённому взгляду открылся тот же самый вид, какой она имела при моём первом посещении!

– Люди… – начал было я.

Хассан эс-Сугра широко развёл руками.

– Ушли! – ответил он. – Эти коптские собаки, эти пожиратели падали, сегодня ночью смылись.

– И это, – я указал на горку битого гранита и песка, – их работа?

– Похоже на то, – последовал ответ; и Хассан фыркнул, выказывая исключительное презрение.

Я стоял, с горечью глядя на крах всех моих трудов. Я не вполне разумел, насколько странным было происшедшее, гнев перекрывал все остальные чувства. Я был обеспокоен лишь возмутительной наглостью пропавших рабочих, и попадись кто-нибудь из них мне в руки, то ему было бы несдобровать.

Что касается Хассана ес-Сугра, то без сомнений, он с радостью переломал бы шеи всей бригаде. Но он был находчивым малым.

– Шахту завалили совсем недавно. – сказал он. – Так что вы и я, за три дня, самое большое – за четыре, можем восстановить раскоп до состояния, когда эти безымянные псы, которые молятся, не снимая обуви, эти пожиратели свинины, начали свою грязную работу.

Его пример был заразителен. Как бы то ни было, я не собирался сдавать позиций.

Быстро закончив с завтраком, мы вдвоём с Хассаном приступили к работе, вооружившись киркой, лопатой и корзиной. Мы гнули спины не хуже тех рабов, чей труд направляла плеть фараонового надсмотрщика. Мой позвоночник приобрёл почти постоянную форму крюка и каждый мускул, казалось, полыхал огнём. Даже в полуденный зной мы не отходили на перерыв; и с приходом сумерек рядом с шахтой Кондора высился огромный курган, а мы углубились на уровень, который стоил всей нашей бригаде двухдневной работы.

Когда, наконец, мы отложили инструменты в полном изнеможении, я протянул руку к Хассану и в порыве восторга пожал его коричневую ладонь. Его глаза блеснули, когда встретили мой взгляд.

– Невиль-эфенди, – сказал он, – вы истинный мусульманин!

И только посвящённым понятно, сколь великую степень уважения предполагает данный комплимент.

Этой ночью я спал мертвецким сном, сваленный усталостью, однако этот сон был не без сновидений, или же он был не настолько глубок, как мне бы того хотелось, потому что пылающие кошачьи глаза окружали меня в моих кошмарах, а несмолкающий кошачий вой, казалось, заполнял всё пространство ночи.

Когда я проснулся, солнце пылало над скалой за моей палаткой, и, вскочив с постели, я обнаружил, что было уже довольно позднее утро. В самом деле, невдалеке раздавались голоса мальчишек-погонщиков и других предвестников туристического наплыва.

Почему Хассан эс-Сугра не разбудил меня?

Я вышел из палатки и позвал его громким голосом. Ответа не было. Я побежал через плато к краю котловины.

Шахта Кондора была завалена доверху!

Язык не может передать всю бурю эмоций, охвативших меня: гнева, изумления, недоверия. Я смотрел на покинутый лагерь и на свою палатку; перевёл взгляд на холм, где только пару часов назад была яма, и серьёзно начал размышлять, пребываю ли я сам в здравом уме или же безумие завладело всеми, кто был рядом со мной. Затем я увидел развевающийся клочок бумаги, привязанный к колышку среди кучи разбитого камня. Я подошёл и машинально сорвал его. Записку, несомненно, написал Хассан, потому что он имел какое-никакое образование. Это оказались карандашные каракули на неудобоваримом арабском, и, приложив определённые усилия, я расшифровал их следующим образом:

"Бегите, Невиль-эфенди! Это нечистое место!"

Стоя тут же на куче щебня, я разорвал бумажку в клочья и в отчаянии бросил обрывки на землю. Это невероятно; это безумие. Человек, написавший подобное абсурдное сообщение, загубивший своё собственное дело, имел репутацию бесстрашного и благородного араба. Он был со мной бессчётное число раз и умел подавлять мелкие мятежи в лагере, как никто другой, и это говорило о том, что он был прирождённый бригадир

Что же мне оставалось?

Я полагаю, что на моём месте кто-то другой мог бы оставить эту затею раз и навсегда, но у меня была слишком британская натура. Я отправился в лагерь и приготовил себе завтрак; затем, взвалив на плечи кирку с лопатой, спустился в долину и приступил к работе. Что не смогли сделать десять мужчин, что не осилили двое, то сможет один.

Примерно через полчаса после начала раскопок, когда удивление и ярость, связанные с новым форс-мажором, поутихли, я поймал себя на том, что сравниваю свой случай с кондоровским. Становилось всё более и более ясно, что события – загадочные события – имеют тенденцию повторяться.

Пугающие обстоятельства последних часов жизни Кондора всплывали в памяти. Солнце пылало надо мной, и в отдалении, в тиши пустыни, слышались голоса. Я знал, что вся поверхность долины внизу заполнена рыщущими в поисках диковинок туристами; меня сотрясала нервная дрожь. Откровенно говоря, я боялся грядущей ночи.

Так или иначе, упрямство победило, и я трудился до самого захода солнца. Покончив с ужином, я уселся на кровать и стал крутить в руках браунинг.

Я уже осознал, что спать при сложившихся обстоятельствах никак нельзя. Также я пришёл к выводу, что завтра должен отказаться от моего одиночного предприятия, запихнуть свою гордость куда подальше и найти новых помощников, новых компаньонов.

