ГЕНРИ ЭЛДЖЕРНОН БЛЭКВУД / HENRY ALGERNON BLACKWOOD [1869-1951]

---------------------------------------

"ЭПИЗОД В ПУСТЫНЕ" / ‘A DESERT EPISODE’

из сборника

ДНЕВНЫЕ И НОЧНЫЕ ИСТОРИИ / DAY AND NIGHT STORIES [1917]

* * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Перевод: Элиас Эрдлунг, (C) 2015

-----------------------------------------

1

"Лучше сейчас закутаться. Солнце заходит," – сказала девушка.

Был конец экспедиционного дня в Аравийской пустыне, и они пили чай. В нескольких ярдах поодаль ослы жевали свой барсим; рядом с ними на песке лежали мальчишки и доедали хлеб с вареньем. Перемещаясь дрожащей рысью, солнечные лучи скользили от гребня к гребню известняковых скал, которыми усеяны широкие просторы на пути к Красному морю. К тому времени, как убрали чайную посуду, солнце, гигантский красный шар, зависло над пирамидами. Оно стояло в западной части неба, озирая со своей царственной высоты песчаные просторы. Движением практически на грани видимости оно скакнуло, остановилось, потом снова сделало скачок. Казалось, оно собирается прыгнуть за горизонт; и вдруг оно исчезло.

"Холодно, да," – сказал Риверс, художник. Он произнес это так, что все, кто услышали эти слова, повернулись к нему. Весёлая компания быстро пришла в движение, и девушки мигом вскочили на своих ослов, не желая оказаться в хвосте группы. Ослы засеменили прочь. Мальчишки завопили; послышался стук палок; копыта взбивали песок и камни. Всем скопом отдыхающие направились в Хелуан, лежащий в пяти милях отсюда. А пустыня смыкалась за ними, обступая их тёмной волной, неодолимой, бесшумной, безликой, не потревоженной никаким ветром и неизмеримой. На фоне оранжевого заката пирамиды казались пурпурными. Полоса серебристого Нила среди пальмовых рощ выглядела, будто поднимающийся туман. В удивительном египетском полумраке немыслимая даль горизонта ещё некоторое время полыхала заревом, но наконец затухла. Шар земной – огромный круглый вспученный глобус – заметно изгибался к морю. Больше не существовало плоского пространства – оно изменилось. Его великолепные кривые явились взору.

"Лучше бы вам всем закутаться как следует; холодает, и солнце почти село," – а потом эти лихорадочные скачки назад в отель, мимо домов и любопытствующих местных жителей. Более никто так ничего и не сказал, может быть, потому, что такое уж это было время и место, а ум внезапно постиг их скрытое содержание, то, что всегда сопровождается чувством отторжения – простор и даже более, чем простор; то, что бесконечно, так как еще и безначально – а именно Вечность. Это колоссальное величие переполняло сердце, и чувства, непривычные к такой полноте, слегка перенапряглись, словно это удивительное ощущение оказалось чересчур сильно, чтобы быть комфортным. Без сомнения, не все присутствующие осознавали это, но по крайней мере на двух из них оно оказало ошеломляющее воздействие, с которым невозможно было справиться. Ибо, пока светящиеся серые и фиолетовые отблески ползли рядом с ними вдоль песчаных дюн, сердца этих двух постигли те простые вещи, чью незамысловатую возвышенность, как правило, не ощущаешь, уж очень знакомыми они кажутся.

На мгновение эти огромные масштабы реальности стали видимы, чтобы в следующее мгновение вновь затаиться за пеленой очевидного. Вселенная, окружающая две крошечные, но всё же не лишенные значения личности, застыла ещё на несколько секунд перед их глазами. Они смотрели на неё – понимая, что принадлежат ей. Всё двигалось и, будучи наделено сущностью, жило – здесь, в этой безмолвной, пустой пустыне даже более, чем в городах с их переполненными домами. Тихий Нил, вздыхая от тяжести лет, катил свои воды вниз, к морю; там, на границе сумерек, маячили грозные пирамиды; под ними, в чудовищном благородстве, пригнулась Тень, и из ее разбитых каменных глаз исходило нечто безымянное, от чего в ужасе сжималось и колотилось сердце; и повсюду, от возвышающихся монолитов, так же, как и из тайных гробниц, поднимался этот странный, тягучий шёпот, который, презрев время и расстояние, смеялся над смертью. Магия Египта, она же магия бессмертия, коснулась их сердец.

Вот уже над головами скачущих домой туристов зажглись первые звёзды, знаменуя приход несравненной египетской ночи. Приходилось поспешать – время сумерек было на исходе. И холод заметно усилился.

"Выходит, ты так ничего и не нарисовала," – сказал Риверс девушке, ехавшей чуть впереди него, – "я ни разу не заметил, чтобы ты притронулась к эскизнику".

Они несколько отстали от остальных; линия движения растянулась; когда никакого ответа не воспоследовало, художник поторопил свое животное, поравнялся с девушкой и увидел, что её глаза, отражая закат, влажно сияют. Но она немного повернула голову, улыбаясь ему, и ему вдруг открылась человеческая и – одновременно – нечеловеческая красота, которая поразила его до глубины души. Ни та, ни другая красота не предназначались для него, и понимание этого отозвалось в нём почти что физической болью. Острота и несбыточность на мгновение ошеломили его, он был не в силах вынести их, хотя и обладал стойким характером, и попытался обогнать девушку, погоняя своего осла громкими ударами хлыста. Её же собственное животное, тем не менее, следуя примеру, почти сразу же сократило расстояние между ними.

"Ты почувстовавала это, как и я," – произнёс он чуть позже, вновь овладев своим голосом. "Потрясающая, вечная – жизнь, что сокрыта за гранью всего этого." Он слегка заколебался, пытаясь подобрать существительное, чтобы наметить хотя бы фрагмент мысли. Она остановилась, так же неспособная артикулировать неожиданный всплеск непонятных ощущений.

"Это – ужасно," – сказала она, наполовину смеясь, хотя голос её звучал приглушённо и легкая дрожь чудилась в нём. И голос её показался ему первым звуком, услышанным в этом мире, а впервые услышанный в этом мире звук для взрослого человека должен быть, конечно же, – магического свойства.

"Я больше не буду и пытаться." – продолжала она, оставив смешливые нотки, – "Мой эскизник – чистой воды фарс. По правде говоря," – и следующие три слова она произнесла еле слышно, – "я не посмею."

Он развернулся и около секунды смотрел на неё. Ему казалось, что их захлестнула новая волна, и его подругу не менее сильно, чем его самого. Но широкополая шляпа и развевающаяся вуаль скрадывали её черты. Вместо этого он узрел Вселенную. Он чувствовал, будто они с ней всегда были вместе и будут, будут навеки. Разделение было немыслимо.

"Оно прошло так близко," – прошептала она. – "Оно… потрясло меня!"

Они были отрезаны от своих компаньонов, чьи голоса звучали далеко впереди. Её слова должны были быть отнесены к этой темноте, или к чему-то, что взирало на них изнутри этой нахлынувшей волны. Тем не менее, причудливая фраза, произнесённая девушкой, была лучше всего того, что ему самому удалось бы подыскать. Из той безмерной пространственно-временной протяжённости, чью глубину тщётно пытались промерить людские сердца, выплывало при ближайшем рассмотрении несомненное значение этих слов, грозная истина, что принадлежит тому глубинному центру, где надежда и сомнение ведут свою непрекращающуюся битву. Благоговение, о котором она говорила, было благоговением бессмертия, чувством принадлежности к чему-то бесконечному и безначальному.

Огни Хелуана, казалось, нисколько не приближались в продолжении всего их оставшегося молчаливого пути. Эти волшебные огоньки ярко мерцали на тёмном фонё мукаттамских холмов, подвешенные в воздухе, но по прошествии часа они не стали ближе, чем были. Это было подобно приближению к звёздам. Понадобятся столетия, чтобы достичь их. Столетия для этого у них и были. Спешка не уместна в пустыне; она рождена на улицах. Пустыня стоит на месте; идти в ней быстро значит идти в обратном направлении. Теперь же эта её неохватная, жуткая безмятежность была разлита повсюду – закат солнца сделал осязаемым её грандиозный размах. В его мыслях, как и в шагах усталого животного, нёсшего его вес, не было никакого прогресса. Змей вечности, зажавши свой хвост в собственном рту, поднялся из песков, вмещая самого себя, звёзды – и её. Позади него, в пустотах этой тёмной волны, процессия династий и завоеваний, великая череда чудесных цивилизаций, что зовутся Прошлым, стояла недвижно, заполненная блестящими глазами и манящими лицами, ждущими своего возвращения. В Египте нет смерти. Его собственная смерть стояла так близко к нему, что он мог протянуть к ней руку и дотронуться до неё, но казалось, что она в той же мере позади него, как и впереди. То, что человек называет началом – логический трюк. Ничего подобного нет. Он был с этой девушкой – теперь, когда Смерть выжидала так близко от него – хотя на самом деле, у его экзистенции никогда не было начала. Их жизни всегда текли параллельно. Рука, которую он протянул, чтобы схватить приближающуюся смерть, поймала вместо этого тёмные волосы девушки, завлекая её вместе с собой в средоточие того, где он чувствовал вечное дыхание пустыни. Тем не менее, любое выражение было столь же бесполезным, сколь ненужным. Рисунок, слово, песня, малейший жест души становился грубым и нелепым. Тишина была здесь правдой. И они ехали в молчании к сказочным огням.

Внезапно каменистая гряда выросла перед ними; валуны ярко выделялись своими чернильными тенями и сияющими верхушками; плосковерхая мазанка скользнула мимо; три пальмовых ствола зашумели на вечернем ветру; далее выплыли мечеть и минарет, будто рангоут и оснастка некоего фантомного судна; и вот уже колоннада престижного современного отеля, стоящего на куполе известнякового холма, нависающего над окрестностями. Хелуан оказался рядом с ними прежде, чем они поняли это. Пустыня лежала позади них своей огромной застывшей массой. Медленно, благодаря своему громадному объёму, но со скоростью, мгновенно соединившей её с дальним горизонтом на краю ночи, эта волна теперь частично отхлынула. Не было никакой спешки. Волна пришла на мгновение, не более. Риверс знал. Ибо он был в ней по самое горло. Только голова его была выше уровня поверхности. Он по-прежнему мог дышать, говорить – и видеть. Нарастая с каждым часом в неисчислимом величии, оно ожидало.

2

На улице впереди ехавшие натянули поводья и, по двое в ряд, длинная процессия с грохотом проскакала мимо магазинов и кафэ, железнодорожной станции и отелей, сопровождаемая пристальными взглядами местных с запруженных тротуаров. Ослы спотыкались, ослеплённые электрическим светом. Девушки в белых платьях мелькали то тут, то там, арабийэ гремели, унося с собой людей, спешащих домой, чтобы переодеться к обеду, а вечерний поезд, только что из Каира, изверг свой поток пассажиров. В нескольких отелях этой ночью были танцы. Шум голосов нёсся со всех сторон. Вопросы и ответы, помолвки и свидания совершались ежесекундно, маленькие планы, сюжеты, интриги с целью поймать удачу за крыло – прежде чем волна накатит и захватит большинство.

Они весело болтали:

"Ты идёшь, так ведь? Ты обещала–"

"Конечно же."

"Тогда я заеду за тобой. Могу я позвать тебя?"

"Хорошо. Приезжай к десяти."

"Мы не успеем завершить наш бридж к тому времени. Давай в 10-30?"

И их глаза обменялись смысловыми сигналами. Группа спешилась и разошлась. Арабы стояли под деревьями леббек, или сидели на корточках на тротуарах перед тускло освещёнными прилавками, наблюдая за приезжими своими бронзовыми лицами. Риверс передал уздечку мальчику-погонщику и прошёл на одеревенелых после долгой езды ногах немного вперёд, чтобы помочь девушке спешиться.

"Ты устала?" – спросил он мягко. – "Это был долгий день."

Хотя её лицо было белым, как мел, глаза её сияли, словно бриллианты.

"Устала, видимо," – ответила он, – "но и взбодрилась тоже. Хотелось бы мне снова оказаться там. Хотелось бы вернуться назад прямо сейчас – если только кто-нибудь составит мне компанию."

И, хотя это было сказано непринуждённо, было некое скрытое значение в её голосе, которое он предпочёл проигнорировать. Будто бы ей был известен его секрет.

"Возьмёшь ты меня туда – в какой-нибудь из ближайших дней?"

Прямой вопрос, произнесённый этими чеканными маленькими губками, было невозможно игнорировать. Помогая ей вылезти из седла, он посмотрел прямо в её лицо, затем последовал рывок, который на долю секунды вкинул её прямо к нему в объятия.

"Как-нибудь, в скором времени. Я скажу тебе," – сказал он с эмфазой. – "когда ты будешь готова." Бледность её лица и новое его выражение, не виденное им прежде, поразили его.

"Я беспокоюсь, как бы ты не переусердствовала," – добавил он тоном, в котором странным образом, ничем не прикрытые, перемешались превосходство и любовь.

"Подобно тебе." – улыбнулась она, расправляя юбки и глядя вниз на свои пыльные туфли. – "У меня в запасе всего пара дней – перед тем, как я отчалю. Мы оба в этой спешке, но ты – худший из двух."

"Потому что моё время ещё короче," – последовала его испуганная мысль – но она не была высказана вслух.

Она вдруг подняла на него глаза, с выражением в них, которое на мгновение почти убедило его в том, что она догадалась – и его дух тут же встал на страже внимания, запирая обратно поднявшийся было огонь. Волосы девушки свободно рассыпались вокруг обожжённой солнцем шеи. Её лицо было на одном уровне с его плечом. Даже яркий свет уличных фонарей не мог сделать её нежеланной. Но за взглядом глубоких карих глаз нечто другое властно взирало в его собственные. И он узнал это в приливе ужаса, хотя и не без оттенка особого восторга.

"Оно следовало за нами всю дорогу." – прошептала она. – "Оно пришло за нами из пустыни – где оно обитает."

"У домов," – сказал он так же тихо, – "оно остановилось."

Он с радостью принял её краткий выплеск чувств, так как он помог ему подавить его собственный внутренний жар.

Секунду она колебалась.

"Ты имеешь в виду, если бы мы не собрались так быстро, когда стало холодать. Если бы мы не поспешили – если бы остались чуть дольше –"

Он схватил её за руку, не в состоянии контролировать себя, но бросил её в ту же секунду, когда она, будто не заметив жеста, простила его своими глазами.

"Или же много дольше," – добавила она медленно, – "навечно?"

И тогда к нему пришла уверенность, что она догадалась – не потому, что он любил её больше всего на свете, это было столь очевидно, что и ребёнок мог понять, но потому, что его молчание было связано с его другой, меньшей тайной – что великий Палач стоит в ожидании, чтобы набросить ему на глаза капюшон. Он был практически окрылён. Что-то в её глазах и манерах мгновенно убедило его, что она поняла.

Его радостное возбуждение увеличилось чрезвычайно. "Я имею в виду," – произнёс он очень тихо, – "что чары слабеют здесь – среди домов и среди так называемых живых." В его голосе слышалась убеждённость, триумф. С превеликим удивлением он обнаружил, что её улыбка изменилась; она чуть ближе придвинулась к нему, будто не в силах противиться притяжению.

"Смешавшись с меньшими вещами, которые мы не в состоянии до конца уразуметь." – добавил он мягко.

"И это может быть ошибкой, ты хочешь сказать?" – быстро спросила она, её лицо вновь посерьёзнело.

Наступила его очередь смутиться. Ветер шевелил волосы около её шеи, донося их слабый аромат – аромат юности – до его ноздрей. Он сделал глубокий вздох, подавляя поток рвущихся слов, которые были, он это знал, неуместны.

"Непонимание." – коротко сказал он. – "Если глаз будет один –" – он прервался, потрясённый пароксизмом кашля.

"Ты знаешь, что я имею в виду," – продолжил он, как только приступ прошёл, – "ты чувствуешь разницу здесь," – с этими словами он сделал круговой указующий жест в сторону домов, отелей, деловитого люда.

"Спешка, волнение, лихорадочная, ослепляющая детская игра, создающая видимость жизни, но не знающая–"

Вновь кашель прервал его речь. На этот раз она взяла его руку в свою, очень легко сжав её, после чего выпустила. Ему этот жест показался похожим на то прикосновение пустыни к его душе.

"Принятие произойдёт после полного и совершенного отречения. Примесь мелких привязанностей вызовет дисгармонию–" – начал он, запинаясь.

Вновь они были прерваны окриками оставшихся членов их партии, нетерпеливо интересующихся, собираются ли те в отель. У него не было времени подобрать нужное слово. Возможно, он вообще не мог бы когда-либо его найти. Возможно, оно не существует в современных языках. Вечность не доступна современности; у людей нет времени осознать свою бессмертность; они слишком заняты.

Вот все они двинулись шумной, весёлой кавалькадой по направлению к большому отелю. Риверс и девушка разделились.

3

Этим вечером были танцы, но никто из двоих не принял в них участия. В большой столовой их столы были далеко друг от друга. Он даже не мог видеть её за морем колышущихся голов и плеч. Долгий ужин закончился, он отправился в свой номер, чувствуя необходимость побыть в одиночестве. Он не читал, не писал; но, оставив свет включённым, он завернулся в халат и выглянул, облокотившись о широкий подоконник, в величественную египетскую ночь. Его глубоко запавшие мысли, подобно мириадам звёзд, оставались в неподвижности, пока наконец не приняли новые формы. Он попытался заглянуть за них, как, будучи мальчишкой, он пытался заглянуть за созвездия – прямо в пустоту – где не было ничего.

Внизу мерцали огни Хелуана, подобно Плеядам, отражённым в луже воды; гул странных тихих звуков доходил до его слуха; но сразу за домами стояла на страже пустыня, самая обширная вещь, какая была ему известна, крайне суровая, но и столь же умиротворяющая, с её тишью за пределами всякого понимания, с её деликатной, вместе с тем внушающей страх дикостью и с её пугающими обещаниями бессмертия. И отношение к ней его ума, хоть он об этом и не догадывался, было сродни молитве… Время от времени он уходил к кровати и ложился на неё в приступах кашля. Он перетрудил свою силу – свою стремительно увядающую силу. Волна поднялась к его губам.

Близкий к сорока годам, Пол Риверс приехал в Египет, ясно понимая, что с величайшей осторожностью он ещё сможет протянуть на несколько недель дольше, чем оставайся он в Англии. Ещё несколько раз увидеть закат и восход солнца, посмотреть на звёзды, почувствовать на своих щеках мягкие ароматы земли; ещё несколько дней общения со своими собратьями, задаваний вопросов и отвечаний на них, одеваний старой знакомой одежды, которую он любил, чтения избранных книг, а затем – навстречу огромным пространствам – туда, где ничего нет.

Хотя никто, глядя на его крепкую, энергичную фигуру, не мог бы догадаться – никто, за исключением специально обученного ума, который невозможно обмануть и к кому при первом же натиске подавляющего отчаяния и опустошения он обратился за последним советом. Он оставил этот дом, как многие оставляли до него, зная, что скоро ему не понадобится никакой земной защиты крыш и стен и что его душа, если только она существует, будет пребывать, лишённая крова, в космосе за пределами всей проявленной жизни. Он стремился к славе и положению в этой жизни; достиг, действительно, первых шагов по направлению к этой цели; и теперь, видя с беспощадной ясностью всю тщеславность земных амбиций, он занялся, в какой-то нервической спешке, налаживанием отношений с Вечностью, хотя умом всё ещё оставаясь здесь. И, конечно же, не нашёл ничего. Для этого потребовалась целая жизнь, наполненная экспериментами и попытками постичь сам алфавит подлинной веры; и что явилось результатами нескольких недель лихорадочного вопрошания, кроме путаницы и недоумения ума? Это было неизбежно. Он приехал в Египет ищущим чуда, в раздумьях, полным вопросов, но прежде всего, за чудом. Он приблизился, таким образом, к детскому восприятию, отказавшись от бесполезного инструмента Разума, который до сих пор казался ему совершенным орудием. Его глупость стояла во всей своей наготе перед ним, в безжалостном свете заключения специалиста. "Кто когда-либо мог найти Бога?"

Быть предельно осторожным в напряжении своих сил – последнее предупреждение, какое он привёз с собой, и, в течение нескольких часов по прибытии, три недели назад, он встретил эту девушку и совершенно позабыл про указания врача. Для него это было подобно тому, как: "Вместо самосохранения я буду наслаждаться собой и уйду чуть раньше. Я буду жить. Времени очень мало." Не в его характере, так или иначе, было прислушиваться к предупреждениям. Он не мог встать на колени. Прямой и неколебимый, он готов был принимать вещи, как они есть, безрассудно, неразумно, но и без страха. И эта характерная черта жила в нём и в настоящий момент. Он нёсся навстречу Смерти полным ходом, в неизведанные пространства, что лежат за звёздами. С любовью в качестве компаньона, он мчался вперёд, его скорость возрастала день ото дня; она же, как он думал, знала лишь, что он искал её общества, но не могла догадываться о его тёмной тайне, которая была теперь его меньшей тайной.

И в пустыне, во время полуденного пикника, великое нечто, для встречи с которым он так ускорил процесс, явило себя знакомым прикосновением ужасающего холода и тени, знакомым, ведь все умы знают и принимают это; ужасным оттого, что пока не познакомишься с ним вплотную, к тому же на пике мысленной активности, оно остаётся только именем, в которое отказывается верить сердце. И ему открылось, что это имя было – Жизнь.

Риверс видел, как Волна, что неслась неутомимо, необоримо, но и незримо вдоль огромной кривизны выпуклого тела Земли, смахивала народы в бездну позади себя. Она следовала за ним до самых улиц и построек Хелуана. Он видел её и сейчас из своего окна, тёмную и громадную, слишком громадную, чтобы рухнуть вниз. Её красота была невыразима, безымянна. Его кашель отдавался эхом от её стен… И музыка в то же время всплывала из актового зала противоположного крыла. Два звука смешались. Жизнь, которая есть Любовь, и Смерть, что есть их неизменный партнёр, держались за руки под звёздами.

Он высунулся чуть дальше, чтобы глотнуть прохладного, сладкого воздуха. Вскоре, на этом воздухе, его тело обратится в пыль, которая, возможно, будет пролетать мимо самих её щёк, а её маленькая ножка будет притаптывать её – пока, в свой черёд, она не присоединится к нему, свободно гонимая тем же пустынным ветром. Истина. Тем не менее, в то же время они всегда будут вместе, всегда где-то рядом, продолжаясь в огромной вселенной, живя. Это новое, абсолютное убеждение укоренилось теперь в нём. Ему вспомнился любопытный, сладкий аромат в пустыне, будто от цветов, хотя никаких цветов там не было. Это был аромат жизни. Но в пустыне нет жизни. Живые существа, которые растут, двигаются и выражают мысли – не более, чем протест против смерти. В пустыне в них нет необходимости, потому как там нет и смерти. Её ошеломляющая витальность не нуждается ни в наглых, наглядных доказательствах, ни в протестах, ни в соревнованиях, ни в малейших признаках жизни. Сущность пустыни есть Бессмертие…

Наконец, он лёг спать, как раз перед полуночью. Паря прямо за его окном в своём великолепии, Смерть наблюдала за ним, пока он спал. Волна подкралась к уровню глаз. Он произнёс её имя…

–––––––––––––––––––––––––––––––––––––

А меж тем внизу, девушка, не зная ни о чём, спрашивала себя, где же он, спрашивала с беспокойством и невесело; более того – сама не сознавая этого, терзалась чуть ли не материнским чувством. До сегодняшнего дня, до возвращения из пустыни, до их необычной беседы тет-а-тет, она и не догадывалась о его пребывании в Хелуане, куда столь многие едут, чтобы найти новую жизнь. Ей было известно только о самой себе. Ей ещё не было двадцати пяти.

