ГЕНРИ ЭЛДЖЕРНОН БЛЭКВУД / HENRY ALGERNON BLACKWOOD [1869-1951]

---------------------------------------

"ЭПИЗОД В ПУСТЫНЕ" / ‘A DESERT EPISODE’

из сборника

ДНЕВНЫЕ И НОЧНЫЕ ИСТОРИИ / DAY AND NIGHT STORIES [1917]

* * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Перевод: Элиас Эрдлунг, (C) 2015

-----------------------------------------

1

"Лучше сейчас закутаться. Солнце заходит," – сказала девушка.

Был конец экспедиционного дня в Аравийской пустыне, и они пили чай. В нескольких ярдах поодаль ослы жевали свой барсим; рядом с ними на песке лежали мальчишки и доедали хлеб с вареньем. Перемещаясь дрожащей рысью, солнечные лучи скользили от гребня к гребню известняковых скал, которыми усеяны широкие просторы на пути к Красному морю. К тому времени, как убрали чайную посуду, солнце, гигантский красный шар, зависло над пирамидами. Оно стояло в западной части неба, озирая со своей царственной высоты песчаные просторы. Движением практически на грани видимости оно скакнуло, остановилось, потом снова сделало скачок. Казалось, оно собирается прыгнуть за горизонт; и вдруг оно исчезло.

"Холодно, да," – сказал Риверс, художник. Он произнес это так, что все, кто услышали эти слова, повернулись к нему. Весёлая компания быстро пришла в движение, и девушки мигом вскочили на своих ослов, не желая оказаться в хвосте группы. Ослы засеменили прочь. Мальчишки завопили; послышался стук палок; копыта взбивали песок и камни. Всем скопом отдыхающие направились в Хелуан, лежащий в пяти милях отсюда. А пустыня смыкалась за ними, обступая их тёмной волной, неодолимой, бесшумной, безликой, не потревоженной никаким ветром и неизмеримой. На фоне оранжевого заката пирамиды казались пурпурными. Полоса серебристого Нила среди пальмовых рощ выглядела, будто поднимающийся туман. В удивительном египетском полумраке немыслимая даль горизонта ещё некоторое время полыхала заревом, но наконец затухла. Шар земной – огромный круглый вспученный глобус – заметно изгибался к морю. Больше не существовало плоского пространства – оно изменилось. Его великолепные кривые явились взору.

"Лучше бы вам всем закутаться как следует; холодает, и солнце почти село," – а потом эти лихорадочные скачки назад в отель, мимо домов и любопытствующих местных жителей. Более никто так ничего и не сказал, может быть, потому, что такое уж это было время и место, а ум внезапно постиг их скрытое содержание, то, что всегда сопровождается чувством отторжения – простор и даже более, чем простор; то, что бесконечно, так как еще и безначально – а именно Вечность. Это колоссальное величие переполняло сердце, и чувства, непривычные к такой полноте, слегка перенапряглись, словно это удивительное ощущение оказалось чересчур сильно, чтобы быть комфортным. Без сомнения, не все присутствующие осознавали это, но по крайней мере на двух из них оно оказало ошеломляющее воздействие, с которым невозможно было справиться. Ибо, пока светящиеся серые и фиолетовые отблески ползли рядом с ними вдоль песчаных дюн, сердца этих двух постигли те простые вещи, чью незамысловатую возвышенность, как правило, не ощущаешь, уж очень знакомыми они кажутся.

На мгновение эти огромные масштабы реальности стали видимы, чтобы в следующее мгновение вновь затаиться за пеленой очевидного. Вселенная, окружающая две крошечные, но всё же не лишенные значения личности, застыла ещё на несколько секунд перед их глазами. Они смотрели на неё – понимая, что принадлежат ей. Всё двигалось и, будучи наделено сущностью, жило – здесь, в этой безмолвной, пустой пустыне даже более, чем в городах с их переполненными домами. Тихий Нил, вздыхая от тяжести лет, катил свои воды вниз, к морю; там, на границе сумерек, маячили грозные пирамиды; под ними, в чудовищном благородстве, пригнулась Тень, и из ее разбитых каменных глаз исходило нечто безымянное, от чего в ужасе сжималось и колотилось сердце; и повсюду, от возвышающихся монолитов, так же, как и из тайных гробниц, поднимался этот странный, тягучий шёпот, который, презрев время и расстояние, смеялся над смертью. Магия Египта, она же магия бессмертия, коснулась их сердец.

Вот уже над головами скачущих домой туристов зажглись первые звёзды, знаменуя приход несравненной египетской ночи. Приходилось поспешать – время сумерек было на исходе. И холод заметно усилился.

"Выходит, ты так ничего и не нарисовала," – сказал Риверс девушке, ехавшей чуть впереди него, – "я ни разу не заметил, чтобы ты притронулась к эскизнику".

Они несколько отстали от остальных; линия движения растянулась; когда никакого ответа не воспоследовало, художник поторопил свое животное, поравнялся с девушкой и увидел, что её глаза, отражая закат, влажно сияют. Но она немного повернула голову, улыбаясь ему, и ему вдруг открылась человеческая и – одновременно – нечеловеческая красота, которая поразила его до глубины души. Ни та, ни другая красота не предназначались для него, и понимание этого отозвалось в нём почти что физической болью. Острота и несбыточность на мгновение ошеломили его, он был не в силах вынести их, хотя и обладал стойким характером, и попытался обогнать девушку, погоняя своего осла громкими ударами хлыста. Её же собственное животное, тем не менее, следуя примеру, почти сразу же сократило расстояние между ними.

"Ты почувстовавала это, как и я," – произнёс он чуть позже, вновь овладев своим голосом. "Потрясающая, вечная – жизнь, что сокрыта за гранью всего этого." Он слегка заколебался, пытаясь подобрать существительное, чтобы наметить хотя бы фрагмент мысли. Она остановилась, так же неспособная артикулировать неожиданный всплеск непонятных ощущений.

"Это – ужасно," – сказала она, наполовину смеясь, хотя голос её звучал приглушённо и легкая дрожь чудилась в нём. И голос её показался ему первым звуком, услышанным в этом мире, а впервые услышанный в этом мире звук для взрослого человека должен быть, конечно же, – магического свойства.

"Я больше не буду и пытаться." – продолжала она, оставив смешливые нотки, – "Мой эскизник – чистой воды фарс. По правде говоря," – и следующие три слова она произнесла еле слышно, – "я не посмею."

Он развернулся и около секунды смотрел на неё. Ему казалось, что их захлестнула новая волна, и его подругу не менее сильно, чем его самого. Но широкополая шляпа и развевающаяся вуаль скрадывали её черты. Вместо этого он узрел Вселенную. Он чувствовал, будто они с ней всегда были вместе и будут, будут навеки. Разделение было немыслимо.

"Оно прошло так близко," – прошептала она. – "Оно… потрясло меня!"

Они были отрезаны от своих компаньонов, чьи голоса звучали далеко впереди. Её слова должны были быть отнесены к этой темноте, или к чему-то, что взирало на них изнутри этой нахлынувшей волны. Тем не менее, причудливая фраза, произнесённая девушкой, была лучше всего того, что ему самому удалось бы подыскать. Из той безмерной пространственно-временной протяжённости, чью глубину тщётно пытались промерить людские сердца, выплывало при ближайшем рассмотрении несомненное значение этих слов, грозная истина, что принадлежит тому глубинному центру, где надежда и сомнение ведут свою непрекращающуюся битву. Благоговение, о котором она говорила, было благоговением бессмертия, чувством принадлежности к чему-то бесконечному и безначальному.

Огни Хелуана, казалось, нисколько не приближались в продолжении всего их оставшегося молчаливого пути. Эти волшебные огоньки ярко мерцали на тёмном фонё мукаттамских холмов, подвешенные в воздухе, но по прошествии часа они не стали ближе, чем были. Это было подобно приближению к звёздам. Понадобятся столетия, чтобы достичь их. Столетия для этого у них и были. Спешка не уместна в пустыне; она рождена на улицах. Пустыня стоит на месте; идти в ней быстро значит идти в обратном направлении. Теперь же эта её неохватная, жуткая безмятежность была разлита повсюду – закат солнца сделал осязаемым её грандиозный размах. В его мыслях, как и в шагах усталого животного, нёсшего его вес, не было никакого прогресса. Змей вечности, зажавши свой хвост в собственном рту, поднялся из песков, вмещая самого себя, звёзды – и её. Позади него, в пустотах этой тёмной волны, процессия династий и завоеваний, великая череда чудесных цивилизаций, что зовутся Прошлым, стояла недвижно, заполненная блестящими глазами и манящими лицами, ждущими своего возвращения. В Египте нет смерти. Его собственная смерть стояла так близко к нему, что он мог протянуть к ней руку и дотронуться до неё, но казалось, что она в той же мере позади него, как и впереди. То, что человек называет началом – логический трюк. Ничего подобного нет. Он был с этой девушкой – теперь, когда Смерть выжидала так близко от него – хотя на самом деле, у его экзистенции никогда не было начала. Их жизни всегда текли параллельно. Рука, которую он протянул, чтобы схватить приближающуюся смерть, поймала вместо этого тёмные волосы девушки, завлекая её вместе с собой в средоточие того, где он чувствовал вечное дыхание пустыни. Тем не менее, любое выражение было столь же бесполезным, сколь ненужным. Рисунок, слово, песня, малейший жест души становился грубым и нелепым. Тишина была здесь правдой. И они ехали в молчании к сказочным огням.

Внезапно каменистая гряда выросла перед ними; валуны ярко выделялись своими чернильными тенями и сияющими верхушками; плосковерхая мазанка скользнула мимо; три пальмовых ствола зашумели на вечернем ветру; далее выплыли мечеть и минарет, будто рангоут и оснастка некоего фантомного судна; и вот уже колоннада престижного современного отеля, стоящего на куполе известнякового холма, нависающего над окрестностями. Хелуан оказался рядом с ними прежде, чем они поняли это. Пустыня лежала позади них своей огромной застывшей массой. Медленно, благодаря своему громадному объёму, но со скоростью, мгновенно соединившей её с дальним горизонтом на краю ночи, эта волна теперь частично отхлынула. Не было никакой спешки. Волна пришла на мгновение, не более. Риверс знал. Ибо он был в ней по самое горло. Только голова его была выше уровня поверхности. Он по-прежнему мог дышать, говорить – и видеть. Нарастая с каждым часом в неисчислимом величии, оно ожидало.

2

На улице впереди ехавшие натянули поводья и, по двое в ряд, длинная процессия с грохотом проскакала мимо магазинов и кафэ, железнодорожной станции и отелей, сопровождаемая пристальными взглядами местных с запруженных тротуаров. Ослы спотыкались, ослеплённые электрическим светом. Девушки в белых платьях мелькали то тут, то там, арабийэ гремели, унося с собой людей, спешащих домой, чтобы переодеться к обеду, а вечерний поезд, только что из Каира, изверг свой поток пассажиров. В нескольких отелях этой ночью были танцы. Шум голосов нёсся со всех сторон. Вопросы и ответы, помолвки и свидания совершались ежесекундно, маленькие планы, сюжеты, интриги с целью поймать удачу за крыло – прежде чем волна накатит и захватит большинство.

Они весело болтали:

"Ты идёшь, так ведь? Ты обещала–"

"Конечно же."

"Тогда я заеду за тобой. Могу я позвать тебя?"

"Хорошо. Приезжай к десяти."

"Мы не успеем завершить наш бридж к тому времени. Давай в 10-30?"

И их глаза обменялись смысловыми сигналами. Группа спешилась и разошлась. Арабы стояли под деревьями леббек, или сидели на корточках на тротуарах перед тускло освещёнными прилавками, наблюдая за приезжими своими бронзовыми лицами. Риверс передал уздечку мальчику-погонщику и прошёл на одеревенелых после долгой езды ногах немного вперёд, чтобы помочь девушке спешиться.

"Ты устала?" – спросил он мягко. – "Это был долгий день."

Хотя её лицо было белым, как мел, глаза её сияли, словно бриллианты.

"Устала, видимо," – ответила он, – "но и взбодрилась тоже. Хотелось бы мне снова оказаться там. Хотелось бы вернуться назад прямо сейчас – если только кто-нибудь составит мне компанию."

И, хотя это было сказано непринуждённо, было некое скрытое значение в её голосе, которое он предпочёл проигнорировать. Будто бы ей был известен его секрет.

"Возьмёшь ты меня туда – в какой-нибудь из ближайших дней?"

Прямой вопрос, произнесённый этими чеканными маленькими губками, было невозможно игнорировать. Помогая ей вылезти из седла, он посмотрел прямо в её лицо, затем последовал рывок, который на долю секунды вкинул её прямо к нему в объятия.

"Как-нибудь, в скором времени. Я скажу тебе," – сказал он с эмфазой. – "когда ты будешь готова." Бледность её лица и новое его выражение, не виденное им прежде, поразили его.

"Я беспокоюсь, как бы ты не переусердствовала," – добавил он тоном, в котором странным образом, ничем не прикрытые, перемешались превосходство и любовь.

"Подобно тебе." – улыбнулась она, расправляя юбки и глядя вниз на свои пыльные туфли. – "У меня в запасе всего пара дней – перед тем, как я отчалю. Мы оба в этой спешке, но ты – худший из двух."

"Потому что моё время ещё короче," – последовала его испуганная мысль – но она не была высказана вслух.

Она вдруг подняла на него глаза, с выражением в них, которое на мгновение почти убедило его в том, что она догадалась – и его дух тут же встал на страже внимания, запирая обратно поднявшийся было огонь. Волосы девушки свободно рассыпались вокруг обожжённой солнцем шеи. Её лицо было на одном уровне с его плечом. Даже яркий свет уличных фонарей не мог сделать её нежеланной. Но за взглядом глубоких карих глаз нечто другое властно взирало в его собственные. И он узнал это в приливе ужаса, хотя и не без оттенка особого восторга.

"Оно следовало за нами всю дорогу." – прошептала она. – "Оно пришло за нами из пустыни – где оно обитает."

"У домов," – сказал он так же тихо, – "оно остановилось."

Он с радостью принял её краткий выплеск чувств, так как он помог ему подавить его собственный внутренний жар.

Секунду она колебалась.

"Ты имеешь в виду, если бы мы не собрались так быстро, когда стало холодать. Если бы мы не поспешили – если бы остались чуть дольше –"

Он схватил её за руку, не в состоянии контролировать себя, но бросил её в ту же секунду, когда она, будто не заметив жеста, простила его своими глазами.

"Или же много дольше," – добавила она медленно, – "навечно?"

И тогда к нему пришла уверенность, что она догадалась – не потому, что он любил её больше всего на свете, это было столь очевидно, что и ребёнок мог понять, но потому, что его молчание было связано с его другой, меньшей тайной – что великий Палач стоит в ожидании, чтобы набросить ему на глаза капюшон. Он был практически окрылён. Что-то в её глазах и манерах мгновенно убедило его, что она поняла.

Его радостное возбуждение увеличилось чрезвычайно. "Я имею в виду," – произнёс он очень тихо, – "что чары слабеют здесь – среди домов и среди так называемых живых." В его голосе слышалась убеждённость, триумф. С превеликим удивлением он обнаружил, что её улыбка изменилась; она чуть ближе придвинулась к нему, будто не в силах противиться притяжению.

"Смешавшись с меньшими вещами, которые мы не в состоянии до конца уразуметь." – добавил он мягко.

"И это может быть ошибкой, ты хочешь сказать?" – быстро спросила она, её лицо вновь посерьёзнело.

Наступила его очередь смутиться. Ветер шевелил волосы около её шеи, донося их слабый аромат – аромат юности – до его ноздрей. Он сделал глубокий вздох, подавляя поток рвущихся слов, которые были, он это знал, неуместны.

"Непонимание." – коротко сказал он. – "Если глаз будет один –" – он прервался, потрясённый пароксизмом кашля.

"Ты знаешь, что я имею в виду," – продолжил он, как только приступ прошёл, – "ты чувствуешь разницу здесь," – с этими словами он сделал круговой указующий жест в сторону домов, отелей, деловитого люда.

"Спешка, волнение, лихорадочная, ослепляющая детская игра, создающая видимость жизни, но не знающая–"

Вновь кашель прервал его речь. На этот раз она взяла его руку в свою, очень легко сжав её, после чего выпустила. Ему этот жест показался похожим на то прикосновение пустыни к его душе.

"Принятие произойдёт после полного и совершенного отречения. Примесь мелких привязанностей вызовет дисгармонию–" – начал он, запинаясь.

Вновь они были прерваны окриками оставшихся членов их партии, нетерпеливо интересующихся, собираются ли те в отель. У него не было времени подобрать нужное слово. Возможно, он вообще не мог бы когда-либо его найти. Возможно, оно не существует в современных языках. Вечность не доступна современности; у людей нет времени осознать свою бессмертность; они слишком заняты.

Вот все они двинулись шумной, весёлой кавалькадой по направлению к большому отелю. Риверс и девушка разделились.

3

Этим вечером были танцы, но никто из двоих не принял в них участия. В большой столовой их столы были далеко друг от друга. Он даже не мог видеть её за морем колышущихся голов и плеч. Долгий ужин закончился, он отправился в свой номер, чувствуя необходимость побыть в одиночестве. Он не читал, не писал; но, оставив свет включённым, он завернулся в халат и выглянул, облокотившись о широкий подоконник, в величественную египетскую ночь. Его глубоко запавшие мысли, подобно мириадам звёзд, оставались в неподвижности, пока наконец не приняли новые формы. Он попытался заглянуть за них, как, будучи мальчишкой, он пытался заглянуть за созвездия – прямо в пустоту – где не было ничего.

Внизу мерцали огни Хелуана, подобно Плеядам, отражённым в луже воды; гул странных тихих звуков доходил до его слуха; но сразу за домами стояла на страже пустыня, самая обширная вещь, какая была ему известна, крайне суровая, но и столь же умиротворяющая, с её тишью за пределами всякого понимания, с её деликатной, вместе с тем внушающей страх дикостью и с её пугающими обещаниями бессмертия. И отношение к ней его ума, хоть он об этом и не догадывался, было сродни молитве… Время от времени он уходил к кровати и ложился на неё в приступах кашля. Он перетрудил свою силу – свою стремительно увядающую силу. Волна поднялась к его губам.

Близкий к сорока годам, Пол Риверс приехал в Египет, ясно понимая, что с величайшей осторожностью он ещё сможет протянуть на несколько недель дольше, чем оставайся он в Англии. Ещё несколько раз увидеть закат и восход солнца, посмотреть на звёзды, почувствовать на своих щеках мягкие ароматы земли; ещё несколько дней общения со своими собратьями, задаваний вопросов и отвечаний на них, одеваний старой знакомой одежды, которую он любил, чтения избранных книг, а затем – навстречу огромным пространствам – туда, где ничего нет.

Хотя никто, глядя на его крепкую, энергичную фигуру, не мог бы догадаться – никто, за исключением специально обученного ума, который невозможно обмануть и к кому при первом же натиске подавляющего отчаяния и опустошения он обратился за последним советом. Он оставил этот дом, как многие оставляли до него, зная, что скоро ему не понадобится никакой земной защиты крыш и стен и что его душа, если только она существует, будет пребывать, лишённая крова, в космосе за пределами всей проявленной жизни. Он стремился к славе и положению в этой жизни; достиг, действительно, первых шагов по направлению к этой цели; и теперь, видя с беспощадной ясностью всю тщеславность земных амбиций, он занялся, в какой-то нервической спешке, налаживанием отношений с Вечностью, хотя умом всё ещё оставаясь здесь. И, конечно же, не нашёл ничего. Для этого потребовалась целая жизнь, наполненная экспериментами и попытками постичь сам алфавит подлинной веры; и что явилось результатами нескольких недель лихорадочного вопрошания, кроме путаницы и недоумения ума? Это было неизбежно. Он приехал в Египет ищущим чуда, в раздумьях, полным вопросов, но прежде всего, за чудом. Он приблизился, таким образом, к детскому восприятию, отказавшись от бесполезного инструмента Разума, который до сих пор казался ему совершенным орудием. Его глупость стояла во всей своей наготе перед ним, в безжалостном свете заключения специалиста. "Кто когда-либо мог найти Бога?"

