Подкидные младенцы

...М-р Сноддервик, клубный завсегдатай, как обычно, порядочно нализавшись (на дворе был ноябрь, стояла студёная, промозглая погода, так что он пил вдвое более обычного), уселся поудобнее, забил свою изящную, прокопчённую не хуже чеддера бриаровую трубку модели churchward и начал так:

– Довелось мне однажды, джентльмены, охотиться в торфяниках Северного Ланкашира. Дело было в начале весны, и от сырости весь мой отборный порох марки "Хэмпстед" безнадёжно промок. Да, кстати, было это лет двадцать с гаком тому, так что я был совсем другим, отважным и энергичным молодым человеком, полным лихорадочных идей, читал журналы по радиотехнике, посещал всякие научные семинары и тэдэ. Так вот, погода была хуже некуда, а две моих борзых, Тильда и Лямбда, вконец замучились гнаться за хитрюгой-зайцем, я же утомился вусмерть бегать за ними по колено в болотной жиже, наконец, заморосил холодный дождец со снегом, так что я свистнул псинам, сел на пень и закурил. Табак, мой превосходный табак сорта "Уайтклифф" тоже весь вымок, так что еле тлел. "Чёрт!" – выругался тогда я в сердцах и сплюнул в жухлую траву. "Ну", – думаю, – "денёк."

Тут смотрю, невдалеке у поваленных берёз с торчащим вокруг них рогозом, эльф на бревне сидит да вискарь прихлёбывает. Как-то до этого я его не усмотрел? Местность же пустынная, болотистая. Видно, за корневищами не разглядел сперва. "Вот-те на!" – думаю, – "эльф."

Выглядел эльф-то как самый обыкновенный ирландец, каких я на своём веку уйму перевидал, только длинный больно, что твоя берёза или ольха, и с благородным профилем, как у гимназистов. Волосы у него были серебряные, как паутина. Тильда и Лямбда как раз подбежали и, учуяв фэйри, принялись брехать как дурные, пока я не огрел их по головам. Тогда псины поджали хвосты и боязливо поглядывая на незнакомца, принялись жалобно подвывать, но я вновь на них замахнулся, и они вконец замолкли. Эльф смотрел на всё это с выражением лёгкой насмешливости, а когда я закончил муштру моих борзых, поманил к своему "столу", сделав эдакий лёгкий пригласительный жест, для чего он вытянул свою длиннющую костистую ладонь и сделал загребающее движение.

Одет он, надобно сказать, был совершенно не по моде и не по погоде даже: на нём красовался такой лёгкий прогулочный костюмчик из зелёного твида, и ни вотерклока, ни кирзы. А тут ведь торфяники, да ещё март-месяц, холодина, туманище, меня аж самого передёрнуло, как подумал. Да, сразу видать, что эльф-то не из наших краёв. На голове у эльфа сидел такого же цвета вельветовый козырёк, а на ногах были изысканные кожаные ботфорты, годные разве что по набережным Темзы рассекать. В общем, надо видеть. Рубашка у него была с высоким воротником, василькового цвета и будто бы мерцала на сероватом полотне торфяников. А небо было самого невыразительного оттенка и по ощущению такое же тяжёлое, что и самый тяжёлый металл, то есть свинец.

Вокруг нас на несколько миль простиралась тусклая пустошь без единой живой души, вдали чернел лес, и представьте себе, насколько чудным должен выглядеть силуэт любого человека на этом безрадостном фоне, а уж силуэт этого джентльмена, поверьте моему слову прирождённого акварелиста, выглядел вдвойне, нет, втройне чуднее. Его долговязая фигура настолько вопиюще контрастировала с окружающей нас хмурой прозой весенней природы, что я, ей-ей, несколько раз помигал, протёр глаза и ущипнул себя за руку со всей силы. Но, глядь, а он всё там же сидит и рукой своей длиннющей меня подзывает. Ну, я парень-то не робкого десятка, но всё же, господа, чесслово, струхнул тогда мальца, однако от приглашения фэйри отказываться не слишком-то вежливо, сами знаете, так что делать нечего, обхватил я покрепче своё ружьё, призвал святого Патрика и святую Фиону на помощь, и подошёл, выбирая дорогу между кочек и прогалин, к эльфу и его импровизированному привалу.

– А вот мне не очень понятно, как это вы вывели, дорогой мой сумасброд, что перед вами непременно должен был оказаться фолклорный персонаж, а не самый обыкновенный представитель мистической молодёжи. – раздался надменный фальшивый тенор м-ра Монтегю, как всегда, старающегося досадить Сноддервику при любой возможности, ибо у них были давние разногласия на почве политики – м-р Монтегю относил себя к вигам, а м-р Сноддервик, соответственно, к тори.

