...Нет ничего в природе, что по силе своего воздействия могло бы сравниться с потрясающим и внушающим благоговейный ужас пейзажем, навечно отождествлённым с откровением Бога человеку. Этот рукав Индийского океана, зовущийся Красным морем, разветвляется на западный залив Суэца и восточный – Акабы; сформированный таким образом треугольный полуостров охватывает собой область, носящую имя освящённой небесами горы Синай. Тем, кому когда-либо доводилось с высоты вершины созерцать эти чудеса предвечного земного ландшафта — гряды на грядах, разреженные отдельными пиками, вздымающими свои головы над облаками посреди путаницы бесчисленных ущелий, вади и оврагов, багровых от огромной массы перемешанных порфира и диорита, до конца дней своих помнят, что побывали в самом сердце творческого всемогущества. Вся эта замкнутая система окружена столь призрачным ореолом, столь ужасающим выражением неодобрения, что не находимо более ни в каких других цепях хребтов и ущелий, сколько угодно неприступных или безжизненных. Если суровые скалы, опоясывающие бассейн Красного моря, кажутся нам более пугающими, те же из Хореба захватывают дух своей величавостью; и если то правда при ярком свете дня, то ночь наделяет их невыразимой мистической жутью, к тому же усиленной необъяснимыми грохотом и рёвом, схожими с отдалёнными громами. Но все другие чувства смешиваются в один сплошной ужас, когда, как это иногда происходит, над пустыней Синая разражается вдруг могучая гроза. Ставшие непроницаемыми в силу редко нарушаемой аридности климата, бесплодные скалы сохраняют немногим более воды, чем облицованные скаты пирамиды, так что горные потоки низвергаются с них вниз с неудержимостью циклона, вырывая с корнями деревья и сметая поселения, не оставляя после себя никаких следов деятельности человека и природы.
Был как раз один из таких нерегулярных ураганов в году 1185-ом, когда Мохаммед умчался из Мекки — укутанная фигура, с опаской двигавшаяся в сердце бури, которая сопровождалась ослепляющими вспышками молний и такими громовыми раскатами, которые, казалось, сотрясали самые коренные породы окружающих гористых пустошей. Сторожевые костры бедуинов, видимые ночью на всём протяжении пологих уклонов, ныне были стёрты стихийной яростью; и, хотя равнина аль-Рахе лежала перед ним, одинокий путник повернул своё лицо в сторону Гебель Муса, или Горы Моисея, предавши своё намерение оставаться незамеченным. Ветер и ливень заставили человека искать убежище где-либо поблизости, однако тот, по всей видимости, предпочёл тёмную пещеру несомненному радушию шатра арабов. С горных круч, ревя, будто водопады, устремлялись вниз дождевые потоки, неся с собой перекрученные массы вырванных из земли тамарисков, пальм, а также барахтающихся овец и козлов; даже валуны смывались ими, подобно гальке.
На мгновение приостановившись в замешательстве, какое направление следует избрать, закутанный странник различил вдруг неподалёку человеческий силуэт, ещё более странный, чем его собственный, что был частично скрыт водным потоком и мог в любой момент быть либо заваленным, либо раздавленным насмерть падающими сверху обломками. В спешке, что угрожала его жизни, таинственный странник схватил несчастного безумца и оттащил его от разрушительного течения, и как только это произошло, опустил его наземь неподалёку от пещеры, которой раньше не приметил. “Не прикасайся ко мне!” – возопило тут спасённое существо голосом, который поразил его спасителя. Хотя в сравнении с остальными частями его индивидуальности, этот голос был наименее отталкивающим в его внешности. Перед халифом стояло лысоголовое существо, согнутое возрастом, бледное как привидение, истощённое будто от жестокого голода, морщинистое как древняя карга, косматое как медведь, борода же его спускалась до самых колен, а волосы – до талии. Смерть глядела из его глаз, убогость – из лица его; всё вместе создавало образ безнадёжности, бредущей навстречу могиле; едва имея силы переставлять свои конечности, этот негодяй проковылял в лишённую света дыру, скуля и подвывая.
"Touch me not!"
Суровость погоды едва ли побуждала беглеца разделить пещеру с тем, чей внешний вид напоминал обитателя могилы, однако топот копыт приближающихся коней не оставлял времени для раздумий. Подобно тени укутанная фигура исчезла в проёме как раз вовремя, чтобы избежать взглядов двух конных мамлюков, которые, различивши дыру в скалах, натянули вожжи, клянясь на чём свет стоит:
— Аллах да поразит дьявола! – Если бы не моя бедная кобыла, я бы пробрался в эту чёрную яму, только бы укрыться от этой чёртовой бури.
– Гляди, какой водопад! Что же, он превосходит сам Нил!
– И ястреб, которого мы ищем, может в самом деле быть на расстоянии лиг от этих пустошей, точно так же как и ошиваться где-то поблизости. Если нам не поторопиться в Вади Фейран, в моём животе поселится лихорадка. Холод подкрадывается к моему сердцу. – так сказал один из всадников.
— И наплевать на тысячу кошельков с золотом в награду за голову Али Бея? – спросил его напарник.
— Да, наплевать на погоню за дьяволом! – Нет в этих чёрных кавернах беглого раба-султана, говорю тебе, а мы же будем дурни, если продолжим следовать за нашими носами, покуда дыхание не изойдёт из наших желудков. – ответствовал другой нетерпеливо.
Красная зигзагообразная вспышка рассекла тучи; раскат же заставил коней вскочить на задние ноги. Если бы ошеломлённые мамлюки не обратились тут же в поспешное бегство наперегонки с ветром, молния осветила бы им предмет их охоты, знаменитого по всему Египту Шейха эль Беледа [1], носящего титул, равноценный по мощи и достоинству самому халифу. Таким и был Али Бей, кто, на исходе своей карьеры, полной приключений и романтики, стал пустынным дезертиром, за голову которого его врагами была назначена весьма крупная сумма.
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
[1] Арабский титул вождя деревни – прим. пер.
«Ищейки потеряли след, и если мои гонцы добрались до Акры невредимыми, мой друг Дахир соберётся с силами; но где мне прятаться до этого времени?» – так думал Али Бей, после чего приступил к заделыванию входа в своё убежище грудой мусора, лежащего поблизости, темнота же благоприятствовала сему предприятию.
— До тех пор, пока в этой норе нет змей, я могу позволить себе час отдыха. – сказал самому себе Али, закончив с постройкой мусорной стены. Стоны и завывания, донёсшиеся из мрака, напомнили ему, однако, о присутствии другого существа, с которым он добровольно себя заточил, и его настороженность отнюдь не уменьшилась, когда внезапно полутьму пещеры осветило слабое мерцание неизвестной природы. Его нельзя было спутать со вспышкой молнии либо сигнальным огнём снаружи, так как оно пришло из глубины лощины. Ещё один проблеск не оставил сомнения в его источнике.
Али Бей не был человеком, пасующим перед чем-либо; но тут происходил феномен, способный остановить пульс и храбрейшего из сердец. Горящий самоцвет, зажатый не в трясущейся клешне дряхлого старика, но человека в расцвете сил, что напоминал того, другого, как молодой бычок напоминает своего отца. Кем он был? Сыном того? Или тут имело место чудо мгновенного омоложения? Или же это сам Шайтан, исполняющий какой-то нечестивый обряд?
— Человек или демон, добрая или злая сила, кто бы ты ни был, я приказываю тебе именем Аллаха раскрыть мне свою тайну. Ты ли тот, кого я избавил от ярости стихий? Тот, другой, был скорее близок к сотне лет, чем к тридцати; больше к смерти, чем к жизни. Ты выглядишь с ним схоже, но можешь быть его внуком по возрасту и энергии. Есть ли вы с ним одно и то же? Или же ты иллюзия – возможно, дух этой горы? Если же ты дух, тебе должно быть ведомо, кто есть я; если же ты человек, я приказываю тебе отвечать Али Бею, Шейху эль-Беледу Египта, которому требуется любая помощь, чтобы сломить заговор врагов его. – сказал так Али с твёрдостью отчаяния.
— Шейх эль-Белед, – ответил тот, к кому обращались, голосом столь же изменённым, что и его форма, — во мне не менее духа, чем в тебе, хотя я и менее человек, чем кто-либо когда-либо мог быть, бессмертен, хотя и смертен, обречённый скитаться в океане времени от эпохи к эпохе, от века к веку, от цикла к циклу, от тысячелетия к тысячелетию; не имеющий покоя души, удобства надежды, благословения молитвы, сладости забытья, наконец, отдыха в могиле. Не убойся же звучания имени моего. Я – аль-Зэмери, проклятый бродяга времён, несущий свой рок с начала сотворения золотого тельца, возрождающийся каждую сотню лет, дабы обновил я свой проклятый маршрут, бездомный, безбожный, безнадёжный, всеми избегаемый, внушающий страх и ненависть!
— Аль-Зэмери! – воскликнул Али, сделав в страхе несколько шагов назад.
— Таково имя моё, которое народное легковерие сочетает с грехом, жадностью, голодом, войной, наводнениями, ураганами и эпидемиями. Пока ты находишься вблизи моего дыхания, предупреждённый инстинктом, никто не причинит тебе вреда. – пообещал сломленный скиталец.
— Аллах да повергнет дьявола! Ты бы точно погиб в потопе, если бы я не спас тебя. Должно быть некое скрытое значение нашей встречи. Я был рождён рабом, но судьба дала мне силу бросить вызов и побороть халифа ислама. Мой меч сделал меня единоличным правителем империи на берегах Нила. В открытой битве я не боюсь врагов; то, от чего я бегу, это заговоры и кинжал ассассина. То, что ты нарушил мой путь, или же я – твой, кое-что да значит для меня, аль-Зэмери. Я в руках всемилостивого Аллаха. Однако скажи, ты человек бессмертного несчастья, как же тебе удалось навлечь на себя гнев Бога людей твоих? Зачем был изготовлен золотой идол? Почему именно тобой? Что дальше делал ты? Ведь лишь для немногих важны слова Пророка касаемо твоего преступления в Коране, – заключил Али, стараясь извлечь максимум пользы от своего уникального знакомства.
— Шейх эль-Белед, моя признательность вызвана твоей добротой, но не твоей услугой. Твоя помощь была потрачена впустую на человека, который не подвержен смерти. Уже три тысячи лет смерть так же безжалостно избегает меня, как и я ищу её объятий. Моя история – это кошмар трёх тысячелетий, которая возвращает меня в древний Египет, где я, еврей, был рождён в презренном рабстве. Моя горячая кровь вознегодовала на бич надзирателя. В момент ярости я набросился в ответ на одного из моих мучителей, возвращая ему удар за ударом, и вместе с другими повстанцами был обречён работать в одной из фараоновых медных копей на берегу Акаба, в долине Семуд. Здесь было изготовлено много египетских идолов, и здесь же узнал я тайны жрецов, что заставляли металлические формы издавать звук, произносить оракулы. В полые тела идолов были искусно вставлены определённые инструменты, и жрецы манипулировали ими к вящему восторгу простых людей, что лежали простёртые перед их всезнающими, угрожающими или благословляющими богами. Обман охранялся отрубанием языка, выдававшего секрет.
Я был юн и силён, когда радостные слухи проникли в нашу исправительную колонию, будто божий человек насылает на Египет казнь за казнью, настаивая на том, что израильтяне должны быть освобождены от оков, и вскоре мы прочли на лице нашего надсмотрщика, что Египет обречён. Мы устроили заговор, совершили отчаянный прорыв к свободе и окропили наш путь кровью тех, кто оказывал сопротивление. Тоска по давно оставленным родителям побудила меня презреть опасность. Переодетый в египтянина, я решил прокрасться в землю фараонов, когда одной ночью моё продвижение было остановлено пустынным видением, что наполнило меня ужасом. Колонна бледного огня появилась из земли, продвигаясь на восток вращательным движением, а её верхний конец подчинялся звёздной силе. Это был светящийся метеор громадного масштаба и протяжённости, ужасный на вид, повергший землю и небо в огонь и искупавший пустыню в пугающем сиянии. Пока я спешил убраться подальше от колонны, чтобы не быть уничтоженным, то попал в авангард своих освобождённых сородичей, оказавшись в тылу их пламенного вождя. То, что я видел и слышал, вызывало во мне благоговейный страх. Сила, более могучая, нежели Осирис, сравняла Египет с песком, и это был Бог моих людей. Моего отца уже не было в живых; я обнял мою постаревшую мать и выжившую сестру, и мы пролили слёзы радости.
Прежде, чем я успел провести час в грандиозном лагере, что растянулся на многие мили, из губ в губы стала переходить весть: “За нами погоня! Египтяне идут по нашим следам!” Ужас и смятение охватили огромное множество людей, мужчин, женщин и детей, которые метались как одержимые, пока толпа похотливых парней, включая меня, настояла на том, чтобы увидеть, что собирается делать Мессия. Мы нашли его в компании Аарона и Гура, его лицо сияло, как будто оно сконцентрировало пламя пылающего столба, чтобы отразить его в более мягком луче. Это был Моисей, сын Амрама. В руке он держал посох, его серая борода и вьющиеся космы подчёркивали мужественность, умеренную женской грацией и визионерской мечтательностью. Глаза его были неотрывно обращены туда, где в лазури терялась верхушка огненного столба. Как будто в соответствии с его молчаливой молитвой, чудовищный луч отклонился от своего прямого курса, повернул назад и вправо, и, таким образом, перенес своё основание из передней части движущегося лагеря в его тыл, вставив свой объем между преследователем и преследуемым. Это была вторая ночная стража; мы были в часе пути от Ям-Мицраим, или Египетского моря, и плотный туман оставил нас в сомнениях касаемо расстояния до врага позади. Напряжение было невыносимым, и Моисей был осаждён мятежными и бесноватыми, которые оскорбляли воздух упрёками и призывами. Он произнёс несколько слов воодушевления, прося людей покорно ожидать спасения от Господа, но его глас утонул в возгласах угрожающей толпы.
По жесту Аарона пять тысяч вооружённых людей из колена Левита преградило шумящей толпе путь к их лидеру. Это был критический момент. Неустрашимый вождь воздел руки в молитве.
В третью ночную стражу пришёл ледяной вихрь. Он рассеял туман и открыл море, истерзанное яростью нарастающей бури. На рассвете вождь, вдохновлённый свыше, поразил поток своим посохом. Воды высоко вздымались, разбивались, рассыпались пылью, снова поднимались, падали, разделялись и замерзали, оставляя широкую дорогу сухой, как на берегу. Вместе со своим братом вождь вошёл в глубину, сопровождаемый народом, пока вся толпа не оказалась между ледяными стенами и не вышла на противоположный берег счастливая и ликующая.
И случилось так, что румянец утра на востоке был затмён волной сияния к западу от Египетского моря. Когда же мы обратили свой взор туда, то были поражены, увидев горящий столп, который сменила увенчанная солнцем Сила, озарившая небеса ярким светом ослепительного вооружения и многопламенного меча своего. Это Присутствие решило судьбу египтян. В своём неудержимом стремлении вперёд они бросились в пасть смерти. Чудесная дорога не была предназначена для того, чтобы дать им возможность пройти. И не успели египетские орды оказаться в самом сердце сухой бездны, как от прикосновения посоха вождя ледяные стены, растопленные увенчанной солнцем Силой, уступили место всепожирающему морю, разом похоронившему могучую армию Египта. Воздух содрогался от многочисленных радостных криков, издаваемых множеством наших благодарных беглецов. Песня, танец и восхваление ознаменовали это великое событие, за которым вскоре последовало другое, более великое, чем все, известные мне в анналах человечества.
Ах, позволь же мне перейти к причине моего рока! То, что произошло между переходом через Красное море и Днем Откровения, записано, но вечность не сотрёт запечатленную в моей памяти картину того, чему я тысячи лет назад был свидетелем в той пустыне Зин.
После непродолжительной стоянки там наш старейшина, он же глава вождей, объявил, что через три дня Божественное Величество явит Себя и Свою Истину на вершине горы Синай, и это время нужно потратить на очистительные приготовления.
Последовавшее засим явление было подобно тому, как если бы все землетрясения и громы веков решили израсходовать свою яростную энергию в течение одного рассвета. Сотрясённая земля и расколовшийся небосвод разбудили испуганных людей ото сна, призывая их собраться у подножия изрыгающей огонь, трясущейся, окутанной ночной тьмой горы, чтобы получить там первые заповеди Торы, Законов Мироздания. Они подчинились призыву, но поддались сверхъестественным явлениям. Голос незримого вождя был слышен из гущи облаков, сообщаясь со Всемогущим, звуки могучих труб смешивались с рёвом, грохотом и рычанием пробудившейся стихии. Вдруг глубокая тишина сменила всеобщее волнение. Ясно выделялась вершина горы, ясно простирался горизонт; и уши, сердце и душа были очарованы невыразимой мелодией речения, долетавшей из эмпиреев. Подобно симфонии ангельского хора, Десять Заповедей вибрировали в эфирных пространствах, выводя людей из оцепенения, чтобы они были поражены чудом, превосходящим всё, что они когда-либо видели. На лазурном фоне, с тремя вершинами Синайского хребта в качестве основания, в ясной бесконечной синеве простиралось подобие невыразимого Величия в трансцендентной форме владыки, увенчанного божественной славой, — сострадание и милостивая благодать, исходящие от Его смутно различимых черт лица; в Его руке покоился раскрытый свиток, покрывающий половину небосвода и показывающий Декалог в солнечном великолепии, причем каждая буква оказывалась лишь отражением ещё более величественной копии, видимой среди звёзд далеко в самых глубоких небесах.
За завершением этой волнующей душу сцены последовал период бурного ликования, и освобождённые рабы предались потворству, граничащему с распущенностью. В вихре волнения никто не заметил отсутствия почитаемого пророка, которого не видели и не слышали со Дня Откровения, а его семья и ближайшее окружение были так же не осведомлены о его местонахождении, как и весь остальной народ. Но когда прошел целый месяц без каких-либо свидетельств существования или деятельности пророка, малодушная толпа вознегодовала, опасаясь, что их покинули и Моисей, и его Бог. Аарона призвали развеять их опасения, но он оказался неспособен справиться с этой необходимостью. Когда его заставили явить им Силу для поклонения и кого-то, кто возглавил бы их, то вместо того, чтобы приказать им проявить терпение и ждать, в минуту слабости он уступил народу, предложив передать ему все золотые украшения женщин, чтобы он мог сотворить для них бога. Если Первосвященник и надеялся, что женщины не принесут в жертву свои драгоценности, то вскоре он был разочарован. И я был рядом, чтобы вовлечь его в самое отвратительное из человеческих преступлений.
В этом и заключается вся чудовищность моей вины. Аарон никогда бы не выполнил своё обещание, если бы злой дух не побудил меня предложить ему свои услуги по созданию для него золотого тельца по образцу египетского идолопоклонства. Сомневаясь в моей способности воплотить в жизнь то, что я предложил, он дал своё согласие, а мой опыт работы с металлом позволил мне создать золотого тельца, а также заставить его говорить с помощью трюка с чревовещанием.
Когда люди увидели изображение и услышали, как оно объявило себя их богом, они обезумели от восторга, включая и самого Аарона. Был построен алтарь, объявлен пир, принесены жертвы, и народные массы предались оргиям.
Буйство разврата было пресечено неожиданным приездом пророка. С лицом своим, сияющим, как солнце, он бросился вниз с горы, уронил и разбил скрижали, на которых были записаны заповеди, полученные им из руки Божией, и превратил идола в порошок, который разбросал по ветру. Аарон оправдал себя, указав на безумие людей и на меня как на настоящего виновника.
«Этот Азазель навлёк великий грех на голову народа», — воскликнул он, когда его взгляд с лютой ненавистью устремился на меня. Чем мог я аргументировать в ответ ему, дабы преуменьшить своё дьявольское прегрешение?
Последовало суровое наказание. Четыре тысячи видных богохульников пали под мечом, но мне приуготовили особую кару в качестве предостережения грядущим векам.
«Аль-Зэмери не умрёт. Отныне аль-Зэмери будет странствовать, подобно Каину, которого будут избегать, бояться, проклинать и ненавидеть. Аль-Зэмери должен будет по прошествии ста лет вновь посетить место своего преступления, где он будет восстановлен в своем нынешнем состоянии и так будет продолжаться и продолжаться, пока время не сотрёт саму память о его злом поступке.»
Таков был приговор, что вынесли мне. Пророк произнес это под влиянием вдохновения, и я был освобожден.[2]
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
[2] Эта легенда о странствующем еврее (он же — Вечный Жид Агасфер – прим. пер.), которая, насколько мне известно, никогда прежде не печаталась, если не считать нескольких упоминаний в Коране, вероятно, является предшественницей той, которая в настоящее время известна христианам. Имеется в виду некий чудовищный грех, повлекший за собой вечное наказание примерно 1500 лет назад. На мой взгляд, ранняя легенда представляет гораздо больший психологический интерес. Коран говорит:
«Подобным же образом аль-Зэмери также бросил то, что он собрал, и создал им телесного теленка, который мычал. И аль-Зэмери и его товарищи сказали: «Это твой бог и бог Моисея… Моисей сказал аль-Зэмери: каков был твой замысел, о Зэмери?» Он ответил: я знал то, чего они не знали, поэтому я взял пригоршню пыли со стоп посланника Божьего и бросил ее в расплавленного тельца; ибо так направил меня мой разум» (Сура 20).
