Артур Генри Сарсфилд Уорд

более известный как

Сакс Ромер

(1883-1959)

~–~–~–~–~–~

из авторского сборника

Тайные Истории Египта

(1919)

Перевод: И. Бузлов, 2018

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Проклятое кольцо Снофру

I

Оркестр только что закончил играть, и, используя с выгодой временное затишье, мой компаньон доверительно склонился ко мне, кидая подозрительные взгляды вокруг себя, хотя в прилично одетой толпе, заполняющей отель Шеппард этим вечером после ужина, не было совершенно ничего примечательного, чтобы посеять зёрна сомнения в уме киношного анархиста.

– У меня есть весьма крупное дело, – произнёс он хриплым шёпотом. – и я хотел бы иметь вас в виду, Кернаби, если собираюсь провернуть его.

Он бросил взгляды по сторонам, в манере драматического гангстера, обозрев сперва наших непосредственных соседей, компанию туристов из Нью-Йорка, и от них переместившись к пожилому пэру, с которым я был немного знаком и кто, в дополнение к своей абсолютной глухоте, никогда ничего не замечал в своей жизни, так что был менее всего склонен к такой утомительной операции, как плетение интриг.

– В самом деле, – ответил я, после чего прозвонил в колокольчик, желая заказать ещё прохладительных напитков.

Сказать по правде, я являюсь официальным представителем в Египте коммерческого предприятия Бирмингема, но, тем не менее, это не значит, что я должен с радостью выносить общество этого типа, чьё единственное намерение свести со мной знакомство заключалась в том факте, что он был нанят конкурирующей фирмой. Моё отсутствие интереса ощутимо разочаровало его; но я мало думал о качествах этого человека как знатока и ещё меньше – как собеседника. Его звали Тео Бишоп, и я гадал, имела ли его семья связь с кожевенной промышленностью. С недавнего времени я стал более сердечного мнения о бедняге Бишопе, но на момент, о котором я пишу, мало что могло удовлетворить меня больше, чем его внезапное исчезновение.

Возможно, бессознательно я позволил моей скуке стать очевидной, так как Бишоп слегка склонил голову в сторону и сказал мне:

– Лады, Кернаби, я знаю, ты считаешь меня ослом, так что более ни слова об этом. Ещё по коктейлю?

Теперь уже я испытал угрызение совести, ибо в тоне и манере Бишопа помимо разочарования сквозила и другая нотка. До меня смутно доходило, что этот человек тоскует по дружеской симпатии, что он прямо-таки разрывается от желания довериться кому-либо и что, без сомнения, от него не укрылось тщеславие более успешного конкурента. Теперь я уже понял эту двусмысленную нотку и распознал её как выражение трагедии. Но тогда я был глух к её голосу.

Мы подискутировали ещё некоторое время по маловажным темам, и, как мне удалось установить, Бишоп был человеком, которого сложно обидеть. Затем я удалился в свою комнату, так как у меня имелась кипа корреспонденции. Предполагаю, что занимался писаниной где-то около часа, когда ко мне вошёл слуга, чтобы доложить о посетителе. Взяв обыкновенную визитную карточку с латунного сальвера, я прочёл:

Абу Табах

Никакого титула перед именем, ни адреса в конце, но меня окатило словно бы нервной дрожью, пока я смотрел на имя моего гостя. Личность – это одна из глубиннейших тайн нашего существа. Я мало знал о персоне, чью карту сейчас держал в своей руке, можно сказать, ничего; его действия, по временам нестандартные, всё же никогда не были беспричинно жестокими; его манеры были деликатны, как у матери по отношению к ребёнку, и ещё эта его особенная репутация среди нативов, про которую я думал, что могу игнорировать её; так как египтянин, сродни кельту, со всеми его природными дарованиями, не более чем дитя в сердце. Поэтому я не могу объяснить, почему, сидя здесь в моей комнате в отеле Шеппард, я ощутил в имени Абу Табаха прикосновение страха.

– Я увижусь с ним внизу. – сказал я.

Затем, когда слуга уже собирался уходить, я, сознавая, что сделал только что уступку странному настроению, которое имам Абу Табах каким-то образом вселил в меня, я добавил:

– Нет, приведи его сюда в мою комнату.

Несколько мгновений спустя слуга вернулся обратно, неся всё тот же латунный сальвер, на котором покоилось запечатанное письмо. Я с удивлением взял его, заметив, что конверт принадлежит моему отелю, и, прежде чем открыть его, поинтересовался:

– А где же мой гость? – спросил я по-арабски.

– Он сказать, что не может ждать, – ответил слуга, – но он посылать вам этот письмо.

В высшей степени заинтригованный, я отпустил слугу и разорвал конверт. Внутри, на листе писчей бумаги отеля я нашёл это замечательное послание:

«Кернаби-паша,

Есть причины, почему я не могу оставаться, чтобы увидеться с вами лично, но я хочу, чтобы вы верили, что это предостережение продиктовано ни чем иным, как дружбой. Суровая опасность угрожает вам. Она связана с этим иероглифом –

Абу Табах»

Тайна становилась ещё туманее. Было что-то несоразмерное в том, что современной европейской визитной карточкой пользовался этот представитель ислама, эта живая иллюстрация из Арабских ночей; теперь же его непостижимое “предупреждение” забросило меня назад во времени на средневековый Восток, к которому он, собственно, и принадлежал. И всё-таки я знал, что Абу Табах, несмотря на весь его романтический флёр, был сугубо практическим человеком, потому не мог поверить, чтобы он опустился до методов мелодрамы.

Пока я досконально изучал формулировку записки, мне показалось, что я уже вижу худощавую фигуру её автора прямо передо мной, в чёрном арабском платье, в белом тюрбане, с его изысканными манерами, с утончёнными кистями рук цвета слоновьей кости, перекрещенными на набалдашнике эбонитовой трости, без которой я никогда его ни видел. Я уже начал увязать в своего рода субъективной галлюцинации; присутствие Абу Табаха становилось всё более ощутимым, а поэтическая красота его лица вновь поразила меня, когда он, фиксируя на мне свой взгляд газельих глаз, говорил странные слова, процитированные выше, на чистом и отполированном инглизи, который он демонстрировал по мере необходимости, и описывал в воздухе длинным нервным указательным пальцем странный рисунок, который символизировал древнеегипетского бога Сетха Разрушителя.

Конечно, это была аура могущественной харизмы, цепляющаяся даже к письменному сообщению, но было что-то ещё в общем впечатлении, произведённом на меня этим письмом, что свидетельствовало об искренности автора.

То, что этот Абу Табах был своего рода агентом, признанным – во всяком случае неофициально – властями, я знал или проницательно догадывался об этом; но конкретная природа его деятельности и то, каким образом он совмещал её со своими религиозными обязанностями, оставалось для меня тайной за семью печатями. Этот эпизод сделал дальнейшую работу невозможной, так что я спустился на террасу, не имея ничего более объективного в уме, чем найти тихий уголок, где бы я мог помедитировать в близком мне по духу обществе моей бриаровой трубки, и одновременно поискать вдохновения в вечно изменчивой толпе на Шария Камель Паша.

Однако, едва я поставил ногу на плиты террасы, как на моё плечо легла чья-то рука. Быстро развернувшись, я признал в сумерках Хасана эс-Сугра, доверенного служащего Британского археологического общества с многолетней репутацией.

Его манера вести себя была одновременно возбуждённой и вороватой, и я с некоторым удивлением понял, что у него тоже есть какая-то история. Про себя я охарактеризировал этот событийный вечер “ночью странных признаний”.

Сидя за маленьким столом на пустынном балконе (так как вечер был достаточно прохладным) и глядя прямиком на фасад магазина Филипа, дилера арабской фурнитуры, Хасан эс-Сугра рассказал мне свою удивительную историю; и пока он говорил, я уже понял, что волею Судьбы был выбран сыграть роль в некоей комедии здесь в Каире, занавес был уже поднят, и второй акт должен происходить, возможно, среди одной из древнейших декораций, созданных руками людскими. Пока нарратив разворачивался передо мной, как свиток папируса, я ощущал шестерни внутри шестерён; я был полностью поглощён повествованием, хотя и наполовину скептичен.

– …Когда профессор забросил работу в пирамиде, Кернаби-паша, – сказал он, порывисто наклонившись вперёд и положив свою мускулистую коричневую руку на мой лацкан, – это было не потому, что там больше нечего было изучать.

– Я в курсе, о Хасан, – прервал я его. – Это произошло потому, что они должны были закончить работу в пирамиде Иллахуна, что, как мы знаем, вылилось в практически уникальную находку ювелирных изделий в анналах египтологии.

– Разве не знаю я об этом всём! – воскликнул Хасан в нетерпении. – И разве то была не моя рука, что откопала золотой урей? Однако работа, запланированная в пирамиде Мейдума, так и не была завершена, и я могу сказать вам, почему.

Я воззрился на него сквозь мглу, так как у меня уже была некоторая идея относительно причины этого дела.

– Это было оттого, что около двух сотен землекопов отказалось входить в раскоп вновь, – прошептал он мелодраматически, – потому что неудача и бедствие посетили более чем одного из них, кто нарушил покой указанного места.

Он наклонился ещё ближе ко мне.

– Пирамида Мейдума – это жилище могучего ифрита, Кернаби-паша! Однако я, кто был последним, покинувшим его, знаю, что сокрыто там. В определённом месте, расположенном ниже уровня пола в углу царской камеры, есть кольцо из золота, с картушем на нём. Это личный перстень фараона, построившего пирамиду.

Он замолк, внимательно глядя на меня. Я не сомневался в словах Хасана, так как всегда считал его человеком откровенным, но было в этой истории очень много обскурного и таинственного.

– Тогда почему ты не забрал его оттуда? – спросил я.

– Я боялся трогать его, Кернаби-паша; это злой талисман. До этого самого дня я боялся даже говорить о нём.

– И что же сегодня?

Хасан раскинул свои руки, ладонями вверх.

– Мне угрожает потеря моего дома, – сказал он просто, – если я не найду указанную сумму денег в течение двенадцати дней.

Я сидел, положив подбородок на руку и глядя в лицо Хасана эс-Сугра. Могло ли быть такое, что из-за суеверных мотивов подобное сокровище оставили лежать на своём месте? Могло ли быть так, что Судьба сама принесла в мои руки реликвию столь бесценную, как кольцо-печать Снофру, одного из древнейших мемфисских фараонов? Поскольку недавно я навлёк на себя неудовольствие моих руководителей, м-ров Мозеса, Мёрфи & Co, из Бирмингема, то предвосхищение подобной “находки” уже само по себе было достаточным, чтобы поднять мой профессиональный энтузиазм до стадии белого каления, и в эти несколько мгновений тишины я решился на действие.

– Встретимся у станции Рикка, завтра утром в 9 утра, – сказал я, – и найми пару осликов, чтобы довезти нас до пирамиды.

II

По дороге в Рикку, то есть ещё в самом начале моего предприятия, я встретился с тем, что человек, немного склонный к суевериям, счёл бы нехорошим предзнаменованием. Туземные похороны проходили через город, среди завываний женщин и воспеваний йеменийе постулатов Веры, с их странными монотонными каденциями; зрелище, которое, несмотря на свою обыкновенность на Ближнем Востоке, никогда не переставало неприятно меня волновать. По лежащему на похоронных дрогах тарбушу я понял, что это был мужчина, которого спешили доставить к его одинокому месту успокения на окраине пустыни.

Пока процессия прокладывала себе путь через пески, я оттащил свой багаж и присоединился к Хасану эс-Сугра, ждавшему меня у деревянной ограды. Я немедленно почувствовал, что с ним было что-то не то; он ощутимо изнывал под влиянием какого-то странного возбуждения, и его тёмные глаза встретили меня чуть ли не с испугом. Он бормотал сам с собой подобно человеку, страдающему от передозировки гашиша, и я различил несколько раз повторённые слова “Аллаху акбар!” (“Бог велик!”)

– Что гнетёт тебя, Хасан, друг мой? – спросил я, заметив, как его взгляд настойчиво возвращается к заунывной процессии, движущейся к маленькому мусульманскому кладбищу. – Что, умерший был твоим родственником?

– Нет, нет, Кернаби-паша, – пробормотал он гортанно и облизал губы языком. – Я едва был с ним знаком.

– Однако ты сильно обеспокоен.

– Вовсе нет, Кернаби-паша, – заверил он меня, – ни в малейшей степени.

Я знал, что этой обыденной формулой Хасан эс-Сугра скрывает от меня причину своего недомогания, и поэтому, не имея особого аппетита для дальнейших тайн, я решил вызнать, в чём соль, из другого источника.

– Займись погрузкой ослов, – наказал я ему, ибо трое лоснящихся маленьких животных стояли рядом с ним, терпеливо ожидая дневной работы.

Хасан принялся выполнять задачу с весёлой живостью, очевидно, наигранной, я же подошёл к местному станционному смотрителю, с которым имел знакомство, и задал ему ряд вопросов касательно его важных функций – в которых я никоим образом не был заинтересован. Но для восточного ума прямой вопрос – это оскорбление, чуть ли не унижение; поэтому тупо спросить про имя усопшего и манеру его смерти – это лучший способ не узнать вообще ничего. Так что обсудив в деталях нерадивость и некомпетентность арабских кондукторов и леность и врождённую порочность египетских носильщиков как класса, я между прочим упомянул про погребальную процессию, недавно покинувшую Рикку.

Станционный мастер (которого буквально разрывало поговорить на эту тему, но который отказался бы и слово сказать из принципа, если бы я прямо спросил его об этом) раскрыл мне странные обстоятельства смерти некоего Ахмеда Абдуллы, бывшего драгомана, время от времени подрабатывавшего землекопом.

– Одной ночью он уехал верхом на своём белом осле, – сказал мой информатор, – и никто не знал, куда это он собрался. Однако, по слухам, он отправился к Харам эль-Каддаб (т.е. к Ложной пирамиде), Кернаби-паша. – с этими словами он вытянул свою руку туда, где за полосой плодородной земли, на границе пустыни вздымала свои три этажа гробница Снофру. – Войти в пирамиду даже днём означает привлечь неудачу; войти в неё ночью – значит, попасть в лапы могучего ифрита, обитающего там. Его осёл вернулся без него, и тогда были произведены поиски Ахмеда Абдуллы. Его нашли на следующий день, – и вновь длинная рука выстрелила по направлению к пустыне, – мёртвого, лежащего на песке, у подножия пирамиды.

Я посмотрел в лицо говорящего; без всяких сомнений, он был самым откровенным образом мертвецки честен.

– Почему тогда Ахмед Абдулла хотел посетить такое место ночью? – спросил я.

Мой знакомый понизил голос, прошептав: “Сахам Аллах фи кхаду эддин!” (“Пусть Бог пронзит врагов религии!”) и прикоснулся к своему лбу, затем ко рту и к груди железным кольцом, которое носил.

– Есть великое сокровище, спрятанное там, Кернаби-паша, – продолжил он, – сокровище, спрятанное от мира во времена Сулеймана Великого, запечатанное его печатью и охраняемое слугами Ганна ибн-Ганна.

– Так ты думаешь, что джинн-страж убил Ахмеда Абдуллу?

Станционный мастер пробормотал инвокации, после чего ответил:

– Есть вещи, о которых не стоит говорить, – сказал он, – но те, кто видели его мёртвым, сказали, что его вид был ужасен. Чтобы отвратить зло, мы вызвали великого вели, мудрого человека, известного по всему Египту; ибо, если джинн разгневается, то на всю Рикку обрушатся самые мучительные и несчастливые наказания…

Полчаса спустя я раскланялся, доверительно сообщив станционному мастеру, что собираюсь заполучить прекрасное ожерелье из бирюзы, которое, как мне было известно, находится во владении шейха Мейдума. Я совершенно не догадывался, что было предначертано, чтобы я в самом деле посетил дом уважаемого шейха. Наш путь пролегал через поля молодой зелёной кукурузы, пальмовые рощи и сады сикомор, Хасан в молчании тяжело тащился за мной, управляя осликом, вёзшим поклажу. Любопытные глаза следили за нашим продвижением с полей, из дверей, от шадуфов, но ничего примечательного не было в нашей поездке, помимо чудовищной жары от полуденного солнца, ехать под которым было чистой воды сумасбродством с моей стороны.

Мы устроили лагерь с западной стороны пирамиды, свободной от болот, которые служат домом для бессчётных диких птиц. У меня не было понятия, сколько времени может занять извлечение желанного кольца из тайника (который мне уже детально описал Хасан); и, помня про любопытствующие взгляды деревенских, я не имел намерения выставлять себя на фоне пирамиды до наступления сумерек, могущих сокрыть мои действия.

Хасан эс-Сугра, чья новообретённая замкнутость была разительна и чьё поведение отличалось странным беспокойством, отправился с ружьём наперевес, чтобы обеспечить нам ужин, а я забрался на песочный склон юго-западного угла пирамиды, где из своего укрытия позади груды мусора изучал через бинокуляры полосу растительности, отмечающий течение Нила. Я не видел никаких признаков наблюдения, но с учётом того, что контрабанда артефактов из Египта является наказуемым правонарушением, моя предосторожность была продиктована мудростью.

Мы превосходно подкрепились, Хасан Молчальник и я: перепелом, консервированными томатами, свежими финиками, хлебом и минеральной водой Виши*, в которую в моём случае было добавлено добрых три пальца виски.

Когда недавно взошедшая луна отбросила эбонитово-чёрную тень от пирамиды Снофру на ковёр песков, я пробрался вдоль угла древнего здания по направлению к насыпи с северной стороны, где расположен вход. Сделав три шага с края тени, я замер, прикованный к месту, из-за того, что встретилось мне.

Обрисованная на фоне ясного лунного неба, на краю пустыни, позади и к северу от громадного сооружения, стояла бездвижная фигура человека!