– Закрой пасть, скотина! – крикнул на него, не поворачивая головы, похожий на древнего ящера м-р Сноддервик, брызнув желчной слюной. – И без тебя уже всё известно.

Ужаленный в самое естество, злопамятный тучный м-р Монтегю грозно хрыкнул, встал и громогласно удалился из комнаты. Раздался чей-то неодобрительный храп. М-р Сноддервик что-то сердито бормотнул вслед ушедшему, потом кашлянул, затем похрустел шейными позвонками, затем костяшками пальцев и продолжал так.

– Так вот, господа дорогие. Что произошло далее.

– Да, что же, во имя Фауста? – взмолился один профессор средневековой латыни.

– А вот что. Подошёл я, значит, к этому дитя природы, хотел уже представиться, как тут над нами низко так прогудел аэроплан, разрывая туманный весенний воздух протяжным рёвом пропеллеров.

Вместо приветствия эльф указал пальцем на небо и спросил меня довольно учтиво на чистейшем валлийском:

– И давно они здесь летают, сэр? – с этими словами он поднёс к глазам бинокуляр и сосредоточенно стал настраивать фокус.

Я, сам чистокровный валлиец по бабке, недолго думая, поклонился, осенил себя крестным знамением и, подождав, пока мой новый знакомец закончит наблюдения за аэропланом, ответил, тщательно подбирая слова:

– Сэр, мы не представлены друг другу.

– Ах да! О чёрт меня подери, какой же я болван. Простите меня великодушно. – расплылся эльф в ироничной улыбке (глаза же его оставались холодны и прозрачны, как вода в дождевом бочонке). – Можете меня звать Корнелиусом Ши Морнаухом. Я здесь не часто, вот приехал тётушек повидать.

Хотя его фио показалось мне несколько необычным, я виду не подал и только кивнул с почтением, после чего представился сам.

– Очень приятно, м-р Сноддервиик. – голос у моего нового знакомого и сам по себе был довольно оригинален – будто бы тональность и обертоника в его модуляциях постоянно плавали туда-сюда, но тем не менее, я не стал особо придираться и сел на соседний пень.

– Так что вы мне скажете про эти шумы в небе? – напомнил мне Корнелиус. – Да, и к чему вы вспомнили про распятие того древневосточного философа-чудотворца?

– Э? Простите, я вас не очень понял. – в голове у меня, помнится, всё смешалось: запахи пробуждающейся после зимнего сна земли, вороньи крики вдалеке, затихающий гул аэроплана, Библия, древние ирландские саги и невесть что ещё. С неба опять заморосило.

Я собрался с мыслями, поглядел на гранёную бутыль виски Олд Скоттиш, потом на длинные руки и серебряные волосы эльфа и ответил ему как ни в чём не бывало.

– Это аэроплан. Изобрели их лет пятьдесят тому назад, в Австрии вроде. У нас их заказывают себе в основном зажиточные спорстсмены, бизнесмены и молодые баронеты-естествоиспытатели. На дворе сейчас 1926 год. Я сам не суеверный, но воспитан в христианской католической традиции, а вы, дорогой мой, самый натуральный эльф, только без обид, вот я и перекрестился по наитию.

Корнелиус Морнаух помолчал некоторое время, глядя вдаль бесстрастным лицом, а затем указанная часть его тела вновь приняла ироничное выражение. Он взял бутыль с виски и налил мне, а потом – и себе. Молча он протянул мне металлическую кружку, а когда я взял и собрался уже отхлебнуть, вдруг резво остановил меня:

– Стойте, дорогуша. Коли вы воспитаны в этой вашей христианской вере, вам должно же быть тогда вдомёк, что, во-первой, ни в коем случае нельзя смертному принимать приглашение от бессмертного, а если уж принял, то креститься и призывать всех святых тут уж и вконец бессмысленно, и, во-вторых, пить эльфийский алкоголь, т.е. разделять трапезу с представителем нашего Славного Народца – уж совсем никудышное занятие для правоверного католика. А что, если это не виски, а сонное зелье – выпьете вы его, сударь, и очнётесь где-нибудь на дне этих болот, где, кстати, у моих тётушек прекрасное имение. Станете вы одним из наших или того хуже – простым прислужником, будете изо дня в день воду из одного кладезя в другой переливать, чай? Ну, что скажете?

И глядит на меня во все свои пронзительные глаза цвета зимнего пруда, да с хитрецой такой. Я тут и смекнул, что Корнелиус хочет меня заманить в какую-то логическую игру, потому сказал ему как есть:

– Ладно, сэр, не морочьте мне голову. Мы с вами оба джентльмены, разве что вы с причудами, коли сидите тут на болотах в марте-месяце без тёплого пальто и болотных сапог. До ближайшей деревни как до оазиса Амона в ливийской пустыне – от Каира (тут я, право, применил свою недюжинную географическую эрудицию). Только что с нами нет нескольких легионов царя Македонского. Да и погода ни к чёрту. Рекомендовал бы я вам накинуть… ну хоть мой плащ – у меня под ним тёплый свитер из козьей шерсти, если что.