Затем, в пустыне, когда из песков поднялось то ощущение неземного холода, устремившись на закат, она ясно поняла, поражённая тем, что не дошла до этого раньше, что этот человек любил её, хотя что-то мешало ему повиноваться могучему импульсу. В жизни Пола Риверса, чьё общество глубоко затронуло её сердце с первой их встречи, существовало какое-то препятствие, которое удерживало его, некий барьер, с которым его гордость должна была считаться. Он никогда бы не сказал ей о своей любви. Это ни к чему не вело. Зная, что он не был женат, её интуиция всё же была не вполне честна с ней поначалу. Позже, в молчаливом возвращении к дому, истина каким-то образом проявила себя и коснулась её своей ледяной рукой. В этом обрывочном диалоге под конец пути, означающем то же, что было озвучено, будто никакого связного смысла не лежало за словами, будто оба пытались скрыть своей речью сожжённые мысли, ей всё же удалось проникнуть в его тёмный секрет и понять, что тот был одной природы с её собственным. Ей открылось понимание Смерти, преследовавшей их из пустыни, накрывшей их своей гигантской вуалью, сотканной из теней песчаных пустошей. Холод, темнота, безмолвие, всепоглощающее таинство, что было заклятием непостижимого Присутствия, поднялось над ними в сумерках и сопровождало их всю дорогу, пока огни Хелуана не повелели Ему остановиться. Жизнь, которая не имеет завершения, не способная к концу, напугала её.

Его время, пожалуй, даже короче её собственного. Никто не знал его тайну, так как он был одиночкой в Египте и был предоставлен самому себе. Таким же образом, она держала свой ужас при себе, и её матушка не имела ни малейшего представления о нём, будучи осведомлена лишь о том, что организм её дочери поражён болезнью и нужно быть предельно внимательной. Поэтому им двоим было суждено поделиться друг с другом двумя чистейшими проблесками вечной жизни, предложенной душе. Бок о бок вглядывались они в великолепные очи Любви и Смерти. Более того, сама жизнь, с её склонностью к простой и жестокой драме, произвела этот величественный апофеоз, ворвавшись в их души с пафосом в тот самый момент, когда его не могло быть и в помине – с той стороны звёзд. Они вместе стояли на сцене, сцене, что была очищена от прочих человеческих актёров; зрители ушли по домам и огни были приглушены; не звучала музыка; критики почивали в своих кроватях. В этой великой игре Последствий было заранее известно, где он встретит её, что он произнесёт и что она ему ответит. Но "то, что было последствием", оставалось за гранью понимания и выразимости. То, что должно было произойти среди великих просторов пустыни, в её тишине, её неподвижном спокойствии, её бесприютности, её невыносимой необозримости – то было совершенным символом. И пустыня не дала ответа. Она не бросила вызова, ибо она самодостаточна. Жизнь в пустыне не делает знаков. Это так.

4

Этой ночью в отеле оказалась прибывшая по случаю известная международная танцовщица, чья дахабийя стояла на якоре в порту Сен Джованни, расположенном ниже Хелуана на Ниле; и эта женщина, со своей свитой, спустилась к ужину и приняла участие в праздничном мероприятии. Новость пронеслась молниеносно. После полуночи огни притушили, и в то время, как лунный свет затапливал террасы, устремляясь вдоль столбов и колоннад, она появилась в затенённых залах под музыку мастеров, интерпретируя её в интуитивных телодвижениях, вечных и божественных.

Среди толпы восторженных и восхищённых гостей на ступеньках сидела девушка и наблюдала за танцовщицей. Ритмическая интерпретация обладала силой, которая казалась в некотором смысле боговдохновенной; было в этом танце что-то определённо бессознательное, то, что было чистым, неземным; то, что ведомо звёздам, кружащимся в величественных хороводах над морем и пустыней; то, что несут могучие ветры к местам своих игр в горных ущельях; то, что схватывается и магически закрепляется лесами в их переплетениях больших и малых ветвей. Он было одновременно страстным и духовным, диким и нежным, глубоко человеческим и соблазнительно не-человеческим. Ибо это была первозданность, учение самой Природы, откровение обнажённой, беспрепятственной жизни. Оно утешало, как способна утешать пустыня. Оно призвало благоговение перед пустыней в душные коридоры отеля, сопровождаемое лунным светом и шёпотом звёзд, но позади него притаилась тишина тех серых, таинственных, бесконечных пространств, что исполняли сами себе немую песнь жизни. Ибо, чувствовала девушка, это была та же скрытая сущность,, что следовала за ней из пустыни несколько часов тому назад, остановившись только близ улиц и домов, будто задержанная ими; нечто, что прервало её глупую, хоть и академическую, мазню, потому что пряталось за цветом, а не в нём; нечто, что набросило вуаль на смысл загадочных фраз, произнесённых ими в смущении; одним словом, нечто, ощутимое любыми средствами внутренней экспрессии, было тем, что осознание смерти впервые делает доступным – оно было Бессмертием. Это было невыразимо, но было таково. Он и она были вместе неразрывно. Смерть не являлась разделением. Смерти не существовало… Это было ужасно. Это было – она уже использовала это слово – ужасно, то есть исполнено благоговейного трепета.

"В пустыне", – думала она вслух шёпотом, завороженно наблюдая, – "невозможно даже представить себе смерть. Идея заведомо бессмысленна. Её просто нет."

Музыка и движение наполняли воздух жизнью, которая, будучи сейчас и здесь, должна продолжаться всегда, и продолжение это не могло иметь начала. Смерть, таким образом, была великим открывателем жизни. Без неё никто бы не мог понять, что они живы. Другие уже обнаруживали это до неё, но она не знала этого. В пустыне никто не может понять смерть: надежда и жизнь – единственные ориентиры там. Концепция египетской религиозной системы целиком была основана на этой убеждённости – убеждённости, уверенной и торжественной, в бесконечном продолжении жизни. Их гробницы и храмы, пирамиды и сфинксы выжили, пройдя через тысячи лет, бросая вызов времени и смеясь над смертью; самые тела их жрецов и царей, даже их священных животных, их рыб, их насекомых, стоят сейчас в витринах музеев как символы их могучего знания.

И эта девушка, слушавшая музыку и смотревшая на вдохновенный танец, вспомнила это. Послание хлынуло в неё со множества сторон сразу, хотя из пустыни оно пришло в наиболее очищенной форме. Со смертью, которая будет вглядываться в её лицо на протяжении последующих нескольких недель, её мысли будут заняты – жизнью. Пустыня, в своей сути, стала для неё фрагментом вечности, сосредоточенной в понятную для её ума точку, в которой можно отдохнуть с комфортом и пониманием. Её устойчивая, вдумчивая натура устремилась далеко за объективные пределы небольшой ограды отдельно взятого, узкого ручья жизни. Масштабность пустыни расширила её восприятие до уровня своего собственного императорского величия, своего божественного покоя, своего неприступного и вечно длящегося августейшего присутствия. Она заглянула за завесу.

Вечность! То, что бесконечно; без паузы, без начала, без градаций или границ. Трепет её храброго, хотя и испуганного духа прекратился, озарённый сознанием своей извечной длительности. Быстрейшие движения производили эффект неподвижности; ярчайший свет казался мраком; величина, тяготеющая к циклопичности, была той же, что и микроскопически малая. Точно так же, в пустыне, жизнь, слишком подавляющая и ужасная, чтобы знать предел или конец, остаётся неразделённой и исключительно важной, спокойной, как божество, откровение небытия, заключающее в себе всё бытиё. Преобразившись в золото под чарами Вечности, которые музыка и ритм танца делали ещё более отчётливыми, душа девушки, уже лежащая под сенью великой волны, погрузилась в отдых и покой, лишённая страха, ибо обрела уверенность в себе. И паника растворилась. "Я бессмертна… потому что я есть. И то, что я люблю, неотделимо от меня. Это я. Мы вместе навеки, потому что мы есть."

Тем не менее в реальности, хотя и принесённая из великой пустыни, это была Любовь, которая, имея родственное происхождение, вложила таким образом свой огромный смысл в её маленькое сердце – эта внезапная любовь, которая, без единого предисловия или объяснений, настигла её три недели тому назад…

Она уже поднималась в свою комнату вскоре после полуночи, когда неожиданно была остановлена звуком. Кто-то, казалось, позвал её по имени. Она прошла мимо его двери.

Огни вновь были зажжены. Шумный ажиотаж стоял вокруг фигуры усталой танцовщицы, пока она садилась в коляску, должную отвезти её к ждущей на Ниле дахабийе. Низкий ветер свистел вкруг стен большого отеля, с резким холодом задувая между пиллярами колоннады. Девушка слышала голоса, плывущие к ней сквозь ночь, и вновь, между многоголосым гомоном толпы, ей послышалось произнесение собственного имени, но намного слабее, чем в прошлый раз, и гораздо отдалённее. Зов пришёл из пространств за открытым окном; вот он замер вновь; после – не считая стенаний этого яростного ветра – воцарилось молчание, глубокое затишье пустыни.

И эти двое, Пол Риверс и девушка, разделённые только лишь полом из того камня, которым строили пирамиды, лежали несколько минут прежде, чем Волна Сна охватила их. И, пока они спали, две призрачные формы зависли над крышей тихого отеля, фактически соединившись в одну, как сны похищаются у пустыни и у звёзд. Бессмертие шептало им. По обе стороны высились Жизнь и Смерть в своём великолепии. Любовь, притягивая их широкие крылья друг к другу, сплавила гигантские очертания в одно целое. Фигуры становились меньше, отчётливее. Они вошли в маленькие окна. Над кроватями они помолчали, наблюдая, ожидая, а затем, как готовая рухнуть волна, они наклонились…

И, в ослепительном солнечном свете египетского утра, спускаясь вниз по ступенькам, она вновь прошла мимо его двери. Она бодрствовала, но он спал. Он предшествовал ей. На следующий день она узнала, что его комната свободна. В течение месяца она присоединилась к нему, и в течение года прохладный северный ветер, что услаждает Нижний Египет с моря, гнал пыль через пустыню, как и раньше. Это была пыль царей, царевен, жрецов, жриц, влюблённых. Это была пыль, которую никакая земная сила не могла уничтожить. Она могла длиться вечно. Было кое-что ещё… послание пустыни могло бы добавить чуть слышно: в Вечности.

The End

«ЦАРЬ СОЛОМОН И АШМОДАЙ»

by

Генри Илиовизи

from

«СТРАННЫЙ ВОСТОК»

[1900]

Перевод: Э. Эрдлунг, 2017, All Rights

=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=

CONTENTS.

I. The Doom of Al Zameri

II. Sheddad’s Palace of Irem

III. The Mystery of the Damavant

IV. The Gods in Exile

V. King Solomon and Ashmodai

VI. The Crœsus of Yemen

VII. The Fate of Arzemia

VIII. The Student of Timbuctu

IX. A Night by the Dead Sea

=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=

Хорошо известно, что после того, как Соломон в качестве правителя всего Израиля наследовал своему отцу Давиду, то у него случилось видение, в котором Господь представил ему выбор между богатствами и мудростью, и что юный монарх предпочёл последнее. В подтверждение этого выбора Соломон был не просто одарён всепонимающим сердцем, но ещё и получил средства для стяжания великого благосостояния, что позволило ему выстроить самый восхитительный из храмов и самый роскошный из дворцов. Секрет же соломоновой силы заключался в обладании Всемогущим Именем, выгравированным на его перстне-печати, применение которому ему открылось по чистому случаю.

Первая значительная проблема, с которой столкнулся Соломон, заключалась в том, как выстроить Храм Бога в согласии с бесчисленными предписаниями не использовать железные орудия для резьбы, подгонки или полировки материалов, из коих должно быть возведено сиё священное здание. Данный запрет подразумевал существование камнерезного инструмента, о котором ни Царь, ни его мудрейшие советники не имели ни малейшего понятия. Тогда вызван был Эльдад, одинокий обитатель священных пещер, чтец звёзд, странник пустыни, хронист традиций, Эльдад, не имевший ни одной морщины на своём лице, хотя ему уже было сто девятнадцать лет от роду, сохранивший свои способности во всей их силе с помощью оккультных наук, этот волхв, тот самый, что выгравировал Несказанное Имя на перстне Царя

"Ведомо тебе, о Эльдад, что я желаю выстроить Дом Бога с помощью материалов, непригодных для обтёсывания ни одним железным инструментом; без сомнения, Провидение приуготовило средства для возведения Его Санктуария; советники мои не способны прояснить мне суть тайны; ежели и в твоих силах не будет просветить меня в этой проблеме, я просто не знаю, куда мне следует обратиться для её разрешения." – сказал так Царь.

На что отвечал ему Эльдад:

"Знай же, о Царь, что в начале всех вещей, когда творение было близко к завершению, пред тем, как солнце шестого дня отозвало свой последний сочный луч от земли, созданы были четырнадцать дополнительных чудес, которых предвидение Все-знающего обрекло сыграть свою роль в этом нижнем мире. Они следующие: пасть земли, что пожрала Кору и его мятежных приспешников; пасть фонтана, известная как Колодец Мириам, неисчерпаемый источник, чей поток сопровождал Израиль сквозь пустыню, сливаясь с ним в гимне хвалы; пасть животного, что вещала к Валааму, после того, как пророк-язычник ударил его трижды, не видя ангела, что удерживал его от дальнейшего; многоцветная радуга, что символизировала Божью милость для хрупкого человека; манна, пища Израиля в течение сорока лет; посох, через который Моисей совершал все свои чудеса; два сапфира, из которых были вырезаны скрижали Закона; самоцветы, изрёкшие Десять Заповедей; буквы алфавита; склеп Моисея, что не зрел ни один смертный глаз; овен, обречённый стать заменой Исаака в момент жертвоприношения; первая пара щипцов, без коих ни одно железо не могло быть ковано; духи, добрые и злые, Шаббат, появившиеся ещё прежде, чем были сформированы тела для некоторых душ, так что те навеки остались невоплощёнными; и Шамир, червь не более ячменного зёрнышка величиной, но сильнее чем камень, который он расщепляет простым прикосновением. Шамир, о Царь, единственный способен среди всего сотворённого совершить работу в соответствие с божественным умыслом. Те бесценные геммы, из которых были тогда высечены скрижали и буквицы, придал им форму Шамир."

"Шамир тот должен быть в моей власти, о Эльдад, существует он там для постройки дома Божьего, как и был он там уже, дабы материализовать Незыблемое Слово. Но скажи мне, кто на земле может обладать столь удивительным существом? Добыл ли он его путём обмена, покупки, стратегии или силы?" – возопил тогда глубоко взволнованный Царь.

"Царь, знание моё не идет дальше того, что уже было сказано мною тебе. Бездна изрекает: не во мне это, и океан изрекает: нет у меня этого. До сей поры Шамир был за пределами человеческих глаз. Где он может быть, скажет о том будущее. Здесь моя мудрость заканчивается." – закончил речь почтенный мудрец, покидая царскую аудиенцию.

Был уже поздний вечер, когда Царь отправился беспокойно почивать. Лёгкий и прерывистый, как и его дремота, его ум был захвачен странными видениями пустынных местностей, отвесных скал, кишащих яростными птицами-падальщиками, и пропастей, наводнённых ядовитыми рептилиями. Первый румянец утра встретил монарха на одном из его позолоченных балконов, с коего тот окидывал взглядом цветущие красоты своих пышных садов, вдыхая благовонные ветерки мирного нового дня. Природа застыла в своём очаровании, и живое творение, казалось, дышало покоем. Внезапно в одной из высящихся кущ зелени раздался выкрик боли, а в следующее мгновение два экземпляра пернатого народа упали к ногам Царя. В когтях хищной птицы было зажато нежное крылышко трепыхавшейся голубки, белой, как снег. Движимый импульсом сочувствия, Царь мощным рывком сгрёб за шею непотребного пернатого хищника, освободив его жертву, но не раньше, чем крыло голубки было сломано. Каким бы великим не был гнев Царя при виде бедной, истекающей кровью и беспомощной голубки, его удивление оказалось ещё больше при виде мгновенной трансформации свирепого кочета в его хватке; птица оказалась не иначе как демоном, чёрным и могучим, раздувшимся до огромных пропорций, и просящим у царственного пленителя освободить его.

"Выполню я всё, что ты потребуешь, о хозяин, ибо кольцо на твоём пальце даёт тебе власть над Ашмодаем и его легионами, к которым я принадлежу, выполняя его приказы," – смирённо утверждал тёмный слуга.

"И какой же причиной вызван твой злобный натиск на столь чистое существо, как эта голубка?" – спросил тогда Соломон, как громом поражённый откровением, что его кольцо-печать наделило его силой сродни всемогуществу.

"Символ чистоты, голубь подвержен анафеме у нашего брата, кто входит в тёмный легион Ашмодая

"Ты уйдёшь не раньше, чем я узнаю у тебя, кто владеет Шамиром," – веско произнёс Соломон, предполагая, что демон кой-чего да знает об этом.

"Что требуешь ты от меня, о хозяин, от того, кто из числа самых низших прислужников нашего князя Ашмодая, могучего духа этого мира? Его тебе следует спросить, ибо он – тот, кто удовлетворит твою нужду," – отвечал так демон.

"Что ж, тогда опиши мне его жилище и подходы к нему, и я обязуюсь отпустить тебя на все четыре стороны," – скомандовал сын Давида.

"Найти его можно там, где ни одно существо из плоти и крови не сможет долго пробыть; это не небеса; это не земля; в сердце Востока, на высочайшем пике высочайшего горного хребта есть полая вершина, увенчанная вечными льдами, в ней под печатью, в алькове морозного кристалла бьёт чистейший родник под небом, из коего пьёт он, вот где убежище Ашмодая. Сюда спускается он со своего заволоченного облаками царства, проверяет печать, дабы удостовериться, что никакая нечистота не осквернила его изысканный напиток, затем, утолив свою жажду, он заново опечатывает свой фонтан и даёт аудиенцию своим придворным, которые толпятся здесь, ожидая получения его приказаний, после чего, освежённый дрёмой, Ашмодай взмывает обратно для управления стихиями и пригляда за работой трудящихся воинств его," – такова была информация, посредством которой демон заработал себе освобождение.

В откровенной беседе со своим генералом Бенайей Соломон выносил план по нападению на крепость Ашмодая, и в скорейшем времени была тайно выслана хорошо экипированная экспедиция из нескольких избранных людей под командованием этого неустрашимого воина. Обиталище князя демонов было расположено не просто далеко на юго-восток от Святой Земли, но с достижением его были связаны такие трудности, что путешественникам пришлось пересекать пустыни, пробираться по малярийным топям, кишащим скорпионами и драконами, переправляться вброд через дикие реки и навешивать мосты через пропасти, и всё это лишь для того, чтобы очутиться в лабиринте колоссальных скал, опоясанных цепью громоздящихся до небес вершин, теряющихся в плотном тумане. Орлиный глаз Бенайи ухватил сокрытые облаками контуры покрытых снежными шапками высот, в напряжении пытаясь распознать удобное место для начала восхождения. Непроницаемая завеса плывущих туманов мешала точному наблюдению, и, наконец, стремительный генерал почувствовал, что сейчас он более нуждается в отваге и терпении, чем в стратегии. Удалившись со своими людьми в пещеру у основания горы, Бенайя занял позицию, позволявшую обозревать высочайшую точку вершины, надеясь, что произойдёт хотя бы что-нибудь, могущее выдать объект его поиска. Бенайя был ошеломлён контрастом между угрожающим горным гребнем с одной стороны и чистейшей солнечной лучезарностью – с другой. Стоило ему приковать свои глаза к надломленной вершине, плотная масса тумана ощутимо потемнела. Шум, как от беснующегося моря, отбрасываемого скалистым побережьем, предшествовал буре и землетрясению, которые содрогнули всю окружающую местность внутри и снаружи, к грохоту добавились гром и молнии. Вечные снега на гребне принялись вздыматься, рассыпаясь от ярости хаотического шторма – урагана, перемешанного со вспышками красного огня, – целиком уменьшившегося за считанные секунды до воронкообразного вихря, вращавшегося с безумной скоростью, со стержневым центром в лощине промеж могучих утёсов, сделавшихся видимыми через спазмический феномен. Бенайя знал, что это означает, и его предположение о том, что это нисхождение Ашмодая, подтвердилось вполне спустя несколько часов схожими атмосферными возмущениями, когда демон возносился обратно к своему воздушному эмпирею.

Как любому хорошему стратегу, генералу не потребовалось много времени для изучения ситуации. Восхождение на гору происходило с великой осторожностью, и за перемещениями князя демонов наблюдали из наиболее безопасных укрытий. Покорение вершины было сопряжено с тяжёлым трудом и громадной опасностью, но, наконец, скалолазы достигли пика, осмотрели окрестности и нашли надёжное место для укрытия в выемке, блокированной стеной прочного льда. Всё здесь было готово для следующего шага.

Если нисхождение Ашмодая поразило приключенцев с расстояния, близость к точке его заземления наполнила их сердца ужасной тревогой по поводу того, что атмосферные и подземные волнения способны вышвырнуть их из укромного уголка. Подобно удару молнии, бьющему в центр урагана, демон низвергся вниз, распечатал свой кладезь, прильнул губами к берилловой жидкости, сделал огромный глоток, и затем запечатал его вновь. Он едва ли был готов, когда столообразное плато вокруг него сделалось густым от полчищ демонов, прибывших рапортовать о своих свершениях и принять новые приказы. Все они были начальниками различных рангов, у каждого имелись свои легионы для исполнения его поручений. Исходя из характера отчётов и обсуждаемых схем, становилось ясно, что эти командиры представляют собой три вида духов по отношению к человечеству – враждебности, дружелюбности и нейтральности. Налицо было разделение труда – на задачи враждебного, мирного и нейтрального характера.