На какой-то момент я подумал, что это мой разум вызвал из небытия этого призрачного наблюдателя, что он был производным лунной магии, а вовсе не плоти и крови. Но пока я стоял, привечая его, силуэт двинулся, будто бы поднял голову, затем развернулся и исчез за гребнем.

Как долго я оставался стоять, глядя на то место, где он только что был, я не знаю, но из этого бессмысленнего оцепенения меня вывело позвякивание верблюжьих колокольцев. Звук шёл из-за моей спины, сладкозвучно доносясь через ночную тишь с большого расстояния. Я рывком обернулся, выхватил свои бинокуляры и прошерстил удалённый край Файюма. Сквозь самоцветное покрывало ночи горделиво продвигался караван, мрачно выделяясь на фоне этого удивительно пейзажа. Я насчитал три идущих фигуры, трёх нагруженных ослов и двух верблюдов. На первом верблюде сидел человек, на втором была навьючена шибрийя, особого рода закрытые носилки, которые, как я знал, должны были скрывать женщину. Караван пропал из виду в пальмовой роще, обрамлявшей деревню Мейдум.

Я убрал бинокуляры обратно в футляр и стоял некоторое время, пребывая в глубокой прострации; затем спустился по склону к маленькому лагерю, где оставил Хасана эс-Сугра. Его нигде не было видно; прождав ещё десять минут, я пришёл в нетерпение и повысил голос:

– Хасан! – кричал я. – Хасан эс-Сугра!

Никакого ответа ко мне не пришло, хотя в пустынной тишине зов может быть слышен за мили. Во второй и в третий раз я позвал его по имени… и единственным ответом мне был резкий писк обитающей в пирамидах летучей мыши, пронёсшейся низко над моей головой; обширная уединённость песков поглотила мой голос и стены Гробницы Снофру дразнили меня своим эхом, жутковато отзываясь:

– Хасаааааан! Хасааааааан эс-Суграааааа… Хасаааааан!…  

III

Таинственный эпизод повлиял на меня неприятным образом, однако, не отвратил от выбранной цели: я преуспел в экзорцизме определённых демонов суеверия, решивших держать меня в своих когтях; и продолжительное изучение окружающей пустыни как-то смягчило мои страхи касаемо человеческого наблюдения. Для визита в камеру, расположенную в самом центре древнего сооружения, я подготовился должным образом: одел обувь на резиновой подошве, старую пару траншейных брюк и пижамный жилет. В набедренной кобуре у меня лежал кольт-репетир, и, в дополнение к нескольким инструментам, которые, как я думал, могли быть полезны для извлечения кольца из тайника, я захватил с собой мощный электрофонарь.

Сидя на пороге у входа, в пятидесяти шагах над уровнем пустыни, я бросил финальный взгляд назад в сторону долины Нила, затем, с зажжённым фонарём в жилетном кармане, начал спуск по узкому, наклонному проходу. Периодически, когда какая-нибудь щель между блоками позволяла поставить ногу, я оценивал свой прогресс и проверял крутой путь, уходящий вниз, на предмет змеиных троп.

Около двухсот сорока шагов тяжёлого спуска, и я обнаружил, что нахожусь в своего рода пустотной пещере, чуть более ярда в высоту и частично вырубленной прямо в скальной породе, формировашей фундамент пирамиды. В этом месте я почувствовал практически невыносимую духоту и запах древнего тлена, что атаковал мои ноздри с песчаных плит пола, намереваясь удушить меня. Около пяти минут или более я пролежал здесь, купаясь в поте, с напряжёнными до предела нервами, вслушиваясь в малейший звук внутри или снаружи. Я не могу сказать про себя, что тогда был полностью себе хозяином. То, из чего состоит страх, по-видимому, поднималось из древней пыли; и вторая часть моего путешествия не сулила особого облегчения, так как пролегала через длинный горизонтальный проход, едва ли достигавший четырнадцати дюймов в высоту. Одного воспоминания об этом финальном поползновении длиною в сорок шагов или около того уже достаточно, чтобы вызвать у меня обильное потоотделение; поэтому будет достаточно того, что я достиг конца второго коридора, и с трудом вдохнувши исполненной смерти, ядовитой атмосферы этого места, нашёл себя у подножия неровной шахты, вёдшей к камере царя. Положив мой фонарь на удобный уступ, я взобрался наверх, и оказался, наконец, в одном из старейших рукотворных помещений мира.

Путешествие было исключительно изматывающим, но, позволив себе лишь несколько минут отдыха, я пересёк залу к восточному углу и направил луч света в расщелину, где, по описанию Хасана, должно было быть скрыто кольцо. Её описание было исчерпывающим, так что мне почти не составило труда найти трещину в породе; но в самый момент успеха луч фонаря стал тухнуть… и с досадой и страхом я понял, что батарея села и у меня нет никаких средств, чтобы перезарядить её.

      Пока луч света затухал, у меня было время осознать две вещи: что расщелина был пуста… и что кто-то или что-то приближается к подножию шахты вдоль горизонтального прохода внизу!

Хотя я обучен держать свои эмоции в узде, моё сердце забилось самым неподходящим образом, когда, скорчившись около края шахты, я наблюдал за красным свечением, исходящим из тоненькой нити накаливания моей лампы. Побег был невозможен; был лишь один вход в пирамиду; и темнота, которая сейчас опустилась на меня, была неописуема; она имела ужасающие качества; она словно бы осязательно обволакивала меня подобно крыльям некой монструозной летучей мыши. Воздух царской камеры был практически невыносим, и вряд ли моя рука была достаточно тверда, чтобы держать пистолет.

Звуки приближения продолжались. Напряжение стало непереносимым, когда в мемфисской тьме внизу внезапно вспыхнул сперва слабый, но всё возраставший свет. Находясь в волнении и страдая недостатком воздуха, я уже считал удушье за неизбежность. Затем, из-за предела зрения подо мной возникла тонкая рука цвета слоновой кости, державшая электрический карманный фонарь. Поражённый, я смотрел на неё, глядя, как она соединилась со своей напарницей, затем различил голову в белом тюрбане и пару покрытых чёрной тканью плеч. Я был столь удивлён, что практически выронил пистолет из руки. Новоприбывший теперь поднялся на ноги, поднял голову, и я понял, что гляжу в лицо Абу Табаха!

– Слава Аллаху, Величайшему, Всемилостивейшему, что я нашёл вас живым. – сказал он просто.      

По нему было почти незаметно, что он преодолел те же трудности путешествия, что так вымотали меня, но на его аскетичном лице покоилось выражение серьёзной озабоченности.

– Если жизнь дорога вам, – продолжил он, – ответьте мне, Кернаби-паша, нашли ли вы кольцо?

– Нет, – ответил я, – моя лампа подвела меня; но я полагаю, что кольцо украдено.

И теперь, пока я говорил эти слова, странность его вопроса дошла до меня, принося с собой острое подозрение.

– А что вам известно об этом кольце, о друг мой? – спросил я.

Абу Табах лишь встряхнул плечами.

– Я знаю много того, что есть плохого, – ответил он, – и потому как вы сомневаетесь в чистоте моих намерений, всё, что узнал я, вы должны узнать тоже; ибо Аллах Великий, Милостивый, этой ночью защитил вас от опасности и отвратил от вас ужасную смерть. Следуйте за мной, Кернаби-паша, для того, чтобы эти вещи были явлены вам.

IV

Пара быстроногих верблюдов сидела на коленях у подножия склона ниже входа в пирамиду, и я, немного оправившись от эффекта изматывающего спуска из царской камеры, спросил:

– Нельзя ли было бы мне облачиться в более подходящую одежду для езды на верблюде?

Абу Табах медленно помотал головой в этой благородной манере, которая всегда его отличала. Он вновь взял свою эбонитовую трость, и теперь, опустив свои кисти на набалдашник, отвечал мне своими странными меланхолическими глазами.

– Промедление будет неразумно, – ответил он. – Вы были милосердно избавлены от болезненной и несчастливой смерти (все молитвы Ему, отвратившему опасность), но кольцо, что несёт на себе древнее проклятие, исчезло: для меня не будет покоя, пока я не найду и не уничтожу его.

Он произнёс это с торжественной убеждённостью, нёсшей отпечаток истинности.

– Ваша разрушительная теория звучит безупречно, – сказал я, – но будучи человеком, профессионально заинтересованным в реликвиях прошлого, я чувствую своим долгом выразить протест. Возможно, что прежде чем мы продолжим, вы просветите меня касательно наиболее тёмных моментов. Можете вы сказать мне, например, что стало с Хасаном эс-Сугра?

– Он следил за моим приближением с расстояния и сделал ноги, будучи человеком небольшой добродетели. Что касается остальных вопросов, вы будете полностью осведомлены этим вечером. Меж тем, белый верблюд – для вас.

Была вежливая окончательность в его манере, которой я не мог противиться. Мои чувства касаемо этого таинственного существа претерпел едва заметное изменение; и в мой разум проникло определённое уважение к Абу Табаху. Я начал понимать его репутацию среди местных; без сомнения, его запредельная мудрость была поразительна; его возвышенное достоинство приводило в трепет. И вряд ли кто-то может быть в выигрыше, когда он одет в холщовые ботинки, очень грязные траншейные брюки и жилет-пижаму.

Как я сумел догадаться, нашим пунктом назначения была деревня Мейдум, и аллюр превосходных животных, на которых мы с имамом сидели, был изматывающим. Я всегда буду помнить эту скачку в лунном свете через пустыню в сторону пальмовых рощ Мейдума. Я вошёл в дом шейха с предчувствием дурного; ибо мой наряд едва ли соответствовал тому идеалу, которому должен следовать любой представитель защитницы-Британии, хотя не всегда он это и сознаёт.

В мандара, частично выложенной отличной мозаикой и могущей похвастать премилым фонтаном, меня представили импозантному старцу, который, по всей видимости, был хозяином Абу Табаха. Прежде, чем занять своё место на диване, я скинул свои холщовые туфли в соответствии с обычаем, принял трубку и чашу прекрасного кофе, и стал с большим любопытством ожидать дальнейшего хода событий. Короткая беседа между Абу Табахом и шейхом в дальнем конце помещения закончилась исчезновением последнего, а мой таинственный друг подошёл ко мне.

– Хоть ты и не мусульманин, но всё же человек культурный и понимающий, – сказал Абу Табах, – я приказал, чтобы мою сестру привели в эту комнату.

– Это чрезвычайно приятный поступок, – сказал я, но и на самом деле я знал, что это особая честь, которая позволяла судить о степени просвещенности Абу Табаха и его хорошем мнении обо мне.

– Она девственница великой красоты, – продолжал он, – и совершенство её ума превосходит совершенство её внешности.

– Мои поздравления, – ответил я вежливо, – что у тебя есть сестра, столь желанная во всех отношениях.

Абу Табах склонил голову в характерном жесте вежливой учтивости.

– Аллах в самом деле благословил мой дом. – признал он, – и так как твой ум заполнен догадками касаемо определённой информацией, которая, как ты полагаешь, имеется у меня, я желаю, чтобы суть дела прояснилась для тебя.

Как мне следовало отвечать этому уникальному человеку, я не знал, но, пока он говорил, в мандару вошёл шейх, а за ним – девушка, полностью закутанная в белое. Медленной и грациозной походкой она приблизалась к дивану. На ней был белый йелек, столь туго обёрнутый вокруг тела, что полностью скрывал её платье, и белый тарбар, или головной платок, декорированный золотой вышивкой, почти что целиком скрывая её волосы, за исключением одной чёрной как смоль косы, в которую были вплетены маленькие золотые орнаменты и которая ниспадала с левой стороны её лба. Белый яшмак достигал до самых её ступней, которые были обуты в маленькие туфельки из красной кожи.   

Когда она приблизилась ко мне, я был восхищён, не столько деталями её белого убранства и прекрасными линиями её грациозной фигуры, которую полупрозрачное одеяние вряд ли было способно скрыть, но скорее её удивительными глазами газели, которые выглядели столь же сверхъестественно, как и у её брата, за исключением подводки кохлой, делающей их чуть больше и ещё сияющее.

Никакой вводной части не последовало; со скромно потупленными глазами девушка поприветствовала меня и заняла место на груде подушек перед маленьким кофейным столиком в конце дивана. Шейх, сидящий рядом со мной, и Абу Табах, что-то быстро писавший на узком отрезе бумаги тростниковым каламом, завершали нашу компанию. Шейх хлопнул в ладоши, тут же вошёл человек с медной жаровней, в которой тлел уголь, и, поместив её на пол, немедленно удалился. Диван был освещён лампадой, свисающей с потолка, и её свет, льющийся вниз на белую фигуру девушки, в то время как прочие фигуры и объекты оставались в сравнительной тени, создавал картину, которую я вряд ли способен забыть.       

В напряжённой тишине Абу Табах извлёк из коробки на стол некую резинистую субстанцию. Далее он окропил её над огнём жаровни, а девушка тем временем протянула маленькую ручку и круглое нежное плечо через стол; имам вновь окунул свой калам в тушь и изобразил на развёрнутой вверх ладони грубый квадрат, который он разделил на девять частей, написав в каждом меньшем квадрате арабскую букву. Наконец, в центр этого квадрат он уронил маленькую капельку туши, на которой, в ответ на быстро сказанные слова, его сестра зафиксировала пристальный взгляд.

Затем Абу Табах уронил в жаровню один за одним фрагменты исписанной им бумаги, на которой был, как я предположил, записан текст инвокации. Тут же, стоя между курящейся жаровней и девушкой, он начал произносить приглушённое бормотание. Мне стало понятно, что меня ожидает церемония дарб эль-мендел, а Абу Табах, несомненно, выступит в роли саххара, или адепта в искусстве, известном как эр-рухани**. За вычетом этого неразборчивого бормотания, никаких других звуков не нарушали тишину комнаты, пока неожиданно девушка не стала говорить на арабском сладким, но монотонным голосом.   

– Вновь я вижу кольцо, – произнесла она, – рука держит его передо мной. На кольце – зелёный скарабей, а на нём записано имя царя Египта… Кольцо пропало. Я больше не вижу его.

– Ищи его, – приказал Абу Табах низким голосом, и бросил ещё немного благовония на огонь. – Ты ищещь его?

– Да, – ответила барышня, теперь её начала бить сильная дрожь, – я в нижнем проходе, который столь круто уходит вниз, что я боюсь.

– Ничего не бойся, – сказал Абу Табах, – иди по проходу.

С поразительной точностью девушка описала проход и шахту, ведущую к камере царя в пирамиде Мейдума. Она описала расщелину в стене, где некогда было спрятано кольцо (если только Хасан эс-Сугра достоин доверия).

– Здесь свежая дыра в каменной кладке, – сказала она. – Картинка пропала, я стою в некоем тёмном месте и та же самая рука вновь держит кольцо передо мной.

– Это рука восточного человека, – спросил тогда Абу Табах, – или же европейца?

– Это рука европейца. Он исчез. Я вижу похорнную процессию, идущую из Рикки в пустыню.

– Следуй за кольцом, – направил сестру Абу Табах с причудливой, неотразимой ноткой в голосе.

Вновь он окропил духами жаровню, после чего мы услышали:

– Я вижу фараона на его троне, – продолжал монотонный голос, – на указательном пальце его левой руки надето кольцо с зелёным скарабеем. Перед ним стоит заключённый в цепях; женщина умоляет царя, но тот глух к ней. Он снимает кольцо с пальца и передаёт его стоящему перед его троном – человеку с очень злым лицом. Ах!…

Голос девушки оборвался низким воплем страха или ужаса. Но:

– Что ты видишь? – потребовал Абу Табах.

– Роковое кольцо фараона! – трепетно прошептал тихий голос. – Это роковое кольцо!

– Вернись из прошлого в настоящее. – приказал Абу Табах. – Где кольцо сейчас?

Он продолжил своё странное бормотание, пока девушка, которую всё жестоко трясло, вновь всмотрелась в озерцо туши. Внезапно она заговорила:

– Я вижу длинную череду мертвецов, – прошептала она, скорее напевая, чем говоря, – они всех рас Востока, и некоторые завёрнуты в мумийные бинты; бинты запечатаны роковым кольцом фараона. Они медленно проходят мимо, следуя по своему пути через пустыню из пирамиды Мейдума к узкому ущелью, где стоит палатка. Они идут, чтобы призвать кого-то, кто готов присоединиться к их компании…

Я полагаю, что всему виной удушающий аромат горящих благовоний, но на этом месте я осознал, что меня одолела дрёма и что немедленный выход на свежий воздух просто необходим. Тихо, стараясь не нарушить сеанс, я покинул мандару. Оставшаяся в помещении троица была столь поглощена причудливой церемонией, что мой уход остался незамеченным. Снаружи, в прохладе пальммовой рощи я вскоре восстановился. Я гадал, что было бы, если я обладал таким душевным складом, который позволял бы мне созерцать с беспристрастием вереницы мертвецов, разгуливающих в своих саванах.

V

– Истина ныне полностью проявила себя, – сказал Абу Табах, – откровение завершено.

Вновь я забрался на белого верблюда, и таинственный имам скакал рядом со мной на своём корабле пустыни, который был менее запоминающегося оттенка.

– Я тебя услышал, – ответствовал я.

– Бедный Ахмед Абдулла, – продолжал мой друг, – у которого не было много мудрости, знал, как знал и Хасан эс-Сугра, о спрятанном кольце, так как был одним из тех, кто сбежал из пирамиды, не желая больше входить туда. Тем не менее, ему шептала на ухо жадность, и он раскрыл секрет одному англичанину, по имени Бишоп, и тот нанял его для помощи в добыче кольца.

Наконец меня озарило… и вместе с этим пришло ужасное предчувствие.