– Да ну что вы, мне в самый раз. – вежливо отклонил предложение эльф.

– А виски, – продолжал я, — и раньше пили самого разного качества, и ничего нам с него не было. Верно, Лямбда?

Псина замахала хвостом и отрывисто гавкнула в знак согласия. Я же опорожнил свой жестяной кубок одним махом.

Виски оказался недурственным, даром что Олд Скоттиш – обычно туда мешают всякую химическую бурду – только что больно крепкий, мне аж дыхание перехватило. Мистер Морнаух от души рассмеялся, да так оглушительно, что Тильда и Лямбда враз подскочили и забрехали. Корнелиус похлопал меня по спине, спазм отпустил, и ничего вокруг не изменилось.

– Вот видите, не всё то правда, что о нас говорят, – веско сказал эльф, воздев указующий перст в сырой мартовский воздух.

– Ладно. Так вы сказали, сэр, что приехали в гости к тёткам. А сами вы из каких местов будете? – решил я перевести тему, чуть отдышавшись.

– Я-то? Из отдалённых. – довольно лаконично ответствовал он.

– А поподробнее?

– Ну а вы сами-то из каких?

Поняв, что разговаривать вопросами – весьма глупое и трудоёмкое занятие, я ответил за себя:

– Из Гластонбери, там у меня родственники, но сейчас я снимаю апартаменты в Лондоне, вернее сказать, художественную мастерскую.

– О, так вы художник?

– Не совсем. Скорее, столяр-краснодеревщик.

– Ага. – сразу же охладев, кивнул эльф. – Ну, а я из Девоншира, значит.

– Вот сразу бы так.

– Ну уж простите мне мою слабость. Ещё по одной?

Действительно, подумалось мне, эльфийская логика сродни женской, только ещё более заковыриста. Какой-такой секрет из того, что в Девоншире тоже живут фэйри? Они ведь в каждом графстве есть.

– А никакого. – иронично ответил, видимо, прочтя мои мысли, Корнелиус, разливая виски. – Только что родичи просили меня не распространяться кому не попадя.

– Ясно. – повисла небольшая пауза. – Так что вы думаете о современной технике – о летательных аппаратах, о новых средствах связи и открытиях в области электромагнетизма?

– Что я думаю? – задумался Корнелиус. – Что я думаю? Хммм….

Меня уже не так пробирал озноб, как раньше, душа моя согрелась добрым эльфийским пойлом, поэтому я не стал ускорять ход мысли моего странного собеседника и позволил отвлечь своё внимание на обозрение туманной полосы дальнего леса.

Наконец Корнелиус вышел из ступора и ответил.

– Я хотел бы предостеречь ваших учёных от заигрывания со стихиями и энергиями, которые они не понимают. Этот пресловутый антропоцентризм… "Человек есть мера всех вещей". Кто это сказал? Читал я ваших мудрецов. Ницше, Спиноза, Вернадский, Гёте, Достоевский, Шлегель, Гегель, Гоголь, Моголь. Не впечатлило.

– А что вас впечатляет обычно? – раздосадованный его гонором, осведомился я у сего интеллигента.

– А, что меня впечатляет? Хаха, хохо, ну, хотя бы то, что вот я сейчас возьму и заново наполню бутыль превосходным виски.

– Да ну? – не поверил я и прищурил один глаз. – Вот уж давайте без фокусов, у нас с вами тут серьёзный разговор.

– А никто и не говорит ни о каких фокусах. Всё естественнейшим образом, исходя из первого закона термодинамики.

– Из первого, говоришь? – встрепенулся тогда я. – Ну-ка, организуйте.

Житель он холмов или не житель, а меня так просто не обдуришь. Что я, зря что ли точным наукам обучался в коллеже и всего Артура Конан Дойла прочитал?

– Тогда смотри внимательно, – произнёс эльф и своей худющей, словно жердь, рукой приподнял бутыль с виски на уровень своей головы. Тёмно-зелёное стекло просвечивало на воздухе, и я вполне удостоверился, что виски осталось разве что на донышке.

– Ну вижу, да. – наконец, сказал я и кашлянул – слишком уж промозгло было здесь, на луговине. – Осталось разве что моим борзым угоститься.

Я не большой любитель всяких там иллюзионистских штучек, джентльмены, потому сразу потерял интерес к фокусу и полез в карман за спичками и табаком, а в другой карман – за своей старой трубкой, которую, вы кстати, можете и сейчас лицезреть.

– Да хватит уже бахвальства! – не выдержал какой-то скряга в углу, закутанный в плед, как бедуин. – Покороче давай.

