“Where Human Pathways End: Tales of the Dead and the Un-Dead” (2001)
*******************************
Об авторе: Шэймус Фрэзер (1912-66) начал свою карьеру крайне способного новеллиста ещё в годы своей учёбы в Оксфорде. Его первый роман, "Жёлудевый Боров" (1933), был опубликован Чэпменом и Холлом, издателями самого Ивлина Во, и многие критики (включая Ховарда Спринга) незамедлительно объявили Фрэзера" в одном шаге" от Во. Его второй роман, "Фарфоровые Люди" (1934) не замедлил себя ждать, а затем последовали и более зрелые вещи, как, например, первобытное фэнтези "Дуйте, Дуйте в Свои Трубы" (1945). "У м-ра Фрэзера есть свежесть, остроумие, собственный дух", писал Сирил Конноли в журнале New Statesman and Nation; а Ральф Штраус (в Sunday Times) назвал его "имаджинативным писателем с крупными отличиями". Фрэзер провёл большую часть своих последних лет жизни, работая в Сингапуре, и после его кончины осталось несколько неопубликованных вещей: пара-тройка великолепных детских историй, коллекция "рассказов про мёртвых и не-мёртвых", озаглавленная "Там, Где Заканчиваются Человеческие Пути". К сожалению, этот сборник вирда так и не был целиком опубликован, хотя некоторые из его лучших фабул (включая "Флоринду", вошедшую в Chillers for Christmas) возникали в журналах и антологиях. Другая история, "Мелодия в Кафетерии Дэна", была экранизирована в америкосском сериале "Ночная Галерея" в 1971 году.
Ещё об авторе: Когда четыре из сверхъестественных рассказов Шэймуса Фрэзера появились в двух антологиях в 1965 году, редактор Чарльз Биркин приветствовал его как «уверенного новичка». Но этот «новичок» в середине 1930-х годов был уже признан мастером сатирической иронии и естественным преемником Эвелина Во. В течение тридцати лет Фрэзер был учителем в Англии, потом в составе морской пехоты служил в Европе во время Второй мировой войны, и под конец жизни стал преподавателем в Сингапуре, где написал несколько школьных текстов, один из которых, THE CROCODILE DIES TWICE, стал стандартным учебным текстом.
Хотя Фрэзер обратился к сверхъестественному рассказу в конце своей карьеры, его талант к жанру был тут же признан вследствие похвальных отзывов к его рассказам. Пять его странных рассказов были опубликованы ещё до его смерти в 1966 году, но автор завершил еще пять; и он намеревался опубликовать все десять рассказов вместе в одном томе, ТАМ, ГДЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ПУТИ КОНЧАЮТСЯ.
Ash-Tree Press с гордостью предлагает эту коллекцию на поглощение крокодилам вирда в первый раз. В своем вступительном слове Ричард Далби рассматривает разнообразную карьеру Шамуса Фрэзера, а вдобавок вдова автора, Джоан Нил Фрэзер, дает представление о красочной личной жизни писателя. В этих десяти сказках и в одном стихотворении вы узнаете, где заканчиваются человеческие пути, а мертвые и не-мертвые встречаются в домашних и фантастических местах, где странные и ужасные вещи и явления никогда не за горами, и где человеческие протагонисты находят — часто ценой собственной жизни — что им нет там места.
*******************************
Я знаю хорошо тебя, что тисом же зовёшься,
Безрадостное, грюмое растенье! О ты, что любишь жить
Там сень твоя, где легконогих призраков гульба да ведьмовские тени,
Под тусклою, холодною луной (как то молва народная нам сообщает) -
Во плоти тленной там свои мистические чары сотворяют:
И нету для тебя другого развлеченья, о мрачное ты древо привидений!
из «Могилы» Роберта Блэра
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
Когда Мартин на прошлой неделе был проездом через Сингапур в Австралию, я взял его с собой в Ботанические сады. Такая уж у меня привычка – показывать Ботанические сады гостям из Англии; они чувствуют здесь себя как дома. Это просто те же наши сады Кью без стекла*.
Но в случае Мартина наш визит был весьма далёк от успеха. Сперва я принял его чудное поведение за боязнь змей. Когда же мы прокладывали путь по верхней оконечности озера, то он держался ближе к центру узкой тропы, беспокойно посматривая на громадные языки листвы, что окаймляла бордюры и ступеньки парка столь же деликатно, как то делал некогда Агаг**. Один раз он стушевался при виде свёрнутого, подобно питону, корня, что лежал поперёк тропы.
– Я был здесь сотню раз, – сказал я, – и ни разу не встречал здесь змей. Тут не опаснее, чем в Ирландии.
Мой компаньон собрался с духом и переступил через корневище, но я заметил, что его руки трясутся, а лицо приняло вид дешёвой статуэтки из мыльного камня – зеленоватая бледность, на которой черты казались размытыми и гротескно искажёнными.
Вы знаете это здоровенное баньяновое дерево, высящееся у деревянного мостика в дальнем углу озера – грот из бугрящихся корней и стволов толщиной с питона, состоящих из волокон, змеящихся вниз с ветвей подобно шевелюре Рапунцеля к самому основанию гиганта, погружённого в почву? Так вот, ничто не могло заставить Мартина пройти мимо этого дерева. Он застыл на краю озера и выглядел нездорово. Мы, в конце концов, возобновили наш путь в обратном направлении.
Если бы только я не додумался тащить его в эту террасную пергойлу, вечер мог бы закончиться в менее неприятной манере для нас обоих – но в то же время мне бы не удалось заполучить весьма странную историю.
Мы поднимались вверх по ступеням под аркой ползучих вьюнов, когда я вдруг услышал исходящий от Мартина вопль. “Милостивый боже!” – выкрикнул он. – “Только не говори мне, что здесь в Малайзии растут тисы.” Он как раз глядел на дерево, стоящее по левую руку от нас в нескольких ярдах на террасе – дерево, которое, в самом деле, имело некоторые схожести с тисом.
– Я думаю, что это синтада***, – сказал я. – Несомненно, сходство есть…
Затем я заметил выражение лица Мартина. Он в ужасе уставился на этот экземпляр синтада, и ещё он шатался на краю ступеней, словно бы собирался упасть в обморок. Я схватил его за руку, помог ему преодолеть последний пролёт и запихнул его в автомобиль. Он был бледен и в полуотключке, как зомби, и я уже всерьёз испугался, что у него мог случиться сердечный удар.
К тому времени, когда мы добрались до дома, он более-менее восстановился; однако зубы его стучали, подобно льдышкам, по краю хайбола, пока он пил двойное виски, что я нацедил ему.
– Мне очень жаль, – сказал он наконец. – Я вёл себя как ужасный осёл только что. Больше ни шагу в это чёртово место. Но откуда же мне было знать… Видишь, хотя это и случилось много лет тому назад, я всё же думаю, что до сих пор не превозмог себя. Возможно, я никогда не смогу это преодолеть.
– Не рассказывай мне тогда, если это вновь расстроит тебя, – сказал я с отвратительным лицемерием – ведь я любопытен по природе, и нет ничего более безрадостного для меня, чем неразрешённые тайны.
Мартин хранил молчание некоторое время, и я уже решил, что он собирается поймать меня на слове. Я налил ему напиток покрепче.
– Говорят, что такие вещи иной раз лучше рассказать отцу-исповеднику, – сказал я. Внезапный вздох ветра вызвал шуршание листвы в саду, и Мартин содрогнулся и со скрипом развернул своё кресло по направлению к источнику звука.
– Ты не поверишь, – произнёс тогда он. – Никто не поверит. Иногда я пытаюсь одурачить сам себя, внушая, что это был лишь сон. Однако этот номер не прокатывает. Это не было сном, видишь ли.
Он вновь заколебался. Затем спросил:
– Тебе знаком Даркшир?
– Я останавливался как-то невдалеке от Думчестера. Приятное местечко.
– Если только ты любишь деревья… – сказал он, без какого-либо выражения, – там есть остатки робинского леса, и ещё эти громадные феодальные наделы, герцогства.
– Всё сейчас распродано. – сказал я.
– Я привык проводить каникулы в тех краях, когда ещё был ребёнком. – сказал Мартин. – Я был влюблён в те угодья. В деревья тоже. Но мне была незнакома западная часть леса вплоть до нескольких прошлых лет, когда меня отправили туда в командировку по работе. Тебе известна та местность в принципе?
– Смутно. Унылая и холмистая – там полным-полно известняковых пещер, и шахт по добыче свинца, и ручьёв, выплёскивающихся на валуны.
– Это место зла, – сказал он и опять провалился в молчание.
– Но там же всего ничего деревьев, Мартин, – решил я призвать его к дальнейшей беседе.
– О, лес уползает вверх в эти пеннинские долины. Холмы достаточно голые, но зато там есть эти тайные мерзотные лощины. Подобно Холлоувейлу, например.
– Никогда там не бывал.
– Можешь быть благодарен судьбе, что тебе не выпало шанса. Ныне она под несколькими миллионами галлонов воды. Меня отправили туда для собирания сведений по местности. Тебе же знакома группа тамошних крупных водохранилищ, что питают Шеффилд и несколько индустриальных городов Йоркшира? Что ж, мои заказчики как раз планировали расширение тарнторпского водохранилища, и Холлоувейл выглядел заманчивым местечком для соответствия всем требованиям. За исключением одного – там никто не жил. Ни души там не было на протяжении доброй сотни лет. Поэтому меня отослали туда для предварительного осмотра.
Для начала я прибыл в Баронсбридж – там есть отличный паб; но это всё же далековато от нужной мне долины, и в продолжении командировки я присматривался к каким-нибудь более подходящим местам.
В итоге нашёлся старый заброшенный фермерский коттедж с видом на западный конец Холлоувейла, и моя фирма дала добро на его аренду для меня. Мои первые отчёты убедили их, что план по освоению Холлоувейла был вполне осуществим, и было решено, что я должен остаться и поохотиться на коряги, особенно в период зимы. Снег и зимние дожди могут опрокинуть даже самые лучшие бумажные калькуляции, насколько это касалось моей работы землемера.
Так вот, коттедж был той ещё корягой: мечта для молодожёнов, но сущая тоска для холостяка. Дорога от него вилась вдоль соседнего холма и затем внезапно ныряла вниз в сторону Баронсбриджа на другой стороне. Этим путём я любил ходить, особенно в вечерних сумерках. Была ещё другая дорога, которая вела прямо в Холлоувейл – через леса – но меня она не особо заботила. Она была тёмной и мрачной, и пройдя около четверти мили от коттеджа, ты оказывался у остова церквушки и ещё неких дереликтовых сооружений, и это всё, что осталось от старой деревни Холлоувейл. Я не явл… я не был никоим образом впечатлительным человеком, но там витала атмосфера своего рода заброшенного осознания, и я избегал того пути, если только мог.
Подрывные работы были начаты в восточном конце долины, и армия лесорубов принялась бодро валить плантации елей и сикамор, под суровым взглядом старика Уайка, который продал нам долину, но оставил себе процент с лесоматериала. Моя работа, с учётом приходящей зимы, состояла в проверке и пересмотре моих прежних подсчётов, и сюда же входила здоровая доля полевых работ: хождение по извилистым траншеям, измерение глубины грунтовых вод, тестирование альтернативных направлений ручьёв с применением флуоресцентного порошка, и так далее. Часто я не возвращался до самой ночи, и иной раз находил пригодным путь через лес и мимо старой деревни Холлоувейл. Тем не менее, я никогда не наслаждался прогулкой. Еловые чащобы заканчивались раньше, чем ты доходил до деревни – но там, среди руин, был знатный подлесок… и… и разные кустарники по дороге, ежевика, полагаю, которые хватали за колени и затрудняли ходьбу. Разрушенная церковная башня делала… она издавала звуки в лунном свете… Совы, надо думать… Потом, около сотни ярдов дальше по дороге, там было своего рода… пустырь… безобразного вида… что-то вроде перекрёстка исчезнувших дорог, если ты понимаешь, о чём я. И оттуда тракт забирал вверх весьма круто в сторону моего коттеджа, располагавшегося под гребнем холма. Именно того самого места я избегал в дневное время и едва ли мог заставить себя пройти мимо ночью. Видишь ли, там росло… тисовое дерево.
Опять этот взгляд мыльного камня. Я налил моему другу ещё один хайбол.
– Тисовое дерево, – повторил он. – кряжистое, чёрное как плюмаж катафалка, и в зимнее время покрытое сверху донизу сыпью кроваво-красных ягод. Возможно, его обкорнал садовник-топиарист столетие тому назад – однако, какую бы форму оно не имело раньше, она пропала. Форма этого тиса внушала мысль о какой-то крылатой твари; да, о сове или летучей мыши, некой летающей ночной штуке с рваными крыльями и бесформенным, распухшим туловищем. Я думаю, оно могло отмечать границу старого погоста – но это должен был быть очень обширный погост, и для его заполнения потребовалась бы не одна тысяча лет для такой деревушки, как Холлоувейл. Возможно и то, что это дерево принадлежало саду давно исчезнувшего дома, – но кто бы ни жил в том доме, они должны были быть дьявольски извращёнными существами, вот что я чувствовал.
Я спросил старого Уайка однажды о том месте, и его ответ не был ободряющим.
“Когда вы захотели приобрести коттедж, я же сказал вам, что вы были бы более счастливы там внизу, в Баронсбридже,” – вот что он сказал. – “И не говорите потом, что я вас не предупреждал. Что вы там слышали, молодой человек? О чём-то, что летает по ночам, знаю. Это всё бабкины сказки, но я не буду отрицать, что здесь, наверху, довольно-таки одиноко.”
Я, однако, ничего такого про коттедж не слыхал, а из старого Уайка невозможно было вытянуть и лишнего слова. Но после его ухода я задумался над его фразой о чём-то, что летает в ночи. Во время осенних бурь я часто воображал себе, будто слышу звук хлопающих крыльев, какое-то хлопанье внизу в лощине, как если бы некая гигантская тварь устраивалась там на насест. Я списывал всё на ветер, выкидывающий фортели на лесоповалах у подножья долины. Одной крайне ветреной ночью хлопанье раздавалось прямо за стенами коттеджа, и меня разбудили стучащие и скользящие звуки во входную дверь и царапанье по ставням.
Одним поздним ноябрьским деньком я отправился по работе в пещеру на северный гребень лощины с намерением проверить, насколько понадобится усилить дно бассейна, если воды планируемого водохранилища достигнут определённого уровня. Я взял с собой рюкзак с провизией; однако работа заняла больше времени, чем ожидалось, и зимнее солнце уже сплющивалось, подобно громадной красной пиявке, среди вершин холмов, раскинувшихся позади моего отдалённого коттеджа, когда я возвращался обратно. Скорейший путь пролегал через лощину, хотя вернуться до наступления ночи в дом я и не надеялся.
Поначалу всё было хорошо. Вскоре я достиг бульдозера, его силуэт вырастал из мрака, напоминая допотопное чудище. Он отмечал границу дневной выработки лесорубов. Один из рабочих – маленький сероволосый тип по имени Уиттейкер из Шеффилда – пожелал мне доброй ночи; сам он, по всей видимости, в этот час занимался расстановкой кроличьих силков, что можно было понять по торчащей из его карманов проволоке. Он запихнул что-то в свой жилет и, судя по всему, вознамерился поправлять свою красную шейную бандану, когда я проходил мимо него. Я решил, что, должно быть, выбрал неверный путь через крутую вырубку, оставшуюся позади, ибо, когда добрался до первого разрушенного здания Холлоувейла, на небе уже красовалась яркая заиндевелая луна, делавшая зияющие оконные рамы домов и лепрозную хохлатую церковную башню неописуемо пугающими.
Кусты ежевики после того, как я поравнялся с церковью, стали особенно навязчивы, и одиножды, а то и дважды я растягивался во весь рост вдоль дороги. Когда я достиг открытого пустыря, ну, того самого перекрёстка, помнишь… что ж, тиса на нём не было. Я просто констатирую факт. Его попросту там не было. На его месте была здоровенная яма, вроде разрытой могилы, с рваными краями на месте корней – но ни следа самого дерева. Я сказал себе, что лесорубы, по ходу, выкорчевали его с помощью лебёдки – хотя никаких признаков подобных действий вокруг не было замечено, одна только осыпавшаяся яма в почве. Это было чудовищное дерево, и я должен был бы радоваться, что его не стало, если бы не эта дыра, которую оно оставило по себе, так как она была невыразимо отвратительнее, прямо-таки кромешный кавардак. Мне показалось, что я вижу что-то белёсое на дне ямы, и вот я уже сделал несколько шагов к краю, когда до моего слуха вновь донеслось это монструозное хлопанье в долине позади меня, и ещё будто тонкий, нечеловеческий, отдалённый крик. Я не стал долее прислушиваться, но сразу рванул с места в карьер и, задыхаясь, одолел последний оставшийся подъём до моего коттеджа.
Я тут же зажёг в камине ревущее пламя и стал жарить тосты с сыром над ним, а после ужина читал вплоть до одиннадцати часов. Не думаю, что меня очень уж затянул триллер, который я читал. Я напрягал слух, пытался уловить в тишине этот чудовищный хлопот крыльев. Один-два раза мне казалось, что я слышал его – но это могла быть просто упавшая ветка.
В ту ночь мой сон был тревожен. Около двух я проснулся из-за скрипов и сотрясений входной двери. Ветер, решил я; однако, стоило мне сесть в постели, и мне стало ясно, что это не мог быть ветер: ночь была вполне себе тиха.
Раздалось шуршащее хлопанье, как если бы циклопическое пернатое устраивалось на своём насесте: звук, который ты слышишь, когда проходишь птичник ночью, но гротескно преувеличенный. Я зажёг ночник на прикроватном столике и стал ждать. Слышны были знакомые шуршащие звуки; на этот раз их источник располагался вверху, на крыше. Затем я услышал, как что-то скользит по каминной трубе, и в следующий момент увидел нечто змеевидное, корчащееся в камине, что-то желтоватое, что поползло вдоль пола к моей постели. Оно на полпути замерло, разочарованно содрогаясь, пробуя удлинить себя ещё чуть-чуть, борясь за каждый дополнительный дюйм. Эта вещь была не чем иным, как древесным корнем – корнем, с налипшим на него землёй. Вся моя комната провоняла кладбищем. На мгновение кончик корня затрепетал, задрожал и будто поманил к себе; затем медленно стал уползать обратно, и я слышал, как он сворачивается внутри дымохода.
После этого я просто провалился в забытьё, как прогоревшая спичка.
На утро я решил поначалу, что это был сон – но ночник на столике за ночь выгорел, а на каминной решётке и на ковре рядом были кусочки земли.
Снаружи стоял жестокий мороз, а на серебристом снегу обнаружились странные следы, словно бы по дёрну проползли змеи. На моём крыльце были разбросаны алые ягоды – и ещё там лежала веточка. Я мог бы назвать её пером тиса.
С дальней оконечности лощины раздавались отзвуки лесоповала. В то утро мне хотелось человеческого общества как никогда, так что я избрал кратчайший путь. И на том перекрёстке уже не имелось никакой ямы; на её месте высился, как и всегда, тис, чёрный, таинственный и зловещий.
Я нашёл Уайка с группой работяг, окруживших бульдозер. Старик буквально рычал от ярости.
– Один из парней пропал. Уиттейкер, тот самый мастер по лебёдкам. Нельзя полагаться на этих шеффилдцев. Просто взял свой багор и был таков. Однако этим всё дело с местными слухами не закончилось. Другие рабочие тоже прислушиваются к историям. Хотели умывать руки часом ранее, значит-с.
Я сказал ему, что вполне солидарен с большинством, и подкинул идею, что им стоило бы начать утренную работу с тиса, стоящего близ устья лощины.
Люди стали шептаться меж собой, а Уайк только и сказал:
– Тисовое дерево, оно самое! Вязанка бабкиных быличек, хех.
– Кумушкины сказки или же нет, мистер Уайк, – ответил я, – но ставлю об заклад десять гиней, что вы не станете ночевать сегодня в коттедже вместе со мной.
Уайк любил гинеи, но тут он заколебался, как лист на ветру, и решил блефануть.
– Это всё чушь собачья. И мне не хотелось бы, чтобы вы беспокоили моих людей своими байками.
Но люди были на моей стороне.
– Отличная ставка, мистер Уайк. – крикнул кто-то.
– Десять гиней, – повторил я, – либо по рукам, либо нет. Если же придёте, то возьмите с собой один из этих ваших топоров. Я возьму один себе тоже, если позволите. А с тисом мы можем начать хоть завтра!
Когда Уайк пришёл ко мне в гости около четырёх пополудни, то захватил с собой топор и ещё священника. Это был мистер Виринг, пастор Баронсбриджа, седоволосый человек с вытянутым, интеллигентным лицом и приятными манерами.
– Пастор тоже интересуется этими баснями, так что я взял его с собой.
– Холлоувейл принято считать частью прихода Всех Святых Баронсбриджа, мистер Кейт. У меня дома имеется журнал, сохранившийся ещё от моего предшественника, м-ра Эндора. Тот отслужил пастором здесь порядка сорока лет и отошёл в мир иной в 1810-ом. Холлоувейл был заброшен в конце восемнадцатого столетия, и мистер Эндор описывает причину случившегося… что ж, он был пожилым человеком, и милосердно предположить, что его ум начал блуждать.
Я рассказал им, что видел и слышал в течение ночи. Виринг несколько раз бросал на меня колючие взгляды, а Уайк беспокойно бормотал:
– Он наслушался праздных сплетен, пастор, вот в чём вся соль. Покойный пастор, полагаю, несколько неразумно распространялся о… вещах, содержащихся в дневнике Эндора.
– Единственная сплетня, которую я слышал, пришла ко мне от Уайка, – ответил я на провокацию, – касаемо чего-то, что летает в ночи.
– Ладно, ладно. Ну-с, видно будет, как говорится.
И мы увидели. Тварь прилетела и захлопала над коттеджем сразу после полуночи. В этот раз оно применило новую тактику. Оно расшатало несколько черепиц, и через открывшуюся щель зазмеились похожие на гадюк корни, которые обвились вокруг лодыжки Уайка. Тот в страхе вскрикнул, в то время как Виринг и я стали молотить по щупальцам нашими топорами. Корни были ужасно тверды, и когда мы прорубили их, отделённые завитки стали извиваться подобно червям на полу. Тяжесть на крыше сместилась в сторону, и мы услышали, как нечто уносится обратно в лощину с унылым хлопаньем.
– Оно вернётся вновь, – хрипло гаркнул Уайк. – Оно вернётся, говорю вам, и расширит эту дыру в крыше.
– Тварь привязана к долине, – произнёс тогда пастор. – Эндор сказал, что оно держится в пределах долины. Оно приходило именно так, и люди пропадали из своих домов.
– Оно вернётся! – взвыл Уайк, – стоило ему найти путь внутрь, оно прилетит вновь!
– Мы можем подняться наверх гряды, – предположил я, – и перевалить через неё вниз, к Баронсбриджу.
– Оно набросится на нас прежде, чем мы хотя бы доползём до верха. Мы обречены.
– Я не согласен тупо ждать, пока оно вернётся, – ответствовал Виринг. – За пределами долины мы находимся в руках Господа. Здесь же… мы можем по крайней мере молиться.
– И затем мы сами набросимся на него. – заключил я.
Долина была очень тиха. Мы опустились на колени – держась как можно дальше от этих по-прежнему корчащихся обрубков на полу – пока мистер Виринг молился, чтобы мы могли быть избавлены от Сил Тьмы. Затем мы вышли наружу через заднюю дверь и стали карабкаться вверх по холму. Тварь учуяла нас и начала охоту. Мы слышали, как оно хлопает позади нас, и порой выхватывали из мрака силуэт наподобии огромной птицы с канатами вместо когтей, кружащей над верхушками деревьев или же неуклюже распластывающейся на склонах долины. Мы делали всё, чтобы скрыть своё продвижение, но деревья заметно поредели, когда мы приблизились к вершине гребня, и стоило нам предпринять последний отчаянный рывок, как оно заприметило нас. Я услышал свистящий шум, когда Тварь начала пикировать на нас, а Виринг издал вопль. Он споткнулся и упал, а позади него я уже мог различить гротескную тёмную массу, скользящую и движущуюся за ближайшим уступом.
Поначалу я решил, что мы его потеряли. Твари оставалось сделать ещё один выпад и… и тут до меня дошло. Оно не могло взлететь ещё выше: оно было поймано в клетку этой нечистой лощины; оно угнездилось на нижнем ярусе гряды и послало вверх свои длинные жёлтые щупальца из змеекорней на захват добычи.
– Вставай же! – закричал я. – Во имя всех святых, Виринг. Ещё несколько шагов и ты спасён.
Тем временем один корень уже затянулся вокруг его ноги, и на подходе через траву уже непристойно извивались более толстые его собратья.
Виринг наконец услышал нас: раздался глухой стук, злобный свист, и в следующее мгновение мы вытянули его в безопасное место.
Какое-то время мы все трое лежали на дороге через гряду, полностью вымотанные, прислушиваясь к шороху этих корневищ, вслепую шарящих в поисках ускользнувшей от них жертвы. Затем мы повернули наши спины к Холлоувейлу и начали крутой спуск на ту сторону к Баронсбриджу.
Когда мы добрались до дома приходского пастора, мистер Виринг передал мне увесистый томик ин-кварто, обёрнутый в зелёную марокканскую кожу, и я просидел всю ночь, разбирая паучий почерк старого Эндора в выцветшей туши сепийного оттенка, пока Уайк съёжился в кресле у огня с раскрытой на коленях Библией. Проблема, согласно записям Эндора, началась с момента, когда тис принёс первые ягоды. Была легенда, ходящае в его дни, что в начале семнадцатого столетия некую женщину родом из Холлоувейла повесили за ведьмовство и закопали на том самом перекрёстке с вбитым в сердце тисовым колом. На виселице она якобы поклялась, что вернётся вновь, на крыльях ночи, и изничтожит всю деревню. Последние слова, сказанные ею, прежде чем палач натянул петлю, были следующего содержания: “Когда первая капля крови окропит её перья, сова выйдет на охоту за мышами.”
Утром мы взяли несколько канистр керосина и одну-две палочки гремучего студня**** и двинулись к тому самому тисовому дереву, что стояло как ни в чём не бывало на окраине разрушенной деревни Холлоувейл, и мы спалили проклятую тварь к чертовой бабушке. Оно вскричало, когда рухнуло.
Среди его корней обнаружились вросшие в них некие объекты – черепа и кости, заржавленный меч, старый кремневый пистолет и золотая цепочка, а также несколько кроличьих ловушек и красный нашейный платок-бандана, практически целёхонькие. Но самой ужасной вещью был огроменный розовый слизень, завёрнутый в кокон из серых волос – раздувшееся, пульсирующее существо, напоминавшее женщину, отвратительно распухшую от водянки. Мы вылили керосин между корней и внутрь этой нечестивой ямы и подожгли. Огонь полыхал весь день – и мало чего там осталось от дерева или вещей… или Существа в его корнях…
Когда я последний раз видел Холлоувейл, то лощина выглядела как тускло мерцающее водное зеркало. Опять же, когда моя фирма предложила мне работу, связанную с бурением грунтовых скважин в пределах австралийской Пыльной Чаши*****, я тут же согласился. Ты можешь пройти мили, сказали мне тогда, и не встретить ни единого дерева.
Конец
----------------------------------------
ГЛОССАРИЙ
*Сады Кью — имеются в виду Королевские ботанические сады Кью, расположенные в юго-западной части Лондона между Ричмондом и Кью, исторический парковый ландшафт XVIII-XX вв; "без стекла" — автор имеет в виду, что большая часть парковых растений содержится в крытых стеклянных оранжереях.
*Агаг (/еɪɡæɡ/; иврит: אֲגַג'Ăḡāḡ, арабский: يأجوج) — северо-западное семитское имя или название, применяемое к библейскому царю. Было высказано предположение, что «Агаг» – династическое имя царей Амалека, подобно тому как “фарао” (pr aA – “большой дом”) использовалось как династическое имя для царей древних египтян.
В Торе выражение «выше Агага и его царство будет поднято» было произнесено Валаамом в Цифрах 24: 7 в его третьем пророческом произношении, чтобы описать царя Израиля, который был бы выше царя Амалика, Под этим понимается, что царь Израиля займет более высокое положение, чем сам Амалек, и будет обладать более широкими полномочиями. Писатель использует намек на буквальное значение слова «Агаг», что означает «высокий», чтобы передать, что царь Израиля будет «выше Высокого». Характерной чертой библейской поэзии является использование каламбуров.
** Научные названия: Nageia polystachia, Nageia thevetiaefolia, Podocarpus thevetiaefolius; внешний вид синтады не очень схож с тисом, возможно, автор ошибся.
***Гремучий студень (гелигнит) — мощное бризантное взрывчатое вещество класса динамитов. Получается при растворении в нитроглицерине нитроцеллюлозы в виде пироксилина или коллоидинового хлопка. Впервые получен Альфредом Нобелем в 1875 году.
****Зона сильной ветровой эрозии и пыльных смерчей на австралийском континенте (а также на американском и евразийском: в Китае, Монголии и Северной Африке), особенная активность – 1895-1945 гг. См. Ткж. https://thewalrus.ca/the-chinese-dust-bowl/
-----------------------------------------------
Тот самый гелигнит Нобеля
НАУЧНОЕ ПРИМЕЧАНИЕ
===========================
Taxus baccata (европейский тис) — хорошо известное ядовитое растение. Употребление относительно небольшого количества листьев может быть смертельным для домашнего скота и людей. Токсичность тисовых листьев обусловлена присутствием алкалоидов, известных как таксины, из которых таксин В считается как один из наиболее ядовитых. Известно, что таксины также присутствует в коре и семенах тиса, но отсутствуют в мясистых красных ариллах.
Возникновение таксинов в листьях, семенах и коре тиса часто обобщается в книгах и в интернете, поскольку «все части» тиса ядовиты, за исключением ариллов. Это создало путаницу в том, опасна ли древесина тиса.
Те, кто ищет доказательства токсичности древесины тиса, несомненно, найдут ссылку на наблюдения римского натуралиста и философа Плиния Старшего, который в своей «Естественной истории» (77-79 г. н.э.) отметил, что «даже фляги для путешественников, сделанные из дерева в Галлии, как известно, вызывали смерть». Однако в современной научной литературе доказательство того, что древесина тиса вызывает проблемы со здоровьем, ограничена несколькими случаями раздражения или дерматита.
Когда химики в Кью изучали научную литературу по химии древесины тиса, они обнаружили, что сообщения о таксинах, особенно таксине В, находимого в сердцевине тиса, также были двусмысленными. Заявления не подтверждались ссылкой на оригинальные исследования, демонстрирующие наличие таксинов, хотя были проведены некоторые общие и неспецифические тесты на алкалоиды.
В Kew ранее был разработан чувствительный метод обнаружения таксина B для помощи в исследованиях по отравлению скота. Способ включал изготовление экстракта испытуемого материала в метаноле и его анализ с помощью жидкостной хроматографии-масс-спектрометрии (LC-MS), метод, который способен обнаруживать следовые количества конкретного соединения в химически сложном растворе. Когда химики Кью применили этот метод к тису сердечника, они не смогли обнаружить таксин B.
В листьях тиса, как сообщается, имеются многочисленные алкалоиды в дополнение к таксину В, а основной таксин в коре отличается от такового в листьях. Ещё больше таксинов было обнаружено у других видов Taxus. Таким образом, чтобы расширить поиск таксинов, химики Кью разработали метод LC-MS для обнаружения таксин-алкалоидов в целом, а не только таксина B.
Недавно этот метод был опубликован в Journal of Chromatography B и дополняет специфичный метод для выявления таксина B при исследовании инцидентов, связанных с отравлением крупных рогатых животных листьями тиса. Когда новый метод был применен к тисовой сердцевине, то он обнаружил массив алкалоидов (включая основной алкалоид в коре), хотя концентрация алкалоидов была низкой по сравнению с листьями или корой.
Токсичность таксин-алкалоидов, обнаруженная в тисовой сердцевине, неизвестна. Тем не менее, поскольку химики Кью легко обнаруживали загрязнение в вине, в которое было помещено тисовое дерево, было бы разумно предостеречь от наблюдения Плиния и не пить вино из тисовой посуды.
Статья д-ра Джеффри Кейта (исследователь-фитохимик, RBG Kew)
НЕНАУЧНОЕ ПРИМЕЧАНИЕ
=============================
Одним из трех магических деревьев Ирландии был тис, известный под названием «Древо Росса». Ирландские оллавы почитали тис больше всех остальных деревьев. В сказании о Туатха де Данаан — богоподобной волшебной расе древних ирландцев — последней великой королевой-воительницей была Банба, сестра Фодл и Эйре. Банба была убита и обожествлена как одна из ипостасей Белой Богини, а именно той, что связана со смертью. Тис, как дерево жизни и смерти, был посвящен этой богине и именовался «Слава Банбы». Древние кельты давали тису и другие названия. Имя «Чары познания» говорит само за себя, а название «Королевское кольцо», как утверждают, имеет отношение к броши, символизировавшей смену циклов существования. Брошь носили правители кельтов, чтобы та постоянно напоминала им о неизбежности смерти и последующем возрождении. Тис был символом смены этих циклов. Смерть открывала путь к возрождению и вечному существованию души. Друиды считали, что тис способен преодолевать границы времени.
В ритуалах друидов тис олицетворял собой высокую степень жречества, именовавшуюся Оват (Ovate). Для посвящения в Оват претендент должен был пройти через символическую смерть, чтобы возродиться обладателем новых познаний, не имеющих границ и находящихся за пределами времени. Таким образом, тис становился средством прямой связи с предками и царством духа, где обитают ангелы и заступники, способные оказать помощь каждому из нас — если мы распахнем свои души, дабы принять ее.