Присутствие и особенно прикосновение изгоя должно повлечь за собой беду, о которой он обязан предупредить тех, с кем он вступает в контакт; и именно поэтому Аль-Зэмери кричит своему спасителю: «Не прикасайся ко мне!» В Коране говорится: «Моисей сказал: «Уходи же прочь; ибо наказание твоё в этой жизни будет заключаться в том, что ты будешь говорить тем, кто встретит тебя: «Не прикасайтесь ко мне!» (Сура 20)
Скиталец Аль-Зэмери в ближневосточном фолклоре – это своего рода аналог блуждающего Каина, который также обречён жить вечно. – прим. авт.
И был я свободен, свободен скитаться вечно подобно обезумевшему зверю, ведомому сюда яростью, чтобы в назначенный час преобразиться в молодого человека, каким и был, когда в результате злокозненного недомыслия моего заклеймён я был изгоем для всего человеческого рода.
В тот самый час ощутил я необоримое желание изведать ногами обширные, заброшенные земли: пустыню, джунгли, болота. Хотелось мне заползти в тёмную пещеру, в места захоронения, в руины, избегая благословенных прибежищ человеческих, ненавидя солнечный свет и привечая мрак ночной.
Дневной свет ослеплял меня так же, как сову; вид золота смущал, его прикосновение обжигало меня. Свирепые звери бежали прочь при моём приближении, ползучие гады шипели и уползали от меня. Как бы ни изобиловал тот или иной край земной животным миром, какими бы оживлёнными ни были там птичьи трели, моё появление там превращало его в безмолвную, безжизненную пустошь. Я нёсся вместе с ветром, мчался вместе с бурей, приветствовал вспышки молний и рычание грома, бесновался со стихиями, проклинал вместе с отродьями чёрного Абаддона. Логово тигра было моим кровом, а подушкой мне служил клубок из ядовитых рептилий. Я бросался в пасти львов, пожирал вытяжки из ядов – и продолжал существовать. Смерть также отвернулась от меня вместе со всем творением. Если же я, желая положить конец страданиям своим, падал в бездну, то оказывалось, что тело моё легче воздуха. Вода не топит меня, огонь – не обжигает, сталь – может разрезать мою плоть, но не отнимет жизнь. Ужас же для меня – это сама жизнь… это время… бескрайние, безнадёжные, ненавистные лета, десятилетия, циклы, тысячелетия! Такова же судьба, провозглашённая Небом для аль-Зэмери!
— Ужасен же удел твой! Воистину, это есть ад на земле, о сын греха, что привил народу порочный росток – поклонение золоту! Ах, этот блестящий фетиш! И какие только преступления не связаны с его лоснящимися прелестями! Но сила молитвы, слеза раскаяния, что мила Аллаху всемилостивому, Царю Судного Дня, разве же недоступно то тебе? – вопросил тогда Али Бей.
— Молитва, молитва, внутренние небеса человека, елей жизни, утешение души, — молитва, питающий сердце поток, чьим первоисточником является Бог, что набухает неявленными родниками и тщётно взыскуемыми течениями! — воскликнул аль-Зэмери, ударяя ладонями своих рук друг об друга с болезненным хлопком. [3] – Молитве столь же легко слиться с моим существом, как благословенным рекам эдемским – с кипящими потоками ада. Всё, что явлено небом и землёй чудесного и священного, мне недоступно. Всё возвышенное и прекрасное не вдохновляет меня; я всецело наполнен лишь сомнением в том, есть ли где-либо достаточное милосердие, способное превозмочь мою вину.
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
[3] Традиционный восточный жест, выражающий болезненные эмоции: человек разводит широко руки, а затем сводит ладони вместе, что сопровождается заметным, часто звонким хлопком. После этого надлежит сжать руки, дрожа от нахлынувших переживаний. – прим. авт.
О да, однажды, и лишь однажды, намного раньше, чем Восток ощутил на себе железную хватку Рима, мои губы, запинаясь, произнесли молитву, вдохновлённые шёпотом херува. И вместе с этим всплеском энтузиазма умерла моя слабая надежда, оставив бурлящий котёл в сердце кремня. Ах, из моего мрака хтонического узрел я проблеск Парадиза. Ты, должно быть, слышал про древнее великолепие Баалбека, о чём говорят его величественные руины. Я же видел его в счастливую пору расцвета: город дворцов, в коих обитали аристократы-торговцы, соперничающий в роскоши с Тиром, Тадмором и Дамаском. Раскинувшийся на склоне Анти-Ливана, высоко над плодородной равниной Сахлат-Ба’албек, окружённый рощами и садами, орошаемыми никогда не иссякающим источником Ра’ас эль-Айн, Баалбек прославился возведением великих сооружений. Храмы же его, посвящённые его богам, числятся среди знаменитых чудес света. На базарах Баалбека можно было найти любые драгоценные, полезные, покрытые затейливым орнаментом вещицы. Караваны ввозили бесценные сокровища через ворота Баалбека; гонорары же, которые город взимал с торговцев, позволяли ему проявлять царскую щедрость во внутреннем своём урегулировании. Принимая к сведению непостоянные успехи Сирии, Баалбек осознавал каждое происходящее изменение в той, однако его заклятым врагом было внушающее страх землетрясение. Часто желал я узреть, как творение погружается в хаос, и сам я погребён под обломками вселенной. Однако моя попытка найти смерть в одной из катастроф Баалбека, вместо того, чтобы принести освобождение, лишь приблизило небеса ко мне, так что я мог к ним прикоснуться, и удвоило мою тоску. Не иначе как сам Иблис забавлялся с аль-Зэмери!
Моя память вспыхивает, когда я вспоминаю тот день: мрачный небосвод, насыщенная гнетущими испарениями атмосфера, зловещее порхание птиц и судорожный грохот, как будто бы от подземных взрывов. Слишком хорошо знакомый с симптомами надвигающегося стихийного бедствия, чтобы неверно их истолковать, я был рад находиться рядом с Баалбеком, в чьих руинах надеялся обрести столь желанное погребение. Настолько быстро, насколько позволяли мне мои ноги, я поспешил к обречённому городу и вошёл через одни из его врат, которые явили мне полную панораму знаменитого Великого Храма Баалбека. Народные толпы были одержимы паническим ужасом, люди носились вокруг да около, сталкиваясь между собой и блея, как испуганные овцы. Повторяющиеся судороги вскрывали зияющие ущелья в земной коре, что пожирали дома и утаскивали людей и скот. Вниз проваливались монументальные обелиски искусной работы; здания массивной каменной кладки либо лежали бесформенными грудами, подобно могилам своих обитателей, либо стояли все в трещинах, готовые рухнуть при следующем потрясении. Повсюду рыскала смерть. Меня мало заботила царящая вокруг сумятица, единственной мыслью моей было загнать смерть в тупик, откуда ей были бы отрезаны все пути к бегству, посему я бросился вверх по лестничному маршу, что привёл меня в восточный портик потрясающего здания. Наконец я вышел к внушительному шестиугольному залу. Он был размерами с дворец, коим он не являлся, но был всего лишь вестибюлем с одним основным входом и двумя боковыми дверями, что вели на огромную площадь. Она представляла собой перистиль, окружённый колоннами искусной резьбы, позади коего располагались бесчисленные ниши, уставленные статуями божеств. Так как никто не заинтересовался моим вторжением в священную обитель, я стоял на месте, лишённый каких-либо мыслей или намерений. Тогда подземная сила сотрясла скальное основание фундамента, и оно стало рушиться с ужасающим грохотом, уничтожая прекрасные изваяния под тяжестью своих обломков. Крик, исполненный неподдельного ужаса, обратил моё внимание в сторону голоса, что исторг его. Там, позади пьедестала, я увидел девушку, что растянулась на полу, содрогаясь в конвульсиях. Склонившись над телом и приподняв его с земли, я обнаружил, что держу в своих руках создание слишком совершенное, чтобы быть смертным, и слишком плотное, чтобы быть божественным. Девица не была ранена, не считая психического потрясения. Дотащив её до открытой квадратной площадки перистиля, я уселся на пол, положив её голову и плечи на свои колени.
«Ты — та богиня, коей храм сей посвящён?» — выдохнул я.
В ответ, к моему неописуемому смущению, пара удивительных глаз широко раскрылись, глаз, что способны были усмирить тигра и очаровать гидру. Но вскоре они закрылись вновь.
Шейх, передо мной была Сизигамбис, госпожа-императрица Персии, супруга Дария, [4] чей румянец мог устыдить украшенную самоцветами тиару. Во время прилива Кидна, на резной, позолоченной и инкрустированной слоновой костью галере, скользящей под ритмичные удары полированных вёсел, под шёлковыми парусами, зрел я Клеопатру, полулежащую на палубе, в тени усеянного звёздами балдахина, одетую подобно Венере. Её слух умащала сладострастная музыка, прислужницы её были наряжены нимфами, а юные пажи – купидонами. Вид Клеопатры тронул моё сердце не более, чем прелести прочих знаменитых царственных красавиц своего времени. Однако я был взволнован и поражён красотой несравненной девушки, по жребию судьбы встретившейся мне в этих руинах, и так я сидел там на треснутых плитах, одурманенный глотком какой-то небесной амброзии, доселе мне неизвестной.
«Если бы ты была моей вечно! Какое мне дело до того, благоволят ко мне небеса или проклинают?» — пробормотал я едва слышно.
цитата
[4] Сизигамбис (ум. в 323 г. до н.э.) — мать Дария III Персидского, правление которого закончилось во время войн Александра Великого. После того, как она была захвачена Александром в битве при Иссе, то стала преданной ему, и Александр называл ее «матерью».
Возможно, она была дочерью царя Артаксеркса II Мнемона или, возможно, его брата Останеса. В последнем случае она вышла замуж за своего брата Аршама (древняя ахеменидская традиция).
Сцена с Сизигамбис, по ошибке преклоняющей колени перед Гефестионом, была популярной темой в западном искусстве, представленной Шарлем ле Брюном, Паоло Веронезе, Юстусом Сустермансом и многими другими. – прим. пер.
И вновь она приподняла свои веки, что обнажили источники наслаждения, и вновь я спросил у неё: «Ты ли та, коей поклоняются жители Баалбека?»
Подобно тому, кто пробуждается от сонной грёзы, она приподняла свою голову, затем встала сама, поднявшись во весь свой величественный рост и, глядя на меня сверху вниз с выражением благоговейного ужаса, ответила мне вопросом на вопрос:
«Ты ли один из тех богов, поклонению коим мой отец посвятил меня? Я жрица девственной Иштар. Лишь бог способен был спасти меня так, как сделал это ты!»
Провозгласив это, дева простёрлась передо мной ниц.
Непродолжительное сотрясение всей храмовой конструкции оставило после себя лишь несколько стоящих колонн. Остальные же обрушились вниз с потрясающим грохотом, низвергая свои коринфские капители и тяжёлый антаблемент. Великая площадь превратилась в одну сплошную массу каменных обломков, разбросанных во всех направлениях.
Восточный портик оказался завален беспорядочной грудой поломанных колонн, и единственный выход остался в западном конце площади. Туда я и понёс ослабевшую жрицу. Выйдя со своим драгоценным бременем из-под руин, я оказался перед другим зданием, что было ещё прекраснее и не столь сильно пострадало. Это был Храм Солнца Баалбека, жемчужина архитектуры и скульптуры, пышно украшенный фигурами божеств и героев и завершённый с великим мастерством и искусством.
Уже вечерело, и, стремясь избежать лишних взглядов, я поднялся по величественной лестнице в поисках более безопасного убежища. Естественно, я искал его не для себя, но для прелестного создания, что ныне было под моей опекой. Пройдя сквозь высокий портал, я оказался у подножия двух лестничных маршей, уходящих направо и налево от меня. Каждый из пролётов вёл в расположенную наверху кладовую, бывшую собственностью Храма. Здесь я остановился, чтобы перевести дыхание, так как моя прекрасная ноша оказалась чрезмерной для моих сил. И здесь я вновь взглянул в те распахнутые очи, что излучали невыразимые для меня вещи.
«Спаси, спаси меня, и я буду молиться и почитать тебя, о бог солнца.» — прошептало введённое в заблуждение создание.
«Не обманывайтесь же, милостивая сударыня, ибо я не бог, но всего лишь человек из плоти и крови, и несказанных скорбей, что неведомы никому из смертных кроме меня самого.» — ответил я ей.
«Ты не бог, но человек несказанных скорбей?» — переспросила она. – «Ты не похож ни на кого из смертных обликом своим, и кто же послал тебя сюда спасти меня, когда все прочие, и жрецы, и жрицы, обратились в бегство из этого храма? Несомненно, что ты превосходишь простых смертных, раз готов столь бесстрашно встретиться со смертью.»
«Не пристало же обременённому чувством вины изгнаннику обманывать тебя, о госпожа, жрица Иштар. Ты права, увы! Я не смертен, однако проклят и обречён скитаться и страдать, ибо великий грех был совершён мною тысячи лет назад!» — воскликнул я, после чего вкратце просветил её относительно моей природы и моего злого рока. Её безупречные черты излучали нежное сострадание, когда она, взявши меня за руку движением, что потрясло всё моё существо волной восхитительного восторга, произнесла следующие слова:
«Позволь же мне облегчить твои страдания, разделив твоё несчастье, о бедный, заблудший человек, что оскорбил Зикару и его потомство! О да, я буду молиться за тебя! Услышь меня, Зикара, всемогущий, и ты, Эа [5], податель жизни и знания, правитель бездны, владыка рек и садов, супруг Баху, что зачала Бэла-Меродаха! [6] Услышьте же меня и отзовите семь злых духов, что преследуют аль-Зэмери, да ниспошлите благих духов, чтобы успокоить совесть его, чтобы он мог обрести покой и мир, после столь долгого и ужасного искупления! О да, прими же мою жизнь вместо его, Зикара, если невозможно иначе добиться твоего умилостивления, поскольку он подверг опасности свою ради спасения моей!»
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
[5] Э́а (шум. Э́нки, Э́йа; аккад. Ха́йа) — в шумеро-аккадской мифологии один из трёх великих богов (наряду с Ану и Энлилем). Божество мудрости, подземных пресных вод и подземного мира, культурных изобретений, создатель реки Тигр; благосклонен к людям. – прим. пер.
[6] Меродах — еврейская транскрипция (Исаия, 46, 1) имени главного бога вавилонян Мардука. Значение имени неясно. Меродах считался сыном Эа, богом-покровителем Вавилона, главой богов, владыкой вселенной, повелителем неба и земли; имел также характер солнечного божества и бога премудрости.
Меродах также считался помощником и защитником от демонов; его заговоры были против них всемогущи, его действия были всецело направлены к победе над злом. Жрецы благословляли его именем; его призывали при грозных явлениях природы и при болезнях. Победитель драконицы хаоса Тиамат. С возвышением Вавилона среди других соседних городов, культ его распространялся все больше и больше и оттеснял на задний план древнего Бэла.
И даже пока эти пылкие слова срывались со сладких уст коленопреклонённой жрицы, мания бродяжничества вновь охватила меня с безумной силой. Я обратился лицом к ближайшему выходу, однако почувствовал, что мои лохмотья удерживают руки, что были сложены в молитве.
«Не убегай же отсюда, пока я не поцелую руки, принёсшие мне спасение!» — воскликнула, страстно придвинувшись ко мне, прекрасная жрица. Обжигающие поцелуи покрыли мои руки; горестное покалывание пронизывало самую суть моего бытия. Я же стал целовать голову, ланиты, уста той единственной в целом мире, что предложила разделить с ней мою судьбу, что предложила свою жизнь взамен моей. Но даже адамантовые цепи не могли бы сдержать моего безумного порыва к продолжению скитаний. Я вырвался из её объятий, и её причитания врезались в моё сердце.
Свора адских гончих, несущаяся с лаем и визгом за мной по пятам, мало бы что добавила к той лихорадочной спешке, которая несла меня к мрачным горным пределам. Рыдания девушки и её образ служили мне новым топливом, разжигающим пламя отчаяния. Сломленный всепоглощающим душевным терзанием, я рухнул там, где крутой утёс преградил мне путь. После череды лишённых слёз циклов я наконец разразился рыданиями и взмолился о прощении, чтобы было оно даровано мне так, как будет угодно Тому, Кому я не угодил!
Вместе со сном ко мне пришла фигура, окутанная сверхъестественным сиянием.
«Метатрон, посланник Величия, внемлющий молитвам человеческим у Престола, обращается к тебе, эль-Зэмери! Между твоей молитвой и Его Прощением раскинут целый мир зла, воспитанный созданным тобой фетишем. Ты развратил народ, избранный, чтобы освободить человечество. Когда люди сочтут погоню за золотым тельцом таким же подлым занятием, как и грабёж, столь же гнусным, как похоть, тогда утихнет жар души твоей. До того времени ты будешь продолжать жить, как символ ненасытной жадности, как воплощение Содома, барахтаясь в зловонной луже духовного застоя.»
И на этих словах аль-Зэмери умолк, спрятав свой скорбный лик в ладонях.
— Воистину, золото само по себе не есть зло. Это корень мирового зла, проказа сердца, столь же неизлечимое, как и истощение лёгких, что окрашивает щёки румянцем, в то время как выпивает из тела жизнь. И твоя вина в отношении всего этого столь же мрачна, сколь и велико твоё наказание. – произнёс Али Бей. – Я господин этой страны, рождённый здесь же рабом. Отвага многое мне дала, но золото – более всего. О да, и самое худшее из его воздействий – сделать женщину грязной, а мужчину – злодеем. Здесь Маммона – царь царей. Али Бей – изгой, скрывающийся от наёмников-ассассинов, купленных за золото, и суверенитет и безопасность халифа исламского мира зависят не столько от доблести и преданности, сколько от взяток. Ты возвёл золото в ранг идола, на чьих алтарях сердце мужчины, его честь и его покой, и женская добродетель столь часто приносятся в жертву. Посему ступай своей дорогой, эль-Зэмери; исполни же приговор великого Аллаха. Пусть же человечество одумается, пока в Своём праведном гневе Он не утопил весь этот мир в кипящем потоке из жидкого золота!
Несколько валунов, убранных со входа в пещеру, позволили проклятому бродяге выскользнуть наружу подобно фантому, и вместе с его уходом прекратилась и буря, оставив после себя холод в сердце Бея.
— Аллах акбар! Боюсь я, что встреча эта предвещает падение Али. Не иначе, как по велению моей злой звезды этот негодяй оказался на моём пути. – так сказал самому себе Али Бей. Последующие события показали, что его предчувствие было пророческим. В спланированной для его устранения засаде знаменитый шейх встретил свою смерть.
Оркестр только что закончил играть, и, используя с выгодой временное затишье, мой компаньон доверительно склонился ко мне, кидая подозрительные взгляды вокруг себя, хотя в прилично одетой толпе, заполняющей отель Шеппард этим вечером после ужина, не было совершенно ничего примечательного, чтобы посеять зёрна сомнения в уме киношного анархиста.
– У меня есть весьма крупное дело, – произнёс он хриплым шёпотом. – и я хотел бы иметь вас в виду, Кернаби, если собираюсь провернуть его.
Он бросил взгляды по сторонам, в манере драматического гангстера, обозрев сперва наших непосредственных соседей, компанию туристов из Нью-Йорка, и от них переместившись к пожилому пэру, с которым я был немного знаком и кто, в дополнение к своей абсолютной глухоте, никогда ничего не замечал в своей жизни, так что был менее всего склонен к такой утомительной операции, как плетение интриг.
– В самом деле, – ответил я, после чего прозвонил в колокольчик, желая заказать ещё прохладительных напитков.
Сказать по правде, я являюсь официальным представителем в Египте коммерческого предприятия Бирмингема, но, тем не менее, это не значит, что я должен с радостью выносить общество этого типа, чьё единственное намерение свести со мной знакомство заключалась в том факте, что он был нанят конкурирующей фирмой. Моё отсутствие интереса ощутимо разочаровало его; но я мало думал о качествах этого человека как знатока и ещё меньше – как собеседника. Его звали Тео Бишоп, и я гадал, имела ли его семья связь с кожевенной промышленностью. С недавнего времени я стал более сердечного мнения о бедняге Бишопе, но на момент, о котором я пишу, мало что могло удовлетворить меня больше, чем его внезапное исчезновение.
Возможно, бессознательно я позволил моей скуке стать очевидной, так как Бишоп слегка склонил голову в сторону и сказал мне:
– Лады, Кернаби, я знаю, ты считаешь меня ослом, так что более ни слова об этом. Ещё по коктейлю?
Теперь уже я испытал угрызение совести, ибо в тоне и манере Бишопа помимо разочарования сквозила и другая нотка. До меня смутно доходило, что этот человек тоскует по дружеской симпатии, что он прямо-таки разрывается от желания довериться кому-либо и что, без сомнения, от него не укрылось тщеславие более успешного конкурента. Теперь я уже понял эту двусмысленную нотку и распознал её как выражение трагедии. Но тогда я был глух к её голосу.