– А ну заткнись, пёсья морда! – рявкнул, не вынимая изо рта трубки, м-р Сноддервик. Наступило тягостное молчание, слышно было, как у собравшихся трутся друг об друга челюсти и поскрипывают суставы на ветру.

– Вот такой вот я позитивист, господа. – продолжал, как ни в чём не бывало, м-р Сноддервик. – Эльф же мгновенно уловил перемену настроения и участливо осведомился, опустив бутыль обратно к себе на бревно.

– Что–то не так, монсьер?

– Нет-нет, – поспешил я его заверить. – пожалуйста, продолжайте, сэр Корнелиус. Я тут малость отвлёкся на проблемы насущные.

– Ах, эти насущные проблемы. – вдруг оживился эльф. – Знаете, у нас ведь тоже не всё гладко.

– А что у вас не так?

– Ну, не считая засилия человеческих орудий промышленности, всех этих проклятых и зловонных дымных фабрик с вонючими нефтяными машинами и злыми собаками, – начал отвлечённо формулировать мысль Морнаух, – у нас есть ещё один постоянный источник для раздражения.

– И кто – или что это? – недоумевал я. Про заводы мне было понятно, разумеется.

– Никогда не догадаетесь.

– Не спорю.

– Это – цыгане.

Корнелиус произнёс это простое слово с таким весом и с такой зловещей интонацией, что мне стало не по себе. Однако я быстро отошёл.

– А что же вам сделали цыгане?

– Ну как, – грустно усмехнулся почтенный эльф, – мало того что цыгане охотятся на наших зайцев, они ещё и подкладывают своих детей нам на воспитание. А ведь это именно мы, – гордо выпятив грудь, прогремел Корнелиус, – именно мы славимся испокон веков "подложными грудничками"!

Тут у меня начала формироваться картина этого древнего противостояния.

– Эти развесёлые ребята из табора постоянно крадут наших детей и подсовывают нам своих. Представьте только, как страдает от этого наша система образования и здравоохранения! Вот и в этот раз, тётушки пригласили меня разобраться с одним случаем "подложного грудничка". Вернее, на крестины пригласили, тьфу-ты. Его нашли в этих болотах не так давно – видно, бросили своего внебрачного на верную смерть. Моим тётушкам пришлось взять его на воспитание, иначе помер бы.

– Вот оно что. – сокрушённо сказал я. – А я и не знал, как же у вас…

– Да, – гневно продолжал Корнелиус. – Этот чертёныш явно цыганский, правда я ещё его не видел живьём. Но уже ощущаю. У них ещё у всех зубы золотые. И как только меня угораздило – стать крёстным цыганскому племени. Ладно. Увы. Кстати, если увидите зайца на этих лугах – не стреляйте лишний раз, это может быть наш тотемный зверь. А вот на уток охотьтесь, это без проблем. С лисами тоже осторожнее – они колдуньи. Про сов сами знаете. А теперь мне пора. Рад был познакомиться, всегда к вашим услугам, премного, и так далее, и тому подобное.

Эльф сделал мне прощальный жест рукой и вдруг исчез. В прямом смысле. Даже облачка от дыхания не осталось.

Я проморгался, потом ещё покурил, встал, кликнул собак и двинулся восвояси. Ни одной утки мне больше не попалось. Кстати, вот что было потом…

Тут м-р Сноддервик отнял, наконец, свой взгляд от гипнотического полыхания камина и оглядел аудиторию. Никого не было рядом, не считая только дремавшего профессора латыни в соседнем кресле. Он бормотал что-то вроде: "Sol… inaetrnmen… incntmnt… justi… Antwrp.

Сноддервик бросил взгляд на напольные часы. Часовая стрелка подползала к одиннадцати вечера.

21,09,2016

…Три странных книги были изданы в начале 50-ых XX-го века человеком, скрывающимся под псевдонимусом "Шарбан". Три вещицы, все под катом Питера Дэвиса, со следующими заглавиями: "Рингстоунз и другие любопытные притчи" (1951), содержащая пять фабул, "Звук Его Горна" (1952), новелла, и "Кукольных дел мастер и другие рассказы о сверхъестественном" (1953), новелла плюс две бонусные истории.

Длительное время лишь немногим была известно, кем же был Шарбан. Прошло около тридцати лет, прежде чем его настоящее имя стало достоянием общественности. Даже после литературоведческих расследований 1970-ых, с учётом возросшего внимания к персоналиям, скрытым под фиктивными альтер-эгами, всё, что горе-сыщики могли сказать о нём, было выжимкой из сухих публичных архивов и переписки, пунктуальной, но малоинформативной. Похоже, что для него эти три любопытных книги были скорее хобби во время основной карьеры, имевшим известное любительское значение, но не более того. Тем не менее, дела обстоят не совсем так. По факту, он писал на протяжении всей жизни, хотя и не всегда для публикации; и к тому же, в течение всей жизни он сочетал прилежное изучение других языков и культур и педантичную штатскую компетентность со скрытой жизнью, полной богатейшего детализированного воображения, столь же мощного, эротического и ослепительного, какое может быть найдено в наиболее древних образцах фольклора и волшебных притч.

