Geraldine Pinch

Magic in Ancient Egypt

(1994)

Перевод: И. Бузлов (2017)

Посвящается 200-летию расшифровки древнеегипетской иероглифики Шампольоном и 100-летию открытия гробницы Тутанхамона Говардом Картером

*******************

Глава XII

Наследие древнеегипетской магии

Культура древнего Египта в целом обладала высокой сопротивляемостью к чужеземным влияниям, но для магии было сделано исключение из этого правила. Редкие, экзотические и даже примитивные элементы высоко ценились в магии, как если бы сама их чужеродность придавала им особенную силу. В течение позднего IV – раннего III тыс-ий до н.э. в Египет, судя по всему, импортировались определённые аспекты месопотамской культуры. Мотив бога, повергающего опасных животных, столь привычный на магических стелах и объектах (Илл. 7, 77), может происходить из искусства Месопотамии.*

К раннему периоду II тыс. до н.э. во многих египетских домовладениях имелись рабы или слуги из Нубии и Сиро-Палестины. Ко времени установления египетской империи в шестнадцатом веке до н.э. в Египет стекались значительные массы чужеземных военнопленных. Эти захваченные в плен люди могли играть важную роль в устной передаче магической традиции, а рабыни могли, в свою очередь, привносить инородные обычаи плодородия. Письменная магия конца II-го тыс. до н.э. определённо имеет интернациональные элементы. В ней задействованы божества и мифы из Сиро-Палестины и даны иноземные имена для многих демонов. В одном заклинании даже утверждается, будто бы оно записано на языке критян.

В I тыс. до н.э. Египет подвергается серии иноземных вторжений. Первыми из них была династия из Напаты в верхней Нубии (Судан). Эти нубийские цари видели себя последователями египетской религии. К этому видению относилось усиление правил ритуальной чистоты в храмах, что выражалось в изгнании из них необрезанных жрецов, а также любителей рыбы. В 7-ом веке до н.э. нубийская династия была изгнана из Египта вторжением ассирийцев. Тем не менее, те продолжали править большей частью Нубии, сначала из Напаты и после – из Мероэ, расположенной дальше к югу.

Удалённая, теневая угроза Египту, которую представляли эти нубийские цари, отражена в цикле про Сатни. В одну из историй включены фигуры надменного нубийского царя и его злонамеренных придворных колдунов. Египетский писец состязается в магическом искусстве с главным нубийским колдуном. Когда нубиец производит огонь, египтянин гасит его ливнем. Тёмное облако нубийца рассеивается сильным ветром. Наконец, когда нубиец пытается заточить фараона в каменном склепе, египетский маг оживляет модель солнечной барки, чтобы устранить угрозу. Магические техники сходны для обеих сторон, но египтяне больше полагаются на письменную магию и использование религиозной образности.

Управление Египтом вскоре было перехвачено у ассирийцев египетской династией из Саиса. Следующим вторжением было персидское; персы захватили Египет в 525 г. до н.э. В течение 4-го века до н.э. они были временно изгнаны последней династией египетских царей, вдохновивших легенду о фараоне-маге Нектанебе (Глава VII). В Романе об Александре Нектанеб летит в Македонию, где, приняв образ бога Амона, он проводит ночь с царицей Олимпиадой и зачинает Александра Великого.

Исторический Александр завоевал Египет в 332 г. до н.э. После смерти Александра Египтом завладевает его генерал по имени Птолемей. Птолемей I Сотер основывает одноимённую династию, а также грекоязычную администрацию Египта, которые просуществовали практически три сотни лет. Учёные со всего греческого мира стекались в новую столицу Египта, Александрию.

Исконная египетская культура поддерживалась наследственным жречеством. Большинство образованных жрецов продолжало использовать и совершенствовать иероглифическую систему. Собирались местные мифы, записывались храмовые ритуалы, процветала египетская литература. Постепенно происходило культурное слияние. Некоторые александрийские учёные заинтересовались египетской религией и магией, в то время как некоторые египетские жрецы изучили разговорный и письменный греческий язык. Самым известным из последних был Манефон из Себеннита, написавший историю Египта и, по крайней мере, одну книгу по египетской религии.

Когда последняя из Птолемеев, царица Клеопатра VII и её сын, Птолемей Цезарион, были побеждены будущим императором Августом в 31 году до н.э., Египет стал провинцией Рима. Александрия продолжает быть космополитическим центром образования, а греческий остаётся языком интеллектуальных кругов. Египетский народ жестоко облагается налогами и страдает от политического гнёта, однако культ богини Исиды становится популярным по всей римской империи. В Александрии и Асуане существовали важные еврейские общины, и солдаты из разных частей империи уходили в отставку в Египет. В этом мультикультурном социуме в течение первых трёх столетий н.э. происходит буйный расцвет невероятного количества религиозных движений, включая гностицизм и разнообразные формы христианства.

При Птолемеях для египетских богов возводились крупные и величественные храмы, работы над ними продолжались уже в период римского правления. Храмы были в значительной степени египетскими по стилю, но имелись и некоторые отступления от ранней традиции. Одним из таких нововведений было усиление важности ритуальной магии в храмовом декоре. Список книг на стенах библиотеки в храме Эдфу включает Книгу защиты храма. Храм бога отныне надлежало защищать амулетами и фигурками точно так же, как и дом обычного жителя Египта. Для этой цели во внешних частях храмов ставились львы-гаргойлы и апотропаические изображения Бэса и Таурт (см. Илл. 69).

Многообразие найденных в некоторых храмовых библиотеках этого периода книг (Глава V) показывает, что жители Египта были открыты для широкого ряда культурных влияний. Это особенно заметно по своду ГЕМП. Хотя большая часть сохранившихся манускриптов датируется периодом римского правления, их основным языком является греческий, а не латынь. Несколько папирусов, написанных главным образом на египетской демотике, возможно, происходят из одного и того же фиванского тайника. Однако то, насколько египетским можно считать содержание этих папирусов, остаётся хорошей темой для дискуссий. Некоторые исследователи считают, например, что содержащиеся в них заклинания принадлежат преимущественно к греческой магической традиции. Была даже выдвинута гипотеза, что манускрипты, написанные египетской демотикой, такие как Лондонско-Лейденский Папирус (Илл. 33), суть переводы греческих оригиналов.

Разница между этими папирусами и ранними собраниями заклинаний, по-видимому, лежит скорее в конечных целях магии, чем в используемых методах. Большая часть из сохранившейся египетской магии направлена на защиту либо излечение. В греко-египетских папирусах магия часто мотивируется желанием сексуального наслаждения, финансового и социального успеха. Это должно отражать изменения в самом социуме. В заклинаниях из ГЕМП для достижения целей часто привлекаются злобные проклятия или даже смертельные угрозы по отношению к врагам мага. Этот уровень агрессии кажется нам новым феноменом, но может быть и так, что это просто впервые обнаруженные открытые выражения мыслей в частной письменной магии.     

ГЕМП принадлежат к интернациональной школе магии, но большинство техник, входящих в заклинания, имеют прецеденты в ранней египетской магии. К ним относятся отождествления и угрозы божествам, взаимодействие с мёртвыми в качестве посредников, создание магических фигурок и защитных амулетов, рисование божественных образов и инвокации богов с помощью их тайных имён (см. Главы V-VIII).

Другие элементы могут иметь параллели в современной ГЕМП египетской религиозной практике. В древнем мире египтяне были знамениты своим почтительным отношением к священным животным, птицам и рептилиям, которые обитали в их храмах. Историк Диодор ссылается на историю о римском солдате, которого разорвала на части египетская толпа за то, что он случайно убил кошку. Поэтому кажется несколько странным найти в ГЕМП заклинание, начинающееся с инструкции, как превратить живую кошку в "священную" посредством её утопления. Далее утопленную кошку следует снабдить lamella (металлическими табличками с надписями), а затем обернуть подобно мумии и закопать на кладбище. Использовавшуюся для утопления воду следует разбрызгать в месте, где маг желает произвести ритуал. Затем, чтобы противостоять врагам мага, призывается кошачья форма солнечного бога.

Это выглядит как кощунство, однако исследования мумифицированных священных животных и птиц показали, что многие из них умерли отнюдь не естественной смертью. Эти храмовые животные, возможно, "обожествлялись" под заказ, так что лицо, оплатившее их мумификацию, могло использовать их как божественных посредников. Единственная настоящая разница между этой практикой и "заклинанием утопления" в том, что маг не обязан был платить третьему лицу из храмовой бюрократии.

Отличительной чертой ГЕМП является значительное количество заклинаний, в которые входит вызывание видения божества, чтобы то могло ответить на вопросы мага и, возможно, выполнить его запросы. Для таких видений, возникающих в чаше с налитым в неё маслом* или же в огне от лампады**, обычно необходим ребёнок-медиум (см. Главу VI).

Они могут также приходить к самому магу в форме сновидений. В одном примере магу, взыскующему "сновидческий оракул", требуется изобразить фигуру Бэса на левой руке специальным видом туши, сделанной из крови, мирры и сока различных трав. Точная форма изображения также проиллюстрирована в папирусе. Затем маг оборачивает свою руку чёрной тканью, произносит молитву на закате и отправляется почивать на тростниковой циновке. В инструкции к заклинанию также упоминается, чтобы маг имел при себе письменную доску для записи всего, что бог скажет ему, прежде чем сон выветрится из памяти.

И снова мы имеем параллели в современной ГЕМП религиозной практике. Практика сна для получения оракулов в храмах была широко распространена, а Бэс был известен за свои оракулы в Абидосе в течение римского периода. Странная камера в Саккаре, декорированная эротическими фресками с Бэсом, могла быть как раз таким местом, где люди с проблемами сексуальности или плодовитости могли провести ночь в надежде получить благоприятное сновидение от бога. Люди, чьи титулы ассоциировали их с магией, иногда служили в храмах в качестве толкователей сновидений. Запутанный сон, посланный богом Тотом жрецу Хору (см. Главу I) был в конце концов разъяснён ему "магом Имхотепа".

Фигуры Бэса, проиллюстрированные в ГЕМП, имеют некоторое отношение к его традиционной иконографии. Прочие рисунки божеств и демонов в этих папирусах совершенно чужды обычаям древнеегипетского искусства. Теория об использовании рисунков божеств в магических ритуалах как минимум уходит к началу II тыс. до н.э. (Глава VI). Примеры комплексных магических рисунков находятся в папирусах I тыс. до н.э. (например, Илл. 17). В римский период эта практика подверглась значительным изменениям, предположительно в силу того, что ГЕМП использовались различными слоями населения, которые не имели специального образования в области египетских текстовых и художественных традиций.

Другим важным визуальным элементом в ГЕМП является способ, которым слова силы или даже магические формулы целиком могут складываться в узоры. Некоторые формулы записываются в круги или спирали. Семь гласных греческого алфавита, которые, как считалось, обладали внутренней магической силой, часто собирались в треугольники, квадраты или "алмазы". Популярным шаблоном было "построение в форме крыла". Это означало следующее: сначала слово силы выписывается целиком, а затем повторяется в каждой следующей ниже строке с убыванием по одной букве, до тех пор, пока в самой нижней строке не останется только одна буква.

Большинство магических формул не представляют собой ничего иного, кроме тарабарщины, однако их приравнивали к шифрованным записям тайных имён божеств, демонов и ангелов. Точное произношение этих чудовищных имён было неотъемлемой частью магического искусства. Оппоненты этого типа магии находили весьма забавным, когда египетские маги, декламируя эти заклинания, производили странные хлопающие и шипящие звуки. Когда есть возможность разобрать те или иные имена силы, оказывается, что они происходят из достаточно широкого диапазона культур и сект. Чаще всех призываются греческие и египетские божества, но египетские часто возникают под греческими именами, например, Тифон – для Сета, Гермес – для Тота и Гелиос – для Ра. Появляются также некоторые фигуры из еврейской, персидской и вавилонской мифологии*, в то время как другие имена черпались из гностических и христианских писаний.

Одна любовная чара смешивает греческую и египетскую мифологию и объявляет, что женщина будет любить клиента так же сильно, как Пенелопа любила Одиссея, а Исида – Осириса. В "превосходную процедуру для изгнания демонов" входит заклятие злых духов именем бога Авраама, Исаака и Иакова, а также во имя Иисуса и Святого Духа. Следующие два заклинания из того же манускрипта призывают греческую богиню Афродиту, египетского солнечного бога Ра и созвездие Большой Медведицы.

Многие из тех же божественных имён и слов силы можно найти на амулетных геммах, относящихся к тому же периоду, что и ГЕМП (например, Илл. 87, 88, 89). Такие геммы могли носить для защиты или исцеления, для стяжания богатства и успеха, для привлечения любви и плодовитости, или даже для проклятия врагов. Магия этих гемм состояла из трёх основных элементов: цвета камня самого по себе, слов и изображений, выгравированных на них. Была развита сложная система цветового символизма. Молочно-белые камни могли применяться для стимулирования производства женского молока; винные аметисты – для предотвращения интоксикации и так далее*.

В прошлом этот класс амулетов называли абраксасами, абраксоидами или гностическими геммами, но ни одно из этих наименований не соответствует истине. Абраксас или Абрасакс, змееногое существо с головой петуха, представляет собой просто одно из распространённых изображений, появляющихся на этих камнях. Другой смысловой слой раскрывается, если соотнести нумерологическое значение этого имени с буквами греческого алфавита. Имя Абрасакс соотносилось с числом 365. Абрасакс возникает в некоторых гностических текстах в качестве правителя 365 небес. Здесь, однако, мы не видим какого-либо специального значения, так как для усиления заклинаний применялись существа всех сортов религиозного материала, исходя из присущей их именам и образам власти.

Специальные записи имён еврейского бога входят в число наиболее часто встречающихся слов власти . В изображениях на камнях часто появляются египетские божества, такие как Харпократ и Анубис, или древние символы, подобно жуку-скарабею (Илл. 88). Короткие формулы, которые могут сопровождаться образами, чаще всего записаны на греческом языке. Другие надписи состоят из нарочито бессмысленных слов. "Абракадабра", стандартное "слово силы", столь любимое фокусниками, может происходить из этих амулетных инскрипций .

Геммы-амулеты греко-египетского типа были популярны на всей территории римской империи. Эти амулеты были частью интернациональной традиции магии, в которой что-либо, связанное с Египтом, пользовалось высоким престижом. Другой тип магического материала, в который включены элементы из многих культур – это так называемая герметическая литература. Герметика представляет собой, по существу, корпус греческих текстов, составленных в Египте в период с первого по четвёртый вв. н.э. Сохранившиеся манускрипты, как правило, написаны гораздо позднее. Один из наиболее важных текстов, Aesclepius, целиком дошёл только лишь в латинском переводе. Коптские версии некоторых из этих текстов, которые были найдены в последние годы, демонстрируют, что этот тип литературы читали и некоторые уроженцы Египта.

Большинство из этих текстов якобы представляет собой поучения знаменитого мудреца, известного как Гермес Трисмегист. Эпитет Трисмегист, по-видимому, происходит (через греческое trismegistos) из египетского титула "трижды величайший", которое даётся Тоту начиная со второго века до н.э. У Гермеса Трисмегиста было много атрибутов египетского бога Тота. В Герметике он в целом рассматривается как человек, живший во времена Моисея и получивший полубожественные силы благодаря своей мудрости и прозрениям.

Некоторые учёные подразделяют Герметику на "теоретические" и "технические" работы. В первой группе разъясняются вопросы теологии или философии, в то время как во второй описаны техники магии, астрологии или алхимии. Теоретическая Герметика, подобно ранним египетским Текстам Поучений, часто принимает форму диалога между родителем и ребёнком. Гермес наставляет своего сына Тата (другая форма Тота) и ученика Асклепия/Имхотепа. В других диалогах уже Исида наставляет Хора об истинной природе вселенной и пути, по которому душа может достичь мистического единения с богом. Этот формат предположительно следует трактовать как духовное наставничество мастером своего ученика. Многие из идей в этих текстах могут быть наработками египетской религии, но они перемешаны с элементами персидской, гностической и, возможно, даже еврейской мифологии, к тому же все они переложены на язык эллинистической философии, в частности школы философии, вдохновлённой идеями великого афинского мыслителя Платона.

Мудрость Гермеса Трисмегиста, как считалось, охватывала все сферы оккультных искусств, особенно астрологию и алхимию. Астрология разрабатывалась в конце I тыс. до н.э. путём слияния греческой научной мысли с египетским и месопотамским знанием о звёздах. Хотя определённые звёзды и созвездия издревле имели важность в египетской религии, двенадцать знаков зодиака, судя по всему, являются греческой [либо персидской] инновацией. Они появляются на гробах римского Египта (Илл. 90), и в ГЕМП включены списки типов магии, лучше всего работающих под каждым зодиакальным знаком. Была разработана сложная теория, связующая энергии отдельных звёзд и планет с материальными объектами, такими как драгоценные камни и металлы, и с частями человеческого тела.*

Ложное приписывание астрологических трактатов древнеегипетским мудрецам, вроде мифического Гермеса Трисмегиста или полулегендарного фараона Нектанеба, автоматически давало им престиж и авторитетность. Несколько римских императоров нанимало людей, бывших либо египтянами по рождению, либо тренированных в этом деле, в качестве их личных астрологов. Греки отождествили египетскую богиню Исиду с Тюхе, богиней-персонификацией Фортуны. Исида-Тюхе (Илл. 91) представляет не проруху-судьбу, но своего рода удачу или шансы, которые могут быть изменены к лучшему через предвидение. Некоторые мыслители конца классического периода отстаивали убеждение, что должное применение астрологии заключается в понимании действия божественной воли, а не в предсказании или способах влияния на жалкие человеческие делишки.

Существовало и схожее разделение точек зрения о должном значении алхимии, искусства трансмутации первичных металлов в золото. В конце 3-го – начале 4-го вв. н.э. Зосима из Панополя (современный Ахмим) пишет трактат, в котором он заявляет, что многие египетские жрецы практиковали алхимию. Он описывает посещение специальной алхимической печи в храме Мемфиса. Возможно, что это была печь для запекания или обжига магических фигурок (см. Главу VII). Сложно сказать, имела ли алхимия какие-либо истинные корни в египетской культуре, но книги по этому предмету постоянно приписывались Гермесу Трисмегисту. Они могли преподаваться в форме диалога между Исидой и Хором, или даже между царицей Клеопатрой и группой философов.

Некоторые практики алхимии относились к ней, как к духовному поиску, в смысле освобождения души из материального тела.*

Магические техники также могут быть использованы для спиритуальных целей, равно как и для практических. В своей книге О Тайнах Египта философ Ямвлих из Апамеи (4 в. н.э.) описывает искусство теургии, или вызывания божественных манифестаций.

Египетские жрецы были известны по всему античному миру за свои навыки в качестве теургов. Ямвлих пишет о теургии как о глубоком духовном опыте, тайном методе, путём которого посвящённые могут входить в контакт и соединяться с божественным.

Техники, применявшиеся теургами для стимулирования трансового состояния, кажутся весьма схожими с теми, что описаны в заклинаниях для дивинации в ГЕМП. В последних божественные видения часто вызывались для земных или даже постыдных задач, как, например, проклятие врага. В некоторых герметических текстах инструкции к искусству магии рассмотрены как подготовительная инициация в тайны вселенной. Отрывки из теоретической Герметики возникают в некоторых заклинаниях из ГЕМП. Папирусы из фиванского тайника могли быть скопированы кем-либо, заинтересованным в мистических, нежели в коммерческих возможностях содержащихся в них заклинаний. Эта эзотерическая интерпретация египетской магии – сравнительно поздний феномен, однако он оказал значительное влияние на тот образ, который европейские культуры сформировали вокруг древнего Египта.

Христианство в Египте постепенно становилось доминантной религией. Большая часть древних храмов к концу 4-го века н.э. была закрыта или превращена в церкви. Некоторые христианские интеллектуалы, подобно Лактанцию, были подготовлены к тому, чтобы почитать Гермеса Трисмегиста как языческого, но набожного мудреца, предсказавшего приход Христа. Писавший в начале 5-го века н.э. святой Августин из Гиппоса признавал, что Герметика содержит достаточно мудрости, но порицал эти тексты за то, что они были не в состоянии настаивать на ложности всех богов, кроме одного. Как бы то ни было, некоторые христианские писатели продолжали цитировать из Герметики, искренне веря, что Гермес Трисмегист был современником или даже самим Моисеем. Герметические писания, происходящие c копий византийского периода, обыкновенно очищались от магических элементов.

Под римским и византийским управлением в Египте развилась отличительная форма христианства. Копты (египтяне-христиане) были первыми, кто практиковал монашество в форме аскезы-подвижничества. Многие монахи уходили в пустыни, которые они, подобно ранним египтянам, понимали как место, заселённое странными и опасными существами. Один египетский монах, св. Антоний (251-356 гг. н.э.) был знаменит за свои видения демонов, которые искушали его в пустыне. Св. Антоний провозглашал, что оракулы, инкантации и магия, которыми были столь знамениты египтяне, потеряли всю свою силу, как только был сделан знак креста.

Иногда делаются предположения, что сцены из египетских Книг Подземного мира, на которых пропащие души изображаются обезглавленными, сжигаемыми или варящимися в котлах, вдохновили иконографию христианского ада, и что стражи подземного мира были превращены в чертей западной традиции.

Одна подобная трансформация продемонстрирована в частично сохранившемся коптском тексте, в котором рассказывается о конфронтации между святым человеком и Бэсом. Весёлый танцующий львиномордый карлик (Илл. 69, 92), который не менее трёх тысячелетий почитался как защитник слабых и уязвимых, здесь превращается в чудовище, наводящее страх на любого, кто ночью близко подходит к разрушенному храму. В этой истории Бэс, по-видимому, всё же сохраняет свою традиционную роль в ритуальной магии, охраняя периметр храма. Святой человек и его последователи проводят ночь, молясь в руинах, чтобы изгнать "демона". Конец истории утерян, но, судя по всему, она неминуемо должна закончиться триумфом христианской добродетели над этим языческим призраком. Легенда о Бэсе оказалась на удивление долгоживущей. Ещё в 19-ом веке н.э. жители Луксора будто бы видели уродливого танцующего карлика, бродящего по руинам храма в Карнаке.

Позиция коптской церкви по отношению к магии была в целом враждебной, но некоторые коптские священники, кажется, действовали сродни магам. Их заклинания написаны на коптском языке и христианизированы инвокациями Святой Семьи, святых мучеников и ангелов, пришедших на место языческих божеств и демонов (Илл. 93). Заклинание для изгнания лихорадки, которое использует в качестве обрамляющей фабулы историю из Нового Завета о том, как Христос исцелил мачеху св. Петра, аналогично ранним заклинаниям, задействующим эпизоды из древнеегипетской мифологии. В коптской магии преобладают письменные чары и амулеты. Священные тексты псалмов чаще всего применялись магическим образом. Сложные методы визуального построения формул и слов силы из ГЕМП были также взяты на вооружение коптами.