Мы подискутировали ещё некоторое время по маловажным темам, и, как мне удалось установить, Бишоп был человеком, которого сложно обидеть. Затем я удалился в свою комнату, так как у меня имелась кипа корреспонденции. Предполагаю, что занимался писаниной где-то около часа, когда ко мне вошёл слуга, чтобы доложить о посетителе. Взяв обыкновенную визитную карточку с латунного сальвера, я прочёл:
Абу Табах
Никакого титула перед именем, ни адреса в конце, но меня окатило словно бы нервной дрожью, пока я смотрел на имя моего гостя. Личность – это одна из глубиннейших тайн нашего существа. Я мало знал о персоне, чью карту сейчас держал в своей руке, можно сказать, ничего; его действия, по временам нестандартные, всё же никогда не были беспричинно жестокими; его манеры были деликатны, как у матери по отношению к ребёнку, и ещё эта его особенная репутация среди нативов, про которую я думал, что могу игнорировать её; так как египтянин, сродни кельту, со всеми его природными дарованиями, не более чем дитя в сердце. Поэтому я не могу объяснить, почему, сидя здесь в моей комнате в отеле Шеппард, я ощутил в имени Абу Табаха прикосновение страха.
– Я увижусь с ним внизу. – сказал я.
Затем, когда слуга уже собирался уходить, я, сознавая, что сделал только что уступку странному настроению, которое имам Абу Табах каким-то образом вселил в меня, я добавил:
– Нет, приведи его сюда в мою комнату.
Несколько мгновений спустя слуга вернулся обратно, неся всё тот же латунный сальвер, на котором покоилось запечатанное письмо. Я с удивлением взял его, заметив, что конверт принадлежит моему отелю, и, прежде чем открыть его, поинтересовался:
– А где же мой гость? – спросил я по-арабски.
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
حيث هو ضيفي؟ – прим. Пер.
– Он сказать, что не может ждать, – ответил слуга, – но он посылать вам этот письмо.
В высшей степени заинтригованный, я отпустил слугу и разорвал конверт. Внутри, на листе писчей бумаги отеля я нашёл это замечательное послание:
«Кернаби-паша,
Есть причины, почему я не могу оставаться, чтобы увидеться с вами лично, но я хочу, чтобы вы верили, что это предостережение продиктовано ни чем иным, как дружбой. Суровая опасность угрожает вам. Она связана с этим иероглифом –
Если вы хотите избежать её и если вам ценна ваша жизнь, ограничьте все контакты с кем-либо, носящим такую фигуру.
Абу Табах»
Тайна становилась ещё туманее. Было что-то несоразмерное в том, что современной европейской визитной карточкой пользовался этот представитель ислама, эта живая иллюстрация из Арабских ночей; теперь же его непостижимое “предупреждение” забросило меня назад во времени на средневековый Восток, к которому он, собственно, и принадлежал. И всё-таки я знал, что Абу Табах, несмотря на весь его романтический флёр, был сугубо практическим человеком, потому не мог поверить, чтобы он опустился до методов мелодрамы.
Пока я досконально изучал формулировку записки, мне показалось, что я уже вижу худощавую фигуру её автора прямо передо мной, в чёрном арабском платье, в белом тюрбане, с его изысканными манерами, с утончёнными кистями рук цвета слоновьей кости, перекрещенными на набалдашнике эбонитовой трости, без которой я никогда его ни видел. Я уже начал увязать в своего рода субъективной галлюцинации; присутствие Абу Табаха становилось всё более ощутимым, а поэтическая красота его лица вновь поразила меня, когда он, фиксируя на мне свой взгляд газельих глаз, говорил странные слова, процитированные выше, на чистом и отполированном инглизи, который он демонстрировал по мере необходимости, и описывал в воздухе длинным нервным указательным пальцем странный рисунок, который символизировал древнеегипетского бога Сетха Разрушителя.
Конечно, это была аура могущественной харизмы, цепляющаяся даже к письменному сообщению, но было что-то ещё в общем впечатлении, произведённом на меня этим письмом, что свидетельствовало об искренности автора.
То, что этот Абу Табах был своего рода агентом, признанным – во всяком случае неофициально – властями, я знал или проницательно догадывался об этом; но конкретная природа его деятельности и то, каким образом он совмещал её со своими религиозными обязанностями, оставалось для меня тайной за семью печатями. Этот эпизод сделал дальнейшую работу невозможной, так что я спустился на террасу, не имея ничего более объективного в уме, чем найти тихий уголок, где бы я мог помедитировать в близком мне по духу обществе моей бриаровой трубки, и одновременно поискать вдохновения в вечно изменчивой толпе на Шария Камель Паша.
Однако, едва я поставил ногу на плиты террасы, как на моё плечо легла чья-то рука. Быстро развернувшись, я признал в сумерках Хасана эс-Сугра, доверенного служащего Британского археологического общества с многолетней репутацией.
Его манера вести себя была одновременно возбуждённой и вороватой, и я с некоторым удивлением понял, что у него тоже есть какая-то история. Про себя я охарактеризировал этот событийный вечер “ночью странных признаний”.
Сидя за маленьким столом на пустынном балконе (так как вечер был достаточно прохладным) и глядя прямиком на фасад магазина Филипа, дилера арабской фурнитуры, Хасан эс-Сугра рассказал мне свою удивительную историю; и пока он говорил, я уже понял, что волею Судьбы был выбран сыграть роль в некоей комедии здесь в Каире, занавес был уже поднят, и второй акт должен происходить, возможно, среди одной из древнейших декораций, созданных руками людскими. Пока нарратив разворачивался передо мной, как свиток папируса, я ощущал шестерни внутри шестерён; я был полностью поглощён повествованием, хотя и наполовину скептичен.
– …Когда профессор забросил работу в пирамиде, Кернаби-паша, – сказал он, порывисто наклонившись вперёд и положив свою мускулистую коричневую руку на мой лацкан, – это было не потому, что там больше нечего было изучать.
– Я в курсе, о Хасан, – прервал я его. – Это произошло потому, что они должны были закончить работу в пирамиде Иллахуна, что, как мы знаем, вылилось в практически уникальную находку ювелирных изделий в анналах египтологии.
– Разве не знаю я об этом всём! – воскликнул Хасан в нетерпении. – И разве то была не моя рука, что откопала золотой урей? Однако работа, запланированная в пирамиде Мейдума, так и не была завершена, и я могу сказать вам, почему.
Я воззрился на него сквозь мглу, так как у меня уже была некоторая идея относительно причины этого дела.
– Это было оттого, что около двух сотен землекопов отказалось входить в раскоп вновь, – прошептал он мелодраматически, – потому что неудача и бедствие посетили более чем одного из них, кто нарушил покой указанного места.
Он наклонился ещё ближе ко мне.
– Пирамида Мейдума – это жилище могучего ифрита, Кернаби-паша! Однако я, кто был последним, покинувшим его, знаю, что сокрыто там. В определённом месте, расположенном ниже уровня пола в углу царской камеры, есть кольцо из золота, с картушем на нём. Это личный перстень фараона, построившего пирамиду.
Он замолк, внимательно глядя на меня. Я не сомневался в словах Хасана, так как всегда считал его человеком откровенным, но было в этой истории очень много обскурного и таинственного.
– Тогда почему ты не забрал его оттуда? – спросил я.
– Я боялся трогать его, Кернаби-паша; это злой талисман. До этого самого дня я боялся даже говорить о нём.
– И что же сегодня?
Хасан раскинул свои руки, ладонями вверх.
– Мне угрожает потеря моего дома, – сказал он просто, – если я не найду указанную сумму денег в течение двенадцати дней.
Я сидел, положив подбородок на руку и глядя в лицо Хасана эс-Сугра. Могло ли быть такое, что из-за суеверных мотивов подобное сокровище оставили лежать на своём месте? Могло ли быть так, что Судьба сама принесла в мои руки реликвию столь бесценную, как кольцо-печать Снофру, одного из древнейших мемфисских фараонов? Поскольку недавно я навлёк на себя неудовольствие моих руководителей, м-ров Мозеса, Мёрфи & Co, из Бирмингема, то предвосхищение подобной “находки” уже само по себе было достаточным, чтобы поднять мой профессиональный энтузиазм до стадии белого каления, и в эти несколько мгновений тишины я решился на действие.
– Встретимся у станции Рикка, завтра утром в 9 утра, – сказал я, – и найми пару осликов, чтобы довезти нас до пирамиды.
II
По дороге в Рикку, то есть ещё в самом начале моего предприятия, я встретился с тем, что человек, немного склонный к суевериям, счёл бы нехорошим предзнаменованием. Туземные похороны проходили через город, среди завываний женщин и воспеваний йеменийе постулатов Веры, с их странными монотонными каденциями; зрелище, которое, несмотря на свою обыкновенность на Ближнем Востоке, никогда не переставало неприятно меня волновать. По лежащему на похоронных дрогах тарбушу я понял, что это был мужчина, которого спешили доставить к его одинокому месту успокения на окраине пустыни.
Пока процессия прокладывала себе путь через пески, я оттащил свой багаж и присоединился к Хасану эс-Сугра, ждавшему меня у деревянной ограды. Я немедленно почувствовал, что с ним было что-то не то; он ощутимо изнывал под влиянием какого-то странного возбуждения, и его тёмные глаза встретили меня чуть ли не с испугом. Он бормотал сам с собой подобно человеку, страдающему от передозировки гашиша, и я различил несколько раз повторённые слова “Аллаху акбар!” (“Бог велик!”)
– Что гнетёт тебя, Хасан, друг мой? – спросил я, заметив, как его взгляд настойчиво возвращается к заунывной процессии, движущейся к маленькому мусульманскому кладбищу. – Что, умерший был твоим родственником?
– Нет, нет, Кернаби-паша, – пробормотал он гортанно и облизал губы языком. – Я едва был с ним знаком.
– Однако ты сильно обеспокоен.
– Вовсе нет, Кернаби-паша, – заверил он меня, – ни в малейшей степени.
Я знал, что этой обыденной формулой Хасан эс-Сугра скрывает от меня причину своего недомогания, и поэтому, не имея особого аппетита для дальнейших тайн, я решил вызнать, в чём соль, из другого источника.
– Займись погрузкой ослов, – наказал я ему, ибо трое лоснящихся маленьких животных стояли рядом с ним, терпеливо ожидая дневной работы.
Хасан принялся выполнять задачу с весёлой живостью, очевидно, наигранной, я же подошёл к местному станционному смотрителю, с которым имел знакомство, и задал ему ряд вопросов касательно его важных функций – в которых я никоим образом не был заинтересован. Но для восточного ума прямой вопрос – это оскорбление, чуть ли не унижение; поэтому тупо спросить про имя усопшего и манеру его смерти – это лучший способ не узнать вообще ничего. Так что обсудив в деталях нерадивость и некомпетентность арабских кондукторов и леность и врождённую порочность египетских носильщиков как класса, я между прочим упомянул про погребальную процессию, недавно покинувшую Рикку.
Станционный мастер (которого буквально разрывало поговорить на эту тему, но который отказался бы и слово сказать из принципа, если бы я прямо спросил его об этом) раскрыл мне странные обстоятельства смерти некоего Ахмеда Абдуллы, бывшего драгомана, время от времени подрабатывавшего землекопом.
– Одной ночью он уехал верхом на своём белом осле, – сказал мой информатор, – и никто не знал, куда это он собрался. Однако, по слухам, он отправился к Харам эль-Каддаб (т.е. к Ложной пирамиде), Кернаби-паша. – с этими словами он вытянул свою руку туда, где за полосой плодородной земли, на границе пустыни вздымала свои три этажа гробница Снофру. – Войти в пирамиду даже днём означает привлечь неудачу; войти в неё ночью – значит, попасть в лапы могучего ифрита, обитающего там. Его осёл вернулся без него, и тогда были произведены поиски Ахмеда Абдуллы. Его нашли на следующий день, – и вновь длинная рука выстрелила по направлению к пустыне, – мёртвого, лежащего на песке, у подножия пирамиды.
Я посмотрел в лицо говорящего; без всяких сомнений, он был самым откровенным образом мертвецки честен.
– Почему тогда Ахмед Абдулла хотел посетить такое место ночью? – спросил я.
Мой знакомый понизил голос, прошептав: “Сахам Аллах фи кхаду эддин!” (“Пусть Бог пронзит врагов религии!”) и прикоснулся к своему лбу, затем ко рту и к груди железным кольцом, которое носил.
– Есть великое сокровище, спрятанное там, Кернаби-паша, – продолжил он, – сокровище, спрятанное от мира во времена Сулеймана Великого, запечатанное его печатью и охраняемое слугами Ганна ибн-Ганна.
– Так ты думаешь, что джинн-страж убил Ахмеда Абдуллу?
Станционный мастер пробормотал инвокации, после чего ответил:
– Есть вещи, о которых не стоит говорить, – сказал он, – но те, кто видели его мёртвым, сказали, что его вид был ужасен. Чтобы отвратить зло, мы вызвали великого вели, мудрого человека, известного по всему Египту; ибо, если джинн разгневается, то на всю Рикку обрушатся самые мучительные и несчастливые наказания…
Полчаса спустя я раскланялся, доверительно сообщив станционному мастеру, что собираюсь заполучить прекрасное ожерелье из бирюзы, которое, как мне было известно, находится во владении шейха Мейдума. Я совершенно не догадывался, что было предначертано, чтобы я в самом деле посетил дом уважаемого шейха. Наш путь пролегал через поля молодой зелёной кукурузы, пальмовые рощи и сады сикомор, Хасан в молчании тяжело тащился за мной, управляя осликом, вёзшим поклажу. Любопытные глаза следили за нашим продвижением с полей, из дверей, от шадуфов, но ничего примечательного не было в нашей поездке, помимо чудовищной жары от полуденного солнца, ехать под которым было чистой воды сумасбродством с моей стороны.
Мы устроили лагерь с западной стороны пирамиды, свободной от болот, которые служат домом для бессчётных диких птиц. У меня не было понятия, сколько времени может занять извлечение желанного кольца из тайника (который мне уже детально описал Хасан); и, помня про любопытствующие взгляды деревенских, я не имел намерения выставлять себя на фоне пирамиды до наступления сумерек, могущих сокрыть мои действия.
Хасан эс-Сугра, чья новообретённая замкнутость была разительна и чьё поведение отличалось странным беспокойством, отправился с ружьём наперевес, чтобы обеспечить нам ужин, а я забрался на песочный склон юго-западного угла пирамиды, где из своего укрытия позади груды мусора изучал через бинокуляры полосу растительности, отмечающий течение Нила. Я не видел никаких признаков наблюдения, но с учётом того, что контрабанда артефактов из Египта является наказуемым правонарушением, моя предосторожность была продиктована мудростью.
Мы превосходно подкрепились, Хасан Молчальник и я: перепелом, консервированными томатами, свежими финиками, хлебом и минеральной водой Виши*, в которую в моём случае было добавлено добрых три пальца виски.
Когда недавно взошедшая луна отбросила эбонитово-чёрную тень от пирамиды Снофру на ковёр песков, я пробрался вдоль угла древнего здания по направлению к насыпи с северной стороны, где расположен вход. Сделав три шага с края тени, я замер, прикованный к месту, из-за того, что встретилось мне.
Обрисованная на фоне ясного лунного неба, на краю пустыни, позади и к северу от громадного сооружения, стояла бездвижная фигура человека!
На какой-то момент я подумал, что это мой разум вызвал из небытия этого призрачного наблюдателя, что он был производным лунной магии, а вовсе не плоти и крови. Но пока я стоял, привечая его, силуэт двинулся, будто бы поднял голову, затем развернулся и исчез за гребнем.
Как долго я оставался стоять, глядя на то место, где он только что был, я не знаю, но из этого бессмысленнего оцепенения меня вывело позвякивание верблюжьих колокольцев. Звук шёл из-за моей спины, сладкозвучно доносясь через ночную тишь с большого расстояния. Я рывком обернулся, выхватил свои бинокуляры и прошерстил удалённый край Файюма. Сквозь самоцветное покрывало ночи горделиво продвигался караван, мрачно выделяясь на фоне этого удивительно пейзажа. Я насчитал три идущих фигуры, трёх нагруженных ослов и двух верблюдов. На первом верблюде сидел человек, на втором была навьючена шибрийя, особого рода закрытые носилки, которые, как я знал, должны были скрывать женщину. Караван пропал из виду в пальмовой роще, обрамлявшей деревню Мейдум.
Я убрал бинокуляры обратно в футляр и стоял некоторое время, пребывая в глубокой прострации; затем спустился по склону к маленькому лагерю, где оставил Хасана эс-Сугра. Его нигде не было видно; прождав ещё десять минут, я пришёл в нетерпение и повысил голос:
– Хасан! – кричал я. – Хасан эс-Сугра!
Никакого ответа ко мне не пришло, хотя в пустынной тишине зов может быть слышен за мили. Во второй и в третий раз я позвал его по имени… и единственным ответом мне был резкий писк обитающей в пирамидах летучей мыши, пронёсшейся низко над моей головой; обширная уединённость песков поглотила мой голос и стены Гробницы Снофру дразнили меня своим эхом, жутковато отзываясь:
Таинственный эпизод повлиял на меня неприятным образом, однако, не отвратил от выбранной цели: я преуспел в экзорцизме определённых демонов суеверия, решивших держать меня в своих когтях; и продолжительное изучение окружающей пустыни как-то смягчило мои страхи касаемо человеческого наблюдения. Для визита в камеру, расположенную в самом центре древнего сооружения, я подготовился должным образом: одел обувь на резиновой подошве, старую пару траншейных брюк и пижамный жилет. В набедренной кобуре у меня лежал кольт-репетир, и, в дополнение к нескольким инструментам, которые, как я думал, могли быть полезны для извлечения кольца из тайника, я захватил с собой мощный электрофонарь.
Сидя на пороге у входа, в пятидесяти шагах над уровнем пустыни, я бросил финальный взгляд назад в сторону долины Нила, затем, с зажжённым фонарём в жилетном кармане, начал спуск по узкому, наклонному проходу. Периодически, когда какая-нибудь щель между блоками позволяла поставить ногу, я оценивал свой прогресс и проверял крутой путь, уходящий вниз, на предмет змеиных троп.
Около двухсот сорока шагов тяжёлого спуска, и я обнаружил, что нахожусь в своего рода пустотной пещере, чуть более ярда в высоту и частично вырубленной прямо в скальной породе, формировашей фундамент пирамиды. В этом месте я почувствовал практически невыносимую духоту и запах древнего тлена, что атаковал мои ноздри с песчаных плит пола, намереваясь удушить меня. Около пяти минут или более я пролежал здесь, купаясь в поте, с напряжёнными до предела нервами, вслушиваясь в малейший звук внутри или снаружи. Я не могу сказать про себя, что тогда был полностью себе хозяином. То, из чего состоит страх, по-видимому, поднималось из древней пыли; и вторая часть моего путешествия не сулила особого облегчения, так как пролегала через длинный горизонтальный проход, едва ли достигавший четырнадцати дюймов в высоту. Одного воспоминания об этом финальном поползновении длиною в сорок шагов или около того уже достаточно, чтобы вызвать у меня обильное потоотделение; поэтому будет достаточно того, что я достиг конца второго коридора, и с трудом вдохнувши исполненной смерти, ядовитой атмосферы этого места, нашёл себя у подножия неровной шахты, вёдшей к камере царя. Положив мой фонарь на удобный уступ, я взобрался наверх, и оказался, наконец, в одном из старейших рукотворных помещений мира.
Путешествие было исключительно изматывающим, но, позволив себе лишь несколько минут отдыха, я пересёк залу к восточному углу и направил луч света в расщелину, где, по описанию Хасана, должно было быть скрыто кольцо. Её описание было исчерпывающим, так что мне почти не составило труда найти трещину в породе; но в самый момент успеха луч фонаря стал тухнуть… и с досадой и страхом я понял, что батарея села и у меня нет никаких средств, чтобы перезарядить её.
Пока луч света затухал, у меня было время осознать две вещи: что расщелина был пуста… и что кто-то или что-то приближается к подножию шахты вдоль горизонтального прохода внизу!
Хотя я обучен держать свои эмоции в узде, моё сердце забилось самым неподходящим образом, когда, скорчившись около края шахты, я наблюдал за красным свечением, исходящим из тоненькой нити накаливания моей лампы. Побег был невозможен; был лишь один вход в пирамиду; и темнота, которая сейчас опустилась на меня, была неописуема; она имела ужасающие качества; она словно бы осязательно обволакивала меня подобно крыльям некой монструозной летучей мыши. Воздух царской камеры был практически невыносим, и вряд ли моя рука была достаточно тверда, чтобы держать пистолет.
Звуки приближения продолжались. Напряжение стало непереносимым, когда в мемфисской тьме внизу внезапно вспыхнул сперва слабый, но всё возраставший свет. Находясь в волнении и страдая недостатком воздуха, я уже считал удушье за неизбежность. Затем, из-за предела зрения подо мной возникла тонкая рука цвета слоновой кости, державшая электрический карманный фонарь. Поражённый, я смотрел на неё, глядя, как она соединилась со своей напарницей, затем различил голову в белом тюрбане и пару покрытых чёрной тканью плеч. Я был столь удивлён, что практически выронил пистолет из руки. Новоприбывший теперь поднялся на ноги, поднял голову, и я понял, что гляжу в лицо Абу Табаха!