– Мне кое-что ведомо об опасности, – сказал Абу Табах, – но не всё. Англичанина я предупредил, но он пренебрёг моим предупреждением. Уже и Ахмед Абдулла мёртв, посланный своим нанимателем к пирамиде; и тогда люди Рикки отправили за мной. Теперь, извсестными тебе методами, я узнал, что злые силы угрожают и твоей жизни тоже, но в какой форме, мне неведомо было на тот момент, за исключением того, что в связи с твоей смертью мне был явлен знак Сетха.

Я содрогнулся.

– То, что секретом пирамиды было кольцо фараона, я не знал до самого конца, но теперь мне открылось, что вещь силы – это смертоносное кольцо Снофру…

Громада пирамиды Мейдума замаячила над нами, пока он говорил, так как мы были уже близки к месту нашего назначения; и близость её вызвала во мне физическую дрожь. Не думаю, что чек в тысячу фунтов стерлингов склонил бы меня посетить это место вновь. Роковое кольцо Снофру обладало неуютными и сверхъестественными качествами. Насколько мне было известно, ни одного экземпляра подобного кольца (lettre de cachet*** указанного периода) не имелось ни в одной известной коллекции. Одно подобное изделие, датирующееся намного позже Снофру, с картушем Апепи II (одного из царей-гиксосов, или пастухов) было найдено в XIX-ом столетии; про него говорилось, что его носил Иосиф как эмблему власти, дарованной ему фараоном. Сэр Гастон Масперо и другие авторитеты признали в нём фальшивку и оно исчезло с поля зрения антикваров. Я так и не узнал, какая же фирма его изготовила.

В миле к западу от пирамиды мы нашли стоянку Тео Бишопа. Я подумал, что она пуста – пока не вошёл в маленькую палатку…

На деревянном ящике стояла масляная лампа; и в её лучах лицо человека, растянувшегося на складной кровати, выглядело жёлтым. Моё предчувствие оправдалось; Бишоп должен был войти в пирамиду менее чем за час передо мной; это его силуэт я видел тогда на фоне холма и неба, когда в первый раз забрался на склон. Его постигла та же участь, что и Ахмеда Абдуллу.

Он был мёртв как минимум два часа, и по определённым и отвратительным опухолям его желёз я понял, что он встретил свой конец от укуса египетской рогатой гадюки.

– Абу Табах! – возопил тогда я неестественно охрипшим голосом, – тайник в камере царя – это же гнездо гадюки!

– Ты говоришь мудро, Кернаби-паша; гадюка – это слуга джинна.

На третьем пальце распухшей правой руки Бишопа было надето кольцо с недоброй историей; и мистическое значение Знака Сетха стало очевидным. К обычному картушу фараона был добавлен символ бога разрушения, а именно:

Мы захоронили его в глубокой яме, накидав сверху на могилу груду камней, чтобы шакалы пустыни никогда не тревожили бы последнего владельца рокового кольца Снофру.

====================

Примечания

*природная минеральная вода из источников в Виши, Аверуан, Франция, содержащая бикарбонат натрия, другие соли щелочных металлов и т. д., используемые для лечения нарушений пищеварения, подагры и т. д. Воды аналогичного состава, как природного, так и искусственного. – прим. Пер.

**судя по описанию, Абу Табах использует средства индо-египетской магии на арабский манер: девственницу-ясновидящую, смолу стиракса или нечто подобное, тушь для леканомантии, магический квадрат Пифагора/Абрамелина, инвокации к Единому для правильной дивинации.

Сама наука о магических квадратах (аль-вакф, будух) и печатях (хатам) черпает свои знания из "ульм ул-хуруф", что означает науку букв.

Предполагается, что традиция будух (магических квадратов) предшествует Корану. Среди других атрибутов исламскому лушу приписывают следующие эффекты: что человек находит любовь; обеспечение себе помощника; предотвращение детских страхов; лечение головных болей, заболеваний желудка, лихорадки и эпилепсии; предотвращение краж, нападений бандитов и отравления; помогает найти потерянные объекты. Возможно, эти различные цели требовали записывать квадрат на определенной поверхности: части человеческого тела, например, лоб, ладони или ногти; используя конкретное вещество, такое как кровь, чтобы нарисовать квадрат и пройти физический ритуал или выполнить сопровождающий повтор.

Для подробностей см. http://hypernumber.blogspot.com/2015/01/b... – прим. Пер.

***с фр. "печать с литерой/иероглифом" – прим. Пер.

Джозеф Пейн Бреннан

ГРАД СЕМИ ВЕТРОВ / CITY OF THE SEVEN WINDS

из сборника

Stories of Darkness and Dread

(1973)

Перевод: Э. Эрдлунг, 2018 (С)

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Не просите у меня точных координат во времени и пространстве. В те дни я зачастую был пьян, и ещё я всегда путался в показаниях компаса. Знаю только, что оно произошло некоторое время спустя после событий Второй Мировой, и что тогда я путешествовал через пустыню где-то невдалеке от Сирии. Возможно, что мы пересекли границу. Не могу сказать точно.

Как бы то ни было, мой проводник оставил меня с наступлением сумерек. Просто уселся там на песок, что-то бормоча, и отказался сделать хотя бы шаг дальше. Голук, погонщик верблюдов, по-видимому, не мог выбрать, что же ему больше по душе: примкнуть к проводнику или же продолжить путь со мной. Мы спорили, ругались и, в конце концов, я плюнул на них и двинулся дальше верхом на собственном верблюде. Я определённо не желал проводить ночь в пустыне. Я видел впереди огни и поклялся, что дойду до них к наступлению ночи. Я сказал двум этим песчаным крысам, что мы встретимся на следующий день, и был таков.

Стоило мне ускориться, как ветер набрал силу. Вскоре вокруг меня засвистело, подобно некоему сорту арабских банши – если только такие существуют. Ветер завывал, и стенал, и рыдал, и ни на секунду не прекращался. Была тут одна странная штука, надобно сказать. Несмотря на ветрище, песок вокруг едва ли двигался с места. Я не мог понять этого.

Я уж было начал поздравлять себя – огни впереди маячили совсем близко, когда верблюд вдруг остановился. Он грузно опустился на песок и отказывался вставать. Я проклинал и пинал и уговаривал животное, но оно не двигалось. Попросту скочевряжилось там, подобно безобразной языческой бестии, каковой оно и было, и даже и не думало шевелиться.

Бранясь на чём свет стоит, я стащил с него свой рюкзак, забросил его на плечи и двинулся дальше. Я абсолютно точно решил провести ночь в городе, лежащем вверх по дороге.

Я упорно прокладывал себе путь, в то время как этот неистовый ветер трепал меня, как если бы я был тряпичной куклой. Меня крутило туда-сюда в песках, я едва не падал плашмя несколько раз, но продолжал движение.

У меня было странное ощущение, что огни словно сами приближались навстречу мне, и вот, неожиданно, я увидел город.

Мне никогда не доводилось видеть подобное место, ни раньше, ни позже: искривлённые каменные дома с крутыми черепичными крышами, безумным образом нависающие над узкими улочками, около половины которых состояли из ступеней, чужеземные резные фронтоны, причудливой формы зарешёченные окна с вставленными в них сверкающими дисками цветного стекла, и приземистые, квадратного сечения колпаки дымоходов, кажется, из обсидиана. Всё это напомнило мне иллюстрацию с обложки книги сказочных историй, которая была моим сокровищем в возрасте пяти или где-то около лет.

И ещё у меня было безумное представление, что чёртов ветрище берёт начало где–то в этом странном городе. Тем не менее, его царствование здесь было беспредельно. Он прочёсывал взад-вперёд угловатые улочки, сотрясал блестящие витражные окна и завывал вокруг чёрных сияющих дымоходов. Он был вверху и внизу, внутри, снаружи и не прекращался ни на миг. Было похоже, как если бы весь этот город провалился в ветряной котлован.

Поначалу я не видел ни души; наконец, когда мои глаза настроились более-менее, я заметил несколько тусклых фигур, спешащих вдоль углов зданий, или же снующих вверх и вниз нескончаемых ступеней. Я медленно брёл вперёд, нахмурив лоб, ссутулившись против ветра, но никто не обращал на меня ни малейшего внимания. До моих ушей не доносилось ни единого обрывка звука, помимо погребальной песни ветра.

Мне хотелось спросить хоть кого-нибудь, где тут можно найти постоялый двор, или что у них тут понимается под съёмным жильем, но, кажется, я не мог подобраться как следует к кому-либо, чтобы можно было заговорить. Я раз попытался, когда мимо меня проскользнула теневая фигура, но мой голос был выхвачен и унесён проклятым ветром.

Я бродил вдоль да около, вверх и вниз по ступеням, пройдя около семи кварталов, когда увидел огни, сияющие скозь толстое, фиолетового оттенка стекло маленького окошка. Снаружи, над входной дверью, раскачивался и скрипел на ветру не поддающийся расшифровке знак. Я решил попытать удачу.

Подняв щеколду, я открыл массивную дверь и ступил внутрь. Как только она захлопнулась позади меня, я тут же погрузился в то, что показалось мне абсолютной тишиной и темнотой. Двигаясь на ощупь вперёд, я подбежал к занавеске и отдёрнул её. И заморгал от внезапно хлынувшего света.

Оказалось, что я стоял в своего рода старомодной питейной с низким потолком. Несколько стариков в конических шапках сидели за маленькими овальными столами, потягивая напитки. То, что я бы назвал барной стойкой, располагалось в центре этого заведения, значительно ниже уровня общего пола. Пять или шесть ступеней вели туда. Это было ни чем иным, как большущим квадратным столом с круглым отверстием в центре для бармена. Он и сидел там на стуле, окружённый зелёными, синими, чёрными бутылями и несколькими маленькими серебряными чашками.

Когда я вошёл, старики уставились на меня; бармен же не шевелился. Когда я подошёл к барному столу и начал спускаться по ступеням, то мне стало видно, что тот тяжело развалился на своём стуле, очевидно, в глубокой дрёме.

Звяканье золотого кругляша, однако, мигом его пробудило. Я выбрал одну из зелёных бутылей и серебряную кружку и поднялся обратно к столикам.

Я до сих пор не уверен, что это было за пойло, но стоило мне пригубить из серебряной кружки, как я почувствовал себя новым человеком. Ликёр был огненным и в то же время мягким, если вы понимаете, что я имею в виду. Он не встряхивал; напротив, от него по телу разливалось тёплое сияние, которое разгоняло и питало само себя.

Я уже был на половине содержимого бутыли, когда один из старожилов, сидевший в одиночестве, встал и подошёл ко мне. Он постучал мне по плечу и вопросительно кивнул на пустой стул напротив моего собственного.

Я довольно несдержанно пригласил его и предложил налить из моей зелёной бутыли. Он принял это с живостью, подставив свою серебряную чашку.

Пока он так сидел и глушил напиток большими глотками, мне пришло на ум сравнение с гномом, или с цвергом из преданий. Его, по-видимому, иссушило и сморщило от экстремально пожилого возраста, но его глаза были более живыми, чем у кого-либо, мною виденного. Зелёного оттенка, они попросту танцевали. Я почуял, что он может смотреть прямо внутрь моего черепа и читать каждую мысль.

Мой собутыльник – который, между прочим, так и не представился – кажется, владел целой энкиклопедией, помещавшейся в этой его сморщенной коричневатой голове. Его ответы были восхитительны; единственная вещь, которая изредка сбивала и раздражала меня, было его замешательство – реальное или напускное – относительно потока Времени. Он говорил так, как если бы Атлантида погрузилась в море в прошлом году, как если бы Карфаген пал несколько месяцев назад, а Аттила и его орды зверочеловеков прогремели только вчера.

Когда зелёная бутыль опустела, я заказал ещё одну, а потом ещё. Мой эльфийский компаньон ставил мне кружку за кружкой и, казалось, его нисколько не брало. Я совершенно точно знал, что сам скоро надрызгаюсь в дымину, но мне было плевать.

Часы шли. Наша беседа блуждала по времени и пространству. Я слушал, затаив дыхание, пока маленький гном в конической шапке рассказывал разные вещи. Он говорил так, как если бы был живым очевидцем событий, случившихся тысячелетия тому назад.

Наконец прозвучал гонг, фиолетовые огни потухли, и мой компаньон поднялся на ноги. Он поклонился.

“Позвольте мне, сэр, препроводить вас в мою скромную обитель. Она, по крайней мере, может служить убежищем на ночь.”

Я тоже встал, пошатываясь.

“З-псиб,” – выговорил я, – “но я ды-думаю, штэ-эт и есь г-гыстнца.”

Он загадочно улыбнулся.

“Никоим образом, сэр. В комнатах наверху живут постоянные жильцы. Этот человек только лишь готовит usquebaugh.”

Пока мы с моим миниатюрным спутником покидали заведение, я чувствовал, что глаза присутствующих глядят нам в спину.

Стоило нам очутиться снаружи, как ветер накинулся на нас. Если до того он казался мне диким, то теперь он просто взбесился. Он гудел и ревел сквозь эти узкие аллеи, напоминая начало песчаного урагана. Я испугался, что меня сметёт с ног, но мой маленький приятель бежал вприпрыжку впереди, вверх и вниз по ступеням, столь же проворно, как горный козёл. Беседа, естественно, была невозможна. Я молча следовал за ним.

Вскоре он словно бы исчез в стене, шедшей вдоль одной стороны извилистой улицы. Когда я подошёл ближе, то увидел, что он проскользнул в проём столь малого размера, что мне пришлось лезть бочком. Несколькими ярдами ниже мой провожатый держал нараспашку плетёную дверцу. Я проследовал за ним внутрь, и он задвинул большую деревянную щеколду.

Сравнительно хилая дверь и увесистый деревянный болт смутили меня; полагаю, что я даже улыбнулся над этой несообразностью.

Он прочёл мои мысли.

“Болт нужен только чтобы держать её закрытой, друг мой. Нам не страшно то, что может попасть внутрь!”

Я содрогнулся и последовал за ним вверх по каменным ступеням, которые скоро стали казаться мне бесконечными. Они извивались и сворачивались и крутились в обратную сторону. Примыкающие стены были из прочного камня; единожды или дважды мы прошли мимо неровно горящего факела из хворостины, вставленного в стенную скобу.

Я уже был вконец измотан, когда лестница закончилась и мой хозяин повёл меня вниз по тёмному каменному коридору.

Он открыл другую дверь – толстую, бревенчатую, усиленную торчащими железными заклёпками – и кивком пригласил меня внутрь.

Комната была схожа с лабораторией средневекового алхимика или логовом чародея. Ряды инкунабул заполняли полки; столы были завалены древними картами, компасами, флаконами цветных жидкостей, мензурками и ретортами, маленькими резными каменными фигурками, рулонами пожелтелого пергамента и некоторыми другими вещами, для которых у меня даже не было названий. Из ниши, вырезанной в верхней части алькова, на меня скалился человеческий череп.

Захлопнув дверь, мой друг махнул рукой в сторону кушетки, сам же исчез за укрытым завесой альковом и, наконец, возвернулся, держа в руках квадратную бутыль тёмного стекла и две серебряных кружки.

Он разлил по чашкам янтарного цвета жидкость.

“Финальная капля для залога доброго ночного сна, мой друг!”

Он поднял одну из кружек.

Как только я принял тост, некий звук откуда-то снаружи заставил моего визави обернуться. В этот момент я выплеснул содержимое чашки на каменный пол позади скамьи.

Но когда он развернулся обратно, я поднял кружку в мнимом тостующем жесте, поднёс её к губам и сделал вид, что пью.

Он поднял свою кружку, но у меня сложилось впечатление, что он едва ли прикоснулся к напитку.

Затем он кивнул, глядя на меня по-совиному.

“У нас была знатная беседа. Вы обладаете достойным интересом ко всем вещам видимым и невидимым! Я многое вам поведал, но я едва ли отдёрнул занавес. Давайте же, друг мой, следуйте за мной! Последний жест гостеприимства перед тем, как вы уйдёте на ночлег!”

Поставив кружку на стол, он двинулся в сторону дальнего угла комнаты. Заинтригованный, я последовал за ним.

Огромная дверь, ещё более толстая, чем предыдущая, и усиленная железными обручами, пряталась в тенях одного из углов. Он рывком распахнул её, чтобы явить короткий пролёт ступеней, ведущих вверх. Открывшаяся моему взору комната была небольшая и круглая. Я немедленно понял, что его лаборатория располагалась на самой верхотуре здания и что эта небольшая мансарда была своего рода башенкой, выдающейся над одним из углов крыши.

В крупной внешней комнате мне не было слышно ни звука, но здесь же, в башенке, безумное завывание ветра вновь стало слышимым. Я взглянул вверх, но не увидел ничего, кроме слабого отблеска света.

Мой гномоподобный хозяин подстрекал меня взойти по ступеням.

“Дайте своим глазам время настроиться к изменившемуся освещению,” – инструктировал он меня. – “Тогда вы увидите гораздо больше!”

Подходящий по размерам квадрат выпуклого стекла был вставлен в одну из стен башенки. Он выглядел поначалу дымчатым, и мне не было видно ни зги, но постепенно стекло стало проясняться, и тогда я вообразил, будто вижу движующиеся за окном тени.

Тени! Если бы только они ими оставались! Но стекло очистилось достаточно быстро, и затем мне явилось мимолётное видение такого ада, которого я никогда не надеюсь узреть вновь.

Словно бы зависнув во внешнем воздухе, плавая туда-сюда, корчась и извиваясь, там было огромное войско. Нет никаких подходящих слов в нашем ограниченном языке, которыми я мог бы охарактеризовать их. На ум мне приходят человеческие выкидыши, каким-то образом наполненные некой отвратительной полужидкостной жизнью, или же монструозные элементалы из неких бесконечно удалённых концов вселенной, или полуоформленные галлюцинации какого-то невыразимого бога жестокости и хаоса, извергнутые в бытиё в дьяволском вареве, которое бурлило и клокотало там снаружи в ночи, поддерживаемое крыльями этого завывающего ветра. Они были богомерзкой, демонической ратью внешней тьмы, милостиво скрытые от обыденного человечьего зрения.