После того, как арабы завоевали Египет в 7-ом веке н.э., христиане становятся в религиозном меньшинстве, однако чары, которые писали коптские маги, очень высоко ценились многими мусульманами. И арабская, и коптская магия подверглись сильному влиянию Каббалы, магической традиции евреев, так что царь Соломон становится центральной фигурой всех трёх систем. По крайней мере в сельской глубинке и арабы и копты верили в хтонические силы, такие как семь принцев подземного мира, которые могут быть призваны могучим медиумом, чтобы выполнить волю мага.

Другой тип магии был сохранён арабскими учёными, которые перевели некоторые фрагменты из технической Герметики, в частности те из них, что касались алхимии. Новые работы продолжали приписывать Гермесу Трисмегисту. Наиболее известной была Изумрудная Скрижаль, собрание шифрованных афоризмов об алхимии, якобы найденных в гробнице Гермеса Трисмегиста. Возможно, что это была работа арабского алхимика девятого века н.э. Начиная с двенадцатого века н.э. и далее европейские учёные начинают переводить уже эти арабские манускрипты. Гермес Трисмегист приобретает популярность за свою оккультную мудрость, даже с учётом того, что на западе были известны лишь несколько подлинных герметических манускриптов.

"Египетский Гермес" в качестве авторитетного труда цитировался раннесредневековыми авторами, писавшими по магии и астрологии, например, Альбертом Магнусом (1200-1280-ые гг. н.э.) Связь древнего Египта с астрологией просочилась в популярную культуру. Создавались календари счастливых и несчастливых дней, в которых некоторые дни назывались не иначе, как "египетскими". Эти "египетские дни" считались неблагоприятными для любых действий, помимо чёрной магии. Соблюдение "египетских дней" было одним из обвинений, сделанных против французских еретиков на судах инквизиции в 13-ом веке н.э.

В эпоху Ренессанса, когда европейская культура заново открывала своё классическое наследие, вновь стали доступны герметические манускрипты, основанные на оригиналах первых нескольких столетий новой эры. В 1462-ом году н.э. священник по имени Марсилио Фичино, уже перевёдший на тот момент многие труды Платона, получил задание от своего патрона, флорентийского правителя Козимо де Медичи, перевести четырнадцать герметических текстов. Его издание этих частей теоретической Герметики оказало грандиозное влияние на европейскую мысль и стало одной из вдохновляющих причин ренессансной веры в способность человечества управлять своим окружением через использование "природной магии".

Фичино отстаивал следующее мнение: если эта магия являет собой только лишь манипуляцию с природными силами, такими как астральная энергия, служащую для достойных целей, подобно лечению больных, её применение никоим образом не противоречит его сану христианского священника. Эти доводы стали объектом яростных дебатов внутри церкви, но у Collectanea Hermetica были свои обожатели в высших кругах. Папа Александр VI Борджиа заказал для своих апартаментов в Ватикане фреску, изображающую Гермеса Трисмегиста с Моисеем и Исидой.

Герметика продолжала вдохновлять теорию и практику магии в течение всего 16-го века н.э. Её привлекательность была частично основана на ложной уверенности в том, что эти тексты были из числа древнейших существующих в этом мире, предваряя практически все библейские сюжеты. Итальянский философ Джордано Бруно разработал теорию о том, что магия древнего Египта была не просто древнейшей, но и единственно истинной религией человечества. Его сожгли на костре за ересь в 1600-ом году н.э.

В первой половине 17-го столетия н.э. учёный-протестант Исаак Казабон верно передатировал Герметику ко времени позднего классического периода. Это привело ко временному снижению интереса к герметическим текстам, однако люди начали вместо этого искать эзотерическую премудрость древнего Египта в сохранившихся иероглифических надписях. Сформировалось традиционное мнение, будто бы иероглифические знаки – это мистические символы, способные прояснить для посвящённых тайны египетского космоса. Отталкиваясь от данной легенды, учёный-иезуит Афанасий Кирхер (1601-1680 гг. н.э.) опубликовал несколько томов оригинальных, но целиком неверных интерпретаций иероглифических памятников.

Хотя у Запада по-прежнему не было реального знания древнеегипетских магических текстов, Египет сохранял свою репутацию как источника магии и оккультных знаний на протяжении семнадцатого и восемнадцатого вв. н.э. Исаак Ньютон был очарован герметической алхимией, и для таких движений, как розенкрейцерство и франкмасонство, было вполне естественным адаптировать египетскую образность для своих тайных церемониалов. Идея о Египте как о колыбели астрологии и дивинации также продолжала захватывать воображение. Румыноязычные кочевые предсказатели судьбы были известны как египтяне (цыгане, если короче*), даже если по факту они приходили с гораздо более отдалённого востока.

В 1781 г. н.э. Кюр де Жебелин публикует книгу, в которой объявляется о египетском происхождении колоды Таро для карточных игр и предсказаний судьбы. Колода Таро состоит из 56 "младших арканов", разделённых на четыре масти, и 22 "старших арканов", на которых изображены такие фигуры, как Верховная Жрица, Шут и Фокусник (Илл. 94). Согласно де Жебелину, старшие арканы формируют собой "Книгу Тота", тем самым сохраняя эзотерическую мудрость древнего Египта в комплексных символах, смысл которой может быть восстановлен лишь через созерцание. Историю карт Таро нельзя достоверно отследить далее 14-го века н.э., однако у теории, гласящей, что в них закодированы герметические истины, по-прежнему есть множество сторонников.

В 1822-ом году французский лингвист Жан Франсуа Шампольон опубликовал письмо, в котором излагалась его теория о том, что иероглифика была частично фонетической и частично идеографической системой. Это предположение явилось истинным ключом к дешифровке древнеегипетских манускриптов и языка в целом. Коллекционеры и работающие в Египте археологи вскоре извлекли на свет тексты и надписи, которые, в отличие от Герметики, были на самом деле в числе древнейших письменных документов, известных человечеству. К концу девятнадцатого столетия стали доступны издания многих древнеегипетских магических текстов. Тем не менее, лишь одному из этой группы текстов удалось произвести подлинный фурор в среде любителей оккультного, а именно переводу Книги Мёртвых Э. А. Уоллиса Баджа, хранителя отдела египетских древностей Британского музея. В популярном воображении это гетерогенное собрание погребальных текстов было неправильно понято как главная священная книга египтян.

Религиозные движения и тайные сообщества девятнадцатого века продолжили утилизировать египетский символизм. Герметический Орден Золотого Рассвета, основанный в 1886-ом году, привлекал художников и писателей, таких как поэт У. Б. Йитс, Э. Блэквуд, Ф. Фарр и прочие деятели искусства. Самым печально известным его членом был Алистер Кроули, который заявлял, среди множества прочих вещей, что он – сам Антихрист. По-прежнему нет единого мнения касательно того, был ли Кроули блестящим фанатиком или же циничным шарлатаном. Он изобретал искусные псевдоегипетские церемонии для Г.О.З.Р., некоторые из которых включали потакание участников гомосексуальным связям в одеяниях египетских божеств.

Под "духовным именем" Мастера Териона Кроули опубликовал Книгу Тота, которая предоставляла замысловатую интерпретацию карт Таро, основанную на иудейской и египетской магии. Он же заказал новую колоду Таро, добавив картам значительную долю египетского и герметического символизма (Илл. 95). Кроули язвительно подрывал всё здание фиктивного наукообразия, указывая на то, что истинное происхождение Таро не имеет никакого отношения к тем, кто хочет использовать их как стартовую точку для медитации.

Девиз Алистера Кроули "Делай что желаешь, в том и весь закон" вполне относим к большинству интерпретаций египетской магии двадцатого столетия. Книги, представляющие собой якобы рабочие мануалы по древнеегипетской магии, доступны ныне как никогда раньше. В них редко отражено какое-либо знание текстов с III по I тыс. до н.э., использовавшихся на самом деле в повседневной магии. В таких книгах по большей части господствуют теории о силе пирамид и гробничных проклятий, а также эзотерические интерпретации Книги Мёртвых и идеи, почёрпнутые из второсортных эссе по герметической литературе.

Пирамида отнюдь не была главным символом оригинальной египетской магии, а традиция "проклятия мумии" основана по большей части на литературе, нежели на археологии. С середины 19-го столетия такими авторами, как Брэм Стокер и Артур Конан Дойл,* писались популярные истории о египетских гробницах, сокровищах и мумиях, насылавших ужасные возмездия на головы любого, нарушившего их покой. Открытие практически нетронутой гробницы царя Тутанхамона в 1922-ом году подстегнуло возрождение интереса к мнимым оккультным силам древних египтян, точно так же, как и к более общей моде на египтологию. В популярной литературе магия вообще тесно связывалась с Египтом. Эпизод из цикла о Сатни, где принц узнаёт о том, что не стоит играть с запретным знанием, содержащимся в Книге Тота, не столь уж далёк от голливудских версий "Проклятия мумии".

Тенденция трактовать погребальные тексты, такие как Книга Мёртвых, в качества базиса для обрядов инициации, также имеет древние прецеденты. В одном современном самоучителе по египетской магии читателям рекомендуется игнорировать научные переводы Книги Мёртвых и вместо этого применить собственную "интуицию", чтобы реконструировать божественные архетипы. Сам же автор самоучителя не вполне уверен, происходят ли божества древнего Египта с утерянного континента Атлантиды или же с планеты Сириус [Сопдет по др.-египт.]. Этот метод жонглирования разнородными поп-мифами весьма напоминает эклектическую природу заклинаний из ГЕМП. Такие характеристики, как перемешанные мифологии, ссылки на ложные авторитеты и заявления о неизмеримо древней родословной тех или иных заклинаний роднят магию всех эпох. До тех пор, пока человечество будет нуждаться в "предотвращении ударов судьбы", магия будет сохранять свою привлекательность.

ДОПОЛНИТЕЛЬНОЕ ЧТЕНИЕ

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Б. П. Копенхэвер. Герметика. Кэмбридж, 1992.

Гарт Фоуден. Египетский Гермес. Кэмбридж, 1986.

Дж. Р. Харрис (сост.) Наследие древнего Египта. Оксфорд, 1971.

Р. Кикхефер. Магия в Средневековье. Кэмбридж, 1989.

Л. Э. Салливан (сост.) Сокрытые Истины: Магия, Алхимия и Оккультизм. Лондон/Нью-Йорк, 1989.

Geraldine Pinch

--

Magic in Ancient Egypt

(1994)

Перевод: И. Бузлов (2017)

*******************

Глава Третья. Демоны и Духи

Тексты и рельефы великих храмов Египта второго тысячелетия до н.э. описывают космос, населённый богами, царями и человечеством.

Божества представлены могучими, однако щедрыми сущностями, которых народ одаривает всеми видами почестей на благословенной земле египетской. Царь – это посредник, стоящий между богами и благодарным египетским народом. Царские Книги Подземного мира и погребальные папирусы жрецов и сановников представляют нам обширную галерею сверхъестественных существ, при этом большинство из них выглядят странно и ужасающе (Илл. 11, 31). Погребальная литература зачастую воспринимается исследователями оторванной от повседневной жизни древнего Египта. Однако свидетельства магических текстов, используемых в жизни, позволяют нам предположить, что внушающие страх пейзажи Дуата могли быть ближе к мировоззрению большинства египтян, чем безмятежное храмовое пространство.

Первые детальные отображения царства мёртвых появляются в виде части Книги Двух Путей на деревянных саркофагах в начале II-ого тысячелетия до н.э. (Илл. 14). На карте отмечены дома Тота и Осириса и маршруты следования солнечного бога с востока на запад по воде и с запада на восток – по суше. Оба пути охраняются чудовищными тварями. В царских Подземных Книгах конца II-ого тысячелетия до н.э. солнце путешествует через анфиладу из двенадцати пещер внутри земли.

[Илл. 14. Внутренняя часть деревянного саркофага с Книгой Двух Путей. На карте показаны два пути, которыми пользуется солнечный бог, проходя сквозь Дуат. Саркофаг приказчика Сени, эль-Берша, ~2000 г. до н.э.]

Некоторые из этих пещер являются мирами в миниатюре, вмещая в себя пустыни, лавовые озёра, реки и острова.

Эти пещеры Дуата населены фантастическим многообразием существ. Они показаны с человеческими телами и головами животных, птиц, рептилий или насекомых (Илл. 5, 31). У некоторых из них две головы или же голова, обращённая назад. Некоторые вместо головы имеют угрожающие предметы, такие как нож или факел. Они имеют настораживающие или гротескные имена, к примеру "Кровопийца, который приходит со Скотобойни", "Глядящий-Назад, который приходит из Бездны" или "Тот, кто поедает собственные экскременты". Эти сущности обыкновенно расцениваются как демоны, однако египетский Подземный мир не следует смешивать с христианским Аидом. Большинство обитателей Дуата по своей природе не были однозначно злобными. Они могли быть опасны для человечества, но они же находились под управлением высших богов.

Каждый умерший египтянин был обречён войти в этот подземный мир. Одной из первичных функций погребальной магии была помощь умершему при контактировании с демонами, которых она или он повстречают там. Когда усопший/-ая достигал/-а зала суда, сердце испытуемого/-ой взвешивалось на весах, на другой стороне которых находилось перо Маат, символизирующее истину и справедливость. Чудовище, помесь гиппопотама, крокодила и львицы, сидело рядом с весами (Илл. 15). Её звали "Пожирательница". Её обязанностью было пожирать умерших грешников, проваливших тест на праведность. Эта вторичная смерть означала аннигиляцию тех частей личности, которые, по египетскому мировоззрению, переживали первую смерть. Любой же, кто успешно проходил итоговую аттестацию, становился "просветлённым духом", ах, и мог присоединиться к вечному движению божественной барки в космическом цикле (см. Главу XI).

Всё это, казалось бы, целиком должно принадлежать к погребальной ритуальной сфере, однако Бруклинский Магический Папирус (4-3 вв. до н.э.) наставляет мага, как следует защищать живых от Пожирательницы. Книги Подземного мира – не просто продукт метафизических измышлений интеллектуальной жреческой элиты. Они включают также элементы популярных верований. Ещё в начале XX века в среде египетских феллахин (крестьян) наблюдалась устойчивая традиция суеверий, что якобы под землёй обитает раса джиннов или ифритов. По слухам, эти существа также населяют реки, каналы и пруды, которые служат вратами в сверхъестественное измерение. Существует доказательства схожих убеждений и в древнем Египте.

Во многих египетских гробницах погребальная камера расположена глубоко под землёй, на дне отвесной шахты. Эта камера, в противовес всем остальным элементам гробницы, понималась египтянами как часть Дуата. Ба, манифестация души усопшего, иногда изображалась в форме птицы, взлетающей вверх по шахте гробницы наружу, чтобы навестить мир живых. Истинным названием Книги Мёртвых на египетском языке было Книга Выхождения Днём (prt iti m hrw ra — "Главы о выхождении к свету дня"). Подобные визиты не всегда были желательны. В одном литературном тексте (Состязание! Хора и Сетти), Осирис угрожает всему совету божеств, что пришлёт своих демонических вестников из Дуата в царство богов, если его сына Хора не сделают царём Египта. Это, по-видимому, отражает древнее верование египтян, в котором Осирис предстаёт мрачным правителем демонических сил, угрожающих живущим.

[Илл. 15. Взвешивание сердца усопшего в Зале Правосудия. Бог Анубис настраивает баланс весов. Тот записывает результаты взвешивания. "Пожирательница" сидит на корточках рядом с весами. Из Книги Мёртвых фиванской жрицы Анхаи, ~1100 до н.э.]

Книга Небесной Коровы отсылает нас к подземным змеям хаоса, представляющим опасность как для человечества, так и для богов. В условиях пустыни змеи зарываются в песок или ютятся под камнями, так что вполне естественно было ассоциировать их с подземным миром. Великий змей хаоса и архидемон Апоп (Илл. 8, 86) был самым опасным обитателем этого подземелья. Как считалось, он был тридцати кубитов в длину и его громовой глас заставлял содрогаться самого солнечного бога. Одним из его эпитетов был "Сотрясающий землю" и, по-видимому, именно Апопа винили в землетрясениях. Земные катаклизмы являются мощным символом хаоса, так как способны превратить храмовые сооружения, символизирующие Порядок, в руины за считанные секунды.

Апоп иной раз сталкивался с солнечным богом на земле, либо на небесной реке, по которой плыла солнечная барка. С ним отождествляли песчаные берега, бывшие главной опасностью при навигации по Нилу, также змей хаоса мог принимать обличье гигантского крокодила. Для любого египтянина рыскающий под водой крокодил, всегда готовый утянуть замешкавшегося в глубины навстречу ужасной смерти, выступал как эмоционально заряженный образ внезапных ударов судьбы.

В египетской литературе II-ого тысячелетия до н.э. демоны в наибольшей степени соотносятся с водной стихией. В одной такой истории юный царевич оказывается втянут в схватку между демоном и крокодилом в глубинах водоёма. В другой истории пастух встречается с неким существом, которого расценивает как демонессу, на краю озера. Страх перед подобными встречами не был ограничен лишь вымыслом. Рукописные амулеты I-го тысячелетия до н.э. (Илл. 16) обещают защитить носителя против сверхъестественных сущностей, обитающих в речных рукавах, каналах, прудах и колодцах.

Эти амулеты и другие магические тексты I-го тысячелетия до н.э. дают нам пространный список сверхъестественных врагов, от которых человеку необходима защита. Приравненными к врагам человечества наряду с демонами и призраками предстают сущности, называемые бау того или иного божества. Египетское слово бау иногда означает божественную манифестацию, уникальную для отдельного бога . Божественное недовольство могло быть выражено в форме болезни или панической атаки. В других контекстах бау соотносится с конкретным вестником божества. Египетские божества имели способность разделять себя, поэтому такие вестники могли пониматься как эманации бога или богини для решения какого-либо вопроса. Демоны и минорные божества также действовали как эмиссары старших богов, выполняющие их приказы на земле.

Хотя царь выступал как посредник в храмовых культах, к нему не испытывалось особенно большого доверия со стороны простонародья в деле защиты людей от персональных манифестаций или вестников божеств. Чтобы сражаться с врагами такого рода, маг часто прибегал к вызову экстраординарных композитных форм божеств. Они изображались как фантастические сущности, имеющие множество различных голов, в сопровождении разнообразных символов власти (Илл. 17). В магическом папирусе из Гелиополя мы находим изображение крылатого, итифаллического божества с девятью головами животных, увенчанных бараньими рогами, змеями и ножами. Это экзотическое божество, снабжённое к тому же скипетрами, змеевидными жезлами и окружённое иероглифами огня , попирает ногами опасных животных.

Непохоже, чтобы гелиопольские жрецы представляли своих богов в таких причудливых формах. Иллюстрация объединяет в себе все аспекты творческой божественной мощи, могущие быть пригодными в защитной магии. Эти комплексные сущности, часто называемые "пантеистическими" божествами, могут комбинировать качества и атрибуты множества различных богов. Здесь мы имеем не столько теологическую наработку, сколько продвинутую магическую технику.

Были и другие божественные сущности, которые призывались главным образом в защитной магии. Неясный бог греко-римского периода, зовущийся Туту, являлся сыном могущественной богини-демиурга Нейт, почитавшейся в Саисе. Туту совмещает атрибуты сфинкса и грифона (Илл. 18). У него человеческая голова, львиное туловище, птичьи крылья и хвост с головой змеи. Наиболее распространённым эпитетом Туту был "Тот, кто держит врагов на расстоянии". Его чудовищная сила могла направляться на защиту людей от демонов или враждебных манифестаций других богов. Другим защитным богом, чей культ процветал в конце II-ого тысячелетия до н.э., был Шед. Его часто изображали как ребёнка или юношу, торжествующего над опасными зверями и рептилиями (Илл. 77). Зачастую Шед не более чем специальная форма Хора. Его функциями были защита и магическое лечение. В апогее, Шед был божественным магом и мог именоваться "Зачарователь".

[Илл. 18. Бронзовая фигурка бога-защитника Туту, конец I-го тысячелетия до н.э., 26 дин. Этот бог имел эпитет "Тот, кто держит врагов на безопасном расстоянии".]

Магия была не просто защитой от сил хаоса и зла. Она могла также использоваться для уклонения от божеств, насылающих страдания на смертных в силу небесного промысла. Частные манифестации или вестники таких божеств вызывали великий страх. Одной из подобных сущностей являлась богиня-скорпион Серкет. Обычно она изображается женщиной со скорпионом на голове (Илл. 7). Вполне разумно ждать от богини, ассоциируемой с таким ядовитым существом, зловещей репутации, однако, начиная с Текстов Пирамид, Серкет появляется как дружественная богиня. Она помогает при родах царей и богов и выступает как одна из четырёх богинь, традиционно защищающих забальзамированные тела усопших. Её имя означало "Та, кто заставляет (кого-либо) дышать". Это типичнейший пример того, как египтяне пытались нейтрализовать опасную силу путём умиротворения и лести. Если ядовитая богиня задобрена до такой степени, чтобы проявить свой благожелательный аспект, её сила может быть направлена против укусов скорпионов по принципу "клин клином вышибают".

В мифе, записанном на некоторых магических стелах и статуях, богиню Исиду во время её бегства в нильскую Дельту сопровождают семь скорпионов. Это не что иное, как эманации Серкет. Они защищают богиню с её нерождённым сыном, но наказывают женщину, отказавшую Исиде в убежище. Один из скорпионов пробирается в жилище негостеприимной женщины и жалит её ребёнка до смерти. Исида сокрушается из-за такого отмщения и силой своей магии возвращает дитяте жизнь. Даже здесь сила скорпиона остаётся опасной в силу своей двусмысленности.

Число семь имело невероятную важность в магии. Бау часто появляются в группах из семи сущностей. Хатхор и Сехмет обе имеют по семь аспектов. В истории об "Уничтожении Человечества" (см. Главу II) две этих богини представляют контрастные аспекты одного божества. Хатхор – утончённая и прекрасная женщина; Сехмет – пугающая, кровожадная львица. Семь Хатхор обыкновенно имеют позитивное значение в магии. К ним обращаются в любовных заклинаниях и их красными волосяными лентами можно связывать опасных духов. Они были также богинями-оракулами, провозглашающими судьбу каждому новорождённому. Так как основным назначением магии являлось избегание или изменение ударов судьбы, маг должен иногда противостоять Семи Хатхор.