– Слава Аллаху, Величайшему, Всемилостивейшему, что я нашёл вас живым. – сказал он просто.
По нему было почти незаметно, что он преодолел те же трудности путешествия, что так вымотали меня, но на его аскетичном лице покоилось выражение серьёзной озабоченности.
– Если жизнь дорога вам, – продолжил он, – ответьте мне, Кернаби-паша, нашли ли вы кольцо?
– Нет, – ответил я, – моя лампа подвела меня; но я полагаю, что кольцо украдено.
И теперь, пока я говорил эти слова, странность его вопроса дошла до меня, принося с собой острое подозрение.
– А что вам известно об этом кольце, о друг мой? – спросил я.
Абу Табах лишь встряхнул плечами.
– Я знаю много того, что есть плохого, – ответил он, – и потому как вы сомневаетесь в чистоте моих намерений, всё, что узнал я, вы должны узнать тоже; ибо Аллах Великий, Милостивый, этой ночью защитил вас от опасности и отвратил от вас ужасную смерть. Следуйте за мной, Кернаби-паша, для того, чтобы эти вещи были явлены вам.
IV
Пара быстроногих верблюдов сидела на коленях у подножия склона ниже входа в пирамиду, и я, немного оправившись от эффекта изматывающего спуска из царской камеры, спросил:
– Нельзя ли было бы мне облачиться в более подходящую одежду для езды на верблюде?
Абу Табах медленно помотал головой в этой благородной манере, которая всегда его отличала. Он вновь взял свою эбонитовую трость, и теперь, опустив свои кисти на набалдашник, отвечал мне своими странными меланхолическими глазами.
– Промедление будет неразумно, – ответил он. – Вы были милосердно избавлены от болезненной и несчастливой смерти (все молитвы Ему, отвратившему опасность), но кольцо, что несёт на себе древнее проклятие, исчезло: для меня не будет покоя, пока я не найду и не уничтожу его.
Он произнёс это с торжественной убеждённостью, нёсшей отпечаток истинности.
– Ваша разрушительная теория звучит безупречно, – сказал я, – но будучи человеком, профессионально заинтересованным в реликвиях прошлого, я чувствую своим долгом выразить протест. Возможно, что прежде чем мы продолжим, вы просветите меня касательно наиболее тёмных моментов. Можете вы сказать мне, например, что стало с Хасаном эс-Сугра?
– Он следил за моим приближением с расстояния и сделал ноги, будучи человеком небольшой добродетели. Что касается остальных вопросов, вы будете полностью осведомлены этим вечером. Меж тем, белый верблюд – для вас.
Была вежливая окончательность в его манере, которой я не мог противиться. Мои чувства касаемо этого таинственного существа претерпел едва заметное изменение; и в мой разум проникло определённое уважение к Абу Табаху. Я начал понимать его репутацию среди местных; без сомнения, его запредельная мудрость была поразительна; его возвышенное достоинство приводило в трепет. И вряд ли кто-то может быть в выигрыше, когда он одет в холщовые ботинки, очень грязные траншейные брюки и жилет-пижаму.
Как я сумел догадаться, нашим пунктом назначения была деревня Мейдум, и аллюр превосходных животных, на которых мы с имамом сидели, был изматывающим. Я всегда буду помнить эту скачку в лунном свете через пустыню в сторону пальмовых рощ Мейдума. Я вошёл в дом шейха с предчувствием дурного; ибо мой наряд едва ли соответствовал тому идеалу, которому должен следовать любой представитель защитницы-Британии, хотя не всегда он это и сознаёт.
В мандара, частично выложенной отличной мозаикой и могущей похвастать премилым фонтаном, меня представили импозантному старцу, который, по всей видимости, был хозяином Абу Табаха. Прежде, чем занять своё место на диване, я скинул свои холщовые туфли в соответствии с обычаем, принял трубку и чашу прекрасного кофе, и стал с большим любопытством ожидать дальнейшего хода событий. Короткая беседа между Абу Табахом и шейхом в дальнем конце помещения закончилась исчезновением последнего, а мой таинственный друг подошёл ко мне.
– Хоть ты и не мусульманин, но всё же человек культурный и понимающий, – сказал Абу Табах, – я приказал, чтобы мою сестру привели в эту комнату.
– Это чрезвычайно приятный поступок, – сказал я, но и на самом деле я знал, что это особая честь, которая позволяла судить о степени просвещенности Абу Табаха и его хорошем мнении обо мне.
– Она девственница великой красоты, – продолжал он, – и совершенство её ума превосходит совершенство её внешности.
– Мои поздравления, – ответил я вежливо, – что у тебя есть сестра, столь желанная во всех отношениях.
Абу Табах склонил голову в характерном жесте вежливой учтивости.
– Аллах в самом деле благословил мой дом. – признал он, – и так как твой ум заполнен догадками касаемо определённой информацией, которая, как ты полагаешь, имеется у меня, я желаю, чтобы суть дела прояснилась для тебя.
Как мне следовало отвечать этому уникальному человеку, я не знал, но, пока он говорил, в мандару вошёл шейх, а за ним – девушка, полностью закутанная в белое. Медленной и грациозной походкой она приблизалась к дивану. На ней был белый йелек, столь туго обёрнутый вокруг тела, что полностью скрывал её платье, и белый тарбар, или головной платок, декорированный золотой вышивкой, почти что целиком скрывая её волосы, за исключением одной чёрной как смоль косы, в которую были вплетены маленькие золотые орнаменты и которая ниспадала с левой стороны её лба. Белый яшмак достигал до самых её ступней, которые были обуты в маленькие туфельки из красной кожи.
Когда она приблизилась ко мне, я был восхищён, не столько деталями её белого убранства и прекрасными линиями её грациозной фигуры, которую полупрозрачное одеяние вряд ли было способно скрыть, но скорее её удивительными глазами газели, которые выглядели столь же сверхъестественно, как и у её брата, за исключением подводки кохлой, делающей их чуть больше и ещё сияющее.
Никакой вводной части не последовало; со скромно потупленными глазами девушка поприветствовала меня и заняла место на груде подушек перед маленьким кофейным столиком в конце дивана. Шейх, сидящий рядом со мной, и Абу Табах, что-то быстро писавший на узком отрезе бумаги тростниковым каламом, завершали нашу компанию. Шейх хлопнул в ладоши, тут же вошёл человек с медной жаровней, в которой тлел уголь, и, поместив её на пол, немедленно удалился. Диван был освещён лампадой, свисающей с потолка, и её свет, льющийся вниз на белую фигуру девушки, в то время как прочие фигуры и объекты оставались в сравнительной тени, создавал картину, которую я вряд ли способен забыть.
В напряжённой тишине Абу Табах извлёк из коробки на стол некую резинистую субстанцию. Далее он окропил её над огнём жаровни, а девушка тем временем протянула маленькую ручку и круглое нежное плечо через стол; имам вновь окунул свой калам в тушь и изобразил на развёрнутой вверх ладони грубый квадрат, который он разделил на девять частей, написав в каждом меньшем квадрате арабскую букву. Наконец, в центр этого квадрат он уронил маленькую капельку туши, на которой, в ответ на быстро сказанные слова, его сестра зафиксировала пристальный взгляд.
Затем Абу Табах уронил в жаровню один за одним фрагменты исписанной им бумаги, на которой был, как я предположил, записан текст инвокации. Тут же, стоя между курящейся жаровней и девушкой, он начал произносить приглушённое бормотание. Мне стало понятно, что меня ожидает церемония дарб эль-мендел, а Абу Табах, несомненно, выступит в роли саххара, или адепта в искусстве, известном как эр-рухани**. За вычетом этого неразборчивого бормотания, никаких других звуков не нарушали тишину комнаты, пока неожиданно девушка не стала говорить на арабском сладким, но монотонным голосом.
– Вновь я вижу кольцо, – произнесла она, – рука держит его передо мной. На кольце – зелёный скарабей, а на нём записано имя царя Египта… Кольцо пропало. Я больше не вижу его.
– Ищи его, – приказал Абу Табах низким голосом, и бросил ещё немного благовония на огонь. – Ты ищещь его?
– Да, – ответила барышня, теперь её начала бить сильная дрожь, – я в нижнем проходе, который столь круто уходит вниз, что я боюсь.
– Ничего не бойся, – сказал Абу Табах, – иди по проходу.
С поразительной точностью девушка описала проход и шахту, ведущую к камере царя в пирамиде Мейдума. Она описала расщелину в стене, где некогда было спрятано кольцо (если только Хасан эс-Сугра достоин доверия).
– Здесь свежая дыра в каменной кладке, – сказала она. – Картинка пропала, я стою в некоем тёмном месте и та же самая рука вновь держит кольцо передо мной.
– Это рука восточного человека, – спросил тогда Абу Табах, – или же европейца?
– Это рука европейца. Он исчез. Я вижу похорнную процессию, идущую из Рикки в пустыню.
– Следуй за кольцом, – направил сестру Абу Табах с причудливой, неотразимой ноткой в голосе.
Вновь он окропил духами жаровню, после чего мы услышали:
– Я вижу фараона на его троне, – продолжал монотонный голос, – на указательном пальце его левой руки надето кольцо с зелёным скарабеем. Перед ним стоит заключённый в цепях; женщина умоляет царя, но тот глух к ней. Он снимает кольцо с пальца и передаёт его стоящему перед его троном – человеку с очень злым лицом. Ах!…
Голос девушки оборвался низким воплем страха или ужаса. Но:
– Вернись из прошлого в настоящее. – приказал Абу Табах. – Где кольцо сейчас?
Он продолжил своё странное бормотание, пока девушка, которую всё жестоко трясло, вновь всмотрелась в озерцо туши. Внезапно она заговорила:
– Я вижу длинную череду мертвецов, – прошептала она, скорее напевая, чем говоря, – они всех рас Востока, и некоторые завёрнуты в мумийные бинты; бинты запечатаны роковым кольцом фараона. Они медленно проходят мимо, следуя по своему пути через пустыню из пирамиды Мейдума к узкому ущелью, где стоит палатка. Они идут, чтобы призвать кого-то, кто готов присоединиться к их компании…
Я полагаю, что всему виной удушающий аромат горящих благовоний, но на этом месте я осознал, что меня одолела дрёма и что немедленный выход на свежий воздух просто необходим. Тихо, стараясь не нарушить сеанс, я покинул мандару. Оставшаяся в помещении троица была столь поглощена причудливой церемонией, что мой уход остался незамеченным. Снаружи, в прохладе пальммовой рощи я вскоре восстановился. Я гадал, что было бы, если я обладал таким душевным складом, который позволял бы мне созерцать с беспристрастием вереницы мертвецов, разгуливающих в своих саванах.
V
– Истина ныне полностью проявила себя, – сказал Абу Табах, – откровение завершено.
Вновь я забрался на белого верблюда, и таинственный имам скакал рядом со мной на своём корабле пустыни, который был менее запоминающегося оттенка.
– Я тебя услышал, – ответствовал я.
– Бедный Ахмед Абдулла, – продолжал мой друг, – у которого не было много мудрости, знал, как знал и Хасан эс-Сугра, о спрятанном кольце, так как был одним из тех, кто сбежал из пирамиды, не желая больше входить туда. Тем не менее, ему шептала на ухо жадность, и он раскрыл секрет одному англичанину, по имени Бишоп, и тот нанял его для помощи в добыче кольца.
Наконец меня озарило… и вместе с этим пришло ужасное предчувствие.
– Мне кое-что ведомо об опасности, – сказал Абу Табах, – но не всё. Англичанина я предупредил, но он пренебрёг моим предупреждением. Уже и Ахмед Абдулла мёртв, посланный своим нанимателем к пирамиде; и тогда люди Рикки отправили за мной. Теперь, извсестными тебе методами, я узнал, что злые силы угрожают и твоей жизни тоже, но в какой форме, мне неведомо было на тот момент, за исключением того, что в связи с твоей смертью мне был явлен знак Сетха.
Я содрогнулся.
– То, что секретом пирамиды было кольцо фараона, я не знал до самого конца, но теперь мне открылось, что вещь силы – это смертоносное кольцо Снофру…
Громада пирамиды Мейдума замаячила над нами, пока он говорил, так как мы были уже близки к месту нашего назначения; и близость её вызвала во мне физическую дрожь. Не думаю, что чек в тысячу фунтов стерлингов склонил бы меня посетить это место вновь. Роковое кольцо Снофру обладало неуютными и сверхъестественными качествами. Насколько мне было известно, ни одного экземпляра подобного кольца (lettre de cachet*** указанного периода) не имелось ни в одной известной коллекции. Одно подобное изделие, датирующееся намного позже Снофру, с картушем Апепи II (одного из царей-гиксосов, или пастухов) было найдено в XIX-ом столетии; про него говорилось, что его носил Иосиф как эмблему власти, дарованной ему фараоном. Сэр Гастон Масперо и другие авторитеты признали в нём фальшивку и оно исчезло с поля зрения антикваров. Я так и не узнал, какая же фирма его изготовила.
В миле к западу от пирамиды мы нашли стоянку Тео Бишопа. Я подумал, что она пуста – пока не вошёл в маленькую палатку…
На деревянном ящике стояла масляная лампа; и в её лучах лицо человека, растянувшегося на складной кровати, выглядело жёлтым. Моё предчувствие оправдалось; Бишоп должен был войти в пирамиду менее чем за час передо мной; это его силуэт я видел тогда на фоне холма и неба, когда в первый раз забрался на склон. Его постигла та же участь, что и Ахмеда Абдуллу.
Он был мёртв как минимум два часа, и по определённым и отвратительным опухолям его желёз я понял, что он встретил свой конец от укуса египетской рогатой гадюки.
– Абу Табах! – возопил тогда я неестественно охрипшим голосом, – тайник в камере царя – это же гнездо гадюки!
– Ты говоришь мудро, Кернаби-паша; гадюка – это слуга джинна.
На третьем пальце распухшей правой руки Бишопа было надето кольцо с недоброй историей; и мистическое значение Знака Сетха стало очевидным. К обычному картушу фараона был добавлен символ бога разрушения, а именно:
Мы захоронили его в глубокой яме, накидав сверху на могилу груду камней, чтобы шакалы пустыни никогда не тревожили бы последнего владельца рокового кольца Снофру.
====================
Примечания
*природная минеральная вода из источников в Виши, Аверуан, Франция, содержащая бикарбонат натрия, другие соли щелочных металлов и т. д., используемые для лечения нарушений пищеварения, подагры и т. д. Воды аналогичного состава, как природного, так и искусственного. – прим. Пер.
**судя по описанию, Абу Табах использует средства индо-египетской магии на арабский манер: девственницу-ясновидящую, смолу стиракса или нечто подобное, тушь для леканомантии, магический квадрат Пифагора/Абрамелина, инвокации к Единому для правильной дивинации.
Сама наука о магических квадратах (аль-вакф, будух) и печатях (хатам) черпает свои знания из "ульм ул-хуруф", что означает науку букв.
Предполагается, что традиция будух (магических квадратов) предшествует Корану. Среди других атрибутов исламскому лушу приписывают следующие эффекты: что человек находит любовь; обеспечение себе помощника; предотвращение детских страхов; лечение головных болей, заболеваний желудка, лихорадки и эпилепсии; предотвращение краж, нападений бандитов и отравления; помогает найти потерянные объекты. Возможно, эти различные цели требовали записывать квадрат на определенной поверхности: части человеческого тела, например, лоб, ладони или ногти; используя конкретное вещество, такое как кровь, чтобы нарисовать квадрат и пройти физический ритуал или выполнить сопровождающий повтор.
Не просите у меня точных координат во времени и пространстве. В те дни я зачастую был пьян, и ещё я всегда путался в показаниях компаса. Знаю только, что оно произошло некоторое время спустя после событий Второй Мировой, и что тогда я путешествовал через пустыню где-то невдалеке от Сирии. Возможно, что мы пересекли границу. Не могу сказать точно.
Как бы то ни было, мой проводник оставил меня с наступлением сумерек. Просто уселся там на песок, что-то бормоча, и отказался сделать хотя бы шаг дальше. Голук, погонщик верблюдов, по-видимому, не мог выбрать, что же ему больше по душе: примкнуть к проводнику или же продолжить путь со мной. Мы спорили, ругались и, в конце концов, я плюнул на них и двинулся дальше верхом на собственном верблюде. Я определённо не желал проводить ночь в пустыне. Я видел впереди огни и поклялся, что дойду до них к наступлению ночи. Я сказал двум этим песчаным крысам, что мы встретимся на следующий день, и был таков.
Стоило мне ускориться, как ветер набрал силу. Вскоре вокруг меня засвистело, подобно некоему сорту арабских банши – если только такие существуют. Ветер завывал, и стенал, и рыдал, и ни на секунду не прекращался. Была тут одна странная штука, надобно сказать. Несмотря на ветрище, песок вокруг едва ли двигался с места. Я не мог понять этого.
Я уж было начал поздравлять себя – огни впереди маячили совсем близко, когда верблюд вдруг остановился. Он грузно опустился на песок и отказывался вставать. Я проклинал и пинал и уговаривал животное, но оно не двигалось. Попросту скочевряжилось там, подобно безобразной языческой бестии, каковой оно и было, и даже и не думало шевелиться.
Бранясь на чём свет стоит, я стащил с него свой рюкзак, забросил его на плечи и двинулся дальше. Я абсолютно точно решил провести ночь в городе, лежащем вверх по дороге.
Я упорно прокладывал себе путь, в то время как этот неистовый ветер трепал меня, как если бы я был тряпичной куклой. Меня крутило туда-сюда в песках, я едва не падал плашмя несколько раз, но продолжал движение.
У меня было странное ощущение, что огни словно сами приближались навстречу мне, и вот, неожиданно, я увидел город.
Мне никогда не доводилось видеть подобное место, ни раньше, ни позже: искривлённые каменные дома с крутыми черепичными крышами, безумным образом нависающие над узкими улочками, около половины которых состояли из ступеней, чужеземные резные фронтоны, причудливой формы зарешёченные окна с вставленными в них сверкающими дисками цветного стекла, и приземистые, квадратного сечения колпаки дымоходов, кажется, из обсидиана. Всё это напомнило мне иллюстрацию с обложки книги сказочных историй, которая была моим сокровищем в возрасте пяти или где-то около лет.
И ещё у меня было безумное представление, что чёртов ветрище берёт начало где–то в этом странном городе. Тем не менее, его царствование здесь было беспредельно. Он прочёсывал взад-вперёд угловатые улочки, сотрясал блестящие витражные окна и завывал вокруг чёрных сияющих дымоходов. Он был вверху и внизу, внутри, снаружи и не прекращался ни на миг. Было похоже, как если бы весь этот город провалился в ветряной котлован.
Поначалу я не видел ни души; наконец, когда мои глаза настроились более-менее, я заметил несколько тусклых фигур, спешащих вдоль углов зданий, или же снующих вверх и вниз нескончаемых ступеней. Я медленно брёл вперёд, нахмурив лоб, ссутулившись против ветра, но никто не обращал на меня ни малейшего внимания. До моих ушей не доносилось ни единого обрывка звука, помимо погребальной песни ветра.
Мне хотелось спросить хоть кого-нибудь, где тут можно найти постоялый двор, или что у них тут понимается под съёмным жильем, но, кажется, я не мог подобраться как следует к кому-либо, чтобы можно было заговорить. Я раз попытался, когда мимо меня проскользнула теневая фигура, но мой голос был выхвачен и унесён проклятым ветром.
Я бродил вдоль да около, вверх и вниз по ступеням, пройдя около семи кварталов, когда увидел огни, сияющие скозь толстое, фиолетового оттенка стекло маленького окошка. Снаружи, над входной дверью, раскачивался и скрипел на ветру не поддающийся расшифровке знак. Я решил попытать удачу.
Подняв щеколду, я открыл массивную дверь и ступил внутрь. Как только она захлопнулась позади меня, я тут же погрузился в то, что показалось мне абсолютной тишиной и темнотой. Двигаясь на ощупь вперёд, я подбежал к занавеске и отдёрнул её. И заморгал от внезапно хлынувшего света.
Оказалось, что я стоял в своего рода старомодной питейной с низким потолком. Несколько стариков в конических шапках сидели за маленькими овальными столами, потягивая напитки. То, что я бы назвал барной стойкой, располагалось в центре этого заведения, значительно ниже уровня общего пола. Пять или шесть ступеней вели туда. Это было ни чем иным, как большущим квадратным столом с круглым отверстием в центре для бармена. Он и сидел там на стуле, окружённый зелёными, синими, чёрными бутылями и несколькими маленькими серебряными чашками.
Когда я вошёл, старики уставились на меня; бармен же не шевелился. Когда я подошёл к барному столу и начал спускаться по ступеням, то мне стало видно, что тот тяжело развалился на своём стуле, очевидно, в глубокой дрёме.
Звяканье золотого кругляша, однако, мигом его пробудило. Я выбрал одну из зелёных бутылей и серебряную кружку и поднялся обратно к столикам.