Быть предельно осторожным в напряжении своих сил – последнее предупреждение, какое он привёз с собой, и, в течение нескольких часов по прибытии, три недели назад, он встретил эту девушку и совершенно позабыл про указания врача. Для него это было подобно тому, как: "Вместо самосохранения я буду наслаждаться собой и уйду чуть раньше. Я буду жить. Времени очень мало." Не в его характере, так или иначе, было прислушиваться к предупреждениям. Он не мог встать на колени. Прямой и неколебимый, он готов был принимать вещи, как они есть, безрассудно, неразумно, но и без страха. И эта характерная черта жила в нём и в настоящий момент. Он нёсся навстречу Смерти полным ходом, в неизведанные пространства, что лежат за звёздами. С любовью в качестве компаньона, он мчался вперёд, его скорость возрастала день ото дня; она же, как он думал, знала лишь, что он искал её общества, но не могла догадываться о его тёмной тайне, которая была теперь его меньшей тайной.

И в пустыне, во время полуденного пикника, великое нечто, для встречи с которым он так ускорил процесс, явило себя знакомым прикосновением ужасающего холода и тени, знакомым, ведь все умы знают и принимают это; ужасным оттого, что пока не познакомишься с ним вплотную, к тому же на пике мысленной активности, оно остаётся только именем, в которое отказывается верить сердце. И ему открылось, что это имя было – Жизнь.

Риверс видел, как Волна, что неслась неутомимо, необоримо, но и незримо вдоль огромной кривизны выпуклого тела Земли, смахивала народы в бездну позади себя. Она следовала за ним до самых улиц и построек Хелуана. Он видел её и сейчас из своего окна, тёмную и громадную, слишком громадную, чтобы рухнуть вниз. Её красота была невыразима, безымянна. Его кашель отдавался эхом от её стен… И музыка в то же время всплывала из актового зала противоположного крыла. Два звука смешались. Жизнь, которая есть Любовь, и Смерть, что есть их неизменный партнёр, держались за руки под звёздами.

Он высунулся чуть дальше, чтобы глотнуть прохладного, сладкого воздуха. Вскоре, на этом воздухе, его тело обратится в пыль, которая, возможно, будет пролетать мимо самих её щёк, а её маленькая ножка будет притаптывать её – пока, в свой черёд, она не присоединится к нему, свободно гонимая тем же пустынным ветром. Истина. Тем не менее, в то же время они всегда будут вместе, всегда где-то рядом, продолжаясь в огромной вселенной, живя. Это новое, абсолютное убеждение укоренилось теперь в нём. Ему вспомнился любопытный, сладкий аромат в пустыне, будто от цветов, хотя никаких цветов там не было. Это был аромат жизни. Но в пустыне нет жизни. Живые существа, которые растут, двигаются и выражают мысли – не более, чем протест против смерти. В пустыне в них нет необходимости, потому как там нет и смерти. Её ошеломляющая витальность не нуждается ни в наглых, наглядных доказательствах, ни в протестах, ни в соревнованиях, ни в малейших признаках жизни. Сущность пустыни есть Бессмертие…

Наконец, он лёг спать, как раз перед полуночью. Паря прямо за его окном в своём великолепии, Смерть наблюдала за ним, пока он спал. Волна подкралась к уровню глаз. Он произнёс её имя…

–––––––––––––––––––––––––––––––––––––

А меж тем внизу, девушка, не зная ни о чём, спрашивала себя, где же он, спрашивала с беспокойством и невесело; более того – сама не сознавая этого, терзалась чуть ли не материнским чувством. До сегодняшнего дня, до возвращения из пустыни, до их необычной беседы тет-а-тет, она и не догадывалась о его пребывании в Хелуане, куда столь многие едут, чтобы найти новую жизнь. Ей было известно только о самой себе. Ей ещё не было двадцати пяти.

Затем, в пустыне, когда из песков поднялось то ощущение неземного холода, устремившись на закат, она ясно поняла, поражённая тем, что не дошла до этого раньше, что этот человек любил её, хотя что-то мешало ему повиноваться могучему импульсу. В жизни Пола Риверса, чьё общество глубоко затронуло её сердце с первой их встречи, существовало какое-то препятствие, которое удерживало его, некий барьер, с которым его гордость должна была считаться. Он никогда бы не сказал ей о своей любви. Это ни к чему не вело. Зная, что он не был женат, её интуиция всё же была не вполне честна с ней поначалу. Позже, в молчаливом возвращении к дому, истина каким-то образом проявила себя и коснулась её своей ледяной рукой. В этом обрывочном диалоге под конец пути, означающем то же, что было озвучено, будто никакого связного смысла не лежало за словами, будто оба пытались скрыть своей речью сожжённые мысли, ей всё же удалось проникнуть в его тёмный секрет и понять, что тот был одной природы с её собственным. Ей открылось понимание Смерти, преследовавшей их из пустыни, накрывшей их своей гигантской вуалью, сотканной из теней песчаных пустошей. Холод, темнота, безмолвие, всепоглощающее таинство, что было заклятием непостижимого Присутствия, поднялось над ними в сумерках и сопровождало их всю дорогу, пока огни Хелуана не повелели Ему остановиться. Жизнь, которая не имеет завершения, не способная к концу, напугала её.

Его время, пожалуй, даже короче её собственного. Никто не знал его тайну, так как он был одиночкой в Египте и был предоставлен самому себе. Таким же образом, она держала свой ужас при себе, и её матушка не имела ни малейшего представления о нём, будучи осведомлена лишь о том, что организм её дочери поражён болезнью и нужно быть предельно внимательной. Поэтому им двоим было суждено поделиться друг с другом двумя чистейшими проблесками вечной жизни, предложенной душе. Бок о бок вглядывались они в великолепные очи Любви и Смерти. Более того, сама жизнь, с её склонностью к простой и жестокой драме, произвела этот величественный апофеоз, ворвавшись в их души с пафосом в тот самый момент, когда его не могло быть и в помине – с той стороны звёзд. Они вместе стояли на сцене, сцене, что была очищена от прочих человеческих актёров; зрители ушли по домам и огни были приглушены; не звучала музыка; критики почивали в своих кроватях. В этой великой игре Последствий было заранее известно, где он встретит её, что он произнесёт и что она ему ответит. Но "то, что было последствием", оставалось за гранью понимания и выразимости. То, что должно было произойти среди великих просторов пустыни, в её тишине, её неподвижном спокойствии, её бесприютности, её невыносимой необозримости – то было совершенным символом. И пустыня не дала ответа. Она не бросила вызова, ибо она самодостаточна. Жизнь в пустыне не делает знаков. Это так.

4

Этой ночью в отеле оказалась прибывшая по случаю известная международная танцовщица, чья дахабийя стояла на якоре в порту Сен Джованни, расположенном ниже Хелуана на Ниле; и эта женщина, со своей свитой, спустилась к ужину и приняла участие в праздничном мероприятии. Новость пронеслась молниеносно. После полуночи огни притушили, и в то время, как лунный свет затапливал террасы, устремляясь вдоль столбов и колоннад, она появилась в затенённых залах под музыку мастеров, интерпретируя её в интуитивных телодвижениях, вечных и божественных.

Среди толпы восторженных и восхищённых гостей на ступеньках сидела девушка и наблюдала за танцовщицей. Ритмическая интерпретация обладала силой, которая казалась в некотором смысле боговдохновенной; было в этом танце что-то определённо бессознательное, то, что было чистым, неземным; то, что ведомо звёздам, кружащимся в величественных хороводах над морем и пустыней; то, что несут могучие ветры к местам своих игр в горных ущельях; то, что схватывается и магически закрепляется лесами в их переплетениях больших и малых ветвей. Он было одновременно страстным и духовным, диким и нежным, глубоко человеческим и соблазнительно не-человеческим. Ибо это была первозданность, учение самой Природы, откровение обнажённой, беспрепятственной жизни. Оно утешало, как способна утешать пустыня. Оно призвало благоговение перед пустыней в душные коридоры отеля, сопровождаемое лунным светом и шёпотом звёзд, но позади него притаилась тишина тех серых, таинственных, бесконечных пространств, что исполняли сами себе немую песнь жизни. Ибо, чувствовала девушка, это была та же скрытая сущность,, что следовала за ней из пустыни несколько часов тому назад, остановившись только близ улиц и домов, будто задержанная ими; нечто, что прервало её глупую, хоть и академическую, мазню, потому что пряталось за цветом, а не в нём; нечто, что набросило вуаль на смысл загадочных фраз, произнесённых ими в смущении; одним словом, нечто, ощутимое любыми средствами внутренней экспрессии, было тем, что осознание смерти впервые делает доступным – оно было Бессмертием. Это было невыразимо, но было таково. Он и она были вместе неразрывно. Смерть не являлась разделением. Смерти не существовало… Это было ужасно. Это было – она уже использовала это слово – ужасно, то есть исполнено благоговейного трепета.

"В пустыне", – думала она вслух шёпотом, завороженно наблюдая, – "невозможно даже представить себе смерть. Идея заведомо бессмысленна. Её просто нет."

Музыка и движение наполняли воздух жизнью, которая, будучи сейчас и здесь, должна продолжаться всегда, и продолжение это не могло иметь начала. Смерть, таким образом, была великим открывателем жизни. Без неё никто бы не мог понять, что они живы. Другие уже обнаруживали это до неё, но она не знала этого. В пустыне никто не может понять смерть: надежда и жизнь – единственные ориентиры там. Концепция египетской религиозной системы целиком была основана на этой убеждённости – убеждённости, уверенной и торжественной, в бесконечном продолжении жизни. Их гробницы и храмы, пирамиды и сфинксы выжили, пройдя через тысячи лет, бросая вызов времени и смеясь над смертью; самые тела их жрецов и царей, даже их священных животных, их рыб, их насекомых, стоят сейчас в витринах музеев как символы их могучего знания.

И эта девушка, слушавшая музыку и смотревшая на вдохновенный танец, вспомнила это. Послание хлынуло в неё со множества сторон сразу, хотя из пустыни оно пришло в наиболее очищенной форме. Со смертью, которая будет вглядываться в её лицо на протяжении последующих нескольких недель, её мысли будут заняты – жизнью. Пустыня, в своей сути, стала для неё фрагментом вечности, сосредоточенной в понятную для её ума точку, в которой можно отдохнуть с комфортом и пониманием. Её устойчивая, вдумчивая натура устремилась далеко за объективные пределы небольшой ограды отдельно взятого, узкого ручья жизни. Масштабность пустыни расширила её восприятие до уровня своего собственного императорского величия, своего божественного покоя, своего неприступного и вечно длящегося августейшего присутствия. Она заглянула за завесу.

Вечность! То, что бесконечно; без паузы, без начала, без градаций или границ. Трепет её храброго, хотя и испуганного духа прекратился, озарённый сознанием своей извечной длительности. Быстрейшие движения производили эффект неподвижности; ярчайший свет казался мраком; величина, тяготеющая к циклопичности, была той же, что и микроскопически малая. Точно так же, в пустыне, жизнь, слишком подавляющая и ужасная, чтобы знать предел или конец, остаётся неразделённой и исключительно важной, спокойной, как божество, откровение небытия, заключающее в себе всё бытиё. Преобразившись в золото под чарами Вечности, которые музыка и ритм танца делали ещё более отчётливыми, душа девушки, уже лежащая под сенью великой волны, погрузилась в отдых и покой, лишённая страха, ибо обрела уверенность в себе. И паника растворилась. "Я бессмертна… потому что я есть. И то, что я люблю, неотделимо от меня. Это я. Мы вместе навеки, потому что мы есть."

Тем не менее в реальности, хотя и принесённая из великой пустыни, это была Любовь, которая, имея родственное происхождение, вложила таким образом свой огромный смысл в её маленькое сердце – эта внезапная любовь, которая, без единого предисловия или объяснений, настигла её три недели тому назад…

Она уже поднималась в свою комнату вскоре после полуночи, когда неожиданно была остановлена звуком. Кто-то, казалось, позвал её по имени. Она прошла мимо его двери.

Огни вновь были зажжены. Шумный ажиотаж стоял вокруг фигуры усталой танцовщицы, пока она садилась в коляску, должную отвезти её к ждущей на Ниле дахабийе. Низкий ветер свистел вкруг стен большого отеля, с резким холодом задувая между пиллярами колоннады. Девушка слышала голоса, плывущие к ней сквозь ночь, и вновь, между многоголосым гомоном толпы, ей послышалось произнесение собственного имени, но намного слабее, чем в прошлый раз, и гораздо отдалённее. Зов пришёл из пространств за открытым окном; вот он замер вновь; после – не считая стенаний этого яростного ветра – воцарилось молчание, глубокое затишье пустыни.

И эти двое, Пол Риверс и девушка, разделённые только лишь полом из того камня, которым строили пирамиды, лежали несколько минут прежде, чем Волна Сна охватила их. И, пока они спали, две призрачные формы зависли над крышей тихого отеля, фактически соединившись в одну, как сны похищаются у пустыни и у звёзд. Бессмертие шептало им. По обе стороны высились Жизнь и Смерть в своём великолепии. Любовь, притягивая их широкие крылья друг к другу, сплавила гигантские очертания в одно целое. Фигуры становились меньше, отчётливее. Они вошли в маленькие окна. Над кроватями они помолчали, наблюдая, ожидая, а затем, как готовая рухнуть волна, они наклонились…

И, в ослепительном солнечном свете египетского утра, спускаясь вниз по ступенькам, она вновь прошла мимо его двери. Она бодрствовала, но он спал. Он предшествовал ей. На следующий день она узнала, что его комната свободна. В течение месяца она присоединилась к нему, и в течение года прохладный северный ветер, что услаждает Нижний Египет с моря, гнал пыль через пустыню, как и раньше. Это была пыль царей, царевен, жрецов, жриц, влюблённых. Это была пыль, которую никакая земная сила не могла уничтожить. Она могла длиться вечно. Было кое-что ещё… послание пустыни могло бы добавить чуть слышно: в Вечности.

The End

«ЦАРЬ СОЛОМОН И АШМОДАЙ»

by

Генри Илиовизи

from

«СТРАННЫЙ ВОСТОК»

[1900]

Перевод: Э. Эрдлунг, 2017, All Rights

=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=

CONTENTS.

I. The Doom of Al Zameri

II. Sheddad’s Palace of Irem

III. The Mystery of the Damavant

IV. The Gods in Exile

V. King Solomon and Ashmodai

VI. The Crœsus of Yemen

VII. The Fate of Arzemia

VIII. The Student of Timbuctu

IX. A Night by the Dead Sea

=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=

Хорошо известно, что после того, как Соломон в качестве правителя всего Израиля наследовал своему отцу Давиду, то у него случилось видение, в котором Господь представил ему выбор между богатствами и мудростью, и что юный монарх предпочёл последнее. В подтверждение этого выбора Соломон был не просто одарён всепонимающим сердцем, но ещё и получил средства для стяжания великого благосостояния, что позволило ему выстроить самый восхитительный из храмов и самый роскошный из дворцов. Секрет же соломоновой силы заключался в обладании Всемогущим Именем, выгравированным на его перстне-печати, применение которому ему открылось по чистому случаю.

Первая значительная проблема, с которой столкнулся Соломон, заключалась в том, как выстроить Храм Бога в согласии с бесчисленными предписаниями не использовать железные орудия для резьбы, подгонки или полировки материалов, из коих должно быть возведено сиё священное здание. Данный запрет подразумевал существование камнерезного инструмента, о котором ни Царь, ни его мудрейшие советники не имели ни малейшего понятия. Тогда вызван был Эльдад, одинокий обитатель священных пещер, чтец звёзд, странник пустыни, хронист традиций, Эльдад, не имевший ни одной морщины на своём лице, хотя ему уже было сто девятнадцать лет от роду, сохранивший свои способности во всей их силе с помощью оккультных наук, этот волхв, тот самый, что выгравировал Несказанное Имя на перстне Царя

"Ведомо тебе, о Эльдад, что я желаю выстроить Дом Бога с помощью материалов, непригодных для обтёсывания ни одним железным инструментом; без сомнения, Провидение приуготовило средства для возведения Его Санктуария; советники мои не способны прояснить мне суть тайны; ежели и в твоих силах не будет просветить меня в этой проблеме, я просто не знаю, куда мне следует обратиться для её разрешения." – сказал так Царь.

На что отвечал ему Эльдад:

"Знай же, о Царь, что в начале всех вещей, когда творение было близко к завершению, пред тем, как солнце шестого дня отозвало свой последний сочный луч от земли, созданы были четырнадцать дополнительных чудес, которых предвидение Все-знающего обрекло сыграть свою роль в этом нижнем мире. Они следующие: пасть земли, что пожрала Кору и его мятежных приспешников; пасть фонтана, известная как Колодец Мириам, неисчерпаемый источник, чей поток сопровождал Израиль сквозь пустыню, сливаясь с ним в гимне хвалы; пасть животного, что вещала к Валааму, после того, как пророк-язычник ударил его трижды, не видя ангела, что удерживал его от дальнейшего; многоцветная радуга, что символизировала Божью милость для хрупкого человека; манна, пища Израиля в течение сорока лет; посох, через который Моисей совершал все свои чудеса; два сапфира, из которых были вырезаны скрижали Закона; самоцветы, изрёкшие Десять Заповедей; буквы алфавита; склеп Моисея, что не зрел ни один смертный глаз; овен, обречённый стать заменой Исаака в момент жертвоприношения; первая пара щипцов, без коих ни одно железо не могло быть ковано; духи, добрые и злые, Шаббат, появившиеся ещё прежде, чем были сформированы тела для некоторых душ, так что те навеки остались невоплощёнными; и Шамир, червь не более ячменного зёрнышка величиной, но сильнее чем камень, который он расщепляет простым прикосновением. Шамир, о Царь, единственный способен среди всего сотворённого совершить работу в соответствие с божественным умыслом. Те бесценные геммы, из которых были тогда высечены скрижали и буквицы, придал им форму Шамир."

"Шамир тот должен быть в моей власти, о Эльдад, существует он там для постройки дома Божьего, как и был он там уже, дабы материализовать Незыблемое Слово. Но скажи мне, кто на земле может обладать столь удивительным существом? Добыл ли он его путём обмена, покупки, стратегии или силы?" – возопил тогда глубоко взволнованный Царь.

"Царь, знание моё не идет дальше того, что уже было сказано мною тебе. Бездна изрекает: не во мне это, и океан изрекает: нет у меня этого. До сей поры Шамир был за пределами человеческих глаз. Где он может быть, скажет о том будущее. Здесь моя мудрость заканчивается." – закончил речь почтенный мудрец, покидая царскую аудиенцию.

Был уже поздний вечер, когда Царь отправился беспокойно почивать. Лёгкий и прерывистый, как и его дремота, его ум был захвачен странными видениями пустынных местностей, отвесных скал, кишащих яростными птицами-падальщиками, и пропастей, наводнённых ядовитыми рептилиями. Первый румянец утра встретил монарха на одном из его позолоченных балконов, с коего тот окидывал взглядом цветущие красоты своих пышных садов, вдыхая благовонные ветерки мирного нового дня. Природа застыла в своём очаровании, и живое творение, казалось, дышало покоем. Внезапно в одной из высящихся кущ зелени раздался выкрик боли, а в следующее мгновение два экземпляра пернатого народа упали к ногам Царя. В когтях хищной птицы было зажато нежное крылышко трепыхавшейся голубки, белой, как снег. Движимый импульсом сочувствия, Царь мощным рывком сгрёб за шею непотребного пернатого хищника, освободив его жертву, но не раньше, чем крыло голубки было сломано. Каким бы великим не был гнев Царя при виде бедной, истекающей кровью и беспомощной голубки, его удивление оказалось ещё больше при виде мгновенной трансформации свирепого кочета в его хватке; птица оказалась не иначе как демоном, чёрным и могучим, раздувшимся до огромных пропорций, и просящим у царственного пленителя освободить его.

"Выполню я всё, что ты потребуешь, о хозяин, ибо кольцо на твоём пальце даёт тебе власть над Ашмодаем и его легионами, к которым я принадлежу, выполняя его приказы," – смирённо утверждал тёмный слуга.

"И какой же причиной вызван твой злобный натиск на столь чистое существо, как эта голубка?" – спросил тогда Соломон, как громом поражённый откровением, что его кольцо-печать наделило его силой сродни всемогуществу.