Судьба, объявленная Семью Хатхор, может быть как хорошей, так и дурной. Их тёмный эквивалент, Семь Стрел Сехмет, всегда приносят злую судьбу, часто в форме инфекционных заболеваний. Наряду с этой специфической группой семи стрел существовали ещё "палачи Сехмет". Демоны-посланники этой богини были особенно опасны в определённые времена года. Древнеегипетский календарь был поделён на три четырёхмесячных сезона, называвшихся Наводнение, Произрастание и Урожай. Летом или в сезоне Урожая уровень воды в Ниле был наиболее низок. Испепеляющий зной делал это время года превосходным для прихода "дыхания ежегодной чумы". Две формы бога Хонсу в образе бабуинов вели учёт в Книгах Конца Года. В них содержались списки тех, кто должен был умереть и тех, кто оставался жить.

[Илл. 17. Иллюстрация пантеистического божества из магического папируса, 4-3 вв. до н.э. Опасные животные и рептилии попираются ногами этого композитного божества.]

Новый Год отмечался в канун ожидаемого наводнения. Приближение Нового Года могло иметь напряжённый характер. Наводнение могло оказаться слишком низким, из-за чего люди могли голодать, или, наоборот, слишком высоким, отчего люди могли тонуть. Свирепствовали чума и другие инфекционные эпидемии. На высшем плане, весь космический цикл мог прийти к обновлению либо к концу. В поворотной точке этого ежегодного кризиса находились пять "эпагоменальных дней" (с греч. ἐπαγομένη ἡμέρα — "добавочный день").

Египетский календарный год был поделён на 36 десятидневных периодов, с пятью дополнительными днями в конце. Согласно мифу, эти интеркалярные дни были созданы для того, чтобы пять детей богини неба Нут и бога земли Геба могли появиться на свет. Календари Счастливых и Несчастливых Дней со всей очевидностью доказывают, что не стоит что-либо делать в течение этого опасного периода. Предполагаемый день рождения Сета считался особенно дурным, однако все пять назывались "днями демонов".

Заклинание, известное как Книга Последнего Дня Года цитировалось на льняных отрезах ткани, оборачиваемых вокруг горла для защиты носителя против Сехмет и её мясников. В сам же Новый Год египтяне обменивались подарками, часто в форме амулетов Сехмет или её кошачьего двойника Бастет (Илл. 61, 62). Эти действия были направлены на умиротворение внушающий ужас богини, чьи демонические посыльные несли чуму, голод или потоп. Египетские астрономы не сумели разработать систему съезжающего (високосного) года, поэтому гражданский календарь зачастую не согласовался с сезонами. Это могло представлять сложности для специалистов в ритуальной магии. Страх перед Сехмет, по-видимому, всё же оставался привязанным к позднему лету и раннему сезону разлива Нила.

Пугающая природа Стрел Сехмет делала их мощным оружием на стороне мага, сумевшего принудить их к сотрудничеству. В одном заклинании они используются против Дурного Глаза. Другим божеством, способным действовать как за, так и против человечества, был Анубис, бог-шакал (Илл. 80). В реальной жизни шакалы и дикие псовые занимаются преимущественно извлечением останков из неглубоких захоронений и пожиранием их . Сделав Анубиса стражем кладбищ и богом бальзамирования, египтяне тем самым предоставили нам ещё один пример того, как можно преобразить негативную силу в положительную.

Анубис был хранителем всех видов магических секретов. В Папирусе Жумильяк он выступает лидером вооружённых сподвижников Хора. Его свирепость равноценна жестокости Сета. В магических текстах того же периода Анубис назван "Владыкой Бау". Под его началом – целые батальоны посыльных-демонов. В магических папирусах римского периода Анубис действует в роли исполнителя проклятий. Грациозные божества храмовых культов едва ли узнаваемы в безжалостных богах и богинях, встречающихся в повседневной магической практике.

Большая часть письменных источников, свидетельствующих об этой мрачной иерархии враждебных божеств и демонических посланников, датируется только начиная с 20-го века до н.э. и далее. Расщепление бога на враждебные эманации и обратное соединение божественных аспектов в пантеистическую форму – противоположные стороны одной медали. Для некоторых учёных весь этот феномен целиком является частью увеличивающегося пессимистического напряжения в египетской культуре, вызванного деформацией государственного политического аппарата. Кажется также возможным, что подобный взгляд на божеств является весьма древней частью народных верований, но государственная цензура религиозного искусства и литературы пресекала их выражения вплоть до указанного периода. Определённые типы магических объектов позволяют предположить длительную историю опасных божественных манифестаций и композитных божеств.

Поразительным визуальным свидетельством может служить иконография одной из страннейших богинь Египта, гиппопотамихи Таурет. Её имя означает "Великая", что является умиротворительным обращением к грозному божеству. Богиня может изображаться в человеческой или гиппопотамьей форме, однако имя Таурет чаще всего соотносится с гротескной композитной сущностью (илл. 19, 20, 67). Она имеет форму беременного гиппопотама с отвисшими женскими грудями, хвостом крокодила и львиными лапами. Иногда она изображается с целым крокодилом на спине, челюсти которого покоятся на верхушке её бегемотьей головы. Звучит вполне схоже с чудовищными пантеистическими богами конца I-го тысячелетия до н.э., однако композитная форма Таурет появляется на амулетах уже в конце III-го тысячелетия до н.э.

[Илл. 19. Обратная сторона жезла-бумеранга (Среднее царство), показанного на Илл. 20 (ниже). Среди существ изображены львиноголовый демон-карлик Бес, богиня-гиппопотамиха Таурет и двойной сфинкс, известный как Акер. Этот жезл-бумеранг мог быть нарочно сломан пополам прежде, чем его клали в гробницу.]

Таурет представляет сравнительно ранний пример практики совмещения яростных и охранительных качеств божества в одном изображении. Она часто держит нож или опирается на иероглифические знаки, означающие "защита" (Илл. 19), в частности, когда богиня появляется на магических жезлах-бумерангах. Такие жезлы имеют формы плоских, изогнутых объектов, обычно вырезанных из клыка гиппопотама. Эти примечательные артефакты декорированы одними из самых ранних образчиков развёрнутых галерей фантастических существ (бестиариев) и божественных манифестаций (Илл. 19, 20, 38, 70).

Эти объекты иногда называют магическими ножами, однако они никак не соотносятся с ножами, зажатыми в руках божеств-защитников. Свою форму эти жезлы могли перенять от метательных палок (бумерангов) для охоты на птицу. Стаи диких птиц в египетском искусстве были одним из символов сил хаоса, поэтому метательные палки, могущие убить или оглушить их, и сети-ловушки для ловли уток символизировали победу Порядка над Хаосом. В приватной магии они выступали эмблемами контроля заклинателя над духами и его способности к экзорцизму.

Другой термин для описания этих объектов – "апотропаический жезл". Данный эпитет означает нечто, способное отвращать зло, в частности, зловредных духов. Кость гиппопотама, из которой сделаны большинство этих жезлов, передавала практикующему магу грозную силу этого зверя. Самые ранние из известных на сегодняшний момент жезлов-бумерангов датируются ~2800-ыми гг. до н.э. Их края оканчиваются головами животных, шакалов либо пантер, однако прочая декорировка отсутствует. Около 2100 г. до н.э. в обиходе появляется новый тип жезлов с тщательно вырезанными или врезанными миниатюрами с одной или обеих сторон. На них шествуют сонмы существ, сопровождаемые краткими надписями (Илл. 20).

В список защитных существ входят львы, пантеры, кошки, бабуины, быки, черепахи, змеи, жуки-скарабеи, лягушки и крокодилы. Присутствуют также и вымышленные звери, как, например, животное Сета, грифон (Илл. 20), похожее на пантеру существо с длинной, как у жирафа, шеей, двойной сфинкс (Илл. 19), композитная форма Таурет и голый кривоногий карлик с львиными ушами и гривой (Илл. 20). Этот львиноголовый демон позднее станет известен как Бес, а его женская ипостась – Бесет (Илл. 38). В период изготовления этих жезлов демоны данного типа имели общее название Аха ("боец").

Это имя может быть применимо к большинству существ, появляющихся на жезлах. Бойцы часто размахивают ножами, факелами или лампами. Некоторые из них удушают или расчленяют змей и других опасных гадов. Бестиарий жезлов имеет много общего с животными и чудовищами, появляющимися на сланцевых палетках конца IV-ого – начала III-ого тысячелетий до н.э. Судя по всему, такие палетки могли применяться в церемониях ритуальной магии, в которых правитель повергал врагов Египта.

Некоторые из этих сущностей на жезлах-бумерангах могут быть связаны с определёнными божествами. Странное четырёхногое животное с длинной изогнутой мордой, стоячими ушами и раздвоенным хвостом было композитной формой Сета. Грифон также мог быть манифестацией этого бога. Грифоны и прочие чудовища обычно изображались в пустынных игровых и охотничьих сценах на росписях египетских гробниц. За пределами нильской долины Хаос имел такую же мощь, что и Порядок. По поверьям, пустыня была прибежищем призраков и демонов, особенно в ночное время. Магу могло потребоваться совершить духовное путешествие в это призрачное измерение, чтобы получить необходимую силу.

Экспедиция Тота в пустыню для нахождения солярного ока иллюстрируется на жезлах в форме бабуина, стоящего позади уджата. Эта группа могла также символизировать Тота, восстанавливающего лунный глаз Хора (см. Главу II). Увенчанная короной баранья голова могла репрезентировать бога-демиурга Херишефа. Лягушка была символом богини рождения Хекет (Илл. 19). Кот с ножом в позднейших Книгах Подземного мира отождествляется с Ра, или с его дочерью Богиней Ока, повергающих Апопа. Двойной сфинкс/лев был хтоническим богом Акером, который охранял врата подземного царства. Среди этих фигур встречаются и символы власти, такие как скипетры (Илл. 19).

Сходный диапазон существ и символов появляется на прямоугольных или цилиндрических стержнях, сделанных из эбонита или глазурованного стеатита (Илл. 39). Объёмные фигуры черепах, львов, крокодилов или других магических животных иногда прикреплялись к верхней стороне таких стержней. Являясь падальщиком, скрывающимся в глубоких водах, черепаха в Египте имела статус нечистого и опасного животного, однако она часто призывалась в магии . Львы и крокодилы внушали страх, но были уважаемы как символы силы и мощи. В древнем Египте жезл или посох был показателем авторитета, они имелись у царей, жрецов и сановников. Декорированные жезлы, по всей видимости, использовались магами для установления власти над существами, изображёнными на них.

Надписи на таких жезлах разделяют всех существ на аха, "бойцов", сау, "защитников" и нечеру, "богов". Примером типичной надписи может служить:

Слова, сказанные этими богами: Мы пришли для защиты Госпожи Дома, X.

Объектами защиты всегда выступают либо женщина, либо ребёнок. Некоторые из поименованных особ были принцессами, но остальные были очевидно более низкого социального статуса. На нескольких жезлах с более пространными надписями мать и дитя идентифицируются с божественной матерью и солярным младенцем (см. далее Главу IX).

Некоторые из сущностей, изображённых на жезлах, появляются в мифах как защитники бога-солнца или Хора и Исиды в болотах. Подобные отождествления можно найти в современных жезлам папирусных заклинаниях для защиты матери и потомства. Нахождение в подобной компании Сета может нам показаться несколько странным, в частности, в его внушающих страх проявлениях "животного Сета" и грифона. Как бы то ни было, роль Сета в защите солнечной барки от Апопа делает его подходящим "бойцом" на стороне заклинателя. Призывание Сета или любой другой монструозной сущности должно было пониматься как достаточно опасный процесс, позволительный лишь для тех, кто имел необходимые навыки и был умудрён в магическом искусстве.

Для большей части периода, во время которого изготовлялись жезлы (2800-1650 гг. до н.э.), доступ в государственные храмы главных богов был ограничен жречеством. Установленные частными лицами, вотивные стелы начинают изображать божеств лишь начиная с семнадцатого столетия до н.э. Божества вообще не появляются на изображениях или рельефах, за исключением царских гробниц, ранее шестнадцатого века до н.э. Однако магические объекты могут включать широкий спектр божественных манифестаций. Более того, жезлы-бумеранги даже предваряют появление многих богов и демонов из царских Книг Подземного мира. Похоже, что в этот период простые люди имели более близкий контакт со своими богами в ходе магических обрядов, чем они могли бы его получить через официальные культы государственных храмов. Немаловажно отметить тот факт, что жезлы постепенно исчезают ко времени, когда двери государственных храмов становятся более открытыми для простых людей.

Кое-кто из воинства жезлов-бумерангов продолжает появляться в течении второго тысячелетия до н.э. на предметах домашнего обихода, таких как шкатулки для хранения краски для глаз и подголовники (Илл. 21). Последние замещали функцию подушки в египетских спальнях. Некоторые подголовники происходят из жилищ; другие были специально изготовлены для помещения в гробницы, где они клались под голову мумии. Оба типа подголовника могли быть декорированы фигурами Беса и Таурет, размахивающими ножами и удушающими или кусающими змей. Такие подголовники были особенно распространены в Дейр эль-Медине, деревне мастеров, расписывавших царские гробницы в Долине Царей. Острака (фрагменты битой керамики или камней) из этой археологической зоны дают нам редкую и специфическую информацию о враждебных личных манифестациях Таурет и других божеств.

Зачастую не вполне понятно, почему жертва обстоятельств приходила к выводу, что всему виной была манифестация того или иного божества. Они могли советоваться с божественным оракулом или же с мудрой деревенской женщиной, чтобы выяснить, какому божеству они обязаны сделать подношения (см. Главу IV). В одном случае очевидно, что подношение необходимо для Таурет. Житель деревни недосчитался пирога из своего семейного святилища во время фестиваля этой богини. Вор признался лишь после того, как претерпел страдания от бау (манифестации), предположительно, Таурет.

[Илл. 21. Известняковый подголовник из Дейр эль-Медины с защитными фигурами Беса, 13-ый век до н.э. Бес изображён сжимающим и кусающим змей, которые символизировали опасности ночи. Надпись позволяет определить владельца – им был царский писец Кенхерхепшеф.]

В другом случае, мастер потерял ценный металлический инструмент. В конце концов, одна деревенская женщина объявила, что её преследует бау, так что теперь ей необходимо сознаться в том, что она видела, как другая женщина взяла инструмент. Искомый объект был надлежащим образом найден и извлечён из-под полы дома обвиняемой. Здесь бау имеет сознательную персонификацию: справедливое воздаяние, нежели случайная напасть. Нарушение клятвы, скреплённой именем того или иного бога, по-видимому, было распространённой причиной для манифестаций божественного негодования.

Ряд воздвигнутых мастерами Дейр Эль-Медины стел несёт на себе покаянные молитвы (к примеру, Илл. 4). В них описывается то, как донатору пришлось "увидеть темноту посреди дня" после того, как он обидел божество. Это могло означать физическую слепоту или же размытое зрение, или же это могло быть просто метафорой для передачи ужаса от переживания божественного негодования. Некоторые из надписей описывают страдания от бау. Мастера приносили публичные покаяния путём установки стелы, после чего уповали на божественное провидение. Это могло расцениваться как религиозный ответ проблеме страдания. Альтернативным вариантом могла быть консультация у мага и использование какого-либо вида экзорцизма. Направление выбранных действий должно было соответствовать верованиям клиента.

Острака из Дэйр эль-Медины позволяет предположить, что какая-то часть жителей пыталась применять – и применяла – методы магической самообороны. Один поселянин написал мастеру, прося его сделать изображение Таурет, дабы оградить его от бау Сета. Его собственное изображение было украдено и он боялся злоумышлений с помощью неё. Тут мы имеем типичный пример того, как одно и то же божество может быть одновременно и потенциальным защитником, и потенциальной угрозой. Возможно, было общераспространённой практикой отвечать на подобные угрозы более чем одним путём. Религиозный ответ увековечен в камне, магический ответ гораздо менее склонен фиксировать себя.

Из всех сил, какие могут быть посланы против демонов и бау божеств, Таурет и львиноголовый карлик Бес имеют, по-видимому, наибольшую популярность. Оба божества особенно ассоциировались с помощью людям в преодолении великого кризиса рождения (см. Главу IX). В течение первого тысячелетия до н.э. Бес понимался как жизненная сила. Он был равноценен Шу, богу воздуха, заполнявшему космос дыханием жизни. Пантеистическая форма Беса вобрала в себя защитные атрибуты многих других божеств (см. Илл. 17).

В дворцах и домах, порой даже на храмовых зданиях, фигурки Беса выполняли ту же функцию, что и отвратительные и иногда обсценные гаргойлы, находимые во многих христианских церквах. Его обнажённость, итифаллическая форма, отталкивающий лик и высунутый язык понимались в совокупности как средство для отпугивания враждебных влияний (Илл. 69, 92). Пляски и шумное звукоизвлечение Беса понимались аналогичным образом, то есть помогающими прогнать злые силы (Илл. 43). И мужчины, и женщины, похоже, облачались в маски бога Беса, чтобы исполнить защитный танец (Илл. 71, см. далее Главу IX).

Любопытные физиологические особенности Беса, а также тот факт, что его лицо часто – если не чаще всего – показано анфас, в пику нормальным правилам египетского искусства, привело к предположениям о его иноземной природе. Некоторые учёные сравнивают Беса с танцующими пигмеями, которые, как известно, привозились в Египет для защитных и похоронных ритуалов в третьем тысячелетии до н.э. Другие предполагают, что Бес пришёл из Месопотамии (современный Ирак). Он имеет много общих черт с месопотамским львиным демоном Ла-Тараком, который призывался для защиты от колдовства.

Со второй половины второго тысячелетия до н.э. и далее демоны, имеющие чужестранные имена, становятся обычным делом в египетских магических папирусах. Обыкновенно это враждебные сущности, не имеющие каких-либо полезных функций и должные быть изгнанными прочь. Упоминаются в заклинаниях и нубийские, ливийские и сирийские маги, однако чужеземные демоны практически все имеют имена, производные из семитской языковой группы, употребляемой в Сирии-Палестине. Класс демонов самана был повинен в разного рода болезнях, в частности – лихорадках и инфекционных вирусах. Знание чужеземных мифов и магии могло проникнуть в Египет вместе с иммигрантами и пленными из означенных стран.

В заклинаниях для противодействия этим демонам часто призываются сирийские божества. Одной из основных техник для успешного экзорцизма одержимости было нахождение сущности, достаточно мощной, чтобы вытолкать демона наружу, или по крайней мере пойти с ним на мировую. Этот тип египетской магии успешно работал против чужеземных демонов, даже на их собственной территории. Стела примерно 4-го века до н.э., установленная в храме Хонсу в Карнаке, описывает события, произошедшие во время правления царя Рамсеса II (1279-1213 до н.э.). В ней рассказывается, как Бентреш, самая младшая из сестёр хеттской супруги Рамсеса, серьёзно заболевает. Обученный писец посылается в землю Бахтанскую, чтобы справиться о здоровье принцессы. Писец диагностирует духовную одержимость и просит выслать в помощь статую египетского бога. Рамсес направляет в ответ специальную статую бога Хонсу, имеющего репутацию демоноборца. Хонсу создаёт "магическую защиту" для принцессы, тем самым заставляя духа выйти вон. В обмен на приношения от её отца, дух обещает держаться подальше от Бентреш. Царь Бахтана совсем не спешит возвращать чудодейственную статую в Египет.

В этом тексте сила, которой одержима Бентреш, описывается как ах. В период, во время которого была записана эта история, слово ах обозначало демонов в самом широком смысле. Ранее его адресовали в основном усопшим, которые получили статус просветлённых духов средствами погребальной магии (см. далее Главу XI). Семьи совершали регулярные подношения своим предкам, ставшим аху, и возносили им молитвы, как если бы те были божествами. Египтяне иногда писали своим усопшим письма. В одном таком письме изложена просьба к покойному сражаться на стороне своей семьи. Мёртвые тоже могли быть "бойцами", точно так же, как и божественные манифестации на апотропаических жезлах.

Вмешательство мёртвых в проблемы живых было не всегда благожелательным. Письма к усопшим иной раз обвиняют аху в вызывании болезни, правовых неурядицах и прочих напастях. Как эмоциональные, так и физические проблемы могут быть переложены на сверхъестественных существ. В одном подобном тексте подразумевается, что разлад в доме вызван воздействием аху, который вселяется в домочадцев и делает их раздражительными и спесивыми. Общим местом в мировоззрении египтян было то, что усопшие ревниво относятся к живущим. Другое египетское наименование мёртвых, мут, практически всегда относится к зловредным и опасным призракам. Многие магические заклинания обещают обеспечить защиту от любого усопшего, мужского или женского пола, могущего причинить вред. Мёртвые женского пола вызывали, по всей видимости, наибольший страх.

Определённые категории людей, по поверьям, могли контактировать с умершими, в целях обнаружения их недовольства и способов его компенсации. Данный вид коммуникации не подразумевал зловещего подтекста некромантии. По-видимому, в Египте в принципе не существовало как такового запрета на "поднимание мёртвых". Сходным образом практика призыва существ из подземного мира не подразумевала "чёрную магию". Взаимодействие с подобными силами почиталось, вне сомнения, как занятие опасное, однако к этому не примешивалось никакого страха морального разложения.

Некоторые заклинания, бывшие в ходу в Египте в начале первого тысячелетия до н.э. направлены на подчинение божественной или иной сверхъестественной сущности в целях создания постоянного компаньона для заклинателя. Эта практика напоминает нам использование "духов-фамильяров" в позднейшем средневековом ведовстве. При помощи такого помощника могла быть произведена агрессивная магия, включая наведение безумия и летальный исход. Таковые действия, естественно, могут быть классифицированы как "чёрная магия", однако здесь скорее дело в мотивах практикующего/-ей магию, чем в сношениях с конкретными сверхъестественными сущностями. Набожные египтяне могли чувствовать, что некоторые магические практики подразумевают отсутствие веры в доброту Создателя, но в вере в демонов или во враждебные манифестации божеств не было ничего еретического.

Египетский заклинатель должен был иметь дело с обширным сонмом сверхъестественных существ, начиная с главных богов и их эманаций или вестников и заканчивая обитателями подземного царства, зарубежными демонами и злонамеренными призраками. Эти силы могли быть источником проблемы либо же её решением. Одна и та же сущность могла быть враждебной в одном контексте и полезной – в другом. Некоторые из них были не более чем удобными персонификациями, которые, возможно, и не существовали нигде, помимо воображения заклинателя; другие имели отличительную форму и личностные качества и входили в народный пантеон. Методы, посредством которых подобные существа могли быть управляемы, частично являлись следствием мышления того типа людей, что чаще всего практиковали магическое искусство в древнем Египте.

ДОП. ЧТЕНИЕ

~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Дж. Борхаус. Дурной Глаз Апофиса. Журнал Египетской Археологии №59, 1973.

Д. Микс. Гении, ангелы и демоны в Египте. // Гении, ангелы и демоны; Источники Востока, Париж, 1971.

С. Сонерон. Бруклинский иллюстрированный магический папирус. Бруклин, 1970.