Невозможно сказать, как бы обошлись с отважной группой самозванцев, попадись они в лапы ужасного князя и его демонической армии, если бы Бенайя не владел Всемогущим Именем, охраняющим его от обнаружения подобно щиту. Обсудив вопросы, демоны, не зная о каком-либо нежеланном присутствии, удалились, оставив Ашмодая привычно вздремнуть, после чего тот взметнулся ввысь подобно вспышке, сопровождаемый феноменальным аккомпанементом стихийных возмущений, как и ранее. Теперь пришёл черёд для Бенайи использовать свой шанс. Не прикасаясь к печати на поверхности колодца, бравые приключенцы вылили содержимое родника через искусно просверленную дыру под поверхностью жидкости. Сделав это, они тщательным образом закрыли дыру, а через другую дыру, просверленную на более высоком уровне с противоположной стороны кладезя, они налили столько вина, чтобы заполнить до прежнего уровня опустевший родник. Заметя каждый свой шаг, чтобы избежать подозрения, и приняв все возможные предосторожности в случае экстренной ситуации, Бенайя терпеливо дожидался следующего дня, когда всё повторилось заново, за исключением удивления ужасающей мощи, когда Ашмодай обнаружил, что его кладезь содержит вино вместо воды. Обречённому судьбой попасться в расставленный на него капкан и побуждаемому жгучей жаждой, Ашмодаю не пришлось долго выяснять вопрос о целесообразности питья отравляющего напитка, взвешивая pro и contra Священного Писания, и вскорости он решился испробовать его эффект на своей полуэфирной природе. Это было именно то, на что рассчитывали Соломон и его генерал. Ашмодай едва успел отделаться от своего военного Совета, когда вино начало действовать; он чувствовал себя так, как никогда ещё ранее, и дискутировал сам с собой о своеобразном настроении, в которое погрузился с головой, о котором не мог дать себе никакого отчёта, ибо эти ощущения были для его сверхчеловеческой природы в диковинку. Сон навалился на него, и лежал он там, растянувшись в беспомощности, как бесчувственное бревно. Бенайя уже приготовил цепь, наделённую неодолимостью посредством Всемогущего Имени, выгравированному на её звеньях. Скрепив её вокруг талии и шеи принца демонов, лишил он Ашмодая его потенциала. Ужас Ашмодая по его пробуждении не подлежит словесному выражению. Рёв ярости омрачил всю природу, сотряс горы до их основания и поверг в страх все его легионы, что умчались прочь, дабы спрятаться в глубочайшие пропасти, и даже в недра земные и в глубины морские. На какой-то момент Бенайя потерял дар речи, в то время как его компаньоны лежали в прострации на земле. Демон принял все мыслимые кошмарные формы, чтобы внушить благоговейный ужас ревнителям его свободы. В несколько мгновений он нацепил на себя отталкивающие личины всего, что монструозно и смертельно в природе, от взъярённого тигра до шипящего змея, чей укус есть смерть; всё впустую.

"Именем Высочайшего, я, Бенайя, генерал армии Царя Соломона, сим приказываю тебе, Ашмодай, могущественный Принц джиннов, следовать со мной к трону мудрейшего Царя, которому требуется твоя помощь для постройки Храма Господня."

Заклинание это сломило всё сопротивление, и демон был конвоирован, обезоруженный и приниженный. Сознавая всю тщёту достижения чего-либо через насилие, Ашмодай притворился покорным, приняв форму и манеру самого вышколенного и приветливого из придворных, и, будучи пожалован ко дворцу, очаровал Его Высочество речью о вещах, далеко превосходящих постижение обыкновенных людей.

"Должен ты добыть мне Шамира, чтобы Дом Господен мог быть построен без участия железных орудий," – сказал Соломон Ашмодаю.

"Шамир, о великий Царь, не в моём попечительстве; дух океана поручил его птице Аузе, чтобы она сохраняла его вечно в состоянии совершенства," – ответствовал Ашмодай, после чего добавил, – "и ни один человек не может приблизиться к этой птице."

"Сообщи же мне, где Ауза пестует своих птенцов," – скомандовал тогда Царь.

"К югу от великой пустыни есть гора с высящимся утёсом и стенами, столь крутыми и гладкими, что даже пауку сложно взобраться по ним. На вершине той скалы – гнездовье Аузы, птицы с когтями из стали и огненными глазами, скорой, как ласточка, превосходящей размерами стервятника, и более яростной, чем орёл," – отвечал ему демон.

Вновь Бенайя возглавил экспедицию, и много они испытали лишений и тягот, прежде чем одинокая каменная свая выросла перед глазами неукротимого генерала. Не было видать ни птицы, ни её гнездовья. Вершина отвесной скалы была столь высоко над облаками, что не было никакой возможности её масштабировать. Но у Бенайи было полно средств про запас, и он предвидел подобные трудности, поэтому взял с собой пару голубей. Оставив человека с голубкой по эту сторону горы, генерал совершил обход к противоположной стороне с голубем-самцом, завязал шнур на его лапке и позволил тому взлететь. Направляемый своим инстинктом, голубь вскоре уже воспарил над скалой, летя вниз для воссоединения со своей подругой. После этого, через утёс был переброшен более прочный трос, а за ним ещё более тяжёлый канат, достаточно сильный, чтобы поднять человека. Этим человеком был Бенайя, кто во мраке ночи был втащен наверх с помощью спутников. Таким образом, они перехитрили Аузу.

Велико было удовольствие генерала, когда обнаружил он себя перед гнездовьем, занятым птенцами, Ауза же, к счастью его, отбыла на поиски пищи. Прозрачный камень в сохранности покоился над гнездовьем. Прилетев, Ауза обнаружила своих птенцов связанными, голодными и кричащими. С материнской нежностью поспешила она расщепить камень, приложив к нему Шамира. Пришёл звёздный час Бенайи. Вылетел он из-за валуна и напугал птицу; выронила та бесценного червя. Бенайя налетел на него подобно орлу. Вскоре тут как тут появился муж Аузы. Между взъярёнными птицами и отважным Бенайей разразилась отчаянная схватка. Наш герой был вооружён против железных когтей и не отступал перед сверкающими глазами. Он получил трофей и удержал его, поместив его в подобающее время к ногам своего хозяина, к великому удивлению Ашмодая. Так было положено строительство Храма Бога, а Шамир расщеплял и обтёсывал материалы.

Жажда к знаниям Соломона росла вместе с его растущим осознанием болезненных ограничений, что сопутствовало их стяжанию человеком, и Ашмодай не замедлил воспользоваться алчбой Царя до запретных знаний в надежде сбросить с себя оковы. Он обучил Соломона секретам растительного и минерального царств и дал ему ключ к пониманию животного царства, включая способность чтения мыслей. В качестве финальной заслуги он обучил его ткачеству колоссального воздушного парома, достаточно вместительного, чтобы перевозить Царя на его троне, полностью экипированную армию и ватагу духов. На этом воздушном корабле, площадью в шесть десятков миль, Соломон, всюду сопровождаемый Ашмодаем, преодолевал грандиозные расстояния, взмывал за облака, выше орла, и взирал вниз на землю аки бог. Свитая джиннами из самых субтильных природных эссенций, текстура этого плавучего острова обладала лазурной, зелёно-голубой полупрозрачностью, паря в солнечном сиянии словно покрытое рябью море, купающееся в золоте.

Но чудом из чудес в оснастке этого корабля был сферический павильон, просторный в своей протяжённости и состоящий из радужных оттенков, который фотографировал с невероятным увеличением всё, что попадало в область зрения глаза, направлявшего его курс, обнажая тайны суши и океана и разоблачая многочисленные занятия мира духов под началом Ашмодая. Здесь же находился соломонов чудо-трон, вознесённый на семь ступеней, каждую из которых охраняла пара великолепных зверей, избранных из числа внушающих уважение семейств львов, слонов, тигров, медведей, змей, антилоп и орлов; трон стоял на помосте, высоком и ослепительном, затмеваемым лишь тиарой монарха, которая спорила с солнцем в лучистости. Соломон начинал верить, что он воистину больше чем человек, и Ашмодай не упускал шанса лишний раз раздуть властолюбивое тщеславие автократа. Соломон был столь восхищён собственным триумфом над князем демонов и вырванными у того тёмными секретами, что отсрочил на неопределённый срок амнистию своего советника и держал того при себе спустя ещё долгое время после того, как Храм был освящён великим церемониалом, и, надо отдать должное взрывателю камней Шамиру, после того, как грузы золота осели в царской сокровищнице.

Одним ранним утром суверен богатейшего царства на земле приказал ветрам подняться и навеять ему невесомый лагерь навстречу занимающемуся дню, после чего занял тронное сидение в радужном павильоне с Ашмодаем у своих ног. Воспарил ввысь магический паром, легче, чем воздух, прозрачней, чем эфир, и крепче, чем адамант, устремился он в восточном направлении подобно волнистой тверди, залитой пурпуром и золотом. Беззвучная ширь вверху, в сочетании с сияющим половодьем, что разлилось с Востока, и невероятный калейдоскоп жизни зверей и духов поразительным образом отразился на стенах светящегося павильона, введя в благоговейное состояние разум самого храброго из царей, что воскликнул: "Велик же воистину всемогущий Бог, в беспредельности Коего мы не более чем атом во вселенной вещества!"

"Великий Царь, твоя голова есть микрокосм неизмеримости, созерцание которого превосходит тебя. Нет в небесах ничего того, что бы не было недоступно для владения человеком, если только он знает, как," – сказал Ашмодай, потянув свою цепь.

"Говоришь ты загадками, дух могучий. Дай мне уверенность, что моя могила не означает конец, и твои цепи будут разбиты," – вскричал Соломон тогда.

"Царь, развоплотившись, ты станешь подобен мне, духу вседлящегося Источника, не подверженного изменению, но со временем тускнеющего, ибо отягчённого тем, что неэфирно по сути своей. Хотя даже и в твоей смертной петле я могу дать тебе, если будет мне дарована свобода, с помощью добродетели твоего кольца-печати, отблеск вещей, превышающих твои высочайшие грёзы, только обещай, что дашь мне удалиться, дабы стимулировать твою спиритуальную эссенцию для трансмутации путём гармонии, подобно той, что по твоему повелению, я могу заставить произвести духов моих," – пообещал Ашмодай.

"Тогда сделай так, чтобы воздух завибрировал мелодией, подобно той, что лучше всего подходила бы для моей более величественной субстанции, по твоему предложенному мне изменению," – скомандовал Соломон, не подумавши.

Тут же атмосфера содрогнулась от голосов мириадного хорала, повергнув Царя в непомерный экстаз блаженства, приводя в восторг его душу и заставляя течь слёзы из глаз его. В своём экстатическом транспортном средстве монарх повелел Ашмодаю подойти на длину руки; прикосновение разбило кандалы коварного демона, второе движение руки отдало тому кольцо-печать – и затем – симфония зазвучала подобно шипению двадцати тысяч гадюк, ночь поглотила лучи солнца, взрыв как от сотни артиллерий сотряс землю, потрясающий столп пылающего огня выстрелил ввысь до зенита лазури, из его центра вылетел стрелой и исчез за пределами моря некий свёрток: им был Соломон, которого, мощью своего восстановленного дыхания, Ашмодай зашвырнул на самый край земли

Кто был бы столь учён, чтобы разоблачить обманщика-узурпатора? Кто мог бы обвинить духа в отмщении через возмутительное унижение? Двор был проинформирован, что князь демонов эскапировал, и всё пошло как и раньше, включая нежное внимание к узницам царского гарема.

Бедняга Соломон обнаружил, что очутился в очень далёкой стране, отчего пришёл в сильное изумление и конфуз. Его память предавала его; стоял он так, с изменившимся лицом и статью, и лишь смутно вспоминалось ему, что был он царём где-то там. Из своей ситуации он сделал заключение, что имел какой-то глуповатый сон о большой помпезности и властности. В реальности же он был бездомным нищебродом, с разбитым телом и некрепким умом. Голод заставил его просить хлеба, и оборванцы стали его друзьями по ночлегу в уродливых притонах, открытых для изгоев человечества. Часы его были поделены между бодрствованием и сновидением; моменты ясности ума перемежались приступами меланхолии. Иногда сомневался он, что имя его Соломон, что мир вокруг него реален. Тяжкое время настало для омрачённого мудреца. Мало-помалу способность воспоминания возвращалась к нему, и необыкновенные обстоятельства, из-за которых он оказался здесь, вставали всё яснее перед его мысленным взором.

Как бы то ни было, знание нематериальных вещей, которое Соломон получил от своего тесного сопряжения с Ашмодаем, дало ему некоторую поддержку и комфорт в течение его долгих скитаний от места к месту, – безвестного, часто – объекта насмешек для тех, кто слушал его рассуждения о претензиях на имя Соломона. Велика же была его боль, когда услышал он однажды, как странный путешественник говорит о настоящей мудрости Соломона, о его достославном правлении, и о неисчислимых богатствах, что стекались к нему по суше и по морю. "Значит ли сиё, что безумец я? Если Соломон правит в Иерусалеме, то кто я?" – спросил самого себя посрамленный царь-нищеброд, и взмолился смирённо о получении прояснения свыше о природе своего состояния. Его гордость была сломлена.

Одним поздним полуднем прибыл царственный странник, в усталости и голоде, к вратам враждебного города. Поначалу недружелюбные обитатели отказали ему в проходе, но услыхав, как он притязает на титул самого Соломона Мудрого, они позволили его величеству войти, уверившись, что перед ними безумец. Далее этого их гостеприимство не распространялось. С коркой хлеба в качестве ужина, несчастный монарх не нашёл ничего мягче для сна, чем торфяник какого-то открытого небу тепляка, а компанию ему составило стадо животных. Ночь была холодна, а ситуация – мучительна для изголодавшего человека, у которого не было ничего, чтобы накрыться. После нескольких часов беспокойной дремоты, Соломон почувствовал, что его конечности столь сильно сведены судорогой, что ему пришлось подняться и пойти, чтобы возобновить циркуляцию кровообращения. В тусклом свете заволоченной тучами луны Соломон подошёл к старой кобыле, покрытой следами от побоев и столь тощей, что не было особенно трудно сосчитать её рёбра. Опыт Соломона-бродяжника сделал для него доступной симпатию к вызывающей жалость жизни, и он получал грустное утешение от вида других существ, бывших ещё более увечными, чем он. Он размышлял, что человек – источник великих страданий и несчастности здесь, на земле, для тварей, которым он причиняет боль, хотя они доверены ему благим Провидением.

Было около полуночи, когда царственный бродяга вновь поднялся на ноги, чтобы возобновить свою ходьбу, найдя невозможным утопить свою тоску в забытьи сна. Ярко сияла луна, и глубокая тишина удерживала странный пейзаж в магическом оцепенении, составляя сильный контраст с волнением, тяготившим царскую грудь. Вдруг знакомые ноты попали в ушную раковину Соломона; это была речь кобылы с плохой судьбой, обращавшейся в тоскливых словах к своей неопытной семье, наставляя их своим материнским советом, ибо конец её уже был близок. Затаив дыхание, слушал человек историю агонии длиною в жизнь, рассказанную существом из благороднейших видов, находящихся под человеческим контролем.

"Да, часто была я отхлёстана и побита моим жестоким хозяином. Ах, голод, в том числе, и жажда, – жара днём и холод ночью, терпела я их; трудилась, трудилась под палкой, и ныне, когда я стала слишком стара, он выставил меня вон, чтобы я погибла без крова, без еды. Слишком слаба уж я, чтобы отгонять мух, что мучают меня, а смерть всё не идёт. Некогда верилось мне, что мы, лошади, имеем преимущество перед животными, что забиваются на еду. Вид крови жертвы, проливаемой плотоядной похотью человека, заставлял меня содрогаться. Я видела открученную голову птицы, видела ягнят, плавающих в своей крови, видела телёнка, взятого на убой от своей матери, что огласила воздух рыданиями, видела коров, падавших под ударами смертельных дубин в руках прожорливого человека. И разве меня, в мои дни юности, не использовали в свой черёд? Взбиравшись на меня, мой хозяин, в компании себе подобных, почитал за великий спорт выпустить свору чёртовых гончих в погоню за перепуганными зайцем, лисой или оленем. Пойманное, агонизирующее существо валилось наземь, чтобы быть разорванным на части. Человек – это наш дьявол, для нас, беспомощных, глупых животных, какими мы являемся. В природе достаточно всякого, чтобы насытить его аппетит. Курица снабжает его яйцами, корова – молоком, маслом и сыром, овцы – шерстью; мы же перевозим его вместе с поклажей, увеличивая его силу в битве, и потакаем его любви к помпезности и самодовольству. Мёд, фрукты, грибы и разнообразие зерна и овощей должны ведь защищать живые создания от его смертоносного обжорства."

"Он будет мертвецки мёртв завтрашним деньком," – произнёс энергичный жеребёнок, разгорячившись от печальной истории своей матушки. "Этот твой хозяин не станет хозяином мне; один удар моими задними ногами будет ему в самый раз; пусть только попробует это со мной; он не хлестнёт меня и двух раз."

"Дитя, никогда не пытайся делать это, если любишь меня," – взмолилась интеллигентная, но сильно заезженная кобыла. "Норовистая лошадь, как они клеймят тех, кто возмущается эксплуатации, совершенно точно получит двойную порцию пытки; я пробовала это и мне досталось по полной. Ударишь раз своего мастера – и его месть займёт годы, лишь бы ты истёк кровью до смерти."

"Но я не могу этого вынести. Я буду бить правой и левой, разбивать окна, ломать кости, телеги, крушить всё, что попадётся мне на пути, и сломаю себя самого, если так будет нужно. Им придётся попотеть, чтобы уследить за моими ногами; я не буду этого терпеть," – отвечал жеребёнок решительно.

"С тем же успехом, что и искать мести через нанесение увечий хозяину, ты можешь лягать гранит, и обнаружишь, что ноги твои сломаны, или броситься в мельничный пруд и утонуть. Как бы то ни было, мы не лишены отмщения. Природа, наша общая мать, не позволит своим обидчикам уйти безнаказанными. Если бы человек попросту был доволен тем, чем животное и растительное царства свободно снабжают его, он был бы во много раз более счастливым, уравновешенным, здоровым и благородным существом. Охота и забивание наделяют человека свирепым темпераментом, что упивается кровавой баней, поэтому его собственный род утопает в крови, ставши жертвами его зверства. Дитя, я так же восставала в своё время. Доведённая до белого каления порезами от кнута в руке негодяя, однажды я совершила дерзкий рывок к освобождению, понесясь в безумстве вдоль улицы, сбивая всё на своём пути, – сшибая толпы мужчин, женщин и детей, пытавшихся в панике сбежать, – причиняя столько вреда, сколь я могла причинить, и, наконец, приземлившись, израненная и бездыханная, среди оторопелых детей на открытом школьном дворе, убив одного и поранив других. После этого со мной обходились как с дикой тварью, били в любое время, меня стреножили кандалами, а голову приковали цепью, вбитой в стену. Когда же меня запрягали, то удила в моём рту натягивали до предела; вот что я получила. Высшая воля должна была постановить сиё нашим уделом," – так завершила свою повесть истощённая кобыла, в трауре склонив свою голову.

Соломон, не примеченный лошадиной группой, подошёл ближе и изумил их языком, который они столь хорошо понимали. Неудачливая кобыла подняла голову, и её загоревшиеся глаза сверкнули, когда тихий голос царя произнёс следующее:

"Право ты, о, благородное создание, в обвинении своего хозяина в бессердечности и неблагодарности по отношению к твоему высокодуховному племени, что оказывает ему неоценимую поддержку. Йеа, человек только лишь ребёнок и раб привычек, но в своё время поднимется он до понимания своих обязанностей по отношению к мириадам жизней, окружающих его, не созданных для бессмысленного злоупотребления или безжалостного уничтожения. В самом деле, он достаточно расплачивается за удовлетворение своих нижайших инстинктов, ибо великодушный Творец изначально задумывал, что человек будет побуждаем более тонкими, глубокими, нежными составляющими своего существа. Придёт день, когда он вздрогнет от идеи поддерживать собственную жизнь через заклание других, когда поедатель плоти будет равноценен каннибалу. – Имя моё Соломон, и в моём царстве называли меня Мудрым, но мудрость моя не смогла просветить меня, отчего вещи такие, какие есть, когда всё могло бы быть куда лучше. Поверь мне, человек страдает телом и душой и, подобно вам, имеет своего дьявола, что досаждает и дурит его. В Священном Писании содержатся прекрасные слова в хвале к коню: он, вооружённый громом, благороднее льва, бесстрашнее орла, изящный, словно зебра, сильный как волна, быстрый как ветер, гордость воина, услада принца, опора царя. Как только вернусь я к власти, я вспомню о тяжести твоего горя, правдивая кобылка, и твоя раса получит столько льгот, сколько на то будет моей воли."

Лошади были обрадованы тёплыми словами их необычного друга, и амбициозный жеребёнок предложил довезти его куда угодно. У Соломона было достаточно свободного времени, чтобы объяснить сложности, в которых он оказался благодаря коварству Ашмодая, и что он был уверен о восстановлении своих прав в тот самый момент, как только войдёт он в ворота своего возлюбленного Иерусалема.

"Пусть твоя мудрость, твоя доброта и твоё царство распространятся вдаль и вширь, о Царь! чтобы мои беспомощные отпрыски могли избежать пыток, что претерпела я в течение жизни своей!" – взмолилась кобыла, сотрясшись дрожью, что выдавала крайнюю степень слабости. В следующее мгновение несчастное животное содрогнулось, пошатнулось, упало и издохло.

Если Соломон рассчитывал на лёгкий триумф над своим грозным соперником, то его прибытие в Иерусалем, спустя годы несказанных тягот и испытаний, открыло ему глаза. Город имел все признаки великого процветания; царство было надёжно упрочено, и великолепие царского Двора не имело равных на всём изумительном Востоке. Посольства приходили сюда, чтобы отдавать дань уважения от лица княжеств и империй, близких и далёких, принося с собой дары из редких животных, золота, дорогих продуктов и драгоценных камней, а уходили они, преисполненные благоговения от сверхчеловеческой мудрости могучего правителя Израиля, что удивлял послов не только тем, что обращался к каждому из них на его родном языке, но ещё и демонстрируя детальную осведомлённость в их тайных государственных делах, и ещё чтением их сокровенных мыслей. Эмиссары отчитывались своим суверенам, что в земное царство спустился, чтобы править им, полубог.

Опрокинуть мощь планов и ресурсов Ашмодая для потрёпанного нищего и в самом деле было задачей, способной даже Соломона ввергнуть в отчаяние.

Войдя в город, царь-оборванец стал искать прибежища для нищих, не выдохнув и слога о своей идентичности, чтобы только Ашмодай не узнал о его прибытии, что было бы очень скверным обстоятельством. Соломон-бедняк знал, однако, что выглядит он столь непохоже на Соломона Мудрого, что долго колебался, решаясь приблизиться к своему некогда верному Бенайе, кто, не подозревая о мошенничестве демона, продолжал быть столь же храбрым и лояльным своему царю, что и раньше. Попытка завязать беседу закончилась тем, что генерал бросил серебряную монетку, только бы избавиться от назойливого нищего, посмевшего обратиться к нему, как если бы они были ровней. В своём унынии Соломон повернулся спиной к своей возлюбленной столице, блуждая много дней, не зная себя от горя, пока, не увидев отблеск моря, не свалился, распростёршись, на берегу, молясь в великом уничижении, рыдая и провалившись, наконец, в забытьё. Ему приснился сон, в котором Эльдад, кто успел-таки умереть за время своих странствий, возник перед ним в образе рыболова, высвобождая большущую рыбину со своего крючка, которую он и презентовал сновидцу. Крик, разнёсшийся в воздухе, разбудил Соломона, и шлепок по щеке какой-то холодной вещью заставил его подняться на ноги. Перед ним лежала изворачивающаяся рыба, а над головой его парили две птицы, одна выше другой, что в схватке за добычу уронили её прямо на лицо спящего. Иссохший от жажды и мучимый голодом, Соломон вспорол рыбе брюхо, и – чу! – кольцо, подарок Эльдада, всё-подчиняющая чара, лежало в ней. Только лишь оказалось оно на пальце Царя, как ужасающее землетрясение встряхнуло побережье, в то время как из сердцевины города Господнего взвился потрясающий столп дыма и огня, затерявшись в глубокой лазури. Можно не добавлять, что это был след от отвесного взлёта Ашмодая, который, мгновенно извещённый о триумфе своего супостата, ретировался так быстро, как только мог, вызвав общее смятение по отбытии своему.