С помощью тисовых жезлов маги предсказывали будущее, а на тисовых брусках для длительной сохранности вырезали огамические записи. После соответствующей выдержки и полировки древесина тиса может храниться тысячелетиями, и считалось, что заключенная в записи магия будет действовать до тех пор, пока существует запись. По древним верованиям, особой силой обладали жезлы и посохи, сделанные из тиса, поскольку благодаря своей долговечности они передавали магическую силу духа дерева, могущество богов и волю своего владельца. Во всем мире получили распространение легенды, в которых прикосновение тисового жезла или удар посоха может привести к грандиозным изменениям — как добрым, так и злым. Окружающий тис мистический ореол еще больше усиливал веру в его магическую силу. А становлению предрассудков помогали присущий всем людям страх смерти и использование тиса как оружия и смертельного яда.
Тис, как говорят, охраняет врата между этой жизнью и жизнью будущей, а также защищает нас от злых духов Иномирья. С древних времен тис как священное Древо бессмертия ассоциируется с местами захоронения, где он защищает и очищает мертвых. В Бретани верят, что кладбищенские тисы соединяются корнями со ртом каждого из покоящихся вокруг них тел. Древний обычай класть ветви тиса под саван умершего считался средством защиты бессмертной души покойника на пути в Подземное царство. В древних Греции и Риме тис был посвящен Гекате, культ которой распространялся вплоть до Шотландии. Зелье, булькающее в знаменитом котле ведьм из шекспировского «Макбета», содержит «собранные во время лунного затмения» побеги тиса. Дядя Гамлета, чтобы умертвить короля, наливает ему в ухо ядовитый, «дважды смертельный тис».
Для христианской церкви тис стал деревом воскресения — символом Иисуса Христа, восстающего из гроба после распятия. Тис находится также под управлением планеты Сатурн, а поскольку он связан с луком и стрелами, он ассоциируется с зодиакальным созвездием Стрельца.
Во многих легендах тис выступает в виде символа несчастной любви, когда возлюбленных соединяет только смерть. Примером служит сказание об ирландской даме Изольде, выданной замуж за короля Корнуолла Марка. Своего супруга Изольда не любила, и ее мать приготовила любовный напиток, чтобы приворожить дочь к мужу. Однако вместо Марка напиток выпил его племянник Тристан. Тристан и Изольда страстно полюбили друг друга, и после многих расставаний и перипетий судьбы они умерли, слившись в объятиях. Согласно легенде, Тристана и Изольду похоронили в Корнуолле, в замке Тинтагель чуть выше пещеры Мерлина. Через год над каждой из могил выросло по тису. Три раза король Марк вырубал деревья, и трижды они появлялись снова В конце концов Марк отказался от такого мщения и позволил деревьями расти. Прошло время, и их ветви сомкнулись и переплелись так, что разъединить их стало невозможно.
«Три корня поддерживают дерево, и далеко расходятся эти корни. Один корень – у асов, другой – у инеистых великанов, там, где прежде была Мировая Бездна. Третий же тянется к Нифльхейму, и под этим корнем – поток Кипящий Котел, и снизу подгрызает этот корень дракон Нидхёгг. А под тем корнем, что протянулся к инеистым великанам, – источник Мимира, в котором сокрыты знание и мудрость. Мимиром зовут владетеля этого источника.»
(С) Младшая Эдда, пер. О. А. Смирницкой
I
ВАМ, СКОРЕЕ ВСЕГО, знакомо имя профессора Даниэля Раттера из колледжа им. Св. Эмерана в Кэмбридже. В своё время он был выдающимся фолклористом, написавшим несколько трудов по чёрной магии и демонологии, которые по-прежнему остаются актуальными. Он встретил свой конец в довольно странной манере в 1929 году, во время изысканий в разрушенном монастыре св. Дихула, что в австрийском Тироле. Газеты попросту сообщали, что он утонул во время поисков спрятанного прохода, который, по его предположению, находился в колодце на территории монастыря. По сути, факты более-менее подтверждают данное утверждение, но конкретные детали были, тем не менее, подвергнуты цензуре при публикации статьи в силу своей исключительной невероятности. Ещё только одно лицо помимо меня знает тайну смерти профессора, и им является хранитель монастырских развалин. Он, однако, умер месяц назад, и теперь я чувствую себя свободным описать всё как есть.
Дэниел Раттер, несмотря на его учёную степень, не был особенно популярным в научной среде. Любительские занятия оккультизмом в течение многих лет наделили его зловещей репутацией, которая отнюдь не опровергалась его внешним видом. Он был высок и тёмен, примерно пятидесяти лет, и всегда носил чёрный плащ и широкополую чёрную шляпу. В стенах колледжа св. Эмерана на него глядели искоса, и мало кто из его коллег могли замолвить за него пару добрых слов. Его комнаты располагались в углу Невинсон Корт, между часовней и библиотекой, и он выходил в Холл нечаще, чем это было необходимо. И всё же, как мне стало ясно впоследствии, он был добрым, великодушным человеком.
Я поступил в колледж в 1924 году и, будучи не слишком усердным, не имел особых ожиданий помимо ординарного получения степени. Вскоре я уже знал профессора на расстоянии, однако моя первая встреча с ним произошла в более чем неортодоксальной манере во время окончания моего последнего семестра в Университете. Я отужинал с друзьями, жившими в Котене, деревушке на расстоянии около трёх миль от Кэмбриджа, и уже возвращался домой вдоль полей, примерно к одиннадцати часам вечера. Ночь была ясной, полная луна освещала окрестности практически так же ярко, как солнце днём. Дорога была отчётливо видна довольно далеко впереди, а башни и шпили Кэмбриджа обрисовывались вполне себе отчётливо. Я как раз вышел на узкую аллею, что пересекала Мэйдингли Роуд, когда увидел тёмную фигуру прямо перед собой. Она имела вид высокого мужчины, одетого в длинный плащ, и я без труда распознал профессора Раттера. Я предположил, что мне не помешает компаньон, и также подумал, что было бы весьма интересно, если им окажется такой известный учёный. Поэтому я ускорил свой шаг с намерением нагнать его. Внезапно другая фигура выпрыгнула из-за живой изгороди и бросилась вдогонку за первой. Было что-то неописуемо мерзкое в этом новом попутчике. Он был низкоросл и кряжист, и передвигался резкими, дёргающимися, прыгающими скачками. Пока я наблюдал за ним, я почувствовал страх, но страх этот был не за меня, а за профессора. Я ускорил свой шаг ещё, пока практически не перешёл на бег. Приземистая фигура также стала двигаться быстрее, и скоро она уже почти дышала в спину профессору. Внезапно она накренилась вперёд. Огромные ручищи, подобно лапам обезьяны, рассекли воздух, обхватили человека и повалили его наземь. Я услышал, как Раттер закричал, и бросился вдоль дорожки ему на помощь. Последовала короткая схватка. Я сознавал, что ударяю по чему-то холодному и дряблому, покрытому жёстким волосом, как вдруг нечто с животным рыком освободило свой захват на жертве и отскочило обратно, перемахнув через живую изгородь.
Профессор невозмутимо поднялся с земли, извлёк откуда-то электрический фонарь и направил его луч прямо мне в лицо.
“А!” – сказал он, увидев мой галстук. – “Студент св. Эмерана. Это хорошо. Вы прибыли как раз в нужный момент и, возможно, спасли мою жизнь. Я был несколько не подготовлен для подобного нападения, хотя мне следовало бы лучше подумать заранее, чтобы идти этим путём после наступления темноты.”
“Отправимся вдогонку за тварью?” – спросил я. – “Она может навредить кому-нибудь ещё.”
“Нет,” – был дан ответ. – “Оно ушло. Оно уже прекратило существование – растворилось в чистом воздухе. Тварь, что вы только что наблюдали, не является ни человеком, ни зверем. Это был элементал*, и он атаковал меня, так как боялся моей власти.”
Он произнёс это столь спокойным тоном, что было похоже, как если бы он констатировал обыкновеннейший факт. Я уставился на него в изумлении и выдал, запинаясь, какое-то бессмысленное замечание.
“Полагаю, вы считаете меня чуточку психом”, – продолжил он. – “Идёмте, мы отправимся обратно в колледж вместе, и я попробую объяснить вам суть этого дела. Конечно, вы знаете, кто я?”
Я подтвердил, что это, несомненно, так, и он продолжал.
“Я отправился в Мэйдингли, чтобы попробовать угомонить привидение в одном одержимом доме. Оказалось, что это никакой не призрак, а исключительно злонравный элементал, привязанный к месту отвратительным преступлением, которое было совершено несколько лет назад. Произведя древний ритуал, я сумел изгнать тварь из дому, и уже решил, что экзорцизм одолел её полностью. Но тварь оказалась более могучей, чем я ожидал, и, одержимая идеей навредить мне, стала преследовать меня по полям.”
“Но могло оно нанести вам физический ущерб?” – спросил я.
“Естественно. Элементалы суть духи земли, злобные сущности, или даже множество злобных сущностей, способных принимать материальную форму. Если бы не ваше своевременное вмешательство, оно могло, поди, и задушить меня. К несчастью, я притягиваю подобный вид духов, но обычно я подготовлен к встречам с ними.”
Я проборомотал какую-то банальность и почувствовал облегчение ввиду того факта, что мы были уже вблизи огней Уэст Роуд. Профессор, по-видимому, счёл всё происшедшее весьма прозаичным и вскоре сменил тему беседы. Он стал расспрашивать меня о моей персоне. Когда он услышал, что я уже близок к окончанию последнего семестра, то поинтересовался, чем же я собираюсь заниматься по жизни.
“Боюсь, у меня нет особо светлых перспектив,” – ответил я. – “Мои близкие – люди небогатые, и мне придётся искать какую-то работу. Думал занять должность секретаря или отправиться за границу. У меня есть дядя, у которого плантация на Ямайке, и вполне возможно, что он сможет предложить мне должность клерка.”
“Определённо не самые блестящие перспективы,” – заключил профессор с улыбкой. И после он вновь сменил тему разговора, так что мы обсудили Юнион, современную университетсвую жизнь в сравнении с теми днями, когда он сам был студентом, и грядущий визит известного политикана на вручение почётной степени. Он был прекрасным собеседником, и время пролетело незаметно, пока сторож не отворил ворота и не впустил нас на Большой Двор св. Эмерана. Когда мы прощались, профессор схватил меня за руку, сказав:
“Вы оказали мне изрядную услугу и ныне я в глубоком долгу перед вами. Приходите повидаться, пока ещё вы здесь, и я, может быть, предложу вам несколько более конкретные выражения моей признательности. Между прочим, скажите мне ваше имя.”
“Джон Эванс, сэр.” – сказал я.
“Джон Эванс,” – повторил он. – “Не забыть бы.”
Я смотрел, как его высокая фигура пересекла площадь двора и прошла мимо Щитов, мало думая о том замечательном приключении, которое я волей судьбы должен был разделить с профессором Раттером – приключении, по сравнению с которым странное происшествие этой ночи было не более, чем незначительной прелюдией.
II
Я навестил профессора Раттера, как он и предложил, за день или два перед своим выпуском из Кэмбриджа. Невзирая на всю его зловещую репутацию, в его комнатах не было совершенно ничего примечательного. Думаю, что я отчасти ожидал найти там чучело крокодила, свисающее с потолочных балок, хрустальный шар на столе и чёрного кота, сидящего на его плече. Вместо этого, комнаты оказались очень даже комфортабельными и даже обильно меблированными, отражая вкус человека, знающего толк в искусстве и любящего окружать себя изысканными вещами.
“Что ж, молодой человек,” – приветствовал он меня. – “Материализовалась уже какая-то работёнка?”
Я признался, что пока ничего такого не обнаружил, и боялся, что это будет значить для меня билет на Ямайку и кофейную плантацию.
“И вы не то что бы очень рвались на эту вашу Ямайку. Это же очевидно. Итак, я тут подумал и решил, что стоит предложить вам место, которое придётся вам больше по вкусу. Мне требуется компаньон-секретарь – кто-то с крепкими нервами и не возражающий против путешествий. Вы шпрехаете по-немецки?”
“Да, сэр,” – с живостью откликнулся я. – “Я пять лет учился в Германии, посему могу похвастать отличным знанием языка.”
“Хорошо! У меня тут намечается кое-какое исследование, которое потребует от меня переместиться в австрийский Тироль на несколько недель, и непременным условием для моего секретаря является знание немецкого на должном уровне. Итак, давайте проясним суть дела. Работа ожидается с привкусом опасности. Цель моих изысканий представляет определённый оккультный интерес, и мы можем столкнуться со сверхъестественным. Я уверен, что буду способен защитить вас так же хорошо, как самого себя, иначе я бы не предлагал вам данную позицию. Как вы на это смотрите?”
Сказать, что я был огорошен предложением профессора – значит, налить воды вместо вина. С практической стороны вещей я не знал ровным счётом ничего о любимом предмете моего нанимателя, но зато искренне желал схватиться за любое дело, означавшее авантюру. И мне также угрожала перспектива остаться куковать без работы, тем самым подвигая моего отца на дальнейшие расходы, а это уже было бы выше его сил. Здесь же имелся шанс, что я смогу вернуться домой с добрыми вестями касаемо того, что мне удалось занять должность, требующую немедленного вовлечения в деятельность. Результатом данной дилеммы стало то, что я с превеликой благодарностью принял предложение профессора и получил место его компаньона-секретаря с окладом в 200 фунтов годовых, с учётом оплаты всех издержек. Мы хлопнули по бокалу шерри, чтобы запечатать сделку, и мой новый наниматель предложил мне взять двухнедельные каникулы, после чего быть готовым сопровождать его в Тироль.
Я вернулся в колледж св. Эмерана в качестве секретаря профессора Раттера в конце июня 1929-го года. Оказалось, что нам предстоит задержаться в стенах университета ещё как минимум на неделю, так как были некоторые вещи, которые необходимо было завершить профессору прежде его отбытия из Кэмбриджа. В первые два или три дня я был ангажирован в обычную рутину с корреспонденцией, корректуру доказательной базы статей для американских журналов и оплату счетов за расходные товары в течение семестра. Затем, одним ранним утром профессор вошёл в комнату, где я работал, и поместил грязный кусок пергамента на столешницу.
“Вот!” – воскликнул он возбуждённым голосом. – “Тут причина нашего предстоящего отбытия в Тироль. Этот документ написан монахом аббатства св. Дихула в 1414 году. Прочитайте его целиком и сделайте перевод для последующего использования.”
Хотя манускрипт был краток, его дешифровка оказалась довольно-таки сложным делом. Когда-то он был повреждён от воды, и некоторые буквицы были размыты. К тому же он был написан на старонемецком диалекте, который оказался для меня чем-то новым. Наконец, я закончил с переводом и почувствовал, что он вполне сносно соответствует значению оригинала. Вот что он гласил:
“Я, Отто фон Унтерзейн, монах ордена св. Бруно в аббатстве Нашей Дамы и св. Дихула, сим возглашаю, что Жемчужина Зелло была передана мне на хранение Братом Вальдибрандом из Стэмса, вместе с тем, что суть страж жемчужины. Во время последних войн я писал императору и предлагал ему помощь теми средствами, что я располагаю под рукой. Однако же, предложения мои не нашли должного отзыва у него. Вместо же этого, была снаряжена комиссия, назначенная произвести обыск в моём имуществе и содержимом дома этого. Ибо считали они (и, возможно, небезосновательно), что такая сила, о какой я заявлял, могла происходить только от Сатаны, и что тот, кто владеет Жемчужиной Зелло, должен зваться хоязином Сатаны.
Посему, пока не было открыто всё, я призвал Брата Килиана на совещание и вместе мы сделали тайник в старом колодце к северу от церкви. Там мы спрятали жемчужину и её стража, и поместили надёжный замок на входе. Пусть же те, кто будут искать её, остерегутся. Для лучшей сохранности этого тайника я постановил, что если со мной вдруг произойдёт что-то дурное, то пусть ключ от колодца будет помещён внутрь моей гробницы. Когда же придёт мастер (а он не может не прийти), чтобы найти драгоценность, он должен сперва вскрыть мою могилу и там найти ждущий его руки ключ.”
Позже тем же днём профессор вернулся ко мне и одобрил перевод.
“Что ж,” – сказал он, устраиваясь в кресле. – “Я полагаю, ты желаешь знать, о чём это всё?”
“Ну да,” – подтвердил я, – “смысл этой рукописи слишком тёмен для меня. Кто такой был Отто фон Унтерзейн и что такое эта Жемчужина Зелло?”
“Отто, мой дорогой друг,” – ответил Раттер, – “был именно тем, кем он себя описал – монахом аббатства св. Дихула, неподалёку от Шваца. Жемчужина Зелло была, или же есть и поныне, драгоценным камнем, по поверью, найденным персидским астрологом Зелло и якобы наделяющим своего носителя разнообразными оккультными силами – такими, как например, тайной трансмутации металлов, искусством исцеления и способностью находить спрятанные сокровища. Отто, кто, несомненно, был мастером чёрных искусств, заполучил жемчужину у монаха из Стэмса и, что не очень мудро с его стороны, раструбил о том, что теперь он – владелец драгоценного камня, на всю страну. Комиссия, о которой он говорит в документе, признала его виновным в ведьмовстве и колдовстве, и он был приговорён к смерти. Насколько я смог удостовериться, его обезглавили. Но, прежде чем он был помещён под трибунал, ему удалось спрятать жемчужину в тайнике, и я надеюсь найти её там.”
“Конечно,” – воскликнул я, – “сами вы не верите в эту историю. Ну а что, документ же был написан более пяти столетий тому.”
“Это вовсе не отрицает тот факт, что жемчужина существовала и, с учётом всего нам известного, продолжает существовать. Я уверен, что мы должны найти её в монастырском колодце – в том самом месте, где Отто её запрятал.”
“И что же вы будете делать с ней, когда найдёте?”
“А! Это ещё будет видно. Многие оккультисты склоняются к мысли, что драгоценный камень – не жемчужина вовсе. Возможно, данная мысль происходит из рационального объяснения тех странных сил, которыми эта вещь якобы обладает. Я отнюдь не удивлюсь, обнаружив, что это ни больше, ни меньше, чем кусочек радия.”
“Там ещё что-то про стража говорится,” – указал я ему.
“Да. Я полагаю, мне следует принять это всерьёз, и у меня уже есть некоторые мысли по этому поводу. Это может быть просто какая-нибудь кукла, сделанная, чтобы отпугнуть профанов; или же это могло быть животное; и, хотя я думаю об этом в последний черёд, существует отдалённая вероятность того, что Отто был достаточно подкован в вопросе, чтобы создать элементала для охраны сокровища.”
Два дня спустя мы покинули Кэмбридж и направились в Иннсбрук.
III
На верхушках гор всё ещё лежал небольшой снег, но погода была тёплой и солнечной, а долины были оживлены цветами. Мы сняли комнаты в маленьком отеле в Иннсбруке и провели день или около того, изучая приятный городок. Я никогда не был здесь ранее, но Раттер знал его неплохо и показал мне все его достопримечательности. Сперва мы отправились поглядеть на статую Короля Артура в Хофкирше, затем на рельефы Грассера на Гольден Дахле, после – в тирольский музей искусств и под конец – на замечательный ансамбль фонтанов на улицах и в парках. Также мы совершили несколько экскурсий в горы и посетили некоторые интересные замки и монастыри. Но прошла неделя, прежде чем мы наняли водителя и, под надзором профессора, доехали до аббатства св. Дихула. Мне уже стало известно, что монастырь был запущен порядка сотни лет, когда он вошёл в собственность семьи Стеесмер. Они ни разу не обратили на него должного внимания и позволили зданиям медленно разрушаться. Нам удалось опросить графа Антона фон Стеесмера, и профессор объяснил ему, что желал бы произвести некоторые антикварные исследования в аббатстве. Граф с готовностью дал нам своё разрешение на посещение этого места и также любезно позволил производить любые экскавации, которые профессор сочтёт нужными. Конечно, он был не в курсе истинного интереса Раттера среди заброшенных монастырских стен, и решил, что мы планируем составить архитектурный план зданий. Он также сообщил нам, что в аббатстве имеется местный смотритель, и посоветовал нам расположиться у него в доме для гостей на несколько дней. Это нас вполне удовлетворяло, и граф пообещал написать смотрителю и проинструктировать его касательно подготовки комнат для нас.
Первоначальный вид на аббатство св. Дихула был удручающим. Более мрачного нагромождения камней я не встречал. Серые стены заросли какими-то унылыми ползучими растениями, уцелела лишь половина церковной башни, а ржавые ворота валялись под разбитыми петлями. Мы въехали на угрюмый монастырский двор, и шум автомобиля потревожил сотни грачей, гнездящихся в руинах. Их хриплый грай явился для нас как бы странным хором приветствия. Единственным знаком человеческого обитания была тонкая струйка дыма, поднимающаяся из дымохода постройки, стоявшей рядом с воротами. Это, предположительно, и был дом для гостей. Я спешился и постучал в дверь. После нескольких минут послышалось шуршание ног, отпирание засовов, снятие цепочки, и на пороге следом за распахнувшейся дверью возникло белое лицо. Оно шокировало меня, так как это был облик человека, жившего под тенью ужасного страха. К этому времени ко мне присоединился профессор и на своём беглом немецком представил нас. Смотритель поклонился и улыбнулся, приветствуя. Тонким, дребезжащим голосом он ответил, что получил сообщение от графа, и всё уже было приготовлено для нашего приёма.
“Я уверен, вы извините меня за грубость обстановки,” – сказал он. – “Здесь я совершенно один, и ко мне не часто заходят посетители. Два дня в комнатах горят свечи, так что я думаю, вы найдёте их хорошо проветренными и достаточно комфортабельными.”
Он вытащил наш багаж из машины, после чего мы последовали за ним вверх по лестнице к двум большим комнатам с сообщающейся дверью. Они были весьма скудно обставлены, и кровати выглядели так, как будто они находились здесь ещё с монастырских времён. Старик, которого звали, как он нам сказал, Хансом Штейнгелем, кажется, не испытывал особого удовольствия покидать нас. Я заметил, что вновь и вновь он бросает косые взгляды через плечо, будто ожидая, что кто-то следует за ним. Один раз он будто стал прислушиваться к чему-то, и мне показалось, что я услышал звук низкого смеха из какого-то отдалённого угла дома. Наконец, нам удалось избавиться от Ханса с обещанием, что мы спустимся на приём пищи в течение получаса.
“Вы обратили внимание на этого человека?” – спросил профессор, как только дверь захлопнулась. – “Его что-то или кто-то преследует, и он попросту истосковался по общению с другими людьми.”
“Да,” – согласился я. – “Он определённо чего-то боится. Хотя зачем нервозному человеку следует жить в подобном заброшенном месте – свыше моего понимания.”
Мы помылись, распаковали наши чемоданы и спустились вниз в обеденную комнату. Это оказалась длинная сводчатая зала с массивным трапезным столом по центру. Ханс совершил чудеса в приготовлении провизии. Здесь была жареная птица, сервированная с картофелем и бобами, тушёные яблоки, крем-сыр из козьего молока, и ещё большой кувшин холодного лагера. Профессор настаивал, что смотритель должен отобедать с нами, так что Ханс, с этой лёгкой грацией, отличающей тирольского крестьянина, занял своё место за столом. Он стал более весёлым под влиянием еды или же компании. Однако всё время он, по-видимому, продолжал прислушиваться. В какой-то момент он бросил взгляд через плечо, и один раз я увидел, как он осенил себя исподтишка знаком креста. Раттер также приметил его страхи и в конце концов спросил:
“Тогда вы не должны жить в одиночестве в этом мрачном месте,” – сказал профессор. – “В таком месте можно расшатать любые нервы, и вряд ли людям робкого склада характера может быть полезно здесь находиться.”
“Н-но я н-не могу п-покинуть е-его,” – объяснил Ханс. – “М-мои п-предки были с-слугами у м-монахов ещё до того, к-как аббатство б-было з-заброшено, и н-начиная с-с того в-врем-мени здесь в-всегда б-был смотритель из р-рода Ш-штейнгелей. К-когда я ум-мру, этому п-придёт к-конец, так как я н-не имею с-сына, чтобы он м-мог продолжить т-традицию. Но, п-пока я-я ещё ж-жив, м-мне д-должно оставаться з-здесь.”
Профессор оставил всё как есть, но я видел, что он далёк от удовлетворения. Позже он объяснил Хансу, что, возможно, понадобится потревожить одну из могил в церкви аббатства. Старик воспринял эту весть вполне спокойно, пока Раттер случайно не обмолвился, что могила, которую он собирался вскрыть, принадлежит Отто фон Унтерзейну. Мне никогда не доводилось видеть столь внезапную перемену в человеке. Его бледное лицо чуть ли не позеленело, и он вскочил со своего кресла.
“Нет, нет!” – вскричал он. – “Не трогайте его, я вас заклинаю! Если вы освободите его из гробницы, тогда никому не станет покоя.”
Та самая Жемчужина Зелло
“Чепуха, мой добрый друг,” – сказал профессор резко. – “У меня есть разрешение от графа делать что мне угодно, и я нахожу крайне необходимым вскрыть могилу фон Унтерзейна. Да и отчего бы вам беспокоиться о человеке, кто мёртв уже без малого пятьсот лет?”
“Мёртв,” – повторил объятый ужасом смотритель. – “Возможно, что и мёртв… и всё же он жив. Это ведь он рыскает в этом месте, постоянно ища что-то, чего не может найти.”
“Тогда, выходит, дом одержим?” – спросил Раттер.
“Да. Его наваждает безголовый монах, который иногда стенает, иногда смеётся. Я не знаю, что более ужасно – смех или же стоны. Мой отец, который был прежним смотрителем аббатства на протяжении шестидесяти лет, рассказал мне, что это не иначе, как призрак Отто фон Унтерзейна, монаха, продавшего душу дьяволу.”
“Думаете ли вы, что вскрытие могилы сделает призрачные феномены ещё хуже?” – спросил я.
“Не знаю, сэр. Но я боюсь последствий подобного акта. До сих пор он не причинял никакого вреда. Он ходил по церкви, в аркадах, в этом самом доме, и обычно исчезал около старого колодца. Возможно, если вы вскроете его могилу, он отомстит нам за это.”
И едва он закончил говорить, как из угла комнаты рядом с очагом послышался раскат гулкого смеха. Профессор тут же вскочил на ноги и бросился к этому месту. Но там ничего не было.
“Возможно,” – сказал Раттер несколько позже, после того как Ханс оставил нас, – “что места, подобные этому, наваждаются мыслительными формами. Мыслительная форма не может навредить кому-либо, хотя она и может быть весьма неуютной. Реальная опасность происходит от привязанного к земле духа злого человека, а наш друг Отто был определённо не святым.”
Мы удалились на покой вскоре после одиннадцати часов. Ночь была очаровательна, и я постоял некоторое время у окна, обозревая разрушенную, скрытую вуалью из плюща башню церкви. Внезапно я увидел что-то, двигающееся вдоль низкой стены, по-видимому, бывшей парапетом для колодца. Это была фигура закутанного в чёрную рясу монаха без головы, и, пока я смотрел туда, она медленно растворилась.
IV
На следующее утро, после завтрака, мы втроём, вооружившись ломами, проделали путь к монастырской церкви. Некогда она, должно быть, была почтенным зданием, и даже в своём нынешнем упадке впечатляла прекрасными пропорциями. Хоры отсутствовали, и птицы свили гнёзда в резных нишах высокого алтаря. Разбитое распятье над кафедрой смотрелось странно покинутым, и некоторые статуи выпали с алтарной преграды**. Ханс, по-видимому, набрался храбрости и был в прекрасном расположении духа. Он провёл нас вверх по нефу и внутрь в амбулаторий***, где указал на плоскую надгробную плиту с надписью: ОТТО ФОН УНТЕРЗЕЙН 1415, ПОКОЙСЯ С МИРОМ. Плита была покрыта зелёным лишаем, штукатурка вокруг неё раскрошилась в пыль. Профессор просунул свой лом под один угол надгробия и указал мне, чтобы я сделал то же самое с другого конца. За несколько минут мы отбросили его в сторону, и нам открылась зияющая полость со свинцовым гробом внутри. Я никогда ранее не присутствовал на эксгумации, и это занятие мне показалось достаточно гнетущим. Но Раттер вёл себя беспечно и даже стал насвистывать популярную танцевальную мелодию, пока приступал к взламыванию крышки гроба. Его весёлая мелодия сменилась удивлённой нотой, едва он увидел содержимое. По всем правилам естественного закона природы, тело монаха должно было разложиться давным-давно, но тут, обёрнутое в лоскуты чёрного монашеского одеяния, лежало идеально сохранившееся тело мужчины сорока – сорока пяти лет. Я сказал, идеально сохранившееся, но это не совcем верно. Голова, вместо того, чтобы быть на плечах, покоилась в мёртвых руках. Я вспомнил, что Отто фон Унтерзейн был обезглавлен. Весь кураж бедняги Ханса испарился в миг, и он подвывал от ужаса. Я был более-менее шокирован, но профессор, кажется, и бровью не повёл.
“Достойный пример средневекового бальзамирования,” – заметил он. – “Отто, должно быть, пользовался определённым почётом. А теперь – что касается ключа.”
Он наклонился вперёд и стал осматривать в деловитой манере содержимое гроба; наконец, там нашёлся маленький свиток пергамента.
“Где же, чёрт побери, этот ключ?” – пробормотал Раттер. – “Он, несомненно, должен быть где-то здесь. Раскройте эту штуку, Эванс, и поглядите, есть ли там какие-то надписи. Они могут послужить нам ориентиром.”
Я взял обрывок пергамента и развернул его. Там были какие-то выцветшие надписи на смеси латыни и старонемецкого, но прочесть их не составило особого труда.
“Пусть язык мой прилипнет к нёбу рта моего,” – прочитал вслух я. – “Замок заперт: ключ к нему подобен словам рта моего до того, как они сказаны.”
Профессор выхватил пергамент из моей руки и удостоверил перевод.
“Не такая уж и сложная головоломка,” – сказал он. – “Предполагаю, что это означает, что ключ спрятан у Отто во рту.”
С брутальной бессердечностью он поднял отделённую голову и попытался вручную разжать челюсти. Сперва они не поддались его приступам, тогда профессор надавил на голову со всей силой, и нижняя часть лица раскололась. В тот же момент вся голова раскрошилась в труху, и что-то выпало на плиты пола с металлическим лязгом. Едва помедлив, чтобы скинуть фрагменты костей обратно в гроб, Раттер набросился на металлический объект и зажал его в триумфе. Им оказался бронзовый ключ.
К этому времени Ханс уже свалился на каменную скамью, окружавшую по периметру колонну, и рыдал от ужаса. Я сделал попытку расположить остатки тела в должном виде, и затем профессор и я вернули крышку гроба на место и задвинули тяжёлую плиту обратно в пазы. Она упала с тяжёлым стуком, и, пока эхо замирало под сводами церкви, жуткий визг пронёсся через всё здание.
“Это была просто сова,” – сказал профессор, засовывая ключ в свой карман и собираясь уходить. Но я знал, что это не была сова, так как видел теневую форму безголового монаха, стоящую у алтарной преграды.
V
Полдник выдался у нас странным, тягостным. Ханс по-прежнему был слишком ошарашен и взвинчен, чтобы взяться за готовку чего-либо. Я уговорил остатки курочки, доел сыр с чёрным хлебом, после чего приготовил себе чашку кофе. Но ни у кого из нас не было особого аппетита. Даже профессор, казалось, был поглощён чувством некой надвигающейся опасности, хотя и сносно поддерживал пламя шумливой беседы. Она была даже как-то неестественно шумна, эта беседа, и я знал, что он тоже был весь на нервах. В конце перекуса он оглядел меня и сказал:
“Мы тут все как на иголках, Эванс, и я обязан признать, что по этому аббатству вполне определённо разгуливают оккультные силы. И всё же мне следует изучить колодец, чтобы работа была так или иначе доделана.”
Ханс, сидевший, уткнувшись лицом в ладони, не произнёсший до сих пор ни слова, вдруг вскочил на ноги с криком:
“Не делайте этого, герр профессор! Верните ключ в могилу и идите своей дорогой.”
“Вернуть ключ,” – поддразнил его Раттер. – “Не будьте столь глупы, друг мой. В течение получаса я должен быть на самом дне колодца и искать подходящее отверстие для ключа.”
“С вашей стороны было бы мудро держаться от колодца подальше.” – ответил старик бесцветным голосом. – “Там есть что-то такое внизу, на что вовсе не следует смотреть.”
“И что бы это могло значить?” – спросил профессор.
“Не знаю, что это может быть. Всё, что мне ведомо, это то, что крышку колодца ни разу не сдвигали с того времени, как её запечатал епископ Зальцбурга в 1522 году. Мой отец рассказывал мне, что нечто злобное сокрыто в этом колодце, но оно не может сбежать, пока печать остаётся целой.”
“Там и впрямь можеть что-то такое быть,” – задумчиво произнёс Раттер. – “Но мне следует взять на себя риск.”
Я также приложил усилия, чтобы отговорить его от исполнения сего сумасбродного замысла. Но он отмёл в сторону все мои очевидности и поклялся, что завершит свои расследования даже в одиночку, если вдруг мы будет слишком напуганными, чтобы помочь ему в этом нелёгком деле. Это, разумеется, было немыслимо, так что в конце концов мы все втроём, вооружившись мотком прочной пеньки, отправились к колодцу.
Люк был сделан из железа, проштампованного фигурой святого внутри цветочной рамки. Четыре тяжёлых свинцовых печати были помещены туда, где железо смыкалось с парапетным камнем, и до сих пор можно было разобрать на них герб принц-епископа****. Печати отвалились, как только мы приподняли крышку. Из-под неё вырвался отвратительный смрад, столь зловонный и неудержимый, что я даже понадеялся, что скопившиеся в этой дыре газы отобьют профессору всякую охоту туда спускаться. Но Раттер был крайне дотошен и подготовлен к любым оказиям. Он прихватил с собой какие-то фейерверки, нужные для очистки затхлого воздуха в горнодобывающих шахтах, и с полдюжины этих палочек должным образом очистили колодец от удушливого смрада. Мы поэкспериментировали с зажжёнными бумажными листами, и, увидев, что они продолжают гореть до самого падения в воду, профессор объявил, что теперь дело в шляпе и можно начинать спуск. Наши мощные электрофакелы осветили ряд врезанных в камень ступеней, и ещё какой-то гребень, выпирающий из стены около сорока футов***** ниже поверхности.