Артур Генри Сарсфилд Уорд

более известный как

Сакс Ромер

(1883-1959)

~–~–~–~–~–~

из авторского сборника

Тайные Истории Египта

(1919)

Перевод: И. Бузлов, 2018

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Проклятое кольцо Снофру

I

Оркестр только что закончил играть, и, используя с выгодой временное затишье, мой компаньон доверительно склонился ко мне, кидая подозрительные взгляды вокруг себя, хотя в прилично одетой толпе, заполняющей отель Шеппард этим вечером после ужина, не было совершенно ничего примечательного, чтобы посеять зёрна сомнения в уме киношного анархиста.

– У меня есть весьма крупное дело, – произнёс он хриплым шёпотом. – и я хотел бы иметь вас в виду, Кернаби, если собираюсь провернуть его.

Он бросил взгляды по сторонам, в манере драматического гангстера, обозрев сперва наших непосредственных соседей, компанию туристов из Нью-Йорка, и от них переместившись к пожилому пэру, с которым я был немного знаком и кто, в дополнение к своей абсолютной глухоте, никогда ничего не замечал в своей жизни, так что был менее всего склонен к такой утомительной операции, как плетение интриг.

– В самом деле, – ответил я, после чего прозвонил в колокольчик, желая заказать ещё прохладительных напитков.

Сказать по правде, я являюсь официальным представителем в Египте коммерческого предприятия Бирмингема, но, тем не менее, это не значит, что я должен с радостью выносить общество этого типа, чьё единственное намерение свести со мной знакомство заключалась в том факте, что он был нанят конкурирующей фирмой. Моё отсутствие интереса ощутимо разочаровало его; но я мало думал о качествах этого человека как знатока и ещё меньше – как собеседника. Его звали Тео Бишоп, и я гадал, имела ли его семья связь с кожевенной промышленностью. С недавнего времени я стал более сердечного мнения о бедняге Бишопе, но на момент, о котором я пишу, мало что могло удовлетворить меня больше, чем его внезапное исчезновение.

Возможно, бессознательно я позволил моей скуке стать очевидной, так как Бишоп слегка склонил голову в сторону и сказал мне:

– Лады, Кернаби, я знаю, ты считаешь меня ослом, так что более ни слова об этом. Ещё по коктейлю?

Теперь уже я испытал угрызение совести, ибо в тоне и манере Бишопа помимо разочарования сквозила и другая нотка. До меня смутно доходило, что этот человек тоскует по дружеской симпатии, что он прямо-таки разрывается от желания довериться кому-либо и что, без сомнения, от него не укрылось тщеславие более успешного конкурента. Теперь я уже понял эту двусмысленную нотку и распознал её как выражение трагедии. Но тогда я был глух к её голосу.

Мы подискутировали ещё некоторое время по маловажным темам, и, как мне удалось установить, Бишоп был человеком, которого сложно обидеть. Затем я удалился в свою комнату, так как у меня имелась кипа корреспонденции. Предполагаю, что занимался писаниной где-то около часа, когда ко мне вошёл слуга, чтобы доложить о посетителе. Взяв обыкновенную визитную карточку с латунного сальвера, я прочёл:

Абу Табах

Никакого титула перед именем, ни адреса в конце, но меня окатило словно бы нервной дрожью, пока я смотрел на имя моего гостя. Личность – это одна из глубиннейших тайн нашего существа. Я мало знал о персоне, чью карту сейчас держал в своей руке, можно сказать, ничего; его действия, по временам нестандартные, всё же никогда не были беспричинно жестокими; его манеры были деликатны, как у матери по отношению к ребёнку, и ещё эта его особенная репутация среди нативов, про которую я думал, что могу игнорировать её; так как египтянин, сродни кельту, со всеми его природными дарованиями, не более чем дитя в сердце. Поэтому я не могу объяснить, почему, сидя здесь в моей комнате в отеле Шеппард, я ощутил в имени Абу Табаха прикосновение страха.

– Я увижусь с ним внизу. – сказал я.

Затем, когда слуга уже собирался уходить, я, сознавая, что сделал только что уступку странному настроению, которое имам Абу Табах каким-то образом вселил в меня, я добавил:

– Нет, приведи его сюда в мою комнату.

Несколько мгновений спустя слуга вернулся обратно, неся всё тот же латунный сальвер, на котором покоилось запечатанное письмо. Я с удивлением взял его, заметив, что конверт принадлежит моему отелю, и, прежде чем открыть его, поинтересовался:

– А где же мой гость? – спросил я по-арабски.

– Он сказать, что не может ждать, – ответил слуга, – но он посылать вам этот письмо.

В высшей степени заинтригованный, я отпустил слугу и разорвал конверт. Внутри, на листе писчей бумаги отеля я нашёл это замечательное послание:

«Кернаби-паша,

Есть причины, почему я не могу оставаться, чтобы увидеться с вами лично, но я хочу, чтобы вы верили, что это предостережение продиктовано ни чем иным, как дружбой. Суровая опасность угрожает вам. Она связана с этим иероглифом –

Абу Табах»

Тайна становилась ещё туманее. Было что-то несоразмерное в том, что современной европейской визитной карточкой пользовался этот представитель ислама, эта живая иллюстрация из Арабских ночей; теперь же его непостижимое “предупреждение” забросило меня назад во времени на средневековый Восток, к которому он, собственно, и принадлежал. И всё-таки я знал, что Абу Табах, несмотря на весь его романтический флёр, был сугубо практическим человеком, потому не мог поверить, чтобы он опустился до методов мелодрамы.

Пока я досконально изучал формулировку записки, мне показалось, что я уже вижу худощавую фигуру её автора прямо передо мной, в чёрном арабском платье, в белом тюрбане, с его изысканными манерами, с утончёнными кистями рук цвета слоновьей кости, перекрещенными на набалдашнике эбонитовой трости, без которой я никогда его ни видел. Я уже начал увязать в своего рода субъективной галлюцинации; присутствие Абу Табаха становилось всё более ощутимым, а поэтическая красота его лица вновь поразила меня, когда он, фиксируя на мне свой взгляд газельих глаз, говорил странные слова, процитированные выше, на чистом и отполированном инглизи, который он демонстрировал по мере необходимости, и описывал в воздухе длинным нервным указательным пальцем странный рисунок, который символизировал древнеегипетского бога Сетха Разрушителя.

Конечно, это была аура могущественной харизмы, цепляющаяся даже к письменному сообщению, но было что-то ещё в общем впечатлении, произведённом на меня этим письмом, что свидетельствовало об искренности автора.

То, что этот Абу Табах был своего рода агентом, признанным – во всяком случае неофициально – властями, я знал или проницательно догадывался об этом; но конкретная природа его деятельности и то, каким образом он совмещал её со своими религиозными обязанностями, оставалось для меня тайной за семью печатями. Этот эпизод сделал дальнейшую работу невозможной, так что я спустился на террасу, не имея ничего более объективного в уме, чем найти тихий уголок, где бы я мог помедитировать в близком мне по духу обществе моей бриаровой трубки, и одновременно поискать вдохновения в вечно изменчивой толпе на Шария Камель Паша.

Однако, едва я поставил ногу на плиты террасы, как на моё плечо легла чья-то рука. Быстро развернувшись, я признал в сумерках Хасана эс-Сугра, доверенного служащего Британского археологического общества с многолетней репутацией.

Его манера вести себя была одновременно возбуждённой и вороватой, и я с некоторым удивлением понял, что у него тоже есть какая-то история. Про себя я охарактеризировал этот событийный вечер “ночью странных признаний”.

Сидя за маленьким столом на пустынном балконе (так как вечер был достаточно прохладным) и глядя прямиком на фасад магазина Филипа, дилера арабской фурнитуры, Хасан эс-Сугра рассказал мне свою удивительную историю; и пока он говорил, я уже понял, что волею Судьбы был выбран сыграть роль в некоей комедии здесь в Каире, занавес был уже поднят, и второй акт должен происходить, возможно, среди одной из древнейших декораций, созданных руками людскими. Пока нарратив разворачивался передо мной, как свиток папируса, я ощущал шестерни внутри шестерён; я был полностью поглощён повествованием, хотя и наполовину скептичен.

– …Когда профессор забросил работу в пирамиде, Кернаби-паша, – сказал он, порывисто наклонившись вперёд и положив свою мускулистую коричневую руку на мой лацкан, – это было не потому, что там больше нечего было изучать.

– Я в курсе, о Хасан, – прервал я его. – Это произошло потому, что они должны были закончить работу в пирамиде Иллахуна, что, как мы знаем, вылилось в практически уникальную находку ювелирных изделий в анналах египтологии.

– Разве не знаю я об этом всём! – воскликнул Хасан в нетерпении. – И разве то была не моя рука, что откопала золотой урей? Однако работа, запланированная в пирамиде Мейдума, так и не была завершена, и я могу сказать вам, почему.

Я воззрился на него сквозь мглу, так как у меня уже была некоторая идея относительно причины этого дела.

– Это было оттого, что около двух сотен землекопов отказалось входить в раскоп вновь, – прошептал он мелодраматически, – потому что неудача и бедствие посетили более чем одного из них, кто нарушил покой указанного места.

Он наклонился ещё ближе ко мне.

– Пирамида Мейдума – это жилище могучего ифрита, Кернаби-паша! Однако я, кто был последним, покинувшим его, знаю, что сокрыто там. В определённом месте, расположенном ниже уровня пола в углу царской камеры, есть кольцо из золота, с картушем на нём. Это личный перстень фараона, построившего пирамиду.

Он замолк, внимательно глядя на меня. Я не сомневался в словах Хасана, так как всегда считал его человеком откровенным, но было в этой истории очень много обскурного и таинственного.

– Тогда почему ты не забрал его оттуда? – спросил я.

– Я боялся трогать его, Кернаби-паша; это злой талисман. До этого самого дня я боялся даже говорить о нём.

– И что же сегодня?

Хасан раскинул свои руки, ладонями вверх.

– Мне угрожает потеря моего дома, – сказал он просто, – если я не найду указанную сумму денег в течение двенадцати дней.

Я сидел, положив подбородок на руку и глядя в лицо Хасана эс-Сугра. Могло ли быть такое, что из-за суеверных мотивов подобное сокровище оставили лежать на своём месте? Могло ли быть так, что Судьба сама принесла в мои руки реликвию столь бесценную, как кольцо-печать Снофру, одного из древнейших мемфисских фараонов? Поскольку недавно я навлёк на себя неудовольствие моих руководителей, м-ров Мозеса, Мёрфи & Co, из Бирмингема, то предвосхищение подобной “находки” уже само по себе было достаточным, чтобы поднять мой профессиональный энтузиазм до стадии белого каления, и в эти несколько мгновений тишины я решился на действие.

– Встретимся у станции Рикка, завтра утром в 9 утра, – сказал я, – и найми пару осликов, чтобы довезти нас до пирамиды.

II

По дороге в Рикку, то есть ещё в самом начале моего предприятия, я встретился с тем, что человек, немного склонный к суевериям, счёл бы нехорошим предзнаменованием. Туземные похороны проходили через город, среди завываний женщин и воспеваний йеменийе постулатов Веры, с их странными монотонными каденциями; зрелище, которое, несмотря на свою обыкновенность на Ближнем Востоке, никогда не переставало неприятно меня волновать. По лежащему на похоронных дрогах тарбушу я понял, что это был мужчина, которого спешили доставить к его одинокому месту успокения на окраине пустыни.

Пока процессия прокладывала себе путь через пески, я оттащил свой багаж и присоединился к Хасану эс-Сугра, ждавшему меня у деревянной ограды. Я немедленно почувствовал, что с ним было что-то не то; он ощутимо изнывал под влиянием какого-то странного возбуждения, и его тёмные глаза встретили меня чуть ли не с испугом. Он бормотал сам с собой подобно человеку, страдающему от передозировки гашиша, и я различил несколько раз повторённые слова “Аллаху акбар!” (“Бог велик!”)

– Что гнетёт тебя, Хасан, друг мой? – спросил я, заметив, как его взгляд настойчиво возвращается к заунывной процессии, движущейся к маленькому мусульманскому кладбищу. – Что, умерший был твоим родственником?

– Нет, нет, Кернаби-паша, – пробормотал он гортанно и облизал губы языком. – Я едва был с ним знаком.

– Однако ты сильно обеспокоен.

– Вовсе нет, Кернаби-паша, – заверил он меня, – ни в малейшей степени.

Я знал, что этой обыденной формулой Хасан эс-Сугра скрывает от меня причину своего недомогания, и поэтому, не имея особого аппетита для дальнейших тайн, я решил вызнать, в чём соль, из другого источника.

– Займись погрузкой ослов, – наказал я ему, ибо трое лоснящихся маленьких животных стояли рядом с ним, терпеливо ожидая дневной работы.

Хасан принялся выполнять задачу с весёлой живостью, очевидно, наигранной, я же подошёл к местному станционному смотрителю, с которым имел знакомство, и задал ему ряд вопросов касательно его важных функций – в которых я никоим образом не был заинтересован. Но для восточного ума прямой вопрос – это оскорбление, чуть ли не унижение; поэтому тупо спросить про имя усопшего и манеру его смерти – это лучший способ не узнать вообще ничего. Так что обсудив в деталях нерадивость и некомпетентность арабских кондукторов и леность и врождённую порочность египетских носильщиков как класса, я между прочим упомянул про погребальную процессию, недавно покинувшую Рикку.

Станционный мастер (которого буквально разрывало поговорить на эту тему, но который отказался бы и слово сказать из принципа, если бы я прямо спросил его об этом) раскрыл мне странные обстоятельства смерти некоего Ахмеда Абдуллы, бывшего драгомана, время от времени подрабатывавшего землекопом.

– Одной ночью он уехал верхом на своём белом осле, – сказал мой информатор, – и никто не знал, куда это он собрался. Однако, по слухам, он отправился к Харам эль-Каддаб (т.е. к Ложной пирамиде), Кернаби-паша. – с этими словами он вытянул свою руку туда, где за полосой плодородной земли, на границе пустыни вздымала свои три этажа гробница Снофру. – Войти в пирамиду даже днём означает привлечь неудачу; войти в неё ночью – значит, попасть в лапы могучего ифрита, обитающего там. Его осёл вернулся без него, и тогда были произведены поиски Ахмеда Абдуллы. Его нашли на следующий день, – и вновь длинная рука выстрелила по направлению к пустыне, – мёртвого, лежащего на песке, у подножия пирамиды.

Я посмотрел в лицо говорящего; без всяких сомнений, он был самым откровенным образом мертвецки честен.

– Почему тогда Ахмед Абдулла хотел посетить такое место ночью? – спросил я.

Мой знакомый понизил голос, прошептав: “Сахам Аллах фи кхаду эддин!” (“Пусть Бог пронзит врагов религии!”) и прикоснулся к своему лбу, затем ко рту и к груди железным кольцом, которое носил.

– Есть великое сокровище, спрятанное там, Кернаби-паша, – продолжил он, – сокровище, спрятанное от мира во времена Сулеймана Великого, запечатанное его печатью и охраняемое слугами Ганна ибн-Ганна.

– Так ты думаешь, что джинн-страж убил Ахмеда Абдуллу?

Станционный мастер пробормотал инвокации, после чего ответил:

– Есть вещи, о которых не стоит говорить, – сказал он, – но те, кто видели его мёртвым, сказали, что его вид был ужасен. Чтобы отвратить зло, мы вызвали великого вели, мудрого человека, известного по всему Египту; ибо, если джинн разгневается, то на всю Рикку обрушатся самые мучительные и несчастливые наказания…

Полчаса спустя я раскланялся, доверительно сообщив станционному мастеру, что собираюсь заполучить прекрасное ожерелье из бирюзы, которое, как мне было известно, находится во владении шейха Мейдума. Я совершенно не догадывался, что было предначертано, чтобы я в самом деле посетил дом уважаемого шейха. Наш путь пролегал через поля молодой зелёной кукурузы, пальмовые рощи и сады сикомор, Хасан в молчании тяжело тащился за мной, управляя осликом, вёзшим поклажу. Любопытные глаза следили за нашим продвижением с полей, из дверей, от шадуфов, но ничего примечательного не было в нашей поездке, помимо чудовищной жары от полуденного солнца, ехать под которым было чистой воды сумасбродством с моей стороны.

Мы устроили лагерь с западной стороны пирамиды, свободной от болот, которые служат домом для бессчётных диких птиц. У меня не было понятия, сколько времени может занять извлечение желанного кольца из тайника (который мне уже детально описал Хасан); и, помня про любопытствующие взгляды деревенских, я не имел намерения выставлять себя на фоне пирамиды до наступления сумерек, могущих сокрыть мои действия.

Хасан эс-Сугра, чья новообретённая замкнутость была разительна и чьё поведение отличалось странным беспокойством, отправился с ружьём наперевес, чтобы обеспечить нам ужин, а я забрался на песочный склон юго-западного угла пирамиды, где из своего укрытия позади груды мусора изучал через бинокуляры полосу растительности, отмечающий течение Нила. Я не видел никаких признаков наблюдения, но с учётом того, что контрабанда артефактов из Египта является наказуемым правонарушением, моя предосторожность была продиктована мудростью.

Мы превосходно подкрепились, Хасан Молчальник и я: перепелом, консервированными томатами, свежими финиками, хлебом и минеральной водой Виши*, в которую в моём случае было добавлено добрых три пальца виски.

Когда недавно взошедшая луна отбросила эбонитово-чёрную тень от пирамиды Снофру на ковёр песков, я пробрался вдоль угла древнего здания по направлению к насыпи с северной стороны, где расположен вход. Сделав три шага с края тени, я замер, прикованный к месту, из-за того, что встретилось мне.

Обрисованная на фоне ясного лунного неба, на краю пустыни, позади и к северу от громадного сооружения, стояла бездвижная фигура человека!

На какой-то момент я подумал, что это мой разум вызвал из небытия этого призрачного наблюдателя, что он был производным лунной магии, а вовсе не плоти и крови. Но пока я стоял, привечая его, силуэт двинулся, будто бы поднял голову, затем развернулся и исчез за гребнем.

Как долго я оставался стоять, глядя на то место, где он только что был, я не знаю, но из этого бессмысленнего оцепенения меня вывело позвякивание верблюжьих колокольцев. Звук шёл из-за моей спины, сладкозвучно доносясь через ночную тишь с большого расстояния. Я рывком обернулся, выхватил свои бинокуляры и прошерстил удалённый край Файюма. Сквозь самоцветное покрывало ночи горделиво продвигался караван, мрачно выделяясь на фоне этого удивительно пейзажа. Я насчитал три идущих фигуры, трёх нагруженных ослов и двух верблюдов. На первом верблюде сидел человек, на втором была навьючена шибрийя, особого рода закрытые носилки, которые, как я знал, должны были скрывать женщину. Караван пропал из виду в пальмовой роще, обрамлявшей деревню Мейдум.

Я убрал бинокуляры обратно в футляр и стоял некоторое время, пребывая в глубокой прострации; затем спустился по склону к маленькому лагерю, где оставил Хасана эс-Сугра. Его нигде не было видно; прождав ещё десять минут, я пришёл в нетерпение и повысил голос:

– Хасан! – кричал я. – Хасан эс-Сугра!

Никакого ответа ко мне не пришло, хотя в пустынной тишине зов может быть слышен за мили. Во второй и в третий раз я позвал его по имени… и единственным ответом мне был резкий писк обитающей в пирамидах летучей мыши, пронёсшейся низко над моей головой; обширная уединённость песков поглотила мой голос и стены Гробницы Снофру дразнили меня своим эхом, жутковато отзываясь:

– Хасаааааан! Хасааааааан эс-Суграааааа… Хасаааааан!…  

III

Таинственный эпизод повлиял на меня неприятным образом, однако, не отвратил от выбранной цели: я преуспел в экзорцизме определённых демонов суеверия, решивших держать меня в своих когтях; и продолжительное изучение окружающей пустыни как-то смягчило мои страхи касаемо человеческого наблюдения. Для визита в камеру, расположенную в самом центре древнего сооружения, я подготовился должным образом: одел обувь на резиновой подошве, старую пару траншейных брюк и пижамный жилет. В набедренной кобуре у меня лежал кольт-репетир, и, в дополнение к нескольким инструментам, которые, как я думал, могли быть полезны для извлечения кольца из тайника, я захватил с собой мощный электрофонарь.

Сидя на пороге у входа, в пятидесяти шагах над уровнем пустыни, я бросил финальный взгляд назад в сторону долины Нила, затем, с зажжённым фонарём в жилетном кармане, начал спуск по узкому, наклонному проходу. Периодически, когда какая-нибудь щель между блоками позволяла поставить ногу, я оценивал свой прогресс и проверял крутой путь, уходящий вниз, на предмет змеиных троп.

Около двухсот сорока шагов тяжёлого спуска, и я обнаружил, что нахожусь в своего рода пустотной пещере, чуть более ярда в высоту и частично вырубленной прямо в скальной породе, формировашей фундамент пирамиды. В этом месте я почувствовал практически невыносимую духоту и запах древнего тлена, что атаковал мои ноздри с песчаных плит пола, намереваясь удушить меня. Около пяти минут или более я пролежал здесь, купаясь в поте, с напряжёнными до предела нервами, вслушиваясь в малейший звук внутри или снаружи. Я не могу сказать про себя, что тогда был полностью себе хозяином. То, из чего состоит страх, по-видимому, поднималось из древней пыли; и вторая часть моего путешествия не сулила особого облегчения, так как пролегала через длинный горизонтальный проход, едва ли достигавший четырнадцати дюймов в высоту. Одного воспоминания об этом финальном поползновении длиною в сорок шагов или около того уже достаточно, чтобы вызвать у меня обильное потоотделение; поэтому будет достаточно того, что я достиг конца второго коридора, и с трудом вдохнувши исполненной смерти, ядовитой атмосферы этого места, нашёл себя у подножия неровной шахты, вёдшей к камере царя. Положив мой фонарь на удобный уступ, я взобрался наверх, и оказался, наконец, в одном из старейших рукотворных помещений мира.

Путешествие было исключительно изматывающим, но, позволив себе лишь несколько минут отдыха, я пересёк залу к восточному углу и направил луч света в расщелину, где, по описанию Хасана, должно было быть скрыто кольцо. Её описание было исчерпывающим, так что мне почти не составило труда найти трещину в породе; но в самый момент успеха луч фонаря стал тухнуть… и с досадой и страхом я понял, что батарея села и у меня нет никаких средств, чтобы перезарядить её.

      Пока луч света затухал, у меня было время осознать две вещи: что расщелина был пуста… и что кто-то или что-то приближается к подножию шахты вдоль горизонтального прохода внизу!