"Символ чистоты, голубь подвержен анафеме у нашего брата, кто входит в тёмный легион Ашмодая

"Ты уйдёшь не раньше, чем я узнаю у тебя, кто владеет Шамиром," – веско произнёс Соломон, предполагая, что демон кой-чего да знает об этом.

"Что требуешь ты от меня, о хозяин, от того, кто из числа самых низших прислужников нашего князя Ашмодая, могучего духа этого мира? Его тебе следует спросить, ибо он – тот, кто удовлетворит твою нужду," – отвечал так демон.

"Что ж, тогда опиши мне его жилище и подходы к нему, и я обязуюсь отпустить тебя на все четыре стороны," – скомандовал сын Давида.

"Найти его можно там, где ни одно существо из плоти и крови не сможет долго пробыть; это не небеса; это не земля; в сердце Востока, на высочайшем пике высочайшего горного хребта есть полая вершина, увенчанная вечными льдами, в ней под печатью, в алькове морозного кристалла бьёт чистейший родник под небом, из коего пьёт он, вот где убежище Ашмодая. Сюда спускается он со своего заволоченного облаками царства, проверяет печать, дабы удостовериться, что никакая нечистота не осквернила его изысканный напиток, затем, утолив свою жажду, он заново опечатывает свой фонтан и даёт аудиенцию своим придворным, которые толпятся здесь, ожидая получения его приказаний, после чего, освежённый дрёмой, Ашмодай взмывает обратно для управления стихиями и пригляда за работой трудящихся воинств его," – такова была информация, посредством которой демон заработал себе освобождение.

В откровенной беседе со своим генералом Бенайей Соломон выносил план по нападению на крепость Ашмодая, и в скорейшем времени была тайно выслана хорошо экипированная экспедиция из нескольких избранных людей под командованием этого неустрашимого воина. Обиталище князя демонов было расположено не просто далеко на юго-восток от Святой Земли, но с достижением его были связаны такие трудности, что путешественникам пришлось пересекать пустыни, пробираться по малярийным топям, кишащим скорпионами и драконами, переправляться вброд через дикие реки и навешивать мосты через пропасти, и всё это лишь для того, чтобы очутиться в лабиринте колоссальных скал, опоясанных цепью громоздящихся до небес вершин, теряющихся в плотном тумане. Орлиный глаз Бенайи ухватил сокрытые облаками контуры покрытых снежными шапками высот, в напряжении пытаясь распознать удобное место для начала восхождения. Непроницаемая завеса плывущих туманов мешала точному наблюдению, и, наконец, стремительный генерал почувствовал, что сейчас он более нуждается в отваге и терпении, чем в стратегии. Удалившись со своими людьми в пещеру у основания горы, Бенайя занял позицию, позволявшую обозревать высочайшую точку вершины, надеясь, что произойдёт хотя бы что-нибудь, могущее выдать объект его поиска. Бенайя был ошеломлён контрастом между угрожающим горным гребнем с одной стороны и чистейшей солнечной лучезарностью – с другой. Стоило ему приковать свои глаза к надломленной вершине, плотная масса тумана ощутимо потемнела. Шум, как от беснующегося моря, отбрасываемого скалистым побережьем, предшествовал буре и землетрясению, которые содрогнули всю окружающую местность внутри и снаружи, к грохоту добавились гром и молнии. Вечные снега на гребне принялись вздыматься, рассыпаясь от ярости хаотического шторма – урагана, перемешанного со вспышками красного огня, – целиком уменьшившегося за считанные секунды до воронкообразного вихря, вращавшегося с безумной скоростью, со стержневым центром в лощине промеж могучих утёсов, сделавшихся видимыми через спазмический феномен. Бенайя знал, что это означает, и его предположение о том, что это нисхождение Ашмодая, подтвердилось вполне спустя несколько часов схожими атмосферными возмущениями, когда демон возносился обратно к своему воздушному эмпирею.

Как любому хорошему стратегу, генералу не потребовалось много времени для изучения ситуации. Восхождение на гору происходило с великой осторожностью, и за перемещениями князя демонов наблюдали из наиболее безопасных укрытий. Покорение вершины было сопряжено с тяжёлым трудом и громадной опасностью, но, наконец, скалолазы достигли пика, осмотрели окрестности и нашли надёжное место для укрытия в выемке, блокированной стеной прочного льда. Всё здесь было готово для следующего шага.

Если нисхождение Ашмодая поразило приключенцев с расстояния, близость к точке его заземления наполнила их сердца ужасной тревогой по поводу того, что атмосферные и подземные волнения способны вышвырнуть их из укромного уголка. Подобно удару молнии, бьющему в центр урагана, демон низвергся вниз, распечатал свой кладезь, прильнул губами к берилловой жидкости, сделал огромный глоток, и затем запечатал его вновь. Он едва ли был готов, когда столообразное плато вокруг него сделалось густым от полчищ демонов, прибывших рапортовать о своих свершениях и принять новые приказы. Все они были начальниками различных рангов, у каждого имелись свои легионы для исполнения его поручений. Исходя из характера отчётов и обсуждаемых схем, становилось ясно, что эти командиры представляют собой три вида духов по отношению к человечеству – враждебности, дружелюбности и нейтральности. Налицо было разделение труда – на задачи враждебного, мирного и нейтрального характера.

Невозможно сказать, как бы обошлись с отважной группой самозванцев, попадись они в лапы ужасного князя и его демонической армии, если бы Бенайя не владел Всемогущим Именем, охраняющим его от обнаружения подобно щиту. Обсудив вопросы, демоны, не зная о каком-либо нежеланном присутствии, удалились, оставив Ашмодая привычно вздремнуть, после чего тот взметнулся ввысь подобно вспышке, сопровождаемый феноменальным аккомпанементом стихийных возмущений, как и ранее. Теперь пришёл черёд для Бенайи использовать свой шанс. Не прикасаясь к печати на поверхности колодца, бравые приключенцы вылили содержимое родника через искусно просверленную дыру под поверхностью жидкости. Сделав это, они тщательным образом закрыли дыру, а через другую дыру, просверленную на более высоком уровне с противоположной стороны кладезя, они налили столько вина, чтобы заполнить до прежнего уровня опустевший родник. Заметя каждый свой шаг, чтобы избежать подозрения, и приняв все возможные предосторожности в случае экстренной ситуации, Бенайя терпеливо дожидался следующего дня, когда всё повторилось заново, за исключением удивления ужасающей мощи, когда Ашмодай обнаружил, что его кладезь содержит вино вместо воды. Обречённому судьбой попасться в расставленный на него капкан и побуждаемому жгучей жаждой, Ашмодаю не пришлось долго выяснять вопрос о целесообразности питья отравляющего напитка, взвешивая pro и contra Священного Писания, и вскорости он решился испробовать его эффект на своей полуэфирной природе. Это было именно то, на что рассчитывали Соломон и его генерал. Ашмодай едва успел отделаться от своего военного Совета, когда вино начало действовать; он чувствовал себя так, как никогда ещё ранее, и дискутировал сам с собой о своеобразном настроении, в которое погрузился с головой, о котором не мог дать себе никакого отчёта, ибо эти ощущения были для его сверхчеловеческой природы в диковинку. Сон навалился на него, и лежал он там, растянувшись в беспомощности, как бесчувственное бревно. Бенайя уже приготовил цепь, наделённую неодолимостью посредством Всемогущего Имени, выгравированному на её звеньях. Скрепив её вокруг талии и шеи принца демонов, лишил он Ашмодая его потенциала. Ужас Ашмодая по его пробуждении не подлежит словесному выражению. Рёв ярости омрачил всю природу, сотряс горы до их основания и поверг в страх все его легионы, что умчались прочь, дабы спрятаться в глубочайшие пропасти, и даже в недра земные и в глубины морские. На какой-то момент Бенайя потерял дар речи, в то время как его компаньоны лежали в прострации на земле. Демон принял все мыслимые кошмарные формы, чтобы внушить благоговейный ужас ревнителям его свободы. В несколько мгновений он нацепил на себя отталкивающие личины всего, что монструозно и смертельно в природе, от взъярённого тигра до шипящего змея, чей укус есть смерть; всё впустую.

"Именем Высочайшего, я, Бенайя, генерал армии Царя Соломона, сим приказываю тебе, Ашмодай, могущественный Принц джиннов, следовать со мной к трону мудрейшего Царя, которому требуется твоя помощь для постройки Храма Господня."

Заклинание это сломило всё сопротивление, и демон был конвоирован, обезоруженный и приниженный. Сознавая всю тщёту достижения чего-либо через насилие, Ашмодай притворился покорным, приняв форму и манеру самого вышколенного и приветливого из придворных, и, будучи пожалован ко дворцу, очаровал Его Высочество речью о вещах, далеко превосходящих постижение обыкновенных людей.

"Должен ты добыть мне Шамира, чтобы Дом Господен мог быть построен без участия железных орудий," – сказал Соломон Ашмодаю.

"Шамир, о великий Царь, не в моём попечительстве; дух океана поручил его птице Аузе, чтобы она сохраняла его вечно в состоянии совершенства," – ответствовал Ашмодай, после чего добавил, – "и ни один человек не может приблизиться к этой птице."

"Сообщи же мне, где Ауза пестует своих птенцов," – скомандовал тогда Царь.

"К югу от великой пустыни есть гора с высящимся утёсом и стенами, столь крутыми и гладкими, что даже пауку сложно взобраться по ним. На вершине той скалы – гнездовье Аузы, птицы с когтями из стали и огненными глазами, скорой, как ласточка, превосходящей размерами стервятника, и более яростной, чем орёл," – отвечал ему демон.

Вновь Бенайя возглавил экспедицию, и много они испытали лишений и тягот, прежде чем одинокая каменная свая выросла перед глазами неукротимого генерала. Не было видать ни птицы, ни её гнездовья. Вершина отвесной скалы была столь высоко над облаками, что не было никакой возможности её масштабировать. Но у Бенайи было полно средств про запас, и он предвидел подобные трудности, поэтому взял с собой пару голубей. Оставив человека с голубкой по эту сторону горы, генерал совершил обход к противоположной стороне с голубем-самцом, завязал шнур на его лапке и позволил тому взлететь. Направляемый своим инстинктом, голубь вскоре уже воспарил над скалой, летя вниз для воссоединения со своей подругой. После этого, через утёс был переброшен более прочный трос, а за ним ещё более тяжёлый канат, достаточно сильный, чтобы поднять человека. Этим человеком был Бенайя, кто во мраке ночи был втащен наверх с помощью спутников. Таким образом, они перехитрили Аузу.

Велико было удовольствие генерала, когда обнаружил он себя перед гнездовьем, занятым птенцами, Ауза же, к счастью его, отбыла на поиски пищи. Прозрачный камень в сохранности покоился над гнездовьем. Прилетев, Ауза обнаружила своих птенцов связанными, голодными и кричащими. С материнской нежностью поспешила она расщепить камень, приложив к нему Шамира. Пришёл звёздный час Бенайи. Вылетел он из-за валуна и напугал птицу; выронила та бесценного червя. Бенайя налетел на него подобно орлу. Вскоре тут как тут появился муж Аузы. Между взъярёнными птицами и отважным Бенайей разразилась отчаянная схватка. Наш герой был вооружён против железных когтей и не отступал перед сверкающими глазами. Он получил трофей и удержал его, поместив его в подобающее время к ногам своего хозяина, к великому удивлению Ашмодая. Так было положено строительство Храма Бога, а Шамир расщеплял и обтёсывал материалы.

Жажда к знаниям Соломона росла вместе с его растущим осознанием болезненных ограничений, что сопутствовало их стяжанию человеком, и Ашмодай не замедлил воспользоваться алчбой Царя до запретных знаний в надежде сбросить с себя оковы. Он обучил Соломона секретам растительного и минерального царств и дал ему ключ к пониманию животного царства, включая способность чтения мыслей. В качестве финальной заслуги он обучил его ткачеству колоссального воздушного парома, достаточно вместительного, чтобы перевозить Царя на его троне, полностью экипированную армию и ватагу духов. На этом воздушном корабле, площадью в шесть десятков миль, Соломон, всюду сопровождаемый Ашмодаем, преодолевал грандиозные расстояния, взмывал за облака, выше орла, и взирал вниз на землю аки бог. Свитая джиннами из самых субтильных природных эссенций, текстура этого плавучего острова обладала лазурной, зелёно-голубой полупрозрачностью, паря в солнечном сиянии словно покрытое рябью море, купающееся в золоте.

Но чудом из чудес в оснастке этого корабля был сферический павильон, просторный в своей протяжённости и состоящий из радужных оттенков, который фотографировал с невероятным увеличением всё, что попадало в область зрения глаза, направлявшего его курс, обнажая тайны суши и океана и разоблачая многочисленные занятия мира духов под началом Ашмодая. Здесь же находился соломонов чудо-трон, вознесённый на семь ступеней, каждую из которых охраняла пара великолепных зверей, избранных из числа внушающих уважение семейств львов, слонов, тигров, медведей, змей, антилоп и орлов; трон стоял на помосте, высоком и ослепительном, затмеваемым лишь тиарой монарха, которая спорила с солнцем в лучистости. Соломон начинал верить, что он воистину больше чем человек, и Ашмодай не упускал шанса лишний раз раздуть властолюбивое тщеславие автократа. Соломон был столь восхищён собственным триумфом над князем демонов и вырванными у того тёмными секретами, что отсрочил на неопределённый срок амнистию своего советника и держал того при себе спустя ещё долгое время после того, как Храм был освящён великим церемониалом, и, надо отдать должное взрывателю камней Шамиру, после того, как грузы золота осели в царской сокровищнице.

Одним ранним утром суверен богатейшего царства на земле приказал ветрам подняться и навеять ему невесомый лагерь навстречу занимающемуся дню, после чего занял тронное сидение в радужном павильоне с Ашмодаем у своих ног. Воспарил ввысь магический паром, легче, чем воздух, прозрачней, чем эфир, и крепче, чем адамант, устремился он в восточном направлении подобно волнистой тверди, залитой пурпуром и золотом. Беззвучная ширь вверху, в сочетании с сияющим половодьем, что разлилось с Востока, и невероятный калейдоскоп жизни зверей и духов поразительным образом отразился на стенах светящегося павильона, введя в благоговейное состояние разум самого храброго из царей, что воскликнул: "Велик же воистину всемогущий Бог, в беспредельности Коего мы не более чем атом во вселенной вещества!"

"Великий Царь, твоя голова есть микрокосм неизмеримости, созерцание которого превосходит тебя. Нет в небесах ничего того, что бы не было недоступно для владения человеком, если только он знает, как," – сказал Ашмодай, потянув свою цепь.

"Говоришь ты загадками, дух могучий. Дай мне уверенность, что моя могила не означает конец, и твои цепи будут разбиты," – вскричал Соломон тогда.

"Царь, развоплотившись, ты станешь подобен мне, духу вседлящегося Источника, не подверженного изменению, но со временем тускнеющего, ибо отягчённого тем, что неэфирно по сути своей. Хотя даже и в твоей смертной петле я могу дать тебе, если будет мне дарована свобода, с помощью добродетели твоего кольца-печати, отблеск вещей, превышающих твои высочайшие грёзы, только обещай, что дашь мне удалиться, дабы стимулировать твою спиритуальную эссенцию для трансмутации путём гармонии, подобно той, что по твоему повелению, я могу заставить произвести духов моих," – пообещал Ашмодай.

"Тогда сделай так, чтобы воздух завибрировал мелодией, подобно той, что лучше всего подходила бы для моей более величественной субстанции, по твоему предложенному мне изменению," – скомандовал Соломон, не подумавши.

Тут же атмосфера содрогнулась от голосов мириадного хорала, повергнув Царя в непомерный экстаз блаженства, приводя в восторг его душу и заставляя течь слёзы из глаз его. В своём экстатическом транспортном средстве монарх повелел Ашмодаю подойти на длину руки; прикосновение разбило кандалы коварного демона, второе движение руки отдало тому кольцо-печать – и затем – симфония зазвучала подобно шипению двадцати тысяч гадюк, ночь поглотила лучи солнца, взрыв как от сотни артиллерий сотряс землю, потрясающий столп пылающего огня выстрелил ввысь до зенита лазури, из его центра вылетел стрелой и исчез за пределами моря некий свёрток: им был Соломон, которого, мощью своего восстановленного дыхания, Ашмодай зашвырнул на самый край земли

Кто был бы столь учён, чтобы разоблачить обманщика-узурпатора? Кто мог бы обвинить духа в отмщении через возмутительное унижение? Двор был проинформирован, что князь демонов эскапировал, и всё пошло как и раньше, включая нежное внимание к узницам царского гарема.

Бедняга Соломон обнаружил, что очутился в очень далёкой стране, отчего пришёл в сильное изумление и конфуз. Его память предавала его; стоял он так, с изменившимся лицом и статью, и лишь смутно вспоминалось ему, что был он царём где-то там. Из своей ситуации он сделал заключение, что имел какой-то глуповатый сон о большой помпезности и властности. В реальности же он был бездомным нищебродом, с разбитым телом и некрепким умом. Голод заставил его просить хлеба, и оборванцы стали его друзьями по ночлегу в уродливых притонах, открытых для изгоев человечества. Часы его были поделены между бодрствованием и сновидением; моменты ясности ума перемежались приступами меланхолии. Иногда сомневался он, что имя его Соломон, что мир вокруг него реален. Тяжкое время настало для омрачённого мудреца. Мало-помалу способность воспоминания возвращалась к нему, и необыкновенные обстоятельства, из-за которых он оказался здесь, вставали всё яснее перед его мысленным взором.

Как бы то ни было, знание нематериальных вещей, которое Соломон получил от своего тесного сопряжения с Ашмодаем, дало ему некоторую поддержку и комфорт в течение его долгих скитаний от места к месту, – безвестного, часто – объекта насмешек для тех, кто слушал его рассуждения о претензиях на имя Соломона. Велика же была его боль, когда услышал он однажды, как странный путешественник говорит о настоящей мудрости Соломона, о его достославном правлении, и о неисчислимых богатствах, что стекались к нему по суше и по морю. "Значит ли сиё, что безумец я? Если Соломон правит в Иерусалеме, то кто я?" – спросил самого себя посрамленный царь-нищеброд, и взмолился смирённо о получении прояснения свыше о природе своего состояния. Его гордость была сломлена.

Одним поздним полуднем прибыл царственный странник, в усталости и голоде, к вратам враждебного города. Поначалу недружелюбные обитатели отказали ему в проходе, но услыхав, как он притязает на титул самого Соломона Мудрого, они позволили его величеству войти, уверившись, что перед ними безумец. Далее этого их гостеприимство не распространялось. С коркой хлеба в качестве ужина, несчастный монарх не нашёл ничего мягче для сна, чем торфяник какого-то открытого небу тепляка, а компанию ему составило стадо животных. Ночь была холодна, а ситуация – мучительна для изголодавшего человека, у которого не было ничего, чтобы накрыться. После нескольких часов беспокойной дремоты, Соломон почувствовал, что его конечности столь сильно сведены судорогой, что ему пришлось подняться и пойти, чтобы возобновить циркуляцию кровообращения. В тусклом свете заволоченной тучами луны Соломон подошёл к старой кобыле, покрытой следами от побоев и столь тощей, что не было особенно трудно сосчитать её рёбра. Опыт Соломона-бродяжника сделал для него доступной симпатию к вызывающей жалость жизни, и он получал грустное утешение от вида других существ, бывших ещё более увечными, чем он. Он размышлял, что человек – источник великих страданий и несчастности здесь, на земле, для тварей, которым он причиняет боль, хотя они доверены ему благим Провидением.

Было около полуночи, когда царственный бродяга вновь поднялся на ноги, чтобы возобновить свою ходьбу, найдя невозможным утопить свою тоску в забытьи сна. Ярко сияла луна, и глубокая тишина удерживала странный пейзаж в магическом оцепенении, составляя сильный контраст с волнением, тяготившим царскую грудь. Вдруг знакомые ноты попали в ушную раковину Соломона; это была речь кобылы с плохой судьбой, обращавшейся в тоскливых словах к своей неопытной семье, наставляя их своим материнским советом, ибо конец её уже был близок. Затаив дыхание, слушал человек историю агонии длиною в жизнь, рассказанную существом из благороднейших видов, находящихся под человеческим контролем.