До меня наконец дошло, что над этой долиной витает отнюдь не мифическая, а вполне реальная угроза. Хотя в ярком утреннем свете, полный негодования, я и отзывался о личности Хассана эс-Сугры не лучшим образом, теперь же, в таинственном расслабляющем лиловом сумраке, я был вынужден признать, что мой напарник был по крайней мере таким же храбрым человеком, как и я сам. И он бежал! Что на этот раз приготовит для меня ночь?

–––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– –––

Я расскажу вам, что произошло, и только это может объяснить, почему шахта Кондора, предположительно сообщающаяся с настоящей усыпальницей Хетесу, по сей день остаётся недоступной.

Там, на краю моей кровати, я сидел до поздней ночи, не смея закрыть глаза. Но в конце концов физическая усталость взяла верх и, хотя я не помню когда именно, но всё-таки меня, по всей видимости, сморил сон, ибо никогда не смогу забыть повторения вчерашнего сновидения – или того, что казалось сновидением.

Кольцо пылающих зелёных глаз окружило меня. В одной точке это кольцо было разорвано, и в каком-то приливе кошмарной паники я бросился туда, чтобы спастись, и обнаружил, что стою уже снаружи палатки.

Гибкие, крадущиеся тени обступали меня со всех сторон – кошачьи тени, призрачные тени, мельтешащие около раскопанной шахты. И глаза, и силуэты – всё было кошачьим, иногда же они видоизменялись, и тогда на меня гневно смотрели женские глаза, и корчились женские силуэты. Кольцо всегда было не до конца замкнутым, и я всё время отступал в сторону той единственной доступной лазейки. Я отступал от этих кошачьих призраков.

Пятясь, я подошёл, наконец, к шахте, и там увидел инструменты, которые положил в конце своего дневного труда.

Оглядываясь по сторонам, я с непередаваемым ужасом увидел, что кольцо зелёных глаз окончательно сомкнулось.

И теперь бежать было некуда.

Безымянные кошачьи существа молча толпились на краю ямы, некоторые из них готовились прыгнуть вниз на меня. В моей голове раздавался некий голос; он требовал сдаться, требовал признать поражение, иначе я рискую повторить судьбу Кондора.

Раскаты пронзительного хохота взорвали тишину. Это смеялся я сам. Заполнив ночь этим ужасающим, истерическим весельем, я стал лихорадочно орудовать киркой и лопатой, забрасывая раскоп.

Чем это закончилось? Тем, что я проснулся утром не в своей кровати, а снаружи, на плато, руки были в ссадинах и кровоточили и каждый мускул мучительно пульсировал. Вспоминая свой сон – на момент пробуждения я был уверен, что это был только сон – шатаясь, я побрёл к месту своих раскопок.

Шахта Кондора была засыпана доверху.

*******************************************

ПРИМЕЧАНИЯ

[1]Анри Эдуард Невиль (1844-1926) — не вымышленное Ромером лицо, а действительный швейцарский археолог, египтолог и библеолог. Был учеником Карла Рихарда Лепсиуса.

Впервые посетил Египет в 1865 году, где он скопировал тексты Гора в храме в Эдфу. Во время франко-прусской войны он служил капитаном швейцарской армии. Его ранняя работа касалась солнечных текстов и Книги Мертвых. В 1882 году он был приглашен работать в недавно основанный Египетский разведочный фонд. Он раскопал несколько участков в дельте Нила, включая Телль-эль-Масхуту (1882), Вади-Тумилат (1885-86), Бубастис (1886-89), Телль эль-Яхудий (1887), Сафт эль-Хинна (1887), Ахнас (1890-91), Мендес и Телль-эль-Мукдам (1892). Многие объекты, найденные в его раскопках в Дельте, сохранились в Каирском музее, Британском музее и Музее изобразительных искусств в Бостоне.

В 1890-х годах он раскопал погребальный храм Хатшепсут в Дейр-эль-Бахри, где ему помогали Дэвид Джордж Хогарт, Сомерс Кларк и Говард Картер. В 1903-06 он вернулся в Дейр-эль-Бахри, чтобы раскопать мемориальный храм Ментухотепа II при содействии Генри Холла. В 1910 году он работал в королевском некрополе в Абидосе, а его последние раскопки велись в Осирионе в Абидосе, который остался незавершенным в начале Первой мировой войны.

[2]Дейр эль-Бахри (с араб. «Северный Монастырь») — археологическая зона на западном берегу Фив, рядом с Долиной Царей, первые важные находки в которой были сделаны Гастоном Масперо в 1881 г.

[3]здесь и далее будет использоваться авторская интерпретация имени могущественной царицы-фараона XVIII династии Хатшепсут Маат-Ка-Ра (~1479—1458 до н.э.), дочери Пинеджема I. «Проблема Хатшепсут» была довольно серьёзной темой в египтологии конца XIX и начала XX века, в центре которой были замешательство и несогласие с порядком наследования ранних фараонов XVIII династии. Дилемма берет свое название от путаницы в хронологии правления царицы Хатшепсут и Тутмоса I, II и III. В своем время эта проблема была достаточно спорной, чтобы вызвать академическую распрю между ведущими египтологами и созданными ими представлениями о ранних тутмосидах, что сохранялось и в 20 веке; её влияние до сих пор можно найти в более поздних работах. Хронологически проблема Хатшепсут была в значительной степени прояснена в конце 20-го века, поскольку со временем было извлечено больше информации о ней и ее царствовании.

[4]cartouche (с франц. «кассета, патрон») — продолговатый закругленный контур с горизонтальной линией внизу, который указывает на то, что написанный в нём текст является царским именем.

[5]автор имеет в виду скальную гробницу с останками Тутмоса I и его дочери Хатшепсут под номером KV20, раскопанную инспектором Службы древностей Говардом Картером в 1903 году при содействии Теодора М. Дэвиса, американского юриста и археолога-любителя, позднее, в 1906-ом, написавшего отчёт о раскопках.