Хотя я обучен держать свои эмоции в узде, моё сердце забилось самым неподходящим образом, когда, скорчившись около края шахты, я наблюдал за красным свечением, исходящим из тоненькой нити накаливания моей лампы. Побег был невозможен; был лишь один вход в пирамиду; и темнота, которая сейчас опустилась на меня, была неописуема; она имела ужасающие качества; она словно бы осязательно обволакивала меня подобно крыльям некой монструозной летучей мыши. Воздух царской камеры был практически невыносим, и вряд ли моя рука была достаточно тверда, чтобы держать пистолет.

Звуки приближения продолжались. Напряжение стало непереносимым, когда в мемфисской тьме внизу внезапно вспыхнул сперва слабый, но всё возраставший свет. Находясь в волнении и страдая недостатком воздуха, я уже считал удушье за неизбежность. Затем, из-за предела зрения подо мной возникла тонкая рука цвета слоновой кости, державшая электрический карманный фонарь. Поражённый, я смотрел на неё, глядя, как она соединилась со своей напарницей, затем различил голову в белом тюрбане и пару покрытых чёрной тканью плеч. Я был столь удивлён, что практически выронил пистолет из руки. Новоприбывший теперь поднялся на ноги, поднял голову, и я понял, что гляжу в лицо Абу Табаха!

– Слава Аллаху, Величайшему, Всемилостивейшему, что я нашёл вас живым. – сказал он просто.      

По нему было почти незаметно, что он преодолел те же трудности путешествия, что так вымотали меня, но на его аскетичном лице покоилось выражение серьёзной озабоченности.

– Если жизнь дорога вам, – продолжил он, – ответьте мне, Кернаби-паша, нашли ли вы кольцо?

– Нет, – ответил я, – моя лампа подвела меня; но я полагаю, что кольцо украдено.

И теперь, пока я говорил эти слова, странность его вопроса дошла до меня, принося с собой острое подозрение.

– А что вам известно об этом кольце, о друг мой? – спросил я.

Абу Табах лишь встряхнул плечами.

– Я знаю много того, что есть плохого, – ответил он, – и потому как вы сомневаетесь в чистоте моих намерений, всё, что узнал я, вы должны узнать тоже; ибо Аллах Великий, Милостивый, этой ночью защитил вас от опасности и отвратил от вас ужасную смерть. Следуйте за мной, Кернаби-паша, для того, чтобы эти вещи были явлены вам.

IV

Пара быстроногих верблюдов сидела на коленях у подножия склона ниже входа в пирамиду, и я, немного оправившись от эффекта изматывающего спуска из царской камеры, спросил:

– Нельзя ли было бы мне облачиться в более подходящую одежду для езды на верблюде?

Абу Табах медленно помотал головой в этой благородной манере, которая всегда его отличала. Он вновь взял свою эбонитовую трость, и теперь, опустив свои кисти на набалдашник, отвечал мне своими странными меланхолическими глазами.

– Промедление будет неразумно, – ответил он. – Вы были милосердно избавлены от болезненной и несчастливой смерти (все молитвы Ему, отвратившему опасность), но кольцо, что несёт на себе древнее проклятие, исчезло: для меня не будет покоя, пока я не найду и не уничтожу его.

Он произнёс это с торжественной убеждённостью, нёсшей отпечаток истинности.

– Ваша разрушительная теория звучит безупречно, – сказал я, – но будучи человеком, профессионально заинтересованным в реликвиях прошлого, я чувствую своим долгом выразить протест. Возможно, что прежде чем мы продолжим, вы просветите меня касательно наиболее тёмных моментов. Можете вы сказать мне, например, что стало с Хасаном эс-Сугра?

– Он следил за моим приближением с расстояния и сделал ноги, будучи человеком небольшой добродетели. Что касается остальных вопросов, вы будете полностью осведомлены этим вечером. Меж тем, белый верблюд – для вас.

Была вежливая окончательность в его манере, которой я не мог противиться. Мои чувства касаемо этого таинственного существа претерпел едва заметное изменение; и в мой разум проникло определённое уважение к Абу Табаху. Я начал понимать его репутацию среди местных; без сомнения, его запредельная мудрость была поразительна; его возвышенное достоинство приводило в трепет. И вряд ли кто-то может быть в выигрыше, когда он одет в холщовые ботинки, очень грязные траншейные брюки и жилет-пижаму.

Как я сумел догадаться, нашим пунктом назначения была деревня Мейдум, и аллюр превосходных животных, на которых мы с имамом сидели, был изматывающим. Я всегда буду помнить эту скачку в лунном свете через пустыню в сторону пальмовых рощ Мейдума. Я вошёл в дом шейха с предчувствием дурного; ибо мой наряд едва ли соответствовал тому идеалу, которому должен следовать любой представитель защитницы-Британии, хотя не всегда он это и сознаёт.

В мандара, частично выложенной отличной мозаикой и могущей похвастать премилым фонтаном, меня представили импозантному старцу, который, по всей видимости, был хозяином Абу Табаха. Прежде, чем занять своё место на диване, я скинул свои холщовые туфли в соответствии с обычаем, принял трубку и чашу прекрасного кофе, и стал с большим любопытством ожидать дальнейшего хода событий. Короткая беседа между Абу Табахом и шейхом в дальнем конце помещения закончилась исчезновением последнего, а мой таинственный друг подошёл ко мне.

– Хоть ты и не мусульманин, но всё же человек культурный и понимающий, – сказал Абу Табах, – я приказал, чтобы мою сестру привели в эту комнату.

– Это чрезвычайно приятный поступок, – сказал я, но и на самом деле я знал, что это особая честь, которая позволяла судить о степени просвещенности Абу Табаха и его хорошем мнении обо мне.

– Она девственница великой красоты, – продолжал он, – и совершенство её ума превосходит совершенство её внешности.

– Мои поздравления, – ответил я вежливо, – что у тебя есть сестра, столь желанная во всех отношениях.

Абу Табах склонил голову в характерном жесте вежливой учтивости.

– Аллах в самом деле благословил мой дом. – признал он, – и так как твой ум заполнен догадками касаемо определённой информацией, которая, как ты полагаешь, имеется у меня, я желаю, чтобы суть дела прояснилась для тебя.

Как мне следовало отвечать этому уникальному человеку, я не знал, но, пока он говорил, в мандару вошёл шейх, а за ним – девушка, полностью закутанная в белое. Медленной и грациозной походкой она приблизалась к дивану. На ней был белый йелек, столь туго обёрнутый вокруг тела, что полностью скрывал её платье, и белый тарбар, или головной платок, декорированный золотой вышивкой, почти что целиком скрывая её волосы, за исключением одной чёрной как смоль косы, в которую были вплетены маленькие золотые орнаменты и которая ниспадала с левой стороны её лба. Белый яшмак достигал до самых её ступней, которые были обуты в маленькие туфельки из красной кожи.   

Когда она приблизилась ко мне, я был восхищён, не столько деталями её белого убранства и прекрасными линиями её грациозной фигуры, которую полупрозрачное одеяние вряд ли было способно скрыть, но скорее её удивительными глазами газели, которые выглядели столь же сверхъестественно, как и у её брата, за исключением подводки кохлой, делающей их чуть больше и ещё сияющее.

Никакой вводной части не последовало; со скромно потупленными глазами девушка поприветствовала меня и заняла место на груде подушек перед маленьким кофейным столиком в конце дивана. Шейх, сидящий рядом со мной, и Абу Табах, что-то быстро писавший на узком отрезе бумаги тростниковым каламом, завершали нашу компанию. Шейх хлопнул в ладоши, тут же вошёл человек с медной жаровней, в которой тлел уголь, и, поместив её на пол, немедленно удалился. Диван был освещён лампадой, свисающей с потолка, и её свет, льющийся вниз на белую фигуру девушки, в то время как прочие фигуры и объекты оставались в сравнительной тени, создавал картину, которую я вряд ли способен забыть.       

В напряжённой тишине Абу Табах извлёк из коробки на стол некую резинистую субстанцию. Далее он окропил её над огнём жаровни, а девушка тем временем протянула маленькую ручку и круглое нежное плечо через стол; имам вновь окунул свой калам в тушь и изобразил на развёрнутой вверх ладони грубый квадрат, который он разделил на девять частей, написав в каждом меньшем квадрате арабскую букву. Наконец, в центр этого квадрат он уронил маленькую капельку туши, на которой, в ответ на быстро сказанные слова, его сестра зафиксировала пристальный взгляд.

Затем Абу Табах уронил в жаровню один за одним фрагменты исписанной им бумаги, на которой был, как я предположил, записан текст инвокации. Тут же, стоя между курящейся жаровней и девушкой, он начал произносить приглушённое бормотание. Мне стало понятно, что меня ожидает церемония дарб эль-мендел, а Абу Табах, несомненно, выступит в роли саххара, или адепта в искусстве, известном как эр-рухани**. За вычетом этого неразборчивого бормотания, никаких других звуков не нарушали тишину комнаты, пока неожиданно девушка не стала говорить на арабском сладким, но монотонным голосом.   

– Вновь я вижу кольцо, – произнесла она, – рука держит его передо мной. На кольце – зелёный скарабей, а на нём записано имя царя Египта… Кольцо пропало. Я больше не вижу его.

– Ищи его, – приказал Абу Табах низким голосом, и бросил ещё немного благовония на огонь. – Ты ищещь его?

– Да, – ответила барышня, теперь её начала бить сильная дрожь, – я в нижнем проходе, который столь круто уходит вниз, что я боюсь.

– Ничего не бойся, – сказал Абу Табах, – иди по проходу.

С поразительной точностью девушка описала проход и шахту, ведущую к камере царя в пирамиде Мейдума. Она описала расщелину в стене, где некогда было спрятано кольцо (если только Хасан эс-Сугра достоин доверия).

– Здесь свежая дыра в каменной кладке, – сказала она. – Картинка пропала, я стою в некоем тёмном месте и та же самая рука вновь держит кольцо передо мной.

– Это рука восточного человека, – спросил тогда Абу Табах, – или же европейца?

– Это рука европейца. Он исчез. Я вижу похорнную процессию, идущую из Рикки в пустыню.

– Следуй за кольцом, – направил сестру Абу Табах с причудливой, неотразимой ноткой в голосе.

Вновь он окропил духами жаровню, после чего мы услышали:

– Я вижу фараона на его троне, – продолжал монотонный голос, – на указательном пальце его левой руки надето кольцо с зелёным скарабеем. Перед ним стоит заключённый в цепях; женщина умоляет царя, но тот глух к ней. Он снимает кольцо с пальца и передаёт его стоящему перед его троном – человеку с очень злым лицом. Ах!…

Голос девушки оборвался низким воплем страха или ужаса. Но:

– Что ты видишь? – потребовал Абу Табах.

– Роковое кольцо фараона! – трепетно прошептал тихий голос. – Это роковое кольцо!

– Вернись из прошлого в настоящее. – приказал Абу Табах. – Где кольцо сейчас?

Он продолжил своё странное бормотание, пока девушка, которую всё жестоко трясло, вновь всмотрелась в озерцо туши. Внезапно она заговорила:

– Я вижу длинную череду мертвецов, – прошептала она, скорее напевая, чем говоря, – они всех рас Востока, и некоторые завёрнуты в мумийные бинты; бинты запечатаны роковым кольцом фараона. Они медленно проходят мимо, следуя по своему пути через пустыню из пирамиды Мейдума к узкому ущелью, где стоит палатка. Они идут, чтобы призвать кого-то, кто готов присоединиться к их компании…

Я полагаю, что всему виной удушающий аромат горящих благовоний, но на этом месте я осознал, что меня одолела дрёма и что немедленный выход на свежий воздух просто необходим. Тихо, стараясь не нарушить сеанс, я покинул мандару. Оставшаяся в помещении троица была столь поглощена причудливой церемонией, что мой уход остался незамеченным. Снаружи, в прохладе пальммовой рощи я вскоре восстановился. Я гадал, что было бы, если я обладал таким душевным складом, который позволял бы мне созерцать с беспристрастием вереницы мертвецов, разгуливающих в своих саванах.

V

– Истина ныне полностью проявила себя, – сказал Абу Табах, – откровение завершено.

Вновь я забрался на белого верблюда, и таинственный имам скакал рядом со мной на своём корабле пустыни, который был менее запоминающегося оттенка.

– Я тебя услышал, – ответствовал я.

– Бедный Ахмед Абдулла, – продолжал мой друг, – у которого не было много мудрости, знал, как знал и Хасан эс-Сугра, о спрятанном кольце, так как был одним из тех, кто сбежал из пирамиды, не желая больше входить туда. Тем не менее, ему шептала на ухо жадность, и он раскрыл секрет одному англичанину, по имени Бишоп, и тот нанял его для помощи в добыче кольца.

Наконец меня озарило… и вместе с этим пришло ужасное предчувствие.

– Мне кое-что ведомо об опасности, – сказал Абу Табах, – но не всё. Англичанина я предупредил, но он пренебрёг моим предупреждением. Уже и Ахмед Абдулла мёртв, посланный своим нанимателем к пирамиде; и тогда люди Рикки отправили за мной. Теперь, извсестными тебе методами, я узнал, что злые силы угрожают и твоей жизни тоже, но в какой форме, мне неведомо было на тот момент, за исключением того, что в связи с твоей смертью мне был явлен знак Сетха.

Я содрогнулся.

– То, что секретом пирамиды было кольцо фараона, я не знал до самого конца, но теперь мне открылось, что вещь силы – это смертоносное кольцо Снофру…

Громада пирамиды Мейдума замаячила над нами, пока он говорил, так как мы были уже близки к месту нашего назначения; и близость её вызвала во мне физическую дрожь. Не думаю, что чек в тысячу фунтов стерлингов склонил бы меня посетить это место вновь. Роковое кольцо Снофру обладало неуютными и сверхъестественными качествами. Насколько мне было известно, ни одного экземпляра подобного кольца (lettre de cachet*** указанного периода) не имелось ни в одной известной коллекции. Одно подобное изделие, датирующееся намного позже Снофру, с картушем Апепи II (одного из царей-гиксосов, или пастухов) было найдено в XIX-ом столетии; про него говорилось, что его носил Иосиф как эмблему власти, дарованной ему фараоном. Сэр Гастон Масперо и другие авторитеты признали в нём фальшивку и оно исчезло с поля зрения антикваров. Я так и не узнал, какая же фирма его изготовила.

В миле к западу от пирамиды мы нашли стоянку Тео Бишопа. Я подумал, что она пуста – пока не вошёл в маленькую палатку…

На деревянном ящике стояла масляная лампа; и в её лучах лицо человека, растянувшегося на складной кровати, выглядело жёлтым. Моё предчувствие оправдалось; Бишоп должен был войти в пирамиду менее чем за час передо мной; это его силуэт я видел тогда на фоне холма и неба, когда в первый раз забрался на склон. Его постигла та же участь, что и Ахмеда Абдуллу.

Он был мёртв как минимум два часа, и по определённым и отвратительным опухолям его желёз я понял, что он встретил свой конец от укуса египетской рогатой гадюки.

– Абу Табах! – возопил тогда я неестественно охрипшим голосом, – тайник в камере царя – это же гнездо гадюки!

– Ты говоришь мудро, Кернаби-паша; гадюка – это слуга джинна.

На третьем пальце распухшей правой руки Бишопа было надето кольцо с недоброй историей; и мистическое значение Знака Сетха стало очевидным. К обычному картушу фараона был добавлен символ бога разрушения, а именно:

Мы захоронили его в глубокой яме, накидав сверху на могилу груду камней, чтобы шакалы пустыни никогда не тревожили бы последнего владельца рокового кольца Снофру.

====================

Примечания

*природная минеральная вода из источников в Виши, Аверуан, Франция, содержащая бикарбонат натрия, другие соли щелочных металлов и т. д., используемые для лечения нарушений пищеварения, подагры и т. д. Воды аналогичного состава, как природного, так и искусственного. – прим. Пер.

**судя по описанию, Абу Табах использует средства индо-египетской магии на арабский манер: девственницу-ясновидящую, смолу стиракса или нечто подобное, тушь для леканомантии, магический квадрат Пифагора/Абрамелина, инвокации к Единому для правильной дивинации.

Сама наука о магических квадратах (аль-вакф, будух) и печатях (хатам) черпает свои знания из "ульм ул-хуруф", что означает науку букв.

Предполагается, что традиция будух (магических квадратов) предшествует Корану. Среди других атрибутов исламскому лушу приписывают следующие эффекты: что человек находит любовь; обеспечение себе помощника; предотвращение детских страхов; лечение головных болей, заболеваний желудка, лихорадки и эпилепсии; предотвращение краж, нападений бандитов и отравления; помогает найти потерянные объекты. Возможно, эти различные цели требовали записывать квадрат на определенной поверхности: части человеческого тела, например, лоб, ладони или ногти; используя конкретное вещество, такое как кровь, чтобы нарисовать квадрат и пройти физический ритуал или выполнить сопровождающий повтор.

Для подробностей см. http://hypernumber.blogspot.com/2015/01/b... – прим. Пер.

***с фр. "печать с литерой/иероглифом" – прим. Пер.

Сибери Куин / Seabury Quinn

(1889-1969)

Из антологии

‘Compleat Adventures of Jules de Grandine’

#49 / Дело о кровоточащей мумии

(1932)

Честь по чести перевод: Э. Эрдлунг, он же Л. Бозлофф 2016 (С)

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

На Пути Объяснения

Меня часто спрашивают, как же происходило развитие моего персонажа, Жюля де Грандена, и когда я отвечаю, что понятия не имею, меня тут же обвиняют во лжи, или даже того хуже – будто бы это моя художественная блажь. Ничего не может быть дальше от истины; факт заключается в том, что Жюль де Гранден – это своего рода литературная комбинация Топси и Минервы, то есть он просто взял да появился – но появился во всеоружии, а вовсе не "развивался".

Однажды вечером весной 1925-го года я находился в том самом состоянии, которое знакомо и внушает страх каждому писателю. Мне заказал написать историю мой издатель, и в целом мире, казалось, не было подходящего сюжета. Соответственно, не имея ничего конкретного в виду, я взял мою ручку и буквально заставил его материализоваться по мере того, как писал. Таким образом на свет появился первый рассказ, вошедший в эту книгу.

Как возник "Ужас в Линкс", так происходило и со всеми прочими авантюрами Грандена. У меня никогда не было полностью выстроенной сюжетной канвы в уме, когда я начинал тот или иной из его мемуаров, и редко когда у меня был заранее продуман центральный инцидент, вокруг которого строилось повествование. С начала и до самого конца Жюль де Гранден будто бы говорил мне: "Куинн, дружище, je suis présent. En avant, давай, напиши меня!" Вполне возможно, что здесь есть что-то от сократовой теории о внутреннем даймоне, в конце концов.

Крошка Жюль сейчас уже весьма почтенный джентльмен. Количество его приключений равняется чуть ли не трёхстам, а в хронологическом ключе они охватывают четверть века. Фил Стонг в "Других Мирах" назвал его "самым известным оккультным детективом вирдовой фантастики", и, насколько могу судить, по долгосрочности он стоит на втором месте, уступая лишь тому герою отроческого пульпа, Нику Картеру.

Десять историй, вошедших в этот том, были отобраны с двойной целью:

1. представить десять типичных инцидентов в ранней карьере миниатюрного борца с наваждениями, и

2. детализировать его специальные методы противодействия тому, что катехизис называет духовными и призрачными врагами.

Насколько мне известно, он впервые произвёл электрорцизм беспокойного духа, вынудил зомби вернуться в могилу, добавив в его рацион немного мясного, и, без сомнения, первым анестезировал вампира, прежде чем нанести coup de grâce. В любом случае, если истории, собранные в данном оригинальном снопе приключений Жюля де Грандена, помогут читателю забыть о тревожащих его инцидентах повседневного бытия хотя бы на час-другой, это будет означать для Жюля, равно как для меня самого, что мы добились достаточного оправдания своего существования.

Сибери Куин

Вашингтон Д. С. Предисловие к 'Phantom Fighter’, ‘Arkham House’, 1966

* * *

Была середина зимы, и снаружи ветер швырял стены мокрого снега в наши оконные стёкла волну за волной, свирепо завывая свои военные мелодии время от времени. Внутри, свечение распиленных железнодорожных шпал, горящих на латунной подставке для дров, приятно смешивалось с затенённым ламповым светом. Жюль де Гранден отложил в сторону копию L’illustration, которую он просматривал ещё с обеда, вытянул свои стройные, по-женски маленькие ноги к огню и рассматривал сверкающие носы оригинальных кожаных туфель с очевидным удовлетворением.

– Эй, друг мой Траубридж, – обратился он ко мне, с ленцой наблюдая за прыгающим светом от камина, оживающего в отражениях на его полированной обуви, – здесь у нас чертовски приятно. По мне, так я ни за что бы не вышел из дому в такую ночь. Да будет тот дураком, кто бросит весёлый огонь ради…

      Резкий, императивный лязг дверного молотка прервал его и, прежде чем я смог выбраться из своего кресла, требование повторилось, громче, настойчивее.

– Доктор Траубридж, вы сможете навестить доктора Ларсона? Боюсь, с ним что-то произошло – мне ненавистно беспокоить вас в такую ночь, но, полагаю, ему на самом деле требуется врачебная помощь, и… – молодой профессор Эллис наполовину ввалился в холл, втолкнутый порывом яростного ветра почти целиком в дверной проём. – Я вышел, чтобы повидаться с ним, несколько минут назад, – добавил он, когда я захлопнул дверь перед носом у бури, – и когда был уже на дороге перед его домом, то заметил свет в верхнем окне, хотя остальная часть его жилища была погружена в темноту. Я постучал, но не получил ответа, затем отправился во двор, чтобы позвать его, и в ответ мне внезапно раздался вопль самого жуткого свойства, сопровождаемый визгливым смехом, и, пока я смотрел на его окно, фигура Ларсона, казалось, боролась с чем-то, хотя там никого не было в комнате. Я позвонил с десяток раз в дверной колокольчик и постучал в дверь, но никакого другого звука из дома не донеслось. Сперва я подумал, что следует уведомить полицию; затем я вспомнил, что вы живёте прямо за углом, так что я пришёл к вам. Если Ларсон заболел, вы сможете ему помочь; если нам понадобится полиция, у нас всегда есть время, чтобы…

– Ну, друзья мои, почему мы же тогда стоим и толкуем здесь, когда бедный профессор Ларсон нуждается в помощи? – вопросил Жюль де Гранден от двери кабинета. – Неужто у вас не осталось профессиональной гордости, дружище Траубридж? Отчего мы тогда прохлаждаемся?

– Как почему, ты же сам только что сказал, что и с места не сдвинешься сегодняшним вечером, – возразил я осуждающе. – Если ты имеешь в виду…

– Но конечно, я собираюсь это сделать. – прервал он. – Только два вида людей не могут поменять своего мнения, мой друг, а именно болван и мертвец. Жюль де Гранден не является ни тем, ни другим. Ну, пойдёмте же.