“Тайник должен быть где-то рядом с этой платформой,” – заключил Раттер. – “Вряд ли они спускались ещё ниже, ведь ясно как белый день, что ниже неё ты просто окунёшься в стоячую воду.”
Профессор закрепил канат на талии и проинструктировал Ханса, чтобы тот удерживал конец верёвки, в то время как я должен буду перегнуться через край колодца и направлять луч фонаря на ступени. Я же, как только голова профессора скрылась за парапетом, почувствовал практически неодолимое желание вытащить его обратно, но он крикнул оттуда, что спуск не представляет никакой сложности, так как ступеньки для ног врезаны достаточно глубоко.
Я глядел, как он цепляется за покрытую слизью стену и медленно уходит всё ниже и ниже, пока, наконец, он не достиг выступа.
“Мне нужно поскрести камни,” – крикнул он, и его голос прозвучал как-то гулко и странно. – “Они все покрыты мхом и тут не разглядеть никакой чёртовой дыры.”
И он начал орудовать деревянным скребком. Раттер занимался этим делом более десяти минут, как вдруг издал возглас триумфа. Он-таки обнаружил замочное отверстие. Я увидел, как свет его фонаря мерцает далеко внизу, пока он пытался очистить скважину. И вот ключ был вставлен в паз. Мой собственный торшер осветил его фигуру, лихорадочно вертящую ключом туда-сюда и тянущую дверцу на себя, и затем каменный блок подался наружу, открыв тёмный проём. Дикий вопль радости донёсся из зева колодца. “Оно здесь! Оно здесь!” – восклицал он. Раттер просунул руку в дыру, и я услышал всхлип блаженства. И затем моему взору явилась жемчужина. Она была размером чуть ли не с куриное яйцо и вдобавок светилась будто лунное озеро. Однако артефакт не был единственным обитателем этого тёмного тайника. Что-то шевелилось во мраке – нечто зеленоватое и пугающее, со светящимися глазами и со множеством змеящихся конечностей. Я выкрикнул предостережение, но поздно – одно из этих щупалец выстрелило и ударило Раттера в лицо. Он пошатнулся, перевалился через край выступа и ухнул в глубокую воду внизу.
На какое-то мгновение я был слишком ошеломлён, чтобы двинуть хотя бы пальцем, но затем схватился за канат, и мы вместе с Хансом что есть мочи налегли на него. Мы ощутили, как наша ноша вынырнула из воды и ударилась о выступ, и тут внезапно её вес увеличился. И всё равно мы продолжали тащить канат вверх, пока, спустя, казалось бы, целую вечность, мрачное зрелище не возникло на краю парапета. Это была голова профессора, буквально рассыпавшаяся на части, точно так же, как он в свой черёд раздробил голову Отто фон Унтерзейна. Ханс вскрикнул, я же почувствовал себя очень нездорово, но мы всё же каким-то чудом перетащили тело через парапетный камень. Именно тогда нам открылась та тварь, цеплявшаяся за ноги Раттера. Это было некое склизкое, зелёное существо с кучей щупалец, из семейства каракатиц. На один лишь миг его злобные глазища пронзили нас, и в другой миг оно уже переползло обратно в колодец, и мы услышали громкий всплеск, когда его тело соприкоснулось с водой.
Мы уложили мёртвого профессора на землю и после этого вернули люк на место. По совету Ханса мы утяжелили его большим камнем, взятым из монастырских руин, и восстановили разбитые печати из всех тех кусочков, которые нашлись вокруг. Затем мы оттащили тело профессора Раттера в домик для гостей. Одна его рука по-прежнему сжимала электрофонарь, но Жемчужина Зелло, судя по всему, покоилась на дне колодца, где, как я на то надеюсь, она будет оставаться во веки вечные. Мы условились с Хансом держать увиденное в тайне и говорить, что профессор свалился в колодец во время поисков тайного прохода и разбил себе голову об каменный выступ.
Я взял машину и поехал в Швац, чтобы сообщить о происшедшем в полицию. Ханс был в таком паническом состоянии, что я решил, что было бы не очень разумно оставлять его в монастыре, так что настоял, чтобы он сопровождал меня. Должностные лица выслушали нашу повесть с дружелюбным вниманием, молодой офицер и штатный патологоанатом получили задание сопроводить нас обратно в аббатство св. Дихула. Эти джентльмены оказались исключительно полезными и предусмотрительными людьми, и наша версия трагедии была принята ими без каких-либо оговорок. Несколько других официалов последовали за нами, и внутренняя часть колодца была должным образом проинспектирована. Была вторично обнаружена тайная дверца, но, больше к моему облегчению, нигде не было видно следов той твари. В последовавшем расследовании был вынесен вердикт “смерть от несчастного случая”, и, за исключением обычных некрологов, английская пресса мало что могла присовокупить к этому делу. Обстоятельства преждевременной кончины профессора были почти забыты ко времени, когда я вернулся в Англию.
Ханс Штейнгель остался в аббатстве св. Дихула, верный своим семейным традициям. Он умер около месяца назад, и спустя неделю по его кончине пожар уничтожил монастырскую церковь.
Я так никогда и не смог определиться с мыслью, была ли тварь в колодце на самом деле осьминогом. Мог ли такой монстр прожить в тайнике в течение пяти столетий? Это выглядело невозможным. Однако какой была альтернативная версия? Была ли эта тварь неким страхолюдным элементалом, созданным чёрным искусством колдовства, чтобы сторожить Жемчужину Зелло? Ответы на эти вопросы нам не суждено знать.
Восемь лет прошло с тех пор, как я простился с Хансом и выехал из ворот одержимого аббатства. И всё же, оглядываясь сейчас назад, я так же чётко вижу запущенный монастырский двор и чёрную фигуру безголового монаха, стоящую у колодца смерти.
Конец
***************
ПРИМЕЧАНИЯ
---------------------
*Элементалы — по воззрениям анимизма/шаманизма и средневековой магии и алхимии, стихийные духи, принадлежащие тому или иному Первоэлементу (в зап. традиции — Ignis, Aeris, Terrae, Agua, в вост. — Огонь, Металл, Дерево, Воздух, Вода) и обитающие в нём. Особенно эту тему разрабатывал средневековый маг, врач, шарлатан и алхимик Филипп Ауреол Бомбаст Теофраст Парацельс фон Гогенгейм (1493-1541), он называл их саламандрами, гномами, ундинами и сильфами — см. например, http://a-pesni.org/zona/demon/onimfah.php и http://teurgia.org/index.php?option=com_c.... Существовали даже специальные Молитвы Элементалей. Однако, вопрос со стихийными духами не до конца прояснён до сих пор, так как в эту категорию подпадают также разного рода враждебные genius loci и вампирические обитатели Клипот в форме feral shadows, как явствует из некоторых классических рассказов weird fiction разных авторов. Обыкновенно для экзорцизма данных инфернальных тварей применяются те же средства, что пригодны и для экзорцизма злых духов, демонов и нежити. То же самое мы видим в новелле Коулса — отношение к элементали выражено здесь определённо не как к нейтральному стихийному существу, а как к активной и опасной колдовской манифестации. Впрочем, более подробно тема будет рассмотрена в специальном исследовании данной категории weird tales.
**Алтарная преграда — общий элемент декора в позднесредневековой церковной архитектуре. Это, как правило, богатая перегородка между алтарем и нефом, с более или менее свободными узорами из дерева, камня или кованого железа.
***Место для прогулок, особенно — проходы вокруг апсиды или аркады в католической церкви или монастыре.
****Принц-епископ — епископ, который также является гражданским правителем какого-то светского королевства или суверенитета. См. “Принц-епископы-близнецы Вёрцбурга и Бамберга.”
In the Dwellings of the Wilderness / В обителях запустения
(1904)
Перевод, честь по чести: Элиас Эрдлунг, не без помощи Джехути и Упуата, 2015 (C)
* * *
Перед вами первая проба пера мисс Шарлотты Брайсон Тэйлор, опубликованная в 1904 году Хенри Холтом и Компанией. Это классическая история об американских археологах в гипотетической восточной пустыне (Египет/Месопотамия), которые получают больше, чем могли рассчитывать, раскопав древнюю гробницу и взломав дверь с пометкой «Запретно» (не самая лучшая идея). Любопытная смесь антикварной истории о привидениях и викторианского романтического квеста. Тэйлор, очевидно, находилась под влиянием стокеровского «Алмаза Семизвездья» (1903), впрочем не факт, что и сам Брэм Стокер не находился под влиянием «Тэйи, Тени Нила» Малларда Хербертсона (1890), «Ирас, Мистерии» Тео Дуглас (1896), «Жука» Ричарда Марша (1897), «Фароса-Египтянина» Гая Бусби (1898), а также более ранних произведений на эту романтическую тему, вроде «Кольца Амасис, из документов немецкого физиолога» Э. Бульвер-Литтона (1863), «Азета-Египтянина» Элизы Линтон (1847), «Письма ожившей мумии» неизвестного автора (1832) или «Сфинкс, экстраваганза, высеченная в манере Калло» другого неизвестного автора (1821). На самом деле, это лишь верхушка айсберга, или вернее, обелиска, а истоки жанра восходят как минимум к XVII веку, когда Атанасиус Кирхер пытался дешифровать древнеегипетский язык. Основные фабулы поджанра археологического/антикварного/оккультного египетского вирда в целом сводятся к темам:
— реинкарнация древней души или аватаризация языческого нильского божества в современном мире,
— могущественное проклятие,
— зачарованный магический артефакт,
— странные происшествия при раскопках гробниц или при доставке экспонатов в музейные коллекции,
— путешествия во времени или в потусторонние измерения с помощью чтения магических папирусов, проведения ритуалов, воскурений специальных благовоний или просто случайным образом во время сна или экзальтации,
— вампиризм и, конечно же,
— случаи неожиданной магической/научной/спиритической реанимации мумий высших жрецов, принцесс и фараонов.
Представленная ниже повесть задействует не менее трёх мотивов из перечисленных.
«В Обителях Запустения» оказала соответствующее влияние на жанр "проклятия мумии" в целом, причём до такой степени, что многие последующие кино- и литературные постановки, направленные на достоверное изображение воскресшей мумии в египетской и/или европейской обстановке (и говоря в общем, любые фабулы в стиле "древнеегипетский мистический детектив/хоррор") были косвенным образом связаны с этой книгой. А написано было ещё очень много всего. Приведём лишь некоторые примеры: детективный роман «Око Осириса» Остина Фримэна (1911), новелла «Дугмар-Египтянин» Миссис Колсон (1927), романы Сакса Ромера «Выводок Царицы-Колдуньи» (1918) и «Зелёные Глаза Баст» (1920), его же сборник арабских приключений «Секретные Истории Египта» (1918), блестящие новеллы и повести Элджернона Блэквуда «Песок» (1904), «Огненная Немезида» (1908), «Крылья Хора» (1914), «Спуск в Египет» (1914), et cetera, а также целый цикл египетских ужасов Роберта Блоха и не менее внушительная подборка от Сибьюри Куинна и Фрэнка Бэлкнепа Лонга, публиковавшихся в «Weird Tales». Также стоит упомянуть четвёртую книгу приключений Джоркенса (1948), протагониста лорда Дансейни, где чуть ли не половина рассказов связана с Египтом, и квазиисторический опус «В Конце Ждёт Смерть…» Агаты Кристи (1944). Позже, в послевоенные 50-60-ые, египтологический хоррор начинает вырождаться, как всегда случается с чем-то достаточно избитым, и успешно ставится на поток киноконцернами вроде Hammer Horror и Universal.
Рассмотрим основные проблемы, возникшие при чтении данной повести молодой американской писательницы начала XX века Шарлотты Брайсон-Тэйлор.
В главных ролях трое персонажей археологического склада ума: Меррит («возлюбленный» с древнеегип.), Дин («справедливость» с араб.) и Холлуэй («пустая дорога» с англ.). Не удивительно, что юноша с самым незащищённым именем и огненным темпераментом («…гибкий и активный, с удивительно светлой шевелюрой, парой иронических голубых глаз, квадратной челюстью, лицом, густо окрашенным апоплексическим багрянцем…») получает солнечный удар и бесследно пропадает, а невредимым остаётся только глава экспедиции, сухой реалист-прагматик Меррит, одновременно «возлюбленный» и представляющий собой стихию Земли («…невысокий, жилистый и крепкий как дублёная кожа, сероволосый и остролицый…»). Дин же, имеющий смешанную огненно-земную натуру («…он был высок, широкогруд, подтянут, и было в нём что-то тяжеловесное <…> глаза у него были карие и спокойные, волосы — коричнево-красные, удивительно жёсткие и грубые…»), слепнет, страдает от навязчивых фобий, доходящих до помутнения рассудка, но по крайней мере, остаётся в живых.
Фигура начальника экспедиции, «англосакса чистой породы» Меррита, в одиночку усмиряющего бунт ста подчинённых ему феллахов только лишь силой своего характера, наводит на мысль о том, что каждый сколько-нибудь амбициозный и харизматичный лидер археологической группы имеет черты деспотического царя или царицы Древнего Востока. Либо здесь дело в метемпсихозисе, либо во влиянии древнеегипетской истории на умы, её изучающие.
Повествование разворачивается каскадом стремительных событий, не давая отдышаться и прийти в себя, и мы видим, как колоссальное тело Древнего Востока подминает под себя отдельные, хрупкие и самоуверенные крупицы западной культуры. Мы видим, как достойные джентльмены-археологи, рыцари научной мысли, последовательно расстаются со всеми своими представлениями, а их умы оказываются смяты и раздавлены под напором Неизвестного. Археологи находят себя в плену бредовых иллюзий, сражаясь с которыми, они превращаются в буквальном смысле в смятые бесформенные кучи.
«Была только смятая куча на земле, которая вскрикнула, когда Меррит коснулся её, и схватила его, вслепую шаря в отчаянии пальцами в поисках его горла.»
Действие происходит в архетипической Пустыне, где-то на Ближнем Востоке или в Северной Африке. Почему нельзя с точностью сказать, что это та или иная страна? Во-первых, нигде в тексте не упоминается название страны или хотя бы конкретной местности.
Во-вторых, при раскопках обнаруживаются письменные таблички (скорее всего, глиняные). Это может свидетельствовать о принадлежности данной археозоны к Междуречью, ведь, как известно, шумеры, аккадцы, вавилоняне и халдеи пользовались именно глиняными табличками для клинописи. Но в тексте нигде не упоминается про клинопись. Есть только таблички с «каббалистическими знаками». К тому же, древние египтяне, помимо знаменитого папируса, также пользовались глиняными табличками – это доказывают раскопки в отдалённых от русла Нила оазисах к западу от дельты, в тех местах люди не имели других письменных принадлежностей, кроме обожжённой глины, ведь папирус рос преимущественно вдоль великой реки. Другое опровержение теории о Междуречье заключается в том факте, что пресловутые «таблички» могли быть остраконами, или черепками от разбитой керамики, на которых обыкновенно тренировались в письме художники и писцы Нового Царства. Такие остраконы тысячами найдены в той же Дэйр эль-Медине, рабочем посёлке строителей фиванских гробниц, расположенном неподалёку от знаменитой Долины Царей. Третье опровержение: найденный в руинах города Ахетатона (резиденция знаменитого фараона-еретика Аменхотепа IV Эхнатона в Среднем Египте) телль-амарнский архив, состоящий из 382 табличек, написанных на аккадском, бывшим в то время международным языком, и представляющих деловую переписку между правительством Древнего Египта, его наместниками в Ханаане и Амурру, и царями Вавилонии, Хатти, Миттани и Ассирии. Архив был обнаружен местными жителями в 1886 году. Первое серьёзные раскопки в 1891-92 гг. произвёл английский археолог Уильям Флиндерс Питри, затем его дело в 1903 г. продолжил французский археолог, глава ИФАО в Каире Эмиль Шассина. Как мы знаем из мировой истории древнего мира, вскоре после смерти Эхнатона его резиденция была заброшена, разрушена и проклята фиванским институтом жрецов Амона-Ра. Сам фараон-еретик был лишён загробного существования, как и его жена Нефертити. Всё это может навести на мысль, что археологическая экспедиция под управлением Меррита работала на расчистке дворцовых руин Ахетатона, ибо это место было проклято самими египтянами задолго до пришествия белого человека. К тому же, в центре саспенса оказывается мумия погребённой заживо принцессы, склонная к исчезновениям и преследованиям возлюбленных. Архетип мумии как символа древнеегипетского мистицизма известен каждому дошкольнику. В Междуречье не было принято мумифицировать своих покойников. Ещё пруф – подробная фресочная биография принцессы, которую археологи прочитывают вроде комиксов на стенах замурованной комнаты. Древние египтяне были мастера по части рассказывания биографических историй в поминальных часовнях и гробницах, в отличие от жителей Междуречья. Отдельного внимания заслуживает оригинальная обложка первого издания «Обителей Запустения» — на ней красноречиво изображен популярный символ Древнего Египта Хор Бехдетский, в форме солнечного диска с распростёртыми крыльями и двумя змеями-уреями. Его изображения встречаются на порталах храмов чуть ли не по всему Египту. Легенда о нём высечена на стенах храма Хора в Эдфу, куда его культ был занесён ещё во времена Древнего Царства из второго нома под названием Бехдет, расположенного в Дельте. Цветовой символизм обложки также отсылает к Древнему Египту – светло-коричневая текстура имитирует лист папируса, название книги и имя автора выполнены золотыми буквами и заключены в картуш. Всё это должно навести вдумчивого читателя на позиционирование действия именно в Египте. Нигде в повести не упоминается конкретных месопотамских узнаваемых образов (статуи крылатых богов, изображения богов Бела, Мардука или Иштар), как нет здесь и древнеегипетской символики (крылатые солнечные диски, иероглифы, скарабеи, папирусы, анхи, саркофаги и т.д.). Мы встречаем только мумию принцессы и фрески в её погребальной камере. Из остальных археологических находок – только «тысячелетний» светильник, некие орнаменты, колонны, глиняные таблички и алтарь неизвестного божества. В общем, поле для догадок достаточно обширное. Такими достаточно скупыми средствами Шарлотте Брайсон-Тэйлор, тем не менее, весьма красочно удалось воспроизвести очарование древней великой цивилизации. Не имея чётких ориентиров, мы вправе представить себе как проклятый город Ахетатон, так и оазис Сива, древний шумерский Ур, сирийскую Пальмиру или один из городов Мероэ в Судане. Из всего этого мы можем заключить, что автор намеренно хотела создать некий собирательный образ Непознаваемого Востока, выражающийся в огромном древнем некрополисе посреди пустыни, при раскопках которого белый человек сталкивается со множеством странных и подчас жутких феноменов психического и физического свойства, будто бы приходит в действие некий скрытый механизм. «Восток – дело тонкое!» — восклицает всеми любимый персонаж советского фильма «Белое солнце пустыни». «Кэцэ!» — вторит ему другой любимый советским народом персонаж из «Кин-Дза-Дза».
Какие же феномены мы можем проследить по ходу повествования?
— Сюрреальные сны Дина про процессии коричневых существ (весьма напоминает иллюстрации к Книге Мёртвых);
— Горящий несколько тысячелетий светильник перед входом в запечатанную комнату;
— Находка Ибрагима касательно демонической сути замурованной принцессы;
— Неожиданный обвал в камере с мумией;
— Странный галлюциноз Дина наедине с мумией;
— Пропажа мумии и одного из работников;
— Видения и болезни среди других феллахинов, причём галлюцинации у всех примерно схожи и выражаются в потустороннем запахе жасмина, преображении пустынных дюн в благоухающий сад и появлении прекрасной женской фигуры;
— Сомнамбулическая мания Холлуэя, которую он объясняет солнечным ударом;
— Дальнейшие болезни и пропажи работников;
— Свечение по ночам найденного во дворце алтаря со следами жертвоприношений;
— Нервный срыв и пропажа Холлуэя;
— Бунт феллахинов в лагере вследствие пропажи людей и суеверных страхов;
— Странные видения в пустыне и последующая слепота Дина;
— Продолжение полубезумных видений ослепшего Дина;
— Псевдонахождение мумии одним из работников в курганах и дальнейший бессмысленный поиск её вместе с Мерритом; ощущение постороннего взгляда во время поисков;
— Безумная полуночная схватка Дина с невидимым противником на руинах дворца;
— Скользящая среди насыпей призрачная фигура, которую замечает даже реалист Меррит.
Такими вот колоритными сюжетными приманками автор насыщает свою достаточно короткую повесть (около 70 стр.), делая из неё добротную «ghost story».
<…> Тут есть всё необходимое, чтобы приготовить отменно леденящую ghost story; этот старый проклятый город; алтари неведомых богов, на которых приносились человеческие жертвы; эта мумифицированная принцесса, с её "дьявольской душой", и её самоцветами, и её биографией, изображённой прямо на стенах её же гробницы; а теперь ещё и исчезновения наших людей, одного за другим. <…>
Про вампиризм говорить здесь сложно, но можно, так как двойник (или жизненная энергия, как теперь принято в среде египтологов) ка проклятой принцессы явно высасывает силы из своих воздыхателей. Тут надо отдать должное древнеегипетскому погребальному мистицизму: ведь согласно их верованиям, тень усопшего, обитающая в каждой приличной гробнице, обычно — в мумии/статуе/ложных дверях, так же, как живой человек, требует для поддержания своего существования еды и питья. Соответственно, как должна была проголодаться проклятая демоническая Ка принцессы за три с полтиной тысячелетия, несложно вообразить. Исходя из данных теорий, описанных популярным образом хранителем древностей Британского музей Э. А. У. Баджем в его многочисленных трудах (в частности – «The Mummy» (1894)), нам думается, многие авторы «древнеегипетского мистического хоррора» рубежа XIX-XX вв. (в особенности же это прослеживается на позднейших публикациях мушкетёров пульп-фикшна вроде Weird Tales) пытались увязать воедино концепты вампиризма и мистического влияния неприкаянных древних мумий. Возможно, у юной Шарлотты это получилось не в пример лучше многих.
Тема оккультного наследия Древнего Египта, а также Месопотамии, Аравии и Персии, в начале XX-го века была необыкновенно востребована в литературе беспокойного присутствия (а также в периодических розенкрейцерских изданиях вроде «Изиды» под редакцией И. К. Антошевского и А. В. Трояновского (1909-1916) и оккультно-философских исследованиях вроде «Священной Книги Тота» Владимира Шмакова (1916)), что возможно было связано как с археологическим энтузиазмом учёных-ориенталистов, так и с общим эзотерическим духом на рубеже эпох. Ничего утверждать здесь мы не берёмся, лучше просто приведите свои нервы в созерцательное состояние, заварите чайник «эрл грея» с бергамотом и корицей, настройтесь на волну дореволюционной атмосферы приключений и приступайте к чтению. Чувство нарастающего ужаса и навязчивой неоднозначности финала делают этот небольшой роман по-настоящему тревожным чтением.
ДИН вышел из своего шатра, закуривая не слишком чистую бриаровую трубку, и направился в сторону, где лежал на спине Меррит, заложив руки за голову и глядя в окрашенное закатом небо, раскинувшееся над пустыней.
По правую руку были раскопки, зияющие как грубые раны в монотонности бурого песка; огромные курганы вывороченной земли, монструозные и гротескные, глубокие ямы и пропасти с изломанными хребтами и насыпями. В величественном холме, прозванном арабами Курганом Забытого Города, возвышающимся и господствующим надо всем окружением, были прорублены широкие рвы, длинные и глубокие, уходящие внутрь скрытого центра этого исполина; с их помощью люди поднимались и спускались в ту область, что лежала ниже. По левую руку находился небольшой отряд рабочих, разбивших лагерь на одном из меньших по размеру нетронутых курганов — люди были сосредоточены на своём нехитром ужине из сушёных зёрен. Голубоватый дымок костра поднимался из-за выступающего бруствера земли, где Ибрагим, прораб, варил густой, ароматный кофе своей страны. Одиночество наступающей ночи уже повисло над лагерем, солнце почти скатилось за обод пустыни, и насыщенный цвет неба стал исчезать. Далеко на востоке, за пределами лагеря, из-за края света, Пятно тьмы мчалось быстрыми, бесшумными скачками.
Дин сел рядом с распростёртой фигурой Меррита. Он был высок, широкогруд, подтянут, и было в нём что-то тяжеловесное, из-за чего он казался старше своих лет. Глаза у него были карие и спокойные, волосы — коричнево-красные, удивительно жёсткие и грубые, вокруг рта угадывались слабые линии, говорящие о чувстве юмора. Меррит, невысокий, жилистый и крепкий как дублёная кожа, сероволосый и остролицый, убрал руку из-под головы, сдвинул шляпу, скрывавшую лицо и взглянул на Дина.
– Где Холлуэй? — спросил он.
– Он взял свой фотоаппарат сразу после полудня и сказал, что собирается сделать несколько снимков в той части Северного храма, что мы откопали. — ответил Дин. – Мне кажется, мы должны обнаружить там ещё больше табличек с надписями — притом отличной сохранности. Здешнее место более позднего периода по сравнению с подобными дворцами в других найденных нами городах.
Дин окинул взглядом раскопки с нескрываемым интересом, будто в стремлении постигнуть их древние тайны. Также он гадал, когда Холлуэй намеревается вернуться. Холлуэй был молод и обладал пылким воображением, и с ним можно было поговорить и о волшебной притягательности, которой эта могучая гробница обладает для любого, её созерцающего, и о былом величии древнего народа, некогда возвысившегося и исчезнувшего навеки, мысли о котором возникают в этом месте. Нельзя было также легко говорить об этих вещах с Мерритом, ведь последний был матёрым бизнес-воротилой, в высшей степени практичным и твёрдым, как камень, материалистом до кончиков ногтей, склонным путать проявления чувств с сентиментальностью и, следовательно, презирать их.
Солнце, наконец, опустилось за горизонт, и мир стремительно потемнел. Из лагеря рабочих донеслось завораживающее, слышное будто издалека, скорбное монотонное песнопение и, вместе с ним, мерный стук барабана. В интервалах, осёл испускал свой протяжный крик, похожий на пилу, с визгом распиливающую дерево. Вместе с приходом тьмы высыпали на чёрный небосвод звёзды, прекрасные и бессчётные. Ночной ветер, мягко шурша песком среди руин, обратил дневную жару в неожиданную прохладу. Земляные насыпи, чьи контуры растушевала темнота, казались огромными тенями, растаяв в таинственном мраке ночи. Смешиваясь с пением аборигенов и случайными выкриками ослов, слышалось раздражительное блеяние козлов, предназначенных стать хозяйской пищей. Вокруг выступающих земляных отвалов сиял приглушённый отсвет от костра прораба. Всю ночь напролёт — нескончаемое движение и звуки глотания.
– Эти дикари пашут, как волы, весь день и горланят, как лягушки-быки, всю ночь. — сказал Меррит неожиданно. Он тяжело поднялся на локте и крикнул Ибрагима. Вскоре тот, похожий на пятно в ночи, крадучись подошёл от своего огня.
– Почему твои люди так шумны этой ночью? — спросил Меррит.
– Ани молиться за кхароший удача, саар. — сказал Ибрагим, отвечая на арабский Меррита гордым английским, бегло, отвратительно и с характерным акцентом. – Этха умерший город не кхарашо будет, чтобы беспокоили зазря. Гасподь Великхий, Он праклясть его давным-давно; люди печалитца и боятца… эм… призракхов. Призракхов, даа. Отшень невежественный люди.
– О, вот в чём дело, не так ли? — Меррит, теряя интерес, сел обратно на землю. – Ну что ж, скажи им, что не следует бояться призраков. Последний из них умер от старости добрую тысячу лет тому назад.
– Ошшень кхарашо, саар! — ответствовал Ибрагим, посчитав что подобный ответ на английском будет наиболее корректен.
. Меррит и его компания были первыми американцами, которых тот повстречал, в противном случае он бы сказал: "Всё ф парядхе." Он вновь растворился в тенях; и, постепенно, пение стало смолкать, превращаясь в хныканье и нытьё, после чего совсем прекратилось.
– Как думаешь, доберёмся мы завтра до восточного крыла дворца? — спросил Дин.
Меррит с комфортом растянулся на тёплой земле и отбросил свою шляпу в сторону.
– Я полагаю, так оно и будет.
Его голос стал медлительнее, приглушённый в соответствии с ночной тишью.
– Дворец, где эти древние люди жили и умерли две тысячи лет назад. Интересно, как это место должно было выглядеть в те дни, в центре и сердце цивилизации, которая пульсировала столь же мощно, как и наша. Знаешь что, Дин, у меня возникает странное ощущение в корнях волос, стоит мне подойти к закрытой двери или открыть гробницу. "Задумайся над этим, старик. Усвой это раз и навсегда! Твоя нога — первая, что переступает этот порог, твоя рука — первая, что поднимает эту табличку, или вазу, или черепок, с тех пор как эти древние оставили их." Это то, что я говорю себе каждый раз. Они умерли, или были истреблены, и они оставили свои города после себя в забвении.
Голос Меррита становился всё медленнее, прерываемый долгими паузами между умозаключениями. Казалось, он уже больше не обращается к Дину вообще.
– Итак, дворы заполняются пылью и песком, сначала лишь тонким слоем, цвета всё ещё ярки и сочны, и стены вполне себе стоят, знаешь ли. Затем сорняки начинают пробиваться сквозь камень, и сады превращаются в джунгли, и слой пыли становится глубже. Стена за стеной обрушаются... здесь, в одиночестве, мёртвый город оставлен на произвол судьбы... Дикие звери облюбовывают залы под свои логова, и обезьяны лепечут в этом самом дворце, который мы увидим завтра, и рептилии спят на ступенях в лучах солнца... И ещё больше рушится стен, и пески наползают на них со всех сторон, и нет более голоса, что нарушит тишину, и нет звука, кроме падения камня. Затем, постепенно, лик планеты меняется, и земля, как океанские валы, вздымается, пока не скрывает под собой город, и вот только бесформенные курганы свидетельствуют о некогда присутствовавшей здесь жизни. И город мёртв и погребён, и ожидает нас, только нас троих, явившихся с другого конца земли, чтобы извлечь его на свет ещё раз.
Внезапно его голос прервался. В темноте не видно было лица собеседника. Дин сидел и слушал в молчании, невероятно удивлённый. Меррит-практик, Меррит-расчётливый, Меррит-насмехающийся-над-сентиментальностью, и вдруг восторгается подобным образом? Дин знал, что его друг относится к тому типу людей, сдержанных и самодостаточных, которые, когда они вообще говорят, идут на гораздо большую близость, чем пристало для обычной беседы, и обнажают своё глубокое, застенчивое сердце до самых его корней. Дин также знал, что когда подобное настроение закрепляется за таким человеком, это должно быть следствием чего-то удивительного и сакрального; обыкновенно это означает какой-либо кризис в жизни человека, внешний признак стресса, о котором никто, кроме него самого, и не может знать. И оттого, что каждый нерв Дина дрожал в ответ на посыл, содержащийся в словах Меррита, и оттого, что это могло быть сказано только в темноте между двумя людьми, ибо дневной свет безжалостно овеществляет и делает обычным и тривиальным подобные вещи, Дин медленно произнёс, обратясь взглядом на великие звёзды, искрящиеся над ними:
– Я не знал, что и ты тоже чувствовал нечто подобное.
Ответ Меррита оказался стремительным.
– Ты серьёзно? Можешь ли ты поставить себя на место той старой истлевшей жизни, когда находишь её искалеченную оболочку и благоговеешь перед ней? Можешь ли ты заново выстроить эти разрушенные стены и узреть, вместо насыпей и траншей, город с башнями, и рощами деревьев, и садами, изобилующий человеческой жизнью, сам прах которой развеялся? Это то, что я делаю, каждый раз. Это началось ещё дома, когда я был мальчишкой у себя в городе. Из меня хотели сделать инженера, но я сказал, что лучше буду раскапывать вещи, которые были выстроены другими людьми, чем проведу свою жизнь, строя вещи, которые будут раскопаны другими. Это своего рода одержимость, которая держит меня в своей хватке — и никогда не отпускает.
Дин сочувственно кивнул в темноте.
– Я знаю, что ты имеешь в виду. Но, всё-таки я понятия не имел, что ты можешь это чувствовать подобным образом.
Меррит рассмеялся.
– Я не знаю, что побуждает меня к откровениям этой ночью. – признался он. – Но я много думал об этом всём. Это будет большое дело, Дин. Отличное дело для всех нас, если мы с этим справимся.
– А мы можем не справиться? — удивился Дин.
Меррит сел и ощупал себя в поисках спичек.
– Я не знаю! – ответил он несколько неуверенно. – Не вижу никаких причин. Но, откровенно говоря, почему-то не могу представить себе нас самих, заканчивающих всё это. Я могу с уверенностью спланировать ход нашей работы до определённого момента, соответственно, если только не произойдут несчастные случаи или не вмешается Божья воля, всё будет идти так, как мною задумано. Но за пределами этой точки, у меня создаётся подозрение, что может произойти что-либо неожиданное. Конечно же, это полнейшая ерунда. Между прочим, Холлуэй ещё не пожаловал?
– Я предполагаю, что уже. — ответил Дин. – Его носильщик оставил эти мотки плёнки, которые так были нужны ему, вчера на солнцепёке, и они расплавились. Я ведь говорил, что из-за плёнки может возникнуть масса неудобств в таком климате.
– Я думаю, он это переживёт. — сказал непринуждённо Меррит. – Это его первая поездка, и он ещё зелен, но парень он толковый и, конечно же, знает, как получить отменные фотографии.
Оба замолчали, тонко осознавая новую симпатию, возникшую между ними. Каждый проник в оболочку другого, коснувшись скрытой пружины ощущения, объединяющего двоих; и без лишних слов между ними установилась молчаливая связь. Они курили тихо, в мире с собой, друг с другом, со всем человечеством.
Чёрная фигура выросла в ночи и подошла к ним, слабое свечение сигареты словно прокалывало дыру во мраке.