Я до сих пор не уверен, что это было за пойло, но стоило мне пригубить из серебряной кружки, как я почувствовал себя новым человеком. Ликёр был огненным и в то же время мягким, если вы понимаете, что я имею в виду. Он не встряхивал; напротив, от него по телу разливалось тёплое сияние, которое разгоняло и питало само себя.
Я уже был на половине содержимого бутыли, когда один из старожилов, сидевший в одиночестве, встал и подошёл ко мне. Он постучал мне по плечу и вопросительно кивнул на пустой стул напротив моего собственного.
Я довольно несдержанно пригласил его и предложил налить из моей зелёной бутыли. Он принял это с живостью, подставив свою серебряную чашку.
Пока он так сидел и глушил напиток большими глотками, мне пришло на ум сравнение с гномом, или с цвергом из преданий. Его, по-видимому, иссушило и сморщило от экстремально пожилого возраста, но его глаза были более живыми, чем у кого-либо, мною виденного. Зелёного оттенка, они попросту танцевали. Я почуял, что он может смотреть прямо внутрь моего черепа и читать каждую мысль.
Мой собутыльник – который, между прочим, так и не представился – кажется, владел целой энкиклопедией, помещавшейся в этой его сморщенной коричневатой голове. Его ответы были восхитительны; единственная вещь, которая изредка сбивала и раздражала меня, было его замешательство – реальное или напускное – относительно потока Времени. Он говорил так, как если бы Атлантида погрузилась в море в прошлом году, как если бы Карфаген пал несколько месяцев назад, а Аттила и его орды зверочеловеков прогремели только вчера.
Когда зелёная бутыль опустела, я заказал ещё одну, а потом ещё. Мой эльфийский компаньон ставил мне кружку за кружкой и, казалось, его нисколько не брало. Я совершенно точно знал, что сам скоро надрызгаюсь в дымину, но мне было плевать.
Часы шли. Наша беседа блуждала по времени и пространству. Я слушал, затаив дыхание, пока маленький гном в конической шапке рассказывал разные вещи. Он говорил так, как если бы был живым очевидцем событий, случившихся тысячелетия тому назад.
Наконец прозвучал гонг, фиолетовые огни потухли, и мой компаньон поднялся на ноги. Он поклонился.
“Позвольте мне, сэр, препроводить вас в мою скромную обитель. Она, по крайней мере, может служить убежищем на ночь.”
Я тоже встал, пошатываясь.
“З-псиб,” – выговорил я, – “но я ды-думаю, штэ-эт и есь г-гыстнца.”
Он загадочно улыбнулся.
“Никоим образом, сэр. В комнатах наверху живут постоянные жильцы. Этот человек только лишь готовит usquebaugh.”
Пока мы с моим миниатюрным спутником покидали заведение, я чувствовал, что глаза присутствующих глядят нам в спину.
Стоило нам очутиться снаружи, как ветер накинулся на нас. Если до того он казался мне диким, то теперь он просто взбесился. Он гудел и ревел сквозь эти узкие аллеи, напоминая начало песчаного урагана. Я испугался, что меня сметёт с ног, но мой маленький приятель бежал вприпрыжку впереди, вверх и вниз по ступеням, столь же проворно, как горный козёл. Беседа, естественно, была невозможна. Я молча следовал за ним.
Вскоре он словно бы исчез в стене, шедшей вдоль одной стороны извилистой улицы. Когда я подошёл ближе, то увидел, что он проскользнул в проём столь малого размера, что мне пришлось лезть бочком. Несколькими ярдами ниже мой провожатый держал нараспашку плетёную дверцу. Я проследовал за ним внутрь, и он задвинул большую деревянную щеколду.
Сравнительно хилая дверь и увесистый деревянный болт смутили меня; полагаю, что я даже улыбнулся над этой несообразностью.
Он прочёл мои мысли.
“Болт нужен только чтобы держать её закрытой, друг мой. Нам не страшно то, что может попасть внутрь!”
Я содрогнулся и последовал за ним вверх по каменным ступеням, которые скоро стали казаться мне бесконечными. Они извивались и сворачивались и крутились в обратную сторону. Примыкающие стены были из прочного камня; единожды или дважды мы прошли мимо неровно горящего факела из хворостины, вставленного в стенную скобу.
Я уже был вконец измотан, когда лестница закончилась и мой хозяин повёл меня вниз по тёмному каменному коридору.
Он открыл другую дверь – толстую, бревенчатую, усиленную торчащими железными заклёпками – и кивком пригласил меня внутрь.
Комната была схожа с лабораторией средневекового алхимика или логовом чародея. Ряды инкунабул заполняли полки; столы были завалены древними картами, компасами, флаконами цветных жидкостей, мензурками и ретортами, маленькими резными каменными фигурками, рулонами пожелтелого пергамента и некоторыми другими вещами, для которых у меня даже не было названий. Из ниши, вырезанной в верхней части алькова, на меня скалился человеческий череп.
Захлопнув дверь, мой друг махнул рукой в сторону кушетки, сам же исчез за укрытым завесой альковом и, наконец, возвернулся, держа в руках квадратную бутыль тёмного стекла и две серебряных кружки.
Он разлил по чашкам янтарного цвета жидкость.
“Финальная капля для залога доброго ночного сна, мой друг!”
Он поднял одну из кружек.
Как только я принял тост, некий звук откуда-то снаружи заставил моего визави обернуться. В этот момент я выплеснул содержимое чашки на каменный пол позади скамьи.
Но когда он развернулся обратно, я поднял кружку в мнимом тостующем жесте, поднёс её к губам и сделал вид, что пью.
Он поднял свою кружку, но у меня сложилось впечатление, что он едва ли прикоснулся к напитку.
Затем он кивнул, глядя на меня по-совиному.
“У нас была знатная беседа. Вы обладаете достойным интересом ко всем вещам видимым и невидимым! Я многое вам поведал, но я едва ли отдёрнул занавес. Давайте же, друг мой, следуйте за мной! Последний жест гостеприимства перед тем, как вы уйдёте на ночлег!”
Поставив кружку на стол, он двинулся в сторону дальнего угла комнаты. Заинтригованный, я последовал за ним.
Огромная дверь, ещё более толстая, чем предыдущая, и усиленная железными обручами, пряталась в тенях одного из углов. Он рывком распахнул её, чтобы явить короткий пролёт ступеней, ведущих вверх. Открывшаяся моему взору комната была небольшая и круглая. Я немедленно понял, что его лаборатория располагалась на самой верхотуре здания и что эта небольшая мансарда была своего рода башенкой, выдающейся над одним из углов крыши.
В крупной внешней комнате мне не было слышно ни звука, но здесь же, в башенке, безумное завывание ветра вновь стало слышимым. Я взглянул вверх, но не увидел ничего, кроме слабого отблеска света.
Мой гномоподобный хозяин подстрекал меня взойти по ступеням.
“Дайте своим глазам время настроиться к изменившемуся освещению,” – инструктировал он меня. – “Тогда вы увидите гораздо больше!”
Подходящий по размерам квадрат выпуклого стекла был вставлен в одну из стен башенки. Он выглядел поначалу дымчатым, и мне не было видно ни зги, но постепенно стекло стало проясняться, и тогда я вообразил, будто вижу движующиеся за окном тени.
Тени! Если бы только они ими оставались! Но стекло очистилось достаточно быстро, и затем мне явилось мимолётное видение такого ада, которого я никогда не надеюсь узреть вновь.
Словно бы зависнув во внешнем воздухе, плавая туда-сюда, корчась и извиваясь, там было огромное войско. Нет никаких подходящих слов в нашем ограниченном языке, которыми я мог бы охарактеризовать их. На ум мне приходят человеческие выкидыши, каким-то образом наполненные некой отвратительной полужидкостной жизнью, или же монструозные элементалы из неких бесконечно удалённых концов вселенной, или полуоформленные галлюцинации какого-то невыразимого бога жестокости и хаоса, извергнутые в бытиё в дьяволском вареве, которое бурлило и клокотало там снаружи в ночи, поддерживаемое крыльями этого завывающего ветра. Они были богомерзкой, демонической ратью внешней тьмы, милостиво скрытые от обыденного человечьего зрения.
Они бормотали и зевали, сворачиваясь вместе с волнами ветра, их мертвенно-белые глаза вплотную прижимались к оконному стеклу. Я думал о трупах, давно мёртвых, хлестаемых и перекатываемых течениями в глубинах яростного моря. Пасти, гнусные и серые, как подошвы мокасин, мяучили и гримасничали. Склизкие обрубки, которые казались чем-то вроде придатков, тыкались в стекло. В какой-то момент мимо проплыл испещрённый рытвинами хоррор, по-видимому, пожиравший собственные внутренности, после чего исчез.
С подступившей к горлу рвотой, сотрясаясь от ужаса и омерзения, я попробовал отвернуться от стекла; однако ж, я продолжал глазеть, не в силах двинуться, подобно лесной пичуге, замершей в параличе при виде раскачивающейся головы змеи.
Коварное хихиканье прозвучало за моей спиной. Мой крохотный друг заговорил.
“Вы заворожены, сэр. И с полным на то основанием. Мало кто за пределами этого города видел то, что видите сейчас вы – и могу вас заверить, что никто из видевших сиё зрелище не выжил.”
Вновь заскрежетал по моим ушам его сухой смех.
“Но теперь я обязан известить вас, что в течение нескольких секунд вы станете полностью беспомощны. Вы будете лишены способности двигаться – помните наш маленький тост, э? – но созраните все ваши чувства: зрение, слух, и т.д. Я должен буду покинуть вас в этой башенной комнатке, но не стоит отчаиваться, мой добрый друг. Очень скоро у вас появятся гости. Окно отодвинется наружу. Вы будете положительно ошеломлены! Дети ветра поиграют с вами в свои забавы. Возможно, их игривое настроение подскажет им вырвать у вас все волосы и оторвать немного плоти, прежде чем они закончат. Они возьмут вас наружу навстречу ветру, друг мой. Возможно, несколько красных костей будут раскиданы на песке спустя пару-тройку часов.”
Он сделал паузу, после чего его голос взял ноту глумливого извинения.
“Ты понимаешь справедливость всего этого? Тебе было позволено войти в наш город и к тому же тебя неплохо развлекли. Ты должен заплатить цену. В любом случае, это честь для тебя – быть отданным на растерзание детям ветра. Пока их не снабжают случайной жертвой, они ведут себя беспокойно. Держать их над крышами города – наш первостепенный долг как граждан. Можешь представить себе общее смятение, если они спустятся к самым нашим улицам? Доброго пути, дорогой друг.”
На протяжении этого монолога я оставался в идеальном спокойствии, едва дыша. Но в момент, когда я услышал, что мой коварный хозяин двинулся по направлению к выходу из башенки, я рванулся к жизни.
Крутанувшись, я прыгнул вниз на ступени, приземлившись прямиком ему на голову. Он тяжело повалился, застигнутый врасплох, но в следующий миг стал отбиваться, словно загнанный в угол барсук. Он кусался, царапался и пинался, но в меня вселилась сила, какая случается у безумцев. Меня переполняла ярость берсерка. Я колотил по этому гномскому лицу до тех пор, пока оно не превратилось в мякоть, и я уже решил, что его череп сейчас расколется об каменные ступени.
Как только он прекратил сопротивляться, я не стал терять времени. После финального взгляда на это чудовищное окошко, ведущее в ад, я бросился прочь из башенной комнаты, грохнул увесистой дверью и задвинул здоровенный внешний шпильболт.
Пока я, задыхаясь и привалившись к стене, стоял там, то заметил своего рода гандшпуг, выдающийся из стены рядом с дверью. Я мгновенно понял, что этот механизм управляет открытием и закрытием башенного окна. Когда рычаг двигается в одну или в другую сторону, выпуклое окошко, по-видимому, скользит туда-обратно в рифлёной выемке башенной стены.
В то время, как я раздумывал над этим открытием, до моего слуха донёсся скребущий, царапающий шум внутри мансарды. Очевидно, несмотря на мою отменную взбучку, мой смертоносный хозяин всё же приходил в себя. Судя по звуку, он возился с дверным механизмом.
Мгновенно меня одолели свежие страхи – страхи, что он может как-то открыть дверь и познакомить меня с каким-то новым видом ужаса, против которого мои кулаки из плоти и крови будут бессильны, а также, что он может вызвать подмогу.
Я действовал по импульсу, не дав себе времени обдумать возможные последствия. Бросившись к стене, я потянул рычаг вниз до самого упора.
На секунду воцарилась абсолютная тишина; затем я услышал приглушённый ревущий звук. Немедленно после этого раздался вопль, от которого зашевелились корни волос на моей голове. Это напомнило мне протяжный, тонкий, отчаянный и безнадёжный визг огромной крысы, расплющенной в стальных челюстях крысоловки. Он длился и длился, неописуемый агонизирующий визг совершенного мучения.
И затем я услышал другие звуки: бубнящие, ощупывающие, хихикающие, хлопающие, мяукающие – и всё это перемешивалось с нарастающим рёвом ветра.
Писк быстро достиг крещендо; он стал столь пронзительным, столь проникающим, что я вообразил, что его слышно на мили вокруг.
Неожиданно вопль стал затихать. Сперва казалось, что он доносится непосредственно из окна башенки; затем он отдалился в ночь, пока постепенно не затерялся в вечном свисте и вое ветра.
Был ли этот дикий визг отчаяния слышен на весь город? Как только эта мысль пришла ко мне, я ринулся из комнаты, вниз по тёмному коридору к закрученным ступеням лестницы. Невзирая на их завитки, я практически летел. Выдернув щеколду из плетёной двери, я вышвырнулся в ночь и бросился бежать, спасая свою жизнь. Я нёсся так, как никогда за всю прежнюю и будущую жизнь. Вверх и вниз по ненавистным аллейным ступеням, вдоль по длинным улицам кромешной тьмы, где стены домов разделялись шириной едва ли не в шаг, мимо тусклых, пустынных булыжных площадей, которые, казалось, существуют от начала записанных времён.
Более одного раза я падал вперёд головой, но тут же вскакивал и бежал дальше. Я пребывал в полной уверенности, что за мной во всю прыть спешит погоня, и что мой единственный шанс – это добежать до окраин города и продолжить эстафету через просторы пустынных песков.
Когда дома, в конце концов, стали редеть, моё дыхание вырывалось тяжкими рваными всхрипами, а мои ноги била дрожь. И всё-таки я не давал себе передышки, пока не почуял песок под моими стопами и не увидел над головой далёкие звёзды. Даже тогда я не остановился. Я бежал и бежал, пока темнота не завихрилась вокруг меня, а мои ноги не подкосились.
Когда же я открыл глаза, солнце уже взошло. Погонщик верблюдов, Голук, сидел на корточках рядом со мной.
Когда я стал описывать свои ночные приключения, он воззрился на меня так, как если бы я был трупом, вернувшимся к жизни. Наконец, сделав знак, отгоняющий демонов, он потряс головой.
“Вы сбежали живьём из города семи ветров, эфенди!” – воскликнул он. – “О почтенный, вы один из десяти тысяч.”
Я осмотрелся вокруг. С каждой стороны света, протягиваясь до дальней линии горизонта, не было ничего, кроме ровного моря песчаных дюн.
“Но Голук, я же не мог пробежать так далеко. Ты что, привёз меня сюда на своём верблюде?”
“Я нашёл вас там, где вы сейчас лежите.”
Теперь был мой черёд вылупиться на него.
“Где же тогда этот город, как его бишь, град семи ветров?”
Он неясно махнул в сторону горизонта.
“Там он где-то. Они могут делать его невидимым по желанию. Он был здесь с самого начала времён!”
“И кто такие “они”, Голук?”
Он поглядел на меня, как бы сжалившись над моим невежеством.
“Чародеи, почтенный сэра, кто ж ещё. Они владеют городом семи ветров столько же, сколько дрейфуют пески по пустыне. Иногда его называют городом колдунов.”
“А что это за семь ветров? Мне известны только четыре.”
Голук поднялся на ноги.
“Четыре ветра – земные, и три ветра – адские!”
Он двинулся к своему верблюду и больше не сказал ни слова.
Он довёз меня до ближайшего пограничного поселения и в спешке оставил. Было ясно, что он более не имеет желания путешествовать в моей компании.
Вот и вся история. Седеющий старикан-торговец, которого я позже повстречал на тунисском базаре, поделился со мной, что Град Семи Ветров существует на другом уровне временного континуума. Но никто из местных на самом деле не имел охоты распространяться об этом.
Некоторые из моих друзей заключили, что всё это приключение было форменным кошмаром, вызванным чрезмерным распитием бузы.
Голук, погонщик верблюдов, думает иначе.
Конец
ПРИМЕЧАНИЕ ВИКИПЕДА
Поющие пески с глубокой древности вызывали множество народных суеверий. В дошедших до наших дней легендах пение песков объяснялось деятельностью духов пустыни, фантастических животных, звучанием колоколов погребённых городов, мощными, бушевавшими под землёй реками и многими другими необыкновенными причинами.
Одна из легенд гласит: «В древние времена путешествовал по миру шайтан (то есть чёрт). Подсматривал за людьми, строил козни, успевал везде и не пропускал ничего. Однажды прогневался на него Всевышний и лишил возможности молниеносно передвигаться с одного места в другое. Тогда шайтану пришлось пешком добираться до своего дома — а дом стоял на вершине горы. Долго шайтан шёл по степи, пробирался по извилистым тропам вдоль берегов реки Или, наконец устал и прилёг отдохнуть. Так труден был его путь и так тяжело было бремя свершённых им деяний, что шайтан уснул крепким сном. И спит он до сих пор, обратившись одиноким барханом, и ничто и никто не могут его разбудить — ни палящее солнце, ни дожди, ни грозы, ни ветры. Только иногда одинокий стон вырывается из его груди, когда кто-то пытается потревожить навсегда уснувшего шайтана».
Шеддад и Шеддид, сыновья Ада и внуки Уза, прославились по всему Хадрамауту, а родились они на свет в районе Акаф, земле пустынь, окружённой пустынями, заброшенной как Хиджаз, бесплодной как Техама, выжженной как "красная" Дахна, ужасной, как Гоби, и менее изученной, чем Сахара. Древние евреи называли Хадрамаут Хазармавет, что значит "двор смерти", и таковое замогильное именование вполне соответствует чёрным скалам, которые громоздятся тут и там над осыпающимся песчаными отмелями, подобно столь многим колоссальным надгробиям посреди мрачнейшего из кладбищ. Здесь же обитало племя Ад, не просто процветавшее, но совершившее вещи, навсегда запечатлённые в легендах и песнях.
Пересекая пустыню Хан-Халь, Марко Поло сообщает, что стал очевидцем призрачных видений, и даже слышал, как они разговаривали, называя людей по именам их, и стопорили его караванщиков такими странными звуками, как топот лошадиных копыт, удары в барабаны, игра на флейте и на других музыкальных инструментах. На Востоке принято относить эти призрачные пустынные манифестации к одному из множества аспектов мировой духовной тайны, и древний араб никогда не шёл в пустоши с наступлением ночи, не произнеся с должной торжественностью молитвы проверенную поколениями формулу уверенности: "Спешу я к убежищу хозяина этой земли, да защитит меня он от глупейших из своих подданных".
Не подлежит сомнениям убеждённость бедуинов в том, что в неисчислимые века до сотворения Адама Аллахом из огня были созданы мириады джиннов или гениев, наслаждавшихся дарами этого мира под началом успешных правителей, имевших общее имя Сулейман. Эти воздушные создания, как бы то ни было, имели низшую природу и не только страдали смертными желаниями, как то: еды, питья и размножения, но и были к тому же подвержены порче и смерти. Посему, когда их развращённость вызвала праведный гнев Аллаха, он приказал Иблису изгнать их в самые неприютные пустыни, где их держали в строгом заточении, однако не без некоторой степени свободы действий. Так как им было позволено упражнять свои потенциальные энергии и потакать разнообразным наклонностям к добру либо ко злу, одни становились злобными, другие же – благодетельными. Схожие с фейри Пери, гигантские Дивы и зловещие Таквины*, или Судьбы, упоминаются в Коране, каковой факт снимает вопрос об их существовании.
Итак, секрет мощи Ада, позволившей ему процветать и умножаться в сердце запустения, заключался во владении джиннами, перешедшими ему от его отца Уза, сына Арама, бывшего сыном Шема, одного из трёх отпрысков Ноя. Имея в услужении нечеловеческих помощников для выполнения проектов, Ад задумал строительство самого грандиозного дворца на земле в глухомани Адена, и намекнул об этом проекте старшему сыну Шеддаду. Воображение Шеддада тут же воспламенилось, однако объём предложенного плана делал его реализацию несколько затруднительной, невзирая на природу рабочей силы.
– Твой план, отче, превосходит по величине саму Бабилонскую башню, однако в мои амбиции входит ещё и окружить величайший из дворцов под небесами садами, подобными Парадизу, и для этого сил, данных тебе, должно вполне хватить. – сказал так первый сын Ада.
– Дворец и сады пусть будут возведены руками невидимыми! – воскликнул Ад в хвастовстве, после чего приступил к рисованию чертежа на песке.