"Да, часто была я отхлёстана и побита моим жестоким хозяином. Ах, голод, в том числе, и жажда, – жара днём и холод ночью, терпела я их; трудилась, трудилась под палкой, и ныне, когда я стала слишком стара, он выставил меня вон, чтобы я погибла без крова, без еды. Слишком слаба уж я, чтобы отгонять мух, что мучают меня, а смерть всё не идёт. Некогда верилось мне, что мы, лошади, имеем преимущество перед животными, что забиваются на еду. Вид крови жертвы, проливаемой плотоядной похотью человека, заставлял меня содрогаться. Я видела открученную голову птицы, видела ягнят, плавающих в своей крови, видела телёнка, взятого на убой от своей матери, что огласила воздух рыданиями, видела коров, падавших под ударами смертельных дубин в руках прожорливого человека. И разве меня, в мои дни юности, не использовали в свой черёд? Взбиравшись на меня, мой хозяин, в компании себе подобных, почитал за великий спорт выпустить свору чёртовых гончих в погоню за перепуганными зайцем, лисой или оленем. Пойманное, агонизирующее существо валилось наземь, чтобы быть разорванным на части. Человек – это наш дьявол, для нас, беспомощных, глупых животных, какими мы являемся. В природе достаточно всякого, чтобы насытить его аппетит. Курица снабжает его яйцами, корова – молоком, маслом и сыром, овцы – шерстью; мы же перевозим его вместе с поклажей, увеличивая его силу в битве, и потакаем его любви к помпезности и самодовольству. Мёд, фрукты, грибы и разнообразие зерна и овощей должны ведь защищать живые создания от его смертоносного обжорства."

"Он будет мертвецки мёртв завтрашним деньком," – произнёс энергичный жеребёнок, разгорячившись от печальной истории своей матушки. "Этот твой хозяин не станет хозяином мне; один удар моими задними ногами будет ему в самый раз; пусть только попробует это со мной; он не хлестнёт меня и двух раз."

"Дитя, никогда не пытайся делать это, если любишь меня," – взмолилась интеллигентная, но сильно заезженная кобыла. "Норовистая лошадь, как они клеймят тех, кто возмущается эксплуатации, совершенно точно получит двойную порцию пытки; я пробовала это и мне досталось по полной. Ударишь раз своего мастера – и его месть займёт годы, лишь бы ты истёк кровью до смерти."

"Но я не могу этого вынести. Я буду бить правой и левой, разбивать окна, ломать кости, телеги, крушить всё, что попадётся мне на пути, и сломаю себя самого, если так будет нужно. Им придётся попотеть, чтобы уследить за моими ногами; я не буду этого терпеть," – отвечал жеребёнок решительно.

"С тем же успехом, что и искать мести через нанесение увечий хозяину, ты можешь лягать гранит, и обнаружишь, что ноги твои сломаны, или броситься в мельничный пруд и утонуть. Как бы то ни было, мы не лишены отмщения. Природа, наша общая мать, не позволит своим обидчикам уйти безнаказанными. Если бы человек попросту был доволен тем, чем животное и растительное царства свободно снабжают его, он был бы во много раз более счастливым, уравновешенным, здоровым и благородным существом. Охота и забивание наделяют человека свирепым темпераментом, что упивается кровавой баней, поэтому его собственный род утопает в крови, ставши жертвами его зверства. Дитя, я так же восставала в своё время. Доведённая до белого каления порезами от кнута в руке негодяя, однажды я совершила дерзкий рывок к освобождению, понесясь в безумстве вдоль улицы, сбивая всё на своём пути, – сшибая толпы мужчин, женщин и детей, пытавшихся в панике сбежать, – причиняя столько вреда, сколь я могла причинить, и, наконец, приземлившись, израненная и бездыханная, среди оторопелых детей на открытом школьном дворе, убив одного и поранив других. После этого со мной обходились как с дикой тварью, били в любое время, меня стреножили кандалами, а голову приковали цепью, вбитой в стену. Когда же меня запрягали, то удила в моём рту натягивали до предела; вот что я получила. Высшая воля должна была постановить сиё нашим уделом," – так завершила свою повесть истощённая кобыла, в трауре склонив свою голову.

Соломон, не примеченный лошадиной группой, подошёл ближе и изумил их языком, который они столь хорошо понимали. Неудачливая кобыла подняла голову, и её загоревшиеся глаза сверкнули, когда тихий голос царя произнёс следующее:

"Право ты, о, благородное создание, в обвинении своего хозяина в бессердечности и неблагодарности по отношению к твоему высокодуховному племени, что оказывает ему неоценимую поддержку. Йеа, человек только лишь ребёнок и раб привычек, но в своё время поднимется он до понимания своих обязанностей по отношению к мириадам жизней, окружающих его, не созданных для бессмысленного злоупотребления или безжалостного уничтожения. В самом деле, он достаточно расплачивается за удовлетворение своих нижайших инстинктов, ибо великодушный Творец изначально задумывал, что человек будет побуждаем более тонкими, глубокими, нежными составляющими своего существа. Придёт день, когда он вздрогнет от идеи поддерживать собственную жизнь через заклание других, когда поедатель плоти будет равноценен каннибалу. – Имя моё Соломон, и в моём царстве называли меня Мудрым, но мудрость моя не смогла просветить меня, отчего вещи такие, какие есть, когда всё могло бы быть куда лучше. Поверь мне, человек страдает телом и душой и, подобно вам, имеет своего дьявола, что досаждает и дурит его. В Священном Писании содержатся прекрасные слова в хвале к коню: он, вооружённый громом, благороднее льва, бесстрашнее орла, изящный, словно зебра, сильный как волна, быстрый как ветер, гордость воина, услада принца, опора царя. Как только вернусь я к власти, я вспомню о тяжести твоего горя, правдивая кобылка, и твоя раса получит столько льгот, сколько на то будет моей воли."

Лошади были обрадованы тёплыми словами их необычного друга, и амбициозный жеребёнок предложил довезти его куда угодно. У Соломона было достаточно свободного времени, чтобы объяснить сложности, в которых он оказался благодаря коварству Ашмодая, и что он был уверен о восстановлении своих прав в тот самый момент, как только войдёт он в ворота своего возлюбленного Иерусалема.

"Пусть твоя мудрость, твоя доброта и твоё царство распространятся вдаль и вширь, о Царь! чтобы мои беспомощные отпрыски могли избежать пыток, что претерпела я в течение жизни своей!" – взмолилась кобыла, сотрясшись дрожью, что выдавала крайнюю степень слабости. В следующее мгновение несчастное животное содрогнулось, пошатнулось, упало и издохло.

Если Соломон рассчитывал на лёгкий триумф над своим грозным соперником, то его прибытие в Иерусалем, спустя годы несказанных тягот и испытаний, открыло ему глаза. Город имел все признаки великого процветания; царство было надёжно упрочено, и великолепие царского Двора не имело равных на всём изумительном Востоке. Посольства приходили сюда, чтобы отдавать дань уважения от лица княжеств и империй, близких и далёких, принося с собой дары из редких животных, золота, дорогих продуктов и драгоценных камней, а уходили они, преисполненные благоговения от сверхчеловеческой мудрости могучего правителя Израиля, что удивлял послов не только тем, что обращался к каждому из них на его родном языке, но ещё и демонстрируя детальную осведомлённость в их тайных государственных делах, и ещё чтением их сокровенных мыслей. Эмиссары отчитывались своим суверенам, что в земное царство спустился, чтобы править им, полубог.

Опрокинуть мощь планов и ресурсов Ашмодая для потрёпанного нищего и в самом деле было задачей, способной даже Соломона ввергнуть в отчаяние.

Войдя в город, царь-оборванец стал искать прибежища для нищих, не выдохнув и слога о своей идентичности, чтобы только Ашмодай не узнал о его прибытии, что было бы очень скверным обстоятельством. Соломон-бедняк знал, однако, что выглядит он столь непохоже на Соломона Мудрого, что долго колебался, решаясь приблизиться к своему некогда верному Бенайе, кто, не подозревая о мошенничестве демона, продолжал быть столь же храбрым и лояльным своему царю, что и раньше. Попытка завязать беседу закончилась тем, что генерал бросил серебряную монетку, только бы избавиться от назойливого нищего, посмевшего обратиться к нему, как если бы они были ровней. В своём унынии Соломон повернулся спиной к своей возлюбленной столице, блуждая много дней, не зная себя от горя, пока, не увидев отблеск моря, не свалился, распростёршись, на берегу, молясь в великом уничижении, рыдая и провалившись, наконец, в забытьё. Ему приснился сон, в котором Эльдад, кто успел-таки умереть за время своих странствий, возник перед ним в образе рыболова, высвобождая большущую рыбину со своего крючка, которую он и презентовал сновидцу. Крик, разнёсшийся в воздухе, разбудил Соломона, и шлепок по щеке какой-то холодной вещью заставил его подняться на ноги. Перед ним лежала изворачивающаяся рыба, а над головой его парили две птицы, одна выше другой, что в схватке за добычу уронили её прямо на лицо спящего. Иссохший от жажды и мучимый голодом, Соломон вспорол рыбе брюхо, и – чу! – кольцо, подарок Эльдада, всё-подчиняющая чара, лежало в ней. Только лишь оказалось оно на пальце Царя, как ужасающее землетрясение встряхнуло побережье, в то время как из сердцевины города Господнего взвился потрясающий столп дыма и огня, затерявшись в глубокой лазури. Можно не добавлять, что это был след от отвесного взлёта Ашмодая, который, мгновенно извещённый о триумфе своего супостата, ретировался так быстро, как только мог, вызвав общее смятение по отбытии своему.

К тому времени у Соломона уже был достаточный опыт в общении с князем демонов, чтобы хватило на всю оставшуюся ему жизнь; и так как ни что иное, как последовавшее мщение Ашмодая стало причиной падения Соломона в ересь в дальнейшие годы, то мудрейший из древних царей не просто лишился силы, вложенной во Всемогущее Имя, но и завершил свою карьеру столь бесславным образом, что умер, будучи объектом жалости некоторых из его подданных и ненависти остальных. Заручаясь средствами для постройки Храма без помощи обычных инструментов, он бы поступил более мудро, прогнав от себя князя невидимых воинств по завершении строительства вместо того, чтобы несправедливо его удерживать на сверхсрочном, и охотясь за тайнами, не предназначенными для человека. Стремление Соломона быть более, чем человеком, ублажая его тщеславие, привело его

в конечном итоге к краху, в то время как ум его никогда не был в покое, даже под постоянной охраной его личной гвардии, "Героических Шестидесятников".

ПРИМЕЧАНИЕ ИЛИОВИЗИ. – "Мы также испытывали Соломона, и помещали на его трон подставное лицо; после чего он обратился к Богу и сказал: О Господь, прости меня, и дай мне царствие, коего никто не получит после меня; ибо ты податель царств. И мы сделали ему воздушного слугу для него; он кротко нёсся по его команде, куда бы тот ему ни приказал, и ещё мы дали ему в услужении демонов, и среди них были мастера по всем строительным работам, и ныряльщики за жемчугом." (Коран, Сура 38.)

---

Талмудическая версия временного низложения Соломона с трона описана так: – Сознающий тот факт, что стабильность его царства основана целиком на печати, носимой на пальце, Соломон доверял лишь одной своей наложнице по имени Амина, которой вручал бесценное сокровище в моменты, когда телесные естественные функции требовали его временного снятия. На печати той было невыразимое Имя. Однажды Сакхар, вредоносный демон, возник перед Аминой в форме Соломона, получил таким образом кольцо, узурпировал трон, трансформировал или исказил облик настоящего монарха, и правил страной на свой вкус, изменяя законы и делая все те глупости, какие способны делать демоны. Между тем Соломон, сокрушённый случившимся и совершенно не признанный своим Двором, скитался окрест, а существование своё поддерживал милостыней. Произошедшее с мудрым царём несчастье открылось тому в образе себя самого, совершающего служение по его приказу другому демону, чтобы успокоить свою любимую жену, Джераду, прекрасноокую принцессу Сидона, чей отец пал во время осады города армией Соломона. Как только видение поклонения исчезло, демон вылетел из дворца и выкинул печать в глубины моря. Тауматургическое кольцо было проглочено рыбой, та была в свой черёд выловлена и судьбоносным образом очутилась в руке Соломона, таким образом возвратив ему всемогущую чару, позволившую ему вернуть себе право на престол. Что же до Сакхара, то он был пойман, на шею ему подвесили камень, после чего без сожаления кинули демона в озеро Тиберийское. Имя Сакхар соотносится с еврейским существительным шехер – "ложность", а Амина – с эмунах – "вера" или "убеждённость", дальнейшего разъяснения для усиления чувства аллегоричности, полагаю, не требуется. Среди самых известных легенд, что сконцентрированы вокруг правления Соломона, стоит упомянуть историю о зелёном ковре, сотканном из шёлка и достаточной величины не только, чтобы вместить на себе его трон, но ещё и армию людей по его правую руку и сонм духов – по левую. По команде царя ветры перемещали всю эту армаду целиком, медленно либо быстро, соотносясь с пожеланиями его величества, до тех пор, пока царское чело не накрывала тень грандиозной птичьей стаи. В подтверждение этой басни мы находим в Коране: "И его армии собирались под знамя Соломона, и состояли они из джиннов, и людей, и птиц." (Сура, 27.)

Лорд Дансейни / Эдвард Джон Мортон Дракс Планкетт, XVIII барон Дансейни (1878-1957)

~

Враги Царицы

из

Plays of Gods and Men [1917]

~

Драма в I действии

перевод: Э. Эрдлунг ©2016

******************************************

Dramatis Personæ

Царица Нитокрис

Царица Аказарпсес (её служанка)

Принц Радамандаспес

Принц Зофернес

Жрец Гора

Царь Четырёх Земель

Князья Эфиопии, близнецы

Тхарни, Тхаррабас, Харли (рабы)

Сцена: Древнеегипетский подземный храм.

Время: Шестая династия.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

[Занавес поднимается из темноты в обеих частях сцены. Двое рабов появляются на ступенях с фитилями в руках. По мере того, как они спускаются, рабы зажигают факелы, укреплённые в стенах, своими фитилями. Когда они входят в храм, то зажигают и там повсюду факелы. Двое рабов – это Тхарни и Тхаррабас.]

Тхаррабас: Ещё много там, Тхарни?

Тхарни: Думаю, нет, Тхаррабас.

Тхаррабас: Сырое и ужасное место.

Тхарни: Ещё немного.

Тхаррабас: Почему Царица решила устроить званый ужин в подобном жутком месте?

Тхарни: Не знаю я. Она будет трапезничать с её врагами.

Тхаррабас: В земле, откуда я родом, у нас не принято принимать пищу с врагами.

Тхарни: Нет? Царица будет пировать с её врагами.

Тхаррабас: Зачем? Ты знаешь, зачем это?

Тхарни: Таково желание Царицы.

[Молчание.]

Тхаррабас: Дверь, Тхарни, мы пришли к двери!

Тхарни: Да, это Храм.

Тхаррабас: Несомненно, мрачное место.

Тхарни: С приготовлениями закончено. Мы зажгли эти факелы, теперь свободны.

Тхаррабас: Кому он посвящён?

Тхарни: Люди говорят, что он был некогда посвящён Нилу. Кому Храм посвящён теперь, не ведаю я.

Тхаррабас: Так значит, Нил оставил его?

Тхарни: Как говорят, ему больше не поклоняются здесь.

Тхаррабас: На месте Нила священного я бы тоже оставался бы наверху [указывает], где Солнца свет.

[Вдруг он видит огромную уродливую громаду Харли.]

Ох-х-ох!

Харли: Урх.

Тхарни: Что с тобой, это просто Харли.

Тхаррабас: Мне почудилось, что ты – некое страшное, злое божество.

[Харли смеётся. Он по-прежнему опирается на свой большущий железный прут.]

Тхарни: Он ждёт здесь Царицу.

Тхаррабас: Что за зловещую роль приуготовила она для Харли?

Тхарни: Почём мне знать. Ты ждёшь Царицу, Харли?

[Харли кивает.]

Тхаррабас: Не желаю я принимать участие в званом пиршестве, что должно быть здесь. Только не с Царицей.

[Харли долго гогочет.]

Тхаррабас: Работа наша выполнена. Пойдём. Давай же покинем это место.

[Тхаррабас и Тхарни удаляются вверх по ступеням.]

[На сцене возникают Царица вместе со своей служанкой, Аказарпсес, они спускаются вниз. Служанка поддерживает шлейф её платья. Они входят в храм.]

Царица: Ах. Всё готово.

Аказарпсес: Нет, нет, Высокочтимая Госпожа. Ничего ещё не готово. Ваше одеяние – мы должны застегнуть его здесь [плечо], и ещё вплести бант в ваши волосы.

[Она начинает прихорашивать Царицу.]

Царица: Аказарпсес, Аказарпсес, я не могу позволить себе иметь врагов.

Аказарпсес: В самом деле, Высокочтимая Госпожа, в том, что вы имеете врагов, есть нечто неправильное. У той, что столь деликатна, столь изящна и к тому же столь прекрасна, никогда не должно быть врагов.

Царица: Если бы только боги могли это понять, они бы никогда не допустили этого.

Аказарпсес: Я проливала во славу их тёмное вино, я даровала им жир, я часто подносила им пикантные вещи. Я говорила: "У Царицы не должно быть врагов, она столь нежна, столь справедлива." Но они не хотят понимать.

Царица: Если бы они только могли видеть мои слёзы, они бы ни в жизни не допустили, чтобы такие горести были насланы на одну маленькую женщину. Но они лишь смотрят на мужчин и на их ужасные войны. Почему мужчины должны убивать один другого и сотрясать мир кошмарными войнами?

Аказарпсес: Я порицаю твоих врагов, Высокочтимая Госпожа, более, чем богов. Отчего они должны беспокоить тебя, кто столь нежна и столь ранима от их гнева? Всего лишь часть земель забрала ты у них. Насколько же лучше лишиться малой части своих земель, нежели быть невоспитанными и недобрыми.

Царица: О, не вещай более о землях. Не ведомо мне об этих вещах. Говорят, что в этом повинны мои военачальники. Как же я должна знать о том? О, за что же они желают быть моими врагами?

Аказарпсес: Вы сегодня справедливы как никогда, Моя Добродетельная Госпожа.

Царица: Мне следует быть справедливой этим вечером.

Аказарпсес: Воистину, вы сама справедливость.

Царица: Ещё каплю благовонных масел, Аказарпсес.

Аказарпсес: Прежде мне следует покрепче завязать цветную ленту.

Царица: О, им не хватит ума рассматривать её. Они даже не удосужатся понять, синяя она или оранжевая. Я заплачу, если они не станут на неё смотреть. Это замечательная лента.

Аказарпсес: Придите в чувство, моя госпожа! Они будут с минуты на минуту.

Царица: И вправду, я чувствую, что они очень близко от меня, от этого меня берёт дрожь.

Аказарпсес: Вам не следует содрогаться, Высокочтимая Госпожа; не должно вам.

Царица: Они столь ужасные люди, Аказарпсес.

Аказарпсес: Но вам всё же не стоит дрожать, ибо ваш наряд теперь готов; хотя, если вы будете дрожать, увы мне! кто сможет сказать, как он будет себя вести?

Царица: Они такие здоровые, страшные мужланы.

Аказарпсес: О ваш наряд, наряд ваш; вам не должно, не должно!

Царица: О, мне не вынести этого. Нет, не вынести. Этот, который Радамандаспес, этот здоровенный, яростный солдафон, и ещё ужасный жрец Гора, и… и… О, я не в силах смотреть на них, не в силах я.

Аказарпсес: Госпожа, вы ведь пригласили их.

Царица: О, скажи им, что на твою госпожу нашла хворь, скажи, что я мучаюсь лихорадкой. Быстрее, давай же, передай им, что на меня напала болотная лихоманка и я не могу принять их.

Аказарпсес: Высокочтимая Госпожа…

Царица: Скорее, ибо мне невыносимо сиё.

[Аказарпсес уходит.]

Царица: О, мне не вынести мысли, что у меня есть враги.

Аказарпсес: Госпожа, они уже здесь.

Царица: О, как же теперь нам поступить? … Так, а что с бантом? Достаточно ли он высоко на моей голове? Он должен быть виден.

[Аказарпсес делает, как велено.]

Прекрасный бант.

[Она продолжает смотреться в ручное зеркальце. Раб спускается по ступеням. За ним – Радамандаспес и Зофернес. Они останавливаются; раб – несколько ниже них.]