Они бормотали и зевали, сворачиваясь вместе с волнами ветра, их мертвенно-белые глаза вплотную прижимались к оконному стеклу. Я думал о трупах, давно мёртвых, хлестаемых и перекатываемых течениями в глубинах яростного моря. Пасти, гнусные и серые, как подошвы мокасин, мяучили и гримасничали. Склизкие обрубки, которые казались чем-то вроде придатков, тыкались в стекло. В какой-то момент мимо проплыл испещрённый рытвинами хоррор, по-видимому, пожиравший собственные внутренности, после чего исчез.

С подступившей к горлу рвотой, сотрясаясь от ужаса и омерзения, я попробовал отвернуться от стекла; однако ж, я продолжал глазеть, не в силах двинуться, подобно лесной пичуге, замершей в параличе при виде раскачивающейся головы змеи.

Коварное хихиканье прозвучало за моей спиной. Мой крохотный друг заговорил.

“Вы заворожены, сэр. И с полным на то основанием. Мало кто за пределами этого города видел то, что видите сейчас вы – и могу вас заверить, что никто из видевших сиё зрелище не выжил.”

Вновь заскрежетал по моим ушам его сухой смех.

“Но теперь я обязан известить вас, что в течение нескольких секунд вы станете полностью беспомощны. Вы будете лишены способности двигаться – помните наш маленький тост, э? – но созраните все ваши чувства: зрение, слух, и т.д. Я должен буду покинуть вас в этой башенной комнатке, но не стоит отчаиваться, мой добрый друг. Очень скоро у вас появятся гости. Окно отодвинется наружу. Вы будете положительно ошеломлены! Дети ветра поиграют с вами в свои забавы. Возможно, их игривое настроение подскажет им вырвать у вас все волосы и оторвать немного плоти, прежде чем они закончат. Они возьмут вас наружу навстречу ветру, друг мой. Возможно, несколько красных костей будут раскиданы на песке спустя пару-тройку часов.”

Он сделал паузу, после чего его голос взял ноту глумливого извинения.

“Ты понимаешь справедливость всего этого? Тебе было позволено войти в наш город и к тому же тебя неплохо развлекли. Ты должен заплатить цену. В любом случае, это честь для тебя – быть отданным на растерзание детям ветра. Пока их не снабжают случайной жертвой, они ведут себя беспокойно. Держать их над крышами города – наш первостепенный долг как граждан. Можешь представить себе общее смятение, если они спустятся к самым нашим улицам? Доброго пути, дорогой друг.”

На протяжении этого монолога я оставался в идеальном спокойствии, едва дыша. Но в момент, когда я услышал, что мой коварный хозяин двинулся по направлению к выходу из башенки, я рванулся к жизни.

Крутанувшись, я прыгнул вниз на ступени, приземлившись прямиком ему на голову. Он тяжело повалился, застигнутый врасплох, но в следующий миг стал отбиваться, словно загнанный в угол барсук. Он кусался, царапался и пинался, но в меня вселилась сила, какая случается у безумцев. Меня переполняла ярость берсерка. Я колотил по этому гномскому лицу до тех пор, пока оно не превратилось в мякоть, и я уже решил, что его череп сейчас расколется об каменные ступени.

Как только он прекратил сопротивляться, я не стал терять времени. После финального взгляда на это чудовищное окошко, ведущее в ад, я бросился прочь из башенной комнаты, грохнул увесистой дверью и задвинул здоровенный внешний шпильболт.

Пока я, задыхаясь и привалившись к стене, стоял там, то заметил своего рода гандшпуг, выдающийся из стены рядом с дверью. Я мгновенно понял, что этот механизм управляет открытием и закрытием башенного окна. Когда рычаг двигается в одну или в другую сторону, выпуклое окошко, по-видимому, скользит туда-обратно в рифлёной выемке башенной стены.

В то время, как я раздумывал над этим открытием, до моего слуха донёсся скребущий, царапающий шум внутри мансарды. Очевидно, несмотря на мою отменную взбучку, мой смертоносный хозяин всё же приходил в себя. Судя по звуку, он возился с дверным механизмом.

Мгновенно меня одолели свежие страхи – страхи, что он может как-то открыть дверь и познакомить меня с каким-то новым видом ужаса, против которого мои кулаки из плоти и крови будут бессильны, а также, что он может вызвать подмогу.

Я действовал по импульсу, не дав себе времени обдумать возможные последствия. Бросившись к стене, я потянул рычаг вниз до самого упора.

На секунду воцарилась абсолютная тишина; затем я услышал приглушённый ревущий звук. Немедленно после этого раздался вопль, от которого зашевелились корни волос на моей голове. Это напомнило мне протяжный, тонкий, отчаянный и безнадёжный визг огромной крысы, расплющенной в стальных челюстях крысоловки. Он длился и длился, неописуемый агонизирующий визг совершенного мучения.

И затем я услышал другие звуки: бубнящие, ощупывающие, хихикающие, хлопающие, мяукающие – и всё это перемешивалось с нарастающим рёвом ветра.

Писк быстро достиг крещендо; он стал столь пронзительным, столь проникающим, что я вообразил, что его слышно на мили вокруг.

Неожиданно вопль стал затихать. Сперва казалось, что он доносится непосредственно из окна башенки; затем он отдалился в ночь, пока постепенно не затерялся в вечном свисте и вое ветра.

Был ли этот дикий визг отчаяния слышен на весь город? Как только эта мысль пришла ко мне, я ринулся из комнаты, вниз по тёмному коридору к закрученным ступеням лестницы. Невзирая на их завитки, я практически летел. Выдернув щеколду из плетёной двери, я вышвырнулся в ночь и бросился бежать, спасая свою жизнь. Я нёсся так, как никогда за всю прежнюю и будущую жизнь. Вверх и вниз по ненавистным аллейным ступеням, вдоль по длинным улицам кромешной тьмы, где стены домов разделялись шириной едва ли не в шаг, мимо тусклых, пустынных булыжных площадей, которые, казалось, существуют от начала записанных времён.

Более одного раза я падал вперёд головой, но тут же вскакивал и бежал дальше. Я пребывал в полной уверенности, что за мной во всю прыть спешит погоня, и что мой единственный шанс – это добежать до окраин города и продолжить эстафету через просторы пустынных песков.

Когда дома, в конце концов, стали редеть, моё дыхание вырывалось тяжкими рваными всхрипами, а мои ноги била дрожь. И всё-таки я не давал себе передышки, пока не почуял песок под моими стопами и не увидел над головой далёкие звёзды. Даже тогда я не остановился. Я бежал и бежал, пока темнота не завихрилась вокруг меня, а мои ноги не подкосились.

Когда же я открыл глаза, солнце уже взошло. Погонщик верблюдов, Голук, сидел на корточках рядом со мной.

Когда я стал описывать свои ночные приключения, он воззрился на меня так, как если бы я был трупом, вернувшимся к жизни. Наконец, сделав знак, отгоняющий демонов, он потряс головой.

“Вы сбежали живьём из города семи ветров, эфенди!” – воскликнул он. – “О почтенный, вы один из десяти тысяч.”

Я осмотрелся вокруг. С каждой стороны света, протягиваясь до дальней линии горизонта, не было ничего, кроме ровного моря песчаных дюн.

“Но Голук, я же не мог пробежать так далеко. Ты что, привёз меня сюда на своём верблюде?”

“Я нашёл вас там, где вы сейчас лежите.”

Теперь был мой черёд вылупиться на него.

“Где же тогда этот город, как его бишь, град семи ветров?”

Он неясно махнул в сторону горизонта.

“Там он где-то. Они могут делать его невидимым по желанию. Он был здесь с самого начала времён!”

“И кто такие “они”, Голук?”

Он поглядел на меня, как бы сжалившись над моим невежеством.

“Чародеи, почтенный сэра, кто ж ещё. Они владеют городом семи ветров столько же, сколько дрейфуют пески по пустыне. Иногда его называют городом колдунов.”

“А что это за семь ветров? Мне известны только четыре.”

Голук поднялся на ноги.

“Четыре ветра – земные, и три ветра – адские!”

Он двинулся к своему верблюду и больше не сказал ни слова.

Он довёз меня до ближайшего пограничного поселения и в спешке оставил. Было ясно, что он более не имеет желания путешествовать в моей компании.

Вот и вся история. Седеющий старикан-торговец, которого я позже повстречал на тунисском базаре, поделился со мной, что Град Семи Ветров существует на другом уровне временного континуума. Но никто из местных на самом деле не имел охоты распространяться об этом.

Некоторые из моих друзей заключили, что всё это приключение было форменным кошмаром, вызванным чрезмерным распитием бузы.

Голук, погонщик верблюдов, думает иначе.

Конец

ПРИМЕЧАНИЕ ВИКИПЕДА

Поющие пески с глубокой древности вызывали множество народных суеверий. В дошедших до наших дней легендах пение песков объяснялось деятельностью духов пустыни, фантастических животных, звучанием колоколов погребённых городов, мощными, бушевавшими под землёй реками и многими другими необыкновенными причинами.

Одна из легенд гласит: «В древние времена путешествовал по миру шайтан (то есть чёрт). Подсматривал за людьми, строил козни, успевал везде и не пропускал ничего. Однажды прогневался на него Всевышний и лишил возможности молниеносно передвигаться с одного места в другое. Тогда шайтану пришлось пешком добираться до своего дома — а дом стоял на вершине горы. Долго шайтан шёл по степи, пробирался по извилистым тропам вдоль берегов реки Или, наконец устал и прилёг отдохнуть. Так труден был его путь и так тяжело было бремя свершённых им деяний, что шайтан уснул крепким сном. И спит он до сих пор, обратившись одиноким барханом, и ничто и никто не могут его разбудить — ни палящее солнце, ни дожди, ни грозы, ни ветры. Только иногда одинокий стон вырывается из его груди, когда кто-то пытается потревожить навсегда уснувшего шайтана».

«ЦАРЬ СОЛОМОН И АШМОДАЙ»

by

Генри Илиовизи

from

«СТРАННЫЙ ВОСТОК»

[1900]

Перевод: Э. Эрдлунг, 2017, All Rights

=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=

CONTENTS.

I. The Doom of Al Zameri

II. Sheddad’s Palace of Irem

III. The Mystery of the Damavant

IV. The Gods in Exile

V. King Solomon and Ashmodai

VI. The Crœsus of Yemen

VII. The Fate of Arzemia

VIII. The Student of Timbuctu

IX. A Night by the Dead Sea

=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=

Хорошо известно, что после того, как Соломон в качестве правителя всего Израиля наследовал своему отцу Давиду, то у него случилось видение, в котором Господь представил ему выбор между богатствами и мудростью, и что юный монарх предпочёл последнее. В подтверждение этого выбора Соломон был не просто одарён всепонимающим сердцем, но ещё и получил средства для стяжания великого благосостояния, что позволило ему выстроить самый восхитительный из храмов и самый роскошный из дворцов. Секрет же соломоновой силы заключался в обладании Всемогущим Именем, выгравированным на его перстне-печати, применение которому ему открылось по чистому случаю.

Первая значительная проблема, с которой столкнулся Соломон, заключалась в том, как выстроить Храм Бога в согласии с бесчисленными предписаниями не использовать железные орудия для резьбы, подгонки или полировки материалов, из коих должно быть возведено сиё священное здание. Данный запрет подразумевал существование камнерезного инструмента, о котором ни Царь, ни его мудрейшие советники не имели ни малейшего понятия. Тогда вызван был Эльдад, одинокий обитатель священных пещер, чтец звёзд, странник пустыни, хронист традиций, Эльдад, не имевший ни одной морщины на своём лице, хотя ему уже было сто девятнадцать лет от роду, сохранивший свои способности во всей их силе с помощью оккультных наук, этот волхв, тот самый, что выгравировал Несказанное Имя на перстне Царя

"Ведомо тебе, о Эльдад, что я желаю выстроить Дом Бога с помощью материалов, непригодных для обтёсывания ни одним железным инструментом; без сомнения, Провидение приуготовило средства для возведения Его Санктуария; советники мои не способны прояснить мне суть тайны; ежели и в твоих силах не будет просветить меня в этой проблеме, я просто не знаю, куда мне следует обратиться для её разрешения." – сказал так Царь.

На что отвечал ему Эльдад:

"Знай же, о Царь, что в начале всех вещей, когда творение было близко к завершению, пред тем, как солнце шестого дня отозвало свой последний сочный луч от земли, созданы были четырнадцать дополнительных чудес, которых предвидение Все-знающего обрекло сыграть свою роль в этом нижнем мире. Они следующие: пасть земли, что пожрала Кору и его мятежных приспешников; пасть фонтана, известная как Колодец Мириам, неисчерпаемый источник, чей поток сопровождал Израиль сквозь пустыню, сливаясь с ним в гимне хвалы; пасть животного, что вещала к Валааму, после того, как пророк-язычник ударил его трижды, не видя ангела, что удерживал его от дальнейшего; многоцветная радуга, что символизировала Божью милость для хрупкого человека; манна, пища Израиля в течение сорока лет; посох, через который Моисей совершал все свои чудеса; два сапфира, из которых были вырезаны скрижали Закона; самоцветы, изрёкшие Десять Заповедей; буквы алфавита; склеп Моисея, что не зрел ни один смертный глаз; овен, обречённый стать заменой Исаака в момент жертвоприношения; первая пара щипцов, без коих ни одно железо не могло быть ковано; духи, добрые и злые, Шаббат, появившиеся ещё прежде, чем были сформированы тела для некоторых душ, так что те навеки остались невоплощёнными; и Шамир, червь не более ячменного зёрнышка величиной, но сильнее чем камень, который он расщепляет простым прикосновением. Шамир, о Царь, единственный способен среди всего сотворённого совершить работу в соответствие с божественным умыслом. Те бесценные геммы, из которых были тогда высечены скрижали и буквицы, придал им форму Шамир."

"Шамир тот должен быть в моей власти, о Эльдад, существует он там для постройки дома Божьего, как и был он там уже, дабы материализовать Незыблемое Слово. Но скажи мне, кто на земле может обладать столь удивительным существом? Добыл ли он его путём обмена, покупки, стратегии или силы?" – возопил тогда глубоко взволнованный Царь.

"Царь, знание моё не идет дальше того, что уже было сказано мною тебе. Бездна изрекает: не во мне это, и океан изрекает: нет у меня этого. До сей поры Шамир был за пределами человеческих глаз. Где он может быть, скажет о том будущее. Здесь моя мудрость заканчивается." – закончил речь почтенный мудрец, покидая царскую аудиенцию.

Был уже поздний вечер, когда Царь отправился беспокойно почивать. Лёгкий и прерывистый, как и его дремота, его ум был захвачен странными видениями пустынных местностей, отвесных скал, кишащих яростными птицами-падальщиками, и пропастей, наводнённых ядовитыми рептилиями. Первый румянец утра встретил монарха на одном из его позолоченных балконов, с коего тот окидывал взглядом цветущие красоты своих пышных садов, вдыхая благовонные ветерки мирного нового дня. Природа застыла в своём очаровании, и живое творение, казалось, дышало покоем. Внезапно в одной из высящихся кущ зелени раздался выкрик боли, а в следующее мгновение два экземпляра пернатого народа упали к ногам Царя. В когтях хищной птицы было зажато нежное крылышко трепыхавшейся голубки, белой, как снег. Движимый импульсом сочувствия, Царь мощным рывком сгрёб за шею непотребного пернатого хищника, освободив его жертву, но не раньше, чем крыло голубки было сломано. Каким бы великим не был гнев Царя при виде бедной, истекающей кровью и беспомощной голубки, его удивление оказалось ещё больше при виде мгновенной трансформации свирепого кочета в его хватке; птица оказалась не иначе как демоном, чёрным и могучим, раздувшимся до огромных пропорций, и просящим у царственного пленителя освободить его.

"Выполню я всё, что ты потребуешь, о хозяин, ибо кольцо на твоём пальце даёт тебе власть над Ашмодаем и его легионами, к которым я принадлежу, выполняя его приказы," – смирённо утверждал тёмный слуга.

"И какой же причиной вызван твой злобный натиск на столь чистое существо, как эта голубка?" – спросил тогда Соломон, как громом поражённый откровением, что его кольцо-печать наделило его силой сродни всемогуществу.

"Символ чистоты, голубь подвержен анафеме у нашего брата, кто входит в тёмный легион Ашмодая

"Ты уйдёшь не раньше, чем я узнаю у тебя, кто владеет Шамиром," – веско произнёс Соломон, предполагая, что демон кой-чего да знает об этом.

"Что требуешь ты от меня, о хозяин, от того, кто из числа самых низших прислужников нашего князя Ашмодая, могучего духа этого мира? Его тебе следует спросить, ибо он – тот, кто удовлетворит твою нужду," – отвечал так демон.

"Что ж, тогда опиши мне его жилище и подходы к нему, и я обязуюсь отпустить тебя на все четыре стороны," – скомандовал сын Давида.

"Найти его можно там, где ни одно существо из плоти и крови не сможет долго пробыть; это не небеса; это не земля; в сердце Востока, на высочайшем пике высочайшего горного хребта есть полая вершина, увенчанная вечными льдами, в ней под печатью, в алькове морозного кристалла бьёт чистейший родник под небом, из коего пьёт он, вот где убежище Ашмодая. Сюда спускается он со своего заволоченного облаками царства, проверяет печать, дабы удостовериться, что никакая нечистота не осквернила его изысканный напиток, затем, утолив свою жажду, он заново опечатывает свой фонтан и даёт аудиенцию своим придворным, которые толпятся здесь, ожидая получения его приказаний, после чего, освежённый дрёмой, Ашмодай взмывает обратно для управления стихиями и пригляда за работой трудящихся воинств его," – такова была информация, посредством которой демон заработал себе освобождение.