Казалось бы, что нам так и не удастся узнать что-либо более подробное о Шарбане, и всё же нам известно, что он многие годы вёл дневники, а также, по просьбе своей дочери, составил подробную хронологию своей жизни. И то, что было оставлено им на страницах этого unplugged-наследия, иной раз не менее удивительно, чем те вещи, что вышли в печать.

Арабское имя "Шарбан" означает "караванмейстер". Шарбан – это не кто иной, как Джон Уильям Уолл, которому в 1953 году была присвоена честь стать почётным люминарием дипломатической службы и Командором Святого Михаила и Святого Георгия. Он заслужил это признание за долгие годы защиты интересов своей страны на Среднем и Ближнем Востоке, дислоцируясь, помимо прочих мест, в Джидде, Тебризе, Исфахане, Касабланке, Каире и Бахрейне. Карьера его изобиловала опасностями: его командировки часто приходились на нестабильные регионы, в коих его страна была не в большом почёте. Хотя Уолл весьма сдержанно пишет об этом, тем не менее он встречал повстанцев, перевороты и революции с холодной головой и был непревзойдённым профессионалом дипломатического искусства. Он также был примечателен своим страстным и неподдельным интересом к культурам и языкам людей, среди которых ему приходилось жить и вести коммуникации. После кратковременной посольской миссии в нацистском убежище Стресснера, что в Парагвае, он завершает свою дипломатическую карьеру в качестве генерального консула в Александрии. В 1966-ом Уолл выходит в отставку, периодически в течение шести лет возвращается к работе в качестве арабского наставника для центра правительственной связи в Челтенхэме, и отходит на бессрочный покой в 1989-ом.

В отличие от преобладающего числа членов дипломатической службы, как тогда, так и сейчас, Шарбан вылупился из рабочего класса. Его отец был машинистом Большой центральной железной дороги. Джон Уильям Уолл, парень, ставший нашим Шарбаном, был младшим из 7-ых детей, двое из которых погибли в младенчестве. Всю свою жизнь Шарбан хранил отцовскую лампу железнодорожника – и даже недвусмысленно завещал сей артефакт наследникам, наряду с такими дипломатическими подарками и регалиями, как персидское седло, меч и серебряный нагрудник. Шарбан появился на свет 6 ноября 1910 года в небольшом индустриальном городишке Мексборо ("подлогрязном", по его описанию), расположенном в самом южном углу исторического региона Уэст Райдинг, графство Йоркшир. В момент его рождения, население города составляло где-то около 7 000 человек, в основном расселенных по рядам несколько мрачных кирпичных террас. Ближайший крупный населённый пункт – Донкастер – отделяет от Мексборо семь миль железнодорожного полотна. Это не очень-то располагает к себе, не так ли? Тем не менее, семья Уолла с мужской стороны происходила из фермеров сельского Линкольншира, у самой границы, и братья отца были весьма зажиточными фермерами-йеоменами (старинный англицкий термин неясного происхождения, впервые литературно упоминается у Джеффри Чосера в "Кентерберийских рассказах"; по-нашенски, очевидно, это должно быть что-то вроде "кулаков"). Семья видела себя в какой-то мере изгнанниками в среде рабочего класса. Мотив изгоя – как в физическом смысле (профессиональный дипломат) – так и в духовном (человек, живущий в причудливых измерениях своего воображария) – был преобладающим в шарбановом континууме.

Наиболее пробивная книга Шарбана, безусловно – это "Звук Его Горна", с сюжетом, основанным на фантдопе "а если бы nazi победили". Она врезается в память глубоко проницательным и убедительно обрисованным изображением Рейха, вернувшегося (sic!) к феодализму, охотам и лесным законам, с новой расширенной идеологией нацизма, разделившей людей на высшие расы и рабов, рассматривающей последних как недолюдей, и в буквальном смысле превращающающей их в животных. С точностью до нанопаскаля можно утверждать, что его книга была отнюдь не первой попыткой представить мир после победы тевтонских рыцарей (и не последняя – "Человек в высоком замке" Филиппа К. Дика грянет через десять лет), или описать в красках историю Дикой Охоты короля Стаха. Но его описание репрессированных зверолюдей, оснащённых животными атавизмами и брошенных дичать в огороженные заповедники, где на них охотятся привилегированные официалы и чиновники, по-прежнему может нехило прошибить обшивку микрокосма и по сей день.