[6]Бибан эль-Мулук (с араб. «Долина Царей») — скальный некрополь Нового царства (XVIII-XXI дд.), расположенный на западном берегу Нила в Среднем Египте, напротив Фив.

[7]Эль-Файюм — оазис в Египте к юго-западу от Каира. Отделён от долины Нила грядой холмов и песками Ливийской пустыни. Представляет собой тектоническую впадину и находится на 43 м ниже уровня моря. Название происходит от древнеегипетского слова фиом — «болото», фиом-нет-мере — «озеро, разлив» (Нила). В далёком прошлом оазис называли садами Египта и его размеры в несколько раз превышали нынешние. В Файюмском оазисе фараон Аменемхет III устроил древнейшее гидротехническое сооружение — Меридово озеро. Античные авторы считали его одним из чудес света; интересные описания его — у Геродота, Диодора Сицилийского, Страбона, Клавдия Птолемея и Плиния Старшего. Впрочем, ко времени Птолемеев озеро не занимало и половины своей первоначальной площади. Роскошное плодородие Арсинойского нома описывает Страбон. В Файюме найдены мумии, лица которых скрыты хорошо сохранившимися погребальными масками, Файюмскими портретами, а в карьерах оазиса найдено множество останков эоценовых и олигоценовых животных, от слонов и китов до приматов, летучих мышей и грызунов.

[8]Дандара (араб.: دندرة‎ Dandarah; др.-греч. Τεντύρα) — небольшой город на западном берегу Нила, в Среднем Египте, в 5 километрах от Кены на противоположном берегу и в 60 км от Луксора. Место известно в первую очередь своим храмом в честь богини Хатхор птолемеевского времени с великолепно сохранившимися интерьерами. В Древнем Египте местность была известна под названием Лунет. Современный арабский город выстроен на месте Ta-ynt-netert, что переводится как «Её божественная опора». В эллинистический период Тентира был столицей VI (Тентирского) нома (септа) Верхнего Египта и именовался также Никентори или Нитентори, что значит «ивовое дерево» или «земля ивовых деревьев». Древние верили, что имя городу было даровано самой богиней Хатхор, почитаемой в этих краях. Однако официальным символом города считался крокодил, как и во многих других египетских городах. Этот аспект нередко становился причиной ревностных конфликтов, как например с жителями города Омбо. В эпоху римского владычества город Тентирис стал частью провинции Фиваида и религиозным центром Птолемаиды. Немного сохранилось информации об истории христианства в регионе, известны имена двух святителей того времени — Пахомия Великого (нач. IV в.) и его сподвижника Серапиона, основавшие первый общежитийный монастырь в Тавенисси.

[9]т. е. прививками от бешенства, разработанными Луи Пастером в 1885-ом году.

[10]т. е. Дэйр эль-Бахри, так как эта долина была посвящена богине Хатхор; также возможна отсылка на Джесер Джесеру (с древнеег. «Священнейший из Священнейших») — название храма Хатшепсут и его окрестностей.

[11]муз. очень тихо, тише, чем пиано, сокращенно обозначается двумя лат. буквами pp.

[12]муз. очень громко, громче, сильнее, чем форте; обозначается лат. ff.

[13]этническая группа семитских племён, заселяющая северо-восточные области Судана, см. илл.

[14]Пьер Ростежю де Ланкр, Лорд де Л’Анкр (1553-1631) – французский судья-инквизитор, предпринявший в 1609 году массированную охоту на ведьм. Написал три книги по колдовству, анализируя шабаши, ликантропию и сексуальные отношения во время шабашей: «Таблица непостоянства злых ангелов и демонов», Париж, 1612; «Недоверчивость и неверие в заклятья», Париж, 1622; «Проклятие», 1627.

Фрэнк Бэлкнеп Лонг / Frank Belknap Long

(1901-1994)

–-

"Гость из Египта" / "A Visitor From Egypt”

(1930)

–-

Translate: Elias Erdlung 2016 ©

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Одним мрачным, дождливым августовским днём высокий и исключительно худощавый джентльмен застенчиво постучал в матовое стекло офиса куратора одного музея Новой Англии. На нём был плащ из шиншиллы глубокого синего оттенка, оливкового цвета шляпа-хомбург с высокой конусовидной тульей, жёлтые перчатки и гетры. Синий шёлковый шарф с белыми точками был обёрнут вокруг его шеи и полностью закрывал нижнюю часть его лица, а также практически весь нос. Лишь небольшой участок розовой и крайне морщинистой плоти был виден из-под шарфа и шляпы, но как бы ни было скудно это доказательство его физиогномии, оно содержало в себе глаза, а уж они-то приковывали к себе внимание. И таким было их выражение, что мгновенно внушало уважение к обладателю глаз, и музейные служители, получавшие еженедельное жалование только за то, что расстилали метры красной ткани от главного входа через узкий коридор, вёдший к офису куратора, были вынуждены отбросить все свои привычные дурацкие расспросы и проводить завёрнутого в шарф джентльмена прямо к тому месту, которое какой-нибудь викторианский новеллист мог бы назвать "священными пределами".

цитата

хомбург – разновидность популярной в Америке фетровой шляпы, её особенностями являются глубокая продольная вмятина по центру тульи и широкая полоса ткани у основания тульи; пользовалась широкой популярностью среди писателей, гангстеров, джазменов и просто модников; первым её носителем был король Великобритании Эдвард VII (годы правления – 1901-1910), после того, как посетил немецкий город Бад Хомбург; следует отличать хомбург от федоры, которую носят ортодоксальные евреи, у неё к центральной вмятине добавляются боковые, за счёт чего получается форма латинской Y – прим. пер.