– Нет смысла брать авто, – пробормотал я, пока мы надевали наши пальто. – Этот мокрый снег сделает вождение невозможным.

– Очень хорошо, тогда мы пойдём пешком, только давайте оформим это побыстрее. – ответил Жюль, от души подталкивая меня к дверям и наружу в бушующую ночь. Склонив головы против воющей бури, мы отправились в дом проф-а Ларсона.

– По правде говоря, у меня не было ангажемента с Ларсоном. – признался профессор Эллис, пока мы тащились по улице. – Факт в том, что он мог узреть дьявола, как мне кажется, но… вы случайно не слышали о его последней мумии? – он замолчал.

– Его что? – переспросил я резко.

– Его мумии. Он привёз её из Африки на прошлой неделе, и с того времени только о ней и говорил. Этим вечером он собирался распеленать её, поэтому я просто решил прогуляться к нему домой в надежде, что он позволит мне поприсутствовать.

Ларсон – странный тип. Отличный антрополог и всё такое, само собой, но одинокий волк, когда дело доходит до работы. Он нашёл эту мумию случайно, в хитро спрятанной гробнице рядом с Нага эд-Дер, а эта местность считалась хорошо раскопанной ещё тридцать лет назад, знаете ли. Есть тут и забавная сторона. Пока они раскапывали гробницу, двое из его рабочих были укушены могильными пауками и умерли в конвульсиях. Это необычно, ведь египетские могильные пауки не отличаются ядовитостью, хотя и весьма уродливы обличьем. Стоило им очистить шахту от щебня и приблизиться к погребальной камере, как все феллахины Ларсона разбежались оттуда кто куда, но он – упрямый чёрт, так что вместе с Фостером они-таки добили шахту, с помощью всех добровольцев, кого они смогли нанять в окрестностях.

У них были не меньшие проблемы с доставкой мумии вниз по Нилу. Половина экипажа их дахабийи слегло от какой-то таинственной лихорадки, некоторые погибли, остальные дезертировали; и, как только они были готовы к отплытию из Александрии, Фостер, бывший ассистентом Ларсона, также был свален с ног лихорадкой и умер в течение трёх дней. Ларсон, однако, держался из последних сил и всё же протащил мумию через границу – контрабандой под носом у египетской таможни, замаскировав под ящик губок из Смирны.

– Но погодите-ка, – прервал я его, – вы и профессор Ларсон оба являетесь сотрудниками музея Харрисонвиля. Как так вышло, что ему удалось оставить мумию как свою собственность? Почему он не отправил её в музей вместо своего дома?

Эллис коротко рассмеялся.

– Вы же не знаете Ларсена как следует, не так ли? – спросил он. – Разве я уже не сказал, что он одинокий волк? Экспедиция в Нага-эд-Дер была делом 50/50; музей оплатил половину, и Ларсон чуть ли не обнищал, чтобы заполнить оставшуюся долю. У него была собственная теория о том, что в Наге могут быть найдены некоторые ценные реликвии Пятой династии, но все только потешались над ним. Когда же он обосновал свою теорию, то был похож на избалованного ребёнка с палкой конфет, и не желал делиться своей находкой с кем бы то ни было. Когда я предложил ему помощь в распеленании мумии, он в ответ предложил мне прыгнуть с разбега в озеро. Я не знаю, звал ли он меня сегодня к себе, когда я пришёл к нему под окна, но когда я услышал, как он кричит и смеётся и прыгает туда-сюда, как каштан на сковороде, мне пришло в голову, что он дошёл до ручки, и я тут же побежал за вами. Вот мы и на месте. Возможно, сейчас мы будем посланы ко всем чертям, но ему всё-таки может требоваться помощь.

Когда он закончил говорить, Эллис раскатисто постучал по двери Ларсона. Только пронзительный вой ветра вдоль угла дома и хлопанье незакреплённых жалюзей были ответом.

– Pardieu, либо он тяжело болен, либо отвратительно тугоух, одно из двух! – заявил де Гранден, закутавшись подбородком в меховой воротник своего пальто и ухватившись за шляпу, которую штормовым ветром едва не срывало с головы. Эллис повернулся к нам в нерешительности.

– Вы не думаете… – начал он, но:

– Думайте, что вам нравится, друзья мои, и отморозите себе ноги, пока будете это делать. – вспыльчиво прервал маленький француз. – Что же до меня, я иду в этот дом сейчас же, сию минуту, немедленно.

Попробовав и дверь, и ближайшее окно, и найдя их надёжно запертыми, он без дальнейших церемоний выбросил вперёд затянутый в перчатку кулак, отодвинул задвижку и поднял створку.

– Так вы идёте или остаётесь, чтобы принять жалкую погибель от холода? – позвал он, перебрасывая ногу через подоконник.

С де Гранденом во главе, мы нащупывали наш путь сквозь тёмную гостиную, через холл и вверх по винтовой лестнице. Каждая комната в доме, за исключением одной, была черна, как Древний Египет во время чумы, но тонкая струйка света сочилась в коридор из-под двери кабинета проф-а Ларсона, направляя наши шаги в сторону его святилища, как маяк направляет корабль в порт беззвёздной ночью.

– Ларсон! – тихо позвал Эллис, стуча по двери кабинета. – Ларсон, ты здесь?

Ответа не последовало, и он схватился за ручку, сделав предварительный поворот. Ручка провернулась в его ладони, но дверь оставалась неколебима, очевидно, запертая изнутри.

– Посторонитесь, будьте любезны, месье, – попросил Жюль, отошёл назад настолько далеко, насколько позволяла длина коридора, после чего ринулся вперёд, словно футболист, несущийся к своей цели. Не слишком прочная дверь пала под его напором, и тёмный холл затопило паводком ослепительного света. Мгновение мы застыли на пороге, по-совиному моргая, затем:

– Святые небеса! – вырвалось у меня.

– Бога ради! – донёсся ответ Эллиса.

– Eh bien, я склонен думать, что здесь скорее к дьяволу. – прошептал де Гранден. Комната перед нами представляла собой кошмарный хаос, как если бы его содержимое было перемешано монструозной ложкой в руках злонамеренного озорника-великана. Мебель была опрокинута; некоторые чехлы на стульях были вспороты, как будто какой-то безжалостный, торопливый сыщик разрезал обивку в поисках скрытых ценностей; картины висели на стенах под безумными углами.

В середине кабинета, под бликами скопища электрических ламп, стоял тяжёлый дубовый стол, а на нём покоился саркофаг со снятой крышкой, рядом с ним лежала сухощавая фигура, обмотанная льняными бинтами цвета китайского чая крест-накрест. Рядом с плинтусом у стены под окном приютилась гротескная, нечеловеческая вещь, напоминающая поношенное чучело фермера или безнадёжно устарелый манекен портного. Нам пришлось дважды вглядеться, напрягая неверящие глаза, прежде чем мы признали в этой смятой форме профессора Ларсена. Ступая изящно, как кот по мокрому тротуару, де Грандин пересёк комнату и опустился на одно колено рядом со скрюченной формой, снимая одновременно свою правую перчатку.

– Неужто он… он… – прошептал Эллис хрипло, запинаясь на слове, перед которым миряне, похоже, испытывают суеверный страх.

– Мёртв? – закончил за него де Гранден. – Mais oui, сударь, как сельдь. Но это произошло совсем недавно. Нет, я подозреваю, что он ещё был вполне себе жив, когда мы покидали наш дом, чтобы прийти сюда.

– Но… что мы можем сделать? Должно быть что-то… – трепетно спросил Эллис.

– Безусловно, мы можем пригласить коронера. – ответил де Гранден. – Между тем, мы могли бы рассмотреть это. – он кивнул в сторону мумии, лежащей на столе. Гуманная обеспокоенность Эллиса по поводу его мёртвого коллеги упала с него, как изношенная одежда, стоило тому повернуться к древней реликвии – человека полностью затмил антрополог.

– Красиво… Превосходно! – пробормотал он восторженно, глядя на малопривлекательную вещь. – Видите, здесь нет ни лицевой маски, ни погребальной статуи, ни на мумии, ни на кейсе. Работа Пятой династии, как пить дать, и ящик – вы видите, я вас спрашиваю? – он прервался, вопрошающе указывая внутрь открытого кедрового гроба.

– Вижу ли я? Бесспорно, – резко ответил де Гранден, – но позвольте узнать, что здесь вам видится необычайным?

– Неужели вы ещё не заметили? Да на саркофаге нет ни одной строки иероглифов! Египтяне всегда пишут титулы и биографии своих усопших на их гробах, но тут мы имеем девственно чистую древесину. Видите, – он наклонился и постучал по тонкой, но твёрдой кедровой скорлупе, – никаких следов ни от краски, ни от лака! Неудивительно, что Ларсон оставил его для себя. Почему, спросите вы? Да потому что со времён, как египтология стала наукой, не было открыто ничего подобного!

Взгляд де Грандена блуждал, переходя с гроба на мумию и обратно. Затем он прошёл мимо Эллиса своей быстрой кошачьей поступью и нагнулся над забинтованным телом.

– Я не знаком как следует с египтологией, – признался он, – но медицина мне известна в превосходной степени. Что вы скажете об этом, hein?

Его стройный указательный палец на мгновение застыл на льняных бинтах, окружающих левую грудную область высушенной фигуры. Я запнулся на полуслове. Не могло быть никаких сомнений. Левая грудь, даже под слоем бинтов, была значительно ниже правой, и под туго натянутым бандажом в этой области чуть заметно, но всё же вполне зримо проступал тончайший след красно-коричневого пятна. Невозможно было ошибиться на сей счёт. Каждому хирургу, солдату и бальзамировщику достаточно одного взгляда, чтобы признать такое красноречивое пятнышко.

Глаза профессора Эллиса стали раскрываться, пока не стали почти такой же ширины, как у де Грандена.

– Кровь! – выдохнул он приглушённо. – Господь всемогущий! – а после: – Но это же не может быть кровью, просто невозможно, вы же понимаете. Мумии потрошились и мариновались в натроне, прежде чем их подвергали высушиванию. Соответственно, ни о каких остатках телесных жидкостей и речи быть не может.

– Да ну? – саркастически прервал его француз. – Тем не менее, месье, де Гранден – слишком старый лис, чтобы обучать его искусству высасывания яиц. Друг мой Траубридж, – повернулся он ко мне, – сколько лет вы уже прописываете пилюли людям, мучающимся желудочными коликами?

– Отчего же, – ответил я с удивлением, – порядком сорока лет, но…

– Никаких но, друг мой. Можешь ты или не можешь опознать кровавое пятно на глаз?

– Само собой, но…

– Тогда не мог бы ты быть столь любезен, чтобы сообщить нам, что это перед нами?

– Кровь, что же ещё – тут и ежу понятно.

– Précisément – это кровь, месье Эллис. Почтенный и в высшей степени достойный доверия доктор Траубридж только что подтвердил сей факт. Теперь давайте-ка рассмотрим получше вместилище этой замечательной мумии, которая, несмотря на ваше травление натроном и засушивание, способна выделять кровь.

Взмахом руки он указал на простой, без украс, ящик из кедровой древесины.

– Святые отцы, это ещё более необычайно! – подал голос Эллис, нависая над гробом. – Видите?

– Что? – спросил я, так как его глаза сияли от возбуждения, пока он глядел в осквернённую шкатулку.

– Как же, я говорю о способе крепления крышки. Большинство крышек от футляров для мумий удерживаются на месте с помощью четырёх маленьких выступов – по два с каждой стороны, которые погружаются в пазы в нижней части и закрепляются прочными деревянными дюбелями. Здесь же их аж целых восемь, по три с каждой стороны и по одному – вверху и внизу. Хм-м, видимо, те, кто заказали такой гроб, хотели иметь гарантию, что тот, кто будет в него положен, не сможет вырваться. И… святой Скотти, поглядите-ка сюда!

Он в волнении указал на дно ящика. И вновь я был немало удивлён. Аномалии, не укрывшиеся от его намётанного глаза, были совершенно неразличимы для моего.

– Видите, как здесь решён вопрос с благовониями? На моём счету несколько сотен вскрытий футляров для мумий, но такого я ещё не встречал.

Как только что отметил Эллис, всё дно гроба было усыпано благовонными травами на глубину до 4 дюймов или около того. Ароматические букеты измельчились за сотни лет в порошок, однако смесь из гвоздики и корицы, алоэ и тимьяна поразила нас резким, чуть ли не удушливым ароматом, когда мы перегнулись через край ваннообразного саркофага.

Небольшие васильковые глаза де Грандена, пока он быстро переводил их с меня на Эллиса и обратно, округлились и ярко засияли.

– Думаю, что это чертовски всё объясняет, – заявил он. – Готов биться об заклад, это тело никогда не было мумифицировано, по крайней мере, в традиционном исполнении старых мастеров-бальзамировщиков. Не поможете мне?

Он призывно кивнул Эллису, одновременно подсовывая руки под плечи мумии.

– Возьмитесь за ноги, монсеньор, – велел он, – и поднимите её как можно деликатнее – деликатнее, прошу вас – она должна быть положена точно туда же, где была, до прихода коронера.

Они приподняли забинтованное тело на высоту шести дюймов над столом, после чего вернули в исходное положение, и на лицах обоих застыло выражение крайнего изумления.

– В чём дело? – спросил я, полностью озадаченный их взглядами, полными взаимного понимания.

– Оно весит, – начал де Грандин, и тут же, — шестьдесят фунтов, как минимум! – закончил за него Эллис.

– И что же?

– А то, что это навеки обрекает нас на дьявольский субклеточный уровень. – ответил маленький француз в резком тоне. – Это отнюдь не есть хорошо, друг мой, скорее, с точностью наоборот. Тебе известно про свою физиологию; ты знаешь, что мы с тобой и всеми прочими людьми на 60% или больше состоим из воды, элементарной H20, находящейся в реках и на столах американцев взамен достойного вина. Мумификация же представляет собой обезвоживание – водянистое содержимое тело удаляется с концами, и не остаётся ничего, кроме костей и пергаментной кожи, скудные 40 процентов общей телесной массы при жизни. Это тело сравнительно небольших пропорций; в расцвете лет оно едва ли весило больше сотни фунтов; тем не менее…

– Что ж, видимо, оно могло быть мумифицировано лишь частично… – прервал его я, но де Гранден отрезал:

– Или же вовсе без этого обошлось, друг мой. Я более чем уверен, чёрт побери, что мы обнаружим кое-какие интересные пояснения, когда развернём эти бинты. Кровоточащая мумия, которая к тому же сохранила больше половины своего прижизненного веса – да, вероятность сюрприза невероятно велика, или же я ошибаюсь в собственных чувствах. В то же время, – обернулся он к двери, – существуют рутинные процедуры закона, которые должны быть соблюдены. Следует оповестить коронера о смерти месье Ларсона, и нам нет никакой необходимости жечь электричество, пока мы будем ожидать его прихода.

Вежливо предлагая нам следовать за ним, он потушил кабинетный свет, прежде чем закрыть за собой дверь, и мы прошествовали в нижний холл, где был телефонный аппарат.

– Просто в голове не укладывается, как это могло произойти, – бормотал профессор Эллис, нервно вышагивая по гостиной своего покойного коллеги, пока мы ждали прихода следователя, – Ларсон казался в радужном настроении сегодня днём и… Бог мой, что это?

Звуки ужасающей борьбы, как будто двое людей сцепились в смертельной схватке, разнеслись по тихому дому. Бух-бух-бух! Тяжкие, гулкие шаги сотрясли пол над нашими головами; затем – бадыщщщь! – раздался сокрушительный удар, как будто опрокинули мебель, мгновенная пауза, и вдруг – резкий вскрик и внезапное крещендо дикого, режущего слух смеха. Затем вновь наступила тишина.

– Святые небеса! – выдохнул я, схваченный паническим ужасом за горло. – Это прямо над нами, в кабинете, где мы оставили мумию и…

– Быть того не может! – запротестовал профессор Эллис. – Никто не мог пробраться мимо нас в комнату, и…

– Может быть или не может, однако дружище Траубридж дело говорит, будь оно неладно! – вскричал маленький француз, выпрыгивая из кресла по направлению к лестнице. – En avant, mes enfants, за мной!

Сломя голову он помчался вверх, перепрыгивая через три ступеньки; оказавшись наверху, замер на мгновение перед закрытой дверью кабинета, доставая из кармана пистолет; оружие описало широкую дугу в его руке, когда он вломился в комнату быстрым прыжком, зажёг свет и предостерегающе крикнул:

– Руки вверх! Одно движение – и ты будешь завтракать с дьяволом… Великий Dieu, глядите, друзья мои!

За исключением одного-двух стульев, в комнате ничего не изменилось с нашего ухода. На столе по-прежнему инертно лежала перевязанная мумия, её набитый специями футляр стоял рядом, со снятой крышкой, вещь, бывшая Ларсоном, примостилась у окна, прижавшись плечами к стене, как будто пострадавшая при попытке совершить сальто, жалюзи на оконной раме с треском хлопали на морозном зимнем ветру.

– Окно – оно распахнуто! – возопил профессор Эллис. – Оно было заперто, когда мы были здесь, но…

– Dieu de Dieu de Dieu de Dieu… Может ли кто в этом разобраться? – сердито прервал его де Гранден, шагая к открытой створке. – Parbleu, то, каким образом вы набрасываетесь на очевидное, чертовски действует мне на нервы, дорогой мой Эллис, но – ах? А-а-а-а-ах? Один видит, другой воспринимает, третий понимает – почти!

Не отставал от него, мы перегнулись через подоконник и, послушные немой команде его указательного пальца, смотрели теперь на покрытый снегом козырёк эркера первого этажа, выступавший из стены дома примерно двумя футами ниже окна кабинета. Врезанные в матово-белый слой снега, четыре длинных параллельных полосы обнажали шиферный настил.

– Ну-у, – протянул он, опуская створку и разворачиваясь к двери, – тайна частично прояснилась, друзья мои. Вполне логичным было бы использовать сиё окно для взлома, – добавил он, пока мы спускались вниз по лестнице. – Крыша эркера имеет довольно пологий склон и расположена прямо под окном кабинета проф-а Ларсона. Искушённому в искусстве взлома грех не использовать такую возможность для своего преступления, а ещё тот факт, что во всём доме мы оставили свет только на первом этаже, как бы уведомляя мир снаружи, что верхние покои свободны для посещения. Так что…

– Похоже на правду, но здесь не могло быть никакого взлома, – прервал Эллис практичным тоном. Де Гранден же наградил его таким взглядом, каким учитель мог бы одарить выдающегося по тупости ученика.

– Может, оно и так, mon ami, – ответил он, – однако, если вы всё же найдёте возможным сдержать на время своё любопытство – и болтовню – может быть, мы найдём то, что ищем.

Тёмный, сгорбленный объект с поразительной яркостью открылся нашим глазам на фоне покрытого снежной пудрой газона, стоило нам спуститься с крыльца. Де Гранден присел на одно колено перед ним и чиркнул спичкой, чтобы добавить немного света для осмотра. Это оказалось лицо рваного, неопрятного типа, немытое, небритое; типичный низкопрофильный вор-карманник, который совмещал свои обычные нехитрые занятия с более высокой профессией взлома – и с катастрофическими результатами для себя.

Он замер в том состоянии, в каком упал с покатой крыши эркера, одна рука была вывернута под тело, голова наклонена под неестественным углом в одну сторону, а его побитая молью и выцветшая от времени шляпа смялась в пюре на его макушке и комически оттопыривала ему уши. Маленькие насыпи мокрого снега скопились в изломах его рваного пальто, а крошечные нити сосулек намёрзли на его усах.

Человек был, вне всякого сомнения, мёртв. Никто, даже самый опытный акробат, не смог бы выкрутить шею под столь немыслимым углом. И причина его смерти была очевидна.

Напуганный при виде мумии, бедняга попытался как можно быстрее выбраться через открытое окно, поскользнулся на мокрой наледи крыши эркера и свалился вниз головой, упав всем своим весом на ныне скрученную шею. Я поспешно высказал свои доводы, но де Гранден озадаченно покачал головой.

– Манера его смерти вполне очевидна, – ответил он задумчиво, – но вот какова причина её, здесь остаются неясности. Мы вполне можем вообразить, что подобное существо пришло в ужас, увидев распластанную на столе мумию, но это не объясняет те выходки, которое мы слышали, прежде чем наш форточник вывалился из или был принудительно выброшен из окна. Мы слышали, как он метался наверху, как раскидывал мебель, наконец, мы слышали его вопль вперемешку с безрадостным смехом. Что это могло означать? Испуганные люди склонны кричать, иногда даже истерически смеяться, но с чем он мог бороться, в таком случае?

– Точно то же самое, что и в случае Ларсона! – быстро вставил профессор Эллис. – Разве вы не помните…

– Exactement, – ответил француз, озадаченно нахмурившись.

– Профессор Ларсон громко кричал и боролся с воздухом; теперь этот несчастный грабитель врывается в комнату, где господин Ларсон погиб при столь странных обстоятельствах, и точно так же дерётся с пустотой, а после падает навстречу смерти, отвратительно хохоча. Здесь присутствует что-то поистине дьявольское, друзья мои.

Когда мы возвратились обратно в дом, молодой Эллис смотрел на нас с выражением чуть ли не панического ужаса в своих глазах.

– Вы сказали, что мы должны оставить мумию как есть до прихода коронера? – потребовал он.

– Абсолютно верно, друг мой, – ответил де Гранден.

– Отлично, тогда мы оставим эту проклятую вещь в покое, но как только м-р Мартин закончит с ней, я думаю что нам лучше сжечь её.

– Э, что это вы такое говорите? Сжечь её, месье? – спросил де Гранден.

– Только то, что сказал. Это тот случай, который египтологи именуют "несчастливой" мумией, и чем скорее мы избавимся от неё, тем лучше будет для всех нас. Видите ли… – он резко вскинул глаза вверх, будто опасаясь очередной вспышки насилия в комнате Ларсона, затем вновь повернулся к нам. – Вы же помните серию летальных инцидентов, последовавших после вскрытия гробницы Тутанхамона?