Зофернес: В последний раз, Радамандаспес, прислушайся ко мне. Даже сейчас мы ещё можем повернуть обратно.

Радамандаспес: Нет у неё охраны ни снаружи, ни потайных мест для стражи здесь. Только лишь голая равнина и Нил один священный.

Зофернес: Кто знает, что она может таить в этом тёмном храме?

Радамандаспес: Он невелик, а лестница – узка. Друзья же наши в спины дышат нам. Мы можем отбиться на ступенях этих с мечами нашими от всех её людей.

Зофернес: Истина. Ступени здесь узки. Хотя… Радамандаспес, хоть не боюсь я ни мужчин, ни женщин, ни божеств, однако стоило узреть мне письмо от этой женщины, нас приглашающей с ней трапезу вкусить, подумал я, что то не есть благоприятное знамение.

Радамандаспес: Сказала же она, что всё же любит нас, хоть мы ей и враги.

Зофернес: Любить своих врагов – противно естеству природы.

Радамандаспес: Она под парусом у прихотей своих. Они раскачивают голову её, как по весне ветра то делают с цветочными бутонами – то в ту, то в эту сторону. Одна из прихотей её – не более того.

Зофернес: Не доверяю я прихотям её.

Радамандаспес: Тебя зовут Зофернесом, совет благой дающим, посему я поверну обратно, ибо не глух к словам твоим, хоть бы и силился спуститься вниз и на торжественный приём у этой дамы, маленькой, игривой, быть втянутым супротив воли.

[Они разворачиваются и поднимаются по лестнице.]

Зофернес: Поверь мне, Радамандаспес, сиё есть лучший выход. Как думается мне, коль спустимся мы в это подземелье, то вряд ли ещё раз узрим небесный свод.

Радамандаспес: Ну что ж, идём обратно мы, хоть и не прочь я был бы потакать капризам сей царственной особы. Но глянь-ка ты. Идут другие. Дороги нет назад. Идёт там Гора жрец. Нам следует идти на званый вечер.

Зофернес: Так быть тому.

[Спускаются они.]

Радамандаспес: Нам надо осмотрительными быть. Если людей она запрятала внизу, вернёмся мы тотчас.

Зофернес: Быть тому.

[Раб отворяет двери.]

Раб: Принцы Радамандаспес и Зофернес.

Царица: Входите, Милостивые Принцы.

Радамандаспес: Приветствую тебя я.

Царица: О, ты взял с собой свой меч!

Радамандаспес: Я взял с собой свой меч.

Царица: О, но он же столь ужасен, твой грозный меч.

Зофернес: Всегда мы носим их с собой, наши мечи.

Царица: О, но здесь они вам вовсе ни к чему. Если пришли вы кончить жизнь мою, вполне достаточно ручищ большущих ваших. Но всё-таки, мечи-то вам на кой?

Радамандаспес: Достойная Госпожа, мы вовсе не за тем пришли, чтобы убить тебя.

Царица: Вернись на пост свой, Харли.

Зофернес: Что есть такое Харли твой и пост его?

Аказарпсес: Не содрогайтесь, Госпожа моя, не должно это вам.

Царица: Он просто рыболов, живёт на Ниле он. Удит он рыбу день-деньской, по сути же – ничто.

Зофернес: Зачем тебе твой зверский прут железный, раб?

[Харли открывает рот, чтобы показать, что у него нет языка. Уходит.]

Радамандаспес: Ух! Сожгли ему его язык.

Зофернес: Ушёл он по порученьям тайным.

[Входит второй раб.]

Второй Раб: Жрец Гора.

Царица: Пожалуй, священный друг богов.

Жрец Гора: Пребудь ты в славе.

Третий Раб: Царь Четырёх Земель.

[Обмениваются приветствиями.]

Четвёртый Раб: Князья из Эфиопии, два брата-близнеца.

Царь Четырёх Земель: Вот все мы встретились.

Жрец Гора: Все, что сражались супротив войск её.

Царица: О, ни слова более о полководцах же моих. Меня терзает мука слышать о жестокости людской. Но вы враги мои, а я помыслить не могу иметь врагов. Вот почему я позвала вас разделить со мною стол.

Жрец Гора: И пришли мы.

Царица: О, не смотри так строго на меня ты. Не вынести мне, что имею я врагов. Когда же есть они, сон не берёт меня. Разве не так, Аказерпсес?

Аказерпсес: Воистину, Высокочтимая Госпожа страдает сильно.

Царица: О Аказерпсес, по что мне суждены враги?

Аказерпсес: После полуночи уснёте, Госпожа моя.

Царица: Что ж, да, коль станем мы друзьями все; должны ведь, принцы? Присядем же.

Радамандаспес [обращаясь к Зофернесу]: Не вижу запасного выхода нигде. Сиё есть хорошо.

Зофернес: Как же, хорошо, по-мойму, вовсе нет. Тогда что за дыра великая, что тьмой бурлит вон там?

Радамандаспес: Лишь человек один способен враз извлечься из неё. Свободны мы от стражи и зверей. Никто не сможет избежать наших мечей, коль вылезет оттуда.

Царица: Прошу я вас, давайте сядем же.

[Они очень осторожно рассаживаются, она же наблюдает за ними стоя.]

Зофернес: Здесь нет прислуги.

Царица: А разве яств не видишь ты перед своим челом, о принц Зофернес, или же скудно фруктами застолье наше, что порицаешь ты меня?

Зофернес: Не порицаю я тебя.

Царица: Боюсь я, порицаешь ты меня очами гневными.

Зофернес: И в мыслях не бывало.

Царица: О, враги мои, хотелось бы мне доброты от вас. И оттого нет здесь прислуги никакой, ведь знаю, что за мысли вы про меня слагаете…

Князь Эфиопский: Нет, Царица, злых мыслей не имеем мы о вас.

Царица: О, но ведь вы мыслите чудовищные вещи.

Жрец Гора: Не думаем мы зло о вас, Высокочтимая.

Царица: Боялась я, что будь прислуга здесь, подумается вам…. вы скажите, мол, "эта ужасная Царица, велит она напасть на нас своим рабам, пока мы за столом вкушаем…"

[Первый Князь Эфиопский украдкой отдаёт еду своему рабу, стоящему позади него, чтобы тот попробовал на предмет отравы.]

Хотя не ведомо вам, как отвращает меня вид крови алой, и потому я никогда не вздумала бы им давать такое поручение. Вид крови страшен.

Жрец Гора: Мы доверяем вам, Достойная Госпожа.

[Делает то же самое со своим рабом.]

Царица: На многие кубиты вкруг храма этого и вдоль реки постановила я: "Пусть да не будет здесь людей." Я приказала так, и вот их нет. Поверить ли вы мне способны ныне?

[Зофернес повторяет опыт с дегустацией рабом еды, и так – каждый из приглашённых, один за другим.]

Жрец Гора: Воистину, мы доверяем вам.

Царица: А ты, принц Зофернес, с твоими яростью горящими глазами, что столь меня пугают, ты доверяешь мне?

Зофернес: О Царица, сиё есть часть искусства воинского, чтоб быть готовым ко всему в стране врагов своих, а мы же были столь долго в состоянии войны с твоими полководцами, что нехотя искусство наше соблюдать должны. Это не значит, что не доверяем мы тебе.

Царица: Одна я со своей служанкой, и нет доверия ко мне, увы! О Аказарпсес, испуг берёт меня: что если пожелают вдруг враги мои убить меня, а тело кинуть в Нил пустынный.

Аказарпсес: Нет, Госпожа моя, не повредят они вам. Им ведь даже и не понять, как взгляды зверские их вам причиняют боль. Им невдомёк, как деликатно вы устроены.

Жрец Гора [обращаясь к Аказарпсес]: Мы вправду доверяем Царице, никто из нас ей не желает зла чинить.

[Аказарпсес успокаивает Царицу.]

Радамандаспес [к Зофернесу]: Мне думается, зря мы сомневались в помыслах её, видишь, одна она.

Зофернес [к Радамандаспесу]: И всё же мне хотелось бы закончить ужин поскорее.

Царица [к Аказарпсес и Жрецу Гора, но так, что слышно всем]: Но всё же есть не смеют они яства, что мной предложены для них.

Князь Эфиопский: В Эфиопии есть такой обычай, когда вкушаем мы с царицами – не прикасаться к пище, ожидая, пока Царица не постановит своим примером начало пиршества.

Царица [вкусивши яств]: Смотрите же, отведала я их.

[Она смотрит на Жреца Гора.]

Жрец Гора: Таков обычай клира нашего от мала до велика, со времени, когда ходили по земле Луной рождённые, не вкушать еды, пока не посвящена она богам через священные обряды наши.

[Начинает производить пассы над блюдом с едой.]

Царица: Царь Четырёх Земель не притрагивается к еде. И ты, принц Радамандаспес, ты даёшь вкушать царское вино рабам своим.

Радамандаспес: О Царица, таков обычай нашей династии. И он старинный, слово чести… так говорят у нас… что знатный человек не должен есть, покамест прислужники его не вкусят пищи, напоминая нам о том, что тела одних похожи на тела других, как…

Царица: Тогда ответь, зачем ты так внимательно следишь за тем, как потчуется раб твой, принц Радамандаспес?

Радамандаспес: Лишь в целях соблюдения традиции, Царица.

Царица: О горе мне, Аказарпсес, не будут стол делить они со мной, но будут лишь глумиться, ведь одинока и мала я. О, не спать мне этой ночью, нет, не спать. [Плачет навзрыд.]

Аказарпсес: Да, да, Великочтимая Миледи, вы непременно в сон уйдёте. Будьте спокойны духом и душой, заснёте вы сегодня, ей-же-ей, прекрасно.

Радамандаспес: Постойте же, Царица, о Царица, мы вот уже собрались есть.

Князь Эфиопский: Да-да, воистину, мы вовсе не глумимся.

Царь Четырёх Земель: И в мыслях не было над вами потешаться, о Царица.

Жрец Гора: Они нисколько не хотели вам обиды причинять.

Царица: Они… еду мою рабам своим кидали.

Жрец Гора: Сиё была досадная ошибка.

Царица: Ошибкой… не было сиё.

Жрец Гора: Рабы изголодались, черти.

Царица [продолжая рыдать]: Ведь думали наверное, льстецы, что отравить я их готова.

Жрец Гора: Нет, нет, Прославленная Леди, и в мыслях не имелось то у них.

Царица: Уж как же, думали, что отравлю их я.

Аказарпсес [успокаивая её]: Ну полно, полно. Они совсем не так жестоки.

Жрец Гора: Они не думали никоим образом, что отравить вы их способны. Но ведь откуда могут они знать, не был ли зверь, чья плоть теперь на блюде, убит отравленной стрелой, или ж оса – ужалить ненароком фрукт. Такие вещи быть могут в природе, но вашей в том вины тут вовсе нет.

Царица: Ведь думали, что отравить я их хочу.

Радамандаспес: Нет, Царица, смотрите – есть изволим мы.

[Они быстро шепчутся с рабами.]

1-ый Князь Эфиопский: Едим мы ваши яства, о Царица.

2-ой Князь Эфиопский: И вина пьём-с.

Царь Четырёх Земель: Едим мы ваши сочные гранаты и виноград египетский едим.

Зофернес: Изволим есть.

[Все едят.]

Жрец Гора [учтиво улыбаясь]: И я вкусил прекрасных ваших блюд, Царица.

[Медленно очищает фрукт, постоянно наблюдая за другими. Между тем спазмы в груди Царицы становятся реже, а глаза понемногу высыхают.]

Аказарпсес [ей в ухо]: Едят они.

[Аказарпсес поднимает свою головку и оглядывает присутствующих.]

Царица: Возможно, вино отравлено.

Жрец Гора: Нет, нет, Благородная Госпожа.

Царица: Возможно, виноград был срезан дротиком аспидным.

Жрец Гора: Но в самом деле… в самом деле…

[Царица пьёт из его кубка.]

Царица: Так что, не будете вино?

Жрец Гора: Я пью за нашу дружбу обновлённую.

Князь Эфиопский: За обновлённую!

Жрец Гора: Враждебности, по правде говоря, у нас к вам не было нисколько. Мы просто недопоняли ваши войска, Царица.

Радамандаспес [к Зофересу]: Ошиблись мы в Царице. Вино без яда. Выпьем за неё.

Зофернес: Будет так.

Радамандаспес: Мы пьём за вас, Царица.

Зофернес: Пьём мы.

Царица: Подать графин, Аказарпсес.

[Аказарпсес подносит ей. Царица льёт вино в свой кубок.]

Наполните свои бокалы из графина, принцы. [Пьёт сама.]

Радамандаспес: Мы ошибались в вас. Божественно вино.

Царица: Сиё есть древнее вино, взросло оно на Лесбосе, в местечке Мителен, на юг обращено. Суда доставили его по морю и по Нилу вверх, смягчало чтоб сердца людей оно в Египтосе священном. А для меня – нет радости мне в нём.

Князь Эфиопский: Это счастливое вино, Царица.

Царица: Во мне вы отравительницу мнили.

Жрец Гора: Ну что вы, никто из нас не помышлял такого, Ваше Благородство.

Царица: Все вы думали об этом.

Радамандаспес: Мы просим извинить нас, о Царица.

Царь Четырёх Земель: Простите нас.

Князь Эфиопский: Взаправду, ошибались мы.

Зофернес [вставая]: Отведали мы фруктов ваших, выпили вина; прощения теперь мы просим вашего. Позвольте нам теперь уйти в миру.

Царица: Нет, нет! Нет, нет! Ещё не время уходить вам! Должна сказать я… "Они по-прежнему враги мне", и сна как не бывало. Не вынести мне груз врагов моих.

Зофернес: Позвольте нам по-доброму уйти.

Царица: О, что ж, вкушать не будете со мной?

Зофернес: Вкусили уж.

Радамандаспес: Нет, нет, Зофернес. Не видишь разве? Царица принимает близко к сердцу своему.

[Зофернес садится.]

Царица: О, останьтесь за столом со мной чуть доле, насладитесь, и будем же друзьями. Радамандаспес, есть ли страна какая на востоке, близ Ассира? Не помню имени… на право обладания которой династия твоя ко мне депеши шлёт.

Зофернес: Ха!

Радамандаспес [безропотно]: Утратили её мы.

Царица: …и в силу этого враги мои заклятые – и ты и крёстный твой жестокий, принц Зофернес.

Радамандаспес: Сражались мы, Царица, с вашими войсками понемногу. Но было то в порядке практик воинских искусств.

Царица: Своих фельдмаршалов к себе я призову. Смещу их с должностей, бранить их буду, и обяжу страну вернуть, лежит что на востоке близ Ассира. Всё, что вам нужно – побыть ещё со мной здесь, да про вражду забыть… забыть…

Радамандаспес: Царица!.. Царица!.. То матушки моей страна, когда я был дитём.

Царица: Со мной побудьте этой ночью лишь, не уходите рано.

Радамандаспес: Нет, о благороднейшая дама, не уйдём.

Царица [к Царю Четырёх Земель, собравшемуся было уходить]: И, что касается купцов, товарами средь островов торгуют оные, им должно благовония у твоих ног сложить, не у моих, а люди островов должны козлов отдать твоим богам.     

Царь Четырёх Земель: Великодушнейшая Царица… воистину.

Царица: Но следует тебе остаться за столом моим, и не уходить враждебно.

Царь Четырёх Земель: Нет, Царица… [Пьёт.]

Царица [дружелюбно взирает на двух князей-близнецов]: Вся Эфиопия к вашим стопам придёт, до самых нижних царств звериных.

1-ый Князь Эфиопский: Царица.

2-ой Князь Эфиопский: Царица. Мы пьём за славу трона твоего.

Царица: Тогда останьтесь за столом со мной и потчуйтесь. Желание то бедняка – врагов чтоб не иметь; и долгими часами глядела я из окон, завидуя тем, кто в лохмотьях бродит. Будьте со мной, князья и принцы.

Жрец Гора: Прославленная Госпожа, щедроты царственного сердца, что наделила вас природа, богам лишь радость доставляют.

Царица [улыбается ему]: Премного благодарна.

Жрец Гора: Эээ… по поводу даров в честь Гора, что со всего Египта собираемы…

Царица: Твои они.

Жрец Гора: Прекраснейшая Госпожа.

Царица: Не надобно мне ничего от них. Используй их, как надобно тебе.

Жрец Гора: Да снизойдёт признательности свет от Гора на чело твоё, Царица. Моя малышка Аказарпсес, как повезло тебе иметь столь милостивую госпожу.

[Его рука обвивается вокруг талии Аказарпсес – та улыбается ему.]

Царица [вставая]: Принцы и джентльмены, давайте же выпьем за будущее.

Жрец Гора [неожиданно]: Ах-х-х!

Царица: Смутило что тебя, о компаньон богов?

Жрец Гора: Нет, ничего. Иной раз дух пророческий меня одолевает. Не часто он бывает. Мне показалось, был момент. Подумалось, что кто-то из богов во мне вещает откровенно.

Царица: Что сказал он?

Жрец Гора: Казалось бы, что… говорил он мне сюда [указывает на правое ухо] иль позади меня… "Не пей за Будущее." Но это ерунда.

Царица: Ну а за прошлое ты будешь пить?

Жрец Гора: О нет, Великодушнейшая, ведь мы его забыли; вино твоё волшебное заставило нас распри прежние забыть.

Аказарпсес: Тогда за настоящее будешь ли пить ты?

Жрец Гора: Ба, за настоящее! За настоящее, что привело меня в компанию столь красивой девы. Пью за настоящее.

Царица [остальным]: А мы – мы выпьем за будущее, и за забвение – забвение врагов заклятых наших.

[Выпивают все; хорошее настроение нисходит на каждого; кажется, дух застолья начинает "выправляться"].

Царица: Аказарпсес, они все веселы теперь.

Аказарпсес: Все веселы, да.

Царица: Слышны мне сказы Эфиопии.

1-ый Князь Эфиопский: …когда Зима приходят к пигмеям, они сразу переходят на военное положение и, выбрав место битвы, выжидают несколько дней, так что когда прилетают журавли, они обнаруживают, что их враги уже во всеоружии. И поначалу они прихорашиваются и не лезут в драку, но, как следует отдохнувши после долгого перелёта, они нападают на пигмеев с неописуемой яростью, так что многие пигмеи погибают сразу же, однако…

Царица [беря её за запястье]: Аказарпсес! Идём!

[Царица поднимается.]

Зофернес: Царица, уж не покидаете ль вы нас?

Царица: Лишь на мгновенье, принц Зофернес…

Зофернес: В силу чего же?

Царица: Молитву сотворить должна сокрытейшему из богов.

Зофернес: Каким же именем зовётся он?

Царица: Скрыто звучание его, подобно действиям.

[Уходит к двери. Наступает тишина. Все наблюдают за ней. Она и Аказарпсес выскальзывают из зала. На мгновение повисает молчание. Затем все достают свои широкие клинки и кладут их на стол перед собой.]

Зофернес: К выходу, рабы. Пусть да не войдёт никто.

1-ый Князь Эфиопский: Ведь не желает же она нам навредить!

[Раб возвращается от двери и пресмыкается.]

Раб: Дверь заперта.

Радамандаспес: Её легко разбить мечами нашими.

Зофернес: Ничто вреда не причинит нам, покуда стережём мы входы.

[Тем временем Царица завершает восхождение по ступеням. Она трижды ударяет по стене веером. Большая решётка поднимается вверх и наружу, очень медленно.]

Зофернес [обращаясь к двум Князьям]: Быстро, к большой трещине. Стойте по обе стороны с мечами наизготовку.

[Они поднимают мечи над дырой.]

Убивайте без раздумий любого.

Царица [стоя на верхней ступени на коленях, с поднятыми ввысь руками]: О Нил священный! Древняя река Египта! О Нил благословенный!

Когда ребёнком я была, играла пред тобой, цветы лиловые сбирая. Их, эти сладкие цветы, бросала вниз, к твоим волнам я. Это лишь маленькая Принцесса, что зовёт тебя, о Нил священный. Царица маленькая, которой груз врагов не мил.

Услышь меня, о Нил.

Люди твердят, что есть другие реки. Но я не слушаю глупцов. Есть только Нил. К тебе молюсь я, малое дитя, что собирало прежде близ твоих широт цветы лиловые.

Услышь же меня, Нил.