Постучав, джентльмен стал ожидать. Он ожидал в спокойствии, однако что-то в его манере указывало на то, что посетитель был весь на взводе и решительно настроен как можно скорее обсудить свой вопрос с куратором. Но всё же, когда дверь офиса наконец распахнулась и куратор придирчиво взглянул на посетителя через очки в золотой оправе, тот лишь кашлянул и протянул визитную карточку.

Карточка была выполнена в старомодном фасоне и изысканно гравирована, и стоило куратору внимательно прочитать её, как его внешний вид претерпел невероятное изменение. Обычно он являл собой в высшей степени сдержанную персону с вытянутым, бледным лицом и печальным, снисходительным выражением глаз, но внезапно куратор стал безбожно задушевным и приветствовал своего гостя с экспансивностью, граничащей с истерической. Он схватил несколько вялую руку гостя, всё ещё в перчатке, и сжал её с рвением, достойным персонажей Синклера Льюиса. Он кивал и кланялся и деланно улыбался и, казалось, превзошёл самого себя в подобострастности.

цитата

Синклер Льюис (1885-1951) – американский писатель, лауреат нобелевской премии. В раннем периоде своего творчества Синклер Льюис выступает как автор типичных для того времени литературных произведений, тема которых — карьера одиночки, выходца из общественных «низов», пробивающего себе дорогу в общество. Конфликт между личностью и обществом, служащий основным движущим противоречием всего творчества писателя, трактуется во всех этих произведениях как внесоциальная проблема. – прим. пер.

– Если бы я только знал, сэр Ричард, что вы уже в Америке! Газеты непривычно молчаливы – возмутительно молчаливы, знаете ли. Я просто не представляю, как вам удалось избежать внимания прессы. Они же обыкновенно такие настырные, такие откровенно пронырливые. Я действительно не могу вообразить, как вам это удалось!

– Я не имел желания судачить со старыми идиотками, читать лекции чудакам и позировать для обложек ваших абсурдных журналов. – голос сэра Ричарда был странно высок, практически женоподобен, и ещё он дрожал от переполнявших его эмоций. – Я ненавижу общественность и сожалею, что моё инкогнито в этой… э-э… стране не абсолютно.

– Я вполне вас понимаю, сэр Ричард, – успокаивающе пролепетал куратор. – Естественно, вам необходим досуг для исследований, для дискуссий. Вам не интересно, что будут говорить или думать о вас профаны. Похвальное и в высшей степени научное отношение, сэр Ричард! Безукоризненное отношение! Я прекрасно вас понимаю и всячески симпатизирую. Нам, американцам, иной раз необходимо быть вежливыми с прессой, но вы и представить себе не может, как это скручивает нам кишки, если мне позволено будет использовать данный выразительный, однако чрезвычайно грубый просторечный оборот. По-настоящему скручивает, сэр Ричард. Вы не можете этого знать – но входите же. Входите во что бы то ни стало. Для нас это неизмеримая честь – принять у себя столь блестящего учёного.

Сэр Ричард неуклюже поклонился и проследовал за куратором в офис. Он выбрал наиболее удобный из пяти обитых кожей стульев, окружавших письменный стол куратора, и опустился на него с едва уловимым вздохом. Он не снял ни шляпы, ни шарфа со своего розоватого лица.

Куратор выбрал место с другой стороны стола и вежливо предложил коробку с длинными и тонкими гаванскими сигарами.

– Исключительно мягкие, – заверил он. – Желаете одну, сэр Ричард?

Сэр Ричард покачал головой.

– Я никогда не курю, – сказал он и кашлянул.

Повисла пауза. Затем сэр Ричард извинился за шарф.

– На корабле со мной приключился несчастный случай, – объяснил он. – Я споткнулся об одну из палубных труб и весьма сильно порезал лицо. Оно совершенно непрезентабельно. Я знаю, вы меня простите, если я не буду снимать шарф.

Куратор выдохнул.

– Как это ужасно, сэр Ричард! Я сочувствую, уверяю вас. Надеюсь, что не останется шрама. В таких случаях необходимо самое серьёзное экспертное обследование. Смею предположить, сэр Ричард, вы уже проконсультировались со специалистом?

Сэр Ричард кивнул.

– Раны неглубокие, уверя вас, ничего серьёзного. А теперь, мистер Базби, мне хотелось бы обсудить с вами дело, по которому я прибыл в Бостон. Выставлены ли уже додинастические находки из Луксора?

Куратора этот вопрос совершенно сбил с толку. Он выставил додинастические древности из Луксора в музейном зале этим самым утром, но они ещё не были как следует оформлены, и он предпочёл бы, чтобы его уважаемый гость ознакомился с ними несколько позже. Но от куратора не укрылось, что сэр Ричард был столь глубоко заинтересован в данном предмете, что никакие аргументы не способны заставить его ждать, и, ко всему прочему, мистер Базби лично гордился своей коллекцией и ему льстило, что один из наиболее выдающихся английских египтологов специально пожаловал в город ради этой выставки. Посему он кивнул и заверил гостя, что кости уже выставлены в зале, и добавил, что ему доставит огромное удовольствие показать их сэру Ричарду.

цитата

Луксор (араб. الأقصر‎, Эль-Уксур; Logṣor [ˈloɡsˤor], копт. Апе) — город в Верхнем Египте, на восточном берегу Нила, административный центр мухафазы Луксор с населением более полумиллиона жителей (арабы, некоторое число коптов).