В откровенной беседе со своим генералом Бенайей Соломон выносил план по нападению на крепость Ашмодая, и в скорейшем времени была тайно выслана хорошо экипированная экспедиция из нескольких избранных людей под командованием этого неустрашимого воина. Обиталище князя демонов было расположено не просто далеко на юго-восток от Святой Земли, но с достижением его были связаны такие трудности, что путешественникам пришлось пересекать пустыни, пробираться по малярийным топям, кишащим скорпионами и драконами, переправляться вброд через дикие реки и навешивать мосты через пропасти, и всё это лишь для того, чтобы очутиться в лабиринте колоссальных скал, опоясанных цепью громоздящихся до небес вершин, теряющихся в плотном тумане. Орлиный глаз Бенайи ухватил сокрытые облаками контуры покрытых снежными шапками высот, в напряжении пытаясь распознать удобное место для начала восхождения. Непроницаемая завеса плывущих туманов мешала точному наблюдению, и, наконец, стремительный генерал почувствовал, что сейчас он более нуждается в отваге и терпении, чем в стратегии. Удалившись со своими людьми в пещеру у основания горы, Бенайя занял позицию, позволявшую обозревать высочайшую точку вершины, надеясь, что произойдёт хотя бы что-нибудь, могущее выдать объект его поиска. Бенайя был ошеломлён контрастом между угрожающим горным гребнем с одной стороны и чистейшей солнечной лучезарностью – с другой. Стоило ему приковать свои глаза к надломленной вершине, плотная масса тумана ощутимо потемнела. Шум, как от беснующегося моря, отбрасываемого скалистым побережьем, предшествовал буре и землетрясению, которые содрогнули всю окружающую местность внутри и снаружи, к грохоту добавились гром и молнии. Вечные снега на гребне принялись вздыматься, рассыпаясь от ярости хаотического шторма – урагана, перемешанного со вспышками красного огня, – целиком уменьшившегося за считанные секунды до воронкообразного вихря, вращавшегося с безумной скоростью, со стержневым центром в лощине промеж могучих утёсов, сделавшихся видимыми через спазмический феномен. Бенайя знал, что это означает, и его предположение о том, что это нисхождение Ашмодая, подтвердилось вполне спустя несколько часов схожими атмосферными возмущениями, когда демон возносился обратно к своему воздушному эмпирею.

Как любому хорошему стратегу, генералу не потребовалось много времени для изучения ситуации. Восхождение на гору происходило с великой осторожностью, и за перемещениями князя демонов наблюдали из наиболее безопасных укрытий. Покорение вершины было сопряжено с тяжёлым трудом и громадной опасностью, но, наконец, скалолазы достигли пика, осмотрели окрестности и нашли надёжное место для укрытия в выемке, блокированной стеной прочного льда. Всё здесь было готово для следующего шага.

Если нисхождение Ашмодая поразило приключенцев с расстояния, близость к точке его заземления наполнила их сердца ужасной тревогой по поводу того, что атмосферные и подземные волнения способны вышвырнуть их из укромного уголка. Подобно удару молнии, бьющему в центр урагана, демон низвергся вниз, распечатал свой кладезь, прильнул губами к берилловой жидкости, сделал огромный глоток, и затем запечатал его вновь. Он едва ли был готов, когда столообразное плато вокруг него сделалось густым от полчищ демонов, прибывших рапортовать о своих свершениях и принять новые приказы. Все они были начальниками различных рангов, у каждого имелись свои легионы для исполнения его поручений. Исходя из характера отчётов и обсуждаемых схем, становилось ясно, что эти командиры представляют собой три вида духов по отношению к человечеству – враждебности, дружелюбности и нейтральности. Налицо было разделение труда – на задачи враждебного, мирного и нейтрального характера.

Невозможно сказать, как бы обошлись с отважной группой самозванцев, попадись они в лапы ужасного князя и его демонической армии, если бы Бенайя не владел Всемогущим Именем, охраняющим его от обнаружения подобно щиту. Обсудив вопросы, демоны, не зная о каком-либо нежеланном присутствии, удалились, оставив Ашмодая привычно вздремнуть, после чего тот взметнулся ввысь подобно вспышке, сопровождаемый феноменальным аккомпанементом стихийных возмущений, как и ранее. Теперь пришёл черёд для Бенайи использовать свой шанс. Не прикасаясь к печати на поверхности колодца, бравые приключенцы вылили содержимое родника через искусно просверленную дыру под поверхностью жидкости. Сделав это, они тщательным образом закрыли дыру, а через другую дыру, просверленную на более высоком уровне с противоположной стороны кладезя, они налили столько вина, чтобы заполнить до прежнего уровня опустевший родник. Заметя каждый свой шаг, чтобы избежать подозрения, и приняв все возможные предосторожности в случае экстренной ситуации, Бенайя терпеливо дожидался следующего дня, когда всё повторилось заново, за исключением удивления ужасающей мощи, когда Ашмодай обнаружил, что его кладезь содержит вино вместо воды. Обречённому судьбой попасться в расставленный на него капкан и побуждаемому жгучей жаждой, Ашмодаю не пришлось долго выяснять вопрос о целесообразности питья отравляющего напитка, взвешивая pro и contra Священного Писания, и вскорости он решился испробовать его эффект на своей полуэфирной природе. Это было именно то, на что рассчитывали Соломон и его генерал. Ашмодай едва успел отделаться от своего военного Совета, когда вино начало действовать; он чувствовал себя так, как никогда ещё ранее, и дискутировал сам с собой о своеобразном настроении, в которое погрузился с головой, о котором не мог дать себе никакого отчёта, ибо эти ощущения были для его сверхчеловеческой природы в диковинку. Сон навалился на него, и лежал он там, растянувшись в беспомощности, как бесчувственное бревно. Бенайя уже приготовил цепь, наделённую неодолимостью посредством Всемогущего Имени, выгравированному на её звеньях. Скрепив её вокруг талии и шеи принца демонов, лишил он Ашмодая его потенциала. Ужас Ашмодая по его пробуждении не подлежит словесному выражению. Рёв ярости омрачил всю природу, сотряс горы до их основания и поверг в страх все его легионы, что умчались прочь, дабы спрятаться в глубочайшие пропасти, и даже в недра земные и в глубины морские. На какой-то момент Бенайя потерял дар речи, в то время как его компаньоны лежали в прострации на земле. Демон принял все мыслимые кошмарные формы, чтобы внушить благоговейный ужас ревнителям его свободы. В несколько мгновений он нацепил на себя отталкивающие личины всего, что монструозно и смертельно в природе, от взъярённого тигра до шипящего змея, чей укус есть смерть; всё впустую.

"Именем Высочайшего, я, Бенайя, генерал армии Царя Соломона, сим приказываю тебе, Ашмодай, могущественный Принц джиннов, следовать со мной к трону мудрейшего Царя, которому требуется твоя помощь для постройки Храма Господня."

Заклинание это сломило всё сопротивление, и демон был конвоирован, обезоруженный и приниженный. Сознавая всю тщёту достижения чего-либо через насилие, Ашмодай притворился покорным, приняв форму и манеру самого вышколенного и приветливого из придворных, и, будучи пожалован ко дворцу, очаровал Его Высочество речью о вещах, далеко превосходящих постижение обыкновенных людей.

"Должен ты добыть мне Шамира, чтобы Дом Господен мог быть построен без участия железных орудий," – сказал Соломон Ашмодаю.

"Шамир, о великий Царь, не в моём попечительстве; дух океана поручил его птице Аузе, чтобы она сохраняла его вечно в состоянии совершенства," – ответствовал Ашмодай, после чего добавил, – "и ни один человек не может приблизиться к этой птице."

"Сообщи же мне, где Ауза пестует своих птенцов," – скомандовал тогда Царь.

"К югу от великой пустыни есть гора с высящимся утёсом и стенами, столь крутыми и гладкими, что даже пауку сложно взобраться по ним. На вершине той скалы – гнездовье Аузы, птицы с когтями из стали и огненными глазами, скорой, как ласточка, превосходящей размерами стервятника, и более яростной, чем орёл," – отвечал ему демон.

Вновь Бенайя возглавил экспедицию, и много они испытали лишений и тягот, прежде чем одинокая каменная свая выросла перед глазами неукротимого генерала. Не было видать ни птицы, ни её гнездовья. Вершина отвесной скалы была столь высоко над облаками, что не было никакой возможности её масштабировать. Но у Бенайи было полно средств про запас, и он предвидел подобные трудности, поэтому взял с собой пару голубей. Оставив человека с голубкой по эту сторону горы, генерал совершил обход к противоположной стороне с голубем-самцом, завязал шнур на его лапке и позволил тому взлететь. Направляемый своим инстинктом, голубь вскоре уже воспарил над скалой, летя вниз для воссоединения со своей подругой. После этого, через утёс был переброшен более прочный трос, а за ним ещё более тяжёлый канат, достаточно сильный, чтобы поднять человека. Этим человеком был Бенайя, кто во мраке ночи был втащен наверх с помощью спутников. Таким образом, они перехитрили Аузу.

Велико было удовольствие генерала, когда обнаружил он себя перед гнездовьем, занятым птенцами, Ауза же, к счастью его, отбыла на поиски пищи. Прозрачный камень в сохранности покоился над гнездовьем. Прилетев, Ауза обнаружила своих птенцов связанными, голодными и кричащими. С материнской нежностью поспешила она расщепить камень, приложив к нему Шамира. Пришёл звёздный час Бенайи. Вылетел он из-за валуна и напугал птицу; выронила та бесценного червя. Бенайя налетел на него подобно орлу. Вскоре тут как тут появился муж Аузы. Между взъярёнными птицами и отважным Бенайей разразилась отчаянная схватка. Наш герой был вооружён против железных когтей и не отступал перед сверкающими глазами. Он получил трофей и удержал его, поместив его в подобающее время к ногам своего хозяина, к великому удивлению Ашмодая. Так было положено строительство Храма Бога, а Шамир расщеплял и обтёсывал материалы.

Жажда к знаниям Соломона росла вместе с его растущим осознанием болезненных ограничений, что сопутствовало их стяжанию человеком, и Ашмодай не замедлил воспользоваться алчбой Царя до запретных знаний в надежде сбросить с себя оковы. Он обучил Соломона секретам растительного и минерального царств и дал ему ключ к пониманию животного царства, включая способность чтения мыслей. В качестве финальной заслуги он обучил его ткачеству колоссального воздушного парома, достаточно вместительного, чтобы перевозить Царя на его троне, полностью экипированную армию и ватагу духов. На этом воздушном корабле, площадью в шесть десятков миль, Соломон, всюду сопровождаемый Ашмодаем, преодолевал грандиозные расстояния, взмывал за облака, выше орла, и взирал вниз на землю аки бог. Свитая джиннами из самых субтильных природных эссенций, текстура этого плавучего острова обладала лазурной, зелёно-голубой полупрозрачностью, паря в солнечном сиянии словно покрытое рябью море, купающееся в золоте.

Но чудом из чудес в оснастке этого корабля был сферический павильон, просторный в своей протяжённости и состоящий из радужных оттенков, который фотографировал с невероятным увеличением всё, что попадало в область зрения глаза, направлявшего его курс, обнажая тайны суши и океана и разоблачая многочисленные занятия мира духов под началом Ашмодая. Здесь же находился соломонов чудо-трон, вознесённый на семь ступеней, каждую из которых охраняла пара великолепных зверей, избранных из числа внушающих уважение семейств львов, слонов, тигров, медведей, змей, антилоп и орлов; трон стоял на помосте, высоком и ослепительном, затмеваемым лишь тиарой монарха, которая спорила с солнцем в лучистости. Соломон начинал верить, что он воистину больше чем человек, и Ашмодай не упускал шанса лишний раз раздуть властолюбивое тщеславие автократа. Соломон был столь восхищён собственным триумфом над князем демонов и вырванными у того тёмными секретами, что отсрочил на неопределённый срок амнистию своего советника и держал того при себе спустя ещё долгое время после того, как Храм был освящён великим церемониалом, и, надо отдать должное взрывателю камней Шамиру, после того, как грузы золота осели в царской сокровищнице.

Одним ранним утром суверен богатейшего царства на земле приказал ветрам подняться и навеять ему невесомый лагерь навстречу занимающемуся дню, после чего занял тронное сидение в радужном павильоне с Ашмодаем у своих ног. Воспарил ввысь магический паром, легче, чем воздух, прозрачней, чем эфир, и крепче, чем адамант, устремился он в восточном направлении подобно волнистой тверди, залитой пурпуром и золотом. Беззвучная ширь вверху, в сочетании с сияющим половодьем, что разлилось с Востока, и невероятный калейдоскоп жизни зверей и духов поразительным образом отразился на стенах светящегося павильона, введя в благоговейное состояние разум самого храброго из царей, что воскликнул: "Велик же воистину всемогущий Бог, в беспредельности Коего мы не более чем атом во вселенной вещества!"

"Великий Царь, твоя голова есть микрокосм неизмеримости, созерцание которого превосходит тебя. Нет в небесах ничего того, что бы не было недоступно для владения человеком, если только он знает, как," – сказал Ашмодай, потянув свою цепь.

"Говоришь ты загадками, дух могучий. Дай мне уверенность, что моя могила не означает конец, и твои цепи будут разбиты," – вскричал Соломон тогда.

"Царь, развоплотившись, ты станешь подобен мне, духу вседлящегося Источника, не подверженного изменению, но со временем тускнеющего, ибо отягчённого тем, что неэфирно по сути своей. Хотя даже и в твоей смертной петле я могу дать тебе, если будет мне дарована свобода, с помощью добродетели твоего кольца-печати, отблеск вещей, превышающих твои высочайшие грёзы, только обещай, что дашь мне удалиться, дабы стимулировать твою спиритуальную эссенцию для трансмутации путём гармонии, подобно той, что по твоему повелению, я могу заставить произвести духов моих," – пообещал Ашмодай.

"Тогда сделай так, чтобы воздух завибрировал мелодией, подобно той, что лучше всего подходила бы для моей более величественной субстанции, по твоему предложенному мне изменению," – скомандовал Соломон, не подумавши.

Тут же атмосфера содрогнулась от голосов мириадного хорала, повергнув Царя в непомерный экстаз блаженства, приводя в восторг его душу и заставляя течь слёзы из глаз его. В своём экстатическом транспортном средстве монарх повелел Ашмодаю подойти на длину руки; прикосновение разбило кандалы коварного демона, второе движение руки отдало тому кольцо-печать – и затем – симфония зазвучала подобно шипению двадцати тысяч гадюк, ночь поглотила лучи солнца, взрыв как от сотни артиллерий сотряс землю, потрясающий столп пылающего огня выстрелил ввысь до зенита лазури, из его центра вылетел стрелой и исчез за пределами моря некий свёрток: им был Соломон, которого, мощью своего восстановленного дыхания, Ашмодай зашвырнул на самый край земли

Кто был бы столь учён, чтобы разоблачить обманщика-узурпатора? Кто мог бы обвинить духа в отмщении через возмутительное унижение? Двор был проинформирован, что князь демонов эскапировал, и всё пошло как и раньше, включая нежное внимание к узницам царского гарема.

Бедняга Соломон обнаружил, что очутился в очень далёкой стране, отчего пришёл в сильное изумление и конфуз. Его память предавала его; стоял он так, с изменившимся лицом и статью, и лишь смутно вспоминалось ему, что был он царём где-то там. Из своей ситуации он сделал заключение, что имел какой-то глуповатый сон о большой помпезности и властности. В реальности же он был бездомным нищебродом, с разбитым телом и некрепким умом. Голод заставил его просить хлеба, и оборванцы стали его друзьями по ночлегу в уродливых притонах, открытых для изгоев человечества. Часы его были поделены между бодрствованием и сновидением; моменты ясности ума перемежались приступами меланхолии. Иногда сомневался он, что имя его Соломон, что мир вокруг него реален. Тяжкое время настало для омрачённого мудреца. Мало-помалу способность воспоминания возвращалась к нему, и необыкновенные обстоятельства, из-за которых он оказался здесь, вставали всё яснее перед его мысленным взором.

Как бы то ни было, знание нематериальных вещей, которое Соломон получил от своего тесного сопряжения с Ашмодаем, дало ему некоторую поддержку и комфорт в течение его долгих скитаний от места к месту, – безвестного, часто – объекта насмешек для тех, кто слушал его рассуждения о претензиях на имя Соломона. Велика же была его боль, когда услышал он однажды, как странный путешественник говорит о настоящей мудрости Соломона, о его достославном правлении, и о неисчислимых богатствах, что стекались к нему по суше и по морю. "Значит ли сиё, что безумец я? Если Соломон правит в Иерусалеме, то кто я?" – спросил самого себя посрамленный царь-нищеброд, и взмолился смирённо о получении прояснения свыше о природе своего состояния. Его гордость была сломлена.

Одним поздним полуднем прибыл царственный странник, в усталости и голоде, к вратам враждебного города. Поначалу недружелюбные обитатели отказали ему в проходе, но услыхав, как он притязает на титул самого Соломона Мудрого, они позволили его величеству войти, уверившись, что перед ними безумец. Далее этого их гостеприимство не распространялось. С коркой хлеба в качестве ужина, несчастный монарх не нашёл ничего мягче для сна, чем торфяник какого-то открытого небу тепляка, а компанию ему составило стадо животных. Ночь была холодна, а ситуация – мучительна для изголодавшего человека, у которого не было ничего, чтобы накрыться. После нескольких часов беспокойной дремоты, Соломон почувствовал, что его конечности столь сильно сведены судорогой, что ему пришлось подняться и пойти, чтобы возобновить циркуляцию кровообращения. В тусклом свете заволоченной тучами луны Соломон подошёл к старой кобыле, покрытой следами от побоев и столь тощей, что не было особенно трудно сосчитать её рёбра. Опыт Соломона-бродяжника сделал для него доступной симпатию к вызывающей жалость жизни, и он получал грустное утешение от вида других существ, бывших ещё более увечными, чем он. Он размышлял, что человек – источник великих страданий и несчастности здесь, на земле, для тварей, которым он причиняет боль, хотя они доверены ему благим Провидением.