К тому времени у Соломона уже был достаточный опыт в общении с князем демонов, чтобы хватило на всю оставшуюся ему жизнь; и так как ни что иное, как последовавшее мщение Ашмодая стало причиной падения Соломона в ересь в дальнейшие годы, то мудрейший из древних царей не просто лишился силы, вложенной во Всемогущее Имя, но и завершил свою карьеру столь бесславным образом, что умер, будучи объектом жалости некоторых из его подданных и ненависти остальных. Заручаясь средствами для постройки Храма без помощи обычных инструментов, он бы поступил более мудро, прогнав от себя князя невидимых воинств по завершении строительства вместо того, чтобы несправедливо его удерживать на сверхсрочном, и охотясь за тайнами, не предназначенными для человека. Стремление Соломона быть более, чем человеком, ублажая его тщеславие, привело его

в конечном итоге к краху, в то время как ум его никогда не был в покое, даже под постоянной охраной его личной гвардии, "Героических Шестидесятников".

ПРИМЕЧАНИЕ ИЛИОВИЗИ. – "Мы также испытывали Соломона, и помещали на его трон подставное лицо; после чего он обратился к Богу и сказал: О Господь, прости меня, и дай мне царствие, коего никто не получит после меня; ибо ты податель царств. И мы сделали ему воздушного слугу для него; он кротко нёсся по его команде, куда бы тот ему ни приказал, и ещё мы дали ему в услужении демонов, и среди них были мастера по всем строительным работам, и ныряльщики за жемчугом." (Коран, Сура 38.)

---

Талмудическая версия временного низложения Соломона с трона описана так: – Сознающий тот факт, что стабильность его царства основана целиком на печати, носимой на пальце, Соломон доверял лишь одной своей наложнице по имени Амина, которой вручал бесценное сокровище в моменты, когда телесные естественные функции требовали его временного снятия. На печати той было невыразимое Имя. Однажды Сакхар, вредоносный демон, возник перед Аминой в форме Соломона, получил таким образом кольцо, узурпировал трон, трансформировал или исказил облик настоящего монарха, и правил страной на свой вкус, изменяя законы и делая все те глупости, какие способны делать демоны. Между тем Соломон, сокрушённый случившимся и совершенно не признанный своим Двором, скитался окрест, а существование своё поддерживал милостыней. Произошедшее с мудрым царём несчастье открылось тому в образе себя самого, совершающего служение по его приказу другому демону, чтобы успокоить свою любимую жену, Джераду, прекрасноокую принцессу Сидона, чей отец пал во время осады города армией Соломона. Как только видение поклонения исчезло, демон вылетел из дворца и выкинул печать в глубины моря. Тауматургическое кольцо было проглочено рыбой, та была в свой черёд выловлена и судьбоносным образом очутилась в руке Соломона, таким образом возвратив ему всемогущую чару, позволившую ему вернуть себе право на престол. Что же до Сакхара, то он был пойман, на шею ему подвесили камень, после чего без сожаления кинули демона в озеро Тиберийское. Имя Сакхар соотносится с еврейским существительным шехер – "ложность", а Амина – с эмунах – "вера" или "убеждённость", дальнейшего разъяснения для усиления чувства аллегоричности, полагаю, не требуется. Среди самых известных легенд, что сконцентрированы вокруг правления Соломона, стоит упомянуть историю о зелёном ковре, сотканном из шёлка и достаточной величины не только, чтобы вместить на себе его трон, но ещё и армию людей по его правую руку и сонм духов – по левую. По команде царя ветры перемещали всю эту армаду целиком, медленно либо быстро, соотносясь с пожеланиями его величества, до тех пор, пока царское чело не накрывала тень грандиозной птичьей стаи. В подтверждение этой басни мы находим в Коране: "И его армии собирались под знамя Соломона, и состояли они из джиннов, и людей, и птиц." (Сура, 27.)

Алистер Кроули

(1875-1947)

из сборника

"Саймон Ифф за границей"

'A Desert Justice' / "Правосудие Пустыни"

(~1919)

Перевод: Элиас Эрдлунг

* * *

I

Солнце нещадно палило над грубой линией серо-голубых холмов, и его луч прорвался через рваную щель, чтобы ударить в лицо лорда Ювентиуса Мэллора.

– Проклятие! – воскликнул мальчик. Он опять проспал. Юный лорд мог быть сыном герцога, но также он был учеником Саймона Иффа; и последний как раз спокойно поднимал себя из позы медитации, чтобы приветствовать рассвет.

– Славься! – вскричал он, теми самыми великими словами, которые дошли до нас из бесчисленных веков правления египетских царей и жрецов. – Приветствую Тебя, кто есть всемогущий Ра, в Твоём восхождении, Тебя, кто есть Ра в их силе, кто пересекает небеса в барке на восходе Солнца! Тахути стоит в своём великолепии на ея носу, а Ра-Хор-Ахти пребывает у кормила ея. Слава тебе из обителей ночи!

И Саймон Ифф настоятельно рекомендовал ему не отлынивать от утренней медитации. Теперь же стояла жара, как в духовке. Проклятие!

Но Саймон Ифф был занят разжиганием огня. Ожидался обильный приём пищи. У старого мудреца была газель с предыдущего вечера, и ещё были стейки. Были сушёные финики, и печенье Гарибальди, и жареный рис; а главное, что был настоящий турецкий кофе, который не один миллионер не смог бы раздобыть. Кроме того, была ещё превосходная подливка, лучшая в своём роде, ради которой Саймон Ифф и его ученик прошли восемьдесят миль по пустыне за два дня. У них не было обслуги; Саймон как раз собирался начать то, что он называл Великим Магическим Уединением, обязательным пунктом данной работы было нахождение абсолютно безлюдного места, а это не так-то просто, даже если вы идёте по Сахаре. Как бы то ни было, ещё через двадцать миль они окажутся в Улед-Джеллале, а из этой деревушки они вполне могут отыскать путь в Никуда.

цитата

Улед-Джеллал – современный город и коммуна в провинции Бишкра, Алжир. По данным переписи 1998 года оно имеет население 45,622 чел. ед. На момент написания рассказа про Саймона Иффа это, несомненно, было небольшое поселение – прим. пер.

Завтрак вовсе не утомительное занятие; и никаких тебе газет, чтобы читать. Только во время курения "самой ранней трубки полупробудившихся птах небесных", как он иногда называл её, когда чувствовал себя не очень, он начертал различные знаки на песке своей причудливой резной тростью, которую имел обыкновение носить с собой.

– Сегодня нас ждёт жаркий денёк, Джу, – изрёк он весело. – Мы встретим лошадь и осла, мы найдём жилище. Там будет женщина; день закончится проблемно.

– Уже, – ответил Ювентиус, имевший глаза столь же острые, как у сокола или араба, – я вижу лошадь и осла.

Действительно, на горизонте появилось облако пыли, с пятнышком впереди него, могущим быть чем угодно. Саймон Ифф посмотрел туда.

– Там человек на лошади. – сказал он.

– Возможно, – спокойно ответил лорд Ювентиус, – что мужчина – это осёл.

– О, стыд и позор ядовитому языку твоей матери и сожжённым костям твоего неизвестного отца. – ответил Саймон резковато. – Ты можешь дурить престарелых адептов, но ты не можешь этого делать с Надзирателями Господними, что проверяют заводные механизмы молодых послушников. Да будет мне позволено спросить, что, по-твоему, является предметом утренней медитации?

Они уже тронулись с места. Саймон Ифф, как обязывала его клятва, читал без перерыва Главу Единства из Корана: "Скажи, Аллах Един; Аллах Вечен; нет у Него Сына, Равного или Компаньона." И после каждого прочтения он кланялся до земли. Он совершал это 1001 раз в день, 11 серий по 91 повтору, потому что 91 – это число Великого Имени Амона, и семь раз по тринадцать; одиннадцать серий подряд делало эту практику ещё более эффективной, ибо Одиннадцать – Число Истинной Магики. Это была всего лишь его очередная практика, ментальное упражнение с резиновым мячом; когда же они найдут должное место, он будет делать то, что мусульманскими шейхами называется "Великим Словом, дабы обезуметь и бегать вокруг нагишом". И когда он будет выкрикивать это Слово без антрактов день и ночь, чтобы добиться желаемого результата, его ученик должен будет ухаживать за ним с необычайной заботливостью, пока учитель не выйдет из транса, который обычно может длиться неделю или две; и затем они должны будут как можно скорее возвратиться к сифилизации (орфография авторская), и окунуться в тайную дипломатию, и заниматься криминалистикой для отвлечения внимания.

Его первая серия молитв закончилась.

– Но кто есть сей, – вскричал он, – кто вышел в пустыню от шатров Кедара? Султан ли это Города Слоновой Кости, или Владыка Бронзовых Гор?

– Бесспорно, внушительная кавалькада, – ответил юноша, – однако мужчина на лошади похож на миссионера.

– Ещё одна серия молитв должна прояснить наше недоумение.

– И рассеять тревогу.

Но Саймон уже начал свою вечную Кол Хуа Аллаху Ахад и всё такое прочее.

– Весь мир сейчас розовый, синий и жёлтый, – размышлял юноша, – кроме нас самих, в белом, и того всадника в чёрном. Полагаю, что вселенной не обойтись без теней; дай-ка взглянуть. Письмо в защиту духовенства. С чего бы мне начать? Гм-м. Аналогия из Уистлера, может быть, он использовал чёрный цвет в качестве гармонизатора – чёрный, но красивый – Чёрный Принц. Да, ей-богу, это миссионер – и с ним царица Савская, судя по верблюдам.

Они подошли к божьему человеку, как раз когда он остановился на завтрак. Это было очень необычное зрелище для Саймона Иффа; четыре слуги спешили приготовить трапезу. По обычаю пустыни, Ифф отсалютовал и хотел пройти мимо; но миссионер был поражён, увидев двух европейцев в арабских одеждах, шедших без охраны.

– Эй, вы, молодцы! – крикнул он на плохом французском. – Идите сюда! Кто вы?

Саймон Ифф приблизился весьма резво, как будто отражал нападение. Но заговорил он скромно.

– Это лорд Ювентиус Мэллор, сэр, – сказал он. – А я его слуга.

– Рад познакомиться с вами, Ваша Светлость! – воскликнул миссионер, игнорируя Иффа, и нетерпеливо подошёл к молодому человеку. – знаете, я имел удовольствие проповедовать перед лицом отца Вашей Светлости, три года назад, в Бэллоуз-Фоллз.

– Сожалею, – ответил ученик, – но это был вовсе не мой отец, это был Вирджил Ависаг Куртис, его отправили вверх по реке в прошлом году.

цитата

личность установить не представляется возможным – прим. пер.

– Бог ты мой, это весьма, весьма грустно! Но, Ваше Сиятельство, не согласитесь ли вы принять скромное гостеприимство бедного слуги нашего дорогого Господа и Учителя?

– Мы недалече как позавтракали, но будем рады разделить чашечку кофе с вами.

Никогда не следует отказываться от гостеприимства в Сахаре. Сделать так – значит объявить войну.

– И это всё ваши верблюды? – спросил лорд Ювентиус, после того, как соврал про себя, что он-де чахоточный и этот пеший переход через пустыню – его последний шанс.

– Они самые. – ухмыльнулся министр. – Господь был доволен, Он благословил мои усилия в значительной степени.

– Предложения благодарных обращённых?

– Увы, обращённых не так уж много. Среди этих людей мало понимающих – воистину, как сказал об этом Исайя.

– Они обвиняют вас в умножении богов, не так ли?

– Действительно, в этом сущность проблемы. Только Святой Дух может подготовить их сердца к принятию нашего дорогого Господа и Учителя.

– У вас три бога или пять?

– А, Ваша Светлость относит себя к папистам! Я из американской баптистской миссии.

– Отлично, превосходно! Часто в моих мечтах я представлял встречу с одним из вас, героев-мучеников! Давно ли вы находитесь в лоне Господнем?

– Двенадцать лет в Африке, мой дорогой юный лорд!

– Теперь вы собираетесь домой?

– Только на один сезон. Откровенно говоря, мною был услышан призыв из Китая. Многие миллионы! Погибающие миллионы!

– Это очень далеко.

– Ради нашего дорогого Господа и Учителя я готов идти ещё дальше.

– Что ж, я смиренно верю, что иначе и быть не может. – благоговейно прервал его Саймон. Ювентиус задушевно улыбнулся и продолжал:

– Но сколько же новообращённых на вашем счету здесь?

Лицо доброго человека приняло озабоченный вид.

– Как я уже сказал Вашему Сиятельству, есть определённые трудности – они же препятствия Божьей Благодати, так сказать.

– Но однако же вы надеетесь на большую удачу в Китае?

– Истинно так; Вашей Светлости должно быть ведомо, что у нас есть действенные средства для китайской публики. Мы находим столь много рабов Опиумного Змия, и мы излечиваем их. Это даёт нам право требовать их благодарности, и так мы готовим путь к их спасению.

– Как же вы исцеляете их? – спросил неожиданно Ифф. Он знал Китай как свой родной дом.

– Мы даём им морфия в приемлемых на наш взгляд дозах. Это значительно способствует исцелению, хотя, конечно, только обращённые могут ожидать дальнейшего снабжения этим лекарством.

– Простите меня, – сказал Саймон, – но я знаю одного человека, который однажды пропал в Китае при весьма скверных обстоятельствах. Надеюсь, вы не собираетесь ехать туда, не имея на руках надлежащего контракта с Американской Медицинской Ассоциацией?

– Конечно же нет, мой добрый друг, полагаю, что нет.

– Совершенно верно, – сказал Саймон, поднимаясь – он даже не пригубил своего кофе. – Осторожно – там рогатая гадюка!

Двое слуг уже увидели рептилию и поразили её длинными шестами.

– Это весьма неуклюжий способ их убиения, – бросил Саймон Ифф через плечо миссионеру, – вы должны позволить им укусить вас.

– Доброго утра, счастливого пути и восстановления вашего здоровья Вашей Светлости! – крикнул в отчаянии удаляющемуся Ювентиусу миссионер.

II

– Это исключительно знатный давамеск, – сказал Саймон Ифф на арабском крупному шейху с белоснежной бородой, который был старейшиной Улед-Джеллаля. Они сидели снаружи небольшой гостиницы, очевидно, бывшей основным зданием поселения.

цитата

давамеск – это особым образом приготовленный хашиш, или трава, как называют его арабы – прим. автора

– Абу-эд-Дин, – ответил араб (ибо Саймон Ифф был известен по всей пустыне именно под этим титулом "Отца Истины", Дин означает "Истина", "Закон", "Вера", но прежде всего, "Справедливость"), – это отличный давамеск. Он сделан в Джельфе мудрым и святым человеком, который может балансировать на одном пальце, о ты, кто также мудр и свят!

цитата

Джельфа (арабский: الجلفة) является столицей провинции Джельфа, Алжир, местом древнего города и бывшего епископства Фаллаба, которое остается латинский католической "мёртвой" епархией. – прим. пер.

– Это воистину Благодать, о Отец львов, и я освежил мой дух его мягким воздействием. Щедр Аллах в Своём величии!

– Ни один человек не способен выстоять перед Его ликом, – ответил шейх, – и без помощи давамеска, хоть он на одну треть и состоит из хашиша, должен человек созерцать Его славу.

– Нет, но только чистым вниманием, проистекающим от святой жизни.

– Но хашиш действительно помогает нам, кто слаб душой и чья жизнь осквернена беззакониями.

– Был великий царь, – сказал маг, – в стране за пределами баснославных хором Сулеймана, чьё имя было Набухадонеззар. В течение семи лет этот святой человек жил, вкушая траву, сходя с ума и бегая по кругу нагишом. Сиё же написано, чтобы побудить нас. Я беру на себя смелость найти тайное место на песке, где могу искать его благословения, ибо у меня Великое Слово, полученное от улемов Аль-Кахиры, самых хитрых во всём Аль-Мисре.

цитата

Улемы (араб. علماء‎‎ — уляма´ — «знающие, учёные»; ед. ч. — араб. عالم‎‎ — а´лим) или али´мы — собирательное название признанных и авторитетных знатоков теоретических и практических сторон ислама. Со временем стало уважительным прозвищем. – прим. пер.

цитата

Каир, القاهرة (читается "аль-кахира", араб.), Cairo (англ.) — столица Египта. Поэтическое прозвище: "город тысячи минаретов". Сами каирцы чаще называют свой город "Маср" (مصر‎ араб.), т.е. "Египет". – прим. пер.

цитата

Ещё в глубокой древности соприкасавшиеся с египтянами народы Аравийского полуострова, Передней Азии и Двуречья дали Египту свое название: Миср — «населённое место, город», так как их, видимо, поразила населённость Египта и большое количество городов, расположенных близко друг от друга. Современные египтяне свою страну тоже называют: Миср. Название Египет происходит от древнеегипетского названия города Мемфиса — hwt-k3-Pth (букв. «Дом Ка Птаха»). – прим. пер.

Старик сжал колени Саймона Иффа в патетической мольбе.

– О, отец мой, не раскроешь ли ты его мне? Клянусь бородой самого Пророка Аллаха, что я не оскверню его.

– Для начала ты должен отказаться от всех человеческих связей и обязанностей. Оставишь ли ты детей своих погибать в пустыне из-за отсутствия мудрости твоей?

Шейх вздохнул.

– Отец мой, трудно ожидать Рая.

– Это тоже ошибка, – произнёс Саймон, на которого хашиш возымел восхитительный эффект. – как в случае Мухаммеда (мир его праху!), ожидавшего, что гора сама придёт к нему.

Шейх начал оглушительно хохотать, ибо мягкое богохульство более ценимо на Востоке, нежели пресное благочестие. Для разумного давамеск не является препятствием к веселью. Ифф взял шейха за руку.

– Пойдём развлечёмся. У вас тут есть хорошие танцовщицы в Улед-Джеллале?

– Мы гордимся нашей Фатимой, Скорпионом, – ответил с энтузиазмом старик, – она подобна молодой финиковой пальме, отягчённой фруктами. Её зубы будто жемчуг, но её укус подобен жалу скорпиона, потому её лакаб ("прозвище", перевёл с арабского Ифф Ювентиусу, сидящему рядом) – Скорпион. Когда она танцует, она подобна воздуху пустыни на рассвете, а когда она любит, это самум.

цитата

с араб. سموم‎‎ (samūm) "знойный ветер" — сухие, горячие, сильные местные ветры пустынь, налетающие шквалами и сопровождающиеся пыле-песчаными вихрями и бурей; песчаный ураган – прим. пер.

– А другие?

– Они как мягкие тени на песчаных дюнах живота Пустыни, она же – как полная луна.

– Я, конечно же, теперь сильно заинтересован в том, чтобы увидеть её.

Они двинулись через широкую деревенскую площадь. Нужное место было всего в нескольких шагах; но влияние давамеска сделало путь более длинным и бесконечно более насыщенным. Вселенная казалась застывшей, невыразимой, беззвучной. Луна освещала мир нетленной фантазией. Всё было белым, даже песок, за исключением лишь мягких голубых теней и золотых звёзд в непроницаемом индиго небесных чертогов. Только низкий монотонный звон цимбалов нарушал ночное безмолвие. Только порхающие формы мужчин, подобно призракам, нарушали святилищную сакральность городской площади. Вот они оказались в зале для танцев, длинной комнате со столами и скамьями, с широким проходом и возвышением в конце, где сидели танцоры и музыканты.

– Вот Фатима, – сказал шейх, – глядите, как глаза Мули Хусейна застыли на ней; завтра он пойдёт на юг, к своему дому.

Мули Хусейн был здоровенным негром, жестоким и горделивым, в зелёном тюрбане, скреплённым брошью–эгретом из неогранённых драгоценных камней. Два араба, с руками на кинжалах, стояли позади него на страже.

цитата

эгрет – 1. (анат.) длинные перья в брачном наряде у самцов белой цапли и некоторых близких видов; 2. украшение для женского головного убора / мужского (тюрбан) или прически в виде шпильки с навершием в форме пера, пучка перьев или ветки, усыпанной камнями – прим. пер.

Саймон Ифф уселся и принялся за кофе, принесённое официантом, пока он наблюдал за танцами. Не существовало в мире развлечения, подобного этому: если у вас есть достаточно кофе, и достаточно табака, и ещё нужное количество хашиша, вы можете сидеть так хоть каждую ночь напролёт, и никогда вам не наскучит это восхитительное зрелище. Здесь нет никакого исполнения в англосаксонском понимании этого слова. Это скорее напоминает созерцание океана. Тут нет объекта, нет даже как таковой игры. Танец просто существует, равнодушный ко всему. Для того, кто способен остановить бесконечное цепляние за потоки событий и отдаться движению этого океана, для того это будет самим Парадизом. Если же вы ожидаете какого-то события, или хотите, чтобы что-то произошло, это будет Ад.

Девушка, только что танцевавшая, села без предупреждения, так же, как и начала. В этих Арабских Ночах никто не принимает во внимание очевидных вещей. Но когда, после паузы, на переднюю часть помоста вышла Фатима, раздался шёпот, как если бы зарождался какой-то знойный смертоносный ветер. Она была высокой, стройной, но крепкой. Её головной убор, её ожерелья, её амулеты и её браслеты были сплошь из наполеонов, нанизанных на золотую проволоку. Когда она встала и покачнулась, вместе с ней пришло в движение несколько тысяч долларов в золотом эквиваленте. У её кожи был богатый жёлто-коричневый оттенок, как у осеннего листа в его стадии наибольшей зрелости. Были фиолетовые тени, глубокие, как спелые сливы. Всё это великолепие превосходно смешивалось с тусклой синевой её татуировок и индийской охрой её кушака, подчёркивавшего её бедра. Он был закреплён большой брошью, округлой формы, целиком из необработанного жемчуга, и во всех взглядах и жестах её танец будто бы вещал: "Погляди на мою брошь!" Саймон Ифф глядел. Его глаза оставили её тело, извивающееся подобно змее, когда та слышит нужную музыку, её голову, которая перемещалась от одного плеча к другому безумными, невозможными рывками, и остановились на броши. Та поднималась и опадала подобно груди спящего ребёнка, затем делала круги, петли, завитки, извилистые и тонкие, словно бы луна, пьяная от старого вина; затем вдруг с диким восторгом она совершила серию сильных рывков, вверх и вниз, и Саймон подумал, что это способно затянуть его душу в ад, и что он возжелал её за это. Он мысленно сопоставил её с толстой каргой из Туниса, то ли еврейкой, то ли гречанкой, как ему показалось, ударяющей цимбалами позади танцовщицы. Дряблый кусок пасты! От старого шейха не укрылся блуждающий взгляд мага, и он сказал Иффу, что объектом порицания последнего была мать Фатимы.