Я жертву заготовила для бога. Люди твердят, что есть другие боги. Но есть лишь ты. Жертву вином – вино лесбийское, из чудной Митилены – чтобы смешалось оно с водами твоими, пока не опьянеешь ты и с песнями не устремишься к морю, свергаясь с абиссинских круч.

О Нил, услышь меня.

И фрукты есть к тому же, все сладкие плоды земные; и плоть звериную я принесла тебе.

Услышь меня, о Нил; ведь там не только плоть зверей. Там есть ещё рабы и принцы, есть и Царь. Таких богатых жертв ещё не знал ты ране. Приди, о Нил, из солнечного света. О древняя река Египта!

Готовы жертвы. О Нил, услышь меня.

Князь Эфиопии: Никто не появляется.

Царица [вновь постукивает веером]: Харли, Харли, пусть воды поглотят принцев и джентльменов.

[Зелёный поток извергается из огромной трещины. Зелёные испарения подниматся от пола; факелы гаснут. Храм затопляется. Вода, выплёскиваясь из-под дверей, поднимается по ступеням, факелы гаснут один за другим. Вода, дойдя до своего уровня, касается лишь края схенти Царицы и останавливается. Она с кошачьей реакцией извлекает край платья из воды.]

Царица: О Аказарпсес! Все ли враги мои ушли?

Аказарпсес: О Прекрасная Госпожа, Нил забрал их всех.

Царица [в пылкой набожности]: Эта священная река.

Аказарпсес: Прекрасная Госпожа, будете ли вы спать этой ночью?

Царица: О да. Так сладко, как уж не случалось то давно.

[Занавес]

------------------------------------------------------ -----

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

------------------------------------------------------ -----

Биографическая справка: Эдвард Дансейни, ирландский баронет, охотник, путешественник, сновидец, поэт и писатель-протофантаст, естественно, не остался безучастным к тайнам и легендам нильской цивилизации. У него есть немало детективных историй на тему похищенных скарабеев и зачарованных мумий (особенно "Четвёртая книга Джоркинса"). Есть у него и свободные фантазии вроде "Сфинкса в Гизе" и "Сфинкса в Фивах". Но всё же наиболее изящными работами Эдварда Джона Мортона Дракса Планкетта являются пьесы, где его ирландский гений мастерски совмещает фэнтези, театр абсурда и историческую канву.

В пьесе "Враги Царицы", вошедшей в сборник "Пьесы о богах и людях", Дансейни в свободной форме излагает одну из легенд Геродота, древнегреческого историка, путешественника и собирателя фолклора, про хитроумную и коварную царицу Древнего Царства, госпожу Нитокрис.

К слову о Нитокрис – в массовой культуре она (или же он?) снискала себе оглушительную популярность, в том числе в жанре weird fiction. Помимо пьесы Дансейни, она фигурирует в:

– историческом романе Болеслава Пруса "Фараон" (1895), где Никотрис (да, именно в таком написании) появляется как мать главного героя, фараона Рамсеса XIII (хотя фактически египтологам известны только XI фараонов из этой династии);

– двух рассказах господина Лавкрафта, "Аутсайдер" (Weird Tales #4, April 1926) и "Погребённый с фараонами" (Weird Tales #5, May 1924); её упоминание лишь эпизодическое, но от этого не менее колоритное – "Нитокрис царит над упырями и древними составными мумиями";

– оккультно-хоррорном романе Сакса Ромера "Ведьмино Отродье" (1914), где она выступает матерью главного антигероя, Энтони Феррара (см. выше);

       – новелле Теннесси Уильямса за 1928 год, "Месть Нитокрис", в котором подробно проработан и описан план её мести – она заставляет умереть людей, убивших её мужа/брата, сходным образом;

– книге Джона Книттела "Синий Базальт" жанра "межвременные путешествия", где по ходу повествования главный герой влюбляется в древнюю царицу; Книттел спекулирует на тему происхождения легенды о Золушке – по его мнению, это была легенда о Нитокрис, потерявшей свою золотую сандалию только для того, чтобы её позже нашёл фараон;

– романе Пьера Монлора "Нитокрис, Госпожа Мемфиса";

– коротком рассказе Брайна Ламли "Зеркало Нитокрис", где, как ясно из названия, фигурирует зерцало, некогда принадлежавшее сей знатной даме, с помощью коего она насылает недобрые силы на его владелиц;

– историческом романе "Родопис Нубийская" лауреата Нобелевской премии Нагвиба Махфуза, где она выступает одноимённой наложницей, а затем – царицей-супругой Меренра II;

– музыкальном альбоме Карла Сандерса "Саурианский Экзорцизм", где есть композиция "Slavery Unto Nitocris" и т. д.

цитата

Правильное написание имени царицы – Nitiqreti (Нитикрити/Нейтикерти); о её предположительном существовании как последней царицы VI династии (Древнее Царство) до сих пор ведутся споры. Туринский папирус помещает Нитокрис после Пепи II и Меренре II. В современной египтологической среде принято считать, что её имя является неправильной транслитерацией имени мужчины-фараона Нейтикерти Сиптах, он же Нечеркаре Сиптах, седьмого и последнего по счёту правителя Шестой династии (~2184-2181 BC). Однако грек Геродот, а за ним и египтянин Манефон, который имел, в отличии от Геродота, доступ к храмовых архивам, утверждают обратное. В своей "Истории" Геродот описывает легенду, согласно которой египетская царица Нитокрис отомстила за убийство своего брата и мужа бунтующей чернью. Она изменила течение Нила (скорее, его рукава), чтобы утопить всех убийц на званом банкете. Это не мудрено было сделать, учитывая исконную традицию египтян сооружать системы акведуков, обводных каналов, канализаций, плотин и прочих водорегулирующих систем. Эту историю повторяет вслед за Геродотом египетский жрец птолемеевского периода Манефон, написавший труд по истории Египта и его династий, "Aegyptiaca", в III в. BC. Манефон пишет о Нитокрис, "что она была храбрее всех мужчин своего времени, красивее всех женщин, со светлой кожей и розовыми ланитами". На этом Манефон не останавливается и далее сообщает, что царственная персона Нитокрис ответственна за постройку пирамиды Микерина (Менкаура, самая меньшая из трёх великих гизехских пирамид) – "по её слову, воздвигнута была третья пирамида, по образу горы". Хотя убиенный царь Геродотом не упоминается, Нитокрис наследует трон сразу же вслед за Меренра Немтиэмсефом Вторым, так что его часто идентифицирует с её супругом. Так как в абидосском списке царей после Меренре следует Нечеркаре, немецкий египтолог Людвиг Штерн предложил в 1883 году идею, что Нечеркаре и Нитокрис одно и то же лицо. Датский египтолог Ким Рихольт подтверждает гипотезу Штерна в недавнем исследовании вопроса. Рихольт утверждает, что имя "Нитокрис" (вообще-то грецизированное – прим. сост.) – результат искажения от Нечеркаре. В подтверждении данного умозаключения Туринский канон, являющийся ещё одинм списком царских династий, датирующийся ранними Рамессидами, ставит Нейтикерти Сиптаха в неопределённую позицию. Микроскопические анализы волокон Туринского папируса, проведённые Рихольтом, позволяют заключить, что фрагмент, к которому это имя относится, принадлежал к концу VI династии, сразу же после правления Меренре II. Исходя из того, что в Абидосском списке Нечеркаре помещается в эквивалентное место, которое занимает Нейтикерти Сиптах в Туринском списке, два царя могут быть идентифицированы. Кроме того, номен (родовое имя) "Сиптах" – мужского рода, что говорит о маскулинности правителя. Имя "Нитокрис" предположительно произошло от преномена (личного имени) Нейтикерти, который сам по себе может являться следствием искажения "Нечеркаре", или ещё вариант: "Нейтикерти Сиптах" – номен царя, а "Нечеркаре" – преномен. – прим. пер.

Генри Илиовизи

ДВОРЕЦ ШЕДДАДА ИРЕМСКОГО

из сборника

THE WEIRD ORIENT

[1900]

Перевод: Э. Эрдлунг, 2017

=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=

CONTENTS.

I. The Doom of Al Zameri

II. Sheddad’s Palace of Irem

III. The Mystery of the Damavant

IV. The Gods in Exile

V. King Solomon and Ashmodai

VI. The Crœsus of Yemen

VII. The Fate of Arzemia

VIII. The Student of Timbuctu

IX. A Night by the Dead Sea

=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=

Шеддад и Шеддид, сыновья Ада и внуки Уза, прославились по всему Хадрамауту, а родились они на свет в районе Акаф, земле пустынь, окружённой пустынями, заброшенной как Хиджаз, бесплодной как Техама, выжженной как "красная" Дахна, ужасной, как Гоби, и менее изученной, чем Сахара. Древние евреи называли Хадрамаут Хазармавет, что значит "двор смерти", и таковое замогильное именование вполне соответствует чёрным скалам, которые громоздятся тут и там над осыпающимся песчаными отмелями, подобно столь многим колоссальным надгробиям посреди мрачнейшего из кладбищ. Здесь же обитало племя Ад, не просто процветавшее, но совершившее вещи, навсегда запечатлённые в легендах и песнях.

Пересекая пустыню Хан-Халь, Марко Поло сообщает, что стал очевидцем призрачных видений, и даже слышал, как они разговаривали, называя людей по именам их, и стопорили его караванщиков такими странными звуками, как топот лошадиных копыт, удары в барабаны, игра на флейте и на других музыкальных инструментах. На Востоке принято относить эти призрачные пустынные манифестации к одному из множества аспектов мировой духовной тайны, и древний араб никогда не шёл в пустоши с наступлением ночи, не произнеся с должной торжественностью молитвы проверенную поколениями формулу уверенности: "Спешу я к убежищу хозяина этой земли, да защитит меня он от глупейших из своих подданных".

Не подлежит сомнениям убеждённость бедуинов в том, что в неисчислимые века до сотворения Адама Аллахом из огня были созданы мириады джиннов или гениев, наслаждавшихся дарами этого мира под началом успешных правителей, имевших общее имя Сулейман. Эти воздушные создания, как бы то ни было, имели низшую природу и не только страдали смертными желаниями, как то: еды, питья и размножения, но и были к тому же подвержены порче и смерти. Посему, когда их развращённость вызвала праведный гнев Аллаха, он приказал Иблису изгнать их в самые неприютные пустыни, где их держали в строгом заточении, однако не без некоторой степени свободы действий. Так как им было позволено упражнять свои потенциальные энергии и потакать разнообразным наклонностям к добру либо ко злу, одни становились злобными, другие же – благодетельными. Схожие с фейри Пери, гигантские Дивы и зловещие Таквины*, или Судьбы, упоминаются в Коране, каковой факт снимает вопрос об их существовании.

Итак, секрет мощи Ада, позволившей ему процветать и умножаться в сердце запустения, заключался во владении джиннами, перешедшими ему от его отца Уза, сына Арама, бывшего сыном Шема, одного из трёх отпрысков Ноя. Имея в услужении нечеловеческих помощников для выполнения проектов, Ад задумал строительство самого грандиозного дворца на земле в глухомани Адена, и намекнул об этом проекте старшему сыну Шеддаду. Воображение Шеддада тут же воспламенилось, однако объём предложенного плана делал его реализацию несколько затруднительной, невзирая на природу рабочей силы.

– Твой план, отче, превосходит по величине саму Бабилонскую башню, однако в мои амбиции входит ещё и окружить величайший из дворцов под небесами садами, подобными Парадизу, и для этого сил, данных тебе, должно вполне хватить. – сказал так первый сын Ада.

– Дворец и сады пусть будут возведены руками невидимыми! – воскликнул Ад в хвастовстве, после чего приступил к рисованию чертежа на песке.

По его задумке, дворец должен был покоиться на плато, равным по высоте самому высокому месту Йемена, иметь достаточно свободного пространства, чтобы вместить всё его потомство, умноженное тысячекратно, а его главной жемчужиной должен стать зал невероятной величины, с комнатой для царского трона, стоящего посреди двора его и воинства, а всё громадное сооружение должно быть укрыто садом, подобным Эдену, доступ же к нему был бы позволителен

лишь с царского указа.

Сказочная мечта Ада вновь была приукрашена его изобретательным сыном, предложившим разместить вокруг дворца кварталы княжеских жилищ, сады бы окружали весь дворцовый район целиком и, в свою очередь, были бы огорожены стеной с величественными порталами. Дополнительное новшество было высоко оценено Адом, однако исполнение задуманного сопрягалось с элементом опасности, о которой его проектировщикам было неведомо и которая оказалась фатальной для измыслившего столь дерзкий план. Уверившись, что настало должное время для начала работы, тёмной ночью Ад в одиночестве направил стопы свои в мрачное место, чтобы сонастроить себя с могучим инструментарием, на который возлагал он осуществление мечты своей. Встревоженный ли мрачной заброшенностью пустыни, или же смущённый инстинктивным ужасом перед сверхъестественной машинерией, должной быть пущенной в ход, заклинатель произнёс неправильную формулу, и последовало нечто чудовищное. Вместо сияющих духов, склонившихся перед ним, он узрел отвратительный легион демонов, виляющих хвостами, обрушившихся на него подобно буре, хмурых и скалящихся, с глазами, метающими ярость и ненависть. По недоумию Ад потревожил ужасающих Таквинов, которым ничего не стоило разорвать его в клочья, если бы не мистический знак, зажатый в его руке, талисман, который в последующую эпоху позволил Соломону связать Ашмодея и владычествовать над мириадами гениев. Однако, ужас этого момента парализовал сердце незадачливого волхва. Ад был найден мёртвым, и его тело было горестно оплакано его семьёй и всем племенем, носящим его имя.

Отнюдь не остановленный трагическим концом своего отца, Шеддад, теперь уже признанный вождь своего племени и владелец печати могущества, посвятил в секрет своего брата Шеддида, делая упор на том, что их сыновней обязанностью отныне будет во что бы то ни стало завершить начатое их родителем. Шеддид же не обладал авантюрным характером; он скорее предпочёл бы простоту шатра предприятиям, чреватым подобной опасностью, потому стал умолять своего брата отказаться от попытки, уже однажды доказавшей свою фатальность, признавая за собой самим, что вполне доволен, будучи простым членом племени. Однако, как единоличный хозяин положения, Шеддад сгорал от нетерпения узреть своё ослепительное видение принимающим форму реальности; вконец захмелев от амбиций и наплевавши на опасность, начал он действовать по замыслу отца своего и себя самого. Его общение с дружественными джиннами, подвластными его воле, оказалось более плодотворным, чем у Ада, и, поразив их чертежом, он обрисовал им, в чём заключалась их помощь в воплощении проекта в жизнь, ибо к этому времени предыдущий контур плана был даже ещё расширен, так что его приказы принимались с непререкаемым авторитетом.

– Вам требуется выстроить для меня град, с которым ничто не могло бы сравниться, а уж тем более – превзойти, какие бы усилия какого бы искусства или навыка не прилагались бы к этому; это будет дом для народа, в тысячу раз превосходящего племя Ада, и его коронным чудом должен стать мой дворец – великолепие коего подобает царю царей, и такого размаха, чтобы вместить весь царский двор и всю армию. Покоящиеся на каменном фундаменте на уровне йеменских высокогорий, стены и жилища этого города должны сиять белизной сродни алебастру, однако дворец должен быть изваян из оникса, отделанного золотом и инкрустированного драгоценными камнями. Двенадцать великолепных зал, названные по именам знаков зодиака, должны открываться в один грандиозный чертог, размахом более всех их вместе взятых, под куполом, светящимся, как небосвод, озарённый солнцем, луной и сверкающими звёздами, движущимися по велению царя вокруг его трона. Трон же должен полыхать наиболее драгоценными и удивительными самоцветами, могущими соперничать с блеском созвездий. Сокровищницы, пиршественные хоромы, павильоны для досуга, укромные альковы для любви, гроты для прохлады, балконы для созерцания, наконец, скамьи для услад, всё это должно сделать мой дворец непревзойдённым во все времена. Как дворец, так и город должны утопать в Эдеме листвы, цветов и фруктов, оживлённом птицами с искрящимся опереньем и сладчайшими трелями. Употребите ваши умения, чтобы сделать это чудо света ещё более совершенным, чем я мог бы просить, но только не менее; и пусть ваша магия сделает отступления от плана недопустимыми без царского соизволения. – завершил свою речь Шеддад, внутренне сокрушаясь, что его изобретательная мысль отставала от его скачущей амбиции быть неподражаемым в величии и славе.

– Хозяин могущественной печати, – отвечал начальник сияющего воинства, – твоё повеление есть наша забота. В одиннадцать ночей Шеддад утвердит нашу работу своим одобрением.

Возведённому в своих собственных глазах до ранга царя царей, сознающему о своей власти, равной божественной, Шеддаду требовался лишь малейший стимул, чтобы его тщеславие перескочило через само себя, и инфернальный Иблис был уже тут как тут, дабы исполнить это. В обличье ангела, дьявол, в замешательстве от сооружения Ирема, отсалютовал Шеддаду как богу.

– Рождённый женщиной, принадлежит тебе то, что достойно самого принца небесного, пред коим духи склоняются ниц, возвышенный Шеддад! – произнёс дьявольский обольститель с глубоким салаамом и поднялся на своих могучих крыльях, дабы исчезнуть в пустоте пустыни.

После такого Шеддада уже бы не удивило, что о его величестве возглашают звёзды, однако он был всё же удивлён, когда его любимая жёнушка Альмена, выслушав чудесную историю о городе, должном быть выстроенным для него джиннами, увидела дурное предзнаменование в том факте, что Шеддад проигнорировал воздать должные почести единственному истинному Богу в своём плане по строительству роскошного архитектурного ансамбля.

– Как мог Шеддад забыть Того, Кто создал небеса и землю, звёзды и духов, и по воле Чьего гнева было уничтожено племя людское во времена нашего предка Ноя? Божий храм должен возвыситься над дворцом твоим, иначе ему не выстоять, как то было предречено Худом, твоим дядьём, чьи слова были подтверждены знаками Свыше. – пеняла ему Альмена.

– Женщина, твой бог – Шеддад, и ему должно возносить молитвы, ибо владеет он могуществом и воздаст по заслугам тем, кто угодит ему. Божественная благодать наградила меня знаком отличия ещё до того, как вошёл я в этот шатёр, и в одиннадцать ночей племя Ада узрит чудо земное. Мой дворец, станет он их храмом, трон мой – их алтарём, сама ты будешь их богиней, а Шеддад – их богом! – воскликнул увлечённый вождь.

Альмена была хрупкой дочерью Евы, и картина их приуготованной божественности, нарисованная Шеддадом, была принята, как то было с одобрением ангела, и эта картина изменила её, дабы разделила она безумие её супруга. Мысли, занимавшие их днём, приходили ночью в странных видениях – толпы, преклоняющие колени перед ними, дым горящих благовоний, доносящиеся откуда-то искупительные призывания и даже цари, спешащие со всех концов земли, чтобы получить свои короны и скипетры из благословенных рук Шеддада. Что касается племени, то проще всего было бы сказать, что люди воспринимали божественный статус их вождя как вспышку откровения.

В то время, как племя Ада крепко спало в своих шатрах, мужчина и женщина осторожно выскользнули из лагеря. Они сели на двух быстроногих дромедаров и заскользили, словно призраки, в сердце пустыни, погружённые в ночь и тишь. Вновь Иблис сыграл свой трюк с заблуждающимся Шеддадом, теперь уже в компании его очарованной Альмены, в обновленном шутливом поклонении явившись воздать им хвалу в образе крылатого херувима. Вряд ли нужно упоминать, что увлечённая парочка спешила к обители их будущего блаженства. Не прошло ещё долгих часов езды, как гладкий, словно блин, лик пустошей смягчился волнами, скудно поросшими теми видами растительности, которые под силу переварить разве только верблюду – его пищеварительные силы практически равны страусу – и дорога стала постепенно забирать вверх. Вдоль оставшейся части пути стали вздыматься тут и там с угрожающе нарастающей частотой чёрные скалы, пока дикая местность не стала выглядеть, как каменный лабиринт мрачных ущелий и выступов, источенных жадными песками, вечно движущимися под порывами знойного ветра. На востоке уже занимался рассвет, когда Шеддад и Альмена достигли высоты, с которой могли созерцать ширь горизонта, ограниченную морем с юго-востока, но всё же являющую собой бесплодные земли Аравийской пустыни. Курьёзный и озадачивающий паралич речи не позволил обменяться сантиментами, и, поднявшись в гору ещё на милю или около того, наша парочка оказалась перед арочным порталом должной внушительности, открывающим вход в великий град, наполовину скрытый от глаз лесными и цветочными богатствами Эдема.