Было около полуночи, когда царственный бродяга вновь поднялся на ноги, чтобы возобновить свою ходьбу, найдя невозможным утопить свою тоску в забытьи сна. Ярко сияла луна, и глубокая тишина удерживала странный пейзаж в магическом оцепенении, составляя сильный контраст с волнением, тяготившим царскую грудь. Вдруг знакомые ноты попали в ушную раковину Соломона; это была речь кобылы с плохой судьбой, обращавшейся в тоскливых словах к своей неопытной семье, наставляя их своим материнским советом, ибо конец её уже был близок. Затаив дыхание, слушал человек историю агонии длиною в жизнь, рассказанную существом из благороднейших видов, находящихся под человеческим контролем.

"Да, часто была я отхлёстана и побита моим жестоким хозяином. Ах, голод, в том числе, и жажда, – жара днём и холод ночью, терпела я их; трудилась, трудилась под палкой, и ныне, когда я стала слишком стара, он выставил меня вон, чтобы я погибла без крова, без еды. Слишком слаба уж я, чтобы отгонять мух, что мучают меня, а смерть всё не идёт. Некогда верилось мне, что мы, лошади, имеем преимущество перед животными, что забиваются на еду. Вид крови жертвы, проливаемой плотоядной похотью человека, заставлял меня содрогаться. Я видела открученную голову птицы, видела ягнят, плавающих в своей крови, видела телёнка, взятого на убой от своей матери, что огласила воздух рыданиями, видела коров, падавших под ударами смертельных дубин в руках прожорливого человека. И разве меня, в мои дни юности, не использовали в свой черёд? Взбиравшись на меня, мой хозяин, в компании себе подобных, почитал за великий спорт выпустить свору чёртовых гончих в погоню за перепуганными зайцем, лисой или оленем. Пойманное, агонизирующее существо валилось наземь, чтобы быть разорванным на части. Человек – это наш дьявол, для нас, беспомощных, глупых животных, какими мы являемся. В природе достаточно всякого, чтобы насытить его аппетит. Курица снабжает его яйцами, корова – молоком, маслом и сыром, овцы – шерстью; мы же перевозим его вместе с поклажей, увеличивая его силу в битве, и потакаем его любви к помпезности и самодовольству. Мёд, фрукты, грибы и разнообразие зерна и овощей должны ведь защищать живые создания от его смертоносного обжорства."

"Он будет мертвецки мёртв завтрашним деньком," – произнёс энергичный жеребёнок, разгорячившись от печальной истории своей матушки. "Этот твой хозяин не станет хозяином мне; один удар моими задними ногами будет ему в самый раз; пусть только попробует это со мной; он не хлестнёт меня и двух раз."

"Дитя, никогда не пытайся делать это, если любишь меня," – взмолилась интеллигентная, но сильно заезженная кобыла. "Норовистая лошадь, как они клеймят тех, кто возмущается эксплуатации, совершенно точно получит двойную порцию пытки; я пробовала это и мне досталось по полной. Ударишь раз своего мастера – и его месть займёт годы, лишь бы ты истёк кровью до смерти."

"Но я не могу этого вынести. Я буду бить правой и левой, разбивать окна, ломать кости, телеги, крушить всё, что попадётся мне на пути, и сломаю себя самого, если так будет нужно. Им придётся попотеть, чтобы уследить за моими ногами; я не буду этого терпеть," – отвечал жеребёнок решительно.

"С тем же успехом, что и искать мести через нанесение увечий хозяину, ты можешь лягать гранит, и обнаружишь, что ноги твои сломаны, или броситься в мельничный пруд и утонуть. Как бы то ни было, мы не лишены отмщения. Природа, наша общая мать, не позволит своим обидчикам уйти безнаказанными. Если бы человек попросту был доволен тем, чем животное и растительное царства свободно снабжают его, он был бы во много раз более счастливым, уравновешенным, здоровым и благородным существом. Охота и забивание наделяют человека свирепым темпераментом, что упивается кровавой баней, поэтому его собственный род утопает в крови, ставши жертвами его зверства. Дитя, я так же восставала в своё время. Доведённая до белого каления порезами от кнута в руке негодяя, однажды я совершила дерзкий рывок к освобождению, понесясь в безумстве вдоль улицы, сбивая всё на своём пути, – сшибая толпы мужчин, женщин и детей, пытавшихся в панике сбежать, – причиняя столько вреда, сколь я могла причинить, и, наконец, приземлившись, израненная и бездыханная, среди оторопелых детей на открытом школьном дворе, убив одного и поранив других. После этого со мной обходились как с дикой тварью, били в любое время, меня стреножили кандалами, а голову приковали цепью, вбитой в стену. Когда же меня запрягали, то удила в моём рту натягивали до предела; вот что я получила. Высшая воля должна была постановить сиё нашим уделом," – так завершила свою повесть истощённая кобыла, в трауре склонив свою голову.

Соломон, не примеченный лошадиной группой, подошёл ближе и изумил их языком, который они столь хорошо понимали. Неудачливая кобыла подняла голову, и её загоревшиеся глаза сверкнули, когда тихий голос царя произнёс следующее:

"Право ты, о, благородное создание, в обвинении своего хозяина в бессердечности и неблагодарности по отношению к твоему высокодуховному племени, что оказывает ему неоценимую поддержку. Йеа, человек только лишь ребёнок и раб привычек, но в своё время поднимется он до понимания своих обязанностей по отношению к мириадам жизней, окружающих его, не созданных для бессмысленного злоупотребления или безжалостного уничтожения. В самом деле, он достаточно расплачивается за удовлетворение своих нижайших инстинктов, ибо великодушный Творец изначально задумывал, что человек будет побуждаем более тонкими, глубокими, нежными составляющими своего существа. Придёт день, когда он вздрогнет от идеи поддерживать собственную жизнь через заклание других, когда поедатель плоти будет равноценен каннибалу. – Имя моё Соломон, и в моём царстве называли меня Мудрым, но мудрость моя не смогла просветить меня, отчего вещи такие, какие есть, когда всё могло бы быть куда лучше. Поверь мне, человек страдает телом и душой и, подобно вам, имеет своего дьявола, что досаждает и дурит его. В Священном Писании содержатся прекрасные слова в хвале к коню: он, вооружённый громом, благороднее льва, бесстрашнее орла, изящный, словно зебра, сильный как волна, быстрый как ветер, гордость воина, услада принца, опора царя. Как только вернусь я к власти, я вспомню о тяжести твоего горя, правдивая кобылка, и твоя раса получит столько льгот, сколько на то будет моей воли."

Лошади были обрадованы тёплыми словами их необычного друга, и амбициозный жеребёнок предложил довезти его куда угодно. У Соломона было достаточно свободного времени, чтобы объяснить сложности, в которых он оказался благодаря коварству Ашмодая, и что он был уверен о восстановлении своих прав в тот самый момент, как только войдёт он в ворота своего возлюбленного Иерусалема.

"Пусть твоя мудрость, твоя доброта и твоё царство распространятся вдаль и вширь, о Царь! чтобы мои беспомощные отпрыски могли избежать пыток, что претерпела я в течение жизни своей!" – взмолилась кобыла, сотрясшись дрожью, что выдавала крайнюю степень слабости. В следующее мгновение несчастное животное содрогнулось, пошатнулось, упало и издохло.

Если Соломон рассчитывал на лёгкий триумф над своим грозным соперником, то его прибытие в Иерусалем, спустя годы несказанных тягот и испытаний, открыло ему глаза. Город имел все признаки великого процветания; царство было надёжно упрочено, и великолепие царского Двора не имело равных на всём изумительном Востоке. Посольства приходили сюда, чтобы отдавать дань уважения от лица княжеств и империй, близких и далёких, принося с собой дары из редких животных, золота, дорогих продуктов и драгоценных камней, а уходили они, преисполненные благоговения от сверхчеловеческой мудрости могучего правителя Израиля, что удивлял послов не только тем, что обращался к каждому из них на его родном языке, но ещё и демонстрируя детальную осведомлённость в их тайных государственных делах, и ещё чтением их сокровенных мыслей. Эмиссары отчитывались своим суверенам, что в земное царство спустился, чтобы править им, полубог.

Опрокинуть мощь планов и ресурсов Ашмодая для потрёпанного нищего и в самом деле было задачей, способной даже Соломона ввергнуть в отчаяние.

Войдя в город, царь-оборванец стал искать прибежища для нищих, не выдохнув и слога о своей идентичности, чтобы только Ашмодай не узнал о его прибытии, что было бы очень скверным обстоятельством. Соломон-бедняк знал, однако, что выглядит он столь непохоже на Соломона Мудрого, что долго колебался, решаясь приблизиться к своему некогда верному Бенайе, кто, не подозревая о мошенничестве демона, продолжал быть столь же храбрым и лояльным своему царю, что и раньше. Попытка завязать беседу закончилась тем, что генерал бросил серебряную монетку, только бы избавиться от назойливого нищего, посмевшего обратиться к нему, как если бы они были ровней. В своём унынии Соломон повернулся спиной к своей возлюбленной столице, блуждая много дней, не зная себя от горя, пока, не увидев отблеск моря, не свалился, распростёршись, на берегу, молясь в великом уничижении, рыдая и провалившись, наконец, в забытьё. Ему приснился сон, в котором Эльдад, кто успел-таки умереть за время своих странствий, возник перед ним в образе рыболова, высвобождая большущую рыбину со своего крючка, которую он и презентовал сновидцу. Крик, разнёсшийся в воздухе, разбудил Соломона, и шлепок по щеке какой-то холодной вещью заставил его подняться на ноги. Перед ним лежала изворачивающаяся рыба, а над головой его парили две птицы, одна выше другой, что в схватке за добычу уронили её прямо на лицо спящего. Иссохший от жажды и мучимый голодом, Соломон вспорол рыбе брюхо, и – чу! – кольцо, подарок Эльдада, всё-подчиняющая чара, лежало в ней. Только лишь оказалось оно на пальце Царя, как ужасающее землетрясение встряхнуло побережье, в то время как из сердцевины города Господнего взвился потрясающий столп дыма и огня, затерявшись в глубокой лазури. Можно не добавлять, что это был след от отвесного взлёта Ашмодая, который, мгновенно извещённый о триумфе своего супостата, ретировался так быстро, как только мог, вызвав общее смятение по отбытии своему.

К тому времени у Соломона уже был достаточный опыт в общении с князем демонов, чтобы хватило на всю оставшуюся ему жизнь; и так как ни что иное, как последовавшее мщение Ашмодая стало причиной падения Соломона в ересь в дальнейшие годы, то мудрейший из древних царей не просто лишился силы, вложенной во Всемогущее Имя, но и завершил свою карьеру столь бесславным образом, что умер, будучи объектом жалости некоторых из его подданных и ненависти остальных. Заручаясь средствами для постройки Храма без помощи обычных инструментов, он бы поступил более мудро, прогнав от себя князя невидимых воинств по завершении строительства вместо того, чтобы несправедливо его удерживать на сверхсрочном, и охотясь за тайнами, не предназначенными для человека. Стремление Соломона быть более, чем человеком, ублажая его тщеславие, привело его

в конечном итоге к краху, в то время как ум его никогда не был в покое, даже под постоянной охраной его личной гвардии, "Героических Шестидесятников".

ПРИМЕЧАНИЕ ИЛИОВИЗИ. – "Мы также испытывали Соломона, и помещали на его трон подставное лицо; после чего он обратился к Богу и сказал: О Господь, прости меня, и дай мне царствие, коего никто не получит после меня; ибо ты податель царств. И мы сделали ему воздушного слугу для него; он кротко нёсся по его команде, куда бы тот ему ни приказал, и ещё мы дали ему в услужении демонов, и среди них были мастера по всем строительным работам, и ныряльщики за жемчугом." (Коран, Сура 38.)

---

Талмудическая версия временного низложения Соломона с трона описана так: – Сознающий тот факт, что стабильность его царства основана целиком на печати, носимой на пальце, Соломон доверял лишь одной своей наложнице по имени Амина, которой вручал бесценное сокровище в моменты, когда телесные естественные функции требовали его временного снятия. На печати той было невыразимое Имя. Однажды Сакхар, вредоносный демон, возник перед Аминой в форме Соломона, получил таким образом кольцо, узурпировал трон, трансформировал или исказил облик настоящего монарха, и правил страной на свой вкус, изменяя законы и делая все те глупости, какие способны делать демоны. Между тем Соломон, сокрушённый случившимся и совершенно не признанный своим Двором, скитался окрест, а существование своё поддерживал милостыней. Произошедшее с мудрым царём несчастье открылось тому в образе себя самого, совершающего служение по его приказу другому демону, чтобы успокоить свою любимую жену, Джераду, прекрасноокую принцессу Сидона, чей отец пал во время осады города армией Соломона. Как только видение поклонения исчезло, демон вылетел из дворца и выкинул печать в глубины моря. Тауматургическое кольцо было проглочено рыбой, та была в свой черёд выловлена и судьбоносным образом очутилась в руке Соломона, таким образом возвратив ему всемогущую чару, позволившую ему вернуть себе право на престол. Что же до Сакхара, то он был пойман, на шею ему подвесили камень, после чего без сожаления кинули демона в озеро Тиберийское. Имя Сакхар соотносится с еврейским существительным шехер – "ложность", а Амина – с эмунах – "вера" или "убеждённость", дальнейшего разъяснения для усиления чувства аллегоричности, полагаю, не требуется. Среди самых известных легенд, что сконцентрированы вокруг правления Соломона, стоит упомянуть историю о зелёном ковре, сотканном из шёлка и достаточной величины не только, чтобы вместить на себе его трон, но ещё и армию людей по его правую руку и сонм духов – по левую. По команде царя ветры перемещали всю эту армаду целиком, медленно либо быстро, соотносясь с пожеланиями его величества, до тех пор, пока царское чело не накрывала тень грандиозной птичьей стаи. В подтверждение этой басни мы находим в Коране: "И его армии собирались под знамя Соломона, и состояли они из джиннов, и людей, и птиц." (Сура, 27.)

Генри Илиовизи

ДВОРЕЦ ШЕДДАДА ИРЕМСКОГО

из сборника

THE WEIRD ORIENT

[1900]

Перевод: Э. Эрдлунг, 2017

=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=

CONTENTS.

I. The Doom of Al Zameri

II. Sheddad’s Palace of Irem

III. The Mystery of the Damavant

IV. The Gods in Exile

V. King Solomon and Ashmodai

VI. The Crœsus of Yemen

VII. The Fate of Arzemia

VIII. The Student of Timbuctu

IX. A Night by the Dead Sea

=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=

Шеддад и Шеддид, сыновья Ада и внуки Уза, прославились по всему Хадрамауту, а родились они на свет в районе Акаф, земле пустынь, окружённой пустынями, заброшенной как Хиджаз, бесплодной как Техама, выжженной как "красная" Дахна, ужасной, как Гоби, и менее изученной, чем Сахара. Древние евреи называли Хадрамаут Хазармавет, что значит "двор смерти", и таковое замогильное именование вполне соответствует чёрным скалам, которые громоздятся тут и там над осыпающимся песчаными отмелями, подобно столь многим колоссальным надгробиям посреди мрачнейшего из кладбищ. Здесь же обитало племя Ад, не просто процветавшее, но совершившее вещи, навсегда запечатлённые в легендах и песнях.

Пересекая пустыню Хан-Халь, Марко Поло сообщает, что стал очевидцем призрачных видений, и даже слышал, как они разговаривали, называя людей по именам их, и стопорили его караванщиков такими странными звуками, как топот лошадиных копыт, удары в барабаны, игра на флейте и на других музыкальных инструментах. На Востоке принято относить эти призрачные пустынные манифестации к одному из множества аспектов мировой духовной тайны, и древний араб никогда не шёл в пустоши с наступлением ночи, не произнеся с должной торжественностью молитвы проверенную поколениями формулу уверенности: "Спешу я к убежищу хозяина этой земли, да защитит меня он от глупейших из своих подданных".

Не подлежит сомнениям убеждённость бедуинов в том, что в неисчислимые века до сотворения Адама Аллахом из огня были созданы мириады джиннов или гениев, наслаждавшихся дарами этого мира под началом успешных правителей, имевших общее имя Сулейман. Эти воздушные создания, как бы то ни было, имели низшую природу и не только страдали смертными желаниями, как то: еды, питья и размножения, но и были к тому же подвержены порче и смерти. Посему, когда их развращённость вызвала праведный гнев Аллаха, он приказал Иблису изгнать их в самые неприютные пустыни, где их держали в строгом заточении, однако не без некоторой степени свободы действий. Так как им было позволено упражнять свои потенциальные энергии и потакать разнообразным наклонностям к добру либо ко злу, одни становились злобными, другие же – благодетельными. Схожие с фейри Пери, гигантские Дивы и зловещие Таквины*, или Судьбы, упоминаются в Коране, каковой факт снимает вопрос об их существовании.

Итак, секрет мощи Ада, позволившей ему процветать и умножаться в сердце запустения, заключался во владении джиннами, перешедшими ему от его отца Уза, сына Арама, бывшего сыном Шема, одного из трёх отпрысков Ноя. Имея в услужении нечеловеческих помощников для выполнения проектов, Ад задумал строительство самого грандиозного дворца на земле в глухомани Адена, и намекнул об этом проекте старшему сыну Шеддаду. Воображение Шеддада тут же воспламенилось, однако объём предложенного плана делал его реализацию несколько затруднительной, невзирая на природу рабочей силы.