цитата

имеется в виду наполеондор (фр. Napoléon d'or, букв. «золотой Наполеон») — французская золотая монета 900-й пробы в 20 франков, общий вес — 6,4516 г при содержании чистого золота в 5,801 г. Выпускалась во Франции в качестве средства оплаты с 1803 по 1914 год. Стандарт монеты был введён Наполеоном I, который отменил прежнюю монетную стопу на основе луидора и установил стандарт золотого содержания франка в 0,2903 г (так называемый «франк жерминаль»). Название монета получила по первоначально изображавшемуся на ней профилю Наполеона Бонапарта. – прим. пер.

– Полуитальянка-полуеврейка с острова Мальты, где она родилась, по имени Дезда, что на иврите означает "желанная", однако отче Фатимы – чистый бадави, ящерица песков. Её называют Грязной Дездой, и ещё Матерью Соплей.

цитата

Бадави (араб. بدوي‎ — бедуины, арабы-кочевники) — фамилия и имя арабского происхождения, в переводе означает «бедуины», «арабы-кочевники» — прим. пер.

– О отец удачливых воинов, скажи мне, давамеск ли повинен в искажение моего суждения, или же эта Фатима действительно являет собой пери, о коих говорил Пророк? Ибо моим глазам ещё не доводилось зреть такого очарования.

– Без сомнения, это давамеск, Владыка Справедливости, ибо и мне самому ни в одну из прочих ночей не доводилось видеть её в подобном цветении.

Музыка, казалось, сникла до сиплого бормотания, пока девушка танцевала. Ночь была душной; в этом спёртом амбаре, с тяжёлыми светильниками, с чадом от масла, табака, кифа, Саймону Иффу казалось, будто бы само Время приказало долго жить, будто бы фантастические движения броши на животе девушки выражали геометрию некоего безумного и чувственного божества. Резким скачком в сторону брошь пикирует с дымных вершин мутного воздуха, пока Иффу не делается дурно; после следует круговая качка бёдер, и он уже видит миллиард вселенных, кружащихся в похотливом вихре; затем девушка встряхивает плечами, и его посещает мысль о Боге, чьё вентиляционное вращение увлекает лёгкие души-плевелы к аннигиляции. Только её движениям стоило чуть замедлиться в будуарах ночи, как тут же вновь начались эти жёсткие вертикальные толчки, судорожно засасывающие мага в бесчисленные эоны оргиастических экстазов. Он заметил, что у него перехватило дыхание. Одним из многих преимуществ хашиша является то, что малейший призыв к действию, если ты того захочешь, дарует силу выйти из интоксикации прямо в состояние особенно энергичной свежести. "Это не давамеск," – сказал он себе, – "девушка действительно танцует так, как я ещё ни разу не видел прежде. И тому подтверждением служат слова шейха, что она сегодня в явном ударе." Саймона Иффа интересовали аномальные состояния. Может быть, это любовь?

– Этот Мули Хусейн, конечно же, великолепный зверь, – сказал он громко, обращаясь к своему ученику, – ты ведь тоже заметил, что наша молодая подруга сегодня на пике своего мастерства? Что же это такое?

Молодой человек глубоко затянулся сигаретой, прежде чем дать ответ.

– Она находится на пределе самоконцентрации, полностью утратив чувство самости. Она танцует на втором дыхании, если можно так выразиться. Но она делает это за счёт какой-то бесконечно ожесточённой борьбы с чем-то внутри неё самой. Возможно, она решила убить кого-то, или, что более вероятно, саму себя. Или же находится под воздействием какого-то препарата, точно не хашиша. Или же она нездорова.

– Время покажет, – ответил Саймон, возобновляя своё опьянение, полностью безразличный к любым спекуляциям. Но прежде, чем прошла ещё одна минута, Фатима сама поставила точку, пошатнувшись и свалившись наземь. Её мать подошла к ней, посадила её на стул и крикнула мальчика, чтобы принёс воды. Место Фатимы заняла другая девушка, и музыка загремела вновь в исступлённой каденции. Никто и глазом не моргнул по поводу происшедшего.

Но новая девушка не интересовала Саймона; она была разочаровывающей; он же не сводил глаз с Фатимы.

– Джу, – сказал он, – твоя третья стрела попала в цель. Она очень больна. Сейчас же спрошу шейха, чтобы он отдал распоряжения.

Через несколько мгновений девушка уже была доставлена в её комнату во дворе. Мули Хусейн заслонял собой дверной проём, возвышаясь над небольшой группой людей. Саймон Ифф произвёл осмотр. Её кожа была холодной и липкой, зрачки сужены, дыхание затруднено.

– Всё в порядке, – сообщил Саймон Ифф после того, как ввёл девушке инъекцию из его походной аптечки, неизменно сопровождавшей его в дальних путешествиях, – на то воля Аллаха, что ей не было суждено умереть этой ночью.

Негр издал ожесточённый возглас радости.

– Однако я обязан сказать вам, что её отравили.

– Это невозможно! – взвигнула мать, в то время как Мули Хусейн взревел в ярости.

– Это возможно, и это истинно так, – сказал шейх, – ибо отец правосудия не делает ошибок.

– Только скажите мне имя того шакала, кто посмел сделать это! – крикнул Мули. Шейх был равнодушен, как и прежде.

– Это может быть ведомо лишь Аллаху Всеведущему. – прокомментировал он, что в переводе с арабского означает "я не знаю, и меня это не волнует".

– Как насчёт провести небольшое расследование? – предложил маг.

– О Отец Справедливости и Очевидности, это общий случай. Все женщины завидуют её красоте и её известности, а все её любовники в отчаянии, ибо боятся, что Мули Хусейн заберёт её в свой гарем.

– О Защитник Твоих Людей, написано, что Всеведущий дарует знание по воле Его, ибо Он милостив и исполнен сострадания к невежеству Своих созданий.

– Я отдам верблюда, гружённого слоновой костью, тому, кто обнаружит, чьих рук это позорное дело. – простонал негр, чьи эмоции, казалось, становились всё более жестокими с каждой минутой.

– Пусть же это будет моим свадебным подарком для неё, ибо я намерен раскрыть эту дверь во славу Аллаха, с помощью нашего доброго шейха Абда эль-Кабира.

– Я помогу тебе, чем смогу, о дальновидный! – сказал шейх. – но путь твой скрыт от меня.

– Пока пусть Фатима выпьёт много кофе, сделает семь кругов вокруг деревни, а затем пусть её доставят в твой дом и приставят к ней охрану. Утром же ты должен будешь собрать всех жителей деревни, мужчин и женщин, вместе, и чтобы каждый был со своей кастрюлей, и тогда я покажу тебе магию моей страны.

– Да будет всё сделано по слову твоему.

К этому времени Фатима уже достаточно пришла в себя, чтобы двигаться, так что шейх вызвал двоих мужчин, чтобы они сопровождали её. Они ушли прочь быстрым шагом.

– Это, – сказал Саймон лорду Ювентиусу, – поможет ей избавиться от оставшегося в теле яда – он выйдет вместе с потом. Ей будет намного лучше с утра.

Затем он развернулся к Мули Хусейну:

– Если ты собираешься сейчас вернуться к своим шатрам, наши пути лежат рядом, ибо я намерен пойти в пустыню, чтобы молиться Аллаху о ниспослании мудрости для этого дела.

Негр принял это предложение не без удовольствия. Когда они уже были на окраине поселения, Саймон Ифф положил руку на огромное плечо спутника.

– Я хотел бы наставить тебя, о предводитель воинов, как отец – сына, ведь я уже стар и в годах преклонных. Я сохранил жизнь твоей газели, и я же оставляю наказание отравителя в твоих руках. Такова справедливость пустыни, где пребывает недремлющее око Аллаха. Относись же к этому как к роли, которую я назначаю тебе, и ищи скрытую в моей речи мысль.

Великан согласился на это с детской благодарностью и доверием.

– Поклянись же мне!

И он торжественно поклялся. Они расстались только после того, как Саймон Ифф выпил свою долю шампанского в шатре вождя.

Лорд Ювентиус Мэллор тем временем последовал за Фатимой. Ему не нужно было рассказывать, что его учитель опасался дальнейшего покушения на жизнь девушки. Таким образом, юноша бродил вокруг дома шейха, когда старый кудесник вернулся в деревню.

– И мыши не пробежало. – сообщил Ювентиус. – Я тут размышлял – ну или по крайней мере пытался это делать в вашем смысле слова – и не смог даже на йоту приблизиться к тому, как вы собираетесь изобличить преступника. Как справедливо сказал старый Абд эль-Кабир, это могла сделать вся деревня. Любой мог проникнуть в её комнату, будь она там или нет, и отравить её еду.

– Нет, – ответил его учитель, – это твоё первое путешествие в подобные места, так что тебя можно простить, но отравить пищу – практически невозможное предприятие для Востока. Все местные постоянно следят за этим; либо же сами готовят, либо же доверяют испытанным людям, которых прекрасно знают, так как простое несварение означает подозрения и побои, а серьёзное отравление – быстрое обнаружение и горькое возмездие.

– Я не имел в виду пищу. Абд эль-Кабир упомянул, что неделю спустя после продавца давамеска через деревню проходил сын Иблиса, проклятый, отец несчастий. Было бы сравнительно легко изменить состав её давамеска, и комар бы носу не подточил. Но человек ушёл, и никто не знает, куда; если же мы даже настигнем его, он будет отрицать факт продажи яда, и уж ни в какую не сообщит, кому он его продавал.

цитата

Иблис — арабское наименование Дьявола; он же Шайтан – прим. пер.

– Это очень хорошо, Джу, но у нас и так есть неплохая наводка на виновника. Позволю спросить тебя, какова же была природа яда?

– Симптомы позволяют заключить, что это опиум.

– Похоже на то, но не получится смешать опиум в ядовитой пропорции с давамеском без изменения его внешнего вида. Хашиш и опиум более или менее физиологически несовместимы. Но если уж ты смешаешь их, то получишь как раз такой восхитительный образец опьянения, какой мы сегодня имели честь наблюдать у девушки. Но для того, чтобы опиум мог выждать и превозмочь действие хашиша, и свалить с ног, нужна уж очень изрядная его доза, мальчик мой!

– Ну, можно ещё смешать морфий с хашишем.

– Вполне.

– Но морфий не известен в пустыне.

– Точно, и здесь мы имеем подсказку. Мы должны найти человека с нечистой совестью и знанием европейской медицины – хотя бы поверхностным знакомством с ней.

Парень рассмеялся.

– Тогда всё указывает на этого баптистского негодяя. Он был здесь вчера. Он может быть знатоком в убийстве, или же пытается наладить рынок по продаже морфия – небольшая предварительная практика, прежде чем отправиться спасать гибнущие миллионы Китая.

– К сожалению, Джу, его не было здесь ни вчера, ни в другой день. Его лошадь и верблюды перешли шотт – я видел ил на их копытах. Да и сам шейх ничего о нём не слыхал. Нет, тут кто-то в деревне.

– Отягощённый чувством вины и познаниями в современной медицине – что ж, хотел бы я видеть, как вы прищучите его!

– Утро вечера мудренее.

И они отправились в отель, и отошли ко сну.

цитата

в геологии шотт (произносится / ʃɔt /; от арабского šatt شط "берег, побережье", от корня šṭṭ "превышать", "отклоняться") представляет собой сухое (солёное) озеро в северных районах Африки (в основном в Тунисе, Алжире и Марокко), которое остается сухим летом, но получает воду в зимний период. Эти озера имеют изменяющиеся берега и сухие на протяжении большей части года. Они образуются водами весеннего таяния от пиков горного Атласа, со случайным питанием от дождевой воды или разгрузки подземных вод из источников в Сахаре, например, от бассейна Бас. — прим. пер.

III

На рассвете следующего дня шейх надлежащим образом собрал всё село на площади. Каждый сидел на корточках позади своей посудины. Саймон Ифф попросил шейха официально разъяснить людям суть случившегося и потребовать с них присягнуть на невиновность. Они приняли это как один человек – ни одно лицо не выдало ни малейшей заинтересованности к происходящему.

– Теперь, – сказал Абд эль-Кабир, – Отец Правосудия определит с помощью магики, кто из вас – отступник от Аллаха и заодно убийца.

Саймон попросил, чтобы ему выдали верблюжьего молока, что было исполнено в момент.

– Итак, – начал он, – немного молока должно быть налито в каждую кастрюлю, после чего посуда должна быть запечатана. После чего все могут идти по своим делам, взяв с собой горшки до полудня; у кого же молоко прокиснет, тот виновен, а у невинных оно будет сладким.

Это звучало отменно, как полагается настоящей магике! Ведь молоко в Улед-Джеллале сворачивается за пару часов. Народ весь день ходил в тревожном ожидании, почти все чувствовали на себе вину и нервничали от этого. Когда они вновь собрались на площади, настал момент истины.

Сам шейх решил проинспектировать молоко. Какой же вздох облегчения вырвался у всех разом, за исключением одного человека, когда выяснилось, что первая же кастрюля оказалась прокисшей! Человек вскочил на ноги, гневно протестуя и жестикулируя.

– Заткнуться! – рявкнул Саймон Ифф, пригвоздив негодующего жёстким взглядом. Затем обратился к шейху:

– Продолжай.

Старик поглядел на мага с лёгким удивлением.

– Возможно, найдутся соучастники, – пояснил тот.

И второй горшок оказался кислым, и третий, и четвёртый, и пятый; люди начали смеяться.

Абд эль-Кабир постарался отвлечь внимание.

– Отец мой, магика не сработала. Мне стыдно за тебя.

– Я могу это вынести, – ответил Саймон. – но мне следует упорнее молиться. В то же время, продолжай молиться и ты!

Саймон Ифф приступил к чтению Главы Единства вслух, сопровождая это серией поклонов, и люди поутихли в нерешительности, ожидая, что должно произойти что-то ещё. В конце концов он остановился.

– Так что ты имеешь сказать мне, о великий шейх? – спросил он.

– Увы, всё молоко прокисло, не считая только горшка матери Фатимы.

– Ах, сударыня Дезда, – мягко произнёс Ифф, – эффект материнской любви. Как же вы можете объяснить это?

– Они все дикари, – отвечал бледный шмат солёной свинины, – у них у всех затаено убийство в их сердцах. Я не из них, я тоже христианка.

– Тоже! – воскликнул Саймон. – Ах да, ну конечно.

– И таким образом наш Господь Исса защищает нас даже от тени зла.

– О, неужели? Я бы на вашем месте ещё раз подумал об этом. Так как же вы пришли к Свету?

– Я не простая женщина. Я состояла в американской баптистской миссии в Тунисе.

– Крещение младенцев финиками. – пробормотал Ифф.

– Я преподавала в воскресной школе.

– А, вот где вас обучили, как стерилизовать молоко?

– Нет, нет, нет, я не знаю, как! – воскликнула пойманная в ловушку женщина.

– Ерунда, – сказал Саймон, – всем здесь достаточно известно, как кипятить молоко, но только все остальные доверяют моей магике и своей собственной невинности, чтобы сохранить молоко в неприкосновенности. В чём же сомневаетесь вы, Дезда?

– Это глупо, это нонсенс, я по привычке кипячу молоко, я сделала это не задумываясь.

– Вернее, не слишком задумываясь, – откорректировал маг. – Фатима была отравлена морфием, которого здесь никто не имеет; я попросту искал человека с европейскими знаниями и чувством вины.

– Я удовлетворён, – заключил шейх. – Эта женщина должна быть предана смерти, тут и думать нечего.

– Вы не тронете меня! – вскричала та. – Вы не можете доказать, что у меня есть морфий, как и то, что я дала его собственной дочери. Я обращусь за помощью к коменданту округа.

– В этом она права, – бодро сказал Саймон, – ты не сможешь доказать её вину. Но это всё детский лепет. Позвольте мне лучше привести аксиому Книги Закона: "Делай, что изволишь, вот и весь Закон." И ещё: "Любовь есть Закон, Любовь в соответствие с Волей." Отсюда нам становится ясно, что каждый из нас может быть судим только по поступкам своим. Я не осуждаю тебя, женщина. Но – твоя воля не была исполнена, так как твоя дочь всё ещё жива. Хочешь ли ты убить её сейчас, перед всеми нами? Ты в безопасности от того закона, который наказывает – скажи же нам, почему же твоя воля заключалась в отравлении Фатимы? Разве ты не имела других объектов?

Дезда поняла, что ситуация складывается в её пользу. Всё это было очень неожиданно, но одно было ясно – христианин христианину не враг. Её коллега просто дурачил этих дикарей.

– Я сама хотела стать женой Мули Хусейна, – сказала она смело, – а Фатима стояла на моём пути.

– Посмотрите же, как просто и красиво всё это, – сказал с энтузиазмом Саймон Ифф и свирепо взглянул на громадного негра, который с трудом сдерживал себя. Лорд Ювентиус подошёл к Мули и следил за каждым его движением, в том случае, если взгляд его учителя окажется неэффективен.

– Любовь! Что есть такое любовь, как ни страсть? Что может лучше доказать любовь, как не готовность совершить убийство, пойти на риск обнаружения и гильотины? Конечно же, Дезда, ты заслужила выигрыш! Мули Хусейн, по данной тобой клятве я поручаю тебе предоставить этой женщине место в своём гареме! – его голос прозвучал подобно трубе. Люди не всё поняли, но они увидели, что негра поставили в дурацкое положение, и народ взорвался хохотом. Лорд Ювентиус обхватил руку мужчины тонкими, но крепкими загорелыми пальцами. Ифф набросил покрывало на Дезду и повёл её к Мули.

– Помни свою клятву, данную человеку, спасшему Фатиму. – прошептал ученик. Мули дрожал как лист от гнева и стыда. Он яростно развернулся и пошёл прочь к своему шатру, старуха же ухмылялась, жмурилась и встряхивала головой, тяжело плетясь по его следу.

Шейх запротестовал.

– Мули Хусейн – гость нашей деревни, – молвил он, – а вы выставили его на позор.

– Иначе бы не был я Отцом Закона – о Отец Пустыни!

– Мой отец, прости мне, что я был слеп в данной проблеме. Может быть, что я слеп и сейчас.

– На рассвете завтрашнего дня пусть же Аллах дарует тебе зрение!

И в этот час маг призвал шейха. Караван Мули Хусейна пересекал площадь на пути к его родным пенатам на юге. Когда проходил последний верблюд, можно было заметить, что к его задней ноге прикреплён короткий шнур; другой же конец шнура был привязан к очень тяжёлому железному кольцу, а само же кольцо было вставлено в ноздри Дезды. Позади толстухи беззаботный мальчуган оттачивал своё мастерство в управлении хлыстом из гиппопотамьей шкуры. Из величественного паланкина негра выглянуло смеющееся лицо Фатимы, в следующий момент её муж привлёк красавицу к себе и их губы склеились в поцелуе.

Село вновь покатывалось со смеху, шейх же пребывал в страстном восхищении перед своим другом.

– Похоже, что восторжествовала божественная справедливость. – протянул лорд Ювентиус Мэллор.

– По мне, так не слишком-то, – ответил Саймон Ифф в холодной ярости, – но вот если бы нам удалось заполучить сюда американскую баптистскую миссию, и ещё некоторое количество деревянных столбов, шнуров, мелассы и красных муравьёв, то всё было бы в лучшем виде.

цитата

меласса — кормовая патока, побочный продукт сахарного производства; сиропообразная жидкость тёмно-бурого цвета со специфическим запахом. В США и Канаде меласса используется в кулинарии как сироп и довольно популярна в этом качестве. – прим. пер.

Автор: Элиас Эрдлунг, эсквайр

<Вниманию почтенной публики представляется небольшой кусок фантазийно-сказочной прозы из сокровенных закромов воображария>

I

…Как-то Колюне Мерзлюке, мальчику неопределённого возраста, вздумалось чем-нибудь заняться, но он не занялся, а только лёг и лежал, и стало ему так изуверски, всепожирательски скучно и пресно в душе, потом перейдя в область живота, что Колюня встал, пошёл в дедушкину спальню и залез в платяной шкаф, иначе гардероб. Он оказался в полной-преполной темноте, но вдруг забили где-то вдалеке угрюмые колокола, и стены вокруг Колюни стали раздвигаться, пока не раздвинулись совсем и не исчезли где-то за линией горизонта. Вышло из-за края тёмной облачной массы бледномерцающее ночное светило, загадочно ухмыляясь Колюне, и мальчик, удивлённо и опасливо осмотревшись, увидел вокруг себя бескрайние холмистые луга ночных цветов.

Цветы эти жили ночной жизнью и имели фантастические формы. Они напоминали силуэты и отдельные части тел разных животных, птиц, людей, вещей и даже механизмов. Цветы мягко мерцали, подчиняясь неведомому ритму, то тускнея, то набирая яркость. Вместе с нарастанием свечения усиливалось и благоухание, и таким же образом оно уменьшалось. Цвет и запах были едины.

Колюне пришла в голову мысль, что эти приливы и отливы цветоблагоухания нисходят на луг прямо из космических высей, а задаёт ритм феерическому действу сама ноктюрнальная богиня, шарообразное светящееся тело которой подобно сердцу этого мира. Это таинственное сердце размеренно пульсирует, заставляя эфирные воды незримого Океана Жизни омывать здешние луга, долины и холмы в вечном, неизменном цикле… Вечном… А что же значит это “вечно”? Колюня задумался над этим словом-символом, пытаясь уразуметь, символом чего же оно является.

Ему это тут же наскучило, потому что он почувствовал собственную неспособность разрешить этот с виду простой вопрос (он же был всего лишь земным мальчиком), поэтому он, поддавшись внезапному порыву исследователя, вскочил на ноги и пошёл куда глаза глядят. А глаза его глядели сразу во все стороны, запечатлевая в его пластичном детском уме магические картины невиданного подлунного пейзажа.

Колюня шёл по изумрудно-нефритовой траве, утопая в её шелковистых росистых прядях почти по пояс, вокруг вздымались купы сказочных бутонов и соцветий, похожих на созвездия. Цветы отливали пурпуром, аметистом, малахитом, бирюзой, лазурью, золотом, сапфиром, кармином, жемчугом, янтарём. Одни бутоны напоминали морских коньков, другие похожи были на скрипки, третьи – на кошачьи головы с тлеющими угольками глаз, четвертые – на греческие оксибафоны. Колюня, проходя мимо, внимательно разглядывал каждый бутон, и вдруг он понял чудесным образом, что то, на что цветы похожи, тем они в какой-то мере и являются. Он даже оторопел от такой смелой мысли.

Мальчик случайно заметил прелюбопытнейший бутон, растущий поодаль от других, и с изумлением узнал в нём голову своего покойного деда, которого не раз видел на старых довоенных фотографиях. Про деда ему было известно от бабушки лишь, что “он-де чудаковатый был и выпить не дурак”.