Жена и муж обменялись удивлённым взглядом, странно чуждым слышимой артикуляции чувств в то самое время, когда вокруг было столь много чудесностей. Не было никого, кто мог бы препятствовать им, как и никого, кого можно было приветствовать, так что Шеддад и Альмена привязали своих животных к мерцающим ручкам медных створок ворот и приступили к принятию суверенного владения над тем, что думалось им как их необсуждаемая собственность. Восходящую аллею впереди них можно было бы назвать "Проспектом Чар". Её извилистые повороты были огорожены хрустальными ручьями, которые ниспадали вниз ограниченными каскадами, прерываемыми люфтами, вода же в них изобиловала рыбой столь пёстрых оттенков, что напоминала об изменчивых румянцах Авроры. Высящиеся в тени деревья с их переплетающимися кронами восхитительных листьев, тропическое изобилие более низкорослых растений, отягощённое сочными фруктами или же светящееся и искрящееся мягкими красками, составляли часть восхитительного беспорядка кустов и виноградных лоз, карабкающихся вверх, извивающихся, ползущих, висящих и цветущих, но отступающих то тут, то там, чтобы раскрыть спокойное зерцало озера, прозрачного, словно берилл, или же родник самой прохладной и чистой жидкости, к которым вели сотни пересекающихся тропок, ровных и столь мягко покрытых газоном, что необутая ступня ступала по ним, словно по шёлковым коврам из лучших текстур. Здесь нота бюльбюля тонула в концерте соперничающих певцов, чьи мелодии были столь же сладки, сколь сверкающи их перья.

С жадной алчностью Шеддад и Альмена сдались перед искушениями сада, поглощая огромные количества драгоценных фруктов, но голод их, казалось, только возрастал по мере насыщения; охладительный же напиток, который они жадно всасывали, не смягчал их яростную жажду. Однако возбуждённый аппетит сделал их чувственное наслаждение невероятно увлекательным; и, среди, казалось бы, безграничного выбора яств, муж и жена могли полностью отказаться от потребностей физического тела, если бы их не пронзило непреодолимое зрелище, подобно видению внезапно разверзшихся небес.

Они собирались подняться на террасу, выложенную со всем магическим искусством, и полюбоваться всеми красотами природы, когда достигли входа на огромную площадь, великолепно окружённую тем, что казалось одной сплошной массой из слитых воедино множества дворцов разномастных достоинств. Один из них, с противоположного конца площади, превосходил всех остальных своим куполом, который пылал в сиянии солнца, как если бы был инкрустирован карбункулами. Симметрично пропорциональная размеру величественного пространства, по центру площади пробегала впадина, определяемая линией художественных колонн из алебастра, увенчанных шарами полированного золота, усыпанных драгоценными каменьями, и величественно возвышавшихся над рощей эмалированной зелени, густо покрытой цветами с одуряющими ароматами. В центре низины находился бассейн, наполненный стремительной водой, прозрачной как небо и оживлённой звёздными пятнами плавниковых речных обитателей. Это был лазурный поток сада Элизиума, расположенный в самом центре процессии сооружений, далеко выходящих за рамки человеческих ресурсов и изобретательности. За исключением пернатых музыкантов и зефира, перемешивающего воздух и листву, не было слышно ни звука, не было видно не единого живого создания. Потрясающее величие архитектуры, превращаюшей пантеоны в карликовые памятники тщётного человеческого стремления подражать неподражаемому, и великолепие, о котором нельзя было и грезить, памятуя об ограниченности земных искусств и богатств, какими бы великими они не были, полностью оправдывали тщеславие Шеддада о его сверхчеловеческой сущности; тщеславие, которое теперь полностью разделялось и Альменой. Всё ещё не в силах выразить своё удивление словами, они прибегали к жестам и гримасам, как если бы история о дворце Шеддада Иремского стала тождественна притче о Вавилонской башне. Их удивление усилилось ещё, когда, входя в левое крыло дворца через возвышающийся портик, они узрели высокие сводчатые чертоги, сообщающиеся через изящно вырезанные арки, создающие иллюзию, будто потолки были под стать небесам, искрящимся настоящими звёздами.

Для них уже подготовили приём в первом же зале – в нём стояли накрытые столы, сервированные безупречными золотыми приборами – яства и напитки, достойные самих богов. Часы, проведённые за роскошной трапезой, не успокоили их голода и не утолили жажды. Каждый съеденный кусочек и каждый выпитый кувшин только обостряли их тягу к большему. Когда же им всё-таки удалось вырваться от неисчерпаемых столовых блюд, их продвижение по дворцовым пространствам заняло больше времени, чем можно было ожидать, очарование же этих чертогов было столь же разнообразным, сколь и чудесным. Не считая несметного богатства и щедрого декоративного искусства, присущего каждой пройденной ими зале, их основное обаяние заключалось в оптических иллюзиях, заставляющих Шеддада и его спутницу смеяться от удовольствия и удивления, вскрикивать от изумления или вздрагивать от ужаса.

Согласно с женской любознательностью, Альмена была всегда на шаг впереди своего мужа, постоянно алкая ещё больших удивлений, и её желание было полностью удовлетворено. В какой-то момент её возглас смеха привёл Шеддада к его жене, и он увидел, что то, что она приняла за чистую воду, покрытую рябью от лёгкого ветерка, было на самом деле прочным полом пространной зелёной арочной галереи, создающим иллюзию водяного потока, струящегося под сенью прекрасных деревьев; Альмена уже приготовилась пересечь его вплавь, сняв сандалии и задрав юбки, вообразив, как водя мягко волнуется на ложе из золотого песка. Тут – в который раз – она в ужасе отпрянула от вопиющих глаз притаившегося льва, готового прыгнуть на неё в ярости; в другом месте её парализовал страх перед смертоносной руктой**, свернувшейся в клубок на императорском диване, с готовыми к нападению острыми клыками и пронзительными глазами. В подобной манере самые грозные особи животного царства встречали их по всему дворцу, часто в окружении своей естественной среды обитания, всегда в позе агрессивной свирепости. И всё же, несмотря на всё это, Шеддад имел вид отдыхающего божества в своём царстве; заносчиво шагал он по отдающимся таинственным эхом залам, отголоски коих долгое время ещё смешивались с музыкальными переливами, сладость которых была за пределами выразимости. Утопащие в напыщенных гармониях, они спустились по величавому лестничному маршу, оканчивающемуся площадкой, от которой вёл вниз ещё один пролёт, пройдя который, они обнаружили себя на краю огромной пещеры, залитой полупрозрачной дымкой неземной иллюминации. Приглушённый гул отдалённого водопада волшебным образом смешивался с мелодическими волнами, непостижимо проплывающими сквозь странные лабиринты схожих с раковинами гротов, в не имеющие конца и края пещеристые пространства, проходы и галереи. Пользуясь удобными выступающими ступенями, исследователи отважились проникнуть в самые нижние пределы, довольно сносно освещённые отражённым светом поверхностей сталактитов, гротескных по форме, громоздких в размерах и неопределяемых по цвету, ибо все мыслимые оттенки смешались в магическую игру постоянно изменяющегося спектра; эти наблюдения приводили к мысли, что дворец наверху был цветком, для которого подземные массивы служили корнями. Здесь наши герои были околдованы симфониями, которых не могли и вообразить, и пейзажами, о которых человеческий гений может мечтать, но которые он не в силах имитировать.

Разрываемые между прелестями для слуха и чарами для глаз, Шеддад и Альмена меж тем не теряли из виду хрустального барьера, за коим текла чистая вода, полная светящихся рыб, сквозь который они мельком видели расположенное выше, признав в нём дно стремительного потока, текущего во дворе дворца, что питался неисчерпаемыми водоёмами и изливался в беззвучную бездну. По мере их продвижения чудеса лишь возрастали. Рифлёные столбы снежно-белого алебастра, драпированные и изумительно прорисованные невидимыми руками; возвышающиеся колонны белого, красного, янтарного и синего цветов; висячие балконы воздушной лёгкости, украшенные шарфами, более тонкими, чем индийские шали; балдахины, ощетинившиеся бесчисленными кристаллами всех форм и оттенков; водопады, окаменевшие в процессе осаждения; гроты, фонтаны, ручейки и каскады, и мириады прочих произведений магического искусства, заполняющих подземные пространства неизмеримой величины.

Проходя сквозь неправильные арки и извилистые проходы, Шеддад и Альмена вконец заплутали в лабиринте. Памятуя, однако, что хрустальный бассейн проходил по огромному наземному двору, Шеддад проследовал вдоль него и обнаружил восходящую дорогу, которая привела их к подножию широкой лестницы. Это оказался нижний вход в гипостиль поразительной высоты и размеров, охватывающий всю ширину двора и имеющий с обоих концов грандиозные лестничные марши, ведущие к крылу дворца, увенчанному пылающими куполом.

Если сын Ада и его супруга удивлялись тому, что видели до сих пор, они почувствовали себя просто ошеломлёнными, поднявшись и замерев перед золотой дугой, созданной в подражании радуге и ведущей в залитый светом тронный зал с высящимся в его центре надменным престолом. Стоя на задних лапах, четверо тигров держались передними за сидение роскошного царского дивана, украшенного бесценными самоцветами, под высоким куполом, затенённым гобеленами несравненной ткани и вышивки. Справа, подвешенный к крыше балдахина, свисал скипетр — булава, инкрустированная бриллиантами; слева находилась корона, источающая ослепительное сияние; над самим троном в вогнутости купола расположились солнце, луна и звёзды, в то время как двенадцать соседних залов схожим манером представляли зодиакальные знаки, завершая этим потрясающую иллюзию небес.

Как бы ведомый непреодолимой силой, Шеддад твёрдой поступью царя двинулся вперёд, готовясь завладеть троном, Альмена же наблюдала за ним с бьющимся сердцем. Чтобы взойти на престол, нужно было одолеть девять ступеней. Претенденту на божественное звание почудилось смертельное дыхание тигров, чьи выпущенные когти и горящие яростью глаза угрожали уничтожением, но он собрался с духом и поднялся на престол. Одновременно с его прикосновением к трону на его чело спустилась корона, в руку его влетел скипетр, а сияющая мантия окутала его фигуру. Шеддад почувствовал, что он и вправду бог, ибо его коронация была подтверждена непосредственным движением солнца, луны и звёзд, которые вдруг тронулись с места по своим орбитам, проливая мягкий свет и наполняя пространство сладостными мелодиями.

Со своей возвышенной точки обзора Шеддад впервые получил расширенное представление о своих владениях, и понял, что то, чему они были свидетелями до сих пор, было лишь сердцем целого, которое казалось неограниченным по размаху и недоступным в великолепии. Стало ясно, что дворец с его двором формировали фокус великого города, расходящегося во множестве направлений широкими проспектами, утопающими в тени деревьев и охлаждёнными восхитительными источниками, спокойными озёрами, играющими фонтанами и пузырящимися ручейками. Отчего же ему упускать момент, чтобы явить себя как бога своему племени и привести их сюда торжествующими в подтверждении этому? Кто на всей земле был могущественнее него?

Он поднялся. Скипетр выскользнул из его руки, корона слетела с головы, мантия спорхнула с плеч. Всё остановилось. Песнь умерла. Вокруг потемнело. Глаза тигров злобно сверкнули. Он стоял рядом с женой. Они взялись за руки, спустились вниз и вышли на свежий воздух, чтобы встретить сумерки и зной. Определённо сад теперь потерял в своей зелени, цветы – в свежести, воздух – в мягкости, а вода – в прозрачности. Песни птиц превратились в меланхолическую щебень, а глаза их горели угрожающей яростью. Из глубин бассейна рыбы пронзали царскую пару такими же огненными глазами, а ветер с причитаниями носился по коридорам и меж деревьев. Подгоняемая женским инстинктом близящейся опасности, Альмена бросилась прочь со двора, однако сад погрузился в туман, что сделало невозможным быстрый выход из древесных зарослей. Пытаясь выбраться на главный проспект, они наткнулись на своих дромедаров, удовлетворённо трапезничавших в гуще самого изысканного кустарника, причём без сёдел и верёвок. Животные казались необъяснимо взлохмаченными; они бросились бежать при приближении своего хозяина и не останавливались, пока не миновали спасительные ворота, к которым стремился и сам Шеддад. Здесь же были найдены сёдла, потрёпанные и заплесневелые, которые тут же водрузили на их прежнее место на спинах верблюдов, которые, успокоившись, подчинились понуканиям, и путешествие к дому началось.

Глубокий вздох вырвался из груди Альмены, когда расстояние между ними и зачарованным городом достаточно увеличилось, и, когда у неё нашлись нужные слова, она торжественно начала:

– Шеддад, что мы видели и где побывали? Озноб холодит мою кожу, когда я думаю о том месте; и действительно ли ты хочешь сделать это нашим постоянным обиталищем и войти туда вновь?

– Ты женщина. иначе тебе было бы ведомо, что то, что сотворил Шеддад из ничего, Шеддаду же и принадлежит по праву владения. Разве те духи не подчинены воле моей? – получила она властный ответ.

– Ты должен быть снисходителен к причудам своей Альмены, господин мой. Но разве призрачные города и чудесные сады, часто встречающиеся в дымке пустыни, не вселяют ужас заблудшим арабам, которые, принимая их за плодородные оазисы, несутся к своей погибели? Поистине, козни Иблиса не имеют счёта, а твой великий дворец лишён священного места, могущего доказать, что это работа дружественных джиннов. Пусть же кончина твоего отца будет предупреждением для тебя, о свет очей моих! – воскликнула женщина умоляюще.

– Жена ли ты Шеддада али Шеддида? Позвольте женщине быть робкой, но мужчине не пристало трусить. Перстень на пальце моём, отвергает он инфернальные ловушки. Видела меня ты на ужасном троне, предназначенном судьбой быть объектом поклонения народов, и должна ты разделить божественный суверенитет Шеддада. Но, Альмена, отчего голос твой так не похож на тот, что я слышу ещё с дней нашей юной любви? Он звучит так, будто ты говоришь со мной из пещеры. – беспокойно сказал сын Ада.

– Ты взял этот вопрос из уст моих, мой господин; ибо речь твоя так же непривычна моему слуху, что, если бы не была я рядом с тобой, приняла я бы её за эхо, услышанное мною на взгорьях Йемена. – призналась дочь пустыни.

Не было времени для прочих ремарок. Воздух наполнился тысячами огненных амуров, каждый из которых держал под левой рукой крошечную арфу. Сбившись в стаи, они сгруппировались таким образом, что образовали изумительную арку, совершенную по форме и пылающую подобно полумесяцу, срезанному с сияющего солнца. На вершине дуги появился амур, превосходящий остальных в размерах, в его протянутых к Шеддаду руках сверкнула тиара; её продвижение навстречу царю было встречено сладострастными призывами:

– Славься, вождь наш, власть твоего скипетра! Правь же Иремом, о Шеддад, подчиняемся тебе мы! Перстень твой приказал духам быть рабами твоими! Славься, бог волшебных залов Ирема!

С угасанием хорового апострофа предательское видение, вызванное Иблисом, чтобы развеять интуитивный страх Альмены от ожидания чего-то зловещего, начало рассеиваться. Верные дромадеры пробирались среди мрачных скал и песчаных хребтов, и не было ни проблеска, чтобы разбить темноту, ни слова, чтобы подстегнуть их. Шеддад и Альмена продолжали хранить молчание под превозмогающими чарами видения, которое ещё долго после своего исчезновения с глаз парило перед их мысленными взорами.

Рассвет встретил их возле одинокого утёса, известного своей солоноватой водой, сочащейся из какой-то его расселины, и скудной растительности, пригодной для верблюдов. Потянувшись к своему бурдюку с пресной водой, чтобы утолить жажду, Шеддад обнаружил, что тот не только пуст, но и сух, как старая шкура, в то же время припасённые смоквы были заплесневелы и тверды, как камень. У Альмены было то же самое. Каким бы необъяснимым не казалось это открытие, оно было менее неожиданным, чем трупообразный облик мужа и его жены, когда они смотрели друг на друга в дневное время.

– Ты сам на себя не похож, господин мой. В твоих жилах нет крови, а в глазах ни проблеска жизни. – воскликнула ошеломлённая спутница вознёсшегося бога.

– И ты только что описала свой собственный облик, о Альмена. Это лишь увядание нашей смертной субстанции перед тем, как наши существа пропитаются бессмертной добродетелью. – предположил Шеддад с видом возвышенного безразличия, однако, его сердце не было с этим согласно. Зловещий облик Альмены, некогда источающий красоту юности, задел струну невыразимой боли в сердце её ослеплённого супруга.

Можно вообразить себе оцепенение племени Ада, узнавших о прибытии в их лагерь двух мертвецов верхом на громоздких делулах***. Новость принесли несколько арабов, которые, завидев приближение чужаков, сделали вылазку, однако поспешно вернулись с ужасающим предупреждением: "Мёртвые идут!" Тот, кто мог бежать, вскочил на ноги, оставив немощных стариков и беспомощных детей лицом к лицу с призраками, вошедшими в поселение и завладевшими самым большим шатром, только что освобождённым Шеддидом, который одним из первых отказал себе в удовольствии встречи с непрошеными посетителями.

– Если мы претерпели изменения за несколько дней, то тоже можно сказать и об этом месте и всех вещах вокруг; наши молодые верблюды выросли крупными и толстыми, и кто этот спящий ребёнок? – спросил Шеддад, указывая на полуобнажённую девицу, растянувшуюся на постеленных на земле циновках. – Неужто это наша Чавива?

– Наша дочь! – истерически взвигнула мать, узнав в семилетней девочке своё двухгодовалое дитя. – Либо с нами что-то не то, либо с миром вокруг. – добавила крайне обеспокоенная женщина.

– Ни то, ни другое. Мы не те, что прежде, зрение наше не то, но мир вокруг нас всё тот же, только мы видим его преувеличенным, как и должно высшим существам. Иначе как могли бы высшие силы узнать о том, что происходит внизу? – так рассуждал Шеддад с самоутверждающей правдоподобностью.

Пока Альмена ждала, когда её дитя проснётся, Шеддад отправился исследовать окрестности, чтобы собрать аудиенцию, перед которой он мог бы раскрыть своё преображение. Зря же несчастные пожилые мужчины и женщины прятались от ищущих глаз своего трупного вождя – он разыскал и предупредил их, чтобы остерегались они гнева его.

– Сообщите племени, и пусть Шеддид узнает, что Шеддад и Альмена ныне обитают в земле духов как бог и богиня, и что я пришёл, дабы забрать вас в Эдем бесконечных блаженств, лишь бы вы только сказали: "Веди нас, Шеддад".

– Разве не жил ты с мёртвыми всё это время? – спросила дрожащая старуха.

– Нет, дочь благородного народа; в течение лишь пяти дней были мы в отъезде…

– Пяти лет! – прервал его хор голосов. – В течение пяти лет Шеддад и Альмена были потеряны без вести и оплаканы. – добавила пожилая женщина к неописуемому испугу своего божества. Он провёл годы заместо часов в зачарованном дворце, и всё вокруг способствовало к подтверждению этого поразительного факта. Однако, каким бы запредельным ни было его удивление, вера Шеддада в свою сверхчеловечность была столь глубоко укоренена, что это новое откровение, свалившееся ему на голову, стало лишь ещё одним свидетельством его сверхъестественной судьбы. Им удалось прожить в течение пяти лет без постоянного питания и сна, и это стало для него ярчайшим доказательством его трансмутации, в то время как многие годы, прошедшие, словно часы, свидетельствовали только о блаженстве места, созданного им.

Человеком, больше всего беспокоившимся и менее всего обрадованным возвращением Шеддада из-за черты смерти, был его собственный брат Шеддид, который желал оказаться в тысяче миль от этих мест; не то, чтобы он ревновал к первородному праву старшего брата, но потому, что содрогался он при мысли о встречи с умертвием, не говоря уже о его отвращении к химерическим проектам заклинателя. Как бы то ни было, взвинтив свои нервы до чрезвычайности, Шеддид встретил брата вопросом, намерен ли он провести своих людей в царство, откуда они вернутся подобно ему, выглядя более мёртвыми, чем живыми.