По его задумке, дворец должен был покоиться на плато, равным по высоте самому высокому месту Йемена, иметь достаточно свободного пространства, чтобы вместить всё его потомство, умноженное тысячекратно, а его главной жемчужиной должен стать зал невероятной величины, с комнатой для царского трона, стоящего посреди двора его и воинства, а всё громадное сооружение должно быть укрыто садом, подобным Эдену, доступ же к нему был бы позволителен
лишь с царского указа.
Сказочная мечта Ада вновь была приукрашена его изобретательным сыном, предложившим разместить вокруг дворца кварталы княжеских жилищ, сады бы окружали весь дворцовый район целиком и, в свою очередь, были бы огорожены стеной с величественными порталами. Дополнительное новшество было высоко оценено Адом, однако исполнение задуманного сопрягалось с элементом опасности, о которой его проектировщикам было неведомо и которая оказалась фатальной для измыслившего столь дерзкий план. Уверившись, что настало должное время для начала работы, тёмной ночью Ад в одиночестве направил стопы свои в мрачное место, чтобы сонастроить себя с могучим инструментарием, на который возлагал он осуществление мечты своей. Встревоженный ли мрачной заброшенностью пустыни, или же смущённый инстинктивным ужасом перед сверхъестественной машинерией, должной быть пущенной в ход, заклинатель произнёс неправильную формулу, и последовало нечто чудовищное. Вместо сияющих духов, склонившихся перед ним, он узрел отвратительный легион демонов, виляющих хвостами, обрушившихся на него подобно буре, хмурых и скалящихся, с глазами, метающими ярость и ненависть. По недоумию Ад потревожил ужасающих Таквинов, которым ничего не стоило разорвать его в клочья, если бы не мистический знак, зажатый в его руке, талисман, который в последующую эпоху позволил Соломону связать Ашмодея и владычествовать над мириадами гениев. Однако, ужас этого момента парализовал сердце незадачливого волхва. Ад был найден мёртвым, и его тело было горестно оплакано его семьёй и всем племенем, носящим его имя.
Отнюдь не остановленный трагическим концом своего отца, Шеддад, теперь уже признанный вождь своего племени и владелец печати могущества, посвятил в секрет своего брата Шеддида, делая упор на том, что их сыновней обязанностью отныне будет во что бы то ни стало завершить начатое их родителем. Шеддид же не обладал авантюрным характером; он скорее предпочёл бы простоту шатра предприятиям, чреватым подобной опасностью, потому стал умолять своего брата отказаться от попытки, уже однажды доказавшей свою фатальность, признавая за собой самим, что вполне доволен, будучи простым членом племени. Однако, как единоличный хозяин положения, Шеддад сгорал от нетерпения узреть своё ослепительное видение принимающим форму реальности; вконец захмелев от амбиций и наплевавши на опасность, начал он действовать по замыслу отца своего и себя самого. Его общение с дружественными джиннами, подвластными его воле, оказалось более плодотворным, чем у Ада, и, поразив их чертежом, он обрисовал им, в чём заключалась их помощь в воплощении проекта в жизнь, ибо к этому времени предыдущий контур плана был даже ещё расширен, так что его приказы принимались с непререкаемым авторитетом.
– Вам требуется выстроить для меня град, с которым ничто не могло бы сравниться, а уж тем более – превзойти, какие бы усилия какого бы искусства или навыка не прилагались бы к этому; это будет дом для народа, в тысячу раз превосходящего племя Ада, и его коронным чудом должен стать мой дворец – великолепие коего подобает царю царей, и такого размаха, чтобы вместить весь царский двор и всю армию. Покоящиеся на каменном фундаменте на уровне йеменских высокогорий, стены и жилища этого города должны сиять белизной сродни алебастру, однако дворец должен быть изваян из оникса, отделанного золотом и инкрустированного драгоценными камнями. Двенадцать великолепных зал, названные по именам знаков зодиака, должны открываться в один грандиозный чертог, размахом более всех их вместе взятых, под куполом, светящимся, как небосвод, озарённый солнцем, луной и сверкающими звёздами, движущимися по велению царя вокруг его трона. Трон же должен полыхать наиболее драгоценными и удивительными самоцветами, могущими соперничать с блеском созвездий. Сокровищницы, пиршественные хоромы, павильоны для досуга, укромные альковы для любви, гроты для прохлады, балконы для созерцания, наконец, скамьи для услад, всё это должно сделать мой дворец непревзойдённым во все времена. Как дворец, так и город должны утопать в Эдеме листвы, цветов и фруктов, оживлённом птицами с искрящимся опереньем и сладчайшими трелями. Употребите ваши умения, чтобы сделать это чудо света ещё более совершенным, чем я мог бы просить, но только не менее; и пусть ваша магия сделает отступления от плана недопустимыми без царского соизволения. – завершил свою речь Шеддад, внутренне сокрушаясь, что его изобретательная мысль отставала от его скачущей амбиции быть неподражаемым в величии и славе.
– Хозяин могущественной печати, – отвечал начальник сияющего воинства, – твоё повеление есть наша забота. В одиннадцать ночей Шеддад утвердит нашу работу своим одобрением.
Возведённому в своих собственных глазах до ранга царя царей, сознающему о своей власти, равной божественной, Шеддаду требовался лишь малейший стимул, чтобы его тщеславие перескочило через само себя, и инфернальный Иблис был уже тут как тут, дабы исполнить это. В обличье ангела, дьявол, в замешательстве от сооружения Ирема, отсалютовал Шеддаду как богу.
– Рождённый женщиной, принадлежит тебе то, что достойно самого принца небесного, пред коим духи склоняются ниц, возвышенный Шеддад! – произнёс дьявольский обольститель с глубоким салаамом и поднялся на своих могучих крыльях, дабы исчезнуть в пустоте пустыни.
После такого Шеддада уже бы не удивило, что о его величестве возглашают звёзды, однако он был всё же удивлён, когда его любимая жёнушка Альмена, выслушав чудесную историю о городе, должном быть выстроенным для него джиннами, увидела дурное предзнаменование в том факте, что Шеддад проигнорировал воздать должные почести единственному истинному Богу в своём плане по строительству роскошного архитектурного ансамбля.
– Как мог Шеддад забыть Того, Кто создал небеса и землю, звёзды и духов, и по воле Чьего гнева было уничтожено племя людское во времена нашего предка Ноя? Божий храм должен возвыситься над дворцом твоим, иначе ему не выстоять, как то было предречено Худом, твоим дядьём, чьи слова были подтверждены знаками Свыше. – пеняла ему Альмена.
– Женщина, твой бог – Шеддад, и ему должно возносить молитвы, ибо владеет он могуществом и воздаст по заслугам тем, кто угодит ему. Божественная благодать наградила меня знаком отличия ещё до того, как вошёл я в этот шатёр, и в одиннадцать ночей племя Ада узрит чудо земное. Мой дворец, станет он их храмом, трон мой – их алтарём, сама ты будешь их богиней, а Шеддад – их богом! – воскликнул увлечённый вождь.
Альмена была хрупкой дочерью Евы, и картина их приуготованной божественности, нарисованная Шеддадом, была принята, как то было с одобрением ангела, и эта картина изменила её, дабы разделила она безумие её супруга. Мысли, занимавшие их днём, приходили ночью в странных видениях – толпы, преклоняющие колени перед ними, дым горящих благовоний, доносящиеся откуда-то искупительные призывания и даже цари, спешащие со всех концов земли, чтобы получить свои короны и скипетры из благословенных рук Шеддада. Что касается племени, то проще всего было бы сказать, что люди воспринимали божественный статус их вождя как вспышку откровения.
В то время, как племя Ада крепко спало в своих шатрах, мужчина и женщина осторожно выскользнули из лагеря. Они сели на двух быстроногих дромедаров и заскользили, словно призраки, в сердце пустыни, погружённые в ночь и тишь. Вновь Иблис сыграл свой трюк с заблуждающимся Шеддадом, теперь уже в компании его очарованной Альмены, в обновленном шутливом поклонении явившись воздать им хвалу в образе крылатого херувима. Вряд ли нужно упоминать, что увлечённая парочка спешила к обители их будущего блаженства. Не прошло ещё долгих часов езды, как гладкий, словно блин, лик пустошей смягчился волнами, скудно поросшими теми видами растительности, которые под силу переварить разве только верблюду – его пищеварительные силы практически равны страусу – и дорога стала постепенно забирать вверх. Вдоль оставшейся части пути стали вздыматься тут и там с угрожающе нарастающей частотой чёрные скалы, пока дикая местность не стала выглядеть, как каменный лабиринт мрачных ущелий и выступов, источенных жадными песками, вечно движущимися под порывами знойного ветра. На востоке уже занимался рассвет, когда Шеддад и Альмена достигли высоты, с которой могли созерцать ширь горизонта, ограниченную морем с юго-востока, но всё же являющую собой бесплодные земли Аравийской пустыни. Курьёзный и озадачивающий паралич речи не позволил обменяться сантиментами, и, поднявшись в гору ещё на милю или около того, наша парочка оказалась перед арочным порталом должной внушительности, открывающим вход в великий град, наполовину скрытый от глаз лесными и цветочными богатствами Эдема.
Жена и муж обменялись удивлённым взглядом, странно чуждым слышимой артикуляции чувств в то самое время, когда вокруг было столь много чудесностей. Не было никого, кто мог бы препятствовать им, как и никого, кого можно было приветствовать, так что Шеддад и Альмена привязали своих животных к мерцающим ручкам медных створок ворот и приступили к принятию суверенного владения над тем, что думалось им как их необсуждаемая собственность. Восходящую аллею впереди них можно было бы назвать "Проспектом Чар". Её извилистые повороты были огорожены хрустальными ручьями, которые ниспадали вниз ограниченными каскадами, прерываемыми люфтами, вода же в них изобиловала рыбой столь пёстрых оттенков, что напоминала об изменчивых румянцах Авроры. Высящиеся в тени деревья с их переплетающимися кронами восхитительных листьев, тропическое изобилие более низкорослых растений, отягощённое сочными фруктами или же светящееся и искрящееся мягкими красками, составляли часть восхитительного беспорядка кустов и виноградных лоз, карабкающихся вверх, извивающихся, ползущих, висящих и цветущих, но отступающих то тут, то там, чтобы раскрыть спокойное зерцало озера, прозрачного, словно берилл, или же родник самой прохладной и чистой жидкости, к которым вели сотни пересекающихся тропок, ровных и столь мягко покрытых газоном, что необутая ступня ступала по ним, словно по шёлковым коврам из лучших текстур. Здесь нота бюльбюля тонула в концерте соперничающих певцов, чьи мелодии были столь же сладки, сколь сверкающи их перья.
С жадной алчностью Шеддад и Альмена сдались перед искушениями сада, поглощая огромные количества драгоценных фруктов, но голод их, казалось, только возрастал по мере насыщения; охладительный же напиток, который они жадно всасывали, не смягчал их яростную жажду. Однако возбуждённый аппетит сделал их чувственное наслаждение невероятно увлекательным; и, среди, казалось бы, безграничного выбора яств, муж и жена могли полностью отказаться от потребностей физического тела, если бы их не пронзило непреодолимое зрелище, подобно видению внезапно разверзшихся небес.
По недоумию Ад потревожил ужасающих Таквинов, которым ничего не стоило разорвать его в клочья, если бы не мистический знак, зажатый в его руке...
Они собирались подняться на террасу, выложенную со всем магическим искусством, и полюбоваться всеми красотами природы, когда достигли входа на огромную площадь, великолепно окружённую тем, что казалось одной сплошной массой из слитых воедино множества дворцов разномастных достоинств. Один из них, с противоположного конца площади, превосходил всех остальных своим куполом, который пылал в сиянии солнца, как если бы был инкрустирован карбункулами. Симметрично пропорциональная размеру величественного пространства, по центру площади пробегала впадина, определяемая линией художественных колонн из алебастра, увенчанных шарами полированного золота, усыпанных драгоценными каменьями, и величественно возвышавшихся над рощей эмалированной зелени, густо покрытой цветами с одуряющими ароматами. В центре низины находился бассейн, наполненный стремительной водой, прозрачной как небо и оживлённой звёздными пятнами плавниковых речных обитателей. Это был лазурный поток сада Элизиума, расположенный в самом центре процессии сооружений, далеко выходящих за рамки человеческих ресурсов и изобретательности. За исключением пернатых музыкантов и зефира, перемешивающего воздух и листву, не было слышно ни звука, не было видно не единого живого создания. Потрясающее величие архитектуры, превращаюшей пантеоны в карликовые памятники тщётного человеческого стремления подражать неподражаемому, и великолепие, о котором нельзя было и грезить, памятуя об ограниченности земных искусств и богатств, какими бы великими они не были, полностью оправдывали тщеславие Шеддада о его сверхчеловеческой сущности; тщеславие, которое теперь полностью разделялось и Альменой. Всё ещё не в силах выразить своё удивление словами, они прибегали к жестам и гримасам, как если бы история о дворце Шеддада Иремского стала тождественна притче о Вавилонской башне. Их удивление усилилось ещё, когда, входя в левое крыло дворца через возвышающийся портик, они узрели высокие сводчатые чертоги, сообщающиеся через изящно вырезанные арки, создающие иллюзию, будто потолки были под стать небесам, искрящимся настоящими звёздами.
Для них уже подготовили приём в первом же зале – в нём стояли накрытые столы, сервированные безупречными золотыми приборами – яства и напитки, достойные самих богов. Часы, проведённые за роскошной трапезой, не успокоили их голода и не утолили жажды. Каждый съеденный кусочек и каждый выпитый кувшин только обостряли их тягу к большему. Когда же им всё-таки удалось вырваться от неисчерпаемых столовых блюд, их продвижение по дворцовым пространствам заняло больше времени, чем можно было ожидать, очарование же этих чертогов было столь же разнообразным, сколь и чудесным. Не считая несметного богатства и щедрого декоративного искусства, присущего каждой пройденной ими зале, их основное обаяние заключалось в оптических иллюзиях, заставляющих Шеддада и его спутницу смеяться от удовольствия и удивления, вскрикивать от изумления или вздрагивать от ужаса.
Согласно с женской любознательностью, Альмена была всегда на шаг впереди своего мужа, постоянно алкая ещё больших удивлений, и её желание было полностью удовлетворено. В какой-то момент её возглас смеха привёл Шеддада к его жене, и он увидел, что то, что она приняла за чистую воду, покрытую рябью от лёгкого ветерка, было на самом деле прочным полом пространной зелёной арочной галереи, создающим иллюзию водяного потока, струящегося под сенью прекрасных деревьев; Альмена уже приготовилась пересечь его вплавь, сняв сандалии и задрав юбки, вообразив, как водя мягко волнуется на ложе из золотого песка. Тут – в который раз – она в ужасе отпрянула от вопиющих глаз притаившегося льва, готового прыгнуть на неё в ярости; в другом месте её парализовал страх перед смертоносной руктой**, свернувшейся в клубок на императорском диване, с готовыми к нападению острыми клыками и пронзительными глазами. В подобной манере самые грозные особи животного царства встречали их по всему дворцу, часто в окружении своей естественной среды обитания, всегда в позе агрессивной свирепости. И всё же, несмотря на всё это, Шеддад имел вид отдыхающего божества в своём царстве; заносчиво шагал он по отдающимся таинственным эхом залам, отголоски коих долгое время ещё смешивались с музыкальными переливами, сладость которых была за пределами выразимости. Утопащие в напыщенных гармониях, они спустились по величавому лестничному маршу, оканчивающемуся площадкой, от которой вёл вниз ещё один пролёт, пройдя который, они обнаружили себя на краю огромной пещеры, залитой полупрозрачной дымкой неземной иллюминации. Приглушённый гул отдалённого водопада волшебным образом смешивался с мелодическими волнами, непостижимо проплывающими сквозь странные лабиринты схожих с раковинами гротов, в не имеющие конца и края пещеристые пространства, проходы и галереи. Пользуясь удобными выступающими ступенями, исследователи отважились проникнуть в самые нижние пределы, довольно сносно освещённые отражённым светом поверхностей сталактитов, гротескных по форме, громоздких в размерах и неопределяемых по цвету, ибо все мыслимые оттенки смешались в магическую игру постоянно изменяющегося спектра; эти наблюдения приводили к мысли, что дворец наверху был цветком, для которого подземные массивы служили корнями. Здесь наши герои были околдованы симфониями, которых не могли и вообразить, и пейзажами, о которых человеческий гений может мечтать, но которые он не в силах имитировать.
Разрываемые между прелестями для слуха и чарами для глаз, Шеддад и Альмена меж тем не теряли из виду хрустального барьера, за коим текла чистая вода, полная светящихся рыб, сквозь который они мельком видели расположенное выше, признав в нём дно стремительного потока, текущего во дворе дворца, что питался неисчерпаемыми водоёмами и изливался в беззвучную бездну. По мере их продвижения чудеса лишь возрастали. Рифлёные столбы снежно-белого алебастра, драпированные и изумительно прорисованные невидимыми руками; возвышающиеся колонны белого, красного, янтарного и синего цветов; висячие балконы воздушной лёгкости, украшенные шарфами, более тонкими, чем индийские шали; балдахины, ощетинившиеся бесчисленными кристаллами всех форм и оттенков; водопады, окаменевшие в процессе осаждения; гроты, фонтаны, ручейки и каскады, и мириады прочих произведений магического искусства, заполняющих подземные пространства неизмеримой величины.
Проходя сквозь неправильные арки и извилистые проходы, Шеддад и Альмена вконец заплутали в лабиринте. Памятуя, однако, что хрустальный бассейн проходил по огромному наземному двору, Шеддад проследовал вдоль него и обнаружил восходящую дорогу, которая привела их к подножию широкой лестницы. Это оказался нижний вход в гипостиль поразительной высоты и размеров, охватывающий всю ширину двора и имеющий с обоих концов грандиозные лестничные марши, ведущие к крылу дворца, увенчанному пылающими куполом.
Если сын Ада и его супруга удивлялись тому, что видели до сих пор, они почувствовали себя просто ошеломлёнными, поднявшись и замерев перед золотой дугой, созданной в подражании радуге и ведущей в залитый светом тронный зал с высящимся в его центре надменным престолом. Стоя на задних лапах, четверо тигров держались передними за сидение роскошного царского дивана, украшенного бесценными самоцветами, под высоким куполом, затенённым гобеленами несравненной ткани и вышивки. Справа, подвешенный к крыше балдахина, свисал скипетр — булава, инкрустированная бриллиантами; слева находилась корона, источающая ослепительное сияние; над самим троном в вогнутости купола расположились солнце, луна и звёзды, в то время как двенадцать соседних залов схожим манером представляли зодиакальные знаки, завершая этим потрясающую иллюзию небес.
Как бы ведомый непреодолимой силой, Шеддад твёрдой поступью царя двинулся вперёд, готовясь завладеть троном, Альмена же наблюдала за ним с бьющимся сердцем. Чтобы взойти на престол, нужно было одолеть девять ступеней. Претенденту на божественное звание почудилось смертельное дыхание тигров, чьи выпущенные когти и горящие яростью глаза угрожали уничтожением, но он собрался с духом и поднялся на престол. Одновременно с его прикосновением к трону на его чело спустилась корона, в руку его влетел скипетр, а сияющая мантия окутала его фигуру. Шеддад почувствовал, что он и вправду бог, ибо его коронация была подтверждена непосредственным движением солнца, луны и звёзд, которые вдруг тронулись с места по своим орбитам, проливая мягкий свет и наполняя пространство сладостными мелодиями.
Со своей возвышенной точки обзора Шеддад впервые получил расширенное представление о своих владениях, и понял, что то, чему они были свидетелями до сих пор, было лишь сердцем целого, которое казалось неограниченным по размаху и недоступным в великолепии. Стало ясно, что дворец с его двором формировали фокус великого города, расходящегося во множестве направлений широкими проспектами, утопающими в тени деревьев и охлаждёнными восхитительными источниками, спокойными озёрами, играющими фонтанами и пузырящимися ручейками. Отчего же ему упускать момент, чтобы явить себя как бога своему племени и привести их сюда торжествующими в подтверждении этому? Кто на всей земле был могущественнее него?
Он поднялся. Скипетр выскользнул из его руки, корона слетела с головы, мантия спорхнула с плеч. Всё остановилось. Песнь умерла. Вокруг потемнело. Глаза тигров злобно сверкнули. Он стоял рядом с женой. Они взялись за руки, спустились вниз и вышли на свежий воздух, чтобы встретить сумерки и зной. Определённо сад теперь потерял в своей зелени, цветы – в свежести, воздух – в мягкости, а вода – в прозрачности. Песни птиц превратились в меланхолическую щебень, а глаза их горели угрожающей яростью. Из глубин бассейна рыбы пронзали царскую пару такими же огненными глазами, а ветер с причитаниями носился по коридорам и меж деревьев. Подгоняемая женским инстинктом близящейся опасности, Альмена бросилась прочь со двора, однако сад погрузился в туман, что сделало невозможным быстрый выход из древесных зарослей. Пытаясь выбраться на главный проспект, они наткнулись на своих дромедаров, удовлетворённо трапезничавших в гуще самого изысканного кустарника, причём без сёдел и верёвок. Животные казались необъяснимо взлохмаченными; они бросились бежать при приближении своего хозяина и не останавливались, пока не миновали спасительные ворота, к которым стремился и сам Шеддад. Здесь же были найдены сёдла, потрёпанные и заплесневелые, которые тут же водрузили на их прежнее место на спинах верблюдов, которые, успокоившись, подчинились понуканиям, и путешествие к дому началось.