– Как там аппарат? — поинтересовался Дин. – Есть новые снимки за прошедший день?
– Да. — ответил Холлуэй. – Я обошёл окрестности. Место отличное. Хотя ужасно одинокое чувство появляется, когда смотришь в выкопанные нами ямы и думаешь, чтобы могли бы сказать те древние, если бы тоже могли видеть нас.
Дин и Меррит, невидимые, одновременно усмехнулись.
– Этот тупица засветил все мои плёнки — четыре дюжины рулонов. Я не планировал использовать их целиком, но мне претит мысль не воспользоваться ими вообще. Уверен, я верну их в прежнее состояние. Доброй всем ночи.
– Взаимно! — сказали они торжественным хором.
Холлуэй исчез. Вскоре Дин последовал за ним, и Меррит остался сидеть в ночи один, с потрёпанным погодой лицом и своими сотканными из сна фантазиями.
* * *
Часть II
Дверь, Что Была Запретной
* * *
ПЕРЕД рассветом мужчины позавтракали и, когда окончательно рассвело, чтобы можно было видеть инструменты, приступили к работам. Холлуэй, волоча свой штатив-треногу за собой, в сопровождении мальчика-носильщика с ящиком пластинок, переходил от места к месту, делая снимки. Это был жизнерадостный молодой человек, гибкий и активный, с удивительно светлой шевелюрой, парой иронических голубых глаз, квадратной челюстью, лицом, густо окрашенным апоплексическим багрянцем, и руками, покрытыми пятнами от химикалий.
Меррит с нахлобученным по самые глаза пробковым шлемом, без устали карабкался вверх и вниз по траншеям с комком мятых чертежей в руке. Он был во всех местах сразу: резкий, проницательный, практичный, дальновидный, командующий; его помощь и указания требовались повсюду. Настроение ночи улетучилось, как его и не бывало; и вновь главный археолог был тем, кем его знал мир. Работники роились вокруг курганов, как трудолюбивые муравьи. С одной стороны холма, состоящего из земли и мусора, цепочка арабов поднималась по крутым ступеням из стоптанной глины, ведущих вниз в траншеи; бесконечная, непрерывная вереница людей, несущих вёдра с грязью. С другой стороны, много ступеней ниже, такая же процессия спускалась уже с пустыми вёдрами. Снизу раздавался стук киркой и лопатой, перемежающийся гортанными выкриками бригадиров. Над всеми ними расстилалось чистое утреннее небо, пока ещё не нагретое до цвета расплавленной латуни; вокруг них — пустыня, обширная и беззвучная; под ними — фрагменты старого мира, чья история затерялась в сумраке прошлых веков.
Ибрагим проворно взобрался на верх самой глубокой траншеи, прорытой в кургане, заметил Дина, рисующего каббалистические знаки на коленке в своём дневнике, и поспешил к нему.
– Саар, – объявил он, раздувшись от важности и гордости за своё открытие, – парни мои находить стена неразрушенный, с дверь и надпись на ней. Гидэ гаспадин Маррит?"
– У стены храма, вместе с мистером Холлуэем, — ответствовал Дин. – Ступай позови их скорее.
Ибрагим ретировался, двигаясь величавой рысью, а Дин сунул блокнот в карман и бросился вниз по траншее, где рабочие, крикливо переговариваясь, собрались вокруг кучи обломков. Это была не первая находка экспедиции, но каждое свежее открытие всегда вызывает такую же волнительную дрожь по всему телу. Ибо нет ничего более захватывающего, чем стоять у порога давно умершего мира, на границе входа, зная, что следующий удар заступом, следующий шаг вперёд могут либо раскрыть утерянные секреты мёртвых, проливающие новый свет на серые туманы веков — либо же нет; могут или перелистнуть новую страницу в запечатанной Книге Ушедших Вещей, или же раскрыть пустую.
Даже ведёрщики столпились посмотреть, вытягивая шеи над плечами работников с кирками.
Траншея была приблизительно в сто пятьдесят футов (45 метров -прим.пер.) шириной и огорожена с обеих сторон возвышающимися земляными стенами. Исходя из фрагментов кирпичной мостовой и выстроенных в линию оснований сломанных колонн, утопленных глубоко в грунт, здесь находилась секция древнего дворца. В той части раскопа, где сгрудились мужчины, взгляду представал кусок стены около десяти футов (3 метра – прим.пер.) высотой с запечатанным дверным проёмом. Меррит, со сбившимся дыханием, принял на себя командование, сдерживая излишне пламенное нетерпение со стороны рабочих. Земля была тщательно расчищена, и находка предстала обнажённой.
– Похоже на гробницу, – предположил Холлуэй, оставив свою камеру и подойдя ближе. – Кирпичи, промазанные битумом, как всегда. Эй! Поосторожнее, парни! Аккуратней здесь с вашими инструментами!
Там надпись над дверью, которую я бы не советовал вам повреждать. Дин, используй свою мудрость для решения этого дела.
– Кто-нибудь один, очистите от грязи, — приказал Меррит, и полуголый рабочий запрыгнул на плечи товарища и соскоблил забившуюся землю. Дин мельком ухватил облик Меррита, и это резко напомнило ему проявление чувств прошлой ночью. Лицо Меррита было белым от волнения, хотя руки были тверды, а голос спокоен. Тогда Дин, мгновенно оживившись при виде вырезанных слов, сделал бережную копию в своей записной книжке и поспешно отошёл, дабы расшифровать надпись. Холлуэй установил свой треножник, нашёл фокус и сделал экспозицию стены и низкого, заложенного кирпичами портала с таинственными знаками на перекрытии. Он весь пылал от волнения, как и всегда в подобных случаях, и настойчиво просил, чтобы дверь была как можно скорее разбита.
– У нас в запасе несколько часов, пока не стало слишком жарко, чтобы работать. — заметил Меррит. Он сдвинул свой шлем назад и сверился с часами. – Во всяком случае, мы сейчас же начнём и будем продолжать до упора. Учитывая появление этого места и план уже раскопанных развалин, я должен сказать, что эта гробница, или что это там такое, расположена несколькими футами ниже уровня земли того времени. Готово уже, Дин?
Дин с трубкой в зубах прогуливался вокруг двери, сдвинув на затылок шляпу, и пристально изучал надпись. Затем он сравнил её с копией, которую сделал, и с несколькими прочими страницами своего блокнота. Время от времени он неразборчиво бормотал. Наконец он повернулся к остальным.
– Я думаю, это гробница, — с удовлетворением отметил он. – Если я не ошибаюсь, ввиду краткого времени, потраченного на расшифровку, надпись означает: «Всякий вошедший — сейчас или в будущем? — да, всё верно — да не разбудит спящей внутри души.»
– Должно быть, он очень хотел спать, кем бы он ни был, — легкомысленно сказал Холлуэй. – Можем мы уже приступать? Если старик всё ещё внутри, мне бы хотелось забрать его, пока не слишком стемнело.
Вскоре мускульная сила мужчин была пущена в ход, роем любопытных муравьёв облепили они края запертой двери, над которой было оставлено древнее послание с предостережением. Дин обнаружил для себя, что не в состоянии отвести от него глаз. Вместе с Холлуэем обсуждали они значение этой надписи под аккомпанемент лязга опускающихся кирок и лопат. Холлуэй колебался между соблазнительной идеей зарытых сокровищ, коих владелец пытался застраховаться при помощи театрального предупреждения, и увитой драгоценностями мумией царской особы, которой фотограф бы пополнил свою коллекцию. Дин надеялся, что там найдутся таблички для расшифровки.
Меррит не сказал ничего. Когда Холлуэй поинтересовался о его теориях на сей счёт, Меррит ответил коротко:
– Я более не жду ничего от этих стран. Не важно, что ты там себе воображаешь, нечто неожиданное может в любой момент перевернуть и опрокинуть тебя."
– Вы абсолютно правы насчёт этих стран! — поддержал беседу Холлуэй с внезапным энтузиазмом. – Они не следуют правилам и предписаниям нашего Отечества. В конце концов, я полагаю, что нет такой причины, почему бы странным вещам не происходить в странных землях. Вы не понимаете их — вы не можете понять их — но, клянусь тёткой! не поджидают ли они вас там, где вы вынуждены иногда жить! Есть что-то в этих восточных землях, что выходит за рамки понимания западного человека. Что-то в самом местном воздухе, и даже в людях. Я странствовал по разным местам Индии и Египта и всё такое, но знаю немногим больше того, с чего начинал, разве что менее поверхностно. Нечто, что всё время ускользает от тебя; что-то, к чему нельзя подобраться достаточно близко для изучения; ты знаешь, что оно рядом, но не можешь дать этому названия. Даже простейшие вещи кажутся необычными. Часами стоял я снаружи буддистского храма, просто слушая женщину, распевающую их молитву: "Аум Мани Пэдмэ Хум!",
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
[аум мани пэдмэ хум (тиб. :ཨོཾ་མ་ཎི་པ་དྨེ་ཧཱུྃ།) — одна из самых известных мантр в буддизме. Известно и другое название "Шестислоговая мантра" — каждый слог спасает живых сущест в шести мирах (богов, полубогов, людей, животных, мира духов и адских миров). Тибетская версия произносится немного по-другому: Ом Мани Пеме Хунг. Если перевести её дословно на русский язык, то она будет звучать, как "О! Драгоценность в цветке лотоса!" – прим. пер.]
пока мне не стало почти что наяву казаться, что я сам буддист и распеваю мантру вместе с ней. Покров тайны лежит на всём, что исходит оттуда, и так будет всегда. Вы видите вещи и знаете об их существовании, так же отчётливо, как и всё остальное, что вы знаете, и не можете объяснить их. Да, один или два раза я даже ничего не видел, но был уверен, что происходило нечто подобного рода. Мне думается, что то, что стоит за всем этим — это как пить дать прошлое, оно и придаёт всему такую чертовскую странность. Когда я был в Дарджилинге...
Но его уже прекратили слушать, и Холлуэй, воодушевление которого никоим образом не омрачилось игнорированием его воспоминаний, пошёл и стал помогать рабочим копать, и распевать странные трудовые песнопения вместе с ними, с режущим слух гремучим хором заступов и лопат, и заражать мужчин своим собственным бьющим через край энтузиазмом, так что работа понеслась галопом.
Солнце поднялось выше, и жара стала нестерпимой. Некоторые мужчины выказали признаки изнеможения.
– Нам придётся отложить затею на время. — пробурчал Меррит с неохотой. – Уже десять часов. Дин, лучше держи шляпу на голове, если собираешься продолжать. Солнце достаточно жарит, чтобы ты заработал удар через десять минут.
Дин присел на обломок разбитой колонны и стал обмахивать своё раскрасневшееся лицо серой походной шляпой.
– У меня уже голова трещит, – признался он. – Эй, Ибрагим! Будь так добр, сходи в мою палатку и достань синий бутылёк из моей аптечки. Синий бутылёк, запомни; там он один-единственный. Нацеди полную ложку в стакан с водой и принеси сюда.
Ибрагим ушёл.
– Лучше тебе попробовать что-то посильнее, — предложил Меррит.
Дин возразил.
– Нет; тут ничто иное, как предвестие мигрени. Бром справится с этим быстрее любых прочих средств
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
[Бром – химический элемент VII группы Периодической таблицы элементов Д.И. Менделеева под номером 35, единственный жидкий элемент – неметалл; в качестве средства от бессонницы и нервного переутомления начали применять в медицине особенно широко во второй половине ХІХ – начале ХХ века. Упоминание об этом можно найти в литературе того времени, в частности, в знаменитом литературном произведении Ярослава Гашека «Похождения бравого солдата Швейка». Бромированные вещества являются важными компонентами многих лекарств, включая болеутоляющие, седативные и антигистаминные препараты. На самом деле, соединения брома являются активными ингредиентами в нескольких препаратах, которые лечат пневмонию и кокаиновую зависимость. В настоящее время несколько препаратов, содержащих соединения брома, проходят испытания для лечения болезни Альцгеймера и нового поколения лекарств против рака, СПИДа, наркотиков. — прим. пер.]
.
Ибрагим вскоре вернулся с чашкой. Дин выпил свою дозу, надел шляпу и затерялся среди рабочих, дабы следить за ходом дела.
Когда был объявлен перерыв, значительная часть мусора оказалась расчищена, и некоторые более мелкие кирпичи, блокировавшие вход, были убраны. Каждый человек по очереди подходил и торжественно заглядывал в проём, выражая разочарование, когда ему не открывалось ничего, кроме черноты. Холлуэй создал небольшую сенсацию, заявив с обычной для него энергией, что будто бы увидел крохотную точку света внутри. Над ним здорово потешались, но он мужественно стоял на своём, хотя и признался, что это "выглядит странно" и не имеет объяснения.
Мужчины дружно поднялись из раскопов наверх, чтобы растянуться в тени курганов.
Холлуэй, будучи молодым и неукротимым энтузиастом, отдался проявлению своих плёнок взамен отдыха. Дин тщательным образом развернул над собой москитную сетку, чтобы избавить себя от мародёрствующих мух, и удалился вздремнуть с подветренной стороны ближайшего кургана. Меррит, с трубкой во рту, сидел там же, где они с Дином говорили вчера ночью, и смотрел вдаль поверх равнины угрюмыми, задумчивыми глазами.
Вместе с клонящимся к вечеру обжигающим днём грубая болтовня туземцев постепенно затухала. Они безмятежно спали, используя для отдыха всё то время, пока их укрывала тень. Когда солнце, шагая по медному небу, касалось их там, где они лежали, они просыпались, вставали, двигали свои тела в сторону другого прохладного укрытия и засыпали вновь. С ними перемещались и белые люди; Дин, наполовину спящий, осоловелый, спотыкающийся в своей москитной сетке. Там, куда он падал, там он тут же и засыпал, тяжёло дыша и беспокойно ворочаясь. В его снах шествовали бессчётные процессии коричневоногих существ, бесконечно следующих вверх и вниз, приходящих из ниоткуда, уходящих в никуда, и каждое из них, проходя мимо него, высыпало на него ведёрко с сухой коричневой землёй, так что его придавливало этим тяжким весом вниз, к земле, и выкрикивало ему в ухо: "Всякий вошедший, ныне или в будущем, да не потревожит покой души здесь спящей!" Каждый голос становился всё более громким и угрожающим, хотя он не мог сообразить, отчего коричневые существа должны ему чем-то угрожать; и когда он пытался сбежать, они вываливали на него ещё больше земли; так что, когда он уже был готов задохнуться насмерть, то проснулся, с трудом ловя воздух, и обнаружил на своём плече крепкую хватку рук Холлуэя, кричавшего ему: "Вставай, нигга дружище! Вставай же, говорю я тебе! Они прорубили проход, и мы собираемся вниз, пока ещё светло."
Дин тут же вскочил на ноги, всё ещё с мутной головой отбрасывая противомоскитную сетку; и вместе они помчались вниз к раскопу, где уже собралась толпа вокруг четырёхфутового прохода, зияющего чернотой.
Ближайшим ко входу был Меррит, его лицо было привычно бледно от волнения, а в руках зажата лопата. Он был словно детектив, нашедший ключ к разгадке запутанной тайны — или шахтёр, увидевший долгожданные признаки золота. Над его головой странное послание по-прежнему несло своё предостережение, как бы отражая сам Восток, охраняющий свои тайны, даже в смерти, от глаз всё-и-вся-исследующего Запада.
Для Меррита это никогда не было рутиной, но было разворачиванием страницы, на которой мёртвыми руками была записана история исчезнувшего мира. Через плечо он поманил к себе Дина и Холлуэя, пригнувшись, чтобы заглянуть в низкий проход. Какое-то время тому назад здесь была груда мусора и кирпичей, ныне путь был расчищен.
– Посмотрите туда! — воскликнул он. Его слова хлестнули как плеть. Его глаза были проницательны и серьёзны.
– Кто-либо из вас видит… свет?
Мгновенно они подтянулись ближе. Дин сказал:
– Вижу что? — и взглянул на Меррита в нерешительности. Холлуэй недоверчиво воскликнул:
– Свет!
Но затем Холлуэй, глядя внутрь, схватился за Дина, и пронзительно выдохнул:
– Это оно! Клянусь святым Георгием–Победоносцем,
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
[В оригинале “By George!” – распространённая форма старинной английской клятвы, часто упоминаемая в «Генрихе V» У. Шекспира («Король восклицает: за Харри, Англию и святого Георгия!») – прим. пер.]
оно самое! Разве не говорил я уже, что видел отблеск после первого выбитого кирпича, и не вы ли подняли меня на смех за это? Но, о Господь! Как свет мог попасть туда, на глубину пятидесяти футов?!
– Отражение внешнего источника света на чём-то отполированном внутри. – предположил наугад Дин.
Меррит зажёг свой фонарь.
– У нас будет время, чтобы взглянуть, — сказал он достаточно спокойно. – Перед нами первоклассное состояние сохранности — это первая целостная и не забитая мусором камера, найденная нами. Пойдёмте, вы оба, только захватите ваши лампы.
Он пробрался через обломки и занёс ногу над камнем, образующим порог, направляя свет фонаря прямо перед собой. Дин и Холлуэй следовали за ним по пятам. Трое вошли внутрь гробницы. Земля и камень делали всё возможное, чтобы скрыть секрет, данный им на хранение, но человек одержал верх. Усыпальница отдавала своих мёртвых.
Перед ними был короткий проход, не достаточно высокий, чтобы выпрямиться в полный рост, который резко уходил вниз и дальше поворачивал вправо. Угол стены скрывал дальнейший обзор. При свете трёх ламп, рассеивающих окружающую темноту, можно было разглядеть, что стены и потолок были сложены из крупных каменных блоков, грубо обточенных молотком.
– Я думал, что мы обнаружим здесь сильное проседание. — донёсся сзади голос Холлуэя.
— Подумай о давлении сверху.
– Да, но это место с самого начала было глубоко под землёй. Промежуточный слой земли должен был помочь поддержать медленно растущую сверху массу. Кроме того, это занимает...
В эту секунду Дин, шёдший впереди, завернул за угол прохода и тут же возвратился обратно к ним, ловя ртом воздух и восклицая, чем и прервал речь Меррита на середине.
– Там что-то странное! — пробормотал он.
Поворот прохода вёл на уровень несколькими ярдами ниже. Тут вновь был заблокированный проход, аналогичный внешнему. На квадратном камне сбоку от этой двери стоял светильник из глины, из которого лилось не пламя, но бледное сияние, как от какого-то фосфоресцирующего материала внутри, тусклое и слабое, будто оно уже догорало. Это было, как если бы чья-то живая рука оставила лампу здесь незадолго до их прибытия, внутри этих запечатанных стен глубоко под землёй; маленькая частица жизни, в окружении всеобщей смерти, поразившая их мгновенным шоком скорее сверхъестественного, чем земного происхождения.
Меррит сказал, сбиваясь на шёпот:
— Господь Всемогущий! Только взгляните на это! — и замолчал, как тот, кто оказался пред лицом некой силы, которая поднялась внезапно из открытой могилы, чтобы насмехаться над людьми. Им противостояло нечто жуткое — разумное и наделённое личностью, как и они сами. Дин, с восхищением пристально глядя на светильник, произнёс:
– Он не мог гореть здесь все эти тысячелетия, с тех самых пор, как наружная дверь была запечатана — потому что это невозможно. Это абсурд. Тут должен быть какой-то дополнительный вход. Кто-то, должно быть, был здесь перед нами.
Они придвинулись друг к другу и смотрели на это явление с удивлением и благоговением. Предположения о причинах феномена заставили их умолкнуть, а неожиданность всего этого ввергла их в замешательство.
Холлуэй, вглядываясь в тени, отрывисто произнёс:
– Приглушите ваши фонари на минуту. Или затемните их так, чтобы свет не падал напрямую. Так! Ага!
Его голос сильно дрожал от нетерпения.
– Посмотрите на верх этой двери. Там надпись — видите? Прямо над ней — большими буквами — и лампа идеально точно установлена так, чтобы освещать их. Вот зачем она здесь — чтобы никто не мог войти в дверь, не увидев этих слов. И когда свет был ярче, они, должно быть, были читаемы как печать. Прочти их, Дин, быстрее.
Дин прочёл, припоминая слово, виденное им много раз до этого. Тут было только одно слово: "Запретное".
Но как только они двинулись вперёд, чтобы рассмотреть надпись, бледное свечение, сияющее неисчислимые годы в этом безмолвном месте, усилилось вдруг в волне воздуха, что всколыхнулась от их тел, горделиво воссияло на мгновение и тихо сошло в небытиё. Тотчас хватка смерти, ждущей тысячу лет в тени этой слабой искры жизни, тяжёло сомкнулась на этом месте. Меррит издал возглас горького разочарования.
– Должно быть, здесь покоится старый царь, — выдвинул гипотезу Холлуэй. – Попытка не пытка? Смотрите, эти камни и на одну пятую не такие тяжёлые, как те, что были наверху. Именем Георгия! Этот я могу и сам сдвинуть. Будет там темно или светло как днём – нам всё равно понадобятся фонари. Я позову Ибрагима.
Ибрагим спустился, с двумя рабочими и инструментом. Проход был настолько узок, что позволял одновременно разойтись только двум рабочим, при этом они были стеснены в движениях и им не хватало воздуха для дыхания.
Но постепенно, сменяя друг друга, они устранили препятствие. Меррит, по новой приведя в порядок свою лампу, ступил вовнутрь.
Ожидающие услышали, как он споткнулся и крикнул:
– Идите сюда, парни. Захватите огни. Тут что-то есть.
Незамедлительно двое оказались за ним. Как только они зашли, Меррит резко выкрикнул:
– Осторожно! Не наступите на это! Оно лежит прямо за порогом.
Дин, входящий первым, направил свет вперёд и увидел некую вещь, прижатую вплотную к дверному проёму. Он осторожно перешагнул через неё и наклонился рядом с Меррита, чтобы рассмотреть её. Холлуэй, наполовину высунувшийся из-под низкого проёма, глядел на них; из-за его плеча вытягивалось смуглое лицо Ибрагима.
– Это, конечно же, мумия, — заключил Холлуэй, поднося свой фонарь поближе. – Но она не завёрнута в бинты и не в саркофаге. Естественно высушенная, надо полагать. Переверни её, Дин.
* * *
Часть III
Внутри Гробницы
* * *
ТЕПЕРЬ фонари засветились ровнее, так что гробница была освещена в должной мере. Помещение было низким, квадратным и очень маленьким; и вдоль всех стен тянулись ряды пиктограмм, более или менее сохранившихся, разглядеть детали которых как следует сейчас не представлялось возможным. Дин перевернул высохшее тело, сморщенное, коричневое, кожистое, которое когда-то жило, и двигалось, и дышало так же, как и они сами. Меррит произнёс:
– Это женщина. Судя по платью, я могу заключить, что она была высокого положения. – он присвистнул. – Поглядите на драгоценности!
Когда тело, застывшее в скрюченной позе, жёсткое, как доска, было повернуто лицом вверх, свет фонаря вспыхнул на гранях множества ювелирных украшений, заблистало золото, тёмным огнём заиграли неизвестные самоцветы. Вокруг иссохшей шеи вилась цепочка из тяжёлых золотых пластин; на сморщенных, длинных и костлявых руках, с похожими на когти пальцами, висели широкие браслеты, инкрустированные драгоценными камнями.
– Она удивительно хорошо сохранилась, – сказал Меррит. Он с глухим звуком щёлкнул пальцем по впалой грудине, которая некогда была смуглой, гладкой, упругой плотью, мягко пружинящей от прикосновения, после чего направил свет фонаря на лицо мумии. Волосы всё ещё сохранялись на черепе, длинные, полночно-чёрные, прямые и шелковистые – но стоило ему прикоснуться к ним, как они отделились от скальпа и остались у него в руке. Глаза отсутствовали, глазницы пустовали. Губы, сухие и жёсткие, были растянуты в ухмылке, обнажая два ряда прекрасных зубов.
– Что это ещё за новости! – неожиданно выругался Меррит. – Мне бы хотелось знать, что она тут делает. Кому могло взбрести в голову опечатать дверь подобным образом? Давайте-ка осмотримся.
Все принялись оглядываться вокруг, и на стенах обнаружился ключ к разгадке. Им оказалась рисованная история драмы, разыгравшейся и приведшей к ужасной развязке более двух тысячелетий тому назад, с одним из актёров, вернее, актрисой, костюмированной точно также, что и лежащая ныне у их ног находка.
– Полагаю, что всё началось отсюда, – заметил Холлуэй, стоя в углу рядом с дверью. – Там, где вы сейчас стоите , они заложили вход, и это должно было происходить ближе к концу действия. Начало – здесь, где я стою.
Они бродили вдоль стен, толкая друг друга из-за ограниченности пространства, держа фонари прямо над головой. Холлуэй, наделённый пламенным воображением, в какой-то момент хлопнул себя по колену и воскликнул:
– Я понял! По крайней мере, это соотносится со всеми теми деталями, что мы уже обнаружили. Она должна была быть царской крови — ибо на этом четвёртом рисунке она изображена с чернобородым мужчиной, у которого в руках символы царской власти, и по величине фигур эти двое практически идентичны. На первой сцене она занимается любовью с этим заморышем в белой юбке, который намного её меньше, что означает его простое происхождение. Он скромен и держит руки перед лицом. Я полагаю, это должно означать, что он не желает участвовать в игре. Три других парня, лежащих тут же на спинах, очевидно, её прежние горе-любовники, которые, благодаря ей, плохо кончили. У всех у них лица закрыты руками, видите? То же положение, что и у ведущего персонажа. Я полагаю, что наша героиня была особа весьма и весьма вспыльчивая, что можно заключить по следующим двум композициям. Клянусь честью, разве они не откровенны? На четвёртой сцене царь отчитывает её за поступки, и она поворачивается к нему спиной. На этой стене, она, очевидно, подвергается наказанию за свои грехи, и царь произносит приговор. И вот – на-те! глядите – они замуровывают её в этой самой гробнице, заживо. Вот её протаскивают вдоль всего наружного прохода, темница открыта и готова к использованию; а на этой, последней, сцене царь кладёт первый камень в фундамент глухой кладки. Вот и лампа, стоящая на каменном блоке, и слуга, что-то с ней делающий. – он глубоко вздохнул. – Но, во имя святого Георгия, зачем они запечатали её живьём? Почему не отравили или не отсекли ей голову, или что-нибудь в этом роде?
Но рассуждения Холлуэя были прерваны. Ибрагим, чьё глубочайшее любопытство преодолело даже его суеверный трепет от этого места, подошёл и встал рядом с археологами там, где свет падал на фреску с изображением принцессы, ожидающей своего приговора. Неожиданно он вскрикнул не то от удивления, не то в тревоге, и бросился ко входу. Холлуэй перехватил его на полпути, требуя объяснений.
– Саары, уходите срочно. Эта место слишкам проклятый. Эта женщинэ – та, какхих ви звать по-инглизи "дух адержима Дьявал". Глядите — видеть.
Он указал на нарисованные фигуры. Меррит наклонился вперёд, чтобы рассмотреть.
– Видите этат вещь, пахожий на модный арнамент на её груди? Не арнамент эта. Это мелкий дьявол. И это в каждой её картине. Пасматрите сами.
– Так вот оно что, – протянул Холлуэй, прохаживаясь взад-вперёд по гробнице. – Маленький дьявол. Разве это не мило?
Но Ибрагим снова взвыл.
– Это есть дьявал, который глядеть из её души. Это есть атчего её заживо запечатать они. Есле же она бы умерать так… – он провёл ребром ладони вдоль своей шеи, – или была бы убивать иначе как, дьявал выйти бы из неё и убегать. Замуруй её как здесь, и дьявал после того, как девица умерать и он из неё выхадить, не смог бы выбираться никуда наружу. Типерь же вы пазвалять злой дьявал улетать через дверь в стене. Уходим скорей!
Холлуэй покатился со смеху.
– Зоркий глаз, Ибрагим! Мы никогда не думали, что среди нас есть кто-то, обладающий таким богатым воображением. Но всё же, по моему мнению, сперва нам нужно здесь всё расчистить. Воздух здесь не слишком-то благоухающий. У Дина уже небось жабры зеленеют.
Среди рабочих, толпящихся в проходе, прошёл ропот, и Ибрагим нырнул за входной проём.
– Они гаварить, крыша ща обваливаца будет! – крикнул он на бегу, – заблокировать дверь! Бежимте, саары!
– Только горсть мусора свалилась сверху. – сказал Меррит, но Холлуэй, уже отступая, бросил через плечо:
– Вам бы лучше поторопиться обоим! Тут откуда-то сходит настоящая лавина.
Он перепрыгнул через порог узкой двери. Меррит, также спохватившись, уже перекинул одну ногу через проём, когда послышались грохочущие звуки оползня. Холлуэй, Ибрагим и двое рабочих в проходе крикнули хором, и Меррит преодолел препятствие в целости и сохранности. Тут же случился обвал, и на то место, где только что стоял Меррит, обрушилась груда рыхлой земли и грубо обработанных камней, полностью заблокировав вход и заключив Дина по ту сторону от них.
Успевшие выбраться археологи закричали вновь, ободряюще, что сейчас же примутся за работу и раскопают его; их голоса слышались ему невнятно, будто бы с большого расстояния. Сильный молодой голос Холлуэя, доходя до ушей Дина более явственно, чем от остальных, извещал, что они освободят его не далее, как в течение получаса, и что ему надо держаться философской точки зрения на происходящее и заняться любовью с принцессой, чтобы скоротать время.
Дин усмехнулся своей незадачливости, слушая стук кирок и лопат – громкие звуки по сравнению с царящей в гробнице тишиной. Затем он начал постепенно сознавать, как же здесь тихо. Тишина, которая не нарушалась бессчётное количество лет, похоже, предъявила свои права собственности обратно, ошеломляя его, подавляя своим присутствием. Его одинокий маленький фонарь храбро горел, но углы комнаты были объяты тенью; картины на стенах вырисовывались неясно и гротескно. А потом глаза Дина упали на ютившуюся на полу мумию, и его воображение совершило скачок к той странной сцене, которая имела здесь место в прошлом. Он думал о ней, принцессе, должно быть, молодой, непременно обворожительной, брошенной здесь, чтобы зачахнуть от голода и жажды, из-за наивной веры, что красивая и злобная её душа, заточенная внутри этих узких стен, никогда более не вырвется на свободу, чтобы сеять дальнейшую смуту среди сынов человеческих.
В течение некоторого времени он забавлялся такими фантазиями, сидя на полу, сложив руки на коленях, устремив взгляд на украшенную драгоценностями нелепость в углу. Совершенно неожиданно он почувствовал жару и замкнутость этого места, ощутил, как пот выступает на лбу и руках; осознал также определённую туманность в усыпальнице, сквозь которую свет от его фонаря лишь бледно мерцал в бессилии.
«Хорошо бы парни поспешили!» – пробормотал он негодующе. Он резко вскинул голову, новое выражение проявилось на его лице, а глаза заблестели от возбуждённого недоумения. "Что это, гром меня разбери? Мне кажется, или откуда-то веет духами, жасминовыми, ей-богу?!" Он встряхнулся. "Слишком неуловимо. Очередной солнечный припадок. Никто из парней не пользуется духами – и уж тем более местные…" Он замолчал, чтобы усмехнуться. "Во всяком случае, это место становится навязчиво тесным." В душной атмосфере подземелья он наконец прозрел, что ощущает любопытное головокружение – его внимание расплывалось, руки холодели. В приливе новых мыслей, он произнёс: «Постойте-ка! Ибрагим, тот ли бутылёк ты взял?»
Он всё более укреплялся в уверенности, что принял неправильное лекарство, и был полон раздражения на Ибрагима. Дин аргументировал с досадой, что это наверняка было не то средство, иначе бы он не чувствовал себя сейчас столь необыкновенно странно. Вновь его взгляд наткнулся на мумию. На этот раз он воззрился на неё, не отрывая глаз под нахмуренными бровями, и его челюсти немного разомкнулись.
Свет был тусклым, голова поплыла. То, что предстало его мутному зачарованному взору, было медленным, неопределённым изменением в тех останках, которые лежали перед ним, хотя отдельные стадии процесса нельзя было зафиксировать. Он увидел, как мёртвое лицо медленно поворачивается в его сторону – настолько медленно, что, как ни старался, Дин не мог заметить движения – а впалые щёки постепенно округляются, уже не покрытые более высушенным пергаментом, но бархатистой коричневой кожей; увидел полные алые губы, скрывавшие двойной ряд совершенных зубов; сморщенные руки уже казались плотными и изящными; волнистые изгибы и мягкие впадины бюста и горла, внезапная яркость неизвестных украшений; и схватился за голову руками.
"Господи! Я грежу наяву!" – пробормотал он. "Это солнце – конечно, что же ещё – всё дело в солнце!"
Но он чувствовал, как его плоть неодолимо притягивает к этому безымянному ужасу, что цепко захватил его, подобно кошмару дурного сновидения, про который знаешь, что он только снится, но не можешь от него пробудиться – когда до него дошло, что смутный аромат плавающих вокруг благовоний усилился, теперь уже вполне ясно ощутимый; тяжёлый, навязчивый дурман цветов жасмина, цепляющий и чувственный, он приносил вместе с тем внезапную боль от невыносимого стремления к хорошей жизни, которая была оставлена там, наверху.
"Я не могу понять!" – пробормотал он. И чуть позже, безотчётно, со смутным ощущением, что слышал эти слова раньше: "Вы видите вещи и знаете об их существовании, но не можете их объяснить."
В следующий момент он обнаружил себя ползущим на руках и коленях к свернувшейся на полу фигуре, которая, он знал это, глядела на него живыми глазами, заманивая его одуряющим запахом жасмина; и резко остановил себя с выражением ужаса на лице, считая вполне серьёзно, что сошёл с ума, и с дрожью думая, что могло бы произойти, если бы он невольно дотронулся бы до этого. Освещение было по-прежнему тусклым, и его глаза были полны тумана, так что он не мог ясно видеть; но Дин знал, что тело лежало неподвижно, глядя на него искоса томным взглядом, полным приглашения и искушения, а драгоценности на округлой шее и изгибах грудей подмигивали ему бликами света.