Теперь, будучи диковинным растением, дедушка заметно похорошел, порозовел, и лик его светился каким-то радостным, чуть задумчивым покоем.

Колюня, тем временем примирившись с нынешним существованием своего деда в виде цветочного куста, подошёл к его мерно раскачивающейся на прохладном ветерке голове в обрамлении нежных оранжевых лепестков и потрогал старца за его широкие, пушистые листья-опахала.

Отрешённый взгляд предка принял осмысленное выражение и неспешно сфокусировался на мальчугане.

“Bonum vesperum, мой внучатый вундеркинд!” – возникла в голове Колюни мысленная вибрация. Мальчик сосредоточился и послал чревовещательному бутону ответное приветствие.

На лице деда расцвела печальная улыбка.

“Я давно уже ждал твоего прихода в наш надзвёздный обсерваторий. Ты принёс с собой цветки тысячелистника и молодые почки вербы?”

“Нет, дедушка, я не подумал об этом. Но я взял с собой немного вкусных конфет.”

“Нееет, эти вещи тебе не нужны здесь. Госпожа Белладонна не примет твоих подношений. Увы, мой мальчик.”

“Дедушка, что ты имеешь в виду?” Мальчик призадумался. “И почему ты назвал это место надзвёздным? Вон, смотри сам, звёзды как были над нами, так там и остаются. Только они какие-то другие…”

“Правильно, Колюня. Это не сами звёзды, это их сущности, их души, если так понятней. Ты сейчас пребываешь в том мире, который жители Нижнего Царства, то бишь земляне, называют именно “надзвёздным”, или астральным. Здесь всё, всё по-другому. Здесь всё намного более настоящее. А про то, что я тебе только что сказал, про госпожу Белладонну и подношения… Ты сам всё поймёшь через некоторое время, мне нечего тебе объяснять.

Тут наступил прилив цветоблагоухания, и всё растительное тело деда заискрилось мириадами живых огоньков, содрогаясь в мерном ритме напоения Жизнью.

Но мальчик уже отвлёкся от старца, засмотревшись на мистический небесный театр грандиозных действий. В школе он очень любил изучать мифы и легенды древних народов, он знал чуть ли не всех героев Эллады и властителей Олимпа. Младшая и старшая Эдды ему были так же близки, как египетские космогонии и сказания о Гильгамеше, а календари ацтеков и майя он постигал с одержимостью средневекового монаха-герметиста.

Теперь перед ним предстало во всей своей необозримой полноте то, о чём он так много читал и о чём так много грезил в минуты отрешённости…

Геркулес в шкуре эриманфского вепря летел за яблоками Гесперид, великий бог Пан в заповедной роще услаждал слух прекрасных дриад игрой на своей колдовской свирели, Дракон обвивался вокруг храброго охотника Ориона, силясь раздавить его в тисках, Кассандра изрекала свои туманные пророчества, скорбные Плеяды оплакивали их несчастного отца-титана Атланта, Персей побеждал морского монстра, готового пожрать изящную Андромеду, Гончие псы Тиндала неслись в страшном голоде прочь от волос Вероники, Изида воскрешала убиенного и расчленённого Озириса, Прометей похищал у хромоного Гефеста священный огнь, аргонавты спасались от кровожадной Сциллы и кошмарной Харибды, отчаянно работая вёслами, Вишну и Лакшми верхом на вещем Гаруде парили над землями и океанами…

Колюня завороженно, разинув рот, внимал бредовым астральным мистериям, у него начала кружиться голова, поплыли ослепительные круги перед глазами, и мальчик ничком упал в мягкую траву.

II

Наш протагонист лежал в забытьи на изумрудном пологе из душистых трав – и вместе с тем пребывал где-то ещё. Что это было за ещё? Попробуем как-то охарактеризовать проплывающие перед мысленным взором нашего фантазёра видения. Мальчик проносился с захватывающей дух скоростью и закладывающим ух свистом сквозь всевозможные светящиеся формы, невообразимые конструкции, спиралевидные тоннели и инопланетные пейзажи. Он даже не успевал как следует оглядеться – и вот уже новый мир сменял предыдущий в танцующем вихре Всего–во-всём. Один раз Колюня пронёсся через восхитительные волшебные поющие и сверкающие чаши, вложенные как бы одна в другую. Мальчик странным образом почувствовал себя так, будто бы он превратился в чистый тон, последовательно поднимающийся с яруса на ярус какой-то сказочной стеклянной башни, и казалось ему, что самый нижний ярус, с самой глубокой и низкой акустикой, придавал его телу насыщенный красный оттенок, а добравшись до самого верха, юная сомнамбула словно бы окуналась в прохладный тёмно-фиолетовый речной туман, преображавший и его самого в тонкую-тонкую ноту. Затем всё словно бы повторялось заново, да как-то не так. Это были очень странные ощущения, Колюня как будто бы и не менялся в своей сути, а менялась только его внешняя видимость, делаясь всё тончее и тончее при каждом повторе, и так происходило девять раз, девять зеркальных башен-чаш пролетел наш мечтатель, и даже казалось, что и чаша-то была всего одна, только каждый раз она словно бы исторгала из себя свою точную копию, правда, уже менее материальную по своей сущности, что ли. Более же всего Колюне почему-то запомнилось поистине ангельское пение этих гармонических сфер.

“Азриэнн Сингала Лу Виндху Фаа-Зилль Нарайяна Килимдадо” – запомнил мальчик.

Наконец Колюню начала сотрясать слабая сладковатая дрожь, и он заключил, что путешествие внутри звёздного света подходит к логическому завершению. Колюня уже приготовился оказаться в своём земном теле, запертом в старом дедушкином шкапе, и в предвкушении этого момента совершенно расслабился всем своим “я”. Когда через одно только мгновение он вновь сосредоточил своё внимание на восприятии действительности, мальчик внезапно испытал сильный прилив тревоги. Дело в том, что вроде бы вернувшись в своё тело, он почему-то не был уверен в том, что оно – его прежнее, хорошо знакомое тело ученика начальных классов, оно как-то странно вытянулось вдаль и раздалось вширь, словно бы загрубело и отяжелело в несколько раз. К тому же юный сомнамбулист ощутил под своей спиной не приятную мягкость наваленных друг на друга слоёв ткани, так уютно пахнущих нафталином – нет, под собой он теперь чуял что-то холодное-холодное, твёрдое-твёрдое…

Мальчик в замешательстве разлепил сонные глаза и узрел над собой слабо освещённые, теряющиеся во мгле своды широкой и глубокой пещеры…

Он вскочил на непокорных, негнущихся страусиных ногах, силясь понять, что же такое произошло во время его периода бессознательности, но тут же зашатался и рухнул обратно, на грубый каменный пол. Это было уже слишком! Даже для такого любителя фантастических приключений, как наш главный герой. Лёжа на холодном камне, Колюня второпях ощупал своё непривычное тело, и нашёл, что:

А) оно совершенно непокрытое и ничем не защищённое от грязи и сырости;

Б) оно большое, видимо, такое же по величине, как у его родителей, какое-то слишком упругое и всё жилистое.

Самым непонятным в этом тёмном деле казался для Колюни тот факт, что его маленький продоговатый вырост между ног теперь претерпел существенные изменения и стал по ощущениям схож с сосисками, которые он так любил есть на завтрак вместе с яичницей-глазуньей. Ах, какая была яичница у его бабушки! Кто знает, когда он ещё сможет её попробовать, в свете нынешних обстоятельств. Да и сосисек он вряд ли будет удостоин, если отныне будет жить в этих подземных хоромах, ежели только сумеет без вреда для здоровья сварить или запечь эту мясистую штуку, подменившую ему его писательный аппарат.

Такие вот мысли промелькнули в разгорячённом воображении мальчика цвета индийской сини, пока он пытался совладать с собственными ощущениями и обстоятельствами. Наконец он приподнялся на острых локтях и прислушался: ему почудилось, что где-то в глубинах этих сырых пещер раздаётся ни на что не похожая музыка и отрывистые выкрики то ли людей, то ли зверей. Был явно различим ритмичный гулкий барабанный бой, какой наш мальчик мог сравнить с услышанным как-то раз, пару лет назад в городе, выступлением заморских темнокожих, белозубых и курчавых людей, полуголых и измазанных яркими красками с ног до головы. Те исступлённо и завораживающе отплясывали на месте, горланя непонятные туземные песни и выбивая зажигательные ритмы на своих больших кубко- и бочкообразных ритуальных барабанах, умудряясь абсолютно непостижимым образом соединять отдельные партии в общий унисон. Тогда маленького Колюню это очень позабавило и удивило, он даже захотел себе такой же большой там-там, как у туземного народа, чтобы стучать на нём целыми днями без остановки, но отец и мать отвергли его наивную мечту с совершенным равнодушием и поспешили утащить как можно дальше и скорее рыдающего и умоляющего ребёнка от манящего зрелища.

Но сейчас отдалённая мерная звуковая пульсация почему-то не понравилась Колюне, очень даже не понравилась, было в ней что-то отнюдь не безмятежное и радостное, как у туземцев, а наоборот, что-то превобытно-зловещее, угрожающее. К тому же барабанный бой и вопли перемешивались с другими звуками, совсем уже странного и неприятного свойства, мальчику вспомнилась тут же дивноголосая гармония виденных им недавно волшебных чаш-сфер, в которых он проносился, и, сравнив её с этим гротескным оркестром из глубин катакомб, Колюня сделал вывод, что последний являет собой образец жуткой диспропорциональности своих составных частиц. Или он просто не привычен к пещерным музыкальным традициям? Пока он не мог ответить на этот вопрос объективно.

Вот уже наш герой собрался с силами и поднялся во весь свой высокий рост, уже куда лучше сохраняя равновесие. Он прошёлся взад-вперёд, слегка покачиваясь, но это ведь были только первые шаги. Тут вдруг Колюне бросились в глаза какие-то неясные очертания в призрачном, мельтешащем ежесекундно неисчислимыми микро-вспышками неясном освещении помещения, он сделал в их направлении несколько шагов и остановился, приглядываясь. Как странно – в полумраке перед ним посреди подземной залы вырисовывался знакомый объект, правда, в непривычном исполнении. Это было не что иное, как школьная парта и школьный же неказистый стул, но они были целиком каменные и вросшие в землю, или, скорее, выросшие из неё, как сталагмиты.

Колюня недоверчиво приблизился к этим сумбурным образам, и теперь его глаз уже смог различить некоторые вещи на поверхности стола. На ней спокойно и задумчиво расположились следующие предметы:

– Чернильница причудливой формы, в виде уткнувшегося подбородком к себе в колени угрюмого готического демона;

– Лежащее рядышком перо, словно выдранное у птицы, схожей с павлином – настолько экзотично оно выглядело;

– Чистый лист настоящего папируса – таких материалов наяву Колюня в жизни еще не видывал;

– Грязный клетчатый носовой платок, каких у школьников обычно полно рассовано по карманам;

– Большое блюдо с неизвестными мальчику плодами и ягодами, самых странных форм и цветов, обрамленное красивой пальмовой ветвью.

– Непонятная штука конусообразной формы, предположительно, минерального происхождения, с разными выемками и выступами, вдобавок исчерченная знаками и символами и слабо светящаяся изнутри, но вовсе не освещающая должным образом данное рабочее место. Гораздо более здесь была бы уместна простая восковая свеча, раз уж пошло такое дело, или коптящая лампадка на худой конец.

Вот в целом и всё, что выделил из общей массы зоркий глаз новоиспечённого подземного обитателя. Он стоял, с интересом взирая на такое нелепое сочетание предметов в этой сумрачной пещере, как вдруг неожиданно услышал прямо в голове мысленный приказ: “Садись и пиши, немедленно!”

Пришлось мальчугану повиноваться и, стиснув от давления чужой воли зубы, как во время нудного урока истории или арифметики, он плюхнулся на каменный стул, который был ему совсем не в пору (будь у него прежнее маленькое тело, было бы куда удобнее!), и, согнувшись в три погибели, Колюня уже решил приступить к записи неизвестно чего неизвестно зачем. Он потянулся было своей гипертрофированной узловатой кистью за павлиньим пером, но тут произошло нечто, заставившее беднягу буквально застыть на месте, как мраморную статую…

III

Из глубин подземельных, сочащихся влагой и осыпающихся аркад донеслось отчётливое кудахтанье. Колюня, чувствуя себя очень странно, отложил перо и осмотрелся по сторонам. Воздух в пещере, где он сидел за каменной партой, словно завибрировал. С чего бы это? Колюне стало не по себе, он схватил грязный носовой платок и промокнул им потеющий лоб.

Правда, более из отдалённых бездн ничего не доносилось (не считая ритмичных гулких звуков тамтамов, перемежающихся выкриками беснующихся музыкантов), и Колюня вновь взялся за перо и пергамент. В голове у него настойчиво зазвучал нарративный глас, который и надиктовал ему следующее:

“Постановление, датированное 17 числом месяца Гекатомбриона.

Я, Его Святейшее Заграбастие, Император Каучуковых Шлангов и Стеаринового Мыла, Быстроокий Данайский Герой-Победитель, сын Бронколамуса, питомец Рантара-Содрогателя Твердей, приснославный Consul Romanus, Обладатель атласных штанов цвета самородного камня-сапфира, Августейший Базилик-Понтифик и Церемонмейстер Первозданного Епитрахория, Коего высокородные цели призваны служить добродетели и чистому Духу Свободы, Его Необхватное Рыхломордие и Великогнусное Беспардонние, Архимудропакостное Алукардианство, III Скрабулион V-го Съезда Дипломированных Рыцарей Нищенствующего Ордена Чаши Грааля, “Всадник Свинцовые Башмаки”, “Разящий Скипетром Старец Смердящий”, Проедатель Плешей и Свергатель Устоев, трижды промозгший Узурпатор и дерзновенный Вивисектор, плодящий красоты весомые и кошмары могучие, сим восклицанием постановляю:

всем и каждому, у кого клещ ушной заведётся нечистый, ватных палочек выдать и воска свечного пять баночек строго. Всё.”

Монолог закончился и диктор исчез, будто его ветром сдуло. Колюня, весь в поту, откинулся на спинку каменного стула и стал размышлять. “Что бы это могло означать? Кто этот голос, диктующий мне эту белиберду? Уж не мой ли дорогой дедушка? Или это происки госпожи Белладонны? Да и где я нахожусь, в конце концов?!” Пока Колюня без сил развалился на стуле, из пещерного мрака вновь донеслось хтоническое кудахтанье, на этот раз уже как будто ближе. Мальчик вскочил со своего места, нервно озираясь, схватил в левый кулак чернильницу-гаргойлу и запустил её куда-то по направлению источника странного звука. Послышались звонкие удары стекла об камень, после четвёртого раза раздалось печальное “Бздыыыыынннь!!” Однако дребезг разбитой чернильницы не затих в пустоте, а стал отражаться от стен пещеры, множась и усиливаясь с каждым новым отскоком. “Эффект ретроспективного эха!” – сообразил Колюня и зажал уши. Через несколько земных минут (60 + 60 + 60) мальчик открыл одно ухо, затем другое. Вроде бы всё было тихо. Вдруг зазвенели серебряные колокольцы, и из темноты выскочила сначала одна курица, чёрного цвета, потом другая – белого. Курицы были великанского размера, где-то со страуса каждая, и облачены в красивую переливающуюся сбрую. За ними волочились расписные сани с бубенцами, на козлах которых сидел некий карлик, похожий на кобольда. Экипаж выехал прямо на середину пещеры и остановился, курицы стали горделиво расхаживать туда-сюда, поклёвывая что-то с земли и порывисто взмахивая крыльями. На их бронзовых шипастых наголовниках также были приспособлены колокольцы, которые громко позвякивали от дёрганых движений этих чудоптиц. Колюня смотрел на это явление во все глаза, не в силах что-либо сказать от изумления. Карлик и курицы, казалось, были всецело поглощены самими собой. На карлике был занятный камзол, а на голове у него озорно торчал восточный колпак с кисточкой. Всем обликом этот кобольд походил ещё и на цирковую обезьянку, ибо был достаточно волосат, одни огненно-рыжие бакенбарды чего стоили. Колюня уже собирался что-то сказать, но будто потерял дар речи, язык его никак не слушался. Тут карлик достал из кармана своего богатого камзола солидную трубку с изогнутым мундштуком и стал её усердно раскуривать. Затянувшись как следует из курительного аппарата, он вдруг сильно закашлялся и некоторое время восстанавливал дыхание. Потом его ленивый взгляд как будто ненароком переместился на стоявшего в оцепенении нагого мальчугана. Карлик сделал вид, что очень обрадовался встрече и отпустил низкий поклон.

Колюня тут же обрёл дар речи и выдавил из себя вопрос с таким облегчением, будто вопрос был какой-то скользкой рыбёхой, которая трепыхалась до того у него в горле:

– Кто вы?

Карлик улыбнулся по-обезьяньи, ещё раз затянулся трубкой и ответил:

– Да неужто не знакомы?

Голос у него был весьма забавный, как будто поднятый на несколько октав и нелепо интонируемый, что наблюдается у детей дошкольного возраста.

– Нет, простите, но мы всё-таки не знакомы.

– Быть такого не может. Ну что ж. Раз вы запамятовали, милейший, я вам напомню. Меня зовут Хоронзон Али Салям ибн Хабир ибн Масрур ван Мустафари ад-Дахакария, и вот уже пять тысяч веков я приставлен к этим двум безмозглым исполинским птицам, с которыми управляюсь как никто другой во всех Трёх Универсумах. Моя Повелительница уже давно ожидает вашего прихода, а зовут вас, мой дражайший эфенди, Колюня Мерзлюка, ученик общеобразовательной средней школы № 1547. Ваш дедушка, Ибрагим Илларионович Мерзлюка, завещал мне ваш Камень Души, сказав, что вы будете величайшим визионером за всё время существования западной цивилизации. Ещё он отдал мне на хранение удивительный Тетрадодекагептаэдръ, который вы также наследуете, о эфенди!

Колюня почти ничего не понял, так как его сильно отвлекали голосовые модуляции этого потешного карлы, да к тому же сам смысл сказанного был довольно туманен.

– Я не так давно встретил своего дедушку на Надзвёздных Лугах. Он был поющим цветком. Ещё он говорил мне про госпожу Белладонну. Это она ваша повелительница? И что вам нужно от меня?

Карлик почесался быстро-быстро, как только умеют обезьяны, зажал пойманную блоху в цепкой хватке и отправил её в рот. Затем, медлительно и важно, проговорил:

– Не стоит нервничать, ваша милость. Я всего лишь неказистый и глуповатый служка, исполняющий приказания. С меня спрос невелик. Поющие цветки – это всего лишь миражи в пустыне Прошлого, сотканные образами и желаниями Мира Подлунного, откуда и вы, и ваш дедушка родом. Ибрагим Илларионович был могущественным имиджмэйкером, дабы вам было известно, и многие его слепки до сих пор могут быть найдены в разных локациях Горних Сфер, где вы уже побывали или ещё только побываете. Но сам он как сущность уже давно растворён в Великом Океане.

– А сейчас мы где? – перебил нетерпеливо Колюня карлу.

– Где мы сейчас? – ответил вопросом на вопрос Хоронзон и пожевал прилипший к губам намокший табак. – Сейчас мы в Нижнем Царстве, если вам так угодно знать. Это область Сновидчества, граничащая с Геенной и Тартарусом. При неумелом навыке астронавигации многие сновидцы после возвышенных видений Горних Сфер стремительно низвергаются в пучины этих Злокачественных Пустот. Но ничего страшного в этом нет, это дело опыта. Надо только лишь пройти этот Уровень достойным образом, поэтому я и явился к вам в помощь, эфенди. Очень подходящую пословицу я тут вспомнил: “Чем выше лезешь, тем больнее ушибёшься.”

– И что мне для этого нужно сделать? – озабоченность Колюни дала о себе знать. – Как мне улучшить свой навык астронагибации или как это там звучит?.. И что там с гоcпожой Белладонной, вы так и не ответили?

Карлик лукаво сощурился.

– Не всё сразу, мой друг, не всё сразу. Теперь по порядку. Выходы из Нижнего Царства ограничены и их неусыпно бдят баснословные твари. У меня есть именной пропуск Возничего, выписанный королевской канцелярией моей Повелительницы, курицам пропуск не нужен в принципе, потому что они бестолковы и неразумны, а вот что касается вашей особы…

– И что же касается моей особы? – раздражённо буркнул Колюня.

– Тут потребуется некоторая хитрость. Но благодаря моим исключительным картографическим познаниям и нужным связям в этих беззвёздных краях, нам следует отправиться всего лишь в два места, где вам будут выписаны временные удостоверение личности и пограничный пропуск в Горние Сферы.

– Странно… Раньше мне не требовалось никаких таких пропусков, чтобы путешествовать, где мне захочется. Отчего так?

Карлик почесал ноздрю, зевнул, выпустил облако дыма и ответил:

– Всё дело в том, мой дорогой эфенди, что мы находимся в Нижнем Царстве. Здесь никто никуда не ходит без удостоверений, свидетельств, грамот и прочей бумажной волокиты. “Без бумажки ты букашка”, хаха. Ещё одна золотая фраза этого пещерного Царства. Что ж, я вижу, вы расстроены моим дурацким лепетом, дражайший мой эфенди. Но что поделать, таковы здешние нормативы. Теперь, что касается Белладонны… Если честно, я не уверен, что мы говорим об одном и том же лице… У меня есть только моя Повелительница.

– И чем же она повелевает?

– Чем повелевает? Ну-уу, достаточно сказать, что всеми Камнями Душ и Петлями Судеб, когда-либо созданных.

– Ммм… – только и промямлил Колюня.

– Не стоит конфузиться, дорогой мой эфенди. У неё есть несколько олицетворений, направленных на определённые цели. Знаете, что-то сродни нордической Морриган – Матери Скорби, известной как Маха, колдунья, Бадб, предвестница и Неман, плакальщица. Или как индийское Женское Начало Шакти-Парвати, которая проявляется весьма разнообразно: Махамайя, Кали, Дурга, Деви, Лолита... Встречается даже имя Аллах. Возможно, одной из таких проекций моей Повелительницы и является эта ваша Белладонна. Или вот ещё…

Колюня тряхнул головой, не желая больше ничего выслушивать от этого сумрачного гостя Нижнего Царства, этого уродливого старого скабрезника.

– Довольно! Давай-ка вези меня, старина Хоронзон, куда ты там говоришь, а остальное уж как-нибудь выяснится по пути. И можно мне выделить хоть какие-то штаны? Тут чертовски холодно!