Де Гранден не ответил ничего, но по пристальному, немигающему взгляду, которым он смерил говорившего и тому, как нервно подрагивали кончики его элегантно завитых усов в уголках рта, было несложно судить о его интересе. Эллис же продолжил:

– Называйте это чушью собачьей, коли вам заблагорассудится – а так вы и поступите, скорее всего – но факт в том, что во всех этих пересудах о том, что древние боги Египта имеют силу проклясть тех, кто осмелился нарушить покой мумий изгнанников, есть здравое звено. Знаете, я вполне разделяю мнение, что есть мумии, известные как "несчастливые" – и для тех, кто нашёл их, и тех, кто хоть как-то соприкасался с ними. Тутанхамон, возможно, последний, как и наиболее выдающийся пример данного класса. В своё время он был еретиком и оскорбил "древних" или же их жрецов, которые были суть одним. Так что, когда он умер, его похоронили с надлежащими церемониями, но не поставили образ Амона-Ра на носу его лодки, переправлявшей его через озеро мёртвых, и эмблемы Тема, Себа, Нефтиды, Осириса и Исиды не сопровождали его в странствии. Тутанхамон, несмотря на его запоздалые усилия в попытке пойти на мировую со жрецами, был немногим лучше атеиста относительно современной ему веры, и гнев богов вошёл в гробницу вместе с ним. Они не желали, ни чтобы имя его сохранилось для потомства, ни чтобы его мощи были вновь извлечены на свет.

Теперь поразмыслите над произошедшим: когда лорд Карнарвон обнаружил гробницу, с ним было четверо подручных. Карнарвон и трое его помощников на сегодняшний момент мертвы. Полковник Херберт и доктор Эвелин-Уайт были одними из первых, вошедших в склеп Тутанхамона. Оба умерли в течение года. Сэр Арчибальд Дуглас должен был заниматься рентгеноскопией – он умер прямо перед тем, как были разобраны пластины. Шесть из семи французских журналистов, попавших в гробницу вскоре после её открытия, скончались в течение года, и едва ли не каждый рабочий, участвовавший в раскопках, погиб раньше, чем успел прогулять своё жалованье. Некоторые из этих людей умерли одним образом, другие – иначе, но факт остаётся фактом: они все мертвы. Мало того, даже незначительные предметы, взятые из гробницы, кажется, проявляют пагубное влияние. Существует абсолютное подтверждение тому, что служители Каирского музея древностей, в обязанности которых входит нахождение рядом с мощами Тутанхамона, заболевали и умирали безо всякой видимой причины. Неудивительно, что её называют "несчастливой" мумией?

– Весьма любопытно, месье, что теперь? – подытожил де Гранден, когда египтолог впал в угрюмое молчание.

– Только то самое: этот ящик для мумии наверху гол, что твоя ладонь, от любых надписей, а ортодоксальные египтяне Пятой династии столь же не склонны были класть тело в саркофаг без надлежащих биографических и религиозных предписаний на его поверхности, сколь средняя американская семья не склонна проводить похороны без какой-либо церемонии отпевания. Кроме этого, очевидные улики указывают на то, что тело вообще не было мумифицировано – по-видимому, оно было просто завёрнуто в пелены и положено в ящик со слоем благовоний вокруг него. Бальзамирование имело в Древнем Египте религиозное значение. Если плоть повреждена, дух не может вернуться после предустановленного цикла и возродить его, и быть похороненным без бальзамирования было равноценно отказу от бессмертия. Тело наверху несёт на себе следы самой ничтожной попытки импровизированной презервации. Похоже на то, что человек, кто бы он ни был, умер за пределами религиозной границы, не так ли?

– Вы приводите весомые аргументы, месье, – кивнул де Гранден, – но…

– Отлично, а теперь давайте взглянем на историю нашей находки, начиная от самых истоков: рабочие Ларсона умирали во время работы в гробнице. Каким образом? От укусов пауков! Что за вздор! Египетские могильные пауки не более ядовиты, чем наши садовые. Я знаю, о чём говорю; меня не раз кусали эти мерзости, и я страдал гораздо меньше, чем когда был ужален скорпионом в Юкатане.

Затем, во время спуска по Нилу, большая часть команды слегла, а некоторые – умерли, от странной лихорадки; и в то же время это выносливые черти, привычные к местному климату, и, по всей вероятности, имунные к любым видам болезней, которые их страна может производить. Затем настал черёд Фостера, ассистента Ларсона, слёгшего точно от той же лихорадки накануне отплытия из Египта. Похоже, как будто здесь имеет место некое злобное влияние, а? И вот мы подходим к сегодняшнему вечеру: Ларсон готов развернуть мумию и, нисколько не глядя в прошлое, достаёт её из футляра. Он мёртв – "мёртв как сельдь", как вы выразились, и только одному Богу ведому, как это произошло. Пока же мы ожидаем коронера, этот бедняга-форточник влезает в дом, сражается с каким-то невидимкой, точно как Ларсон до него, и погибает. Думайте, что угодно, – его голос поднялся практически до крика, – но эта мумия окружена аурой страшной беды, и смерть ожидает каждого, кто посмеет приблизиться к ней!

Де Гранден ласково погладил вощёные кончики своих миниатюрных усов.

– Всё, о чём вы говорите, вполне может быть правдой, месье, – признал он, – но факт остаётся фактом, что оба из нас – доктор Траубридж и я сам находились рядом с мумией; и мы вполне сносно себя чувствуем – хотя я бы не отказался сейчас от глотка-другого бренди. Мало того, профессор Ларсон промотал большую часть своего состояния и значительную часть средств музейных фондов на поиски этого замечательного мертвеца. Было бы по меньшей мере воровством сжечь её, как вы предлагаете.

– Ладно, – ответил Эллис с нотой окончательности в голосе. – Это ваше личное дело. Как только коронер закончит осмотр, я отправляюсь домой. Я и близко не подойду к этой проклятой мумии, хоть и за целое состояние.

– Приветствую, доктор де Гранден, – поздоровался коронер Мартин, топая ногами и стряхивая снег с пальто. – Плохие новости, да? Есть идеи касательно причины смерти?

– Тот, что снаружи, узрел лучший мир, вывернув себе шею, это бесспорно. – ответил француз. – Что же до проф-а Ларсона…

– Снаружи, говорите? – прервал его м-р Мартин. – это что же, выходит, их было двое?

– Хмм, нам нужно радоваться, что их было не пятеро. – отрезал с досадой Эллис. – Они прощались с жизнью в таком темпе, что мы просто не успевали за этим уследить, с того момента, как Ларсон начал разворачивать это…

– Извольте, минутку, сударь. – подняв руку в знак протеста, оборвал его де Гранден. – Месье коронер очень занятой человек и у него есть свои неотложные обязанности, требующие скорейшего выполнения. Когда он с ними закончит, то бьюсь об заклад, что месье будет рад выслушать ваши любопытные теории на сей счёт. В настоящий же момент, – он вежливо поклонился следователю, – не проследуете ли вы за нами, месье?

– Я умываю руки, – сказал Эллис. – Буду ожидать вас здесь и хочу сразу предупредить…

Но нам не пришлось выслушать его предостережения, так как вслед за Гранденом мы тут же поднялись на второй этаж и подошли к кабинету, где покоились профессор Ларсон и мумия.

– Гм-м, – вырвалось у м-ра Мартина, который, помимо того, что был коронером, ещё и заведовал городским похоронным бюро, пока он окидывал комнату быстрым, практичным взглядом, – это выглядит словно бы… – он пересёк комнату прямиком к сгорбленному телу Ларсона и протянул одну руку, но тут раздалось:

– Grand Dieu des cochons – не двигайтесь, месье! – прокричал де Гранден, заставив м-ра Мартина замереть на полушаге. – Назад, месье, отойдите же, Траубридж, если вам дорога ваша жизнь! – схватив меня за локоть, а м-ра Мартина – за полу пиджака, он одним рывком выволок нас из комнаты.

– Что ещё за… – начал было я, когда мы оказались в коридоре, но он оттолкнул нас к лестнице.

– Да не стойте вы тут с вашими пререканиями! – прикрикнул он. – Скорее, бегите на дружественный мороз, пока ещё есть время, друзья мои! Пардью, сейчас я всё вижу – месье Эллис был прав; эта мумия…

– Ой-ей-еееееееей! – неожиданно донёсся до нас снизу отчаянный крик, сопровождаемый звуком возни, будто Эллис безумно боролся с неким противником. Затем раздался страшный, мозговыносящий смех, пронзительный, мрачный, насмешливый.

– Sang du diable, оно поймало его! – воскликнул де Гранден и стремглав бросился к лестнице, вскочил на балюстраду и метеором рухнул вниз. Коронер Мартин и я заторможенно последовали за ним и обнаружили француза, безмолвного и задыхающегося, у входа в гостиную, его тонкие красные губы были сложены в трубочку, словно бы он издавал беззвучный свист. Салон профессора Ларсона был обставлен в формальном, высокопарном стиле, столь популярном в последние годы прошлого столетия, лёгкие стулья и кушетки из позолоченного дерева, обитые яблочно-зелёным атласом, стеклянный шкаф для разного рода безделиц, парочка изящных столов с тонкими ножками, украшенных несколькими миниатюрами из дрезденского фарфора. Мебель была раскидана по комнате, светло-серый вельветовый ковёр перевёрнут, фарфоровый шкафчик разбит и завален набок. В эпицентре бардака лежал Эллис собственной персоной, руки его были сжаты в кулаки, колени согнуты, губы – растянуты в мрачной, сардонической усмешке.

– Господи! – коронер рассматривал несчастное, напряжённое тело, вытаращив глаза. – Это же ужасно…

– Cordieu, будет ещё ужаснее, если мы задержимся здесь. – вскричал де Гранден. – Наружу, други мои. Забудьте про ваши шляпы и пальто – жизнь дороже! Говорю вам, смерть рыскает в каждой тени этого проклятого места!

Он вытолкал нас впереди себя из прихожей и велел нам стоять так на продувном ветру, без головных уборов и верхней одежды.

– Знаешь что, – запротестовал я, выбивая зубами чечётку, – шутка зашла слишком далеко. Это совершенно…

– Шутка? – ответило его резкое эхо. – Считаешь ли ты шуткой, что профессор Ларсон умер сегодня ночью сим странным образом; что заблудший бродяга погиб тем же самым образом; что даже бедный юный Эллис лежит там весь жёсткий и мёртвый, внутри этой проклятой дыры? Твоё чувство юмора весьма своеобразно, друг мой.

– Что это было? – спросил коронер Мартин в своей практичной манере. – Это что, какая-то инфекция в доме, которая заставила проф-а Эллиса закричать таким вот образом перед смертью, или…

– Скажите мне, месье, – прервал его де Гранден, – в вашем морге имеются ли средства для дезинфекции?

– Ну конечно, – ответил с удивлением коронер. – у нас есть аппарат для одновременного производства формальдегида и цианогена, в зависимости от класса требуемой фумигации, но…

– Очень хорошо. Будьте так добры, сгоняйте в вашу лабораторию со всей возможной скоростью и возвращайтесь с материалами для цианогеновой фумигации. Буду ждать вас здесь. Поторопитесь, месье, это дело крайне высокой срочности, уверяю вас.

Пока м-р Мартин удалился за аппаратом для дезинфекции, де Гранден и я вернулись в мой дом, сменили верхнюю одежду и вернулись обратно. Хотя я и сделал несколько попыток узнать, что же он обнаружил в доме Ларсона, он только нетерпеливо пожимал плечами и отделывался от меня невнятными восклицаниями, так что мне пришлось наконец отступить, прекрасно зная, что мой друг всё расскажет вплоть до мелочей, когда посчитает это необходимым. Глубоко погрузив руки в карманы, а головы – в воротники, мы ждали возвращения коронера.

С ловкостью, наработанной длительной практикой, ассистенты м-ра Мартина установили баки с меркуриальным цианидом перед парадным и чёрным входом дома Ларсона, протянули от них в замочные скважины резиновые шланги и зажгли под ними спиртовки. Когда м-р Мартин предположил, что тела лучше бы удалить из дома перед началом фумигации, де Гранден решительно покачал головой.

– Или у нас будут новые смерти, или же, в лучшем случае, ваши ребята пойдут на неоправданный риск, если сунутся туда до истечения хотя бы одного дня с начала газовой чистки, – ответил он.

– Но за трупами нужен присмотр, – стоял на своём коронер, утверждая это с высоты своей более чем двадцатилетней профессиональной практики в области мортуарной науки.

– Они не подвергнутся никакому сколько-нибудь достойному внимания разложению, – ответил француз. – Газ будет действовать до некоторой степени в качестве консерванта, а риск, на который вы хотите пойти, того не стоит.

Не дожидаясь, пока коронер приведёт ответные аргументы, он продолжал:

– Демонстрация перевешивает любые объяснения в расчёте 10/1, друг мой. Позвольте мне действовать собственным методом, и ровно в это же время завтрашней ночью вы убедитесь в здравой основе моего кажущегося упрямства.

Вскоре после восьми часов вечера следующего вечера мы встретились вновь у дома Ларсона, и с таким же равнодушием, как если бы подобные сумасбродства были повседневными занятиями для него, де Гранден стал громить окно за окном своей прогулочной тростью, после чего предложил нам обождать примерно с четверть часа. Наконец он изрёк:

– Теперь, полагаю, мы уже можем без лишней опасности войти внутрь. Газ должен был уже рассеяться. Что ж, идёмте же.

Мы на цыпочках прошли по коридору в гостиную, где находился профессор Эллис, точнее, его труп, а де Гранден зажёг каждую доступную ему по дороге в комнату лампу. Возле окоченелого тела молодого человека он присел на колени и, казалось, изучал пол в мельчайших подробностях.

– Что бы ты ещё не затеял… – начал было я, как тут же:

– Триумф, искомое нашлось! – объявил он. – Идите сюда и смотрите.

Мы пересекли комнату и в изумлении уставились на крошечный объект, который он сжимал между большим и указательным пальцем одетой в перчатку руки. Им оказалась шарообразная вещь, едва ли крупнее высушенной фасолины, а при ближайшем рассмотрении – крохотный волосатый паук с чёрным брюшком, покрытом полосами яркой киновари.

– Видите его? – просто спросил он. – Так разве не мудро было с моей стороны приказать нам отступить прошлой ночью?

– Что это ещё за дрянь? – потребовал я. – Выглядит достаточно безвредно, хотя…

– Eh bien, тут ты в корне не прав, друг мой, – ответил он с невесёлой улыбкой. – Ты видел, что произошло с месье Ларсоном, видишь сейчас скоропостижно скончавшегося беднягу Эллиса? Это – это маленькое, безобидное существо – оно явилось причиной их гибели. Этот малыш известен как катипо или Latrodectus Hasselti, смертоноснейший паук в мире. Даже укус кобры не более, чем поцелуй возлюбленной, по сравнению с жалом этого маленькой штучки. Укушенные им люди немедленно впадают в судороги – они бьют по воздуху, спотыкаются и кружатся на месте, по мере отравления несчастные дают волю ужасному крику, похожему на смех. А ещё через мгновение они падают и умирают.

Разве это не объясняет всё? Иррациональные выходки, которые профессор Ларсон исполнил перед своей кончиной, невозможно было объяснить никаким другим разумным образом. Они меня озадачили. Я не одобрял теорию профессора Эллиса касательно "несчастливой" мумии, хотя, ведомо Богу, она оказалась справедливой для него самого. Как бы то ни было, факт смерти профессора Ларсона был неоспорим, и никто не мог бы с готовностью определить причину этого. Далее, в подобном случае необходимо вызвать коронера, посему мы и телефонировали месье Мартину.

Меж тем, пока мы сидели в ожидании вас, некий полуголодный прощелыга решил, что ему необходимо проникнуть в дом и выкрасть всё, что только под руку попадётся. Он забрался на крышу эркера и, побуждаемый своей недоброй звездой, занёс ногу через оконную раму и ступил внутрь комнаты, где обретались труп профессора Ларсона и мумия. Мы услышали, как он топчется по полу, услышали его ужасный, визгливый смех; мы искали его – и нашли его мёртвым на газоне.

Отлично. Теперь приходит месье Мартин, не рано и не поздно. Мы ведём его к месту, где лежит труп месье Ларсона, и, как только все мы заходим в комнату, я имею шанс заглянуть внутрь ящика со специями на дне. Ха – что же я там вижу? Parbleu, я вижу там движение! Специи не имеют свойство двигаться, друг мой, если только не будут брошены на ветер, а в этой комнате не было ветра. Кроме того, специи не имеют глянцевито-чёрный цвет с красными полосами на брюшке. Нет, чёрт возьми, если только это не пауки. Я встречал их и знаком с ними. На восточных островах, на Яве, в Австралии я встречал их, и мне известна также их зловещая работа. Это Latrodectus Hasselti, на языке туземцев – катипо, а их укус – почти мгновенная и крайне мучительная смерть. Более того, жертвы этого паучка склонны бешено танцевать, будто в яростной схватке, смеяться – но безрадостен их смех! – кричат он, исходя скорбным гоготом – затем они умирают. Мне бы не хотелось танцевать, хохотать и умирать, друзья мои. Не хотел бы я, чтобы и вы закончили так же. Не было времени разглагольствовать или объяснять – наше единственное спасение заключалось в скорейшем ретировании, так как пауки эти – тропические твари, и как только оказались мы снаружи, холод убил бы их. Я собирался предупредить и месье Эллиса, но – увы! – оказалось слишком поздно.

Вне сомнения, один из этих пауков зацепился за его одежду, когда он наклонился, чтобы осмотреть ящик мумии. Насекомое забралось на него, когда он ушёл из комнаты, и, пока он ждал нас внизу, оно ползало по его одежде, пока не добралось до участка открытой кожи; затем, видимо, раздражённое каким-то его движением, оно укусило его, и он умер. Когда я увидел, что он лежит здесь, на полу, то тут же обратился в бегство. Жюль де Гранден вовсе не трус, но кто мог сказать, сколько этих проклятых пауков выползло из гроба и нашло себе тайники в тенях – даже в нашей одежде, как в случае месье Эллиса? Оставаться здесь было равнозначно флирту с быстрой и очень неприятной смертью; сообразно этому, я вытащил вас наружу в бурю и потребовал от м-ра Мартина незамедлительно произвести фумигацию здания. Теперь, поскольку цианогеновый газ убил всё живое внутри дома, мы уже смогли без риска войти сюда.

Ваши помощники могут забрать трупы в любое удобное время, месье, – закончил он, поклонившись м-ру Мартину.

– Eh bien, мы могли бы успокоить ум бедняги Эллиса относительно многого, будь он сейчас здесь, – пробормотал де Гранден, пока мы ехали в сторону моего дома. – Он не мог додуматься, каким образом рабочие Ларсона умирали от укусов пауков, поскольку египетские могильные пауки считаются практически безобидными. Теперь же ответ очевиден. Каким-то образом несколько из этих ядовитых чёрных пауков проникли в футляр для мумии. Они преимущественно подземные твари, днём отдыхают в земле, а вечером выползают. Свет раздражает их, и когда рабочие зажигали свои факелы внутри гробницы, насекомые выказывали своё неудовольствие, кусая их. Смерть в сопровождении конвульсий не замедлила себя ждать, а из-за того, что маленькие чёрные бестии невидимы в темноте, всю вину возложили на безобидных могильных паучков. Ещё некоторое количество этих чёрных вдов прибыло вместе с Ларсоном через море; когда же он вскрыл ящик с мумией – скорей всего, в тот момент, когда он запустил руки в слой благовоний, чтобы её поднять, они бросились на него и искусали; и вот он мёртв. Ухватил мою мысль?

– Хм, звучит достаточно логично, – ответил я задумчиво. – Но как в таком случае эти благовония попали в этот гроб? Бедный Эллис пришёл к выводу, что мы столкнулись с чем-то сверхъестественным, когда увидел их; но сейчас его уже нет и – святый Скотт, де Гранден, неужто ты полагаешь, что древние египетские жрецы могли выложить паучьи яйца среди благовоний, надеясь, что из них когда-нибудь вылупятся эти твари, чтобы они охраняли тело от домоганий любого грабителя гробниц в течение столетий?

Мгновение он беззвучно барабанил затянутыми в кожу пальцами по серебряному набалдашнику своей трости. Наконец:

– Мой друг, ты заинтриговал меня. – торжественно объявил он. – Я не знаю, насколько то, что ты сейчас сказал, достоверно, но манера подготовки этой мумии необычна. Я думаю, что нашим долгом перед бедным почившим Эллисом теперь станет окончательное прояснение данного вопроса.

– Окончательное? Но как…

– Завтра мы распеленаем мумию. – бросил он с такой небрежностью, будто распеленание мёртвых египтян тысячелетней давности было для нас с ним обыкновенным делом. – Если нам удастся найти какое-либо объяснение, скрытое в бинтах мумии, тем лучше. Если же нет – eh bien, мёртвые вещали в прежние времена, что мешает им делать это сейчас?

– Мёртвые… вещали… раньше?.. – повторил я медленно, недоверчиво. – Что в этом мире…

– Не в этом мире, в том-то и соль, – прервал он с тенью улыбки. – но есть люди, способные видеть сквозь завесу, отделяющую нас от тех, кого мы зовём мёртвыми, друг мой. Но сначала мы должны испробовать другие методы. Если они нас подведут… – и с этими словами он возобновил дробь по рукоятке своей трости, мягко напевая:

"Sacré de nom,

Ron, ron et ron;

La vie est brêve,

La nuit est longue…"

На следующий вечер мы развернули мумию. В подвале Харрисонвильского музея на церемонию освобождения древнего мертвеца от его погребальных одежд собралась довольно-таки разношёрстная компания. Ходжсон, заместитель куратора отдела археологии, стройный человечек небольшого роста в золотых очках без оправы, лысый до самых ушей и имеющий привычку застёгивать и расстёгивать свой чопорный, однако неопрятный двубортный пиджак, находился в состоянии щебечущей нервозности, когда де Гранден приступил к работе.

– Имея дело с Дьяволом, будь во всеоружии. – процитировал с улыбкой маленький француз, пока одевал пару тяжёлых резиновых перчаток, прежде чем взяться за ножницы и перерезать одну из перекрещённых льняных полос, которыми были туго обёрнуто всё тело. – Я не очень-то опасаюсь, что какой-нибудь из этих маленьких чёрных бесов выжил после газовой чистки монсеньора Мартина, – добавил он, отгибая в сторону складку пожелтелого льна, – но бережёного Бог бережёт. Кладбища до отказа полны теми, кто думал иначе.

Метр за метром бесконечных бинтов разматывал он, добравшись наконец до крепкого бесшовного савана, в который наподобии мешка была упакована мумия с головы до ног; мешок этот был перехвачен у ступней толстой пенькой. Ткань, из которой был сделан саван, казалась крепче и плотнее, чем верхние бинты, и была густо покрыта воском или каким-то аналогичным веществом, за счёт чего содержимое, по-видимому, было полностью герметично и водонепроницаемо.

– Ох, Господь да благословит мою душу, я никогда не встречал ничего подобного, – пролепетал доктор Ходжсон, склонившись вперёд через плечо де Грандена и пытливо разглядывая внутренний кожух.

– Мы уже успели наслушаться об этом от месье Эллиса, когда он только увидел тело. – сухо ответил де Гранден, а проф-р Ходжсон отступил назад, издав какой-то невнятный скрипучий звук, более всего напомнивший писк испуганной мыши.