И тогда вся сила воли покинула его под воздействием тонкого, расслабляющего благоухания, что захватило его мозг и будоражило его; и внезапно наступила критическая точка его ментальной выносливости. Он бросился на землю и камни, заполняющие дверной проём, и стал разгребать их, бормоча бессвязные слова себе под нос, в слепом страхе от того, чему не было названия.
Затем в непосредственной близости раздался крик мужских голосов; воздух туннеля, чистый и прохладный, как небеса, после удушья могилы, затопил его лёгкие, будто струя холодной воды, чему он был бесконечно благодарен. Он выпрямился, бессмысленно улыбаясь, как только Меррит и Холлуэй подошли к нему, и упал в кучу щебня прямо посреди порога.
Они вынесли его с приличествующими выражениями сочувствия, а он бредил в беспамятстве о мёртвых существах, глядящих на него живыми глазами, о цветах жасмина, эссенция которых может затянуть человеческую душу в мучения проклятых, и о боли в его голове, и о солнце, и о синих бутыльках. И Ибрагим, дрожа от страха, поневоле признал, что в аптечке ему не удалось найти синюю бутыль, и он вынужден был принести вместо этого чашку чистой воды, – "Именем Владыки-Госпада, саар, ошень чистай!" – зная о наказании за экспериментирование с препаратами, чьих свойств он не знал. И гробница была оставлена распахнутой на произвол ночных ветров, с забытой горелкой Дина, всё ешё стоявшей на полу и бросающей тусклый свет на впалое лицо и высохшие руки лежавшей там принцессы, усыпанные насмешливыми самоцветами.
Лот 4021: Фото мумии египетской принцессы (возможно, дочери Рамсеса II) по версии египтолога Эмиля Бругша (1881 г. н.э.), XXI дин., 1069-945 BC. Lit.: Ken Jacobson. Odalisques and Arabesques: Orientalist Photography 1839 — 1925. London 2007, see ill. pp. 51 and 219.
* * *
Часть IV
“Она Искусила Меня"
* * *
ЛАГЕРЬ располагался на ночь, слышались редкие порывы разговоров из палаток с перебранками возле котелков с мясным рагу или игрой в кости. Холлуэй, засунув руки в карманы и сигарету в зубы, решил после ужина прогуляться до места отдыха Дина и Меррита, где те сидели и курили как обычно. Дин выглядел рассеянно, вокруг его головы была повязана влажная ткань. Меррит, само спокойствие и задумчивость, предавался отдыху в сознании оставшегося позади хорошего рабочего дня. Это отличный способ достижения физического и психического комфорта к наступлению ночи, когда можно расслабить все свои пружины.
Холлуэй бросил небрежно:
– В какой ящик вы упаковали мумию для транспортировки?
– Мы ещё и не начинали, – ответствовал Меррит, постукивая чашечкой своей трубки о ботинок. – Сегодня на это не было времени, с учётом передряги с Дином и всего прочего. Она вполне себе спокойно пролежит до утра в гробнице. Эти affejis [название арабского племени – прим. пер.] не тронут её и за астрономический бакшиш, к тому же Ибрагим стоит на страже, следя, чтобы они не шатались вокруг.
– Ещё и не начинали? – переспросил Холлуэй. В его голосе появилась слабая интонация удивления. – Что ж, её нет в гробнице. Она исчезла.
Меррит выпрямился и пристально уставился на него.
– Как это понимать? – спросил он.
Холлуэй терпеливо ответил:
– Я подумал, что вы, должно быть, уже упаковали мумию, раз её нет в гробнице. Я был там не далее пятнадцати минут назад. И Ибрагима там не было – он ужинал с этим, как его, Хафизом, поваром. Держу пари, эти бедолаги спёрли её, чтобы завладеть драгоценностями.
Дин и Меррит пребывали в молчании. Одновременно они вскочили и направились к раскопу. Холлуэй двинулся вслед за ними не спеша, держа руки по-прежнему в карманах. На полпути он встретил обоих, идущих обратной дорогой. Оба разражались ругательствами.
– Итак? – поинтересовался Холлуэй. – Я оказался прав? Теперь дьявол должен расплатиться?
– Чертовски прав! – фыркнул Меррит. Он повысил голос, зовя Ибрагима. Трое уселись для торжественного трибунала, вне пределов слышимости лагеря. Пришёл Ибрагим, спокойный и невинный. Меррит спросил его на местном диалекте:
– Ибрагим, стоял ли ты на охране после того, как мы покинули гробницу?
Его интонации были чуть ли не елейными.
– О да-а, саар. – голос Ибрагима был не менее мягким. Кроме того, он делал упор на свой английский.
– Как же долго?
– Фплоть да самый ужин. Мой живот, он исхадить вопль по козий рагу и печенье. Саары, он реветь. Патаму я ухадить. Я гаварить сибе, заморю червячка и вернусь тут же. Не так долго не будет меня. Я уходить. Я быстра прихадить назад. Не больша чем минута не быть меня.
Меррит повернулся к Холлуэю.
– Был ли он у гробницы, когда ты заходил в неё?
– Нет, сэр! – с готовностью ответил Холлуэй.
– И долго ты был там?
– Около часа, насколько я могу судить.
– Возвратился ли он, когда ты покидал гробницу?
– Нет, сэр.
Серые глаза Меррита приковали оробевшего Ибрагима к месту.
– Пока ты, прямо нарушая мои распоряжения, отсутствовал на посту, мумия была похищена. Теперь твоя непосредственная задача – найти её. Ты понял меня, или мне ещё раз повторить на твоём наречии?
Он повторил свои слова на местном диалекте.
– В твоих интересах разыскать её. Ты должен опросить людей, осмотреть грунт на предмет захоронения, переворошить весь лагерь. Пока она не будет найдена, твоя заработная плата урезается. Также ты не получишь никакого бакшиша и никаких подарков по возвращении.
Ибрагим, готовый на всё, только бы не потерять награду, принял жалкий вид. Его горе было по-детски эмоциональным; он рыдал, он умолял о прощении.
– Я нахадить её, саар, быстрее, чем сам шайтан. Если эта сделать мои люди, я забирать у них её абратно без жаласти. Но не лишайте меня падарки, иначее я буду умирать от голод. Я бедняга из бедняг, ошень бедный – мне неабхадимы падарки, саары!
– О, оставь своё слюноотделение и приступай к работе! – прорычал Меррит и повернулся к нему спиной.
Ибрагим уполз обратно в лагерь с намерением перенести вину, коллективно и индивидуально, на каждого члена каждой бригады. Его продвижение по стоянке сопровождалось бурей гневных отрицаний, призывов к благим небесам для восстановления запятнанной репутации, яростных отказов в сопричастности.
Меррит коротко рассмеялся и откинулся на спину.
– Не кажется ли вам, что вся эта суматоха может – э-ээ – спугнуть вора и заставить его сделать ноги вместе с добычей? – предположил Холлуэй.
– Он не мог уйти достаточно далеко. – ответил Меррит мрачно, махнув рукой в сторону окружающей пустыни. – Если он уже сделал это, мы недосчитаемся кого-то из наших рабочих и настигнем беглеца в мгновение ока. Шумиха же может заставить его вернуть украденное, ведь ему станет ясно, что пропажа уже обнаружена.
Однако ни на следующий, ни через день, мумия принцессы не была возвращена. Работы продолжались, старательно и с переменным успехом. Новые траншеи углублялись внутрь кургана. Была обнаружена корзина, до верху набитая табличками, изготовленными из глины отменного качества, многие из которых были в идеальном состоянии сохранности; также были извлечены терракотовые вазы, медные инструменты, некоторые из них подверглись сильной коррозии, алтарь божества, чьё имя было стёрто, со следами жертвоприношений. Дворцовая площадь, широкая и открытая, была полностью расчищена вместе с фрагментами кирпичной мостовой и остатками прилегающих помещений. Основываясь на этих архитектурных данных, Дин нарисовал тщательные планы, отметив приблизительные размеры, среднюю высоту кладки и толщину стен, системы дренажа и вентиляции. С недвижимых надписей были сняты слепки, пол был кропотливо обследован, постройки – сфотографированы и описаны. Всё это было подготовкой к проведению раскопок на нижнем уровне, где должны были храниться, по мнению Меррита, реликвии непревзойдённой научной ценности. Но последующие дни выдались бесплодными, что повергло Меррита в уныние, в том числе, из-за пропажи принцессы. Когда всё шло хорошо, он забывал о ней, радуясь свежим находкам; когда что-то шло не так, он возвращался к потере и безутешно о ней горевал.
– Я собирался преподнести эту принцессу Национальному музею Вашингтона, – горько сетовал он, – а теперь, благодаря ненасытной жадности какого-то дурака-аборигена, она утеряна. – Что такого, если ты пару раз обойдёшься без обеда, когда знаешь, что у тебя есть подобная вещь?
Но дурак-абориген всё ещё находился в центре сцены, и намеревался совершить ещё множество подобного. Дин поймал его однажды вечером за попыткой кражи воска, которым тот хотел залатать отвратительную рану, на манер пустынной хирургии, и сам перевязал ему её надлежащим образом. Так что Ибрагим, чувствуя себя жалким, ненужным изгоем со дня своего позора, выказал известную благодарность, и, как всегда, на своём ужасном английском сообщил Дину, что прошлой ночью обнаружилось исчезновение одного из рабочих, не вернувшегося вместе со всеми на закате, и что ещё один человек, последний раз виденный им в лагере, был очень болен.
Всё это Дин покорно передал Мерриту, на что последний сонно проворчал и сказал:
– Рабочий ущёл спать за один из курганов. Он вернётся к завтраку, нечего переживать.
Но тот не вернулся к завтраку, а больному становилось всё хуже, и он пожелал умереть. На вопросы любопытных товарищей о причине своей хвори он ответил, что не желает вдаваться в подробности и не хочет даже говорить об этом; так что его приятели одарили беднягу скупым сочувствием и удалились. Той же ночью Дину снился сон, что он вновь оказался заключённым в гробнице, а живые глаза на мёртвом лице пристально наблюдали за ним, пока он сражался за глоток воздуха и свою жизнь с завалом. Только на этот раз лицо не было столь уж мертво – кожа был смуглого оттенка и плавно обтекала кости черепа, но на самом лице застыло выражение похоти, смешанной с жестокостью и злобным триумфом. Он проснулся, взмокший от пота, с ощущением удушья, таким же, какое он испытал в тот незабываемый день в духоте подземной темницы. Впервые он был поражён чувством надвигающегося зла; хотя, когда он проснулся во второй раз, эмоция полностью улетучилась в лучах бравого утреннего света.
Этим же днём среди местных феллахов наметилась определённая тревожность. Ближе к вечеру группа делегатов посетила Меррита и изложила свои проблемы весьма пространным образом. Они сделали Ибрагима своим переводчиком. Он упивался шансом показать уровень своего владения английским, и выложился по полной.
– Саар Маррит не долшен забивать, шо на эта город лежит проклятье, в ошень давнее время проклят он Хоспадом-Богом. Тут могут быть плохой дела, ошень плохие, что нам видеть ясно. Эта не есть хорошо, откапывать то, что есть проклято. Тот алтар, каторый мы нашли, настолько ненавистен Хоспаду-Богу, что люди говорить, он светится вся ночь. Чудеснасти здесь пафсюду – визде, всюду вакруг. Мы ещо нигде в наша земля не видеть столька разных чудес сразу. Людям не нравица место эта. Хафиз, повар наш, видеть вещь вчера ночью. Она делать его ошень бальной.
Он вытащил вперёд Хафиза за край его короткого и грязного хлопкового одеяния. Хафиз явно был не расположен к даче показаний, но, обнаружив себя в центре внимания и поняв, что ему так просто не отделаться, развёл руками и быстро сказал на родном языке:
– О, господа, это было нечто, что пришло из курганов ночью, раскачиваясь, как раскачиваются летом колосья, очень лёгкое, предлагая людям следовать за ним. Тарфа, тот, кто ушёл и не вернулся, видел это и говорил, что это – дух алтаря, который мы осквернили. Пустыня поглотила его, ибо прошло уже три дня с тех пор, как он ушёл туда.
После этого признания Хафиз призвал Аллаха в свидетели – ведь он был правоверный мусульманин – что у него и в мыслях не было вмешиваться в дела невидимых сущностей, что он был вынужден подчиняться приказам и что он – цветок в руках Аллаха.
– Я никак в толк не возьму, что это напало на этих скотов. – раздражённо сказал Холлуэй.
– Они просто разнервничались. – заверил его Меррит. – Похоже на то, что это место всегда имело плохую репутацию, начиная с древнейших времён. Люди суеверны и не представляют, с чем им приходится иметь дело. Я думаю, что Тарфа замешан в пропаже мумии и выдумал, прежде чем уйти, всю эту историю о светящемся алтаре, чтобы сбить нас со следа. Да, он несомненно вор. Но он не такой болван, чтобы решить двигаться на север без воды и провизии, а наш повар сказал, что тот ничего не прихватил с собой из съестных припасов. Так что единственный возможный маршрут его бегства – южное направление. Поэтому, когда будем возвращаться тем путём, мы наверняка обнаружим его – или то, что от него останется – вместе с принцессой.
– А горы? Что, если он доберётся до них? – вклинился Дин.
Меррит усмехнулся при мысли об этом.
– С чего бы ему туда направляться? Его главное желание, по моему мнению, заключается в том, чтобы добраться до караванных путей, где он мог бы найти помощь. Он выбросит мумию где-нибудь в пустыне, а себе прикарманит её украшения. Достигнув скал, он может также пойти на север и тем закончить своё существование. Никаких караванов не наблюдается на расстоянии пятидесяти миль
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
[~80 км – прим. пер.]
от тех мест, да и потом они тоже редкость; а пятьдесят миль – не шутка для изнурённого человека без пищи и воды. О, мы ещё получим назад нашу принцессу!
Следующий день принёс с собой новый шквал возмущения. Один из землекопов пожаловал к Мерриту и рассказал ему, чуть ли не в истерике, что он, Мусса, видел человека, скользящего по курганным грядам, следуя за нечто, что всё время было впереди него; и этим человеком был Хафиз, повар, который был тогда с Тарфой, а затем пожелал умереть. И Мусса, содрогаясь, описал появление того существа, насколько он смог его разглядеть.
– Господин мой, уже близилась ночь, а я и Хафиз взяли еду, отошли в тень того кургана и стали трапезничать.
Он махнул рукой в сторону отдалённого холма вывороченной земли и мусора по левую сторону.
– И как только солнце скрылось за горизонтом, в момент перед самым приходом ночи, будто повеяло дыханием из райских садов блаженных душ, медленно и мягко, как шёпот женских голосов, и появилось Оно, крадучись вдоль кургана, и посмотрело на Хафиза, и поманило его. И пустыня больше не была пустыней, а стала будто сад, наполненный ароматом роз и пением бюльбюлей
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
[бородатый настоящий бюльбюль (pycnonotus barbatus) — вид певчих птиц из семейства бюльбюлевых. Встречается этот вид по всей территории Африки. Бородатый бюльбюль 18 см длиной и с длинным хвостом. У него тёмно-коричневые голова, верхняя часть и грудка. – прим. пер.]
. И это была женщина, господин, клянусь Аллахом, женщина, здесь, в этом месте, где женщин отродясь не бывало, с чёрными глазами и красными губами. Она стояла, покачиваясь в тени от кургана, и манила; и я вскрикнул от ужаса, но Хафиз последовал на её зов. И когда я попытался остановить его, он проклял меня и пошёл вслед за женщиной, что смеялась и манила его, чей сладостный запах был в его ноздрях, чья воля требовала подчинения. И когда я, в большом страхе, ходил вокруг, то уже не увидел их в наступившей темноте ночи. Эх, господтн, но она была столь прекрасна, и столь злобна, и у неё были такие драгоценности, которых ещё не видела земля.
Меррит резко повернулся к Ибрагиму, стоявшему у него за спиной.
– Разве я не предупреждал тебя, чтобы ты не таскал с собой алкоголь в лагерь? Ей-богу! Ещё немного, и они начнут видеть священных питонов и прыгающих ящериц!
– Я не давать им алкохоль, саар. – прервал его Ибрагим. – Ни капля уиски в лагерь. Солнце ударило их здесь. – он выразительно постучал себя по лбу. Меррит недоверчиво усмехнулся в отвращении.
В эту ночь трое сидели допоздна в непривычной тишине, наблюдая за пустыней и пульсирующими звёздами. Холлуэй был первым, кто нарушил долгую паузу.
– Эти люди не дети, чтобы пугаться теней. Я думаю, этот феномен следует проанализировать. Когда вы начинаете думать с их точки зрения, то это место действительно кажется весьма странным. Тут есть всё необходимое, чтобы приготовить отменно леденящую историю с привидениями: этот старый проклятый город; алтари неведомых богов, на которых приносились человеческие жертвы; эта мумифицированная принцесса, с её "дьявольской душой", и её украшениями, и её биографией, изображённой прямо на стенах её же гробницы; а теперь ещё и исчезновения наших людей, одного за другим. Ну, во всяком случае, я рад, что вы, парни, здесь со мной. Если бы я был один, во имя святого Георгия, то не удивился бы, обнаружив, что принимаю за чистую монету все россказни Ибрагима. Я закончил бы тем, что у меня окончательно сдали бы нервы, и я бы сбежал отсюда.
Дин улыбнулся парню сквозь облако табачного дыма, а Меррит сказал с сухой симпатией, которую лишь Холлуэй, с его беззаботностью, энтузиазмом и противоречивым воображением, более смелым, чем даже у самого Меррита, мог выжать из него:
– О да! Я уже успел насмотреться на твои прежние попытки спастись бегством, ты, юный сорвиголова. Они забывают обо всём этом через пару дней. Для них это попросту является долгом перед отчизной, чтобы ни один европеец не провёл свой отпуск без каких-нибудь сенсационных происшествий.
Холлуэй многозначительно вздохнул.
– Ладно, вы меня раскусили! – сказал он с откровенностью. – Я умываю руки. Эта страна выше моих философских способностей. В душе мне кажется, если я пробуду здесь ещё какое-то время, то стану верить всему, что бы вы ни рассказывали мне о ней.
* * *
Часть V
Прикосновение Солнца
* * *
НА следующий день Ибрагим сообщил, что исчез Мусса. Ибрагим был на взводе и не скрывал этого. По его словам, люди стали беспокойными; он сам будет безмерно счастлив, когда труды в этом месте завершатся. Это место нечестиво. Кроме того, он заявил, что видел Муссу прошлой ночью, и что Мусса вёл себя странно, рассуждая о садах роз и экзотических ароматах, которым никто не знал названия; и ещё Мусса сказал, что если он вновь увидит Женщину, то последует за ней. Следовательно, Мусса несомненно помешался, что следовало из чрезмерно торжественной речи Ибрагима, ибо Господу Богу ведомо, что вокруг лагеря нет ни единой женщины, и никакой парфюм не способен перебить вонь здешнего скотного загона. О да – Мусса спятил, окончательно и бесповоротно, тут не могло быть никакого иного толкования. Чтобы как следует убедиться в речах Ибрагима, Меррит приказал обыскать лагерь на предмет спрятанного алкоголя, но не нашёл ничего. Люди смотрели на разбирательство в тишине. Этой ночью не было пения; рабочие сгрудились потеснее и спали группами по три-четыре человека.
Несколько часов спустя Дин на пути к своей палатке споткнулся об Холлуэя, который растянулся на земле, оперевшись подбородком на руки.
– Смотри! – мягко сказал Холлуэй, не делая попытки передвинуться куда-либо. – Я говорю, посмотри на эту восходящую луну.
Его голос уже не звучал с привычным энтузиазмом и казался усталым. Дин, соображая, что парень тоскует по дому и, возможно, ему требуется некоторая поддержка, принял подразумеваемое приглашение и присел рядом. Луна, поднимаясь над величественным Курганом Забытого Города, переменила окрас небосвода на насыщенный тёмно-синий оттенок; землю же обратила в дремлющее море седого света, окутанное бесконечным одиночеством и спокойствием.
– Это превосходно, – согласился Дин с вялым интересом. Внезапно до него дошло, что восход луны, как правило, способствующий поэтическим вдохновениям Холлуэя, этой ночью никак того не затрагивал. Он, обыкновенно переполненный энергией и эмоциями, казался сейчас необычно рассеянным и вялым. Дин размышлял, не перегрелся ли юноша невзначай на солнцепёке, когда Холлуэй вдруг заговорил с определённой долей неуверенности и робости, кардинальным образом повлиявшей на отношение к нему Дина – Холлуэй показался ему чуть ли не испуганным мальчиком.
– Знаешь, Дин, я тут задался вопросом, есть ли в нелепых россказнях наших землекопов хоть какая-то крупица истины, в конце концов? Я не имею в виду всю эту околесицу о женщине, но… этой ночью я сам что-то видел.
– Где? – спросил Дин с равной серьёзностью.
Темнота скрыла улыбку дружеской терпимости на его лице.
– Внизу, среди гробниц.
Голос Холлуэя был торжественен.
– Может быть, козёл вырвался на свободу, – предположил с надеждой Дин.
– О, ты можешь насмехаться, если желаешь! – сказал Холлуэй неожиданно резко. – Естественно, сейчас ты скажешь, что это был один из наших рабочих. Может, оно и так, но клянусь честью, это было что-то другое. С чего бы им шляться где-то здесь в такое время, когда никто из них не смеет приблизиться к проклятому месту после наступления темноты из-за опасения за сохранность собственной бессмертной души?
– Почему ты там был? – спросил Дин.
Услышав ответ Холлуэя, низкий и со странным присвистом, как от одышки, Дин выпрямился в темноте, пытаясь увидеть лицо друга.
– Не могу объяснить. Я… я сущий дурак, но ничто не может заставить меня держаться от этого места на расстоянии. Говорю тебе, Дин, я был там каждую ночь за последние четыре дня, и я боюсь его до смерти.
– В таком случае, ради всего святого, зачем же ты туда ходишь? – изумлённо выдал Дин.
– Говорю же, я не могу ничего с собой поделать! – ответил Холлуэй нетерпеливо. – Прежде, чем до меня доходит, я уже там. Я спрашиваю, Дин, когда люди получают солнечный удар, не наделяет ли это их способностью видеть… скажем так, то, чего нет, понимаешь меня?
– Я не знаю, – произнёс медленно Дин и остановился, вспомнив картину, бывшую теперь всегда у него перед мысленным взором, картину тускло освещённой гробницы, усыпанной драгоценностями мумии с пылающими глазами, скорчившейся на полу, себя самого, наполовину лишённого чувств, с головокружением от ужасного солнечного удара, разгребающего голыми руками наваленную землю в агонии идиотического страха.
– Да, это так. – решительно сказал он.
Холлуэй глубоко вздохнул с облегчением.
– Спасибо небесам за это! Если бы не это оправдание, я бы решил, что с меня достаточно впечатлений… Что за весёлая ночь! Она похожа на те ночи, что бывают у нас на родине поздней весной.
Он непринуждённо потянулся, разминая затёкшие мускулы, глядя вверх на ядовитую луну. Дин, видя, что речь юного фотографа была насыщена своеобразным смутным беспокойством, которое, очевидно, угнетало Холлуэя, позволил себе покорно внимать молодому человеку, не обращая особого внимания на содержание его праздной болтовни.
– Там, позади старого дома, есть холм. – продолжал мальчишеский голос. – Луна выплывает из-за него точно так же, как из-за Кургана Древнего Города каждую ночь. И там есть большое старое яблоневое дерево, а прямо под ним раскинулся сад, где растут фиалки. Я, кажется, вдыхал их аромат целый день – будто бы в любой момент мог посмотреть вниз и ожидать увидеть их, растущими в тепле и сырости. Однако забавно, как человек может заставить себя поверить, что он обоняет цветочные ароматы, тогда как на добрую тысячу миль вокруг нет никаких цветов, и как простое воспоминание запаха возвращает его к вещам, считавшимися забытыми давным-давно. Я не имею понятия, как мне удаётся всё это ощущать, но это производит любопытный эффект на меня; я скучаю по своему маленькому щенку бультерьера, хотя никогда бы не подумал, что захочу что-либо ещё раз в этом усталом мире. Я бы отдал половину себя, чтобы он оказался сейчас рядом со мной, с головой на моих коленях; и я даже не знаю почему, ведь фиалки как-то слабо соотносятся с бультерьерами.
Дин вышел из своей задумчивости, осознавая лишь сам факт того, что Холлуэй продолжает связывать слова.
– О чём это ты? – переспросил он.
– Я просто рассказываю о своей собаке, Кено. – произнёс печально Холлуэй. – Эта луна заставила меня думать о старом садике позади дома, и о фиалках, растущих там – клянусь, я могу практически ощутить их запах прямо сейчас – и одно, и другое возвращают меня к мыслям о моём щенке. Он чуть ли не единственное живое существо, которое занимает мои мысли последнее время. Иди уже спать – не бери в голову. Интересно всё-таки, не является ли это одной из фаз этой чёртовой солнечной болезни. Если это так, то у меня все симптомы.
– Что значит "одна из фаз"? – сонно переспросил Дин, в то время как Холлуэй замолк, видимо, собираясь с ответом.
– Э… ну, то есть, ароматы, которых не существует и всё тому подобное – что, в чём дело?
Дин сел, положил руку на плечо Холлуэя и потряс его по-дружески.
– Ты тоже чувствовал это? – спросил он. – Слушай сюда, Боб, ты тоже это чувствовал?
– Да, я тоже, в каком-то смысле. – признался Холлуэй. – Я не думал, что в этом есть что-либо заслуживающее твоего внимания. Это ведь часть стандартной программы, не так ли?.. головная боль, невралгия в задней части шеи, раскалённые полосы железа перед глазами, появление разного рода запахов и образов. Это… это же симптомы? Это должно быть так… что ещё, разрази меня гром, это может быть? Я и не догадывался, насколько много значения этому придаю; это не неприятно, в некотором смысле, даже, но… ох! я не знаю! Это делает меня столь чертовски ностальгическим!
Он остановился на полуслове и тревожно двинулся в темноту.
– Я несу бред, – сказал он твёрдо. – Полагаю, это тоже симптом. Что ж, буду надеяться, что вернусь в нормальное состояние.
Он окинул взглядом собственную палатку, стоящую в отдалении и белёсую в лунном свете.
– Лучше возьми себя в руки и постарайся избавиться от этих симптомов. – добродушно посоветовал ему Дин. – Солнце – не такая штука, к которой можно относиться с легкомыслием в подобных местах, знаешь ли.
Как только Холлуэй медленно направился прочь, Дин стал за ним наблюдать, прищурив глаза. Затем он ушёл в свою палатку и зажёг лампу. Используя свой кожаный чемодан как письменный стол, он набросал некоторое количество записей, наведя попутно порядок в своём дневнике и книгах учёта; в то время, как за пределами его временного жилища ночь всё более сгущалась, а лагерь погружался в дремоту.
Позже он отложил бумаги и стал готовиться ко сну. Только он уже хотел протянуть руку, чтобы погасить лампу, как вдруг остановился, склонил голову и прислушался. По другую сторону стены, непосредственно около брезента, раздался тихий звук, будто бы некое крупное тело прошуршало вдоль неё. Дин снял свои ботинки и бесшумно прокрался к двери. Он выглянул в зазор на залитый лунным светом пейзаж, тут же резко отпрянув назад с быстрым вдохом.
"Господи!" – пробормотал он. – "Этот парень… бродит тут в одном одеяле вместо того, чтобы прилично спать у себя в палатке… Он что, вконец сошёл с ума?"
Дин мгновенно принял решение. Надел обратно обувь, одёрнув себя, однако, при мысли, что создаёт много шума, и прислушался вновь – затем позвал как можно более естественным голосом:
– Эй, Холлуэй! Не спится нынче? Заходи.
И усмехнулся, уловив конфузливое движение по другую сторону тента, после чего послышались шаги.
– Заходи уже, – сердечно пригласил он, – только опусти дверь за собой. – и склонился над своим журналом. Холлуэй вошёл, и Дин поднял на него испытующий взгляд.
– Уверен, что я не помешаю? – спросил Холлуэй; и интонация его голоса заставила Дина присмотреться к нему получше.
– Вовсе нет. – ответил он. – Дело в том, что я действительно рад, что ты пришёл. Я услышал, э… как ты бродишь неподалёку, и подумал, что недурно было бы тебя пригласить в гости. Ты случаем не помнишь, в какой ящик мы упаковали слепки с библиотечных надписей?
– Я… не могу поверить, что я это делаю, – сказал Холлуэй. Он упал на складную табуретку. – Дин, можешь мне дать что-нибудь, чтобы я мог уснуть? Я… я как-то нехорошо себя чувствую всю ночь. Это солнце – всё дело, конечно, в солнце.
Дин посмотрел на него, чуть нахмурившись в недоумении. Он сидел в напряжённой позе, вцепившись в край складной табуретки обеими руками. Его лицо было бледно, его светлая шевелюра – взъерошена. Челюсти его были сомкнуты, но уголки губ периодически подёргивались. На одном плече был длинный след от земли. Наконец он беспокойно отвернулся от взгляда Дина.
– О, довольно! – воскликнул он раздражённо. – Всё дело в солнце, говорю тебе. Если бы мне удалось выспаться хотя бы одну ночь, я пришёл бы в норму.
– Я дам тебе дозу. – сказал Дин и отошёл к медицинскому ящичку у изголовья кровати. Через плечо он добавил, внимательно следя за эффектом своих слов:
– Только тебе придётся ночевать в моей палатке до самого утра. Иначе я не смогу проконтролировать твоё состояние, ты ведь понимаешь.
Изменение в лице юноши оказалось молниеносным, но Дин успел ухватить его – взгляд, исполненный облегчения, мгновенная разрядка напряжения. Холлуэй спросил с живостью:
– Действительно? – и поправил себя, добавив, – О, но я боюсь, что это будет ужасно неудобно для тебя.
– Да не волнуйся, старина, – Дин отвернулся и продолжил свои препарации. Он взял с полдюжины лимонов и налил в жестяную кружку чистой воды из водяного бачка, висевшего у входа в палатку. Затем он выдавил лимонный сок в кружку, добавил малость сахара и накапал чуть-чуть из синего бутылька, после чего смешал все компоненты в стеклянном смесителе.
"Это не навредит и младенцу," – пробормотал он удовлетворённо. – "Человеческое общество – вот и всё лекарство, что бедняге нужно этой ночью."
Он быстро повернулся к Холлуэю.
– Вот, старина, – произнёс Дин и увидел, как Холлуэй подпрыгнул при звуке его голоса, будто в него выстрелили, – пей медленно. Я думаю, это должно помочь.
Холлуэй взял кружку, с благодарностью и глубокой верой в снотворные качества данного напитка, и послушно отхлебнул. Дин тем временем занялся приготовлением постели, насвистывая сквозь зубы. В свете лампы его движущаяся фигура отбрасывала гротескные тени.
– Теперь давай в кровать так быстро, как только можешь, – скомандовал он. – Через десять минут ты будешь спать как убитый и, гарантирую, без каких-либо сновидений.
– Да, но где тогда будешь спать ты? – спросил его пациент, вставая.
– Не думай обо мне. – решительно отрезал Дин.
Всё так же покорно, Холлуэй добрался до кровати и упал, натянув одеяло до подбородка. Он издал глубокий вздох умиротворения, смотря как Дин расхаживает туда-обратно, должно быть, подобно тому, как ребёнок чувствует себя в безопасности от неведомых ужасов, таящихся в темноте, находясь под крылом у родителей. Дин завернулся в одеяло на полу, заняв положение, в котором ему было удобно наблюдать за Холлуэем, сунув свой плащ под голову в качестве подушки, и начал тушить лампу. Но Холлуэй внезапно сел, выпрямившись, в кровати, и начал быстро говорить высоким голосом:
– Дин, обожди минуту! Мне нужно поговорить начистоту. Будь я проклят, если как-то обременяю тебя своим присутствием. Я вовсе не болен; со мной ничего особенного не случилось, помимо чисто животного испуга. Я не представляю, как ты услышал меня, когда я проходил мимо. Правда в том, что я, завернувшись в простыню по ту сторону полога палатки, мог слушать твоё хождение внутри и скрип твоей ручки. Всё, чего мне хотелось тогда, это оказаться в досягаемости другого человека, слышать его и сознавать, что я не один на один с этим. Я понимал, что стоит мне остаться в своей палатке ещё на один час дольше – и я вновь приду в себя, скользя среди тех гробниц. Я был напуган, крайне напуган – и ты можешь вообразить, насколько это неприятное ощущение, но, клянусь Богом, я и сейчас не знаю, чего же я боюсь. Я вовсе не собирался вламываться сюда и беспокоить тебя подобным образом. Просто дай мне одеяло и место на полу – мне не нужна твоя кровать.
Он сбросил с себя одеяло и поставил ногу на пол. Дин выбрался из своего спальника, вскочил на ноги и оттолкнул Холлуэя обратно.
– Оставайся на месте, Боб. Вся эта история сказалась на твоих нервах, вот и всё. Дружище, очнись же! Не беспокойся о кровати. Надеюсь, ты не думаешь, что для меня впервые спать в компании? И я вдвойне рад, что ты пожаловал ко мне, находясь в подобном состоянии. Ничего хорошего, если человек томится одиночеством, будучи придавлен такими мыслями. Итак, а теперь давай будем спать, идёт?
Холлуэй успокоился. Дин вернулся в свой угол и лёг. Наступила длительная тишина. Внезапно Холлуэй произнёс само-собой-разумеющимся тоном из глубин своего одеяла:
– Говорил же я, что это адское место, разве нет?
* * *
Часть VI
Тот, Кто Ушёл
* * *
УТРОМ, когда Дин проснулся, он обнаружил, что его пациент ушёл. К завтраку, в предрассветной серой мгле, появился Холлуэй, державшийся с чрезвычайным достоинством и напускным равнодушием. Дин проявил мудрость, ни словом не обмолвившись по поводу происшедшего прошлой ночью, так что, мало-помалу, Холлуэй расслабился.