Карлик весело прицокнул языком, спрыгнул с козел, подошёл к багажному отделению саней и извлёк оттуда свёрток белой материи, который оказался арабским бурнусом. Затем он достал белые же шаровары и просторную хлопковую рубаху. Ещё откуда-то из закромов появились клетчатая арафатка, широкий кушак, загнутые туфли и накидка на голову с узорами из фрактальных турецких огурцов. Наряд был готов, и Колюня почувствовал себя очень недурно. Он взял с каменной парты блюдо с экзотическими фруктами, дабы не проголодаться в дороге, страусиное перо, которое заткнул себе за ухо, странную светящуюся фигурку-параллелепипед и взобрался в сани, готовый к отправлению. Хоронзон вытряхнул остатки табака наземь, спрятал трубку за пояс, запрыгнул на козлы и, схватив кнут, щёлкнул двумя пальцами как-то по особенному. Курицы тут же недовольно заквохтали, но подчиняясь приказанию, развернулись и понеслись иноходью прочь из пещеры. Колюня, не ожидая такой быстрой скачки, вжался в подушки сиденья, оглядываясь по сторонам. Карлик задорно улюлюкал, направляя куриц из одного слабоосвещённого туннеля в другой, резко меняя направление и подпрыгивая на козлах, как на надувном матраце. Это было всё очень нелепо и смешно: огроменные курицы-скакуны, карлик-возничий по имени Хоронзон, похожий на кобольда и на мартышку, бешеная скачка по неведомым лабиринтам Нижнего Царства ради выписывания каких-то там удостоверений, сам Колюня, одетый в бурнус с капюшоном, будто он был халифом, сани с бубенцами, скользящие по влажным камням, словно намазанные мылом, пещерные анфилады и пассажи, похожие на полутёмные улицы древней Персии… Отдалённый барабанный бой и песнопения всё нарастали.

“Вот так да…” – думалось Колюне, – “Вот так приключения! И никаких тебе видеоигр не надо. Только как же теперь мне отчитаться обо всём этом родителям?”

IV

Сани несли ездоков всё вперёд и вперёд сквозь бесконечные туннели Подземного мира. Настроение Колюни парадоксальным образом перескакивало то и дело от жадного любопытства к угрюмому и тревожному ожиданию. Однообразие светящихся лишайниками пещер начинало утомлять, тяжёлый запах метана, фосфора и прочих продуктов субтеррестриальной геоинженерии становился невмоготу. Впереди равномерно бряцали колокольцы на шеях великанских курообразных и покачивалась на козлах нелепая фигурка Хоронзона, большая голова которого с копной огненно-рыжих волос и дурацкой феской походила на тыкву.

“Как же меня так угораздило?” – вяло думалось единственному пассажиру. Теряющиеся во мраке замшелые стены слева и справа по курсу движения стали покрываться какими-то узорчатыми разводами, на них теперь появлялись указатели, символы, надписи и прочие рукотворные следы человеческой (?) мысли. Отдалённый шум сотен голосов и гул барабанов всё нарастали, и нашему сомнамбулисту пришло на ум, каковы, должно быть, истинные размеры происходящих торжеств, если они слышны на таком отдалённом расстоянии. А каково в действительности было это расстояние? Из курса физики Колюня помнил, что расстояние S из точки X в точку Z можно определить, зная скорость V и общее время движения T. Как бишь там? ПУТЬ РАВЕН ПРОИЗВЕДЕНИЮ СКОРОСТИ НА ВРЕМЯ ДВИЖЕНИЯ. То есть S = VxT. Если известны расстояние и время, то скорость находится по формуле: v = S : t; если известны расстояние и скорость, то время находится по формуле: t = S : v. Великолепно. Если скорость движения этих саней ещё можно измерить по внутреннему спидометру (Колюне казалось, что сани движутся порядком 60 км/ч, потому как на велосипеде воздух с похожей силой обдавал его по лицу во время даунхиллов), то уж временной фактор явно ускользал от его внимания. Сколько они уже несутся в этих Сумрачных Пределах Царства Горных Пород? 10 минут? 2 часа? Неделю? Вечность? Один миг? Опять началось это расстройство пространственно-временного континуума. Мерзлюка теперь был точно уверен, что Серафим Егорович из 75 квартиры был абсолютно прав, толкуя его маман и папан, что-де “чтение основ квантовой механики и разного рода фантастических рассказов буржуйских писак вместо выполнения домашних работ по классическому курсу школьных наук не пойдут вашему мальцу на пользу, а токмо лишь башку всю засорят нахрен”. Юноше вспомнился почему-то образ тяжеловесного слона на тонких соломенных, будто паучьих, ногах-ходулях. У отца в кабинете висела картина, где целый караван таких странных существ шёл по каким-то пустыням.. Колюне очень нравилась эта картина. Но кто был художник? Отец вроде говорил. Что-то на букву С.

– Того испанца звали Мальдорор де Бали, – развернув свою тыквенную голову на 90 градусов и воздев короткий перст, изрёк Хоронзон со своих козел.

– Да ну? – ничуть не удивившись, а только раздражившись ещё больше на наглое внедрение в собственный мыслеход, откликнулся Колюня. – Не путаешь чего?

– Чтоб мне быть поданным к столу Ашмодая с яблоком во рту! – невозмутимо ответствовал карла. – Уж у меня в хранилище редкостей имеется парочка холстов с личным автографом этого мастера извращённых фантазий и фотошорного брикольяжа. Если когда будете проездом, милости просим взглянуть.

– Непременно, – откинулся на подушки Колюня, чувствуя, как всё более отдаётся на волю обстоятельств. – А с самим маэстром случаем знакомства не имели честь водить?

– Как же, как же, – подал свой хрипловатый голос Хоронзон, подскакивая на козлах, в то время как курицы перелетали очередную трещину в земле. – На одном званом балу в Муккарабахе как раз прислуживал ему за столом, хе-хе.

– А что ещё за Муккарабах? – заинтересовался пассажир.

– О, ну это тот самый скальный город, в котором мы без пяти минут как окажемся. Там сегодня торжества, как вы, должно быть, уже давно слышите, монсеньор.

Колюня усмехнулся.

– Да, сложно тут не услышать. Слушай, Хоронзон, ты точно знаешь, как помочь мне вновь оказаться в Надзвёздном мире?

Хоронзон ничего не ответил и только щёлкнул хлыстом чёрную курицу по правую руку.

Колюня начал вопрос сызнова, но не договорил, потому что карла соизволил ответить.

– Мон шер, этого я знать не могу, но вполне уверен, что после посещения Министерства по Миграции Населения и Главного Управления Внутренних Дел у вас будут все бумаги на руках, чтобы быть способными пройти мимо Стражей любых из Четырёх Врат достославного Муккарабаха.

Воцарилось напряжённое молчание.

– А что за население города? Кто там обитает – люди, нелюди, тролли, морлоки, злые демоны, может быть?

– Да все, кто угодно. – просто ответил возница.

– Ааааа… – протянул Колюня, – ну а праздник-то в честь чего?

– Хых, вот молодёжь-то пошла. Да вы ж сами недалече как приняли депешу от самого светлейшего мэра этого чудесного скального города, запамятовали уже? – ошарашил Хоронзон и без того не успевающего за впечатлениями Колюню.

– Это который Всадник Свинцовые Башмаки? Как-то не знаю даже. По напыщенности напоминает мне речи римских диктаторов.

– Что вы, монсиньор, не стоит так выражаться, – внезапно перепугавшись, перешёл на шёпот Хоронзон, – здесь ведь даже у стен есть уши…

Колюня, в который раз чувствуя себя странно дальше некуда, пригляделся к проносящимся мимо подземельным стенам и – о диво, действительно, на некоторых участках скального массива имелись выросты вроде древесных грибов-чага.

– Так тут не только уши, ещё и носы имеются, и языки, и глаза, и рты! – завороженно пробормотал Колюня, вжимаясь поглубже в кресло от вида здешней лишайниковой жизни.

– И то правда. – только и бросил с козел кобольд.

Помимо странных органообразных наростов на стенах туннеля теперь по всей протяжённости зажглись неоновые лампочки, куда лучше освещавшие путь, чем масляные факелы до этого. Хм-мм, а когда было “до этого”, нахмурил брови наш сомнамбулист. Вот всегда так в этом парадоксальном мире, стоит на секунду отвлечься – и на тебе! Что-то совершенно иное.

Туннель теперь стал петлять и завихряться, как американские горки. Ещё не хватало мёртвых петель! Вот они движутся резко влево и вверх, а вот вдруг срываются вниз по наклонной. Вверх-вниз, влево-вправо, по-диагонали, по-параболе, по-спирали.

Живопись также стремительно прогрессировала. От примитивщины уже давно не осталось и следа. С каждым десятком метров наскальные sgraffito претерпевали новые модификации: аморфные значки, узоры, концентрические круги и указатели превращались в схематических животных, те – в свою очередь – в антропоморфные силуэты, одиночные, групповые, затем появились сцены охоты и ритуалов погребения, затем вновь резкий скачок – и вот уже Колюня видел фрески псевдоегипетских и псевдошумерских божеств с головами животных, идущих в пол-анфас длинными безмолвными процессиями. Скорость движения тоже всё ускорялась, уши стало закладывать. Праздничный шум дошёл до уровня морского рокота. Вот пошли чопорные портретные галереи времён Средневековья, стремительно мутирующие в ангелические хоры и звёздные системы Ренессанса, перерастающего в чувственное барокко складок, париков, изгибов и выпуклостей, перекрывающееся мрачными фигурами шекспировских трагедий прерафаэлизма, который тут же трансформировывался в импрессионистские жирные мазки сиюминутных моментов уличных сцен, и у Колюни стало захватывать дух. Ещё два мгновения ока – и на смену цветовым пятнам пошли мультяшно-комиксные персонажи Диснея, перемежающиеся графическими абстракциями, тэгами, постерами и 3d-объектами. Скорость движения стала практически сверхзвуковой. Тело Колюни всё вдавилось в спинку мягкого сидения, настенный поп-арт стал смазываться в одну цветастую мешанину. Засверкали электрические сполохи.

– Что-о-о–та-ко-е-е-е???!!! – возопил наш сомнамбулист.

Звучный крик Хоронзона донёсся из какого-то запредельного далёка.

– Это-о-о-о-кван-то-выыыый скааа-чоооок, моооон-сиииинь-оооор!

Шквальные порывы турбулентных воздушных потоков сотрясали узорчатые сани. Вокруг мелькали огненные шары и ослепительные зигзаги искрящихся молний.

Колюня зажмурился, щёки его раздувались как на центрифуге.

Внезапно он услышал как бы оглушительный звуковой взрыв – очевидно, они только что прорвали сверхзвуковой барьер. Как будто пробка из бутылки игристого. Абсолютно оглушённый и ошалелый от этих аттракционов, потерявши всякое чувство ориентации в пространстве-времени, Колюня в который раз за своё путешествие отключился.

А когда пришёл в себя, увидел, что парит в санях Хоронзона над величественным пещерным городом-цитаделью, разделённым извилистой лентой полноводной реки на два берега, парит над тысячами шпилей, минаретов и куполов с развевающимися флагами, над площадями, базарами и садами самых невероятных форм и цветов, и размеры этого города, не говоря уже о самой грандиозной каверне, поражали воображение. Повсюду на открытых пространствах можно было заметить многочисленные скопления обитателей этого удивительного андеграундного города, выглядящих с высоты как крошечные цветовые шарики, быстро-быстро снующие туда-сюда. Ни дать ни взять, броуновское движение заряженных частиц. Звуковые вибрации теперь слышались отовсюду, сотрясая барабанные перепонки мерным ритмом и напоминали оркестровые марши с восточным колоритом. В воздухе вокруг носились целые флотилии воздушных змеев, наполненных светящимися газами шаров, китайских фонарей и, кроме того, наблюдались разного рода птицы, похожие на ярко окрашенных пернатых рептилий Триаса или Юры. Один из этих хохлатых экземпляров приземлился прямо на голову Колюне, после чего был стряхнут на сиденье. Взрывались сотни фейерверков. Как ни странно, огромные ездовые курицы держались на воздухе, попросту расправив свои корнатые подкрылки и не прилагая никаких дополнительных усилий, кроме разве что нелепого перебирания когтистыми ногами. Колюня разглядел вдали, в самом центре Муккарабаха, массивные сверкающие медью формы грандиозного дворца, располагающегося на отдельном острове. Очевидно, то были апартаменты Великого и Ужасного Мэра.

– Вот мы и прибыли. – ободряюще гаркнул Хоронзон, поправляя съехавшую набок феску – мубро дабжаловать в Муккарабах, град Тысячи Башен!

V

– Это офигеть как круто! – не выдержал Колюня, остервенело крутя головой, пытаясь ухватить этот сказочный мираж одною силою своего рассеянного внимания.

– Воистину, мой юный господин. – крикнул Хоронзон, постепенно направляя куриц на снижение.

У Колюни перехватывало дых от обилия звуков и зрелищ. В его височных долях будто поселились бронзовые молоточки, тюкающие и звякающие на всяк манер.

– Тут тебе и вальс, и тральс, и парадальс. – брякнул с козел как-то по-будничному рыжий карла, одновременно поднимая левую руку за голову и охаживая куриц по толстым, покрытым филигранной бронёй бокам, отчего те издавали яростные недовольные квохчи и вихляли то в одну, то в другую сторону, отчего было ощущение ныряния вниз с головой в воздушные бассейны или что-то в этом роде, Колюня не смог как следует сформулировать должной референции. Да и похер, подумал Колюня, вон виды какие шикарные, кому в школе рассказать – в штаны надуют от зависти.

Внизу плавно раскрывался уходящий к горизонту план подземного метрополиса. Юный визионер, присмотревшись как следует, заметил с удивлением, что хоть этот величественный архитектурный ансамбль из многих тысяч храмов, дворцов, лачуг, башен и заводов находится внутри Земли (или любой другой обитаемой планеты Вселенной), он имеет собственную атмосферу и освещение. Городские стены, скаты крыш, купола, шпили и пилоны буквально купались в полуденном южном солнце, по улицам двигались процессии пустынных животных вроде верблюдовых, и вообще было довольно жарко, даже в столь лёгкой одежде, какая была на его одеревенелом теле. Колюня весь взмок; ему страшно хотелось пить. Однако интерес его не пропадал, а настроение было самое что ни на есть одухотворённое.

– Эй, Хоранзим! – крикнул хриплым голосом Колюня, глядя, как вдалеке, на мэрском острове, поднимаются в воздух мириады расписных, словно яйца Фаберже, воздушных шаров.

– Чего тебе? – неохотно огрызнулся занятый маневрированием среди воздушных гольфстримов старый джинн-забияка, рыжий душеприказчик, герцог семидесяти ведомств и двадцати восьми округов, премудрый Али Салям ибн Хабир ибн Масрур ван Мустафари ад-Дахакария. А потом, опомнившись, – прошу прощения, Ваша Светлость, чего вы изволите узнать у старого глупца Хоронзона?

– Долго ещё нам вертлять? Я страсть как хочу есть и пить. И голова кружится от тряски и высоты. Лечь бы уже, вздремнуть часок-другой.

Хоронзон, спорый на ответ, гаркнул что есть мочи:

– Ещё пять минут обожди, мой эфенди. А теперь – фастн йорз ситбелтз!

Взвый воздуха, резкий нырок, и их сани уходят в крутое пикэ.

– Ох йоооооооо! – вопит Колюня, думая, что настал его последний час. – Мамаааааааааааааа!

Промеж ног у него растекается ядовито-жёлтое пятно.

Пролетев камнем около 0,3 секунды и сделав мёртвую петлю, сани вновь выровнялись и полетели теперь над полноводной рекой, перепоясанной чудом инженерно-эстетической мысли этого края, стеклянным мостом с большой буквы, сверкающим, словно хризопраз в лучах незримого Солнца. По реке плыли величественные барки, яхты и прочие парусные многоярусные, их стяги переливались всеми цветами радуги, включая несколько дополнительных. Над рекой носились воздушные змеи, горделивые альбатросы и суетные чайки, испускающие протяжные вопли при виде саней, несомых двумя курицами-переростками. Мимо пролетел, скрипя лопастями, воздухоплавающий бриг-цеппелин.

– Красотищщща какая! – пускал слюни Колюня, вгрызаясь в припасённый со времени пещерных приключений сочный помегранат.

– Это Двунадцатое Чудо Света, приснославный Мост Скарладонатти, о почтеннейший мой.

– И какая у него история? И из чего он сделан? И сколько ему лет? И для чего он выстроен такого размера? Он золотой? Или медный? Или скрипичный? Или мельхиоровый? И сколько всего Чудес Света?

– Не всё сразу, не всё сразу, май бразу, а то так и до ксеноглоссогогии недалеко доехать. Чудес Света, господин мой, столько, сколько ушей у гремучего гелиокекропса…

Внезапно, слушая вполуха визгливую речь демонического своего провожатого и во все глаза пожирая чудесное видение высокотехничного и одновременно, какого-то по античному стимпанкового моста, раскинувшего свои исполинские быки (и быки были действительно в форме бронзовых быков, только с рыбьими хвостами) через бирюзовую ленту, видимого сквозь лёгкую голубоватую дымку с высоты полёта орнитодактиля, наш юннат-опиуман испытал стойкий футурошок, осложённый дежавю в равных пропорциях с жамевю, да ещё и с некоторой долей деперсонализации. Кто он? Где он? Что происходит? Отчего? Зачем? Что это за? Но всё же видение, будь оно хоть на одну треть реальным, превосходило все краслоты, какие только мог вообразить или увидеть в своей нормальной жизни мозг какого-нибудь прославленного итальянского визионера XVI, того же Кампанеллы, али Фичино, али Пико делла Мирандолы. Уже хотя бы потому стоило запомнить это приключение на всю оставшуюся жизнь.

– Гелиокекропса… ты меня слушаешь, мой господин?

– Я весть внимание, Хоронзон. – ответствовал пришедший в себя Колюня, протирая слезящиеся глаза. – А дай-ка мне твою трубку попробовать.

– Нет, она для тебя слишком крепка, эфенди. Мало ли чего. А мне потом за тебя отчёт составлять, так-то и так-то, уморил парня, и всё прочее.

– Да ну?

– Да вот-те мой хлыст.

– Ну лааааады.

– Так вот, эфенди, Было в ранние времена 78 Чудес-та. Ибо неспроста эта цифра, а магического свойства она. Тогда был Мифогонный Эон, люди жили в тесном общении с животными, растениями, грибами, лесами, гениями, богами, пришельцами, конкистадорами и Высшим Разумом в сказочных городах-государствах, вроде как наш Муккарабах, или Фтонопс, или Парфагены, или Горгоника, или Тарталия, или Мундвич, или Идаликсардия или Адоцелелепочте.

– …

– Да, представь себе, были и ещё многие города, и они-то и входили сами по себе в Чудеса Света. Но Чудом могли быть и какие-то особы выдающиеся рукотварные объекты, находящиеся в этих городах, притом каких угодно размеров – от знаменитого Дворца-Обсерватория Мармадамми и колоссов древнего Пелагоса до говорящей Медной Головы Абульдида и крошечного заводного термита Джупали, который способен был проедать сталь, что твои манжеты. Но Время, этот Шут Богов, как ты знаешь из своих земных учебников, неумолимо, и оно вправе судить самые прекрасные вещи. И теперь мы имеем то, что имеем – несколько сохранившихся городов в самых недоступных участках Подземного Мира и ещё кой-чего из блёклых развалин в мире Подлунном.

– А что случилось-то? – в уме Колюни знаки вопроса, эти несносные горбуны, копошились, подминая и напирая друг на друга, как жуки в банке. Колюня вспомнил, что у него всегда летом была огромная банка, наполненная разноцветными жуками и всякими жирными, чудовищными гусеницами. Они все без устали куда-то карабкались по гладким прозрачным стенкам и пожирали один другого, и это было одновременно отвратительное и крайне занимательное зрелище. Но потом Колюня прочитал книгу какого-то поляка из серии ДетГиз про римскую смутную эпоху, и там ему особенно запечатались гладиаторские бои. И с тех пор он перестал ловить и сажать в банку разных насекомых. Хотя иной раз всё-таки ловил какого-нибудь рогача, но обыкновенно выпускал заранее.

– Что случилось, что случилось… – закряхтел Хоронзон, его голос уже ничем не напоминал мультяшный, как будто ему опостылела собственная роль. Он отпустил вожжи, извлёк из камзола свою бриаровую трубку и, задумчиво глядя, в искрящийся горизонт великой пещеры, которой и края-то не было видно, стал методично набивать её табаком. – Случилось что. А вот что – учёные мужедевы (а были все эти древние как один андрогинами) потеряли всякий разум, заигравшись в магию, науку и технологию и соорудили такое баснословное Орудие Мысли, которое позволяло расщеплять материю в один присест. А что такое материя? – Хоронзон сплюнул вниз, но ветер снёс слюну в сторону, и этот залп пролетел в каком-то дюйме от лобной доли Колюни. Под ними тем временем проплывали крыши столичных амфитеатров, музеев, гастрономов и жилых домов, и вблизи они уже не казались такими ослепительными. На центральных улицах толпилась тьма народу, слышались какие-то взрывы, гудение, раскаты общего хохота и рёв ездовых животных, и казалось, что это не праздник, а какая-то революция.

– Материя, – сказал Колюня, недолго соображая, – это такая форма энергия, которая структурируется в определённые сгустки и может быть преобр…

– Ом мани падме хум, эфенди, вам надобно открыть черепную коробку и хорошенько встряхнуть содержимое, чтобы вся ваша терминологическая ересь вылетела вон. – надменно процедил Хоронзон сквозь посеребрённый мундштук и стал дальше читать морале, – нахватались срамоты по верхушкам. Коперник, термодинамика, демон Шляхтича, дендерское электричество, асаны, прасаны, чингисханы, звёздные войны, чёрные дыры, спермоцидные киты и тахионные галактики – Хых! Понимаете, друг мой – проклятие вашего века кроется в самой системе вашего образования. Вас пичкают разнородной информацией, которую льют в текстовые носители бестолковые эрудиты, которых в свой черёд некогда пичкали такие же энциклопедисты, выращенные на домашнем парном молоке и пилюлях. И в итоге вы вырастаете, начинаете молоть всякую бурду на псевдонаучную тематику и писать собственные книги, которые тоже обязательно войдут когда-нибудь в общеобразовательную программу.

– Ну как бы….

– Вот именно! – Хоронзон устало потянулся и звучно хрустнул затёкшими шейными позвонками. – А всё это для чего? Чтобы построить новое Чудо-Орудие, новый техногенный Модуль Флуктуации, который бы стал расщеплять материю, а материя, да будет неучам известно – это сама ткань реальности, и тем самым делать из упорядоченного, плотного Космоса решето Хаосмоса, сквозь которое просачивается Антиматерия.

– А что такое Антиматерия? – задал резонный вопрос наш благодарный слушатель.

– Что такое Антиматерия, ты меня спрашиваешь, о неуч царя Набухудонсара?! – изрыгнул из себя в приступе невоздержанного хохота проклятый карла, аж подавившись своим дурманящим табаком. – ЧТО ТАКОЕ АНТИМАТЕРИЯ????!!!! Я И ЕСТЬ АНТИМАТЕРИЯ, НИЧТОЖНАЯ ТЫ ТЛЯ, Я ЕСМЬ ХОРОНЗОНЪ, РАСЩЕПИТЕЛЬ МИРОВ!!!!