В старину египтяне назвали город «Уасет». Греки назвали его «стовратными Фивами». Современный город расположен на месте Фив (столице Древнего Египта в период Среднего и Нового царств), и оттого имеет славу «крупнейшего музея под открытым небом».

Луксор условно делится на 2 части: «Город живых» и «Город мёртвых». Первый — жилой район на правом берегу Нила. Здесь расположены местные гостиницы, большая часть которых находится между железнодорожной станцией и Луксорским храмом. Главные достопримечательности правого берега — собственно Луксорский храм и Аллея сфинксов, храм Амона-Ра в Карнаке. «Город мёртвых» расположен на другом берегу Нила. Здесь есть немногочисленные поселения и знаменитый фиванский некрополь, включающий Долину царей (KV), Долину цариц (QV), погребальные храмы Мединет-Абу, царицы Хатшепсут, Рамессеум, Колоссы Мемнона и прочие некрополи Долины знати. Все новые находки археологов выставляются в Луксорском музее древностей (открылся в 1975 году). – прим. пер.

– Они поистине удивительны, – объяснял он, – чисто египетский тип, долихоцефалы, со сравнительно примитивными чертами. И их датировка… сэр Ричард, их можно датировать как минимум 8.000 лет до Н. Э.

цитата

в антропологии: долихокефалия (др.-греч. δολιχός — длинный) — форма головы, при которой отношение максимальной ширины головы к максимальной длине (головной указатель) составляет 75,9 % и ниже. Соответствует долихокрании при измерении этих размеров на черепе человека (черепной указатель 74,9 % и ниже). К долихоцефалам традиционно относят представителей нордической и средиземноморской расы. – прим. пер.

– Кости окрашены?

– Должен ответить утвердительно, сэр Ричард! Они восхитительно окрашены, и первоначальные краски практически полностью сохранились. Синий и красный, сэр Ричард, с преобладанием красного.

– Хм… в всышей степени абсурдный обычай, – пробормотал сэр Ричард.

Мистер Базби улыбнулся.

– Я всегда считал это пафосным, сэр Ричард. Бесконечно занимательным, но пафосным. Они полагали, что путём раскрашивания костей они смогут сохранить жизненную силу бренного тела. Тлен подменялся нетленностью, вот как это было.

– Это богохульство! – сэр Ричард поднялся со своего стула. Его лицо, поверх шарфа, было бледно, словно простыня, а в его маленьких тёмных глазах появился жёсткий металлический блеск. – Они пытались провести Осириса! У них не было никаких концепций относительно гиперфизических реальностей!

Куратор озабоченно смотрел на него.

– Простите, но что вы хотите этим сказать, сэр Ричард?

Сэр Ричард растерялся от вопроса, как если бы он вдруг проснулся от некого странного кошмара, и его эмоция угасла столь же быстро, как и возникла. Блеск оставил его глаза, и он апатично свалился обратно на стул.

– Я… я просто был удивлён вашим комментарием. Будто бы простым окрашиванием своих мумий они могли восстановить циркуляцию крови!

– Но это, как вам, сэр Ричард, известно, должно происходить в ином мире. Это одно из исключительных прав Осириса. Только он один способен оживлять мёртвых.

– Да, мне это известно, – прошептал сэр Ричард. – Они делали неплохие ставки на Осириса. Забавно, что им никогда не приходило на ум, что бог может быть обижен подобными предположениями.

– Вы забываете Книгу Мёртвых, сэр Ричард. Обещания, данные в ней, самые что ни на есть определённые. И это непостижимо древняя книга. Я в достаточной степени убеждён, что она существовала за 10.000 лет до Н. Э. Вы читали мою брошюру по данной теме?

Сэр Ричард кивнул .

– Очень достойная научная работа. Но я верю, что та версия Книги Мёртвых, которую мы имеем, является фальсификацией!

– Сэр Ричард!

– Отдельные части из неё, несомненно, носят додинастический характер, но я уверен, что Загробный Суд, определяющий юрисдикционные функции Осириса, был вставлен каким-то пронырливым жрецом в исторический период. Это сознательная попытка модифицировать неумолимый характер верховного египетского божества. Осирис не осуждает, он забирает.

цитата

имеется в виду знаменитая 125-ая глава Книги Мёртвых (т. н. "исповедь отрицания"), и связанная с ней каноническая сцена "взвешивания души/сердца в Зале Двух Маат", или psychostasia (греч.) – прим. пер.

– Он забирает, сэр Ричард?

– Именно. Как по-вашему, может ли хоть кто-то обмануть смерть? Вы можете себе это представить, мистер Базби? Вы может хоть на мгновение представить, что Осирис будет воскрешать дураков, вернувшихся к нему?

Мистер Базби покраснел. Было сложно поверить, что сэр Ричард говорил начистоту.

– То есть, вы серьёзно считаете, что тот Осирис, которого мы знаем, это…

– Миф, да. Намеренная и по-детски наивная отговорка. Ни одному человеку невозможно когда-либо постичь сущность Осириса. Он – Тёмный Бог. Но он вознаграждает принадлежащих ему.

– Э? – Мистер Базби был неподдельно испуган жестоким тоном, каким было сказано последнее. – Что вы сказали, сэр Ричард?

– Ничего. – Сэр Ричард встал с места и теперь стоял перед небольшим вращающимся книжным стеллажом в центре комнаты. – Ничего, мистер Базби. Но ваш художественный вкус меня весьма заинтересовал. Я и не знал, что вы читаете молодого Финчли!

цитата

судя по всему, выдуманное автором лицо – прим. пер.

Мистер Базби залился румянцем и выглядел совершенно несчастным.