– Твой план, отче, превосходит по величине саму Бабилонскую башню, однако в мои амбиции входит ещё и окружить величайший из дворцов под небесами садами, подобными Парадизу, и для этого сил, данных тебе, должно вполне хватить. – сказал так первый сын Ада.

– Дворец и сады пусть будут возведены руками невидимыми! – воскликнул Ад в хвастовстве, после чего приступил к рисованию чертежа на песке.

По его задумке, дворец должен был покоиться на плато, равным по высоте самому высокому месту Йемена, иметь достаточно свободного пространства, чтобы вместить всё его потомство, умноженное тысячекратно, а его главной жемчужиной должен стать зал невероятной величины, с комнатой для царского трона, стоящего посреди двора его и воинства, а всё громадное сооружение должно быть укрыто садом, подобным Эдену, доступ же к нему был бы позволителен

лишь с царского указа.

Сказочная мечта Ада вновь была приукрашена его изобретательным сыном, предложившим разместить вокруг дворца кварталы княжеских жилищ, сады бы окружали весь дворцовый район целиком и, в свою очередь, были бы огорожены стеной с величественными порталами. Дополнительное новшество было высоко оценено Адом, однако исполнение задуманного сопрягалось с элементом опасности, о которой его проектировщикам было неведомо и которая оказалась фатальной для измыслившего столь дерзкий план. Уверившись, что настало должное время для начала работы, тёмной ночью Ад в одиночестве направил стопы свои в мрачное место, чтобы сонастроить себя с могучим инструментарием, на который возлагал он осуществление мечты своей. Встревоженный ли мрачной заброшенностью пустыни, или же смущённый инстинктивным ужасом перед сверхъестественной машинерией, должной быть пущенной в ход, заклинатель произнёс неправильную формулу, и последовало нечто чудовищное. Вместо сияющих духов, склонившихся перед ним, он узрел отвратительный легион демонов, виляющих хвостами, обрушившихся на него подобно буре, хмурых и скалящихся, с глазами, метающими ярость и ненависть. По недоумию Ад потревожил ужасающих Таквинов, которым ничего не стоило разорвать его в клочья, если бы не мистический знак, зажатый в его руке, талисман, который в последующую эпоху позволил Соломону связать Ашмодея и владычествовать над мириадами гениев. Однако, ужас этого момента парализовал сердце незадачливого волхва. Ад был найден мёртвым, и его тело было горестно оплакано его семьёй и всем племенем, носящим его имя.

Отнюдь не остановленный трагическим концом своего отца, Шеддад, теперь уже признанный вождь своего племени и владелец печати могущества, посвятил в секрет своего брата Шеддида, делая упор на том, что их сыновней обязанностью отныне будет во что бы то ни стало завершить начатое их родителем. Шеддид же не обладал авантюрным характером; он скорее предпочёл бы простоту шатра предприятиям, чреватым подобной опасностью, потому стал умолять своего брата отказаться от попытки, уже однажды доказавшей свою фатальность, признавая за собой самим, что вполне доволен, будучи простым членом племени. Однако, как единоличный хозяин положения, Шеддад сгорал от нетерпения узреть своё ослепительное видение принимающим форму реальности; вконец захмелев от амбиций и наплевавши на опасность, начал он действовать по замыслу отца своего и себя самого. Его общение с дружественными джиннами, подвластными его воле, оказалось более плодотворным, чем у Ада, и, поразив их чертежом, он обрисовал им, в чём заключалась их помощь в воплощении проекта в жизнь, ибо к этому времени предыдущий контур плана был даже ещё расширен, так что его приказы принимались с непререкаемым авторитетом.

– Вам требуется выстроить для меня град, с которым ничто не могло бы сравниться, а уж тем более – превзойти, какие бы усилия какого бы искусства или навыка не прилагались бы к этому; это будет дом для народа, в тысячу раз превосходящего племя Ада, и его коронным чудом должен стать мой дворец – великолепие коего подобает царю царей, и такого размаха, чтобы вместить весь царский двор и всю армию. Покоящиеся на каменном фундаменте на уровне йеменских высокогорий, стены и жилища этого города должны сиять белизной сродни алебастру, однако дворец должен быть изваян из оникса, отделанного золотом и инкрустированного драгоценными камнями. Двенадцать великолепных зал, названные по именам знаков зодиака, должны открываться в один грандиозный чертог, размахом более всех их вместе взятых, под куполом, светящимся, как небосвод, озарённый солнцем, луной и сверкающими звёздами, движущимися по велению царя вокруг его трона. Трон же должен полыхать наиболее драгоценными и удивительными самоцветами, могущими соперничать с блеском созвездий. Сокровищницы, пиршественные хоромы, павильоны для досуга, укромные альковы для любви, гроты для прохлады, балконы для созерцания, наконец, скамьи для услад, всё это должно сделать мой дворец непревзойдённым во все времена. Как дворец, так и город должны утопать в Эдеме листвы, цветов и фруктов, оживлённом птицами с искрящимся опереньем и сладчайшими трелями. Употребите ваши умения, чтобы сделать это чудо света ещё более совершенным, чем я мог бы просить, но только не менее; и пусть ваша магия сделает отступления от плана недопустимыми без царского соизволения. – завершил свою речь Шеддад, внутренне сокрушаясь, что его изобретательная мысль отставала от его скачущей амбиции быть неподражаемым в величии и славе.

– Хозяин могущественной печати, – отвечал начальник сияющего воинства, – твоё повеление есть наша забота. В одиннадцать ночей Шеддад утвердит нашу работу своим одобрением.

Возведённому в своих собственных глазах до ранга царя царей, сознающему о своей власти, равной божественной, Шеддаду требовался лишь малейший стимул, чтобы его тщеславие перескочило через само себя, и инфернальный Иблис был уже тут как тут, дабы исполнить это. В обличье ангела, дьявол, в замешательстве от сооружения Ирема, отсалютовал Шеддаду как богу.

– Рождённый женщиной, принадлежит тебе то, что достойно самого принца небесного, пред коим духи склоняются ниц, возвышенный Шеддад! – произнёс дьявольский обольститель с глубоким салаамом и поднялся на своих могучих крыльях, дабы исчезнуть в пустоте пустыни.

После такого Шеддада уже бы не удивило, что о его величестве возглашают звёзды, однако он был всё же удивлён, когда его любимая жёнушка Альмена, выслушав чудесную историю о городе, должном быть выстроенным для него джиннами, увидела дурное предзнаменование в том факте, что Шеддад проигнорировал воздать должные почести единственному истинному Богу в своём плане по строительству роскошного архитектурного ансамбля.

– Как мог Шеддад забыть Того, Кто создал небеса и землю, звёзды и духов, и по воле Чьего гнева было уничтожено племя людское во времена нашего предка Ноя? Божий храм должен возвыситься над дворцом твоим, иначе ему не выстоять, как то было предречено Худом, твоим дядьём, чьи слова были подтверждены знаками Свыше. – пеняла ему Альмена.

– Женщина, твой бог – Шеддад, и ему должно возносить молитвы, ибо владеет он могуществом и воздаст по заслугам тем, кто угодит ему. Божественная благодать наградила меня знаком отличия ещё до того, как вошёл я в этот шатёр, и в одиннадцать ночей племя Ада узрит чудо земное. Мой дворец, станет он их храмом, трон мой – их алтарём, сама ты будешь их богиней, а Шеддад – их богом! – воскликнул увлечённый вождь.

Альмена была хрупкой дочерью Евы, и картина их приуготованной божественности, нарисованная Шеддадом, была принята, как то было с одобрением ангела, и эта картина изменила её, дабы разделила она безумие её супруга. Мысли, занимавшие их днём, приходили ночью в странных видениях – толпы, преклоняющие колени перед ними, дым горящих благовоний, доносящиеся откуда-то искупительные призывания и даже цари, спешащие со всех концов земли, чтобы получить свои короны и скипетры из благословенных рук Шеддада. Что касается племени, то проще всего было бы сказать, что люди воспринимали божественный статус их вождя как вспышку откровения.

В то время, как племя Ада крепко спало в своих шатрах, мужчина и женщина осторожно выскользнули из лагеря. Они сели на двух быстроногих дромедаров и заскользили, словно призраки, в сердце пустыни, погружённые в ночь и тишь. Вновь Иблис сыграл свой трюк с заблуждающимся Шеддадом, теперь уже в компании его очарованной Альмены, в обновленном шутливом поклонении явившись воздать им хвалу в образе крылатого херувима. Вряд ли нужно упоминать, что увлечённая парочка спешила к обители их будущего блаженства. Не прошло ещё долгих часов езды, как гладкий, словно блин, лик пустошей смягчился волнами, скудно поросшими теми видами растительности, которые под силу переварить разве только верблюду – его пищеварительные силы практически равны страусу – и дорога стала постепенно забирать вверх. Вдоль оставшейся части пути стали вздыматься тут и там с угрожающе нарастающей частотой чёрные скалы, пока дикая местность не стала выглядеть, как каменный лабиринт мрачных ущелий и выступов, источенных жадными песками, вечно движущимися под порывами знойного ветра. На востоке уже занимался рассвет, когда Шеддад и Альмена достигли высоты, с которой могли созерцать ширь горизонта, ограниченную морем с юго-востока, но всё же являющую собой бесплодные земли Аравийской пустыни. Курьёзный и озадачивающий паралич речи не позволил обменяться сантиментами, и, поднявшись в гору ещё на милю или около того, наша парочка оказалась перед арочным порталом должной внушительности, открывающим вход в великий град, наполовину скрытый от глаз лесными и цветочными богатствами Эдема.

Жена и муж обменялись удивлённым взглядом, странно чуждым слышимой артикуляции чувств в то самое время, когда вокруг было столь много чудесностей. Не было никого, кто мог бы препятствовать им, как и никого, кого можно было приветствовать, так что Шеддад и Альмена привязали своих животных к мерцающим ручкам медных створок ворот и приступили к принятию суверенного владения над тем, что думалось им как их необсуждаемая собственность. Восходящую аллею впереди них можно было бы назвать "Проспектом Чар". Её извилистые повороты были огорожены хрустальными ручьями, которые ниспадали вниз ограниченными каскадами, прерываемыми люфтами, вода же в них изобиловала рыбой столь пёстрых оттенков, что напоминала об изменчивых румянцах Авроры. Высящиеся в тени деревья с их переплетающимися кронами восхитительных листьев, тропическое изобилие более низкорослых растений, отягощённое сочными фруктами или же светящееся и искрящееся мягкими красками, составляли часть восхитительного беспорядка кустов и виноградных лоз, карабкающихся вверх, извивающихся, ползущих, висящих и цветущих, но отступающих то тут, то там, чтобы раскрыть спокойное зерцало озера, прозрачного, словно берилл, или же родник самой прохладной и чистой жидкости, к которым вели сотни пересекающихся тропок, ровных и столь мягко покрытых газоном, что необутая ступня ступала по ним, словно по шёлковым коврам из лучших текстур. Здесь нота бюльбюля тонула в концерте соперничающих певцов, чьи мелодии были столь же сладки, сколь сверкающи их перья.

С жадной алчностью Шеддад и Альмена сдались перед искушениями сада, поглощая огромные количества драгоценных фруктов, но голод их, казалось, только возрастал по мере насыщения; охладительный же напиток, который они жадно всасывали, не смягчал их яростную жажду. Однако возбуждённый аппетит сделал их чувственное наслаждение невероятно увлекательным; и, среди, казалось бы, безграничного выбора яств, муж и жена могли полностью отказаться от потребностей физического тела, если бы их не пронзило непреодолимое зрелище, подобно видению внезапно разверзшихся небес.

Они собирались подняться на террасу, выложенную со всем магическим искусством, и полюбоваться всеми красотами природы, когда достигли входа на огромную площадь, великолепно окружённую тем, что казалось одной сплошной массой из слитых воедино множества дворцов разномастных достоинств. Один из них, с противоположного конца площади, превосходил всех остальных своим куполом, который пылал в сиянии солнца, как если бы был инкрустирован карбункулами. Симметрично пропорциональная размеру величественного пространства, по центру площади пробегала впадина, определяемая линией художественных колонн из алебастра, увенчанных шарами полированного золота, усыпанных драгоценными каменьями, и величественно возвышавшихся над рощей эмалированной зелени, густо покрытой цветами с одуряющими ароматами. В центре низины находился бассейн, наполненный стремительной водой, прозрачной как небо и оживлённой звёздными пятнами плавниковых речных обитателей. Это был лазурный поток сада Элизиума, расположенный в самом центре процессии сооружений, далеко выходящих за рамки человеческих ресурсов и изобретательности. За исключением пернатых музыкантов и зефира, перемешивающего воздух и листву, не было слышно ни звука, не было видно не единого живого создания. Потрясающее величие архитектуры, превращаюшей пантеоны в карликовые памятники тщётного человеческого стремления подражать неподражаемому, и великолепие, о котором нельзя было и грезить, памятуя об ограниченности земных искусств и богатств, какими бы великими они не были, полностью оправдывали тщеславие Шеддада о его сверхчеловеческой сущности; тщеславие, которое теперь полностью разделялось и Альменой. Всё ещё не в силах выразить своё удивление словами, они прибегали к жестам и гримасам, как если бы история о дворце Шеддада Иремского стала тождественна притче о Вавилонской башне. Их удивление усилилось ещё, когда, входя в левое крыло дворца через возвышающийся портик, они узрели высокие сводчатые чертоги, сообщающиеся через изящно вырезанные арки, создающие иллюзию, будто потолки были под стать небесам, искрящимся настоящими звёздами.

Для них уже подготовили приём в первом же зале – в нём стояли накрытые столы, сервированные безупречными золотыми приборами – яства и напитки, достойные самих богов. Часы, проведённые за роскошной трапезой, не успокоили их голода и не утолили жажды. Каждый съеденный кусочек и каждый выпитый кувшин только обостряли их тягу к большему. Когда же им всё-таки удалось вырваться от неисчерпаемых столовых блюд, их продвижение по дворцовым пространствам заняло больше времени, чем можно было ожидать, очарование же этих чертогов было столь же разнообразным, сколь и чудесным. Не считая несметного богатства и щедрого декоративного искусства, присущего каждой пройденной ими зале, их основное обаяние заключалось в оптических иллюзиях, заставляющих Шеддада и его спутницу смеяться от удовольствия и удивления, вскрикивать от изумления или вздрагивать от ужаса.

Согласно с женской любознательностью, Альмена была всегда на шаг впереди своего мужа, постоянно алкая ещё больших удивлений, и её желание было полностью удовлетворено. В какой-то момент её возглас смеха привёл Шеддада к его жене, и он увидел, что то, что она приняла за чистую воду, покрытую рябью от лёгкого ветерка, было на самом деле прочным полом пространной зелёной арочной галереи, создающим иллюзию водяного потока, струящегося под сенью прекрасных деревьев; Альмена уже приготовилась пересечь его вплавь, сняв сандалии и задрав юбки, вообразив, как водя мягко волнуется на ложе из золотого песка. Тут – в который раз – она в ужасе отпрянула от вопиющих глаз притаившегося льва, готового прыгнуть на неё в ярости; в другом месте её парализовал страх перед смертоносной руктой**, свернувшейся в клубок на императорском диване, с готовыми к нападению острыми клыками и пронзительными глазами. В подобной манере самые грозные особи животного царства встречали их по всему дворцу, часто в окружении своей естественной среды обитания, всегда в позе агрессивной свирепости. И всё же, несмотря на всё это, Шеддад имел вид отдыхающего божества в своём царстве; заносчиво шагал он по отдающимся таинственным эхом залам, отголоски коих долгое время ещё смешивались с музыкальными переливами, сладость которых была за пределами выразимости. Утопащие в напыщенных гармониях, они спустились по величавому лестничному маршу, оканчивающемуся площадкой, от которой вёл вниз ещё один пролёт, пройдя который, они обнаружили себя на краю огромной пещеры, залитой полупрозрачной дымкой неземной иллюминации. Приглушённый гул отдалённого водопада волшебным образом смешивался с мелодическими волнами, непостижимо проплывающими сквозь странные лабиринты схожих с раковинами гротов, в не имеющие конца и края пещеристые пространства, проходы и галереи. Пользуясь удобными выступающими ступенями, исследователи отважились проникнуть в самые нижние пределы, довольно сносно освещённые отражённым светом поверхностей сталактитов, гротескных по форме, громоздких в размерах и неопределяемых по цвету, ибо все мыслимые оттенки смешались в магическую игру постоянно изменяющегося спектра; эти наблюдения приводили к мысли, что дворец наверху был цветком, для которого подземные массивы служили корнями. Здесь наши герои были околдованы симфониями, которых не могли и вообразить, и пейзажами, о которых человеческий гений может мечтать, но которые он не в силах имитировать.

Разрываемые между прелестями для слуха и чарами для глаз, Шеддад и Альмена меж тем не теряли из виду хрустального барьера, за коим текла чистая вода, полная светящихся рыб, сквозь который они мельком видели расположенное выше, признав в нём дно стремительного потока, текущего во дворе дворца, что питался неисчерпаемыми водоёмами и изливался в беззвучную бездну. По мере их продвижения чудеса лишь возрастали. Рифлёные столбы снежно-белого алебастра, драпированные и изумительно прорисованные невидимыми руками; возвышающиеся колонны белого, красного, янтарного и синего цветов; висячие балконы воздушной лёгкости, украшенные шарфами, более тонкими, чем индийские шали; балдахины, ощетинившиеся бесчисленными кристаллами всех форм и оттенков; водопады, окаменевшие в процессе осаждения; гроты, фонтаны, ручейки и каскады, и мириады прочих произведений магического искусства, заполняющих подземные пространства неизмеримой величины.