– Sale lâche! – тихо прошептал француз, с явным презрением к трусости Ходжсона, написанным на его лице. Затем, когда он перерезал связывающую струну и начал сдёргивать вощёный саван с плеч мумии:

– Ах-ха? Ах-ха-ха… Какого чёрта?

Тело, представшее под бледно-голубым сиянием электрических ламп, не было мумией в техническом смысле, хотя ароматические саше и стерильная, засушливая атмосфера Египта соединились, чтобы удержать его в необычайно высокой степени сохранности. Сперва показались миниатюрные и прекрасно сформированные ноги, с длинными прямыми пальцами и узкими пятками, полностью окрашенными, как и вся подошвенная область, в яркий красный оттенок. Иссушение тканей было минимальным, и, хотя оконечные сухожилия brevis digitorum заметно проступали сквозь кожу, эффект ни в коей мере не был отвратительным; мне доводилось видеть точно такие же рельефные мыщцы-сгибатели в живых ногах в случаях значительного истощения пациентов.

Лодыжки были острыми и точёными, сами ноги – прямыми, правильной формы, по-юному стройными, а не иссохшими, как у мертвеца; бёдра – узкими, талия – тонкой, а нежно набухшие груди – высокими и крепкими. Принимая в расчёт ранний возраст, при котором созревают женщины Востока, я должен был признать, что девушка умерла где-то в период между 14 и 17 годами, и уж конечно, ей далеко было до двадцати.

– А? – пробормотал де Гранден, когда вощёный саван соскользнул с плеч покойницы. – Полагаю, что теперь мы имеем объяснение этих пятен, друг мой Траубридж, n’est-cepas?

Я посмотрел туда и с трудом подавил возглас испуганного удивления. Тонкие, длиннокостные руки были сложены на груди, в соответствие с египетским обычаем, однако плечевая кость левой руки была жестоко раздроблена, представляя собой открытый перелом, так что острые осколки костей прорвали кожу на четверть дюйма или чуть больше выше и ниже дельтовидного крепления. И не только это: тот же страшный удар, сломавший руку, повредил и костную структуру грудной клетки, третье и четвёртое ребро слева были переломлены надвое, и через гладкую кожу прямо под грудью торчал острый край зазубренной кости. Соответственно, это сопровождалось значительным кровоизлиянием, и следы давно засохшей крови тянулись от груди до бедра тусклой, красно-коричневой линией. Хотя саван и был навощён, хлынувшая кровь протекла сквозь прореху в ткани и впиталась в плотные узловатые внешние бинты, что являлось молчаливым свидетельством древней трагедии.

Точёные черты лица принадлежали женщине в пору её ранней юности. Семитские в целом, в них была деликатность линии и контура, говорившая об аристократической родословной. Нос был небольшой, слегка орлиный, с высокой переносицей и узкими ноздрями. Губы были тонкие и чувствительные, и в тех местах, где они подверглись процессу частичного усыхания, показались миниатюрные острые зубки поразительной белизны. Волосы были чёрными и блестящими, коротко обстрижены около ушей на манер современной стрижки "голландский боб", модной среди молодых девах, разделены на прямой пробор и закреплены на уровне бровей обручем из чеканного золота с мелкими гвоздиками лазурита. Наряд мёртвой красавицы завершался тройным ожерельем из золота и синей эмали, браслетами того же вида и узким золотым поясом, исполненным в форме змеи. Некогда плотная плетёная юбка из чистейшего белого льна крепилась к поясу, но хрупкая ткань не выдержала долгих столетий пребывания в могиле, и от неё остались лишь одна-две пряди.

– La pauvre! – воскликнул в сердцах де Гранден, понуро глядя на сломанное маленькое тельце. – Я думаю, друзья мои, что перед нами сейчас олицетворение той древней пословицы, гласящей, что кровь невинных не может быть скрыта. Чтоб мне провалиться, если это не случай убийства и…

– Но с тем же успехом это мог быть несчастный случай, – отрезал я. – Я не раз видел подобные ранения в автоавариях, и этот несчастное дитя, возможно, стало жертвой наехавшей на неё колесницы.

– Не думаю, – ответил он. – Тут мы имеем все признаки ритуального убийства, друг мой. Заметьте, что…

– Думаю, что нам лучше обратно завернуть тело. – поспешно перебил его Ходжсон. – Сегодня мы зашли так далеко, как это возможно, и… честно говоря, джентльмены, я порядочно устал, так что, если вы не возражаете, то будем сворачиваться.

Он откашлялся с извиняющимся видом, но в его манере говорить чувствовалось мягкая позиция слабых мужчин, имеющих нужные полномочия, чтобы считать свои желания законными для всех.

– Вы имеете в виду, что боитесь, как бы чего не произошло ещё? – прямо парировал де Гранден. – Вы боитесь, как бы древние боги не положили на нас зуб за то, что мы стоим здесь и рассуждаем о причинах смерти этой несчастной?

– Ну, – Ходжсон снял с носа очки и нервно протёр их, – естественно, я не питаю ни малейшего доверия к тем басням, которые травят на каждом шагу про "несчастливые" мумии, но – вы ведь не станете отрицать, что в дело этой мумии замешаны необъяснимые несчастные случаи. К тому же… раз на то пошло, по чести говоря, джентльмены, это тело скорее похоже на труп, нежели на мумию, а я питаю ужасное отвращение к мертвецам, если только они не мумифицированы.

Де Гранден саркастически улыбнулся.

– Древние страхи живучи, – согласился он. – Не беспокойтесь, месье, мы сделаем всё возможное, чтобы не оскорбить ваши чувства. Вы были крайне добры, и мы не будем более подвергать ваши нервы испытаниям. Завтра, с вашего позволения, мы продолжим наши исследования. Вполне возможно, что мы откроем до сих пор неизвестные факты из области обрядов и церемоний тех древних людей, которые правили миром во времена, когда Рим ещё даже не вышел из утробы.

– Да, да, конечно, – Ходжсон закашлялся, подойдя к двери. – Уверен, что предоставлю вам завтра пропуск в музей, только… – добавил он после короткого раздумья, – я должен просить вас воздержаться от калечения тела тем или иным образом. Вы же знаете, оно является собственностью музея, и я просто не могу дать разрешение на аутопсию.

– Morbleu, да вы проницательный человек, месье! – ответил де Гранден со смехом. – Полагаю, вы прочитали намерение в моих глазах. Хорошо, мы принимаем ваши условия. Обязуемся не делать никакого вскрытия. Bon soir, месье.

– Я сожалею, доктор де Гранден, – встретил нас Ходжсон на следующее утро, – но боюсь, что вы не сможете продолжать дальнейшие исследования мумии – то есть трупа, хотел сказать – который мы распеленали прошлым вечером.

Маленький француз весь напрягся.

– Вы хотите сказать, что изменили своё решение, месье? – спросил он с холодной вежливостью.

– Вовсе нет. Дело в том, что тело рассыпалось за ночь под воздействием воздуха, осталось лишь несколько пучков волос, череп и некоторые отдельные кости. Хотя и не достаточно герметичные, всё же бинты и вощёный саван, кажется, были в состоянии удержать плоть нетронутой, но контакт с нашей влажной атмосферой обратил их в груду костей и пыли.

– Гм, – только и ответил француз, – это неожиданно, но поправимо. Смею надеяться, что наши шансы выяснить причину и способ умерщвления бедной юной леди всё ещё высоки. Вы не могли бы оказать нам услугу – одолжить на некоторое время украшения, часть погребальных тканей и несколько костей, месье? Мы гарантируем их безопасное возвращение.

– Что ж, – на мгновение заколебался Ходжсон, – это не совсем обычная просьба, но если вы уверены, что вернёте их…

– Месье, – голос де Грандина перебил извиняющийся полуотказ куратора музея, – я Жюль де Гранден; и я не привык, когда моё честное слово подвергается сомнению. Впрочем, эксперимент, который я уже замыслил в уме, не займёт много времени, и вы можете сопровождать нас. Таким образом вы постоянно будете держать реликвии в поле зрения. Заверит ли это вас в их сохранности?

Ходжсон расстегнул пуговицы своего пиджака, затем застегнул обратно.

– О, не берите в голову, у меня и в мыслях не было подвергать сомнению вашу bona fides, – ответил он, – только это тело стоило нашему музею кругленькую сумму, к тому же явилось косвенной причиной потери двух членов нашего персонала. Я лично отвечаю за него головой и…

– Это всё понятно, – прервал его де Гранден. – Если вы отправитесь с нами, то будьте уверены, что останки будут под вашим постоянным присмотром, и сегодня же возвращены ещё до полудня.

Таким образом, под суетливым руководством Ходжсона, мы отобрали золотую диадему с лазуритом, сломанную плечевую кость, одно переломленное ребро и несколько метров погребальных бинтов с тусклыми бурыми пятнами на них, после чего сунули всё это в дорожный чемодан. Де Гранден задержался на минуту, чтобы переговорить с кем-то по телефону приглушённым тоном, затем дал мне указание ехать по адресу на Скотланд-роуд.

Полчаса езды через бодрящий зимний воздух – и вот мы уже около основательного здания с фасадом из коричневого камня в упадочном, но всё ещё вполне респектабельном районе. Кружевные занавески висели на высоких окнах первого этажа, а окна обеденной комнаты на цокольном уровне были аккуратно задрапированы холстом. Рядом с тщательно отполированным дверным колокольчиком была прикреплена медная табличка с надписью: «Крэйтон, ясновидящая». Опрятная горничная в чёрно-белой униформе ответила на звонок де Грандена и провела нас в гостиную, меблированную сверх меры тяжёлыми штуковинами, популярными в середине 90-ых прошлого столетия.

– Госпожа Крэйтон сейчас спустится, сэр; она ждала вас. – сказала она де Грандену, выходя из комнаты.

Мой опыт взаимодействия с теми, кто утверждал в себе способность "заглядывать за покрывало", был весьма скуден, однако я всегда представлял себе, что такие лица обставляют свои спектакли гораздо более интересным образом. Ковёр с узором из невозможных роз, размером превышающих капусту, тяжеловесные и не особенно удобные стулья из позолоченного дуба, обитые зелёным плюшем, стереотипические масляные картины Большого Канала, острова Капри лунной ночью и Везувия в действии, были прагматичны, как пластины из чернослива, и могли быть дублированы, штука за штукой, в "салон" из полусотни не особо модных, но порядочных пансионатов. Даже слабый аромат готовящейся пищи, который доползал до нас из нижней кухни, имел ободряющий мирской привкус, казавшийся совершенно неуместным в сочетании с потусторонней профессией нашей хозяйки.

Мадам Крэйтон прекрасно вписывалась в своё окружение. Невысокая, полная и почтенная, с высоким воротником белой льняной блузы и в простых синих юбках, она походила скорее на домохозяйку зажиточного среднего класса, чем на самозванного медиума. Её светло-карие глаза приятно светились за линзами изящного пенсне; её волосы, уже тронутые сединой, были плотно зачёсаны со лба и скручены в незамысловатый узел на затылке. Даже её руки с короткими припухлыми пальцами, имевшие лёгкий налёт трудовой изношенности, были совершенно обыкновенны. Ни в её одежде, ни в лице, ни в облике или манерах не проступало ни малейшего намёка на "психическую силу".

– Вы принесли с собой вещи? – спросила она де Грандена, когда было покончено с формальностями. Кивнув, он поместил мощи на дубовый стол рядом с медиумом.

– Они были найдены… – начал он, но она подняла руку в знак молчания.

– Пожалуйста, ни слова более. – попросила она. – Я предпочитаю, чтобы мои чувства сами открыли мне всё необходимое, так как никогда нельзя знать, сколько информации, защищённой в бодрствующем сознании, может быть перенесено в подсознание во время транса, знаете ли.

Открыв ящик стола, она извлекла оттуда двойную доску на шарнирах и коробку с тонким белым мелом.

– Не подержите ли вы это, доктор Траубридж? – спросила она, протягивая мне доску. – Возьмите её обеими руками, будьте добры, и положите на колени. Прошу вас не перемещать её и не обращаться ко мне, пока я сама не скажу.

Я неуклюже взял пустую грифельную доску и расположил её на коленях, в то время, как мадам Крэйтон достала маленький хрустальный шар из зелёной плетёной сумки, расположила его на столе между сломанной костью руки и повреждённым ребром, после чего щелчком выключателя зажгла электрический свет в настольной лампе в форме гусиной шеи. Яркий поток света от лампы был направлен прямо на кристаллическую сферу, заставляя её сиять, будто бы от внутреннего огня.

В течение небольшого отрезка времени – около двух минут – она пристально глядела в стеклянный шар; затем её глаза закрылись, а голова, мягко откинувшись на вязаную салфетку на спинке кресла, немного сдвинулась набок, как если бы мышцы её шеи расслабились. Мгновение она так отдыхала, её ровное дыхание было едва слышимым. Внезапно, в крайнем изумлении, я услышал поскрипывание мела между двумя сторонами планшета. Я не двигался и не наклонял их, и даже маленький карандаш не мог бы протиснуться между ними, но, бесспорно, нечто двигалось там. Теперь я уже отчётливо чувствовал, как оно медленно перемещалось вверх и вниз вдоль плотно сложенных листьев планшета, постепенно наращивая скорость, пока мне не стало казаться, что какое-то заключённое в темницу существо панически носится внутри своей клетки в поисках спасения. На мгновение мной завладело дикое, иррациональное желание отбросить эту одержимую планшетку куда подальше и выбежать из этой душной комнаты, но гордость удерживала меня в кресле, гордость же заставила вцепиться в доску, как утопающий хватается за канат; и она же заставила меня решительно сосредоточиться на мадам Крэйтон и отключить внимание от сверхъестественной вещи, балансировавшей на моих коленях.

Я слышал учащённое дыхание де Грандена, слышал также, как Ходжсон беспокойно ёрзает в своём кресле, прочищая глотку и (это было понятно даже без лишнего взгляда) застёгивая и расстёгивая свой сюртук. Сон мадам Крэйтон становился тревожным. Её голова медленно покачивалась из стороны в сторону, а дыхание становилось всё затруднённее; один или два раза она издала слабый стон; наконец, она хрипло застенала, как от удушливого кошмара. Её гладкие, пухлые кисти нервно сжались в кулаки, руки и ноги конвульсивно задёргались, и вдруг она напряжённо выпрямилась в кресле, в жёсткой позе, будто от удара гальванической батареи, и из её приоткрытых губ раздался приглушённый, задушенный крик ужаса. Маленькие пятнышки пены образовались в уголках её рта, она выгнулась всем телом вверх, а затем опала назад с низким, отчаянным всхлипом, а её тяжелый подбородок опустился вниз к груди – и мне были известны эти симптомы, как никому другому! Ни один практикующий врач не может не признать их с первого взгляда.

– Мадам! – воскликнул де Гранден, поднимаясь со стула и бросаясь к ней. – Вам нехорошо? Вы страдаете?

Она с трудом приняла сидячее положение, её карие глаза были навыкате, как будто зверская рука сжимала её за горло, её лицо было искажено, как от ужасного страха. Она сидела так мгновение, затем, встряхнув головой, она выпрямилась, поправила волосы, и спросила как ни в чём не бывало:

– Разве я что-то произнесла?

– Нет, мадам, вы не говорили ничего отчётливо, но казалось, будто вас мучают, поэтому я разбудил вас.

– О, это очень досадно, – ответила она с улыбкой. – Мне говорили, что в трансе я часто веду себя подобным образом, но я никогда не помню ничего, когда просыпаюсь, и мне ещё ничто не навредило из моих видений в бессознательном состоянии. Если бы вы только имели выдержку, у нас было бы на руках сообщение на планшете.

– У нас оно есть! – прервал её я. – Я слышал, как карандаш летал по ней, будто угорелый, и чуть не отбросил её от себя!

– О, это весьма радостно, – ответила госпожа Крэйтон. – Передайте его мне, и мы узнаем, что же она хотела сказать.

Планшет был покрыт изящным письмом, убористые значки были столь отчётливы, как если бы они были гравированы на медной пластине, а промежутки между линиями текста были столь узкими, что их практически нельзя было различить. С минуту мы изучали каллиграфию в растерянном молчании, затем:

– Mort de ma vie, мы одержали победу над Смертью и Временем, друзья мои! – взволнованно воскликнул де Гранден. – Attendez, si’l vous plait.

Раскрыв планшет перед собой, словно книгу, он стал читать:

«Высокочтимые и ужасные судьи мира сего, вы, восседающие на парапетах Дома страданий, я исповедуюсь в своей виновности перед приговором, который вы наложили на меня. Я, Атуа, ныне стоящая на грани бессмертной смерти, чьё тело ожидает дробящих камней обречённости, чей дух навеки лишён надежды в плотском покрове, обречена бродить в Аменти до скончания времён, признаётся, что вина была её, и только её. Смотрите же на меня, невыразимые судьи живых и мёртвых, я ли не женщина, а женщина разве не предназначена для любви? Разве не мои члены приятно созерцать, разве не мои губы подобны абрикосам и помегранатам, и разве не мои глаза подобны молоку и бериллам, а грудь моя разве не сродни слоновой кости, украшенной кораллами? Да, о могущественные, я женщина, и женщина, созданная для услад. Разве в том моя вина или моё воление, что я пообещала служить великой Матери-Всех-Вещей, Исиде, или же в том вина моя, что покинула я лоно моей матери? Разве отрекалась я от блаженной агонии любви и искала жизни в стерильном целомудрии, или же мне было дано обещание из чужих губ?

Я дала всё, что должна была дать женщина, и отдала это свободно, зная, что смертная боль и посмертные мучения ожидают меня на судилище богов, и не считая это слишком высокой ценой, чтобы её нельзя было заплатить. Вы хмуритесь? Вы потрясаете вашими ужасными головами, на которых покоятся венцы Амуна и Кнефа, Себа и Тема, Сути и самого могучего Осириса? Вы говорите, что я говорю святотатство? Тогда слушайте же меня ещё: Она, кто стоит в цепях перед вами, лишённая почтения, как жрица Великой Матери Исиды, лишённая всякой чести, как женщина, говорит вам эти вещи прямо в ваши зубы, зная, что вы не можете нанести ей большего вреда, чем она уже вытерпела в наказание. Ваше царствование и царствование тех, кому вы служите, близится к концу. Ещё немного времени вы будете стоять и красоваться и изрекать суждения ваших богов, но в те дни, что наступят, сами ваши имена будут забыты, и только чужестранцы будут рыскать в ваших гробницах и извлекать ваши осквернённые останки на свет для людей, чтобы тешить их. Воистину, сами боги, которым вы служите, будут забыты – они падут так низко, что никто не будет называть их по именам, даже в качестве проклятия, а в их разрушенных храмах никто не окажет им былого почтения, и ни одно живое существо не найдёт себе приюта, не считая только белопузых ящериц и страшных шакалов.

И кто же сотворит это? Потомство иудеев! Да, от людей, что вы презираете, вырастет ребёнок, и велика будет слава Его. Он низложит ваших богов под свои ступни и лишит их всякой славы и уважения; и они превратятся не более чем в призрачных идолищ забытого прошлого.

Имя моё, вычеркнули вы его из свитка жриц, и никакой записи не высечено на моей могиле, и я должна быть забыта вовеки людьми и богами. Так гласит ваше правосудие. Но я обману вас. В далёком будущем странные люди из заморских земель раскроют настежь мою гробницу и заберут моё тело из неё, и плоть моя не подвергнется порче, пока эти люди не откроют моего лица и не узрят мои сломанные кости, а увидев, станут гадать, отчего я умерла. И я дам им ответ. Да, клянусь мощью Осириса, что хотя я мертва многие столетия, я покажу им, как меня осудили и как я была умерщвлена, и они должны будут узнать моё имя и пролить слёзы обо мне, и ваши головы, будут они осыпать их проклятиями за то, что вы сделали со мной.

Кидайте же теперь вашу груду камней на мою грудь, ломайте мои кости и остановите лихорадочное биение сердца моего. Я иду к смерти, но не к забвению в памяти людей, как бы вы того хотели. Таковы слова мои.»

Ниже написанного шли каракули рисунка, выполненные настолько грубо, словно бы это был детский эскиз мелом на стене. Однако стоило нам приглядеться, и мы увидели контур женщины, распластанной на земле и удерживаемой коленопреклонёнными слугами, в то время как человек, стоящий над ней, занёс тяжёлый камень, чтобы раздавить им её открытую грудь, а другой стоял, готовый помочь палачу.

– Чёрт возьми! – воскликнул де Гранден, пока мы смотрели на рисунок. – Должен сообщить, что она сказала правду, друзья мои. Она была жрицей богини Исиды, а посему дала обет пожизненного целомудрия, и приняла ужасную смерть в наказание за нарушение своей клятвы. Вне сомнения, что её любовь была не платонического свойства, но то была страсть, ведь женщины с начала времён хотят быть любимыми, и будучи разоблачённой, она была приговорена к смерти, предназначенной для тех, кто забыл обязательства перед богиней. Её грудь была проломлена камнями, и без должной процедуры мумификации её изувеченное тело было положено в шкатулку, лишённую каких-либо надписей, которые могли бы пролить свет на её личность. Без единой молитвы к богам, в чьих руках находилась судьба её несчастной души, они погребли её. Но восторжествовала ли она в конце концов? Полагаю, что никто не скажет обратного. Мы знаем её имя, Атуа, мы знаем причину и способ её смерти. Но эти древние жрецы, судившие её и принявшие решение о её казни – кто знает, как звали их, да, parbleu, кто знает это или же может послать хотя бы одно-единственное проклятие туда, где покоятся их мерзкие мумии? Они наверняка канули в Лету, а она – ну, по крайней мере, она стала для нас личностью, а мы с вами вполне живы.

– Простите меня, господа, если вы уже закончили с этими реликвиями, я их заберу. – прервал его профессор Ходжсон. – Этот маленький séance был очень любопытен, но вы согласитесь со мной, что ничего, в известной степени достоверного, чтобы быть включённым в наши архивы, здесь получено не было. Боюсь, что нам придётся маркировать эти кости и украшения, как принадлежащие неопознанному телу, найденному доктором Ларсоном в Нага эд-Дэйр. Теперь, если вы не возражаете, я вас оставлю…

– Уходите, куда вам там нужно, и сделайте это как можно быстрее! – в ярости прервал его де Гранден. – Вы председательствовали над мощами мёртвых столь долгое время, что ваш мозг покрылся пылью мумий. Что же касается вашего сердца – mort d’un rat mort, и не думаю, что вас ждёт что-то другое!

– Что же до меня, – добавил он с внезапной улыбкой, – то я бы вернулся к доктору Траубриджу. Трагическая судьба бедной молодой леди глубоко на меня повлияла, и если не появится неотложных дел, то я планирую утопить своё горе – morbleu, я сделаю даже больше. В течение часа я буду в состоянии сладчайшей интоксикации!

The End