– Обыкновенно нет, – сказал он. – Я склонен презирать художественную литературу. А романсы молодого Финчли невыносимо глупы. Его даже нельзя назвать сносным учёным. Но в этой книге… что ж, там есть несколько неплохих вещей. Я читал утром в поезде и положил её на время среди прочих книг, потому что больше некуда, только и всего. Понимаете, сэр Ричард? У нас у всех есть наши маленькие причуды, верно? Беллетристика иной раз может… э-ээ… наводить на мысли. И сочинения Х. Э. Финчли местами очень даже способствуют размышлениям.

– Не могу не согласиться, действительно. Чего стоят его редакции по религии Древнего Египта и шедевры творческого воображения!

– Вы удивляете меня, сэр Ричард. Воображение в научной работе порицается. Но, конечно, как уже было сказано, Х. Э. Финчли не учёный, его же выдумки периодически разъясняют некоторые моменты, если не относиться к ним слишком серьёзно.

– Он знал свой Египет.

Сэр Ричард взял книгу и открыл её наугад.

– Могу я узнать у вас, мистер Базби, вы знакомы с главой 13-ой, "Трансфигурацией Осириса"?

– Умоляю вас, сэр Ричард, нет, не знаком. Я пропустил эту часть. Подобная гротескная ахинея отталкивает меня.

– Неужели, мистер Базби? Но то, что вызывает отвращение, всегда притягивает. Просто послушайте:

«Не подлежит обсуждению, что Осирис внушал своим почитателям странные видения о себе, и что он завладевал их телами и душами на веки вечные. Осирис внушал дьявольский гнев, направленный на человечество во имя Смерти. В прохладе вечерней он шёл среди людей, и на его голове была корона Верхнего Египта, и его щёки раздувались от ветра, который убивал. Его лицо было запеленуто, так чтобы ни один из людей не смог его узреть, но, безусловно, это было древний лик, очень древний, мёртвый и высохший, ибо мир был молод, когда умер высокий Осирис.»

Сэр Ричард захлопнул книгу и возвратил её на полку.

– Что вы скажете об этом, мистер Базби? – спросил он.

– Чушь, – пробубнил куратор. – Явная, неподдельная чушь.

– Конечно, конечно. Мистер Базби, вам когда-нибудь приходило в голову, что бог может жить, выражаясь фигурально, собачьей жизнью?

– Что?

– Боги преображаются, да будет вам известно. Они восходят в дыму, как и должно им. В дыму и пламени. Они становятся чистым огнём, чистым духом, сущностями без видимого тела.

– Дорогой, дорогой мой сэр Ричард, это не приходило ко мне на ум. – куратор рассмеялся и тыкнул локтём под руку сэра Ричарда. – Отвратительное чувство юмора, – пробормотал он про себя. – Человек непроходимо глуп.

– Это было бы ужасно, к примеру, – продолжал сэр Ричард, – если божество было бы не способно контролировать собственное преображение; если перемены происходили бы часто и непредсказуемо; если оно, таким образом, разделяло бы мрачную судьбу доктора Джекила и мистера Хайда.

Сэр Ричард направился к двери. Он передвигался любопытной походкой, подволакивая ноги, а его обувь заметно шаркала об пол. Мистер Базби мгновенно оказался у его локтя.

– В чём дело, сэр Ричард? Что случилось?

– Ничего! – голос сэра Ричарда возвысился в истерическом отрицании. – Ничего. Где тут уборная, мистер Базби?

– Один лестничный пролёт вниз, по левую сторону, когда выйдете из коридора, – глухо ответил мистер Базби. – Вы… вы больны?

– Ничего, ничего. – прошелестел сэр Ричард. – Мне нужно глотнуть воды, вот и всё. Ранение… э-э… задело моё горло. Когда оно пересыхает, то причиняет ужасную боль.

– Святые небеса! – пробормотал куратор. – Я могу послать за водой, сэр Ричард, правда, могу. Настоятельно прошу вас не беспокоиться самому.

– Нет, нет, я настаиваю. Я немедленно вернусь. Пожалуйста, не надо никого звать.

Прежде чем куратор возобновил свои протесты, сэр Ричард добрался до двери, вышел и пропал в коридоре внизу.

Мистер Базби пожал плечами и вернулся к своему столу.

– Необыкновенная личность, – пробурчал он. – Эрудит и оригинал, но со странностями. Решительно со странностями. Однако, приятно сознавать, что он читал мою брошюру. Учёного его размаха можно простить за это. Он назвал её "научным трудом". "Научным трудом". Хм-м. Весьма приятно, да.

Мистер Базби щёлкнул зажигалкой и прикурил сигару.

– Конечно, он ошибается насчёт Книги Мёртвых, – размышлял он. – Осирис был великодушнейшим из божеств. Правда и то, что египтяне боялись его, но только лишь по причине того, что он был судьёй мёртвых. В нём не было по сути ни какого-либо зла, ни жестокости. Сэр Ричард совершенно не прав в этом отношении. В уме не укладывается, как столь выдающийся человек может впадать в такие сенсационные заблуждения. По другому и не скажешь. Сенсационные заблуждения. Тем не менее, я действительно верю, что мои аргументы впечатлили его. Я видел, как они на него подействовали.

Приятные размышления куратора были прерваны самым грубым и неожиданным образом, а именно — криком из коридора.

– С огнетушителями вниз! Быстрее, вы, ту…

Куратор крякнул и тут же вскочил с места. Профанация нарушала все музейные правила, а он всегда строго настаивал на соблюдении данных правил. Быстрым шагом подойдя к двери, он распахнул её и недоверчиво выглянул в коридор.

– Что такое? – крикнул он. – Кто-нибудь звал?

Он услышал быстрые шаги и ещё чей-то вопль, а затем в конце коридора возник служитель.