Он поднялся. Скипетр выскользнул из его руки, корона слетела с головы, мантия спорхнула с плеч.
Глубокий вздох вырвался из груди Альмены, когда расстояние между ними и зачарованным городом достаточно увеличилось, и, когда у неё нашлись нужные слова, она торжественно начала:
– Шеддад, что мы видели и где побывали? Озноб холодит мою кожу, когда я думаю о том месте; и действительно ли ты хочешь сделать это нашим постоянным обиталищем и войти туда вновь?
– Ты женщина. иначе тебе было бы ведомо, что то, что сотворил Шеддад из ничего, Шеддаду же и принадлежит по праву владения. Разве те духи не подчинены воле моей? – получила она властный ответ.
– Ты должен быть снисходителен к причудам своей Альмены, господин мой. Но разве призрачные города и чудесные сады, часто встречающиеся в дымке пустыни, не вселяют ужас заблудшим арабам, которые, принимая их за плодородные оазисы, несутся к своей погибели? Поистине, козни Иблиса не имеют счёта, а твой великий дворец лишён священного места, могущего доказать, что это работа дружественных джиннов. Пусть же кончина твоего отца будет предупреждением для тебя, о свет очей моих! – воскликнула женщина умоляюще.
– Жена ли ты Шеддада али Шеддида? Позвольте женщине быть робкой, но мужчине не пристало трусить. Перстень на пальце моём, отвергает он инфернальные ловушки. Видела меня ты на ужасном троне, предназначенном судьбой быть объектом поклонения народов, и должна ты разделить божественный суверенитет Шеддада. Но, Альмена, отчего голос твой так не похож на тот, что я слышу ещё с дней нашей юной любви? Он звучит так, будто ты говоришь со мной из пещеры. – беспокойно сказал сын Ада.
– Ты взял этот вопрос из уст моих, мой господин; ибо речь твоя так же непривычна моему слуху, что, если бы не была я рядом с тобой, приняла я бы её за эхо, услышанное мною на взгорьях Йемена. – призналась дочь пустыни.
Не было времени для прочих ремарок. Воздух наполнился тысячами огненных амуров, каждый из которых держал под левой рукой крошечную арфу. Сбившись в стаи, они сгруппировались таким образом, что образовали изумительную арку, совершенную по форме и пылающую подобно полумесяцу, срезанному с сияющего солнца. На вершине дуги появился амур, превосходящий остальных в размерах, в его протянутых к Шеддаду руках сверкнула тиара; её продвижение навстречу царю было встречено сладострастными призывами:
– Славься, вождь наш, власть твоего скипетра! Правь же Иремом, о Шеддад, подчиняемся тебе мы! Перстень твой приказал духам быть рабами твоими! Славься, бог волшебных залов Ирема!
С угасанием хорового апострофа предательское видение, вызванное Иблисом, чтобы развеять интуитивный страх Альмены от ожидания чего-то зловещего, начало рассеиваться. Верные дромадеры пробирались среди мрачных скал и песчаных хребтов, и не было ни проблеска, чтобы разбить темноту, ни слова, чтобы подстегнуть их. Шеддад и Альмена продолжали хранить молчание под превозмогающими чарами видения, которое ещё долго после своего исчезновения с глаз парило перед их мысленными взорами.
Рассвет встретил их возле одинокого утёса, известного своей солоноватой водой, сочащейся из какой-то его расселины, и скудной растительности, пригодной для верблюдов. Потянувшись к своему бурдюку с пресной водой, чтобы утолить жажду, Шеддад обнаружил, что тот не только пуст, но и сух, как старая шкура, в то же время припасённые смоквы были заплесневелы и тверды, как камень. У Альмены было то же самое. Каким бы необъяснимым не казалось это открытие, оно было менее неожиданным, чем трупообразный облик мужа и его жены, когда они смотрели друг на друга в дневное время.
– Ты сам на себя не похож, господин мой. В твоих жилах нет крови, а в глазах ни проблеска жизни. – воскликнула ошеломлённая спутница вознёсшегося бога.
– И ты только что описала свой собственный облик, о Альмена. Это лишь увядание нашей смертной субстанции перед тем, как наши существа пропитаются бессмертной добродетелью. – предположил Шеддад с видом возвышенного безразличия, однако, его сердце не было с этим согласно. Зловещий облик Альмены, некогда источающий красоту юности, задел струну невыразимой боли в сердце её ослеплённого супруга.
Можно вообразить себе оцепенение племени Ада, узнавших о прибытии в их лагерь двух мертвецов верхом на громоздких делулах***. Новость принесли несколько арабов, которые, завидев приближение чужаков, сделали вылазку, однако поспешно вернулись с ужасающим предупреждением: "Мёртвые идут!" Тот, кто мог бежать, вскочил на ноги, оставив немощных стариков и беспомощных детей лицом к лицу с призраками, вошедшими в поселение и завладевшими самым большим шатром, только что освобождённым Шеддидом, который одним из первых отказал себе в удовольствии встречи с непрошеными посетителями.
– Если мы претерпели изменения за несколько дней, то тоже можно сказать и об этом месте и всех вещах вокруг; наши молодые верблюды выросли крупными и толстыми, и кто этот спящий ребёнок? – спросил Шеддад, указывая на полуобнажённую девицу, растянувшуюся на постеленных на земле циновках. – Неужто это наша Чавива?
– Наша дочь! – истерически взвигнула мать, узнав в семилетней девочке своё двухгодовалое дитя. – Либо с нами что-то не то, либо с миром вокруг. – добавила крайне обеспокоенная женщина.
– Ни то, ни другое. Мы не те, что прежде, зрение наше не то, но мир вокруг нас всё тот же, только мы видим его преувеличенным, как и должно высшим существам. Иначе как могли бы высшие силы узнать о том, что происходит внизу? – так рассуждал Шеддад с самоутверждающей правдоподобностью.
Пока Альмена ждала, когда её дитя проснётся, Шеддад отправился исследовать окрестности, чтобы собрать аудиенцию, перед которой он мог бы раскрыть своё преображение. Зря же несчастные пожилые мужчины и женщины прятались от ищущих глаз своего трупного вождя – он разыскал и предупредил их, чтобы остерегались они гнева его.
– Сообщите племени, и пусть Шеддид узнает, что Шеддад и Альмена ныне обитают в земле духов как бог и богиня, и что я пришёл, дабы забрать вас в Эдем бесконечных блаженств, лишь бы вы только сказали: "Веди нас, Шеддад".
– Разве не жил ты с мёртвыми всё это время? – спросила дрожащая старуха.
– Нет, дочь благородного народа; в течение лишь пяти дней были мы в отъезде…
– Пяти лет! – прервал его хор голосов. – В течение пяти лет Шеддад и Альмена были потеряны без вести и оплаканы. – добавила пожилая женщина к неописуемому испугу своего божества. Он провёл годы заместо часов в зачарованном дворце, и всё вокруг способствовало к подтверждению этого поразительного факта. Однако, каким бы запредельным ни было его удивление, вера Шеддада в свою сверхчеловечность была столь глубоко укоренена, что это новое откровение, свалившееся ему на голову, стало лишь ещё одним свидетельством его сверхъестественной судьбы. Им удалось прожить в течение пяти лет без постоянного питания и сна, и это стало для него ярчайшим доказательством его трансмутации, в то время как многие годы, прошедшие, словно часы, свидетельствовали только о блаженстве места, созданного им.
Человеком, больше всего беспокоившимся и менее всего обрадованным возвращением Шеддада из-за черты смерти, был его собственный брат Шеддид, который желал оказаться в тысяче миль от этих мест; не то, чтобы он ревновал к первородному праву старшего брата, но потому, что содрогался он при мысли о встречи с умертвием, не говоря уже о его отвращении к химерическим проектам заклинателя. Как бы то ни было, взвинтив свои нервы до чрезвычайности, Шеддид встретил брата вопросом, намерен ли он провести своих людей в царство, откуда они вернутся подобно ему, выглядя более мёртвыми, чем живыми.
– Злобное влияние овладело сердцем твоим, о брат мой. Счастливы дети Ада, так зачем же им лезть в ловушку, которую расставил Иблис?
Ответ Шеддада рисовал сияющие очертания Эдема, приуготованные тем, кто последует за ним.
– Чтобы уверились вы все в истине, что содержат слова мои, этим вечером поднимется туман с лона Хадрамаута, и вместе с ним вознесутся картины дворца и города, погружённого в сады, подобные Парадизу. Оставайтесь же в убогости, кому это по нраву; но те из вас, кто предпочитает мраморное обиталище, прохладные тропы, студёные родники, хрустальные ванны, восхитительные фрукты, мягкий солнечный свет, чарующие виды и господство над миром тёмному шатру, скудной пище и засушливому климату – милости прошу разделить их с Шеддадом. – воскликнул он с богоподобным радушием.
Это предложение было встречено дикими воплями неистовых детей пустыни, и обещанный мираж ожидали с большим интересом. Удалившись в свою палатку, могущественный чародей призвал начальника джиннов и поручил ему вызвать картину Дворца Ирема. Закат стал сигналом для каждой пары глаз повернуться в сторону пустыни. С наступлением сумерек пришла прозрачная серебристость, превратившая пустыню в атмосферный холст, на котором возвышались, вырисовываясь в совершенных очертаниях и величественных пропорциях, город, дворец и сады Ирема. Дикая радость сменилась чувством трезвого благоговения перед тем, кто таким образом доказал своё притязание на поклонение перед собой.
– Веди нас, божественный Шеддад! – раздался крик, за которым последовали снос шатров и погрузка верблюдов, всё племя было захвачено единой страстью – обладать и жить в величайшем и счастливейшем из земных городов. Шеддид был поставлен перед выбором: либо остаться, либо пойти вместе с племенем, и он выбрал связать свою судьбу со своим народом, несмотря на дурные предчувствия.
Процессия открывалась танцами и песнями, а Шеддад и Альмена возглавляли пёстрый караван. Но вскоре набухшую тишину мрачных пустошей стали оглашать голоса, не принадлежащие человеку. Имя Шеддада произносилось под аккомпанемент душераздирающего хохота. Словно подгоняемые демонами к безумию, верблюды становились норовистыми, скидывая женщин и детей со своих спин и затаптывая их насмерть, так что уже все мечтали, чтобы наступающий день избавил их от ужаса. Но ночи не было конца и края, хотя, казалось бы, она растянулась уже в три ночи. И когда свет наконец озарил караван, он пришёл столь внезапно, что практически ослепил смущённых арабов. И вместе с ним с небес раздался шум, подобный несметным ордам рыкающих львов, нарастающий, множащийся и отражающийся до тех пор, пока всё небо не заполнилось рёвом – земля дрожала, пустыня пылала, словно печь, пески вспучивались и кружились, подобно урагану летучего газа, и взрывались ядовитыми огненными сполохами. Люди и звери пытались зарываться с головой в горящие пески. Катастрофа была слишком страшной, чтобы выжить. В своей агонии Шеддад почувствовал, как перстень соскользнул с его пальца. Ошеломлённый и оглохший, сын Ада погибал вместе со своими последователями, ураганный огонь сжирал их плоть и кости. Только те, в ком ещё оставались слабости или любовь к малым вещам, были сохранены, чтобы возродить практически испепелённое племя Ада.
Таково было наказание Шеддада за его стремление к божественности. Его имя живёт в легендарных сказаниях Аравии. До этих дней Аллах сохранил город и дворец как памятники божественного возмездия, и многочисленны рассказы о блуждающих паломниках или заблудших бедуинах, которым удалось уловить их мимолётный образ. Среди них – Калаба, который, заплутавши в пустыне в поисках своего верблюда, неожиданно оказался перед вратами ослепительного города. Он вошёл в него, но был так взволнован мертвящей тишиной, что с ужасом сбежал из этих пределов, прихватив с собой бесценный камень в качестве сувенира. Этот камень он показал калифу Мадвиге в подтверждении своих приключений – как и было честь по чести записано.
<Примечание переводчика. Существует мнение, что легендарный Ирем, град Тысячи Колонн, нашёл своё подтверждение в археологической зоне, открытой в 1992-ом году на юге Йемена в пустыне Руб аль-Хали, известной ныне как городище Убар, принадлежащее неизвестному народу древности. Ирем уже несколько столетий будоражит умы европейских мечтателей и, само собой, получил несколько ярких художественных авторских воплощений. К примеру, он прямо фигурирует в рассказе Х. Ф. Лавкрафта "Безымянной город" (1921), также мы можем найти его отголоски в рассказе Эдварда Дансейни "Конец Баббулкунда" (1912), в притче Х. Л. Борхеса "Бессмертный" (1949), в "Садах Адомфы" (1938) Кларка Эштона Смита, и в сотне других фантастических историй 18-го, 19-го и 20-го столетий н.э. о призрачных, древних и заколдованных городах пустыни. По сути, Ирем превратился в своеобразный метафизический локус, в мифический портал Дипнета, который известен у Кроули как Город Пирамид, а в сказках Тысячи и Одной Ночи – как Медный Город. Ирем даже присутствует под собственным названием в концептуальной дизельпанковой визионерской компьютерной игре Sunless Sea, где он почему-то расположен на дальнем севере. Вступить в него может лишь тот, кто дойдёт до должной степени духовного созерцания и гнозиса. И каждому/-ой дерзнувшему/-ей проникнуть туда придётся держать совет перед огненными стражами, алчущими до свежих историй из подлунного мира.>
цитата
*Таквины — нам удалось лишь установить, что в Коране таквин упоминается только в значении "божественный атрибут младших духов, означающий их способность к со-творению согласно воле Аллаха". — прим. пер.
**рукта — очевидно, имеется в виду малоизвестный вид аравийской пустынной гадюки – прим. пер.
***делул – верблюд-дромедар (одногорбый арабский), обученный и используемый как ездовое животное, а не как носитель тяжестей. – прим. автора
Однажды у одной доброй женщины появилось на свет странное существо-ксеноморф. Было оно на вид сродни человеку, да только нижняя часть тела была от леопарда, а верхняя — от верблюда. Словом, особой красотой оно не отличалось.
Как оно так вышло — Бог его знает. Да только характер у этого верблюдопарда был таким же парадоксальным, как и его анатомическое строение. С годами диссоциативность мышления только укреплялась. Друзей у него практически не было, но те, которые были, весьма его, однако, ценили, потому как ксеноморф был, в общем-то, прекрасно воспитанный, образованный и добродушный джентльмен. И этот случай достоин внимания любого заслуживающего уважения криптовирдолога.
У камелопардалиса был очень скверный нрав, он сочетал в себе буквально разнополюсные качества: малодушная трусливость соседствовала с ужасной гневливостью; нижайшее раболепие граничило с аристократической горделивостью; абсолютное незнание элементарных бытовых вещей сопрягалось с глубоким постижением тайных механизмов Вселенского порядка; невероятная лень уживалась со стихийными периодами гиперактивности; угрюмое мизантропство якшалось с постоянным желанием самовыражения и балаганной артистичностью; мясоедство имело равные права с вегетарианством; мрачная готичность — с весёлой придурковатостью; телесная слабость — со звериной энергией; дремучее ретроградство — с ультрарадикальным авангардизмом; безвольная аддиктивность — с твердокольной независимостью; продолговатая абиссидность — с поперечной эфиопностью; железобетонная логика — с дымносказочной мечтательностью; мужицкая неотёсанность — с утончённым романтизмом; ядовитое жало критики — с огалтелым идолопоклонством; истовый аскетизм — с дионисийским гедонизмом; гипноэротомахия — с гетеронигрофонией; хтоническая уродливость — с эльфийской красотой; медвежья неуклюжесть — с журавлиной грацией; змеиная уклончивость — с пробивающей прямотой; демоническая порочность — с ангельской чистотой; отвратительная нечистоплотность — с изысканной элегантностью и т.д. и т.п., в общем, налицо был сплошной ходячий гротеск.
Конечно, судьба подобных химерических личностей незавидна, тяжела и странна, как и они сами и силы, их породившие. Тем не менее, прожил верблюдопард долгую и насыщенную приключениями, опасностями и чудесностями жизнь и теперь готов поделиться своими историями с благодарными читателями/слушателями/зрителями. А историй у него — тьма.
* * *
История Али ад-Дина
На всех невольничьих базарах и площадях, во всех мечетях и чайханах, в каждой лавочке и в самом дворце халифа в тот день только и судачили о том, что некий ужасный человек раздобыл-таки запретный “Китаб Аль-Азиф”, вырвав его ценой сверхчеловеческой хитрости из пасти нефилимов Шаддата, хранящих его в подземных архивах баснословного Ирема, Города Колонн, и теперь направляется в Багдад, сея вокруг себя хаос, а впереди него летят бесчисленные сонмы песчаных самумов, несущих болезни, разрушения и смерть.
Повелитель правоверных, Харун ар-Рашид, не знал, что и думать, ибо логика и здравый смысл гармонично переплелись в его уме с верой в чудесное. Он созвал всех своих министров, улемов, муфтиев и астрологов, чтобы узнать, насколько правдивы базарные слухи, но даже его вазир Джафар ибн Яхья Бармаки и его друг-поэт Аббас ибн аль-Ахнаф не смогли рассудить, сколько было правды и сколько – вымысла в этих народных бреднях. Только попугай Харуна по имени Яго всё кричал и кричал: ‘Khalli balak! Khalli balak!’
В воздухе Багдада повисло тревожное ожидание. К вечеру один из стражников южных ворот увидал вдали надвигающийся песчаный шторм, застилавший весь горизонт огненной стеной, и сообщил об этом начальнику стражи. Весть дошла до хмуро сидевшего в тронном зале Харуна, окружённого диваном мудрецов, и он приказал всем торговцам закрыть лавки, а всем правоверным – укрыться в своих домах и читать Коран во избежании беды. Так был объявлен комендантский час.
В лихорадочной спешке горожане устроили настоящие беспорядки, и многие честные люди нашли свои пристанища в корзинах из-под рыбы, в чанах с помоями, в бочках с жиром и прочих малоуютных ёмкостях. И один только уличный гуляка Али ад-Дин не спрятал своё бренное тело от грозного самума*. Он рассеянно бродил по городским улочкам, на которых не было теперь ни души – даже бездомные кошки и собаки куда-то подевались, и вот Али вышел к южным воротам, намереваясь-таки выяснить, где правда, а где вымысел.
Он не боялся за свою жизнь, ибо не считал её за ценность.
Вот налетел первый штормовой порыв раскалённого песка, и чуть не сбил Али с ног, но тот только прикрыл лицо рукавом. Когда же он отнял рукав от лица, то увидал, что створки ворот распахнуты неведомой силой, и через них в Багдад входит гоповатый чёрный старик с горящими глазами, длинной грязно-белой бородой и в одной набедренной повязке, а в правой руке у него зажата небольшая книжица.
Али, недолго думая, подбежал к странному старику сзади и ловко выхватил из его когтистой клешни маленький томик зелёного сафьяна. Старик издал душераздирающий вопль, а наш щипач тут же бросился наутёк, только пятки засверкали – а бегал Али как заправский скороход! Когда же молодец остановился перевести дыхание в одном из переулков, то обнаружил, что вместо книги у него в руке зажата медная лампа.
Али ад-Дин немного оторопел, но сказать, что он был ошеломлён неожиданной переменой – значит, ничего не сказать, ибо наш удалец ещё и не такие фокусы на своём веку видал. Он и сам умел превращать одни вещи в другие – к примеру, из аспида сделать трость и наоборот, это проще жареного кебаба, надо просто сжать как следует височные доли рептилии и та впадает в своего рода каталепсию и становится тверда и пряма, как палка, пока не трахнешь оземь.
Между тем, Али долго крутил лампу в руках – это была довольно красивая вещь старинной басрийской работы с выгравированными по бокам словами на каком-то странном магрибском наречии, которые парень не мог прочесть.
Али ад-Дин привалился спиной к стене и стал задумчиво водить пальцами по надписям туда-сюда. Вдруг он услышал приглушённый злорадный смех, а из лампы заструился тоненькой струйкой синеватый дымок. Заинтригованный молодец приподнял крышку и заглянул внутрь лампы. Там он увидел – кого бы вы думали? – того самого гоповатого чёрного старика, размером с большой палец, сидящего на турецком ковре, курящего миниатюрный кальян и показывающего ему непристойные жесты.
Али ад-Дин рассердился, двумя пальцами схватил чёрного старика за пояс, выудил его из лампы и хотел уже раздавить как жука, но не тут-то было: тело чёрного старика вдруг стало увеличиваться в размерах и за пару мгновений вымахало выше минаретов. Голова старика терялась в тускло-красном шлейфе песчаной бури, застлавшей всё небо, а ногтём большого пальца ноги ужасный старик прижал Али к стене с такой силой, что у бедняги перекрыло дыхание, но лампу из рук он не выпустил.