– Злобное влияние овладело сердцем твоим, о брат мой. Счастливы дети Ада, так зачем же им лезть в ловушку, которую расставил Иблис?

Ответ Шеддада рисовал сияющие очертания Эдема, приуготованные тем, кто последует за ним.

– Чтобы уверились вы все в истине, что содержат слова мои, этим вечером поднимется туман с лона Хадрамаута, и вместе с ним вознесутся картины дворца и города, погружённого в сады, подобные Парадизу. Оставайтесь же в убогости, кому это по нраву; но те из вас, кто предпочитает мраморное обиталище, прохладные тропы, студёные родники, хрустальные ванны, восхитительные фрукты, мягкий солнечный свет, чарующие виды и господство над миром тёмному шатру, скудной пище и засушливому климату – милости прошу разделить их с Шеддадом. – воскликнул он с богоподобным радушием.

Это предложение было встречено дикими воплями неистовых детей пустыни, и обещанный мираж ожидали с большим интересом. Удалившись в свою палатку, могущественный чародей призвал начальника джиннов и поручил ему вызвать картину Дворца Ирема. Закат стал сигналом для каждой пары глаз повернуться в сторону пустыни. С наступлением сумерек пришла прозрачная серебристость, превратившая пустыню в атмосферный холст, на котором возвышались, вырисовываясь в совершенных очертаниях и величественных пропорциях, город, дворец и сады Ирема. Дикая радость сменилась чувством трезвого благоговения перед тем, кто таким образом доказал своё притязание на поклонение перед собой.

– Веди нас, божественный Шеддад! – раздался крик, за которым последовали снос шатров и погрузка верблюдов, всё племя было захвачено единой страстью – обладать и жить в величайшем и счастливейшем из земных городов. Шеддид был поставлен перед выбором: либо остаться, либо пойти вместе с племенем, и он выбрал связать свою судьбу со своим народом, несмотря на дурные предчувствия.

Процессия открывалась танцами и песнями, а Шеддад и Альмена возглавляли пёстрый караван. Но вскоре набухшую тишину мрачных пустошей стали оглашать голоса, не принадлежащие человеку. Имя Шеддада произносилось под аккомпанемент душераздирающего хохота. Словно подгоняемые демонами к безумию, верблюды становились норовистыми, скидывая женщин и детей со своих спин и затаптывая их насмерть, так что уже все мечтали, чтобы наступающий день избавил их от ужаса. Но ночи не было конца и края, хотя, казалось бы, она растянулась уже в три ночи. И когда свет наконец озарил караван, он пришёл столь внезапно, что практически ослепил смущённых арабов. И вместе с ним с небес раздался шум, подобный несметным ордам рыкающих львов, нарастающий, множащийся и отражающийся до тех пор, пока всё небо не заполнилось рёвом – земля дрожала, пустыня пылала, словно печь, пески вспучивались и кружились, подобно урагану летучего газа, и взрывались ядовитыми огненными сполохами. Люди и звери пытались зарываться с головой в горящие пески. Катастрофа была слишком страшной, чтобы выжить. В своей агонии Шеддад почувствовал, как перстень соскользнул с его пальца. Ошеломлённый и оглохший, сын Ада погибал вместе со своими последователями, ураганный огонь сжирал их плоть и кости. Только те, в ком ещё оставались слабости или любовь к малым вещам, были сохранены, чтобы возродить практически испепелённое племя Ада.

Таково было наказание Шеддада за его стремление к божественности. Его имя живёт в легендарных сказаниях Аравии. До этих дней Аллах сохранил город и дворец как памятники божественного возмездия, и многочисленны рассказы о блуждающих паломниках или заблудших бедуинах, которым удалось уловить их мимолётный образ. Среди них – Калаба, который, заплутавши в пустыне в поисках своего верблюда, неожиданно оказался перед вратами ослепительного города. Он вошёл в него, но был так взволнован мертвящей тишиной, что с ужасом сбежал из этих пределов, прихватив с собой бесценный камень в качестве сувенира. Этот камень он показал калифу Мадвиге в подтверждении своих приключений – как и было честь по чести записано.

<Примечание переводчика. Существует мнение, что легендарный Ирем, град Тысячи Колонн, нашёл своё подтверждение в археологической зоне, открытой в 1992-ом году на юге Йемена в пустыне Руб аль-Хали, известной ныне как городище Убар, принадлежащее неизвестному народу древности. Ирем уже несколько столетий будоражит умы европейских мечтателей и, само собой, получил несколько ярких художественных авторских воплощений. К примеру, он прямо фигурирует в рассказе Х. Ф. Лавкрафта "Безымянной город" (1921), также мы можем найти его отголоски в рассказе Эдварда Дансейни "Конец Баббулкунда" (1912), в притче Х. Л. Борхеса "Бессмертный" (1949), в "Садах Адомфы" (1938) Кларка Эштона Смита, и в сотне других фантастических историй 18-го, 19-го и 20-го столетий н.э. о призрачных, древних и заколдованных городах пустыни. По сути, Ирем превратился в своеобразный метафизический локус, в мифический портал Дипнета, который известен у Кроули как Город Пирамид, а в сказках Тысячи и Одной Ночи – как Медный Город. Ирем даже присутствует под собственным названием в концептуальной дизельпанковой визионерской компьютерной игре Sunless Sea, где он почему-то расположен на дальнем севере. Вступить в него может лишь тот, кто дойдёт до должной степени духовного созерцания и гнозиса. И каждому/-ой дерзнувшему/-ей проникнуть туда придётся держать совет перед огненными стражами, алчущими до свежих историй из подлунного мира.>

цитата

*Таквины — нам удалось лишь установить, что в Коране таквин упоминается только в значении "божественный атрибут младших духов, означающий их способность к со-творению согласно воле Аллаха". — прим. пер.

**рукта — очевидно, имеется в виду малоизвестный вид аравийской пустынной гадюки – прим. пер.

***делул – верблюд-дромедар (одногорбый арабский), обученный и используемый как ездовое животное, а не как носитель тяжестей. – прим. автора

Джордж Стерлинг (1869-1926)

Вино Волшебства (1909)

Из авторского сборника A Wine of Wizardry and Other Poems by George Sterling (San Francisco: A. M. Robertson, 1909).

Краткая биографическая справка: Дж. Стерлинг был хорошим другом и духовным учителем Кларка Э. Смита. Вдохновлённый его "Вином", Смит забабахал своего "Гашишееда". Мотивы, мифологемы и даже ритмика обоих чудовищно-гротескных поэм пересекаются, хотя "Гашишеед", конечно, более модерновый (и куда как более громоздкий), чего не отнять.

Наконец, на этот шедевр откликнулись современные поэты, такие разные, как Ричард Л. Тирни, Брюс Бостон, Алан Гуллетт, Ли Блэкмор, Майкл Фантина, Уэйд Герман, Эрл Ливингс и Кайла Ли Уорд. Их великолепные стихи вызывают непреходящие, вневременные качества шедевров Стерлинга и Смита и дорабатывают заклинание, чтобы увлечь новое поколение в дебри фантасмагорических эльфийских измерений.

цитата

Похоже, что мы с вами живём в эпоху возрождения фантастической поэзии, о чем свидетельствует настоящий том. Поэты в этой книге нашли в своей работе достаточно вдохновения, дабы соткать гобелен странности, который является существенным вкладом в фантастический стих нашего времени. Знатоки поэзии знают, какие эстетические удовольствия ждут их, когда они читают яркую, тщательно обработанную работу, такую, как содержимое этой книги, йеас.

S. T. Joshi (автор «Сверхъестественная литература мира», «I Am Providence», H. P. Lovecraft: «Всесторонняя библиография»)

цитата

Вдохновленный Джорджем Стерлингом и Кларком Эштоном Смитом, все еще подпитываемый талантами XXI века знаменитых поэтов из обоих полушарий, этот сборник урожаев имеет что-то на любой самый болезненный и изысканный вкус. От гашишинских сновидений до экстрасенсорных экспедиций через глубокий космос-время — здесь нет опыта, который нельзя было бы найти в другом месте. Пейте медленно и наслаждайтесь полетом.

Энн К. Швадер (автор «Искривленный во сне», «Время Яддита», «Дикая охота звезд»)

цитата

Праздник фантастических стихов, особый восторг для Кларкаш-Тонцев, которым не нужно больше успокаиваться, что величественная, космическая традиция, представленная такими шедеврами, как «Звездный-Погромщик» и «Похититель Гашиша», жива и здорова.

Даррелл Швейцер (автор книги «Пути к Элфланду», «Окна воображения», «Изучение миров фэнтези»)

=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=

Перевод честь по чести: Э. Эрдлунг, 2017

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

"Когда горы были запятнаны, будто вином,

Времени рассветом,

А вином этим были моря."

Амброзий Бирс

* * *

Извне, среди зубцов вершин закатных,

И куполов морских ветров, ярящихся прегрозно,

В чашу хрустальную вино сумрачно-тёмное

Я лью и, размышляя о святыне столь богатой,

Взираю на звезду, что всё преследует её румяный мрак.

Теперь Фантазия, императрица пурпурного царства,

Встаёт со лбом, ласкаемым цветами мака.

И в неожиданном порыве взлетают её крылья

На пряди, где опалы из раздробленного света

Блестят в всклокоченной ветрами пене, и спешат девицы

Чуть впереди размаха бурунов гремящих.

Иль же высматривают мхи морские, ржавчиной покрытые,

Иль раковины сморщенные, что манят с побережья.

И услаждают сердце же Фантазии моей; вдруг обернулась,

Вся в дрожи, к гроту розового шпата,

Где бородавчатые чудища в зевоте сторожат

Укутанного в рясу чародея, что взирает на проклятых

Сквозь виалы, в коих великолепный яд горит,

Рассеивая сатанинские борозды на челе его.

Так что Фантазия моя не будет вместе с ним глядеть на то, теперь

Свои стопы направив к айсбергу, горящему

В лучистых, ауральных вымпелах нордического края,

Туда, где зимней стужей скрыты самоцветы пылкие,

Сокровищницы стылых анадем*

Освещены там робкими сапфирами снегов.

Мечты же её были о камнях не столь холодных, потому

Направились глаза её в готовности из мест,

Откуда глубоко-лазурное таинственно мерцает,

Туда, где уголья Тартара в безлунном воздухе,

Вподобь Титанам, замышляющим Олимпа трон на штурм,

Среди пульсации горнил подземных под застывшей,

Недосягаемой небесной твердью, и блики

Циклопических печей бессолнцых.

...................................................... ..........

Затем спешит она в убежище к уединению

Сада бессмертного часов восточных,

Там, где Рассвет на грудь анютиных очей

Слезу единственную возложил, откуда ветр возлетает.

И пала тишь. Вдали от теневых бушеров

Свисают стяги гербовые, и лесная сень

С огнями из листвы и красками осенних вёсел

Прекрасный сумрак создаёт заката годового.

И в честь него устроят феи танцы, эльфы гик поднимут,

Внутри лощины, где одна безумица раз обронила

Браслет свой, что у ящериц пятнистых вызывает страх -

Костры багряные приглушенного света! Ах!

Увы, Фантазия моя отвращена

Весельем, и тропами коварными Востока,

И маяками берегов Сольдана,

Когда в сокровищнице Сирии она опорожняет

Из сундуков богатых и урн из аметиста

Огни потухшие яхонтов пыльных, что связали, друг,

У обнажённой Ашторет её бровей изящный полукруг.

Иль успокоившись, в паденьи некой страшной ночи,

Когда закат, подобно алой жерловине в ад,

Весь кавернозен, следит она полёт к морским краям

Драконов путеводных, чьи чешуи на Западе темнеют,

Пока не захватят её легенды, рассказываемые океанскими ветрами,

И, онемелая от красот своих исканий,

В какой-то красный город Джиннов она вдруг резво улетает,

И, затерявшись во дворцах безмолвных, видит

Внутри порфирового склепа смертоносный свет

Из ламп гранатовых, под которыми сидят

Ряды людей смятённых, трепещущих при звуке,

И думы коротающих над смыслом жуткого пергаментного свитка,

Кровью гадюк написанного, чтоб шептать в ночи,

Указы инфернальные, мощь Сатаны поющие,

Или хвалящие Дракона в его круговращеньи.

Но будет обесчещена она, вспомнив один лишь вид того кошмара,

И ищет уж запёкшиеся сумерки на Юге,

Где гномьё коварное, сверкая красными глазёнками, толкует

Как лучше охладить ожесточённый жар Альдебарана,

Низко сверкающий сразу за устьём их пещеры

Над нечестивой усыпальницей злой королевы.

Там бурые лишайники, скептичные ко славе,

Шепчут цветам, сплетающим узор вокруг позора её тлена,

Среди затишья всей этой напыщенности флоры

Внутри скрываются шары, что заграбастали себе угрюмо монстры.

Рубины красноугольные, в потёмках тлеющие,

Отверженные лампами, что нянчят пламя мрачное,

И корчи корневищ недобрых, в тисках своих сжимающие мрамор,

Подобно стонам струй воздушных, что призывают ржавь

На шлемы горделивые владык, уравненных во прах.

Извне, где злые кипарисы насыщают

Кровавого светила фантазмические пятна,

Где фитили поганок сумеречной ведьмы

(Замечены летучей мышью над бездонными прудами)

И лилии тигровые, известные безмолвным гулям,

Чьих царь однажды раскопал отмрачный карканец**

И ожерелья лихорадочных опалов, вот стервец.

Но Фантазия, в испуге от его пригляда,

Уже стремится к фиолету мыса Запада,

На ложе коего пылают солнцем залитые волны,

Окончив в драгоценной пене свой фатальный квест,

Как далеко внизу иссиня-тёмные океанические формы

В волненьи вод и гальки полированной крошеньи,

Подёрнутые слабым полумраком гиацинта,

Со сферой зимней лунного кристалла,

Трескучие коралловые прутья и влажные винные агаты,

Прозрачность яшмы, складки

Оникса и вермильоновые груди

Циннобара. Близ песков оранжевых,

С носами бронзовыми, в патине морской, галеры отдыхают там,

И с ними смуглые матросы с берегов чужих

Глядят на алый горизонт, ведь глаз их взор

– Он созерцает буй, горящий в небесах вечерних,

Как словно бы напившись масел кровоцветных с приходом ночи.

Вперёд от этого Фароса сияние исходит,

Чтоб просочиться в виноградный блеск румяных палуб;

И по ту сторону, когда нахлынут вздрогнувшие волны,

И пузыри малиновые воздымутся с обломков затонувших кораблей,

Тогда не знающие покоя гидры, призванные отблеском кровавым,

Нырнут в фосфоресцирующие бездны океана.

...................................................... ...

Так шхуна моей Грёзы ищет острова вдали,

Ведомая алеющей звездой созвездья Скорпиона,

Пока не улыбнётся вдруг она в краях покойных,

Где благовоний чёрных свет и краснобрюхих змей

Поползновенья к звукам золотистых флейт.

Там жрицы в фиолетовых одеждах, каждая возносит

Гранат душистый к солнцу, связанному с морем,

Или прям пред ликом утренного рденья сотрясает

Великолепием на рубиново-песчаном побережье,

Мистическое слово заклиная к Бетельгейзе.

Но Грёза, вечер любящая очень,

Полёт свой направляет в рощи, где искристые ключи несутся,

Сквозь гиацинт, чтоб стену монастырскую обтечь,

Где в драгоценном мраке притихшего собора,

Перед возвратом Веры и чадом от кадил лазурных,

Она торжественно колени преклонит, дабы отметить

День умолительный близ узорчатых альковов в вышине.

И светочей алтарных, бессмертную искру хранящих;

До сей поры мечты её обогащались пылкими оттенками,

Она идёт внимать с обрыва огненного рва

Наполненные заревом вечерним королевства,

Гору дозорную, караулящую ночь -

Чьи вскрытые гробницы предают их жуткое доверие,

Пока крови напившиеся геммы мрачные не станут, будто похотливые глазища.

Теперь же ведом ей стал блеск агатовых порталов,

Как Цирка со своими зельями жилище обрела,

Из цельного рубина сруб, что обронил Титан,

Где эликсиры хладные, клокочующие алой пеной,

Среди шипенья масел в кипящих полированных котлах,

В то время, как обильно жизни сок её добычи вытекает.

В мутных испаринах, её чертога купол пыток что пятнают,

Хитро же свои росы гиблые колдунья подбирает,

С закланьями оковными, что не под силу и жене Плутона изготовить,

Иль слушает стон жертвы, и потягивает томно

Своё вино мрачнейшее, с ухмылкою злых губ.

И нет там божества с достаточною силой, чтоб сломать

Алембики кровавые, откуда дым лихой

Отваров глянцевитых тянется, как аспидная али сумчатая пена,

К туманам смертоносным, чьи пары клубящиеся

Предвестие неясное творят, пока не явятся людей фигуры,

Что указуют, плача, на ужасные грядущие угрозы,

Когда столпотворённые помпоны и престолы выйные содрогнутся,

Став зыбкими подобно пенным грёзам моря.

Но чу! Фантазия моя ещё стремится вдаль, и вот уж повернула

К пещерам, где демонический алтарь горит,

И Сатана, зевотою давясь на медном троне,

Ласкает вещь вопящую, что его дьяволы уже освежевали,

Покамест не пришла Лилит приветствовать Его Лентяйство,

За нею свита из лилейнейших царевн Аида, выстроенных в ряд,

В цепях, нагретых их хозяина огнём,

Один новопроклятый принял что за яркие одежды

Из самого коралла, пока слепящий танец не узрел,

Столь страшный, что их блеск усилился стократ.

Однако ж моя Грёза ещё не получила пресыщенья, и скоро

Уж ищет тишь куда обширней ночи,

Где силы колдовства, с прерывистым виденьем,

(Когда часы ползут всё дальше от полудня)

С пособью фонаря из червя-светляка, холодно-тусклого,

Алкают паука багряного, скрывшегося в череп.

Или лозу пятнистую с белёсыми цветами ищут,

Где воды сонные бормочут к прибывающей луне,

Там, облачённая в саваны из злокачественного света,

Больная чародейка мрак пронзает, дабы проклясть,

Рядом с котлом, кровью блудницы полным,

Те звёзды красного Созвездья, что пророчат ей погибель.

Тогда Фантазия моя раскалывает пальмовое небо, враждебное

Заката баррикадам.

С потопом Ганга

Зрит она, как в храме её тёмном Шива ткёт узор,

И вот, рубин чудовищный увидев, взгляд стремит

На дальних сумерек вуаль, где гор огнистые отроги

Мерцанием костров освещены, что кажутся глазами

Её червей-драконов тошнотворных, что несут

Поветрие чумное, Смертью сотворённое во мраке.

...................................................... .....................

Тогда уносят крылья Грёзу прочь от неба азиатов,

Теперь же её сердцу любопытны залы,

В которых обезьяна Мерлина умершего пролила

Флакон призёмистый, откуда красный яд ползёт

По направленью к шифрам ясным и ужасным, что вещают

Грехи былые демонов и провинности из склепов,

Что выдыхают призрака, по коему кричит сова,

Зловеще приглушённая над полночи колодцем,

Тоскливо, а Геката поднимает капюшон,

Пробормотать чтоб угрожающую руну.

И до тех пор, пока не стихли эха из могилы,

Вампыр голубоглазый, ея пиршеством пресыщен,

Кроваво ухмыляется навстречу лепрозоревой луне.

...................................................... ......................

Но вот вечор настал, и Грёза уж сложила

Великолепных перьев складки, больше не способна

Продолжить странствие своё по замершим краям-морям,

Бежит она к звезде, что над закатными дрожжами,

Над ониксовыми водами, застывшими от масел пятен чудных,

Что в сумерки преображаются в спирали расписные,

И я, хоть и сказал мне как-то Мерлин-маг,

"Гадюка в кубке прячется твоём вина, простак",

Гляжу задумчиво вослед, коим ушла она,

Пью из её купели, и улыбаюсь над напитком я.

цитата

*Анадема (греч. anadema, от anadein — повязывать, обвязывать) — повязка древних королей, похожая на митру.

Словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка.- Чудинов А.Н., 1910.

**Карканец — женский головной обруч/диадема, часто украшенная жемчугом и золотом.

http://www.dictionary.com/browse/carcanet