– Быстрее, сюда, сэр! – закричал он. – Тут с цокольного этажа огонь с дымом вовсю!

Мистер Базби застонал. Почему, когда у него такой важный гость, случаются подобные ужасные вещи! Он бросился вниз по коридору и рассерженно схватил служителя за руку.

– Вышел ли оттуда сэр Ричард? – потребовал он. – Отвечай, ну же! Сэр Ричард сейчас внизу?

– Кто? – выдохнул служитель.

– Джентльмен, который несколько минут назад спустился туда, ты, дубина. Высокий джентльмен в синем манто?

– Я не знаю, сэр. Я не видел, чтобы кто-либо поднимался.

– Святый Боже! – Мистер Базби был в неистовстве. – Сейчас же надо вытащить его оттуда. Уверен, что ему нехорошо. Он мог лишиться чувств.

Он прошёл в конец холла и вперился в покрытый смогом лестничный пролёт, ведущий в уборную. За ним тут же с осторожностью сгрудились трое служащих. Мокрые носовые платки, надёжно повязанные поверх их лиц, защищали от едких испарений, а в руке у каждого было по цилиндрическому огнетушителю. По мере того, как они спускались по лестнице вниз, содержимое огнетушителей выливалось на быстро растущие клубы смертоносного синего дыма.

– Минуту назад всё было гораздо хуже, – заверил мистера Базби один из служителей. – Дымовая завеса была толще и имела кошмарный запах. Вроде тех яиц динозавров, которые вы распаковали прошлой весной, сэр.

Служащие достигли конца лестницы и осторожно заглядывали в туалетную. Мгновение они молчали, после чего один из них крикнул мистеру Базби.

– Дым здесь невероятно плотный, сэр. Никакого огня не видно. Следует ли нам войти, сэр?

– Да, вперёд! – голос мистера Базби был пронзителен, как у трагического актёра. – Сделайте всё возможное. Прошу!

Служители исчезли в туалетной, а куратор остался ждать, в мучительной тревоге напрягая слух. Его сердце сжималось при мысли о судьбе, постигшей, по всей вероятности, его замечательного гостя, но дальше этого мысль не двигалась. Дурные предчувствия толпились в его голове, но он был не в состоянии что-либо сделать.

И тут раздались вопли. Какая бы причина ни вызвала их, эти вопли были ужасны, но они появились столь внезапно, столь неожиданно, что куратор поначалу не знал, что и думать. Столь внезапным и жутким было их появление из туалетной комнаты, сопровождаемое многократными эхами сквозь пустынные коридоры, что куратор мог только глядеть и нервно сглатывать.

Но когда они стали достаточно разборчивыми, когда из воплей ужаса они перешли в мольбы о помиловании, о жалости, и когда язык их, найдя своё мрачное выражение, тоже изменился, становясь знакомым куратору, но непостижимым для человека, стоявшего рядом с ним, ужасное происшествие стало приобретать для последнего черты того, что навеки не может быть предано милосердному забвению.

Куратор опустился на колени, в буквальном смысле встал на них у основания лестницы и поднял обе руки в безошибочном жесте прошения. А затем с его бледных губ полился поток причудливой тарабарщины:

– Седему сетен Осирис! Седему сетен Осирис! Седему сетен Осирис! Седем-эф Осирис! О, седем-эф Осирис! Седему сетен Осирис!

цитата

автор имеет в виду искажённую транскрипцию с древнеегип.: sDm.w st n Wsr/sDm.f Wsr – “внимают они Осирису/повинуется он Осирису" (sDm – слышать, + n повиноваться кому) – прим. пер.

– Дурак! – с этими словами из уборной появилась закутанная в шарф фигура и стала неуклюже взбираться вверх по лестнице. – Дурак! Ты… ты безнадёжно увяз в грехах!

Голос был гортанным, шероховатым, отдалённым, казалось, он исходил из неизмеримой дали.

– Сэр Ричард! Сэр Ричард! – куратор с трудом вскочил на ноги и, шатаясь, двинулся вслед удаляющейся по ступеням фигуре. – Защитите меня, сэр Ричард. Здесь, внизу, что-то, не поддающееся описанию. Я подумал… на секунду я решил… Сэр Ричард, вы видели это? Вы что-нибудь слышали? Эти вопли…

Но сэр Ричард не отвечал. Он даже и не посмотрел на куратора. Он пронёсся мимо злополучного человека, как если бы тот был надоедливым ничтожеством, и продолжил своё мрачное восхождение по лестнице, ведущей в Зал Египетских Древностей. Он поднимался столь быстро, что куратор даже не мог за ним угнаться, и прежде чем испуганный мистер Базби сумел одолеть пол-пролёта, шаги его гостя уже застучали по плиточному полу наверху.

– Сэр Ричард, обождите! – взвизгнул Базби. – Минуточку, прошу вас! Я уверен, вы сможете всё объяснить. Я напуган. Прошу, подождите же меня!

Спазм кашля скрутил его, и в этот момент раздался дребезг самого ужасного свойства. Осколки разбитого стекла многозначительно застучали по каменным плитам и подняли мрачное эхо в верхних и нижних коридорах по всей длине винтовой лестницы. Мистер Базби схватился за балюстраду и издал стон. Его лицо приняло фиолетовый оттенок и исказилось страхом, а на высоком лбу сверкали бусинки пота. На несколько секунд он оставался в таком положении, скорчившись и хныча на лестнице. Затем чудесным образом к нему вернулось самообладание. Он преодолел последний пролёт, прыгая через три ступеньки, и смело бросился вперёд.