Дин провёл большую часть утреннего времени, бережно упаковывая ящики с древностями для их безопасной транспортировки. Меррит же, как водится, был на раскопках со своими людьми; Холлуэй отщёлкивал без устали кадр за кадром. Он жестоко обругал своего ассистента, когда последний разлил целое ведро фиксажа
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
[фиксаж (фр. fixage, от лат. fixus — прочный, закреплённый), или закрепитель в фотографии — водный раствор веществ, способных переводить галогениды серебра, находящиеся в фотоматериале, в растворимые соединения. Для приготовления фиксажа обычно используют неорганические тиосульфаты, наиболее доступным является тиосульфат натрия. Впервые тиосульфат был предложен в качестве фиксирующего вещества Уильямом Гершелем в 1839 году. Фиксаж применяется обычно в виде водного раствора, в специальных целях — в виде пасты или геля.– прим. пер.]
; и этот поступок был весьма необычен для добродушного темперамента Холлуэя. Позже, молодой фотограф сцепился с Дином в вопросе, серьёзность которого угрожала ввергнуть всех троих в пучину гражданской войны. Дин открыл дискуссию, объявив, à propos
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
[с фр. «насчёт, кстати, касаемо» — прим. пер.]
о кулинарии, что единственно правильный способ создать коктейль на основе Мартини в общем и целом заключается в добавлении пол-ложки шерри после того, как все прочие ингредиенты удовлетворительно смешаны. Холлуэй энергично опроверг это, заявив, что шерри должно идти перед вермутом по правилам приготовления смесей; после чего заверил, что состряпает для Дина образцовый коктейль в Вальдорфе той же ночью, как они прибудут в Нью-Йорк, и оплатит ему ужин с шампанским, если его теория окажется ложной. Они с жаром доказывали друг другу свою правоту; Меррит, опрометчиво взяв на себя роль посредника, мгновенно оказался в ситуации hors de combat
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
[с фр. «выходить из строя» — прим. пер.]
и вынужден был с позором удалиться. Соперники красноречиво упражнялись в ругательствах, полностью упустив из виду саму суть casus belli
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
[с фр. «повод к войне» — прим. пер.]
; в конце концов они разошлись, надутые, как двое сердитых детей, в дальнейшем с превеликим презрением игнорируя друг друга. Меррит, крайне озадаченный, стремился залечить их душевные раны, сопровождая свою речь заверениями в истинности мнения каждого – что любой из двух способов одинаково хорош и что, дескать, в их… раздражительности повинно солнце. На это Холлуэй возразил, что солнце здесь решительно не при делах — тут имела место только лишь упрямая узколобость некоторых субъектов, кому не дано узреть любую другую точку зрения, отличную от их собственной. На что Дин возразил, что дело было вовсе не в этом, но… и резко умолк. Холлуэй же, ошибочно вообразив, что над ним таким образом насмехаются, гневно глянул на него и зашагал прочь.
– Сейчас-то кто его укусил? – вопросил Меррит, отчасти раздражённо, отчасти развеселившись.
– Похоже на то, что ему взбрело в голову, будто я собирался поучать его относительно… эм-м… произошедшего. — доходчиво ответил Дин. – Ему следовало бы поучиться выдержке к чужой критике. Удивительно дурные манеры. Я никогда бы не подумал спорить с ним, если бы знал, как это на него влияет.
Дин весь ушёл в работу на всю вторую половину дня. Время от времени, поверх своих списков и пометок для идентификации, он находил момент, чтобы несколько застенчиво улыбнуться, памятуя о бессмысленной перепалке; также он отвлекался и на слабое покровительственное негодование по поводу того, что было им же охарактеризовано как "холлуэевское ребячество".
За ужином Меррит огляделся вокруг, будто бы что-то внезапно потеряв, и спросил:
– А где Холлуэй?
Дин, открывая консервы с абрикосами, ответил снисходительно:
– Всё дуется, надо полагать. Обычно он не склонен выходить из себя, как это случилось сегодня. Я всегда считал его исключительно добродушным малым.
– Так он ведь таков и есть! – ответил Меррит. – Мне кажется, Дин, ты был с ним несколько грубоват. Солнечная сила в этих краях имеет свойство выводить из равновесия даже таких весёлых ребят, как наш Холлуэй, а ему же ещё далеко до нужной степени прокопчённости. Теперь к вопросу об этом "вечном светильнике". Я должен дать его доктору Пибоди из Вашингтонского музея, с письменным описанием обстоятельств, при которых он был обнаружен. Я не прикасался к нему, помимо упаковки его в ящик D. Пибоди может извлечь всё, что находится внутри. Это может решить, или, скажем, помочь решить проблему, над которой люди безуспешно бьются многие годы — проблему вечного света. Я хочу, чтобы светильник попал на выставку, вместе с табличками и вазами, после того, как наши люди закончат их исследовать. Интересно, вызовет ли это ажиотаж?
Пообедав, они мирно попыхивали трубками и обсуждали свои планы и проекты. Порой Дин ловил себя на том, что прислушивается в ожидании услышать быструю мальчишескую поступь и озорной говор.
Когда наступило очередное трудовое утро, Дин, намереваясь сделать снимок узорчатой мостовой (так как фотография отдельных плиток должна помочь при будущей реконструкции общего орнамента), отправился к Холлуэю и его камере. Меррит снарядился этим утром раньше обычного времени; Дин мог слышать его выкрики из одной траншеи, адресованные Ибрагиму в другую. Дин резко подошёл к начальнику экспедиции со своим делом и потребовал:
– Где Холлуэй? Он мне нужен, чтобы сделать снимок мостовой в Квадрате 14.
Меррит взглянул на него с внезапной тяжестью.
– Ты разве не в курсе? Холлуэй не вернулся в лагерь этой ночью. Я отправил нескольких людей на его поиски среди гробниц. Он, должно быть, упал и травмировался. Возможно, его завалило в туннеле.
Потрясённый этим заявлением, Дин похолодел. В центре его ума засела мысль: "Двое пропали! Что, если парень стал третьим?"
– Он, он должен быть где-то неподалёку, – сказал Дин, стремясь говорить всерьёз. Меррит сдвинул свою шляпу на затылок жестом, полным тревоги и недоумения.
– Надеюсь, что это так! – сказал он медленно. – Конечно, так оно и должно быть. Но… как же Тарфа и Хафиз?
– Возможно, он вернулся, а потом ушёл спозаранку, так что мы его и не приметили, – предположил Дин. В глубине души он знал, что это неправда.
Меррит покачал головой.
– Нет, я спрашивал Хамда, его мальчишку-ассистента.
– Они могут привести его к полудню, – сказал он, бодрясь с видимым усилием. – Если нет – что ж, мы отправим на поиски больше людей. Я боюсь, что у него за последнее время случился солнечный удар, если уж начистоту. Он настоящий трудяга, готовый взяться за любую работу, которая только подвернётся, так что я… большую часть времени я забывал, что он ещё зелен и что за ним нужен глаз да глаз, и что он взваливает на себя больше, чем способен вынести, чего я и опасаюсь. И так он и вкалывал, пока силы его не оставили, беднягу, и он не свалился без единого звука. Это самое худшее из всего; нельзя сказать, когда наступил критический момент. Ох, да; он вернётся вместе с людьми к полудню, это наверняка.
Они подбадривали себя этим рефреном и после полудня. Но с наступлением вечера серое лицо Меррита становилось всё серее и всё озабоченнее, а Дин молчал и был погружён в раздумья. Он откровенно признал, что вёл себя неподобающе грубо; мог ли и он сам испытать солнечный удар? Его разум возвращался к сцене в палаткее прошлой ночью; ему слышался высокий, мальчишеский голос, расстроенный нервным признанием, произносящий: "Всё, чего бы мне хотелось, это оказаться рядом с кем-нибудь, чтобы я мог слышать его движения… Я знал, что стоило мне остаться в своей палатке ещё на час дольше, и я снова оказался бы бродящим среди тех гробниц… Я не могу удержаться от посещения того места… Я был там последние четыре ночи, и меня это пугает подобно смерти." Он потерял себя в лабиринте тщётных мечтаний. Хотел ли Холлуэй прошлой ночью находиться рядом с ним из-за потребности в человеческом обществе, а не просто по причине глупой перебранки, боясь насмешек и презрения? Боролся ли он со своим безумием самолично, час за часом в темноте, и наконец проиграл и побрёл в то место, что так его ужасало – и что случилось там? Дину было известно, что воображение – это в известной степени ужасающе реальный фактор в подобных жизненных кризисах, стоит его выпустить на волю – и оно вцепится мёртвой хваткой в свою жертву. И Холлуэй… при мысли, что он мог уйти по следам тех двух других, начисто исчезнувших с лица земли, Дин начал мерить лагерь шагами в агонии беспокойства.
Ибрагим, обжигая себе руки над огнём в преданном стремлении подогреть блюдо с деликатесами, сохранённое с последнего обеда до возвращения Холлуэя, которого он любил, поглядел на импульсивные передвижения Дина.
– Гаспадин не снарядит больше людей, – сказал он печально. Дин кивнул. Ибрагим занялся своим блюдом.
– Саар, я прасить, ошень уважительно. Што праизашло на самом деле? Што есть «Харацио» и «неподвластны филасофии люцкой»?
Дин задумался.
– Выкладывай. Где ты это слышал?
– Мистар Холлуэй гаварить эта. Мне. Прошла ночь. Я сидеть у огня. Он быстра падхадить, увидеть меня и остановица. Он сказал, «Ибрагим, поздна уже, да?» Я гаварить: ошен поздна. Он гаварить, «Ибрагим, я видеть её, жинщина, каторую ты звать джинном.» Прям так и сказал.
– Женщина! Снова это пустое суеверие! – застонал Дин.
– А я и гаварить, «Саар, ради Хоспадь-Бога, не хади ты туда. Быстра иди к себе и лажись спать.» А он сказать, «О, я и не сабираться итти за ней, старый асёл. Проста немнога прагуляюсь вниз к гробницам.» Патом он засмеяться и сказать, «Харацио, остались ищо вещи меж Небам и Зимлей, что непадвластны филасофии люцкой» – и что-то ещо, что я не панимать. Какой-та ошень плахой инглиш, э? Так он ухадить, и я следовать за ним к дыре и видеть её. Но я увидеть, што она итти ко мне, не по земле, саар, с лицом белым-белым, с глазами зелёными как агонь, скальзить по земляным насыпям, как кошка в ночи, гаваря так тихо, «Я не пайду, не пайду."» И он ухадить, а я бежать быстра к сваим люди, и падать, и спатыкатца, чтобы спастись от страх.
Дин направился к Мерриту.
– Я собираюсь идти искать парня лично. Если то, что говорит Ибрагим, правда, то я боюсь, что он ушёл туда, куда ушли Тарфа и Хафиз.
Меррит посмотрел на него.
– Ты имеешь в виду…
Дин сокрушённо кивнул.
– Да. Кажется, наш друг видел то же самое. Ибрагим слышал, как он разговаривал.
– Почему же Ибрагим не остановил его? – вскричал в гневе Меррит.
– О, потому что он дурак. – резко ответил Дин. – Я должен взять с собой полдюжины людей, с запасом пищи и воды, которые ты можешь нам выделить. Каким-то образом, – он сделал глубокий вдох сквозь зубы, – я ощущаю, что здесь отчасти есть и моя вина. Ты свидетель, пару ночей назад парень приходил ко мне и рассказывал об этих вещах. И мне не следовало говорить то, что было сказано вчера. Я должен был бы помнить.
Вдруг он ударил кулаком в раскрытую ладонь.
– О, это невозможно! – вскричал он резко. – Ничего столь адского не могло произойти! Он должен быть где-то здесь; конечно, мы найдём его в нескольких милях отсюда! Святые Небеса, глаза б мои не видели этого проклятого места!
Спустя два часа Дин со своей партией отправились в путь. Дин, замыкая шествие, подошёл к Мерриту и протянул ему руку.
– До встречи, – сказал он. – Можешь поднять флаг на самой высокой точке самого высокого холма и оставить его там, пока мы не вернёмся?
Рука Меррита с силой сдавила его ладонь.
– Да, – сказал он. – Я сделаю это. Даст Бог, вы принесёте бедного парня назад целым и невредимым. Но… береги себя, Дин. Помни, что если ты не найдёшь его за неделю, то… дальнейший поиск будет бесполезен.
Они поехали в сторону темнеющего востока, прочь от заката; и Меррит стоял и смотрел им вслед без звука или движения, пока они не превратились в чёрные точки, ползущие по пустынной равнине.
Позже, Меррит обнаружил, что у него свежие неприятности. На четвёртый день после отъезда Дина, во время обеда в лагерь вбежал, пронзительно стеная, человек. Его слова собрали вокруг него весь лагерь, все были на нервах и готовы к новой тревоге. Ибрагим притащил его к Мерриту, оставив позади шум возбуждённых голосов, и рассказал, что этот человек вернулся в отдалённый раскоп после того, как все остальные рабочие уже ушли, чтобы найти свой заступ, и обнаружил мумию принцессы в неглубокой траншее среди груды мусора. Далее Ибрагим заявил, что люди требуют немедленного разрешения замуровать мумию обратно в её гробницу, чтобы злые чары этого места были разрушены.
Меррит одновременно был удивлён, позабавлен и возмущён. Нахождение мумии было большой удачей; рабочий должен быть вознаграждён. Но не могло быть и речи о повторном захоронении. Было совершенно бессмысленно связывать кучку высохшей кожи и костей со всеми их проблемами. Мумия должна быть возвращена и бережно упакована этой же ночью. Также рабочему, нашедшему мумию, вменялось пойти с Мерритом и указать местонахождение пропавшей ценности. Человек тщётно запротестовал. Серые глаза Меррита внушили ему благоговейный страх; так что рабочий уступил и двинулся обратно, предварительно собрав с других все амулеты, какие только мог. Таким образом снаряжённый и укреплённый против Дьявола, он, дрожа и причитая, повёл за собой Меррита мимо траншей ближайшего к лагерю древнего кургана. Здесь он стал осматриваться, пока не подошёл к неглубокой пещере в дальней оконечности мусорной кучи.
– Это есть то самое место, господин, – сказал он и пополз вперёд на разведку. После чего он упал на колени и стал перебирать все свои амулеты и безумно молиться, и не остановился, даже когда Меррит строго сказал ему:
– Ты перепутал место. Здесь нет никакой мумии.
– Но это то самое место, мой господин, где час назад мои глаза видели мумию. Клянусь Аллахом, это самое место! Оно ушло, и из-за того, что я искал его, гнев его придёт на меня и я погибну так же, как мой господин и мои друзья. О, господин, уйдём отсюда! Место проклято. Это логово злой души, которую мы освободили от смерти, чтобы она увлекла нас к погибели. Ай, господин, идёмте же!
– Проваливай, малодушный трус, чтоб тебя! – пробормотал Меррит в приступе гнева на англо-саксонском, и махнул ему рукой. Человек не понял слов, но уяснил намёк и ретировался. В течение часа Меррит терпеливо изучал курганы, безлюдные траншеи, пустынные гробницы. Один раз он поднял глаза, чувствуя на себе чей-то взгляд, и произнёс с досадой:
– Возвращайся в лагерь, говорю тебе! Если ты не желаешь помогать, то нечего здесь подсматривать.
Затем, чуть позже, он повторил свой приказ с растущим гневом. В конце концов, он ничего не нашёл и пришёл к убеждению, что рабочий попросту соврал. Он двинулся обратно в лагерь, разгорячённый и очень раздражённый, и послал за виновником, который явился с таким безмятежным видом, как будто он был не при чём.
– Почему ты солгал мне? – спросил Меррит. – Когда я отправил тебя в лагерь, зачем ты вернулся? Чтобы посмеяться, смотря, как я следую твоим бесполезным инструкциям?
– Я не уходил из лагеря, господин мой. – заявил человек. – И там, где я сказал, что видел мумию, там она и была. Когда она ушла, я не знаю, как и не знаю, куда.
– Допустим. Возможно, твои слова правдивы. Только не надо больше сказок. Мне они не нужны. Понятно?
Но утром появились новые трудности. Ибрагим, с озабоченным выражением на своём темном лице, пришёл к Мерриту и сказал ему, что люди наотрез отказались входить в раскопы. Сказка рабочего сделала своё дело. Они был испуганы, в чём откровенно признавались; они сделают всё на свете, что от них потребуется, чтобы угодить господину, которого они любят так же, как своих отцов и своих матерей, но входить в проклятый город и его одержимые дьяволом гробницы они не будут. Мерриту стало ясно, что если он не будет осторожен, то дело дойдёт до мятежа. Суеверие расцветало пышным цветом; их была сотня против него одного. Только тот рабочий, что поднял вчера ложную тревогу, был на его стороне. В течение трёх следующих дней двое трудились, делая столько, сколько в состоянии сделать две пары целеустремлённых рук; в то же время армия прогульщиков ела, слонялась, курила и спала в тени, исключительно уважительно расположенная к Мерриту, вежливо упрямая, словно мулы, когда их пытаются заставить делать что-то против их воли.
Затем преданный Мерриту рабочий исчез, как сделали трое до него, ночью, в тишине и тайне. Это вызвало открытую панику. Люди совершенно уверились в зловредном активном влиянии на их лагерь; каждый рассматривал себя как потенциальную жертву. Ибрагим дал понять Мерриту, что с них довольно ужаса и они должны, собрав животных и провизию, отбыть в пустыню, взяв ситуацию под собственный контроль; и Меррит вскочил со своего складного стула и вышел на солнечный свет, сжав челюсти, с глазами, горящими огнём в ожидании грядущей битвы. Мужчины, собравшиеся было в бормочущие группки, разошлись, как только Меррит возник среди них. Он мгновенно оценил преимущество, которое дала ему возникшая пауза и стал говорить, негромко, без гнева, но так, что каждый человек слышал его голос и чувствовал, как вся его отвага вытекает из него под огнём серых саксонских глаз. Речь Меррита была на арабском и была понятна всем; он стоял на пригорке мусорной кучи, с непокрытой головой, безоружный, а ворот его рубашки колыхался на его загорелой шее; он запрокинул голову, доминируя над всеми только силой своей воли и наследием крови, что текла в его жилах.
– Слушайте, люди, вы уже не дети, чтобы бояться темноты. Не стану отрицать, странные вещи происходили последнее время, но они таковы только в силу того, что мы не имели до сих пор возможности их объяснить рациональным образом. Разве вам самим это не ясно?
Одна-две головы с сомнением кивнули.
– Я не собираюсь с вами здесь спорить, я даже не стану вам говорить, что вы дураки. Что касается Дахира, который ушёл этой ночью – почему бы кому-то из вашего числа, в отместку за его преданность ко мне, не припугнуть его прошлой ночью, так, чтобы ему показалось, что длань Зла опустилась на него, отчего ему пришлось сбежать в пустыню?
Они не знали. Мгновенно они ухватили его точку зрения – арабы вовсе не тугодумы – и стали обсуждать её между собой. Каждый знал, что он не делал подобного – что само собой разумеется – но насчёт другого он такого сказать не мог.
– Любой сейчас волен покинуть наши раскопки, – начал Меррит, и разом все головы повернулись к нему. – Но он должен уйти без пищи и без воды, так как я не собираюсь спонсировать любые персональные экспедиции. Если он того хочет, то пусть идёт отсюда на запад, где в четырёх, самое большое – пяти днях, он выйдет на караванные пути. Если он удачлив, ему попадётся проходящий караван и он получит еду и питье. Если же он не найдёт каравана, то тогда… может быть, он будет сожалеть, что не остался со мной.
Он сделал паузу, чтобы идея как следует дошла до всех.
– Но что касается тех, кто останется со мной, – его голос понизился, – они будут работать внутри траншей или снаружи, так, как я скажу. У меня не должно быть ни уклонений от работы, ни жалоб. В течение двух дней я ждал, не образумитесь ли вы; теперь я не намерен ждать дольше. Выбирайте сейчас: уходить или оставаться?
Вздох удивления последовал за этими словами. Чтобы собраться с мыслями, им требовалось определённое время, а на Востоке время – это вечность. Быть поставленными перед вопросом к стенке, сурово, сразу же, было для них крайне неожиданно. Они колебались, переговаривались и сразу стали беспомощными и неуверенными. Меррит продолжал:
– Если вы уходите, то можете бродить как вам нравится, и гибнуть, как вам нравится. Но если вы остаётесь, вы будете повиноваться моим приказам без вопросов, будете целиком и полностью послушно выполнять мои распоряжения, потому что я здесь хозяин!
В его голосе звучали угроза, и власть, и предупреждение. Они роптали. Глаза Меррита сверкнули; он соскочил с низкого пригорка. Он был безоружен, но они отпрянули. И в этот самый момент в их стан ворвался звук, и Ибрагим, развернувшись на месте, громко вскричал и бросился к Мерриту, схватил его за рукав и завопил:
Позади них, так, что они всей толпой обернулись, чтобы увидеть, что там, по песку, спотыкаясь и шатаясь на каждом шагу, мчалась фигура, измождённый скелет в развевающихся лохмотьях, и, приблизившись, она хрипло выкрикнула три раза: "Меррит! Меррит! Меррит!", после чего проковыляла мимо него, не глядя ни вправо, ни влево, шатаясь, как пьяная, задыхаясь, как загнанная лошадь. На мгновение Меррит застыл неподвижно со своими людьми; но услышав голос, он всё понял и прыгнул вперёд, схватив проходящую фигуру за руку.
– Дин! Дин! Во имя Бога, что произошло?
И Дин споткнулся, оправился, пошатнулся и медленно осел на землю, с руками Меррита на своих плечах, уткнув лицо в ладони.
Меррит, с побелевшим до самых губ от чистого ужаса лицом, огляделся вокруг.
– Воды, кто-нибудь! – крикнул он.
Они принесли ему чашку, но Дин не произвёл никакого движения, до тех пор, пока Меррит не поднёс её заботливо к его губам. Тогда он схватил её, с рычанием, как голодный зверь, и осушил её разом, и хрипло рассмеялся.
– Дайте мне ещё! – задыхаясь, потребовал он и попытался встать.
– Тихо, старина! Остынь! – успокоил его Меррит и усадил обратно. – Расслабься, у тебя будет ещё предостаточно.
Он подал Дину вторую чашку и плеснул воду на грязную, иссохшую кожу, которая впитала её, как растение впитывает дождевые капли.
– Со мною случились неприятности, там, – неожиданно подал голос Дин. Его быстрая речь, с превеликим трудом вырывалась из пересохшей гортани, но одновременно была нерешительной, оформляясь в короткие, отдельные фразы. – Мои люди дезертировали, когда я настоял на дальнейшем продолжении поисков. Они забрали всю еду. И воду. Как видишь, – слова причиняли ему боль, – я… не нашёл его. Две ночи назад – когда это было? Я забыл. Я был там много-много лет. Но что-то случилось. Я видел, как что-то убегает от меня. Так что я стал преследовать это. И когда я настиг это… – он замолчал. – Я не имею понятия, о чем я говорю. Тем утром твой флаг был в пределах видимости, так что я нисколько не сомневался в нужном направлении. Но я пошёл дальше, держа его в поле зрения, так долго, как было возможно. Я был уже практически рядом. Я услышал ваши голоса. И я побежал, я позвал тебя.
Он снова замолчал. Меррит, давая ему промочить горло, нерешительно сказал:
– Я не совсем понимаю. Почему ты сказал: "Услышал ваши голоса?" Конечно, ты ведь должен был увидеть лагерь прежде, чем услышал нас, разве что мы производили такой шум…
И после его слов наступила тишина, неожиданная, полная скрытого смысла. Меррит вдруг увидел, что руки Дина стали медленно сжиматься, с такой силой, что костяшки на кулаках побелели, они сжимались, пока не стали трястись от перенапряжения. Дин сказал, очень медленно, совершенно невыразительным голосом:
– Я думал, что ты уже догадался к этому времени. Меррит… Я ослеп.
Вновь повисла пауза. Чашка в руках Меррита осталась наклонённой, её содержимое вылилось на землю. Тогда он произнёс, практически шёпотом:
– Как это случилось?
– Я расскажу тебе. Позже. Можем мы как-то зайти внутрь? Я ощущаю солнце. – сказал Дин. Он поднялся на ноги, с трудом сохраняя равновесие, прилагая серьёзные усилия, чтобы контролировать свою слабость. Меррит взял его под руку и повёл к своей палатке. Толпа аборигенов, любопытных, как дети, не понимающих ровным счётом ничего из произошедшего, последовала за ними…
Этой ночью, лёжа на постели с влажным компрессом на голове, Дин в темноте поведал свою историю Мерриту.
* * *
Часть VII
Тот, Кто Вернулся
* * *
МЕРРИТТ сидел у входа в палатку, курил и смотрел на долговязую фигуру, лежащую на кровати, а вокруг них была ночь, в темноте которой светились курганы. Голос Дина был низким и медленным, время от времени он затихал по несколько минут кряду, как если бы собирался со свежими силами.
– Я не вполне отчётливо помню детали происшедшего, – начал он. – Так что если связность моего рассказа вдруг нарушится, сейчас или позже, можешь приписать это моей неспособности сложить все части воедино. Мы двигались кругами. В течение трёх дней люди держались хорошо. Затем мы подошли к скалам, где я с половинной уверенностью ожидал обнаружить хотя бы останки арабов, но там мы не нашли ничего. После того, как мы покинули скалы, люди начали вести себя отвратительно. Они объявили, что нет никакого смысла продолжать поиски и что они хотят вернуться в лагерь. Каждый день приносил лишь пустоту и разочарование. Холлуэй уже не мог быть в живых, если бы мы даже нашли его, и хотя я ненавижу сдаваться, я чувствовал, что не могу рисковать жизнями своих людей. Так что я сказал им, что на следующий день мы двинемся в обратный путь. Но в ту ночь мимо нас прошёл караван, в двенадцати или четырнадцати милях. Мои люди оставили меня и направились в его сторону, чтобы присоединиться к каравану. Они взяли с собой всё, за исключением моих очков, компаса, бурдюка с водой и еды, что была при мне. Я пошёл назад… я пошёл назад. На… – он остановился, с видимым усилием фиксируя внимание на своих словах, – Я думаю, что это был третий день, когда у меня закончилась вода. На следующий день, на рассвете, я увидел флаг. Его нельзя было различить невооружённым глазом; он был едва виден через очки. Если бы не они, я бы, наверное, умер там. Я преодолел много миль тем утром. Там не было и намёка на тень, а солнце было беспощадно. Около полудня я увидел, как нечто движется впереди меня. Сперва, ты знаешь, я решил, что это мог быть Холлуэй, ещё живой благодаря чуду и спятивший от солнца. Во всяком случае, я не собирался упускать шанс. Я погнался за ним. К счастью для меня, он двигался примерно в направлении флага, на восток. Я осознал, что делаю, когда солнце стало палить так, что стало жарче, чем в духовке. Но к этому времени уже нельзя было отвратить вреда. Мой мозг был сожжён; вдоль моего лба будто обернули железную полосу. Я чуть не сошёл с ума от боли. Сейчас мне кажется, что я впал в делирий – всякий раз, когда приходил в себя, я преследовал это инфернальное существо через пустыню. Оно через некоторое время остановилось. Я подумал, что оно легло наземь, но это мог быть просчёт моих глаз. Я видел звёзды и вихри. И потом что-то треснуло в моей голове, и свет померк.
Он глубоко вздохнул. Его голос был всё время медленен и монотонен, лишённый всякого выражения.
– Какое-то время… я оставался там, где был. Тогда я поклялся, что вернусь, невзирая на слепоту, или умру на ходу. Так что я пошёл вперёд, где, по моему разумению, был восток, стараясь придерживаться первоначального направления. Меня не покидал страх, что бессознательно я буду ходить кругами, пока не выбьюсь из сил, и это сопровождалось ощущением ужасающей беспомощности из-за того, что я не знал, иду ли я в правильном направлении или же мне следует просто сесть на землю и ждать конца. Говорю тебе, Меррит, это было путешествием в ад и обратно.
Его голос слегка задрожал. Меррит, сидящий у входа, повернул голову назад.
– То, что я собираюсь рассказать тебе сейчас – не более, чем воспоминания моих галлюцинаций. – продолжал монотонный, размеренный голос. – Я не знаю, как долго я таким образом скитался. Как ты можешь предположить, это было достаточно долго. Неожиданно я обо что-то споткнулся. Я пошарил вокруг по земле и мои руки наткнулись на причину моего падения. Это… это было тело, Меррит, высушенная оболочка, которая отозвалась пустотой, когда я по ней ударил. Я не знаю, кому она принадлежала. Это могло быть тело нашего друга. Они так быстро высыхают, на этом солнце, как тебе известно… Это было для меня шоком, вселяло ужас. Я не знал, что мне было делать. Я был настолько сосредоточен, душой и телом, чтобы не сбиться с пути, что едва осмеливался повернуть голову в сторону или прекратить идти вперёд… Я решил проверить, смогу ли я что-то заключить на основании одежды, но останки выскользнули из моих рук – и я не смог его найти. Я принялся искать тело , но не позволял себе слишком далеко поворачиваться в обе стороны, чтобы не потерять направление. Оно могло лежать в футе от моих ног, и я потерял его. Так что я сказал: "Помилуй Бог твою душу, кто бы ты ни был!" – и пошёл дальше, оставив это лежать там. Но если это был Холлуэй – если это был наш мальчик! Пройти рядом с ним, и не узнать его, и бросить его! – спазм рыдания сотряс его с головы до ног. Он продолжил, спокойно, как всегда.
– Он был одним из нас, нашей речи и нашей крови. И мы были всем, что у него было здесь… Нет особой надобности рассказывать о днях, последовавших за этим случаем. Я думаю, их было три. Мой бурдюк был пуст. Я жевал сухое печенье, до тех пор, пока мой рот не стал кровоточить. По утрам я определял направление по жару поднимающегося солнца, что опаляло моё лицо. Я разбил стекло своих часов, чтобы на ощупь находить стрелки и знать, когда они показывают полдень, потому что в это время солнце должно перемещаться мне за спину. Я двигался по утрам, идя по направлению солнечного жара, а по ночам боялся шелохнуться, чтобы ни в коем случае, не развернуться в другую сторону. О, эти ночи! Боже мой! Эти ночи! – его голос упал до шёпота. Но через мгновение он спокойно продолжил свой рассказ, вернувшись к прежней монотонной интонации.
– Время от времени я впадал в полубезумные грёзы, которые я не могу отчётливо припомнить после всего этого. Обычно я был в саду, где запахи жасмина и жимолости были настолько сильны, что могли заставить сердце выпрыгнуть из груди, и там со мной была женщина, чьего лица я не мог видеть. И в моих сновидениях о принцессе была хорошая сторона – возможно, оттого, что мысль о ней вертелась у меня в уме – я всё время видел её такой, какой она была когда-то, а не в том виде, в каком мы её нашли. В одном сне, который я могу вспомнить и который я никогда не смогу забыть, я видел мальчика – нашего мальчика — в этом саду. Он лежал лицом вниз на земле – я клянусь, что почти прикоснулся к нему, настолько это было реально! — а женщина склонилась над ним – о, Меррит, это было красивейшее существо, которое когда-либо создавали Бог или Дьявол! Я никогда не отличался особым усердием в охоте за женщинами, но – в этом сне я хотел задушить его, вырвать и жизнь, и дыхание, и саму душу из него, потому что эта женщина склонялась над ним, её дыхание было на нём, её руки положены на его голову, и я был без ума от неё. Каким-то образом, я мог видеть себя, ползущим через сад к ним, лишённого собственный воли, осторожно раздвигающего лозы и цветы, чтобы не произвести лишнего шороха. И когда я добирался до них… – Дин сделал резкую паузу. Его рука сильно сжала угол одеяла.
– Как только я добирался до них, женщина смотрела через плечо на меня. С этого момента всё видение смешивалось и расплывалось, как бывает во снах, и я терял детали. Я только знаю, что она оставляла мальчика лежать на земле и шла прочь; я направлялся за ней и хватал её, и она не сопротивлялась, но обвивала свои руки вокруг моей шеи и прижимала свои губы к моим. Говорю тебе, я ощущал тяжесть её тела и тепло её дыхания, так, как если бы она была во плоти. И когда на земле, в аду и на небе не оставалось ничего, кроме безумности её красоты, я чувствовал изменение. Она, казалось, напрягалась в моих объятиях; её руки падали с моих плеч. И затем я видел перемену. Видел это так же ясно, как если бы не спал, и она была там на самом деле. Я видел, как плоть её сморщивается, а кожа плотно натягивается на костях. Видел, как её лицо усыхает, до тех пор, пока не пропадают глаза, а её щеки черствеют и покрываются морщинистым коричневым пергаментом, губы же растягиваются в ухмылке оскалившегося голого черепа. И её тело выскальзывает из моих рук и падает на землю, негнущееся и окоченевшее. Затем мне казалось, что Холлуэй, продолжая лежать на земле без движения, говорит: "Оно не стоит того, после всего этого, не так ли?" И я просыпался в холодном поту, от крайнего ужаса, с его голосом, звенящим в моих ушах, так что я мог бы поклясться, что кто-то только что говорил… О, это было сентиментально, не отрицаю этого, и я был на грани безумия! – его голос сразу сделался напряжённым и усталым. – Три раза я видел этот сон. Я привычно ждал его, жаждал его, чтобы опьяниться её красотой, но даже и во сне я сознавал своё отчаянное желание пробудиться прежде чем – прежде чем произойдёт это изменение. Это мне ни разу не удалось, и, просыпаясь, я каждый раз содрогался от смертельного страха, что это существо, тёмное и жёсткое, лежит на земле у моих ног. И в третий раз…
Он снова остановился, усилием воли контролируя себя, собираясь с новыми силами, чтобы продолжить.