Повесть также имеет сильную сверхъестественную составляющую. В анонсе книги Шарбан сообщает: "Из окон Ада множество теней, должно быть, с интересом наблюдали за строительством нацистского Рейхстага. Если эта чудовищная фабрика зла когда-либо будет завершена, сам Диабло, возможно, решит сменить штаб-квартиру и обеспечить персоналом оные госучреждения. На пост Имперского Обер-Лесничего… не могло быть более подходящего кандидата, чем тот, коим являлся Ханс фон Хакельнберг, Дикий Охотник, ставший легендой средневековой Германии."

Помимо мотивов победоносного Нацидома и легендарной Дикой Охоты, другим цепляющим многих читателей моментом является невероятный (для своего времени, хех) фетишизм новеллы. Кингсли Эмис был первым, кто обратил внимание на сильный элемент эротической фантазии в сюжете, ссылаясь на (цитируем): "Сама идея охоты с девушками в роли трофеев; использование диких псов в погонях; выборочная нагота девичьих костюмов; выборочные детали описания способа, которым их скручивают перед тем, как передать в руки ловцов; женщины-кошки, полуобнажённые, но в когтистых перчатках; третья группа девушек, выстроенных как живые факелодержатели". Питер Николлс, в позднем эссе, занимает аналогичную позицию: "В сценах чрезвычайно извращённой власти мы видим, как он использует обнажённых женщин, наряженных птицами в роли жертв и других, (одетых в перчатки с железными шипами и биологически модифицированных до степени более кошачьего, нежели человеческого естества) в роли охотниц. Голые женщины–flambeaux (факелоносцы) отбрасывают жутковатые сполохи света на его пиршество."

Другие выдумки Шарбана не столь захватывающи, хотя их внутренняя проблематика зачастую не менее мощна. Его третья и последняя из публикаций, "Кукольных дел мастер", к которой добавлены две других истории, рассказывает о коротающей дни в своей старой школе-интернате молодой женщине, которая заводит дружбу и вскоре совершенно очаровывается таинственным соседом. Тихое, матовое волшебство английской зимы; уютное очарование старого загородного дома; трогательная свежесть юной, нежной героини; намёки зловещей тайны, колдовства из дальних земель и древних источников; чарующе загадочный и магнетический злодей а-ля гипнотизёр Свенгали; история имеет более, чем достаточно жирности, чтобы удовлетворить стремления любого мало-мальски сведущего исследователя рассказов-у-камина. Шарбан глубоко абсорбирует себя в детали этого повествования, взвешивая каждый нюанс, тщательно расставляя каждый сюжетный акцент: перед нами сам писатель, наслаждающийся компанией собственных персонажей, внимательно наблюдающий за ними; искусный творец, достаточно бдительный, чтобы поддерживать должный тонус и напряжение в своём творении. Хотя по сравнению со "Звуком Его Горна" тема более сдержана, эта книга остаётся тонким шедевром зрелого и вдумчивого мыслителя-стилиста. Именно за эти качества, впрочем, данная работа может показаться незаметным дуновением ветра в печной трубе по сравнению с бурей живых и экстравагантных видений из предыдущих книг. Но мы относим себя к тем, кто полагает её лучшим сочинением мистера Шарбана.

Литературная карьера Шарбана, похоже, закончилась этой книгой, но, как удалось нам раскопать из его биографии, "Время, Охотник" (Tartarus Press, 2011), неопубликованные и незавершённые этюды Шарбана не менее странны, чем оформленные. К их числу относится мажорная фантазия об альтернативном мире, в котором доминируют женщины, "Гинархи", и многочисленные наброски рассказов, исследующих идею промежуточного пола. Они свидетельствуют о неугомонном стремлении автора найти наиболее верный способ подачи того, что он хочет сказать, и о попытках вообразить иные возможности трансформации мироустройства для приближения оной к своему сердцу. Его идеи радикальны – феминизм, анти-патриархат – но радикальны в непривычном, глубоко личном плане, и на несколько лет опережают своё время в предвкушении нынешних свободных экспериментов с изменениями гендерной идентификации (вспомним Дженезиса Пи-Орриджа) и признания права исследовать различные гендерные роли. Эти фантазии последних лет писателя столь же впечатляюще продуманы и доходчиво скомпонованы, что и его опубликованные работы (навязчивая фраза, однако!).

Короткий рассказ, "Рождественская история", происходит из первого сборника сверхъестественных притч Шарбана, "Рингстоунз". Его герои и окружение в известной степени почерпнуты из жизни. В мае, 1939-ого, Шарбан был назначен Вторым Секретарём британской делегации в Джидде, портовом городе на Красном море, "воротах в Мекку", в Саудовской Аравии. Он оказался в местности, о которой, как он отмечает, знал из чтения Т.Э.Лоуренса "Семь Колонн Мудрости". Командировка отличалась от тех, в которых ему довелось быть прежде в других городах Ближнего Востока. Европейское сообщество в Джидде было гораздо малочисленнее всех прочих – менее двадцати душ – и было намного сложнее свести знакомства с гордыми и замкнутыми здешними жителями. Это продолжалось, вспоминает Шарбан, порядком двух-трёх лет "в целом бесплодной и пьяной жизни в дискомфортном климате", хотя, "в ретроспективе, это были, пожалуй, наиболее полные и живые, а по временам — и счастливейшие годы моей консульской карьеры, а возможно, и whole life."