Невыносимая мысль вдруг родилась в бедном смятённом мозгу мистера Базби. Его осенило, что сэр Ричард был самозванцем, жестоким безумцем, нацеленным только на разрушение, и что его коллекции были в непосредственной опасности. Несмотря на недостатки мистера Базби как человека, в профессиональном плане он был компетентен и агрессивен чуть ли не до запредельного уровня. И этот звон можно было безошибочно и неопровержимо объяснить лишь одной причиной. Забота о драгоценных коллекциях полностью вытеснила собой страх мистера Базби. Сэр Ричард разбил одну из витрин и вытаскивал оттуда содержимое! Какая для этой цели была выбрана витрина, практически не вызывало у мистера Базби сомнений.

"Луксорские реликвии не подлежат копированию," – взвыл он. – "Я был ужасно обманут!"

Внезапно он остановился и пригляделся. У самого входа в зал валялась кипа одежды, которую он тут же признал. Тут было синее манто из шиншиллы, альпийская шляпа-хомбург с высокой тульей, и синий шёлковый шарф, так эффективно скрывавший лицо его визитёра. И на самой вершине груды одежды лежала пара жёлтых замшевых перчаток.

– Господь милосердный! – вырвалось у мистера Базби. – Да он же скинул всю свою одежду!

Он мгновение продолжал стоять у входа, разглядывая в немом изумлении данный гардероб, а затем широкими, истерическими шагами вошёл в зал.

"Безнадёжный маньяк," – бормотал он еле слышно. – "Законченный, помешанный лунатик. Почему же я…"

Затем, неожиданно, он перестал упрекать себя. Он совершенно позабыл про своё легкомыслие, про кучу вещей и про разбитую витрину. Всё, что до этого момента занимало его ум, было выброшено за борт, а сам он весь съёжился и сжался от страха. Никогда ещё неохотный взгляд мистера Базби не встречал подобного зрелища.

Гость мистера Базби склонился над разбитым шкафом и видна была только его спина. Однако это не было обычной спиной. При трезвом, бесстрастном анализе мистер Базби назвал бы это неприятной, злобной спиной, но при сопоставлении с короной, увенчивавшей её, не было никакой возможности описать это средствами индоевропейского языка. Корона была очень высокой, она вся была усеяна самоцветами и испускала невыразимое свечение, и это лишь акцентировало мерзостность торса. Спина была зелёного цвета. Сквозь разум мистера Базби, пока он стоял так и глядел, пронеслось слово безжизненность. И она была морщинистой, ко всему прочему, кошмарно морщинистой, а вдовесок ещё изборождена вдоль и поперёк сотнями рытвин.

Мистер Базби не успел рассмотреть ни шеи своего гостя, которая блестела и была не толще жерди, ни небольшой круглой головы, которая покачивалась и кивала в зловещей манере. Он видел только отвратительную спину и невероятно чудесную корону. Корона изливала насыщенное сияние на красноватые плитки тёмного, просторного зала, а абсолютно обнажённое тело шокирующим образом выкручивалось, содрогалось и корчилось.

Чёрный ужас перехватил горло мистеру Базби, а его губы дрожали, будто в попытке издать крик. Однако он не издал ни звука. Заплетая ногами, он прижался к стене и стал совершать чудные и тщётные жесты руками, будто стремясь охватить тьму, обернуть царящий в зале сумрак вокруг себя, сделаться настолько незаметным, насколько возможно, и невидимым для существа, склонившегося над витриной. Но, однако, он вскоре, к своему глубочайшему смятению, обнаружил, что существу ведомо о его присутствии, и когда оно медленно повернулось по направлению к нему, он уже не делал дальнейших попыток скрыть себя, но упал на колени и стал кричать, и кричать, и кричать.

Фигура бесшумно двинулась к нему. Казалось, она скорее парит, чем идёт, а в своих жутко костлявых руках она несла странное ассорти из кроваво-красных костей. И по мере приближения оно отвратительно хихикало.

И тогда здравый рассудок мистера Базби окончательно оставил его. Он пресмыкался, и бормотал, и растягивался по полу, как человек, поражённый мгновенным приступом каталепсии. И всё то время он бессвязно бредил о том, что он чист, и пощадит ли его Осирис, и о том, как он жаждет воссоединиться с Осирисом.

цитата

каталепсия (греч. κατάληψις — схватывание, удерживание) — часто называемая в психиатрии «восковой гибкостью» (лат. flexibitas cerea), патологически длительное сохранение приданной позы; обычно наблюдается при кататонической форме шизофрении либо при нарколепсии, когда больной из состояния бодрствования сразу (минуя все фазы медленного сна) переходит в состояние, характерное для парадоксального сна, который сопровождается мышечной атонией. Она часто сочетается с другими проявлениями повышенной внушаемости: эхопраксией (повторением увиденных жестов), эхолалией (повторением услышанных слов) и т. п. Каталепсию можно вызвать в состоянии гипноза. – прим. пер.

Но когда фигура достигла его, она просто склонилась над ним и дыхнула. Три раза она дыхнула на его мертвенно-пепельное лицо, и если бы кто-то мог это увидеть, то он бы заметил, как лицо под этим тёплым дыханием сморщивается и чернеет. Некоторое время существо оставалось в склонённой позе, остекленело взирая на куратора, а когда оно разогнулось, мистер Базби уже не делал попыток мешать ему. Крепко держа своими ужасными тощими руками алые кости, существо быстро выплыло наружу по направлению к лестнице. Служители не видели, как оно спускалось. Никто больше не видел его.

И когда коронер, прибывший в ответ на запоздалый вызов служителя, осмотрел тело мистера Базби, заключение было однозначным – куратор был мёртв уже долгое, долгое время.