– Просыпался ли ты когда-нибудь ночью, без какой-либо причины, понимая, что твой ум, твоё сознание полностью включено, в то время, как тело какое-то мгновение продолжает ещё спать, было у тебя такое? Это даёт тебе физическое ощущение сна. Ты чувствуешь, что всё твоё существо находится в расслабленном состоянии, что сердце твоё бьётся медленнее, что твои конечности отягощены слабым онемением, что ты находишься в глубокой неподвижности. Конечно, это вовсе не так; стоит сделать сознательное усилие – и ты можешь двигаться с совершенной лёгкостью. Это состояние длится едва ли секунду.
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
[Автор описывает здесь т.н. «гипнагогический транс», также известный, как «синдром старой ведьмы» и «сонный паралич»; часто может сопровождаться слуховыми и зрительными галлюцинациями неприятного характера, ощущением потустороннего присутствия и тяжестью на груди; в средние века ходили суеверия, что таким образом человек становится одержим ведьмами/колдунами, бесами, инкубами/суккубами, домовыми, кошмарами и пр.; это состояние обратно сомнамбулизму, когда паралич мышц не наступает во сне, и присутствует у 7% населения, но чаще всего встречается у больных нарколепсией (45-50%); сонный паралич также не стоит путать с ночным ужасом, который является формой парасомнии, сопровождающейся психологическими расстройствами. По мнению ряда исследователей одновременное пробуждение, атония и образы, характерных для фазы быстрого сна при сонном параличе делают этот феномен возможной естественной разгадкой для различных паранормальных происшествий и верований, в частности «похищений инопланетянами», «людей-теней» из современной культуры. Канадский учёный Аллан Чейн, исследующий гипнагогию, высказал гипотезу, что переживания, сопутствующие сонному параличу, могут быть связаны со «сверхбдительной» активностью среднего мозга, вызванной необходимостью различать потенциальную угрозу во время сна. Как показывают наблюдения, сонный паралич происходит чаще при нерегулярном сне, соответственно, факторами, способствующими ему, являются: стресс, беспокойство, напряженная деятельность. Для предотвращения сонного паралича, таким образом, рекомендуют исключение стресса, соблюдение режима сна и приема пищи. В русской народной традиции это явление ассоциируется с домовым или марой (кикиморой), также с ночницой, которые, согласно поверьям, вскакивают человеку на грудь с целью предупредить о каких-либо значимых событиях. В мусульманской традиции данное явление связывают с деятельностью джиннов. В чувашской мифологии для этого явления есть отдельный персонаж — Вубар, действия которого в точности совпадают с симптомами сонного паралича. В калмыцкой традиции это злой дух Хар Дарна, который душит во сне и не дает проснуться. В мифологии басков для этого явления также имеется отдельный персонаж — Ингума, появляющийся ночью в домах во время сна и сдавливающий горло кого-нибудь из спящих, затрудняя дыхание и вызывая тем самым ужас. В японской мифологии считается, что гигантский демон Канасибари ставит ногу на грудь спящего человека. – прим. пер.]
В таком состоянии я и проснулся в третий раз. И в этот момент, когда я лежал с чувством, что не могу пошевелить ни рукой, ни ногой, чтобы спасти свою душу, но с полностью пробуждёнными мыслительными способностями, я ощутил прикосновение рук – мягких человеческих рук – отпустивших мою шею, и знал, что нечто за моей спиной отпрянуло назад, быстро и бесшумно. Господь-отец наш небесный, как я тогда проклинал свою слепоту! Не знаю, был ли я игрушкой странных сил, не менее реальных оттого, что не мог понять их природу, или же это были проделки поражённого жаром мозга – или что-то действительно происходило там, в пустыне, или же я попросту валял дурака – к счастью, никого не было под рукой, чтобы вкусить всю красоту зрелища…
О, что уж там! Единственное заключение, к которому я смог прийти, состояло в том, что в течение тех трёх дней я, несомненно, находился в помешательстве. И… я молю Бога, чтобы это было истинно так… Было похоже на то, что это сумасбродство повторялось циклически: наполненные дрожью ночи, проводимые наполовину в состоянии сентиментальности, чувственной неги, наполовину – в панике сумасшедшего страха, пыщущие жаром дни, проползающие, дюйм за дюймом, через раскалённые докрасна пески, во тьме, сквозь которую плывёшь, словно в кроваво-красном тумане… Я всерьёз полагал, что скитаюсь неделями, когда услышал голоса, звучавшие совсем близко. Я запамятовал, что звук разносится над пустыней почти как над водой, и решил, что уже рядом с вами. Я услышал Ибрагима, зовущего своего «Господа Всемогущего» по какому-то поводу, и побежал… Вот и всё.
Его медлительный голос прервался со вздохом изнеможения. И на долгое время воцарилось молчание.
Когда, наконец, Меррит хрипло заговорил, ответа не последовало. Он подошёл к кровати, с осторожностью прикрывая свет, и остановился, глядя вниз. Измождённое тело Дина было расслаблено, его иссохшее лицо, изборождённое новыми глубокими страдальческими линиями, было спокойно, его потемневшие глаза были закрыты. Меррит потушил лампу и бесшумно выскользнул из палатки…
Несмотря на бережный уход Меррита, Дин, похоже, не был пока способен оправиться от последствий этого путешествия по пустыне. Так что Меррит хотел ускорить работу и покинуть это место, но Дин упрямо отказывался слушать об этом. Он с упорством аргументировал, что больше такого случая не подвернётся, что неизвестно, смогут ли они когда-либо ещё добраться сюда, что если его глаза можно вылечить вообще, задержка в пару недель никак не отразится на их состоянии. Наконец Меррит уступил, частично – из-за желания верить словам Дина, частично – потому что всё его сердце принадлежало работе. Скоро Дин научился передвигаться без посторонней помощи, с помощью палки, спотыкаясь поначалу, из-за изрытости и неровностей почвы, но потом у него это стало получаться относительно легко и быстро. То, что эта беспомощность была для него хуже смерти, Меррит понимал безошибочно. Дин никогда не говорил на эту тему, но его лицо, когда он был не в состоянии справиться с какой-то простой задачей, предательски выдавало его на бессознательном уровне. Он постоянно находился в беспокойном, неловком, но упорном стремлении получить контроль над своим телом. Меррит начал замечать в нём стремление к обществу, особенно с наступлением ночи; замечал это в его глазах, которые Дин держал открытыми в компании людей, даже если он молчаливо сидел и не принимал участия в их разговоре. Дважды поздно ночью Меррит осторожно подходил к его палатке, чтобы узнать, не нужно ли ему чего, и находил её пустой. Поначалу это испугало его, наведя на мысли о блуждающем в одиночку посреди темноты Дине, пока он не вспомнил, что ночь и день были одинаковы для него.
Так прошла неделя; и Зло, нависшее над ними, пробудилось ещё раз и подкралось с другой стороны.
* * *
Часть VIII
В Последний Момент
* * *
МЕРРИТТ, сидя в своей палатке, спешно заполнял свой журнал. Свет лампы щедро освещал его серое обветренное лицо с усталыми глазами и бросал искажённую тень от его фигуры на палаточный тент позади него. Он писал медленно, не делая каких-либо исправлений, методично, вдумчиво, так же, как и все свои дела. Дневник представлял собой чудо краткости и лаконичности. Его перо заканчивало фразу "…которую я хочу предоставить в Национальный музей Вашингтона, с надеждой, что мой добрый друг, доктор Пибоди, сможет опытным путём проанализировать её содержимое." Это относилось к лампаде, той самой лампаде, которая, холодная и мёртвая, позже найдёт своё место в витрине старых реликвий минувших дней, снабжённая инвентарной карточкой, повествующей о её наполовину узнанной странной истории, начало которой утеряно в веках. Меррит был глубоко погружён в интереснейший обзор своего открытия, когда шум у двери и приглушённое чертыхание возвестили о приходе Дина.
– Я могу войти? – спросил Дин и тут же вошёл. Он мгновение прислушивался, чтобы определить положение Меррита, и пересёк палатку по направлению к нему, ощупывая свою дорогу с беспомощной неловкостью недавно ослепшего.
– Из левого рукава моей рубашки вырван кусок, около плеча? – спросил он резко, и наклонился, чтобы Меррит мог осмотреть его. Меррит отметил, что дыхание Дина было учащённым, а в его манере держаться ощущалось плохо скрываемое волнение.
– Нет. – сказал Меррит. – Всё в порядке.
– Спасибо Господу за это. – пробормотал Дин искренне. – Но тогда это принимает довольно странный оборот. Я не понимаю, что могло произойти… Что-то схватило меня сейчас, внизу, в раскопах… Мне не верится, что это всё воображение…
Одновременно с ним Меррит воскликнул:
– Постой! Ты сказал «левый рукав». Тут есть шестидюймовый разрыв на правом рукаве, вот здесь, где я тяну. Ты что, напоролся на гвоздь?
Дин резко втянул в себя воздух.
– Там он один такой, значит? – спросил Дин странным голосом. – Нет, я не напарывался ни на какой гвоздь.
Меррит повернулся, чтобы посмотреть на него.
– Что случилось? – потребовал он ответа.
Но Дин, не замечая его вопроса, стал быстро говорить, в том же напряжённом тоне.
– Тогда я верю во всё это, вообще во всё. Я считаю, что люди правы. Я считаю, что место проклято. Я считаю, что Боба и арабов заманили и поймали в ловушку сверхъестественные силы. Я презирал эту идею и насмехался над ней раньше, но теперь я поверю всему, что эта страна преподнесёт мне. Я потерпел поражение, я сломлен. Я не понимаю, но я верю… Я верю в это!
Его голос снизился до хриплого шёпота. Меррит встал и мягко встряхнул его.
– Слушай сюда, старик, так не пойдёт. Возьми себя в руки. Осталось ещё немного; самое большое десять дней – и нас здесь не будет.
– Десять дней, – повторил Дин. – Десять дней… Я полагаю, что выдержу, разве нет?
– Если ты считаешь, что тебе нужно уйти раньше меня, – сказал Меррит, – то возьми всё что тебе нужно из провизии, захвати сколько хочешь людей и отправляйся, не дожидаясь меня. Я, собственно, думаю, что это самый лучший план. Твои глаза нуждаются в лечении, и лучше заняться ими как можно скорее. Я ненадолго отстану от тебя…
Но Дин прервал его речь с внезапной яростью, взрывом необъяснимого гнева, так что Меррит уставился на него в полном изумлении.
– Послушай-ка! Не говори мне этого снова, понятно? Неужто тебе невдомёк, что ты предлагаешь мне сделать? Сыграть в труса – сбежать и спрятать свою голову в песок; сделать из меня ещё более жалкое зрелище, чем я являю сейчас. Вот что ты предлагаешь мне! Но я не желаю этого, клянусь Небесами, не желаю! Не думай, что если я бесполезен и не могу отработать свой хлеб, то я позволю человеку – любому человеку – оскорблять меня…
Но на этих словах его голос изменился, заколебался; его поток речи ослаб. Он сказал с некоторой робостью, что было весьма нехарактерно для него, с протестующим смирением, которое лучше было бы не слышать вовсе:
– Я… я не имел в виду этого, Меррит, клянусь, нет! Я не знаю, что я несу последние дни.
– Тебе надо бы пойти прилечь. – сказал Меррит утвердительно. – Это лучшее место для тебя в данный момент. В последнее время хорошо спалось?
– И десяти минут не поспал, с того дня… с того самого дня, как вернулся, – коротко ответил Дин. – Иногда я почти засыпаю, но это… это хуже, чем ничего. Каждый раз, когда я отключаюсь, я снова оказываюсь там – снаружи – спотыкаюсь об камни, безумный от голода и жажды.
Он провёл тыльной стороной ладони вдоль лба.
– И ещё я чувствую сухие руки вокруг моей шеи и как что-то льнёт ко мне – точно так же, как и в моих снах в пустыне! – он вздрогнул. – И тогда мне остаётся бодрствовать остаток ночи.
– Дин, давай домой! – настоятельно потребовал Меррит. – Тебе не стоит оставаться здесь. Ни одному человеку не стоило бы – после всего, что случилось.
Но на мгновение гнев Дина вспыхнул с новой силой, безотчётный, жестокий, совершенно несопоставимый с причиной, его вызвавшей.
– Разве не получил я уже достаточно радостей без твоей помощи? – сказал он с диковатой иронией. – Не думаешь же ты, что я подожму хвост и сдамся сейчас, в последний момент?
– Нет, после всего этого, я полагаю, что ты так не сделаешь. – сказал Меррит серьёзно, кинув острый взгляд на осунувшееся лицо Дина.
Тот сразу успокоился.
– Я думал, ты имеешь в виду именно это. – сказал он удовлетворённо. – Ты, конечно же, видишь, в каком я положении. – он угрюмо рассмеялся, звенящий смех его покоробил Меррита.
– Господи, что же это за фарс! Я ведь сейчас повторяю то же самое, что делал Холлуэй; прихожу к тебе с нытьём, чтобы быть уложенным спать, как приходил ко мне он, бедняга! Следующим шагом я стану шнырять вокруг твоей палатки, чтобы только слышать, как ты двигаешься там; затем я стану бродить внизу среди гробниц; затем…
– Да что ты такое говоришь? – вопросил в беспомощности Меррит. – Не думай больше о Холлуэе, он был добрым малым. Давай так, предположим, я дам тебе сейчас что-то выпить, и ты вернёшься…
– Чёрта с два ты мне дашь! – ответил Дин с готовностью. – Не надо со мной тут няньчиться, во имя всех святых! Я уже подлечивал таких лунатиков самолично, и отправлял их ко сну, думая, что они получили достаточно крепкую дозу внутрь. Никакого лимонада мне от тебя не нужно!
Меррит слегка охнул.
– Что ж – отлично. Тогда я зайду попозже, чтобы проверить, как там у тебя дела.
Он снова отвернулся к своему журналу. Дин, на пути к выходу, спокойно сказал через плечо:
– Тогда тебе лучше петь вслух перед тем, как войти. Хамд – это чёрное дьявольское отродье – зашёл ко мне прошлой ночью, и я чуть было не придушил его, прежде чем он не сказал мне, кто он такой. По правде говоря, у меня не осталось ни одного целого нерва.
Он вышел, слегка выругавшись, после того, как наткнулся на складной табурет по дороге.
"Да, сэр! Он превысил свой лимит. Я должен как-то помочь ему выйти из этого." – сказал себе Меррит и вновь взялся за ручку.
Но позднее, когда Мерртт, громко возвещая о своём приходе, вошёл в палатку Дина, последнего внутри не было. Меррит остановился у входа и огляделся, беспокойно нахмурившись.
– Жаль, что я не оставил его у себя. – сказал он вслух. – Парень не в том состоянии, чтобы его оставляли сейчас без присмотра. Он должен быть… Господь Всемогущий! Он должен быть…
Он присел на кожаный чемодан и стал ждать. Снаружи ночь была очень тиха. Никакого звука не доносилось из лагеря; весь мир спал. Меррит задремал в неудобном положении, его голова свесилась вперёд, руки неуклюже свисли между колен. Впоследствии, ему казалось, что он проспал очень долгое время. Кто-то за десять минут может увидеть десяток снов, и Мерриту показалось, что уже полночи истекло, когда он наконец взял себя в руки, виновато сознавая, что он должен встать и пойти искать Дина. Он зевнул, потянулся и встал на ноги, отупевший со сна, заметив не к месту, что лампа ещё продолжала гореть, и что лунный свет, льющийся сквозь открытый вход, стал бледным и болезненным. И затем он, полностью проснувшись, наклонив голову и сжимая руки, начал внимать звуку, приходящему из ночи; стону, набухающему и превращающемуся в крик, который расколол тишину и внезапно прервался, как будто задохнулся в удушливом спазме, и наступила ещё более глубокая тишина. Крик пришёл из раскопов. Меррит выскочил из палатки и ринулся туда, сжав с силой челюсти, напрягши каждый мускул, готовясь встретиться лицом к лицу с неизвестной угрозой. Но инстинкт настойчиво твердил ему, что эта угроза была рядом.
Он добрался до вершины гребня, который выходил во внутренний двор в сорока футах внизу, и глянул вниз. Там, среди эксгумированных гробниц, лежали густые чёрные тени, единственным освещённым местом был центр площади, куда лунный свет падал, словно серебристое озеро на дне колодца. Меррит застыл в нерешительности, выбирая каким путём спуститься и куда идти дальше, как вдруг услышал странные звуки, поднимающиеся из сердца тьмы под ним; тяжёлое дыхание, утробный рык, низкий и сердитый, как у разъярённого пса; громкие звуки схватки и ударов перекатывающихся туда-сюда тел. Затем нечто вынырнуло из черноты на небольшой освещённый участок земли, и Меррит протёр глаза, чтобы убедиться, что бледный лунный свет, делавший все вещи бесплотными, будто фантомы, не обманул его – он узрел нечто, что перекатывалось по земле, поднималось и падало вновь в ожесточённой борьбе – неопределённая масса, чёрная на фоне серебристого света ночного светила, нарушающая тишину только глубоким учащённым дыханием и взволнованными возгласами. Меррит стремительно спустился по наклонной галерее, ведущей во двор, прыгая вперёд большими скачками. Даже на бегу его мозг формулировал теории. Это может быть дикое животное: лев, гиена, шакал; это может быть обезумевший абориген; это может быть вор. Кто бы это ни был, он увлёк Дина, страдающего от слепоты и навалившихся испытаний, вниз и втянул его в смертельный бой…
Меррит добрался до нижнего уровня, споткнулся о невидимое препятствие на пути, восстановил равновесие и бросился во двор, где перекатывалась дерущаяся масса. Но её уже не оказалось там; за ту короткую половину минуты, что занял у Меррита спуск, то, что должно было произойти, произошло. Была только смятая куча на земле, которая вскрикнула, когда Меррит коснулся её, и схватила его, вслепую шаря в отчаянии пальцами в поисках его горла. Меррит резко вскричал:
– Прекрати это, Дин, прекрати, я тебе говорю! Это я, Меррит! О, дружище, ты совсем что ли распрощался со своей головой?
С трудом он справился с Дином и удерживал его, повторяя снова и снова:
– Это я – только я, Меррит. Прекрати драться, друг, слышишь, это Меррит!
Это продолжалось до тех пор, пока сопротивление Дина не прекратилось, и он не лёг, тяжко дыша, прижимаемый весом Меррита к земле.
– Ты – Меррит? – спросил он еле слышно. Меррит, по-прежнему держа его, автоматически повторял успокоительные заверения. Но Дин вдруг принял сидячее положение, стряхнув с себя Меррита, как если бы тот был ребёнком, и воскликнул:
– Тогда где оно? Меррит, Меррит, найди это – найди это, во имя любви Господней, и сожги! Оно не могло уйти слишком далеко – я уверен. О, иди, старик, найди это – оно здесь, где-то среди гробниц. Я поймал его не более полминуты назад!
Меррит положил ладонь на его руку и почувствовал, как его всего трясёт.
– Спокойно, старина! – сказал он. – Держи себя в руках. Здесь ничего нет – клянусь, ничего. Так с чем же ты сражался?
– С чем?! – процедил Дин сквозь зубы. Его ладони конвульсивно сжимались и разжимались. – Говорю ж тебе, что я поймал это! Неужели ты не способен исполнить то, что я прошу? Ты хочешь, чтобы это сушество ушло от нас снова? О, друг, делай же, как я тебе говорю!
– Остановись-ка на секунду. Что ты поймал? – спросил Меррит. Голос Дина возрос до визга гневного бессилия.
– Мумия это была, ты дурак, мумия! Как ты не понимаешь? Ищи же её, чёрт тебя возьми!
– Мумия! – опешив, отозвался Меррит. Объяснение странного поведения друга тут же вспыхнуло в его голове; Дин, несомненно, сошёл с ума; перегруженный мозг, в конце концов, не выдержал. Но Дин говорил, высоким, пронзительным голосом, заикаясь и сбиваясь в сумбуре.
– Я нашёл её здесь, внизу, среди гробниц. Я знал, что обязан найти; я ждал этого. Она пришла, и я почувствовал её руки вокруг своей шеи, и я знал, что сон, виденный мною в пустыне, был вовсе не сон. И когда я попытался освободиться, она вцепилась в меня, вцепилась, словно пиявка, ногами, руками и зубами… Меррит! О Господи, Меррит, где ты? – это был смертельно испуганный голос только что разбуженного ребёнка, обнаружившего себя в кромешной темноте.
Меррит, мгновенно поняв ситуацию, быстро произнёс:
– Здесь, старик! Всё в порядке, я тут. Я никуда не ухожу.
Рука Дина схватила его кисть и сомкнулась на ней с такой силой, которая заставила Меррита вздрогнуть. Голос Дина взял прежнюю ноту.
– Я отбивался от неё, и она перекрутила свои ноги и руки вокруг моих, и я не мог избавиться от них. Я пытался бить её голову об камни, но она сомкнула свои челюсти на моём плече и сопротивлялась. Тогда я попытался поднять её. Я позволил ей остаться висеть на мне, схватил её покрепче и побежал; но я потерял мои ориентиры и двигался кругами, снова и снова, и не мог выбраться отсюда. Наконец я достиг галереи, но она догадалась, что я задумал и стала сопротивляться – Боже! Как же она рвалась прочь! Я споткнулся, и мы оба упали, она пыталась освободиться, а я пытался удержать её. И тогда я услышал крик и приближающиеся шаги, и она вырвалась, и я потерял её.
– Ну, пойдём отсюда! – сказал Меррит успокаивающе. Про себя же он сурово добавил: "Один из наших ослов получит взбучку"
Над Дином, должно быть, подшутили, заставив во всё это поверить. Дин рассмеялся.
– Думаешь, я спятил, да? – воскликнул он. – Что ж, вот и нет. Пока ещё. Я такой же, я такой же нормальный, как и ты, но это ненадолго. Если ты почувствуешь, как она хватает тебя, ощутишь её тощие царапающие руки, и не будешь способен видеть, что это такое, то обещаю, что ты тоже станешь полубезумным.
– Этого не может быть – мумии, ты ведь понимаешь, – сказал Меррит тоном, которым успокаивают детей. – Это чистейший абсурд. Мумия не может вальсировать вокруг, как ты описываешь. Это не в природе вещей.
– Конечно, это не соответствует природе вещей! – отрезал Дин яростно. – Думаешь, мне это неизвестно? – его голос дрогнул, стал резче. – Я не могу это больше терпеть, Меррит. Называй меня как тебе угодно – я это заслужил. Но я… я… – он вновь зашёлся безумным смехом, так что Мерриту стало не по себе, и внезапно, уронив своё лицо в ладони, сел, а по его телу стали проходить длительные судорожные спазмы.
— Со мной покончено, – проговорил он хрипло.
– Вставай и пошли со мной. – приказал Меррит.
Он поймал себя на том, что окидывает настороженным взглядом окрестности; коллапс Дина вывел из равновесия его хорошо натянутые нервы.
– Мы не останемся здесь завтра. Это место… оно нечестиво, и это всё, что можно о нём сказать. Пойдём отсюда, старик.
Он поднял Дина на ноги, и Дин вцепился в него в беспомощности, умоляя не оставлять его одного. Меррит с осторожностью повёл его к наклонной галерее, через взрытую землю, к его собственной палатке. Здесь Дин послушно сел на кровать, где всё время поворачивал своё побелевшее, одержимое ужасом лицо в сторону движений Меррита, когда тот входил и выходил из палатки. Меррит отметил в изумлении, что рубашка Дина была разодрана в клочья с одной стороны, а на его плече была кровь и след от зубов. Он промыл рану и обработал её нитратом серебра; и Дин угрюмо рассмеялся сквозь сжатые челюсти. Затем Меррит отправил его в постель и лёг сам неподалёку, чтобы Дин мог мгновенно дотянуться до него и быть убеждённым в его присутствии, а лампа осталась гореть.
Палатка погрузилась в тишину; но Меррит был всё время начеку, у него был натянут каждый нерв, он тонко улавливал напряжённость фигуры рядом с ним, понимая, что Дин удерживал свою неподвижность чистым усилием воли; и лихорадочно жаждал дневного света, когда кошмары темноты рассеются. В какой-то момент, однако, он тревожно задремал, только чтобы быть разбуженным рукой Дина, мокрой от пота, шарящей по его лицу, и шепчущим голосом:
– Она снаружи. Я слышу её. Меррит, если она войдёт внутрь, я сойду с ума!
И Меррит, вздогнув от мгновенного осознания этой мысли, вскочил и выглянул из-под полога палатки в ночь, прежде чем до него дошли глупость этого действия и подразумевающееся под ним легковерие.
– Видишь её? – спросил напряжённо Дин за его спиной. – Если она там, я иду за ней. Я не могу позволять ей дальше бродить вокруг на свободе. Предположим, она войдёт сюда…
Меррит выждал ощутимую паузу, прежде, чем ответить. Затем он сказал:
– Здесь ничего нет...
После чего он вернулся обратно и снова лёг. Но он не сказал Дину, как что-то ускользнуло от его взгляда, за скрытую тенью насыпь, находящуюся не более чем в десяти ярдах от палатки; что-то, что, если его глаза не обманывали его, не было ни козлом, ни гиеной, ни любым другим существом, ходящим на четырёх ногах. И никакого звука не доносилось из лагеря, указывающего на то, что люди заметили что-то.
В очередной раз навалилась тишина. И из её глубины вдруг снова раздался голос Дина, сопровождающийся резким смехом.
– Разве не адское это место, как по-твоему?
И после:
– О, парень, парень! Если бы мы только не поднимали всё на смех и не были столь страшно самоуверенны в себе и в своих теориях!
Наступило утро. Перед тем, как небо полностью утратило свою тёмную завесу, Меррит вызвал Ибрагима. Он пришёл; но если он и сделал какие-то выводы касательно двух серых и мрачных лиц перед ним, то не подал виду. Меррит отдал ему чёткие приказания; тот возликовал на своём профанском жизнерадостном английском и удалился. Пятнадцать минут спустя весь лагерь был в движении. Завтрак был приготовлен и съеден, как прежде, но к нему добавился гул подготовки и ожидания. Ящики, содержащие таблички и прочие древности, были бережно погружены на верблюдов; лагерное снаряжение было собрано и упаковано; в полдень палатки были сняты. Все руки были заняты делом; четверо с нетерпением были готовы выполнить работу одного. Восток победил; какие бы средства не были использованы, чтобы скрыть остатки Его сокровищ от любопытных глаз Запада, они сделали своё дело. Могила, наполовину раскопанная, была оставлена в покое. Его методы, законные или незаконные, возымели своё действие.
На закате караван выступил в путь. Меррит, чьё серое лицо и усталые глаза казались неподвижными, был спокоен, но всё же с видом человека, чей авторитет значил для рабочих всё, подгонял их вперед. Дин, молчаливый, с задумчивым лицом и согбенными плечами, безвольно сидел на своей лошади, отдав контроль арабу, который держал её под узду. Его рыжеватые волосы тронула седина; к мимическим смеховым морщинам у рта добавились другие, которые придали лицу новую форму; он выглядел постаревшим на много лет. Солнце, пускающее свои последние горизонтальные лучи через пустыню, полностью освещало их лица, когда они отправились в обратное путешествие, оставляя свою работу сделанной наполовину.
Авангард растянулся по пустыне в длинную цепь лошадей, людей и верблюдов. В последний момент сумерек, когда небо было пропитано пурпуром, и тьма, паря на своих крылах, низринулась на них, Меррит повернулся в седле и поглядел назад на картину своих трудов. Спешно засыпанные раскопы, зияли, словно открытые раны – раны, не могущие быть исцелёнными, но всегда остающиеся открытыми для безжалостного солнца, и неистовых песчаных бурь, и священных ночей – наполовину открывающие, наполовину скрывающие тайны, лежащие под ними. Частично погребённый труп города, который когда-то здесь был, возвращался снова к своему нарушенному покою, обречённый какое-то время пребывать в жалкой наготе, а позже – быть заново похороненным, в толще времени, под движущимся песком. Человек пришёл, человек ушёл; человек придёт снова, а потом снова уйдёт, и земля вновь возвратит свои права. Непостижимый Восток, задумчивый и мрачный, полный забытой зловещей мудрости, одержал верх.
Больной козёл, оставленный за ненадобностью, слабо блея, пробежал несколько шагов за караваном. Он остановился перед одним из курганов и смотрел им вслед, наблюдая, как лошади и люди медленно двигались через пустыню. Изредка оттуда, из первых рядов, раздавались голоса, становясь всё более слабыми по мере того, как темнеющая в свете звёзд цепочка прорезала себе дорогу на запад. Но те, что ехали позади, хранили молчание. Меррит, обернувшись назад, увидел нечто, скользящее среди курганов, чёрное пятно на фоне сумерек, и ударил шпорами в бока своей лошади. Затем он вспомнил, что это мог быть их козёл.
После чего занавес ночи опустился, и скрытно движущаяся тень пропала из виду.
"В Долине Колдуньи" / 'In The Valley Of Sorceress'
из сборника
"Тайные Истории Египта"
(1919)
Перевод: Людвиг Бозлофф, он же Элиас Эрдлунг, 2015
************************************
I
Кондор писал мне трижды, прежде чем это произошло (начал свой рассказ Невиль[1], ассистент-инспектор Службы древностей, неопределённо глядя из открытого окна пехотного штаба возле бараков Касра-на-Ниле). Он отправлял свои письма из лагеря в Дейр эль-Бахри[2]. Судя по ним, покойный чуть было не ухватил быка за рога. Он, конечно же, разделял мои теории относительно царицы Хетесу[3] и посвятил все свои силы задаче выяснения великой тайны Древнего Египта, которая окружала образ этой женщины.
Для него, как и для меня, эти руины и исковерканные надписи имели странное очарование. То, что царица, при которой египетское искусство достигло своего апогея совершенства, была дискредитирована её преемниками; то, что идеальная фигура мудрой, популярной и прекрасной Хетесу должна была быть забыта её потомством; то, что даже самый её картуш[4] должен был быть безжалостно сбит с каждой надписи, на которой он появлялся, представляло для Кондора вторую по важности проблему после бессмертной загадки Гизы.
Известны ли вам мои собственные взгляды на данную проблему? Моя монография, "Волшебница Хетесу", воплощает собой мою точку зрения. Вкратце, основываясь на некоторых предпосылках, часть из которых приведена Теодором Дэвисом, часть – беднягой Кондором, а часть – результаты моих собственных исследований, я пришёл к выводу, что источник – реальной или мнимой – власти этой царицы крылся в близком знакомстве с тем, что в наши дни мы смутно именуем магией. Практикуя свою науку за пределами дозволенного, она встретила свой конец, что не слишком-то удивительно, если можно доверять древним летописям, в случае тех, кто проникает слишком далеко в пограничные сферы.
По этой причине – из-за практики чёрной магии – её статуи были обесчещены и её имя было стёрто с монументов. Сейчас я вовсе не собираюсь входить в какие-либо дискуссии касательно реальности подобных практик; в своей монографии я просто пытался показать то, что, в соответствии с современными воззрениями, царица была колдуньей. Кондор стремился доказать то же самое; и когда я занялся исследованиями, то лелеял надежду завершить прерванную им работу.
Он написал мне в начале зимы 1908 года, из своего лагеря у Скального Храма. Гробница Дэвиса[5], в Бибан эль-Мулук[6], с её длинным, узким проходом, по-видимому, мало интересовала его; он работал на высотах за храмом, в ста ярдах или около того к западу от верхней платформы. У него была идея, что он должен был обнаружить там мумии Хетесу и других; в частности, того самого Сен-Мута, который появляется в надписях времени её правления в качестве архитектора, находящегося на особом счету при дворе царицы. Археологические данные письма не должны нас волновать ни в коей мере, но там имеется один странный небольшой абзац, про который у меня есть причина вспомнить.
Бибан эль-Мулук, перспективный вид
"Девушка, принадлежащая какому-то арабскому племени," – писал Кондор, – "пришла в спешке две ночи тому назад в наш лагерь, чтобы просить моей защиты. Какое преступление она совершила и какого наказания опасалась, была неясно, но она вцепилась в меня, дрожа, как осиновый лист, и наотрез отказалась уходить. Это была трудная ситуация, в лагере из 50 местных копателей и одного весьма респектабельного европейца-энтузиаста просто не было свободного места для юной арабки – и, кстати говоря, очень представительной арабки. В любом случае, она всё ещё здесь; это весьма неловкая ситуация — мне пришлось поставить ей палатку в небольшой долине к востоку от моего собственного тента."
Прошёл чуть ли не месяц, прежде чем я услышал Кондора вновь; пришло второе письмо, с известием, что в канун великого открытия – по его мнению – его штат наёмных рабочих – все пять десятков – дружно дезертировали за одну ночь! "Работа двух дней," – писал он, – "и мы увидели бы могилу открытой – ибо я был больше чем уверен в точности своих планов. И вот я просыпаюсь однажды утром, чтобы обнаружить, что каждый из моих парней исчез! Я отправился вниз в деревню, где жило большинство из них, в растущей ярости, но ни одного из этого скота мне не удалось найти, и их родичи уверяли, что не имеют ни малейшего понятия об их местонахождении. То, что вызвало во мне почти такую же тревогу, как эта выходка, был тот факт, что Махара – арабская девушка – также пропала. Я гадал, имело ли это всём некий зловещий смысл."
Кондор закончил письмо заверением, что он лезет из кожи вон, чтобы собрать новую бригаду. "Но," – сообщал он, – "я закончу раскопки, если даже придётся это делать собственными руками."
Его третье, и последнее, письмо содержало ещё более странные вести, чем два предыдущих. Он успешно переманил нескольких рабочих из Британского Археологического лагеря в Файюме[7]. Затем, после возобновления работы, арабская девица, Махара, вернулась вновь и умоляла его отвезти её вниз по Нилу, "по крайней мере, до Дендеры[8]. Иначе месть её соплеменников," – писал Кондор, – "выразится не только в её смерти, но и в моей собственной! На момент написания я нахожусь меж двух огней. Если Махара решит отправиться этим путём, я не вправе отпустить её в одиночку, и нет никого, кто мог бы исполнить это задание", и т. д.
Мне, само собой; стало интересно, и я решил взять билет на поезд до Луксора, просто для того, чтобы увидеть эту арабскую деву, которая, по-видимому, занимала столь видное место в мыслях Кондора. Тем не менее, Судьба распорядилась иначе; ибо следующее, что я услышал, была весть о том, что Кондор доставлен в Каир, в английский госпиталь.