Неопубликованные заметки и воспоминания Шарбана доказывают, как и в самом рассказе, что Рождественский кружок в самом деле поддерживался энтузиазмом прозябающих европейских дипломатов, возможно, несколько нелепый по сути, но как важная связь с домом. Шарбан встретил несколько бе(г)лых россиян вроде тех, что упомянуты в истории, во время своего пребывания в Джидде, покинувших свою родную землю, спасаясь от наступления Советов в начале 1920-ых, и расселяющихся из первой точки высадки, Константинополя, повсюду, где они могли бы заработать на хлеб с чёрной икрой: Бейрут, Каир, Александрия и даже такая даль, как Джидда. История отображает его любовь ко временам его бытности на берегах Красного моря, а также неплохо иллюстрирует странность его воображения и прекрасный литературный стиль.

Что же касаемо дебютного творения. Собственно, "Ringstones" – название поместья и одновременно отсыл к друидским концентрическим кругам из камней (они же "кольца духов", "колёса рефаимов", стоунхенджи, кромлехи, ронделы), которыми славится чуть ли не каждое графство Великобритании, не говоря уже о Франции, Германии, Италии, Украине, Белоруссии, России, Хакасии, Армении, Израиле, Мальте, островах Пасхи и других геополитических локациях. "Прошлое не умирает. Оно даже не есть прошлое." Знаменитая цитата Фолкнера всецело применима к этой сверхъестественной повести раннего Шарбана.

Сродни грамотным языческим чиллерам Артура Мэкена и потусторонним ландшафтам Элджернона Блэквуда, "Рингстоунз" является пробирающим сублимационным размышлением о возможности внедрения Древности в наш век Разума и Науки путём неких дионисических инсинуаций.

Наше приключение начинается с обсуждения безымянным нарратором рукописи некой Дафны Хэзел, бывшей школьной приятельницы Пьера Дебурга, друга рассказчика. Пьер получил данную вещь по почте и хочет, чтобы нарратор прочитал её. Это тревожный, вводящий в ступор документ, написанный от руки в школьном дневнике. Может ли это быть правдой? Она казалась такой уравновешенной девушкой. Через пару страниц подобного комментаторства мы-таки добираемся до сути – перед нами, собссно, дневник Дафны Хэзел.

Студентка девичьего католического коллежа, имеющая несколько призов за успехи в постижении физической атлетики, Дафна выслушивает нотацию о преимуществах трудовой занятости молодёжи в летнее время от одного из любимых местных преподавателей, после чего наносит визит человеку, ищущему юную деву-гувернантку для присмотра за детьми, находящимися на его попечении и живущими в его родовом поместье Рингстоунз. Человека зовут доктор Рэвелин, это чопорный пожилой учёный, читающий лекции по археологии, антропологии и сравнительной мифологии, и читателю не помешало бы обратить пристальное внимание на некоторые последующие обстоятельства, связанные с личностью профессора, которые Дафна Хэзел подчас игнорирует. Недвижимое имущество доктора находится на территории исчезнувшей доисторической цивилизации, что является предметом его угрюмых комментариев:

"Эльфы, феи, великаны, маги – ясень красен, что вовсе не обычные люди воздвигли эти каменные круги… церковь решила оставить языческие капища в покое… возможно, эти древние камни удерживают нечто гораздо более древнее, чем души тех, кто воздвигли их некогда. Я чувствую, что чьи-то неописуемые ноги танцевали здесь."

Дафна едет в Рингстоунз-Холл и встречает там своих подопечных: мальчика-подростка Нуамана и двух девочек, Ианте и Марван. Они явно не англичане, но она не в состоянии понять, как и узнать что-либо от самих детей, касательно их происхождения и причины их появления здесь. Они просто есть. Однако это не мешает Дафне предаваться с ними досугу поистине идиллического свойства: они резвятся в садах или на зелёных полях, плещутся в близлежащих прудах и ручьях, соревнуются в остроумной атлетике и выдумывают собственные игры: "Они были созданиями лета, из какой-то солнечной страны." Девочки неразговорчивы, но Нуаман — очень даже, он скороспелый, сочный и скрытный фрукт и ведёт себя с Дафной непринуждённо, открыто и решительно, чуть ли не флиртуя с ней. Это всё презабавно читается, характер письма Дафны отличается лёгкостью и вместе с тем подробностью, проницательностью, но не педантичностью (по сравнению с запутанными пассажами неизвестного нарратора). Она пишет о детях следующее:

"Марван и Ианте сопровождали [меня с Нуаманом] в наших прогулках и моционах, всегда с превеликой осторожностью и застенчивостью держась позади. Он давал им маленькие поручения – или то, что казалось поручениями – на их языке, всегда мягко и весело, и они повиновались с неизменным пиететом, слушаясь его и следуя за ним, как только способны на это английские девочки по отношению к старшим и обожаемым своим братьям."