Проходя сквозь неправильные арки и извилистые проходы, Шеддад и Альмена вконец заплутали в лабиринте. Памятуя, однако, что хрустальный бассейн проходил по огромному наземному двору, Шеддад проследовал вдоль него и обнаружил восходящую дорогу, которая привела их к подножию широкой лестницы. Это оказался нижний вход в гипостиль поразительной высоты и размеров, охватывающий всю ширину двора и имеющий с обоих концов грандиозные лестничные марши, ведущие к крылу дворца, увенчанному пылающими куполом.

Если сын Ада и его супруга удивлялись тому, что видели до сих пор, они почувствовали себя просто ошеломлёнными, поднявшись и замерев перед золотой дугой, созданной в подражании радуге и ведущей в залитый светом тронный зал с высящимся в его центре надменным престолом. Стоя на задних лапах, четверо тигров держались передними за сидение роскошного царского дивана, украшенного бесценными самоцветами, под высоким куполом, затенённым гобеленами несравненной ткани и вышивки. Справа, подвешенный к крыше балдахина, свисал скипетр — булава, инкрустированная бриллиантами; слева находилась корона, источающая ослепительное сияние; над самим троном в вогнутости купола расположились солнце, луна и звёзды, в то время как двенадцать соседних залов схожим манером представляли зодиакальные знаки, завершая этим потрясающую иллюзию небес.

Как бы ведомый непреодолимой силой, Шеддад твёрдой поступью царя двинулся вперёд, готовясь завладеть троном, Альмена же наблюдала за ним с бьющимся сердцем. Чтобы взойти на престол, нужно было одолеть девять ступеней. Претенденту на божественное звание почудилось смертельное дыхание тигров, чьи выпущенные когти и горящие яростью глаза угрожали уничтожением, но он собрался с духом и поднялся на престол. Одновременно с его прикосновением к трону на его чело спустилась корона, в руку его влетел скипетр, а сияющая мантия окутала его фигуру. Шеддад почувствовал, что он и вправду бог, ибо его коронация была подтверждена непосредственным движением солнца, луны и звёзд, которые вдруг тронулись с места по своим орбитам, проливая мягкий свет и наполняя пространство сладостными мелодиями.

Со своей возвышенной точки обзора Шеддад впервые получил расширенное представление о своих владениях, и понял, что то, чему они были свидетелями до сих пор, было лишь сердцем целого, которое казалось неограниченным по размаху и недоступным в великолепии. Стало ясно, что дворец с его двором формировали фокус великого города, расходящегося во множестве направлений широкими проспектами, утопающими в тени деревьев и охлаждёнными восхитительными источниками, спокойными озёрами, играющими фонтанами и пузырящимися ручейками. Отчего же ему упускать момент, чтобы явить себя как бога своему племени и привести их сюда торжествующими в подтверждении этому? Кто на всей земле был могущественнее него?

Он поднялся. Скипетр выскользнул из его руки, корона слетела с головы, мантия спорхнула с плеч. Всё остановилось. Песнь умерла. Вокруг потемнело. Глаза тигров злобно сверкнули. Он стоял рядом с женой. Они взялись за руки, спустились вниз и вышли на свежий воздух, чтобы встретить сумерки и зной. Определённо сад теперь потерял в своей зелени, цветы – в свежести, воздух – в мягкости, а вода – в прозрачности. Песни птиц превратились в меланхолическую щебень, а глаза их горели угрожающей яростью. Из глубин бассейна рыбы пронзали царскую пару такими же огненными глазами, а ветер с причитаниями носился по коридорам и меж деревьев. Подгоняемая женским инстинктом близящейся опасности, Альмена бросилась прочь со двора, однако сад погрузился в туман, что сделало невозможным быстрый выход из древесных зарослей. Пытаясь выбраться на главный проспект, они наткнулись на своих дромедаров, удовлетворённо трапезничавших в гуще самого изысканного кустарника, причём без сёдел и верёвок. Животные казались необъяснимо взлохмаченными; они бросились бежать при приближении своего хозяина и не останавливались, пока не миновали спасительные ворота, к которым стремился и сам Шеддад. Здесь же были найдены сёдла, потрёпанные и заплесневелые, которые тут же водрузили на их прежнее место на спинах верблюдов, которые, успокоившись, подчинились понуканиям, и путешествие к дому началось.

Глубокий вздох вырвался из груди Альмены, когда расстояние между ними и зачарованным городом достаточно увеличилось, и, когда у неё нашлись нужные слова, она торжественно начала:

– Шеддад, что мы видели и где побывали? Озноб холодит мою кожу, когда я думаю о том месте; и действительно ли ты хочешь сделать это нашим постоянным обиталищем и войти туда вновь?

– Ты женщина. иначе тебе было бы ведомо, что то, что сотворил Шеддад из ничего, Шеддаду же и принадлежит по праву владения. Разве те духи не подчинены воле моей? – получила она властный ответ.

– Ты должен быть снисходителен к причудам своей Альмены, господин мой. Но разве призрачные города и чудесные сады, часто встречающиеся в дымке пустыни, не вселяют ужас заблудшим арабам, которые, принимая их за плодородные оазисы, несутся к своей погибели? Поистине, козни Иблиса не имеют счёта, а твой великий дворец лишён священного места, могущего доказать, что это работа дружественных джиннов. Пусть же кончина твоего отца будет предупреждением для тебя, о свет очей моих! – воскликнула женщина умоляюще.

– Жена ли ты Шеддада али Шеддида? Позвольте женщине быть робкой, но мужчине не пристало трусить. Перстень на пальце моём, отвергает он инфернальные ловушки. Видела меня ты на ужасном троне, предназначенном судьбой быть объектом поклонения народов, и должна ты разделить божественный суверенитет Шеддада. Но, Альмена, отчего голос твой так не похож на тот, что я слышу ещё с дней нашей юной любви? Он звучит так, будто ты говоришь со мной из пещеры. – беспокойно сказал сын Ада.

– Ты взял этот вопрос из уст моих, мой господин; ибо речь твоя так же непривычна моему слуху, что, если бы не была я рядом с тобой, приняла я бы её за эхо, услышанное мною на взгорьях Йемена. – призналась дочь пустыни.

Не было времени для прочих ремарок. Воздух наполнился тысячами огненных амуров, каждый из которых держал под левой рукой крошечную арфу. Сбившись в стаи, они сгруппировались таким образом, что образовали изумительную арку, совершенную по форме и пылающую подобно полумесяцу, срезанному с сияющего солнца. На вершине дуги появился амур, превосходящий остальных в размерах, в его протянутых к Шеддаду руках сверкнула тиара; её продвижение навстречу царю было встречено сладострастными призывами:

– Славься, вождь наш, власть твоего скипетра! Правь же Иремом, о Шеддад, подчиняемся тебе мы! Перстень твой приказал духам быть рабами твоими! Славься, бог волшебных залов Ирема!

С угасанием хорового апострофа предательское видение, вызванное Иблисом, чтобы развеять интуитивный страх Альмены от ожидания чего-то зловещего, начало рассеиваться. Верные дромадеры пробирались среди мрачных скал и песчаных хребтов, и не было ни проблеска, чтобы разбить темноту, ни слова, чтобы подстегнуть их. Шеддад и Альмена продолжали хранить молчание под превозмогающими чарами видения, которое ещё долго после своего исчезновения с глаз парило перед их мысленными взорами.

Рассвет встретил их возле одинокого утёса, известного своей солоноватой водой, сочащейся из какой-то его расселины, и скудной растительности, пригодной для верблюдов. Потянувшись к своему бурдюку с пресной водой, чтобы утолить жажду, Шеддад обнаружил, что тот не только пуст, но и сух, как старая шкура, в то же время припасённые смоквы были заплесневелы и тверды, как камень. У Альмены было то же самое. Каким бы необъяснимым не казалось это открытие, оно было менее неожиданным, чем трупообразный облик мужа и его жены, когда они смотрели друг на друга в дневное время.

– Ты сам на себя не похож, господин мой. В твоих жилах нет крови, а в глазах ни проблеска жизни. – воскликнула ошеломлённая спутница вознёсшегося бога.

– И ты только что описала свой собственный облик, о Альмена. Это лишь увядание нашей смертной субстанции перед тем, как наши существа пропитаются бессмертной добродетелью. – предположил Шеддад с видом возвышенного безразличия, однако, его сердце не было с этим согласно. Зловещий облик Альмены, некогда источающий красоту юности, задел струну невыразимой боли в сердце её ослеплённого супруга.

Можно вообразить себе оцепенение племени Ада, узнавших о прибытии в их лагерь двух мертвецов верхом на громоздких делулах***. Новость принесли несколько арабов, которые, завидев приближение чужаков, сделали вылазку, однако поспешно вернулись с ужасающим предупреждением: "Мёртвые идут!" Тот, кто мог бежать, вскочил на ноги, оставив немощных стариков и беспомощных детей лицом к лицу с призраками, вошедшими в поселение и завладевшими самым большим шатром, только что освобождённым Шеддидом, который одним из первых отказал себе в удовольствии встречи с непрошеными посетителями.

– Если мы претерпели изменения за несколько дней, то тоже можно сказать и об этом месте и всех вещах вокруг; наши молодые верблюды выросли крупными и толстыми, и кто этот спящий ребёнок? – спросил Шеддад, указывая на полуобнажённую девицу, растянувшуюся на постеленных на земле циновках. – Неужто это наша Чавива?

– Наша дочь! – истерически взвигнула мать, узнав в семилетней девочке своё двухгодовалое дитя. – Либо с нами что-то не то, либо с миром вокруг. – добавила крайне обеспокоенная женщина.

– Ни то, ни другое. Мы не те, что прежде, зрение наше не то, но мир вокруг нас всё тот же, только мы видим его преувеличенным, как и должно высшим существам. Иначе как могли бы высшие силы узнать о том, что происходит внизу? – так рассуждал Шеддад с самоутверждающей правдоподобностью.

Пока Альмена ждала, когда её дитя проснётся, Шеддад отправился исследовать окрестности, чтобы собрать аудиенцию, перед которой он мог бы раскрыть своё преображение. Зря же несчастные пожилые мужчины и женщины прятались от ищущих глаз своего трупного вождя – он разыскал и предупредил их, чтобы остерегались они гнева его.

– Сообщите племени, и пусть Шеддид узнает, что Шеддад и Альмена ныне обитают в земле духов как бог и богиня, и что я пришёл, дабы забрать вас в Эдем бесконечных блаженств, лишь бы вы только сказали: "Веди нас, Шеддад".

– Разве не жил ты с мёртвыми всё это время? – спросила дрожащая старуха.

– Нет, дочь благородного народа; в течение лишь пяти дней были мы в отъезде…

– Пяти лет! – прервал его хор голосов. – В течение пяти лет Шеддад и Альмена были потеряны без вести и оплаканы. – добавила пожилая женщина к неописуемому испугу своего божества. Он провёл годы заместо часов в зачарованном дворце, и всё вокруг способствовало к подтверждению этого поразительного факта. Однако, каким бы запредельным ни было его удивление, вера Шеддада в свою сверхчеловечность была столь глубоко укоренена, что это новое откровение, свалившееся ему на голову, стало лишь ещё одним свидетельством его сверхъестественной судьбы. Им удалось прожить в течение пяти лет без постоянного питания и сна, и это стало для него ярчайшим доказательством его трансмутации, в то время как многие годы, прошедшие, словно часы, свидетельствовали только о блаженстве места, созданного им.

Человеком, больше всего беспокоившимся и менее всего обрадованным возвращением Шеддада из-за черты смерти, был его собственный брат Шеддид, который желал оказаться в тысяче миль от этих мест; не то, чтобы он ревновал к первородному праву старшего брата, но потому, что содрогался он при мысли о встречи с умертвием, не говоря уже о его отвращении к химерическим проектам заклинателя. Как бы то ни было, взвинтив свои нервы до чрезвычайности, Шеддид встретил брата вопросом, намерен ли он провести своих людей в царство, откуда они вернутся подобно ему, выглядя более мёртвыми, чем живыми.

– Злобное влияние овладело сердцем твоим, о брат мой. Счастливы дети Ада, так зачем же им лезть в ловушку, которую расставил Иблис?

Ответ Шеддада рисовал сияющие очертания Эдема, приуготованные тем, кто последует за ним.

– Чтобы уверились вы все в истине, что содержат слова мои, этим вечером поднимется туман с лона Хадрамаута, и вместе с ним вознесутся картины дворца и города, погружённого в сады, подобные Парадизу. Оставайтесь же в убогости, кому это по нраву; но те из вас, кто предпочитает мраморное обиталище, прохладные тропы, студёные родники, хрустальные ванны, восхитительные фрукты, мягкий солнечный свет, чарующие виды и господство над миром тёмному шатру, скудной пище и засушливому климату – милости прошу разделить их с Шеддадом. – воскликнул он с богоподобным радушием.

Это предложение было встречено дикими воплями неистовых детей пустыни, и обещанный мираж ожидали с большим интересом. Удалившись в свою палатку, могущественный чародей призвал начальника джиннов и поручил ему вызвать картину Дворца Ирема. Закат стал сигналом для каждой пары глаз повернуться в сторону пустыни. С наступлением сумерек пришла прозрачная серебристость, превратившая пустыню в атмосферный холст, на котором возвышались, вырисовываясь в совершенных очертаниях и величественных пропорциях, город, дворец и сады Ирема. Дикая радость сменилась чувством трезвого благоговения перед тем, кто таким образом доказал своё притязание на поклонение перед собой.

– Веди нас, божественный Шеддад! – раздался крик, за которым последовали снос шатров и погрузка верблюдов, всё племя было захвачено единой страстью – обладать и жить в величайшем и счастливейшем из земных городов. Шеддид был поставлен перед выбором: либо остаться, либо пойти вместе с племенем, и он выбрал связать свою судьбу со своим народом, несмотря на дурные предчувствия.

Процессия открывалась танцами и песнями, а Шеддад и Альмена возглавляли пёстрый караван. Но вскоре набухшую тишину мрачных пустошей стали оглашать голоса, не принадлежащие человеку. Имя Шеддада произносилось под аккомпанемент душераздирающего хохота. Словно подгоняемые демонами к безумию, верблюды становились норовистыми, скидывая женщин и детей со своих спин и затаптывая их насмерть, так что уже все мечтали, чтобы наступающий день избавил их от ужаса. Но ночи не было конца и края, хотя, казалось бы, она растянулась уже в три ночи. И когда свет наконец озарил караван, он пришёл столь внезапно, что практически ослепил смущённых арабов. И вместе с ним с небес раздался шум, подобный несметным ордам рыкающих львов, нарастающий, множащийся и отражающийся до тех пор, пока всё небо не заполнилось рёвом – земля дрожала, пустыня пылала, словно печь, пески вспучивались и кружились, подобно урагану летучего газа, и взрывались ядовитыми огненными сполохами. Люди и звери пытались зарываться с головой в горящие пески. Катастрофа была слишком страшной, чтобы выжить. В своей агонии Шеддад почувствовал, как перстень соскользнул с его пальца. Ошеломлённый и оглохший, сын Ада погибал вместе со своими последователями, ураганный огонь сжирал их плоть и кости. Только те, в ком ещё оставались слабости или любовь к малым вещам, были сохранены, чтобы возродить практически испепелённое племя Ада.

Таково было наказание Шеддада за его стремление к божественности. Его имя живёт в легендарных сказаниях Аравии. До этих дней Аллах сохранил город и дворец как памятники божественного возмездия, и многочисленны рассказы о блуждающих паломниках или заблудших бедуинах, которым удалось уловить их мимолётный образ. Среди них – Калаба, который, заплутавши в пустыне в поисках своего верблюда, неожиданно оказался перед вратами ослепительного города. Он вошёл в него, но был так взволнован мертвящей тишиной, что с ужасом сбежал из этих пределов, прихватив с собой бесценный камень в качестве сувенира. Этот камень он показал калифу Мадвиге в подтверждении своих приключений – как и было честь по чести записано.

<Примечание переводчика. Существует мнение, что легендарный Ирем, град Тысячи Колонн, нашёл своё подтверждение в археологической зоне, открытой в 1992-ом году на юге Йемена в пустыне Руб аль-Хали, известной ныне как городище Убар, принадлежащее неизвестному народу древности. Ирем уже несколько столетий будоражит умы европейских мечтателей и, само собой, получил несколько ярких художественных авторских воплощений. К примеру, он прямо фигурирует в рассказе Х. Ф. Лавкрафта "Безымянной город" (1921), также мы можем найти его отголоски в рассказе Эдварда Дансейни "Конец Баббулкунда" (1912), в притче Х. Л. Борхеса "Бессмертный" (1949), в "Садах Адомфы" (1938) Кларка Эштона Смита, и в сотне других фантастических историй 18-го, 19-го и 20-го столетий н.э. о призрачных, древних и заколдованных городах пустыни. По сути, Ирем превратился в своеобразный метафизический локус, в мифический портал Дипнета, который известен у Кроули как Город Пирамид, а в сказках Тысячи и Одной Ночи – как Медный Город. Ирем даже присутствует под собственным названием в концептуальной дизельпанковой визионерской компьютерной игре Sunless Sea, где он почему-то расположен на дальнем севере. Вступить в него может лишь тот, кто дойдёт до должной степени духовного созерцания и гнозиса. И каждому/-ой дерзнувшему/-ей проникнуть туда придётся держать совет перед огненными стражами, алчущими до свежих историй из подлунного мира.>

цитата

*Таквины — нам удалось лишь установить, что в Коране таквин упоминается только в значении "божественный атрибут младших духов, означающий их способность к со-творению согласно воле Аллаха". — прим. пер.

**рукта — очевидно, имеется в виду малоизвестный вид аравийской пустынной гадюки – прим. пер.

***делул – верблюд-дромедар (одногорбый арабский), обученный и используемый как ездовое животное, а не как носитель тяжестей. – прим. автора