От этого чудовищного гласа восприятие Колюни задрожало и вдруг рассыпалось, разбилось на миллиарды микроотражений, и его на какой-то миг не стало вовсе как самого себя. Но волна диссоциации отхлынула через некоторую вечность-миг, и вновь мир сфокусировался на полёте в санях над мостом Махарабоджа, или как его там.

– Это что сейчас такое было, Хоранзим? – в ужасе вопросил Колюня, приходя в себя и нервно сглатывая.

– Да ничего. Это я так. – только и сказал помрачневший огненно-рыжий карлик, сурово потягивая коптящую трубу.

Тут курицы помпезно заквохтали и резко пошли на очередное снижение. Внизу проносились кварталы за кварталами белокаменных строений, сады, скверы, площади и запруженные базары, на которых толкался всякий чудной люд в разноцветных костюмах. Некоторые персонажи имели весьма фантастический вид. Колюне показалось, что он различил двух огромного вида полулюдей-полузверей, похожих на жирафов, торговавшихся с каким-то земноводным в огромном тюрбане за прекрасную полуящерицу-полуэфиопку в малиновых шароварах, вестимо, наложницу али баядерку. Тут прошла городская стража, похожая на вереницу майских жуков-бронзовок, одновременно схожих с сарацинами. Там у фонтана отдыхала некая посольская миссия – люди (или нелюди?), вроде богомолов, закутанные в цветастые саваны, как египетские мумии, чинно развалились в тени на самаркандских коврах, а огромные клыкастые то ли берберы, то ли циклопы с ятаганами наголо сторожили их покой, поводя слоновьями ушами и отгоняя опахалами тучи слепней.

Колюня захлопнул отвисшую было челюсть, опомнившись вдруг, и опять пристал к усталому своему вознице.

– Эй, Хоранзим!

– Ну чего ещё там?

– Слых, Хорназем, так а чего, куда все Чудеса Световые подевались? Неужто их в этот Расщепитель Материи засосало?

– Именно. И полмира впридачу. Но и теперь их ещё на Мундусе вашем поболее будет, чем в популярных туристических изданиях описывается. Ведь печатка Соломона ибн Дауда до сих пор не пылится в музейных экспозициях, верно? Как и сандалии Трисмегиста и черпак Тувал-Каина?

– Да не знаю я, Хоранзим.

– Эти вещи теперь прячутся от людей. И зовутся они Санграалы. А мы уже прибываем. Так что соберитесь, мой господин, приведите себя в порядок и посерьёзней. У нас с вами предстоит на сей день несколько важных знакомств, в том числе – с дамами из высшего общества.

– Есть, синьоро Мандарино! – весело откликнулся со своего седалища Колюня, внимая многотысячному шуму городских масс.

Впереди маячило какое-то пышное, восточного вида здание, похожее на мавзолей. Только в этот мавзолей со всех сторон съезжались и слетались всевозможные транспортные средства. Площадь представляла собой сплошной разноязыкий мультиколорный хаос.

– Ну чистый Бабилон-5! – вырвалось у Колюни.

– Ещё того похлеще. – ответствовал Хоронзон, пристёгивая взмокших куриц. – Это Центральный Вокзал, из него мы сразу последуем, пройдя таможенный контроль, в Посольское Бюро, чтобы…

Голос Хоронзона снесло сильным супротивным вихрем.

– Да как скажешь. – открикнулся Колюня. – Выпить бы чего.

Они стремительно снижались, а бурнус Колюни размотался на шее и громко защёлкал на ветру, словно хлыст.

Продолжение ожидаемо

…Три странных книги были изданы в начале 50-ых XX-го века человеком, скрывающимся под псевдонимусом "Шарбан". Три вещицы, все под катом Питера Дэвиса, со следующими заглавиями: "Рингстоунз и другие любопытные притчи" (1951), содержащая пять фабул, "Звук Его Горна" (1952), новелла, и "Кукольных дел мастер и другие рассказы о сверхъестественном" (1953), новелла плюс две бонусные истории.

Длительное время лишь немногим была известно, кем же был Шарбан. Прошло около тридцати лет, прежде чем его настоящее имя стало достоянием общественности. Даже после литературоведческих расследований 1970-ых, с учётом возросшего внимания к персоналиям, скрытым под фиктивными альтер-эгами, всё, что горе-сыщики могли сказать о нём, было выжимкой из сухих публичных архивов и переписки, пунктуальной, но малоинформативной. Похоже, что для него эти три любопытных книги были скорее хобби во время основной карьеры, имевшим известное любительское значение, но не более того. Тем не менее, дела обстоят не совсем так. По факту, он писал на протяжении всей жизни, хотя и не всегда для публикации; и к тому же, в течение всей жизни он сочетал прилежное изучение других языков и культур и педантичную штатскую компетентность со скрытой жизнью, полной богатейшего детализированного воображения, столь же мощного, эротического и ослепительного, какое может быть найдено в наиболее древних образцах фольклора и волшебных притч.

Казалось бы, что нам так и не удастся узнать что-либо более подробное о Шарбане, и всё же нам известно, что он многие годы вёл дневники, а также, по просьбе своей дочери, составил подробную хронологию своей жизни. И то, что было оставлено им на страницах этого unplugged-наследия, иной раз не менее удивительно, чем те вещи, что вышли в печать.

Арабское имя "Шарбан" означает "караванмейстер". Шарбан – это не кто иной, как Джон Уильям Уолл, которому в 1953 году была присвоена честь стать почётным люминарием дипломатической службы и Командором Святого Михаила и Святого Георгия. Он заслужил это признание за долгие годы защиты интересов своей страны на Среднем и Ближнем Востоке, дислоцируясь, помимо прочих мест, в Джидде, Тебризе, Исфахане, Касабланке, Каире и Бахрейне. Карьера его изобиловала опасностями: его командировки часто приходились на нестабильные регионы, в коих его страна была не в большом почёте. Хотя Уолл весьма сдержанно пишет об этом, тем не менее он встречал повстанцев, перевороты и революции с холодной головой и был непревзойдённым профессионалом дипломатического искусства. Он также был примечателен своим страстным и неподдельным интересом к культурам и языкам людей, среди которых ему приходилось жить и вести коммуникации. После кратковременной посольской миссии в нацистском убежище Стресснера, что в Парагвае, он завершает свою дипломатическую карьеру в качестве генерального консула в Александрии. В 1966-ом Уолл выходит в отставку, периодически в течение шести лет возвращается к работе в качестве арабского наставника для центра правительственной связи в Челтенхэме, и отходит на бессрочный покой в 1989-ом.

В отличие от преобладающего числа членов дипломатической службы, как тогда, так и сейчас, Шарбан вылупился из рабочего класса. Его отец был машинистом Большой центральной железной дороги. Джон Уильям Уолл, парень, ставший нашим Шарбаном, был младшим из 7-ых детей, двое из которых погибли в младенчестве. Всю свою жизнь Шарбан хранил отцовскую лампу железнодорожника – и даже недвусмысленно завещал сей артефакт наследникам, наряду с такими дипломатическими подарками и регалиями, как персидское седло, меч и серебряный нагрудник. Шарбан появился на свет 6 ноября 1910 года в небольшом индустриальном городишке Мексборо ("подлогрязном", по его описанию), расположенном в самом южном углу исторического региона Уэст Райдинг, графство Йоркшир. В момент его рождения, население города составляло где-то около 7 000 человек, в основном расселенных по рядам несколько мрачных кирпичных террас. Ближайший крупный населённый пункт – Донкастер – отделяет от Мексборо семь миль железнодорожного полотна. Это не очень-то располагает к себе, не так ли? Тем не менее, семья Уолла с мужской стороны происходила из фермеров сельского Линкольншира, у самой границы, и братья отца были весьма зажиточными фермерами-йеоменами (старинный англицкий термин неясного происхождения, впервые литературно упоминается у Джеффри Чосера в "Кентерберийских рассказах"; по-нашенски, очевидно, это должно быть что-то вроде "кулаков"). Семья видела себя в какой-то мере изгнанниками в среде рабочего класса. Мотив изгоя – как в физическом смысле (профессиональный дипломат) – так и в духовном (человек, живущий в причудливых измерениях своего воображария) – был преобладающим в шарбановом континууме.

Наиболее пробивная книга Шарбана, безусловно – это "Звук Его Горна", с сюжетом, основанным на фантдопе "а если бы nazi победили". Она врезается в память глубоко проницательным и убедительно обрисованным изображением Рейха, вернувшегося (sic!) к феодализму, охотам и лесным законам, с новой расширенной идеологией нацизма, разделившей людей на высшие расы и рабов, рассматривающей последних как недолюдей, и в буквальном смысле превращающающей их в животных. С точностью до нанопаскаля можно утверждать, что его книга была отнюдь не первой попыткой представить мир после победы тевтонских рыцарей (и не последняя – "Человек в высоком замке" Филиппа К. Дика грянет через десять лет), или описать в красках историю Дикой Охоты короля Стаха. Но его описание репрессированных зверолюдей, оснащённых животными атавизмами и брошенных дичать в огороженные заповедники, где на них охотятся привилегированные официалы и чиновники, по-прежнему может нехило прошибить обшивку микрокосма и по сей день.

Повесть также имеет сильную сверхъестественную составляющую. В анонсе книги Шарбан сообщает: "Из окон Ада множество теней, должно быть, с интересом наблюдали за строительством нацистского Рейхстага. Если эта чудовищная фабрика зла когда-либо будет завершена, сам Диабло, возможно, решит сменить штаб-квартиру и обеспечить персоналом оные госучреждения. На пост Имперского Обер-Лесничего… не могло быть более подходящего кандидата, чем тот, коим являлся Ханс фон Хакельнберг, Дикий Охотник, ставший легендой средневековой Германии."

Помимо мотивов победоносного Нацидома и легендарной Дикой Охоты, другим цепляющим многих читателей моментом является невероятный (для своего времени, хех) фетишизм новеллы. Кингсли Эмис был первым, кто обратил внимание на сильный элемент эротической фантазии в сюжете, ссылаясь на (цитируем): "Сама идея охоты с девушками в роли трофеев; использование диких псов в погонях; выборочная нагота девичьих костюмов; выборочные детали описания способа, которым их скручивают перед тем, как передать в руки ловцов; женщины-кошки, полуобнажённые, но в когтистых перчатках; третья группа девушек, выстроенных как живые факелодержатели". Питер Николлс, в позднем эссе, занимает аналогичную позицию: "В сценах чрезвычайно извращённой власти мы видим, как он использует обнажённых женщин, наряженных птицами в роли жертв и других, (одетых в перчатки с железными шипами и биологически модифицированных до степени более кошачьего, нежели человеческого естества) в роли охотниц. Голые женщины–flambeaux (факелоносцы) отбрасывают жутковатые сполохи света на его пиршество."

Другие выдумки Шарбана не столь захватывающи, хотя их внутренняя проблематика зачастую не менее мощна. Его третья и последняя из публикаций, "Кукольных дел мастер", к которой добавлены две других истории, рассказывает о коротающей дни в своей старой школе-интернате молодой женщине, которая заводит дружбу и вскоре совершенно очаровывается таинственным соседом. Тихое, матовое волшебство английской зимы; уютное очарование старого загородного дома; трогательная свежесть юной, нежной героини; намёки зловещей тайны, колдовства из дальних земель и древних источников; чарующе загадочный и магнетический злодей а-ля гипнотизёр Свенгали; история имеет более, чем достаточно жирности, чтобы удовлетворить стремления любого мало-мальски сведущего исследователя рассказов-у-камина. Шарбан глубоко абсорбирует себя в детали этого повествования, взвешивая каждый нюанс, тщательно расставляя каждый сюжетный акцент: перед нами сам писатель, наслаждающийся компанией собственных персонажей, внимательно наблюдающий за ними; искусный творец, достаточно бдительный, чтобы поддерживать должный тонус и напряжение в своём творении. Хотя по сравнению со "Звуком Его Горна" тема более сдержана, эта книга остаётся тонким шедевром зрелого и вдумчивого мыслителя-стилиста. Именно за эти качества, впрочем, данная работа может показаться незаметным дуновением ветра в печной трубе по сравнению с бурей живых и экстравагантных видений из предыдущих книг. Но мы относим себя к тем, кто полагает её лучшим сочинением мистера Шарбана.

Литературная карьера Шарбана, похоже, закончилась этой книгой, но, как удалось нам раскопать из его биографии, "Время, Охотник" (Tartarus Press, 2011), неопубликованные и незавершённые этюды Шарбана не менее странны, чем оформленные. К их числу относится мажорная фантазия об альтернативном мире, в котором доминируют женщины, "Гинархи", и многочисленные наброски рассказов, исследующих идею промежуточного пола. Они свидетельствуют о неугомонном стремлении автора найти наиболее верный способ подачи того, что он хочет сказать, и о попытках вообразить иные возможности трансформации мироустройства для приближения оной к своему сердцу. Его идеи радикальны – феминизм, анти-патриархат – но радикальны в непривычном, глубоко личном плане, и на несколько лет опережают своё время в предвкушении нынешних свободных экспериментов с изменениями гендерной идентификации (вспомним Дженезиса Пи-Орриджа) и признания права исследовать различные гендерные роли. Эти фантазии последних лет писателя столь же впечатляюще продуманы и доходчиво скомпонованы, что и его опубликованные работы (навязчивая фраза, однако!).

Короткий рассказ, "Рождественская история", происходит из первого сборника сверхъестественных притч Шарбана, "Рингстоунз". Его герои и окружение в известной степени почерпнуты из жизни. В мае, 1939-ого, Шарбан был назначен Вторым Секретарём британской делегации в Джидде, портовом городе на Красном море, "воротах в Мекку", в Саудовской Аравии. Он оказался в местности, о которой, как он отмечает, знал из чтения Т.Э.Лоуренса "Семь Колонн Мудрости". Командировка отличалась от тех, в которых ему довелось быть прежде в других городах Ближнего Востока. Европейское сообщество в Джидде было гораздо малочисленнее всех прочих – менее двадцати душ – и было намного сложнее свести знакомства с гордыми и замкнутыми здешними жителями. Это продолжалось, вспоминает Шарбан, порядком двух-трёх лет "в целом бесплодной и пьяной жизни в дискомфортном климате", хотя, "в ретроспективе, это были, пожалуй, наиболее полные и живые, а по временам — и счастливейшие годы моей консульской карьеры, а возможно, и whole life."

Неопубликованные заметки и воспоминания Шарбана доказывают, как и в самом рассказе, что Рождественский кружок в самом деле поддерживался энтузиазмом прозябающих европейских дипломатов, возможно, несколько нелепый по сути, но как важная связь с домом. Шарбан встретил несколько бе(г)лых россиян вроде тех, что упомянуты в истории, во время своего пребывания в Джидде, покинувших свою родную землю, спасаясь от наступления Советов в начале 1920-ых, и расселяющихся из первой точки высадки, Константинополя, повсюду, где они могли бы заработать на хлеб с чёрной икрой: Бейрут, Каир, Александрия и даже такая даль, как Джидда. История отображает его любовь ко временам его бытности на берегах Красного моря, а также неплохо иллюстрирует странность его воображения и прекрасный литературный стиль.

Что же касаемо дебютного творения. Собственно, "Ringstones" – название поместья и одновременно отсыл к друидским концентрическим кругам из камней (они же "кольца духов", "колёса рефаимов", стоунхенджи, кромлехи, ронделы), которыми славится чуть ли не каждое графство Великобритании, не говоря уже о Франции, Германии, Италии, Украине, Белоруссии, России, Хакасии, Армении, Израиле, Мальте, островах Пасхи и других геополитических локациях. "Прошлое не умирает. Оно даже не есть прошлое." Знаменитая цитата Фолкнера всецело применима к этой сверхъестественной повести раннего Шарбана.

Сродни грамотным языческим чиллерам Артура Мэкена и потусторонним ландшафтам Элджернона Блэквуда, "Рингстоунз" является пробирающим сублимационным размышлением о возможности внедрения Древности в наш век Разума и Науки путём неких дионисических инсинуаций.

Наше приключение начинается с обсуждения безымянным нарратором рукописи некой Дафны Хэзел, бывшей школьной приятельницы Пьера Дебурга, друга рассказчика. Пьер получил данную вещь по почте и хочет, чтобы нарратор прочитал её. Это тревожный, вводящий в ступор документ, написанный от руки в школьном дневнике. Может ли это быть правдой? Она казалась такой уравновешенной девушкой. Через пару страниц подобного комментаторства мы-таки добираемся до сути – перед нами, собссно, дневник Дафны Хэзел.

Студентка девичьего католического коллежа, имеющая несколько призов за успехи в постижении физической атлетики, Дафна выслушивает нотацию о преимуществах трудовой занятости молодёжи в летнее время от одного из любимых местных преподавателей, после чего наносит визит человеку, ищущему юную деву-гувернантку для присмотра за детьми, находящимися на его попечении и живущими в его родовом поместье Рингстоунз. Человека зовут доктор Рэвелин, это чопорный пожилой учёный, читающий лекции по археологии, антропологии и сравнительной мифологии, и читателю не помешало бы обратить пристальное внимание на некоторые последующие обстоятельства, связанные с личностью профессора, которые Дафна Хэзел подчас игнорирует. Недвижимое имущество доктора находится на территории исчезнувшей доисторической цивилизации, что является предметом его угрюмых комментариев:

"Эльфы, феи, великаны, маги – ясень красен, что вовсе не обычные люди воздвигли эти каменные круги… церковь решила оставить языческие капища в покое… возможно, эти древние камни удерживают нечто гораздо более древнее, чем души тех, кто воздвигли их некогда. Я чувствую, что чьи-то неописуемые ноги танцевали здесь."

Дафна едет в Рингстоунз-Холл и встречает там своих подопечных: мальчика-подростка Нуамана и двух девочек, Ианте и Марван. Они явно не англичане, но она не в состоянии понять, как и узнать что-либо от самих детей, касательно их происхождения и причины их появления здесь. Они просто есть. Однако это не мешает Дафне предаваться с ними досугу поистине идиллического свойства: они резвятся в садах или на зелёных полях, плещутся в близлежащих прудах и ручьях, соревнуются в остроумной атлетике и выдумывают собственные игры: "Они были созданиями лета, из какой-то солнечной страны." Девочки неразговорчивы, но Нуаман — очень даже, он скороспелый, сочный и скрытный фрукт и ведёт себя с Дафной непринуждённо, открыто и решительно, чуть ли не флиртуя с ней. Это всё презабавно читается, характер письма Дафны отличается лёгкостью и вместе с тем подробностью, проницательностью, но не педантичностью (по сравнению с запутанными пассажами неизвестного нарратора). Она пишет о детях следующее:

"Марван и Ианте сопровождали [меня с Нуаманом] в наших прогулках и моционах, всегда с превеликой осторожностью и застенчивостью держась позади. Он давал им маленькие поручения – или то, что казалось поручениями – на их языке, всегда мягко и весело, и они повиновались с неизменным пиететом, слушаясь его и следуя за ним, как только способны на это английские девочки по отношению к старшим и обожаемым своим братьям."

"Маленькие поручения" – одна из тех фраз, которые должны побудить читателя к абдуктивным раздумьям. Кроме того, в Рингстоунз-Холле обитают Саркиссяны, армянские дворовые, муж и жена. Ещё есть Катя, молодая домоуправительница, полячка, которая, кажется, не вполне присутствует в своём теле. Дело ли тут в языковом барьере, или же её психическое состояние находится не в лучшей форме? Легенды о невидимых карликовых троллях, живущих в лесах и похищающих молодых дивчин, пугают её до чёртиков, и она имеет разочаровывающую тенденцию неправильно произносить англицкие слова и превращать их в нечто большее, чем просто бред; она играючи трансформирует одни англицкие морфемы в другие. Когда Катя говорит Дафне, что она, дескать, "пришлась не по нутру пастырю" ("displeased parson”), той требуется несколько тиков секундной стрелки, чтобы сообразить, что имелось в виду "лицо без места жительства" ("displaced person"), означающее буквально: "кто-то, кто лишился дома вследствие военных действий." Позже, она сообщает Дафне, что Нуаман – Мистер Никто ("No Man”) – “хнычет" ("weeps"). Это не укладывается в голове воспитательницы: как же такой уверенный в себе и самодостаточный молодой человек может быть плаксой?

Зная о склонности польской девушки к перемешиванию гласных звуков, можно попробовать извлечь смысл, меняя буквы в оригинальной англицкой фонеме. В русском варианте данную операцию сложно произвести из-за сами понимаете чего, но в итоге (хныч-хлыч-хлыщ-хлещ) мы приходим к слову "хлещет" ("whips”). Нуаман хлещет. Это звучит не слишком хорошо.

Есть две безупречно скомпонованные большие сцены: первая, когда Дафна теряется посреди топких, чуть ли не враждебных болот (moors) – "как будто дорога вдруг испарилась", отмечает она – и вторая, сновидческая секвенция, которая убила бы Фрейда в попытке проанализировать себя. Так вот, уже на исходе повествования, Дафна просыпается однажды ночью, выходит в лунном свете из дому и, кажется, попадает в римские времена, в ту эпоху, которой д-р Рэвелин столь очарован. Появляется Саркиссян-муж, жестокий и хтонически-ориентированный, он прицепляет к её браслету собачий поводок и обращается к ней в грязных выражениях на кодированном, архаическом арго: "Тебе пришлось по нраву быть в упряжи, э? Что ж, никому ещё не приходилось объезжать столь заманчивую партию! Нееет-с, а теперь вас пора отправлять в школу, мисс." Вот это поворот! Саркиссян-муж ведёт Дафну к Нуаману, к тайне, скрывающейся в её сне, энигме, тянущейся вплоть до наших дней. Кульминация вызывает озноб даже в своей запутанности – мы одновременно прозреваем и теряемся в намёках Шарбана.

"Я хочу оставить тебя здесь навеки." – сказал Нуаман, сильно сжимая мою руку.

"Что ж, воля твоя, но это невозможно. Всё заканчивается. Кроме круга."

"Круга!" – воскликнул он. – "Но Рингстоунз-Холл – это тоже круг. И – гляди! Сейчас мы совершили полный круг и, закончив его, приступаем к следующему. Ты никогда не сможешь выйти за пределы Рингстоунз."

"Разве?" спросила я.

Исходники: © Mark Valentine 2011 / Will Errickson 2013

NOTA BENE: Марк Валентин – английский автор, биограф и редактор. Короткая проза Валентина печатается в ряде малых издательств и антологиях, начиная с 1980-ых годов, а подвиги его серийного протагониста, "Гурмана", оккультного детектива, были скомпонованы в "Коллекции Гурмана" в 2010 году. Как биограф, Валентин обубликовал жития Артура Мэкена и исследование Шарбана. Также он написал целую прорву статей для журнала "Коллекционер книг и журналов" (ох уж эта косноязычность англицкого детерминизма!), в том числе интродукции для разного жирного библиофильства, включая переиздания таких авторов, как Уолтер де ла Мер, Роберт Льюис Стивенсон, Саки, Дж. Мид Фолкнер и прочих. Валентин, ко всему прочему, ещё (!) и редактирует "Полынь", журналь, посвящённый фантастической, сверхчувственной и макабрической литературе, а также (!!) доводит до ума антологии.