Его укусила кошка – очевидно, из соседней деревни; и, хотя врач из Луксора, занимавшийся его травмой, отправился вместе с ним и поместил его в руки работников госпиталя, он умер, как вы помните, в ночь своего приезда, впав в безумство; лечение методом Пастера[9] было напрасным.
Я никогда не встречался с ним до самого его конца, но мне рассказали, что его вопли были ужасны, как будто визжала кошка. Его глаза тоже претерпели изменения, как мне удалось понять, а своими судорожными движениями пальцев он пытался исцарапать всех и вся в пределах досягаемости.
Им пришлось связать беднягу, и даже тогда он умудрился разорвать бинты в клочья.
Итак, я, как можно скорее, предпринял необходимые меры, чтобы закончить исследования Кондора. У меня был доступ к его документам, планам и т. д., и весной того же года я занял апартаменты в Дэйр эль-Бахри оцепил подходы к лагерю, поставил вокруг обычные оградительные щиты и приготовился закончить раскопки, которые, по моему подсчёту, находились в достаточно продвинутой стадии.
Мой первый сюрприз после прибытия не заставил себя ждать, когда я, с планом в руках, приступил к поискам шахты – я нашёл её, конечно же, но это стоило мне невероятных трудов.
Она опять была заполнена до самого верха песком и рыхлой породой!
II
Все мои изыскания не привели ни к чему. По какой причине раскоп был завален, я не имел ни малейшего представления. Что это не дело рук Кондора, я был практически уверен, так как во время его неудачи он работал на самом дне шахты, как доложил его единственный на то время компаньон, феллах [местный житель] из деревни Суэфи, в Файюме.
В своём рвении завершить раскопки, Кондор, при свете фонаря, в одиночку работал в ночную смену, а бешеный кот, по-видимому, свалился в раскоп; вероятно, в безумии страха, он напал на Кондора, после чего удрал.
Только этот человек был тогда с Кондором и, по какой-то неясной для меня причине, спал в храме – на довольно значительном расстоянии от лагеря Кондора. Крики бедняги разбудили его, и он обнаружил археолога, бегущего вниз по дороге прочь от шахты.
Это, тем не менее, было хорошим доказательством существования шахты, и пока я стоял, созерцая плотно утрамбованный щебень, который только и отмечал данный участок, меня всё больше и больше изумлял сей факт повторного завала раскопа, так как он стоил немалого труда.
Не считая совершенствования моего плана действий в одном-двух пунктах, я мало чего успел сделать в день прибытия. Со мной было лишь несколько мужчин, всех их я знал лично, работая с ними раньше, и пока что мы не намеревались углубляться дальше уровня, раскопанного Кондором.
Храм Хетесу представляет достаточно оживлённую сцену в дневное время зимой и ранней весной, с потоками туристов, постоянно курсирующими от белой дамбы к дому отдыха Кука на краю пустыни. Изрядное число посетителей было в нижнем храме в тот день, а один-два наиболее любопытных и азартных уже вскарабкались на крутую тропу, ведушую к маленькому плато, которое и составляло предмет моих изысканий. Никто, однако, не проник за оградительные щиты, и в настоящее время, когда вечернее небо переходило через свои бесчисленные оттенки, которые может выявить только намётанный глаз, из бледно-голубого переливаясь в изысканный розовый и через какую-то магическую комбинацию создавая этот глубокий фиолетовый тон, не существующий в таком совершенстве нигде, кроме как в небе Египта, я очутился в тишине и уединении "Священной Долины"[10].
Ни звука не нарушало моей мечтательности, не считая слабого стука посуды из лагеря за мной, оскверняющего это священное одиночество. В соседнем селе завыла собака. Она замолчала через некоторое время, и до моего слуха донеслись слабые ноты дудочки. Ветер стих, а с ним и звуки.
Я вернулся в лагерь и, причастившись скромного ужина, улёгся в постель моего бывшего сослуживца, наслаждаясь своей свободой от рутины официальной жизни в Каире и с нетерпением ожидая завтрашней работы. При таких обстоятельствах человек спит хорошо; и когда в сверхъестественной серой полутьме, возвещавшей о приходе зари, я рывком проснулся, то знал, что мой сон потревожило нечто, имеющее необычную природу.
Во-первых, я определил это по согласованному вою деревенских собак. Они, казалось, сговорились, чтобы сделать ночь невыносимой; мне никогда ранее не доводилось слышать столь отвратительной какофонии. Затем вой начал постепенно угасать, и я понял, во-вторых, что собачий вой и моё собственное пробуждение были вызваны какой-то общей причиной. Эта идея укрепилась во мне, и, стоило вою стихнуть, некое беспокойство одолело меня, и, несмотря на все усилия отделаться от него, становилось всё более осязаемым с каждым мгновением.
Короче говоря, мне показалось, что нечто, встревожившее псов, двигалось от деревни через Священную Долину вверх к храму, от него – к плато, и приближалось ко мне.
Мне никогда не приходилось испытывать подобных ощущений раньше, но я как будто внимал своего рода психическому стражу, который из отдалённого пианиссимо[11] разросся в фортиссимо[12], в настойчивый, но неслышный извне шум, пульсировавший в моём мозгу, однако, не затрагивая способность слуха, так как ночь была по-прежнему мертвенно тиха.
Тем не менее, у меня не осталось никаких сомнений, что нечто приближается – нечто зловещее; тягость ожидания стала практически невыносима, я уже было начал обвинять свой спартанский ужин в этом кошмаре, когда входной край палатки внезапно поднялся, и, обрисовываясь на фоне бледно-голубого неба, с отражённым, каким-то волшебным светом, играющем на её лице, передо мной предстала арабская девушка, глядящая на меня!
Только благодаря всему своему самообладанию мне удалось сдержать крик и не подскочить на месте, что спровоцировало это появление. Вполне спокойный, со сжатыми кулаками, я лежал и смотрел в глаза, которые глядели в мои.
Стиль литературного повествования, который я столь щедро культивировал, тем не менее, подводит меня, когда я пытаюсь описать это прекрасное и порочное лицо. Черты лица были классически-строгими и тонкими, наподобии бишаринского типа с жестким маленьким ртом и округлым твёрдым подбородком[13]. В глазах её застыло томление Востока. Они были излишне – нет, скорее чрезмерно, – длинными и узкими. Простой, живописно изодранный наряд пустынной жительницы украшал эту ночную гостью, которая неподвижно стояла и смотрела на меня.
Хаторические колонны храма Хатшепсут в Дейр эль-Бахри
Когда-то я читал работу Пьера де ля Анкра, в которой речь шла о Чёрных Шабашах Средневековья[14], и в тот момент злобная красота этого арабского лица напомнила мне те любопытные страницы; возможно, то было игра отражённого света, что я уже упоминал, хотя данное объяснение едва ли выглядит адекватно, но эти длинные, узкие глаза сияли по-кошачьи во мраке.
Вдруг я принял решение. Сбросив с себя одеяло, я вскочил на ноги, и в мгновение ока схватил девушку за запястья. Опровергая последние оставшиеся сомнения, она оказалась вполне материальной. Мой электрический фонарь лежал на коробке у подножия кровати, и, наклонившись, я схватил его и направил его пытливый луч на лицо моей пленницы.
Она отпрянула от меня, тяжело дыша, будто дикий зверь, попавший в силки, а затем упала на колени и начала умолять меня – умолять таким голосом и с такой жестикуляцией, которые затронули некую струну моей души, которая, могу поклясться, не говорила ни до, ни после этого.
Она, конечно же, вела речь на арабском диалекте, но слова струились с её губ, словно текучая музыка, в которой слились воедино вся краса и все дьявольские козни "Песни Сирены". Полностью распахнув свои поразительные очи, она смотрела на меня и, прижав свободную руку к груди, рассказывала, как ей удалось избежать малоприятного замужества; как, став изгоем и парией, она пряталась в пустынных местах в течение трёх дней и трёх ночей, поддерживая свою жизнь только несколькими финиками, которые привезла с собой, и утоляя жажду крадеными арбузами.
– Мне не вытерпеть этого более, эфенди. Ещё одна ночь в пустыне, с жестокой луной, бьющей, бьющей, бьющей по моему мозгу, с гадами, выползающими из скальных пещер, что извиваются, извиваются, а их многочисленные конечности издают шёпот среди песков – ах, это убьёт меня! И я отныне навечно изгой для своего племени, для своих людей. Ни один шатёр арабов не откроется для меня, хотя стремлюсь я к воротам Дамаска, чтобы спастись от стыда стать рабыней, марионеткой, куклой. Сердце моё, – она яростно ударила себя в грудь, – пусто и заброшено, эфенди. Я подлее, чем самая низкая тварь, пресмыкающаяся на песке; Бог, сотворивший таких существ, сотворил и меня тоже – и ты, ты, кто милостив и силён, не раздавишь существа, если оно слабо и беспомощно.
Представитель племени Бишарин как человек с «классическими хамитскими чертами», иллюстрация из книги Августуса Генри Кина Man, Past and Present (1899)
Я отпустил её запястье и теперь смотрел на неё в некотором ступоре. Зло, которое поначалу я, казалось, чувствовал в ней, было вычеркнуто, уничтожено, как художник стирает ошибку в своём рисунке. Её тёмная красота взывала ко мне на своём собственном языке; странном языке, и всё же настолько очевидном, что я тщётно пытался игнорировать его. И её голос, жесты, колдовской огонь в глазах – всё это возгоняло мою кровь в страстном жаре чувственной печали – в жаре отчаяния. Да, как это ни невероятно звучит, отчаяния!
В общем, как мне видится сейчас, эта сирена пустыни перебирала нити моей души, как опытный музыкант перебирает струны арфы, ударяя то по этой, то по другой по желанию, и извлекая из каждой такие сочные ноты, какие они редко, если вообще когда-либо, могли издавать.
Наиболее идиотической аномалией во всём этом спектакле было то, что я, Эдвард Невиль, археолог и, возможно, один из самых прозаических скептиков в Каире, знал, что эта кочевница, которая ворвалась в мою палатке и которую я лицезрел впервые не более трёх минут назад, привела меня в восхищение, и, под взглядом её удивительных очей, устремлённым на меня, я не был способен даже собраться с духом для негодования, а мог лишь слабо сопротивляться.
– В Маленьком Оазисе, эфенди у меня есть сестра, которая если и приютит меня у себя в доме, то только в качестве служанки. Там я смогу быть в безопасности, там я смогу отдохнуть. О Инглизи, дома в Англии у вас есть собственная сестра! Хотели бы видеть её преследуемым, загнанным существом, прячущимся от камня к камню, находящим пристанище в логове какого-то шакала, ворующим для поддержания жизни, – и всегда в движении, не зная покоя, с содрогающимся от страха сердцем, бегущей, бегущей, и ничего, кроме бесчестия, не ждущей от завтрашнего дня?
Она вздрогнула и сжала мою левую руку в ладони конвульсивным жестом, потянув её вниз к своей груди.
– Там может быть только одна вещь, эфенди – прошептала она. – Разве не видите вы костей, белеющих на солнце?
Поборов смятение, я высвободил свою руку из её объятий и, повернувшись в сторону, присел на ящик, который служил мне одновременно и стулом, и столом.
Мне пришла на подмогу одна мысль, укрепившая меня в момент величайшей слабости; мысль эта касалась арабской девушки, которую упоминал Кондор в своих письмах. И схема событий, умопомрачительная картина, что объяла и объяснила часть, если не все из ужасных обстоятельств, касающихся причин его смерти, начала формироваться в моём мозгу.
Это было гротескно, это выходило за рамки всех естественных и реальных вещей, но я вцепился в эту мысль, ибо, наедине с этим безумно красивым существом, припавшим на колени у моих ног, и её странными силами очарования, всё ещё обволакивающими меня подобно плащу, я обнаружил, что подозрение моё отнюдь не столь невероятно, так же как и не столь очевидно, как оно могло показаться в другое время.
Я повернул голову и попытался сквозь полумрак заглянуть в её продолговатые глаза. Как только я сделал это, они прищурились и теперь казались двумя мрачно светящимися прорезями в прекрасном овале её лица.
– Ты обманщица! – сказал я по-арабски, держась твёрдо и решительно. – Мистеру Кондору, – я готов был поклясться, что она слегка вздрогнула при звуке его имени, – ты назвалась Махарой. Я знаю, кто ты, и у нас с тобой никаких дел не будет.
Но, произнеся это, я должен был отвернуть голову в сторону, из-за страннейших, безумнейших импульсов, вскипающих в моём мозгу в ответ на взгляды этих полузакрытых глаз.
Я потянулся за курткой, лежавшей в изножье кровати, и, достав некоторую сумму наличности, положил пятьдесят пиастров в онемевшую коричневую руку.
– Этого тебе будет достаточно, чтобы добраться до Маленького Оазиса, если таково твоё желание. – сказал я. – Это всё, что я могу сделать для тебя, а теперь тебе следует уйти.
Рассветное сияние нахлынуло мгновенно, так что я смог рассмотреть свою гостью более чётко. Она поднялась на ноги и встала передо мной, прямая, стройная фигура, пронзая меня с головы до ног таким взглядом страстного презрения, который мне никогда ранее не доводилось ощущать на себе.
Она откинула свою головку назад величественным движением, бросила деньги на землю у моих ног и, развернувшись, выскочила из палатки.
На мгновение я заколебался, терзаясь сомнениями, вопрошая свою человечность, пробуя свои страхи; затем я сделал шаг вперёд, и выглянул наружу, чтобы обозреть плато. Ни души не было и в помине. Скалы высились вокруг, серые и жуткие, а под ними расстилался ковёр пустыни, мирно тянущийся до самых теней долины Нила.
Beeld van farao Hatsjepsoet (collectie: Rijksmuseum van Oudheden)
III
Мы начали работу по очистке шахты с самого утра. В моём уме сменялись самые странные идеи, и в некоторой степени я чувствовал, что вступил в схватку с какой-то враждебной силой. Мои землекопы не жалели сил, и, как только мы проникли ниже слоя плотно утрамбованного щебня, дело свелось к простому раскапыванию лопатами, так как, судя по всему, нижняя часть шахты была заполнена по преимуществу песком.
По моим подсчётам, четыре дня усердной работы – и нам откроется уровень раскопа, на котором остановился Кондор. По его собственным расчётам, там оставалось шесть футов или около того; но они были сплошь из твёрдого известняка – это была крыша прохода, сообщавшегося с гробницей Хетесу.
С наступлением ночи, безумно уставший, я захотел отойти ко сну. Я прилёг на кровать и положил под подушку небольшой браунинг. Около часа я нервничал и прислушивался, моё сознание провалилось в дрёму. Как и в предыдущую ночь, я проснулся незадолго до рассвета.
И вновь деревенские собаки подняли отвратительный вой, вновь меня охватило ощущение какой-то приближающейся угрозы. Это чувство становилось всё сильнее по мере того как собаки скулили всё тише, и ощущение чьего-то приближения одолевало меня, как и в прошлый раз.
Я мгновенно принял сидячее положение с пистолетом наизготовку и, аккуратно приподняв край входной занавеси палатки, взглянул на мрачное плато. Долгое время я не замечал ничего особенного; затем обнаружил некое движение вдоль скалистой кромки, смутно обрисовывающийся силуэт на фоне тёмного неба.
Он имел столь неопределённые формы, что мне не сразу удалось понять, что же это такое, но по мере того, как он медленно поднимался всё выше и выше, два светящихся глаза – очевидно, кошачьих, ибо они светились зелёным в темноте – появились в поле моего зрения. По форме и свойствам это были, несомненно, кошачьи глаза, но по размеру они превосходили зрительные устройства любой кошки, которую я когда-либо видел. Не были они и шакальими глазами. Мне пришло в голову, что какой-то хищный зверь из Судана мог забрести каким-то образом так далеко на север.
Присутствие подобного существа наверняка должно было вызывать по ночам тревогу у деревенских псов; и, отбрасывая суеверные представления, которые настойчиво пытались заставить меня увязать таинственную арабку с собачьим воем, я ухватился за эту новую идею с большой охотой.
Смело выйдя из палатки, я шагнул в сторону сверкающих глаз. Хотя моим единственным оружием был пистолет Браунинга, он обладал известной поражающей силой, и, кроме того, я рассчитывал на пресловутую пугливость ночных животных. Я не был разочарован в результате.
Глаза пропали из виду, и, стоило мне прыгнуть к краю скалы, нависающей над храмом, гибкая фигура бросилась стремглав в серые сумерки подо мной. Её окрас выглядел чёрным, но это могло быть вызвано плохим освещением. Конечно, это существо не было ни кошкой, ни шакалом; и один, второй, третий раз мой браунинг разрядился в темноту.
Очевидно, мне не удалось попасть в цель, но громкие выстрелы разбудили людей в лагере, и вскоре меня окружило кольцо пытливых лиц.
Но я стоял на краю скалы, глядя на молчаливую пустыню. Что-то в узких, светящихся глазах, что-то в грациозной, бегущей фигуре манило меня пугающим образом.
Хассан ес-Сугра, староста, коснулся моей руки, и я понял, что должен как-то объясниться.
– Шакалы. – кратко сказал я. И не добавив ничего сверх сказанного, развернулся и пошёл в свою палатку.
Остаток ночи прошёл без происшествий, а утром мы приступили к раскопкам с таким упорством, что я, к своему удовлетворению, уже предвкушал, что к полудню следующего дня наш труд по уборке сыпучего песка из шахты будет завершён.
Пока готовили ужин, я заметил какое-то беспокойство в лагере, в частности, некоторые местные рабочие не желали отходить от своих палаток. Они держались группой и, в то время как по отдельности не смели взглянуть мне в лицо, все вместе украдкой следили за мной.
Бригада мусульман-рабочих требует бережного обращения, и я терзался догадками, не нарушил ли я вдруг каким-то образом их строгий кодекс поведения. Я отозвал Хассана ес-Сугру в сторону.
– Что беспокоит людей? – спросил я его. – У них есть поводы для недовольства?
Хассан красноречиво развёл руками.
– Если у них и есть жалобы, – ответил он, – они держат их при себе, и не посвящают меня в них. Должен ли я всыпать трём-четырём из них, чтобы выяснить, откуда это недовольство?
– Нет, благодарю. – сказал я, рассмеявшись от такого радикального предложения. – Если они откажутся завтра работать, у тебя будет достаточно времени, чтобы принять соответствующие меры.
В третью ночь моего пребывания в Священной Долине близ храма Хетесу я спал крепко и беспробудно. С величайшим интересом я ожидал завтрашней работы, которая должна была привести меня к долгожданной цели, и когда вошёл Хассан, чтобы меня разбудить, я немедленно вскочил с кровати.
Хассан ес-Сугра, выполнив свой долг, не собирался удалиться, как обыкновенно; он продолжал стоять здесь, его высокая, угловатая фигура была неподвижна, и он как-то странно глядел на меня.
– Что такое? – спросил я.
– У нас проблема. – просто ответил он. – Следуйте за мной, Невиль-эфенди.
В изумлении я последовал за ним через плато, вниз по склону к месту раскопок. Там я резко остановился и удивлённо вскрикнул.
Шахта Кондора была заполнена до самого верха, и моему ошеломлённому взгляду открылся тот же самый вид, какой она имела при моём первом посещении!
– Люди… – начал было я.
Хассан эс-Сугра широко развёл руками.
– Ушли! – ответил он. – Эти коптские собаки, эти пожиратели падали, сегодня ночью смылись.
– И это, – я указал на горку битого гранита и песка, – их работа?
– Похоже на то, – последовал ответ; и Хассан фыркнул, выказывая исключительное презрение.
Я стоял, с горечью глядя на крах всех моих трудов. Я не вполне разумел, насколько странным было происшедшее, гнев перекрывал все остальные чувства. Я был обеспокоен лишь возмутительной наглостью пропавших рабочих, и попадись кто-нибудь из них мне в руки, то ему было бы несдобровать.
Что касается Хассана ес-Сугра, то без сомнений, он с радостью переломал бы шеи всей бригаде. Но он был находчивым малым.
– Шахту завалили совсем недавно. – сказал он. – Так что вы и я, за три дня, самое большое – за четыре, можем восстановить раскоп до состояния, когда эти безымянные псы, которые молятся, не снимая обуви, эти пожиратели свинины, начали свою грязную работу.
Его пример был заразителен. Как бы то ни было, я не собирался сдавать позиций.
Быстро закончив с завтраком, мы вдвоём с Хассаном приступили к работе, вооружившись киркой, лопатой и корзиной. Мы гнули спины не хуже тех рабов, чей труд направляла плеть фараонового надсмотрщика. Мой позвоночник приобрёл почти постоянную форму крюка и каждый мускул, казалось, полыхал огнём. Даже в полуденный зной мы не отходили на перерыв; и с приходом сумерек рядом с шахтой Кондора высился огромный курган, а мы углубились на уровень, который стоил всей нашей бригаде двухдневной работы.
Когда, наконец, мы отложили инструменты в полном изнеможении, я протянул руку к Хассану и в порыве восторга пожал его коричневую ладонь. Его глаза блеснули, когда встретили мой взгляд.
– Невиль-эфенди, – сказал он, – вы истинный мусульманин!
И только посвящённым понятно, сколь великую степень уважения предполагает данный комплимент.
Этой ночью я спал мертвецким сном, сваленный усталостью, однако этот сон был не без сновидений, или же он был не настолько глубок, как мне бы того хотелось, потому что пылающие кошачьи глаза окружали меня в моих кошмарах, а несмолкающий кошачий вой, казалось, заполнял всё пространство ночи.
Когда я проснулся, солнце пылало над скалой за моей палаткой, и, вскочив с постели, я обнаружил, что было уже довольно позднее утро. В самом деле, невдалеке раздавались голоса мальчишек-погонщиков и других предвестников туристического наплыва.
Почему Хассан эс-Сугра не разбудил меня?
Я вышел из палатки и позвал его громким голосом. Ответа не было. Я побежал через плато к краю котловины.
Шахта Кондора была завалена доверху!
Язык не может передать всю бурю эмоций, охвативших меня: гнева, изумления, недоверия. Я смотрел на покинутый лагерь и на свою палатку; перевёл взгляд на холм, где только пару часов назад была яма, и серьёзно начал размышлять, пребываю ли я сам в здравом уме или же безумие завладело всеми, кто был рядом со мной. Затем я увидел развевающийся клочок бумаги, привязанный к колышку среди кучи разбитого камня. Я подошёл и машинально сорвал его. Записку, несомненно, написал Хассан, потому что он имел какое-никакое образование. Это оказались карандашные каракули на неудобоваримом арабском, и, приложив определённые усилия, я расшифровал их следующим образом:
"Бегите, Невиль-эфенди! Это нечистое место!"
Стоя тут же на куче щебня, я разорвал бумажку в клочья и в отчаянии бросил обрывки на землю. Это невероятно; это безумие. Человек, написавший подобное абсурдное сообщение, загубивший своё собственное дело, имел репутацию бесстрашного и благородного араба. Он был со мной бессчётное число раз и умел подавлять мелкие мятежи в лагере, как никто другой, и это говорило о том, что он был прирождённый бригадир
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
[действительно, Хассан ес-Сугра упоминается в нескольких других рассказах из ромеровского цикла Tales of Secret Egypt – прим. пер.]
. Я не мог этого понять; я уже стал сомневаться, не обманывают ли меня мои собственные чувства.
Что же мне оставалось?
Я полагаю, что на моём месте кто-то другой мог бы оставить эту затею раз и навсегда, но у меня была слишком британская натура. Я отправился в лагерь и приготовил себе завтрак; затем, взвалив на плечи кирку с лопатой, спустился в долину и приступил к работе. Что не смогли сделать десять мужчин, что не осилили двое, то сможет один.
Примерно через полчаса после начала раскопок, когда удивление и ярость, связанные с новым форс-мажором, поутихли, я поймал себя на том, что сравниваю свой случай с кондоровским. Становилось всё более и более ясно, что события – загадочные события – имеют тенденцию повторяться.
Пугающие обстоятельства последних часов жизни Кондора всплывали в памяти. Солнце пылало надо мной, и в отдалении, в тиши пустыни, слышались голоса. Я знал, что вся поверхность долины внизу заполнена рыщущими в поисках диковинок туристами; меня сотрясала нервная дрожь. Откровенно говоря, я боялся грядущей ночи.
Так или иначе, упрямство победило, и я трудился до самого захода солнца. Покончив с ужином, я уселся на кровать и стал крутить в руках браунинг.
Я уже осознал, что спать при сложившихся обстоятельствах никак нельзя. Также я пришёл к выводу, что завтра должен отказаться от моего одиночного предприятия, запихнуть свою гордость куда подальше и найти новых помощников, новых компаньонов.
До меня наконец дошло, что над этой долиной витает отнюдь не мифическая, а вполне реальная угроза. Хотя в ярком утреннем свете, полный негодования, я и отзывался о личности Хассана эс-Сугры не лучшим образом, теперь же, в таинственном расслабляющем лиловом сумраке, я был вынужден признать, что мой напарник был по крайней мере таким же храбрым человеком, как и я сам. И он бежал! Что на этот раз приготовит для меня ночь?
Я расскажу вам, что произошло, и только это может объяснить, почему шахта Кондора, предположительно сообщающаяся с настоящей усыпальницей Хетесу, по сей день остаётся недоступной.
Там, на краю моей кровати, я сидел до поздней ночи, не смея закрыть глаза. Но в конце концов физическая усталость взяла верх и, хотя я не помню когда именно, но всё-таки меня, по всей видимости, сморил сон, ибо никогда не смогу забыть повторения вчерашнего сновидения – или того, что казалось сновидением.
Кольцо пылающих зелёных глаз окружило меня. В одной точке это кольцо было разорвано, и в каком-то приливе кошмарной паники я бросился туда, чтобы спастись, и обнаружил, что стою уже снаружи палатки.
Гибкие, крадущиеся тени обступали меня со всех сторон – кошачьи тени, призрачные тени, мельтешащие около раскопанной шахты. И глаза, и силуэты – всё было кошачьим, иногда же они видоизменялись, и тогда на меня гневно смотрели женские глаза, и корчились женские силуэты. Кольцо всегда было не до конца замкнутым, и я всё время отступал в сторону той единственной доступной лазейки. Я отступал от этих кошачьих призраков.
Пятясь, я подошёл, наконец, к шахте, и там увидел инструменты, которые положил в конце своего дневного труда.
Оглядываясь по сторонам, я с непередаваемым ужасом увидел, что кольцо зелёных глаз окончательно сомкнулось.
И теперь бежать было некуда.
Безымянные кошачьи существа молча толпились на краю ямы, некоторые из них готовились прыгнуть вниз на меня. В моей голове раздавался некий голос; он требовал сдаться, требовал признать поражение, иначе я рискую повторить судьбу Кондора.
Раскаты пронзительного хохота взорвали тишину. Это смеялся я сам. Заполнив ночь этим ужасающим, истерическим весельем, я стал лихорадочно орудовать киркой и лопатой, забрасывая раскоп.
Чем это закончилось? Тем, что я проснулся утром не в своей кровати, а снаружи, на плато, руки были в ссадинах и кровоточили и каждый мускул мучительно пульсировал. Вспоминая свой сон – на момент пробуждения я был уверен, что это был только сон – шатаясь, я побрёл к месту своих раскопок.
Шахта Кондора была засыпана доверху.
*******************************************
ПРИМЕЧАНИЯ
[1]Анри Эдуард Невиль (1844-1926) — не вымышленное Ромером лицо, а действительный швейцарский археолог, египтолог и библеолог. Был учеником Карла Рихарда Лепсиуса.
Впервые посетил Египет в 1865 году, где он скопировал тексты Гора в храме в Эдфу. Во время франко-прусской войны он служил капитаном швейцарской армии. Его ранняя работа касалась солнечных текстов и Книги Мертвых. В 1882 году он был приглашен работать в недавно основанный Египетский разведочный фонд. Он раскопал несколько участков в дельте Нила, включая Телль-эль-Масхуту (1882), Вади-Тумилат (1885-86), Бубастис (1886-89), Телль эль-Яхудий (1887), Сафт эль-Хинна (1887), Ахнас (1890-91), Мендес и Телль-эль-Мукдам (1892). Многие объекты, найденные в его раскопках в Дельте, сохранились в Каирском музее, Британском музее и Музее изобразительных искусств в Бостоне.
В 1890-х годах он раскопал погребальный храм Хатшепсут в Дейр-эль-Бахри, где ему помогали Дэвид Джордж Хогарт, Сомерс Кларк и Говард Картер. В 1903-06 он вернулся в Дейр-эль-Бахри, чтобы раскопать мемориальный храм Ментухотепа II при содействии Генри Холла. В 1910 году он работал в королевском некрополе в Абидосе, а его последние раскопки велись в Осирионе в Абидосе, который остался незавершенным в начале Первой мировой войны.
[2]Дейр эль-Бахри (с араб. «Северный Монастырь») — археологическая зона на западном берегу Фив, рядом с Долиной Царей, первые важные находки в которой были сделаны Гастоном Масперо в 1881 г.
[3]здесь и далее будет использоваться авторская интерпретация имени могущественной царицы-фараона XVIII династии Хатшепсут Маат-Ка-Ра (~1479—1458 до н.э.), дочери Пинеджема I. «Проблема Хатшепсут» была довольно серьёзной темой в египтологии конца XIX и начала XX века, в центре которой были замешательство и несогласие с порядком наследования ранних фараонов XVIII династии. Дилемма берет свое название от путаницы в хронологии правления царицы Хатшепсут и Тутмоса I, II и III. В своем время эта проблема была достаточно спорной, чтобы вызвать академическую распрю между ведущими египтологами и созданными ими представлениями о ранних тутмосидах, что сохранялось и в 20 веке; её влияние до сих пор можно найти в более поздних работах. Хронологически проблема Хатшепсут была в значительной степени прояснена в конце 20-го века, поскольку со временем было извлечено больше информации о ней и ее царствовании.
[4]cartouche (с франц. «кассета, патрон») — продолговатый закругленный контур с горизонтальной линией внизу, который указывает на то, что написанный в нём текст является царским именем.
[5]автор имеет в виду скальную гробницу с останками Тутмоса I и его дочери Хатшепсут под номером KV20, раскопанную инспектором Службы древностей Говардом Картером в 1903 году при содействии Теодора М. Дэвиса, американского юриста и археолога-любителя, позднее, в 1906-ом, написавшего отчёт о раскопках.
[6]Бибан эль-Мулук (с араб. «Долина Царей») — скальный некрополь Нового царства (XVIII-XXI дд.), расположенный на западном берегу Нила в Среднем Египте, напротив Фив.
[7]Эль-Файюм — оазис в Египте к юго-западу от Каира. Отделён от долины Нила грядой холмов и песками Ливийской пустыни. Представляет собой тектоническую впадину и находится на 43 м ниже уровня моря. Название происходит от древнеегипетского слова фиом — «болото», фиом-нет-мере — «озеро, разлив» (Нила). В далёком прошлом оазис называли садами Египта и его размеры в несколько раз превышали нынешние. В Файюмском оазисе фараон Аменемхет III устроил древнейшее гидротехническое сооружение — Меридово озеро. Античные авторы считали его одним из чудес света; интересные описания его — у Геродота, Диодора Сицилийского, Страбона, Клавдия Птолемея и Плиния Старшего. Впрочем, ко времени Птолемеев озеро не занимало и половины своей первоначальной площади. Роскошное плодородие Арсинойского нома описывает Страбон. В Файюме найдены мумии, лица которых скрыты хорошо сохранившимися погребальными масками, Файюмскими портретами, а в карьерах оазиса найдено множество останков эоценовых и олигоценовых животных, от слонов и китов до приматов, летучих мышей и грызунов.
[8]Дандара (араб.: دندرة Dandarah; др.-греч. Τεντύρα) — небольшой город на западном берегу Нила, в Среднем Египте, в 5 километрах от Кены на противоположном берегу и в 60 км от Луксора. Место известно в первую очередь своим храмом в честь богини Хатхор птолемеевского времени с великолепно сохранившимися интерьерами. В Древнем Египте местность была известна под названием Лунет. Современный арабский город выстроен на месте Ta-ynt-netert, что переводится как «Её божественная опора». В эллинистический период Тентира был столицей VI (Тентирского) нома (септа) Верхнего Египта и именовался также Никентори или Нитентори, что значит «ивовое дерево» или «земля ивовых деревьев». Древние верили, что имя городу было даровано самой богиней Хатхор, почитаемой в этих краях. Однако официальным символом города считался крокодил, как и во многих других египетских городах. Этот аспект нередко становился причиной ревностных конфликтов, как например с жителями города Омбо. В эпоху римского владычества город Тентирис стал частью провинции Фиваида и религиозным центром Птолемаиды. Немного сохранилось информации об истории христианства в регионе, известны имена двух святителей того времени — Пахомия Великого (нач. IV в.) и его сподвижника Серапиона, основавшие первый общежитийный монастырь в Тавенисси.
[9]т. е. прививками от бешенства, разработанными Луи Пастером в 1885-ом году.
[10]т. е. Дэйр эль-Бахри, так как эта долина была посвящена богине Хатхор; также возможна отсылка на Джесер Джесеру (с древнеег. «Священнейший из Священнейших») — название храма Хатшепсут и его окрестностей.
[11]муз. очень тихо, тише, чем пиано, сокращенно обозначается двумя лат. буквами pp.
[12]муз. очень громко, громче, сильнее, чем форте; обозначается лат. ff.
[13]этническая группа семитских племён, заселяющая северо-восточные области Судана, см. илл.
[14]Пьер Ростежю де Ланкр, Лорд де Л’Анкр (1553-1631) – французский судья-инквизитор, предпринявший в 1609 году массированную охоту на ведьм. Написал три книги по колдовству, анализируя шабаши, ликантропию и сексуальные отношения во время шабашей: «Таблица непостоянства злых ангелов и демонов», Париж, 1612; «Недоверчивость и неверие в заклятья», Париж, 1622; «Проклятие», 1627.
облако тэгов