"Маленькие поручения" – одна из тех фраз, которые должны побудить читателя к абдуктивным раздумьям. Кроме того, в Рингстоунз-Холле обитают Саркиссяны, армянские дворовые, муж и жена. Ещё есть Катя, молодая домоуправительница, полячка, которая, кажется, не вполне присутствует в своём теле. Дело ли тут в языковом барьере, или же её психическое состояние находится не в лучшей форме? Легенды о невидимых карликовых троллях, живущих в лесах и похищающих молодых дивчин, пугают её до чёртиков, и она имеет разочаровывающую тенденцию неправильно произносить англицкие слова и превращать их в нечто большее, чем просто бред; она играючи трансформирует одни англицкие морфемы в другие. Когда Катя говорит Дафне, что она, дескать, "пришлась не по нутру пастырю" ("displeased parson”), той требуется несколько тиков секундной стрелки, чтобы сообразить, что имелось в виду "лицо без места жительства" ("displaced person"), означающее буквально: "кто-то, кто лишился дома вследствие военных действий." Позже, она сообщает Дафне, что Нуаман – Мистер Никто ("No Man”) – “хнычет" ("weeps"). Это не укладывается в голове воспитательницы: как же такой уверенный в себе и самодостаточный молодой человек может быть плаксой?

Зная о склонности польской девушки к перемешиванию гласных звуков, можно попробовать извлечь смысл, меняя буквы в оригинальной англицкой фонеме. В русском варианте данную операцию сложно произвести из-за сами понимаете чего, но в итоге (хныч-хлыч-хлыщ-хлещ) мы приходим к слову "хлещет" ("whips”). Нуаман хлещет. Это звучит не слишком хорошо.

Есть две безупречно скомпонованные большие сцены: первая, когда Дафна теряется посреди топких, чуть ли не враждебных болот (moors) – "как будто дорога вдруг испарилась", отмечает она – и вторая, сновидческая секвенция, которая убила бы Фрейда в попытке проанализировать себя. Так вот, уже на исходе повествования, Дафна просыпается однажды ночью, выходит в лунном свете из дому и, кажется, попадает в римские времена, в ту эпоху, которой д-р Рэвелин столь очарован. Появляется Саркиссян-муж, жестокий и хтонически-ориентированный, он прицепляет к её браслету собачий поводок и обращается к ней в грязных выражениях на кодированном, архаическом арго: "Тебе пришлось по нраву быть в упряжи, э? Что ж, никому ещё не приходилось объезжать столь заманчивую партию! Нееет-с, а теперь вас пора отправлять в школу, мисс." Вот это поворот! Саркиссян-муж ведёт Дафну к Нуаману, к тайне, скрывающейся в её сне, энигме, тянущейся вплоть до наших дней. Кульминация вызывает озноб даже в своей запутанности – мы одновременно прозреваем и теряемся в намёках Шарбана.

"Я хочу оставить тебя здесь навеки." – сказал Нуаман, сильно сжимая мою руку.

"Что ж, воля твоя, но это невозможно. Всё заканчивается. Кроме круга."

"Круга!" – воскликнул он. – "Но Рингстоунз-Холл – это тоже круг. И – гляди! Сейчас мы совершили полный круг и, закончив его, приступаем к следующему. Ты никогда не сможешь выйти за пределы Рингстоунз."

"Разве?" спросила я.

Исходники: © Mark Valentine 2011 / Will Errickson 2013

NOTA BENE: Марк Валентин – английский автор, биограф и редактор. Короткая проза Валентина печатается в ряде малых издательств и антологиях, начиная с 1980-ых годов, а подвиги его серийного протагониста, "Гурмана", оккультного детектива, были скомпонованы в "Коллекции Гурмана" в 2010 году. Как биограф, Валентин обубликовал жития Артура Мэкена и исследование Шарбана. Также он написал целую прорву статей для журнала "Коллекционер книг и журналов" (ох уж эта косноязычность англицкого детерминизма!), в том числе интродукции для разного жирного библиофильства, включая переиздания таких авторов, как Уолтер де ла Мер, Роберт Льюис Стивенсон, Саки, Дж. Мид Фолкнер и прочих. Валентин, ко всему прочему, ещё (!) и редактирует "Полынь", журналь, посвящённый фантастической, сверхчувственной и макабрической литературе, а также (!!) доводит до ума антологии.