И тогда несчастный багдадский гуляка прохрипел из последних сил: ‘А ну, шайитан, полезай-ка обратно в лампу, не будь я Али, сын Дина!’
Как ни странно, чёрный старик повиновался, уменьшился до прежнего смехотворного размера и с хохотом исчез в чреве лампы. И о чудо! – самум прекратился, как его и не было. А Али, отдышавшись и подтянув шаровары, пошатываясь, поплёлся к своему дому рассказать обо всём матери. Старушка очень удивилась, а впрочем, не слишком-то, памятуя о прежних похождениях своего непутёвого сына, и велела Али отправиться ко дворцу халифа вместе с магической лампой.
Делать нечего, побрёл Али среди оживающих мало-помалу улиц ко дворцу Харуна. Его долго не хотели пускать, сочтя за юродивого, но когда он сказал, что в лампе сидит ужасный чёрный старик и курит кальян, и при этих словах из ниоткуда раздался злорадный смех и дымок тонкой струйкой потянулся из носика лампы, стражники поверили ему и Али пустили на поклон к повелителю правоверных.
‘Так значит, это всё правда?’ – наконец, молвил халиф, закручивая бороду в кольцо. ‘Я уж хотел рубить головы своим министрам и советникам, этим глупым ослам.’
‘Истинно так, о великий. Сидит здесь страшный старик.’
‘А ты его поймал. Ну и храбрец же ты, Али ад-Дин! Велю пожаловать тебе любые богатства из своей сокровищницы. Только вот лампу придётся конфисковать, от греха подальше. А теперь – будем же пировать!’ – хлопнул Харун ар-Рашид в ладоши.
И пировали они семь дней и семь ночей, и взрывали фейерверки, и стучали в тамбурины, и вино лилось рекой, и Али ад-Дин даже сочинил много недурственных мадхов, чем заслужил себе место надима при Харуне, но благоразумно отказался от него. А что стало с лампой, Аль-Азифом и гоповатым чёрным стариком – о том в другой раз доскажу.
––––––––––––––––––––––––
цитата
*Самум (с араб. Samum – знойный ветер) – песчаная буря, сопровождающаяся рядом аномалий.
* * *
Участь Худ-Худ
Птица Худ-Худ, переливаясь радужным оперением в солнечных лучах, пролетала однажды над горами Арарат.
С высоты своего полёта она внимательно, но в то же время несколько надменно разглядывала проплывающий внизу ландшафт, который был как на ладони. Худ-Худ торопилась – в этот день, в самую макушку лета, намечалось ежегодное культурное событие – великолепная конференция птичьего царства в долине Кулум-эль-Даббар, на которой собиралась вся элита учёных, философов и поэтов почтенной пернатой расы. Кроме своих собратьев по перу, Худ-Худ ожидала встретить там мудрёных нильских чибисов, полярных бук-гарфангов, восторженных колибри, высоколобых аистов, изящных фламинго, занудных пеликанов, крикливых воронов, вальяжных павлинов, молчаливых грифов, царственных орланов, остроумных попугаев, удивительных огненных фениксов, зловещих гарпий, колоссальных воромпатр и, что самое главное, Отца всех птиц, легендарного Симурга.
Сама Худ-Худ также подготовила речь и во время перелёта постоянно редактировала и дорабатывала её. Тема же доклада была такова: ‘Магические системы разных птичьих семейств и их взаимосвязь с примитивным шаманизмом ящеров.’
Худ-Худ слишком отвлеклась на редактирование в уме своей блестящей диссертации, ибо не сразу заметила, что на неё со всех сторон скалистого ущелья летят грубые шерстяные сети. Это уродливые киклопсы устроили ежегодную охоту на редкие экземпляры учёных птиц, которых они потом либо запирали в подземных клетках и дрессировали, либо же ощипывали и жарили с приправами, либо же делали из них чучела и продавали кентаврам в обмен на слитки орихалка*, которые грязные одноглазые чудища складировали в своих вонючих андерграундных обиталищах и охраняли пуще зеницы ока.
В любом случае, славную Худ-Худ ждала незавидная судьба.
Пойманная в душную сеть, она издала последний жалобный крик и вспорола себе живот острым клювом.
––––––––––––––––––––––––––––––––
цитата
*Орихалк или аврихальк (с греч. "горная медь") — таинственный металл или сплав, о котором упоминают древнейшие греческие авторы. Скорее всего, другое название для электрума, или самородного золота, представляющего собой сплав золота и серебра, обычно находимый в сокровищницах драконов. Ещё в седьмом веке до н. э. Гесиод сообщает, что из орихалка был сделан щит Геракла. В одном из гомеровских гимнов (ок. 630 года до н. э.) соответствующий эпитет применен к локонам Афродиты.
Самое подробное описание орихалка дается Платоном в диалоге «Критий». Со слов Крития, вещество это было в ходу в Атлантиде. «Большую часть потребного для жизни давал сам остров, прежде всего любые виды ископаемых твердых и плавких металлов, и в их числе то, что ныне известно лишь по названию, а тогда существовало на деле: самородный орихалк, извлекавшийся из недр земли в различных местах острова и по ценности своей уступавший тогда только золоту.»
В дальнейшем Критий сообщает, что «отношения атлантидцев друг к другу в деле правления устроялись сообразно с Посейдоновыми предписаниями, как велел закон, записанный первыми царями на орихалковой стеле, которая стояла в средоточии острова — внутри храма Посейдона». Кроме того, «стены вокруг наружного земляного кольца цитадели они по всей окружности обделали в медь, нанося металл в расплавленном виде, стену внутреннего вала покрыли литьем из олова, а стену самого акрополя — орихалком, испускавшим огнистое блистание».
* * *
Гог и Магог
Некогда в графстве Уорвикшире жили два великана, потомка древней расы Маджудж. Каждый из них ненавидел другого, и от того часто в окрестных землях можно было услышать, как ещё одна тихая деревушка сметена с лица Земли бурным выяснением отношений двух заклятых врагов.
Одного великана звали Гог, а второго – Магог. И Гог считал, что Магог украл его имя и приделал к нему уродливый слог. Магог же считал наоборот: что виноват Гог, укравший его двойной слог и отсёкший его, Магога, священный звук Маг.
И не было на этих остолопов никакой управы. Странствующих рыцарей Гог и Магог щёлкали как фундук, и люди устали оплакивать рыцарей и приносить им на могилы дрок.
Но вот по окрестным деревням стал гулять слух: с Севера пришёл ледяной великан, и звали его Муг, и был он велик, и источал смог.
Услышал об этом злобный прожорливый Гог, допил свой кипящий грог, вытащил сыр из под ногтей пальцев ног, покинул свой подземный чертог, и бормоча проклятия и размахивая своей дубиной из цельного ствола 500-летнего дуба, пошёл вниз в долину, чтобы Муг получил урок.
Услышал об этом монструозный Магог, зарычал от злости как только мог, дожевал свой телячий пирог, взвалил свою палицу из 700-летнего каштана на плечо, покинул свой пещерный берлог и вострубил в свой огромный мамонтов рог.
И увидел тогда Гог, и увидел Магог, что в долине прямо посреди заледенелого озера Лох-Дуарг стоит великан Муг, и заметает его снег.
И бросился с западных холмов вниз на врага Гог, и сотряслись холмы под весом его слоновьих ног.
И понёсся с восточных взгорий, как лавина, ужасный Магог, круша хвойные леса и хижины дровосеков в щеп.
И вот уже рядом Гог. И вот напротив него Магог. А Муг стоит, как будто статуя, и усмехается, глазом не морг. И велик он, хоть и урод, и замахнулся на него Магог. И замахнулся на Муга Гог. И познали они оба рок.
И треснул под ними лёд, и утоп Гог. И утоп Магог, пуская пузыри среди тёмных зимних вод. А Муг всё стоял, не продрог. И пришли люди к озеру Лох-Дуарг из семи деревень, которые слепили Муга. И возликовали они. Цени свэг, брог.
* * *
Идальго на час
Дон Фернандо Алонсо был идальго на час. Ему нравилось это занятие: только и знай, ходи себе в вечернее время по улицам Кордовы да рискуй жизнью и здоровьем за милых дам.
Вот и в этот раз: прогуливается дон Фернандо по городу, рассматривая мавританскую архитектуру, и видит – выбегают перед ним два молодца в накидках с капюшонами, а у одного рапира окровавленная в руке. ‘Ну, погодите у меня!’ думает дон Фернандо. Видят они, что навстречу бежит к ним идальго – и бегут в сторону от него, к докам Гвадалквивира, а один почему-то всё выкрикивает Аве Марию. А время позднее, и видимость так себе. Кричит им вослед идальго, требуя реванша, да тяжёл его доспех. Заглядывает дон Фернандо в переулок и видит там донью без чувств на земле. Подходит к ней поближе и наклоняется: донья хороша собой и богато одета, только вот очень бледна, а из-под корсета тоненькой струйкой течёт кровь.
‘Вот ведь дьяволы! Поди, ограбить порешили беззащитную женщину.’ – думает дон Фернандо.
Он берёт донью за руку – а рука её холодна как лёд.
И тут открывает она глаза – и не может оторваться дон Фернандо от этого взгляда карих глаз.
И тянутся к нему руки доньи, и обвивают его шею.
И видит дон Фернандо, что это не донья никакая, а гуль.
* * *
Глупый книжник и умный раздолбай
Жили-были в городе Каире два друга и были они весьма противоположных взглядов на мироустройство. Одного звали Хамас, второго – Саид, и был второй старше первого на пять лет.
Познакомились они так.
Саиду было тогда двадцать два года и он усердно учился, чтобы стать доктором наук, в частности, корановедения.
Поступать он хотел в знаменитый университет аль-Азхар, а пока штудировал философию и медицину в местном медресе.
Саид был очень хорошо воспитан и курил киф только по четвергам. А хамас, которому было 17 лет, был известный шалопай, знай себе мяч пинал и кифом баловался.
Идёт как-то после занятий Саид по улице и что-то соображает да в уме вычленяет. И видит он: сидит на ступенях кальянной лавки юноша в грязном бурнусе с мячом под ногами да себси так искусно забивает, что Саиду аж самому захотелось покурить, к тому же был четверг.
Саид подошёл к юному курильщику и присел рядом с ним, подложив под задницу для мягкости свой кушак, ибо не привык он сидеть на холодных каменных ступенях.
– Привет тебе! – громко сказал Саид, глядя на шустрого юношу.
– И тебе привет! – ответил парень, нимало не смутившись.
– Ты откуда да куда, учёная твоя голова?
Саид слегка опешил от проницательности молодого человека, но тут же взял себя в руки и сказал:
— Я – Саид, и иду я с занятий на северо-восток, где у меня дом.
– Хых. А я – Хамас, и я никуда не иду, а сижу здесь и забиваю добрый себси.
Хамас замолчал, а после опять заговорил:
– Вот скажи мне, многоучёный Саид, правда ли, что воспоминания – это самая субъективная вещь на свете? Ведь у каждого одно и то же общее событие запоминается совершенно по-разному, так?
Саид задумался, глядя на блестящий на Солнце медный черенок себси.
– Это сложный вопрос, брат. Проиллюстрируй его на примере.
Хамас широко усмехнулся, выпятив крупные желтоватые зубы и, хлопнув Саида по плечу, продолжал так:
– Ну, смотри. Предположим, сейчас мимо нас пройдёт девушка, у которой над головой будет крутиться огненный шар. Она зайдёт за угол и след её простынет, прежде чем мы сумеем опомниться. Так?
– Так. – сказал Саид.
– Вот, – ответствовал Хамас, поджигая набитую себси, – теперь, после исчезновения непосредственного объекта восприятия...
– Погоди! – перебил его вдруг Саид, – но ведь описанного тобой не может быть в природе. Это только в сказках такое
бывает.
Хамас аж сплюнул в пыль от негодования.
– Не может?! Именем Единого, как не может, когда ещё Ахмад аль-Газали в своей “Беседе птиц” написал, что в природе нет ничего невозможного! Что же ты за учёный, брат мой, если не знаешь таких простых истин? Недавно мой дядя Омар, который торгует на рынке лучшими турецкими коврами, рассказывал, что к нему в лавку заглянула молодая индийка с говорящей обезьянкой на плече, которая, мало того, что понимала вопросы и ловко отвечала на них, так к тому же ещё и обозвала дядю “хаволь ксоммак”!
– Ладно, ладно, к чему этот спор? – раздражённо осадил Саид разгорячившегося юношу, – предположим, что мы увидели девушку-джинни. Что из этого следует?
– Хаха, моя взяла! – обрадовался паренёк и затянулся что есть мочи себси. – Так, о чём бишь я... А! Остаётся объект восприятия, который может быть охарактеризован как душе угодно. Ты, учёный Саид, скорее всего в силу своего логического интеллекта, решишь, что это своего рода галлюцинация, рождённая твоим перегревшимся мозгом.
И хотя я буду убеждать тебя, что и я, Хамас, видел ту же самую девушку с огненным шаром над головой, это вряд ли переубедит твой упрямый лоб. Отныне девушка-джинни или кто она там – объективная реальность – окрасится в твоём воображении в фантастические цвета и пополнит коллекцию любовно собираемого хлама на чердаке твоего роскошного Павильона Памяти.
– Ну? – буркнул Саид, сделав глубокую затяжку и глядя на окна дома напротив, где видно было нескольких играющих кошек.
– Я же, в силу своего поэтически-мистического мышления, многоуважаемый брат, восприму эту девушку в её настоящем облике – а именно, что есть, то есть.
Следовательно, наши воспоминания – это мы сам, а то, как мы воспоминаем – это только способы нашего мышления, весьма и весьма отличные друг от друга.
– Но... – начал Саид рассеянно, – но что же считать верным – то, что я видел мираж или то, что ты видел джинни или искусную фокусницу?
– Саид с трудом закончил мысль и, привалившись к стене спиной, стал расслабленно глядеть на окна, где скакали кошки. Мимо проехала повозка, чуть не отдавившая обоим их ноги.
– Ай шайтаны! – крикнул вдогонь Хамас и хотел кинуть камень в возницу, но одумался и продолжал:
– О учёный Саид, брат мой, хоть ты и много выучил за свою жизнь, но право же, думать самому тебя явно не обучили.
– Это как понимать? – откуда-то издалека раздался голос Саида.
– Верно и то, и другое воспоминание, но опять же, то, что верно для одного, не верно для другого. Тут всё дело в субъективности мировосприятия.
– Ты меня совсем запутал, Хамас! – горестно воскликнул сбитый с толку Саид, – как мне теперь знать, правильно я толкую священные суры Quran-а или нет?
Они ещё долго беседовали до самого заката, а потом, на следующий день, Саид не пошёл в медресе на занятия, а снова пошёл курить с Хамасом и пинать с ним мяч.
* * *
Звёздная ладья
Почтенный доктор Масперос очень увлекался, ну очень увлекался египтологией. Он даже приобрёл на престижном аукционе саркофаг одного иерофанта из Долины Знати, что на западном берегу древнего города Уасет, и стал в нём ночевать.
Вот доставили к нему в апартаменты сей реквизит. Было это, по его собственным записям, в студёную февральскую пору, а из ритуального ящика-ладьи ещё не выветрился запах древних благовонных масел. Саркофаг был не очень-то вместителен: точнёхонько для габаритов среднерослого жреца Амуна, а доктор Масперос был человеком скорее крупным, чем худосочным, и неудобно было ему поначалу.
В первую ночь ему что-то снилось, но доктор плохо спал и ничего не запомнил, только речной песок чуть-чуть просыпал из его левого уха. На вторую ночь д-р Масперос выпростал руки и ноги из ящика и спал уже более комфортно, и ему даже снилось, что плывёт он на звёздной ладье по величественному Млечному Пути, а на носу и на хвосте челна стоит по гребцу в чёрно-золотом клафте, но лиц доктор не запомнил. Масперос проснулся в возвышенном расположении духа, размял затёкшие члены, сварил кофий и тут же приступил к каталогизации своей личной коллекции маленьких глиняных ушебти*. Работа шла как по маслу.
На третью ночь д-р Масперос спит и вновь видит сон, как он плывёт по Звёздному Нилу и наблюдает крушение галактик и рождение сверхновых. Гребцы всё так же молчаливо рассекают космический эфир и не обращают на него
внимания. Масперосу стало любопытно.
Оба гребца стоят к нему спиной и монотонно взмахивают вёслами. Доктор встаёт и осторожно подходит к тому, что на носу ладьи.
“Позвольте,” – обращается к гребцу Масперос, кладя руку тому на плечо.
“Хмм?..” – медленно разворачивается к нему гребец и пристально глядит на доктора.
До сих пор я терзаюсь в догадках, что же такое должен был увидеть несчастный д-р Масперос, что побудило его в тот же миг выпрыгнуть из ладьи в межзвёздное пространство, в котором он летит с равномерным ускорением и посейчас.
–––––––––––––––––––––––––––––––––––––
цитата
*Ушебти – специальные фигурки в заупокойном культе; своеобразные слуги для усопших
* * *
Справедливый приговор
Царь Сулайман ибн Дауд славился своим искусством заклинать гениев, духов и шайтанов.
Он всегда полагался на свой опыт, свои книги, свою печать и свою холёную бороду, да будет она всегда черна, как южная ночь.
Однажды к нему на приём пришли две женщины и говорили так.
“О всеблагой повелитель земель авраамовых, прикажи сей же момент испепелить эту колдунью, ведь, видит Яхве Саваоф, она наслала на мой дом и мою семью ватагу саламандр, и мой дом сгорел, и весь урожай пропал, и весь инвентарь, и муж мой сгорел, и две дочери моих задохнулись в дыму, и младший сын тоже.”
Так говорила первая женщина.
Вторая же ответствовала таким образом.
“О всемилостивый отец наш, сын славного Дауда, владыка ангелов и демонов, прикажи сейчас же отсечь голову этой чертовке, этой косноязычнице, ведь она всё лжёт, кроме того, она наслала на мой дом зловредных ифритов, и они разметали все наши посевы, замучили всех овец, унесли моего мужа и двух сыновей в свой гарем и развалили наш дом до основания, а свекрови моей выжгли на животе знак шем.”
Так говорила вторая женщина.
Сулайман ибн Дауд внимательно выслушал обоих, пощипывая бороду, а затем распорядился, чтобы ему соорудили пантакль, принесли инструменты и воскурили фимиам. И стал он призывать духов.
На зов Сулаймана явились Ракшафсар, повелитель саламандр, и Уреземех, повелитель ифритов. Обе женщины испуганно спрятались за колоннами тронного зала, выпучив глаза: они на самом деле не могли полностью поверить, что их царь – действительно заклинатель.
Приветствовал Сулайман ибн Дауд гротескных гениев по титулам их и заслугам. И стал царь Сулайман вопрошать дэвов.
“Знакома ли тебе, о Ракшафсар, или же кому-то из твоих подданных вот эта женщина?” – и указал он на ту, у которой, по её словам, сгорели дом и семья.
Ракшафсар отрицательно пожал могучими плечами.
“А тебе, о Уреземех, знакома ли эта молодая женщина или её муж, которого унесли твои подданные?”
И указал царь на вторую женщину. И Уреземех также отрицательно мотнул свирепой головой.
“Что ж, тогда повелеваю: забирайте обоих лгуний к себе в царства и пусть будут они вам честными жёнами на неопределённый срок!”
Сулайман взмахнул рукой, после чего Ракшафсар схватил вторую женщину, а Уреземех – первую (так они между собой уговорились), раздались оглушительные раскаты грома, и все они – и гении и лгуньи – как сквозь землю провалились.
А царь Сулайман встал с трона и пошёл гулять в сады, где было прохладно и пели птицы.
* * *
О том, кто помнит
Безвозвратно прошли те времена, когда боги были молоды, а люди возносили им молитвы в храмах и в домашних кумирнях и воскуряли им мирру, муск, шафран и лаудан. Прошла эра ветхозаветных пророков, и все античные боги были изъяты из обращения за ненадобностью. Остались только мёртвые статуи и причудливые имена, всё более обессмысливающиеся в свете сменяющих друг друга новых и новых поколений. Один только Усир Уннефер пребывает на своём незыблемом престоле, не свергнутый десницей Триединого Рамтха – ибо кто может заменить Главного Хранителя Мёртвых Имён?
Усир Уннефер помнит их всех. Розоволикая Изиза, дарующая людям свет и истину, её бледная тень давно уже истощила самоё себя в оплакивании былых гимнов и праздников урожая, покрывало её поблекло и истрепалось; Кроваворукий Сетх, некогда повелевающий грозами и войнами, призрачное подобие которого ныне осуждено влачить самое незаметное существование в глубинах мавзолеев сумрачного Дуата; Сакраментальный Тахути, чей кадуцей в своё время излучал в мир людей потоки знаний божественных дисциплин – где теперь этот кадуцей? Обломки его лежат на могиле Тахути, сделанной прямо под плитой каменного пола – и на плите той высечено: “Он знал”; Многомудрый Инпу, чьи изваяния до сих пор способны вселять ужас в суеверных людей – даже его роль свелась ныне к рутинной регистрации бесконечной череды новопреставленных, среди которых не было за эти века ни одного настоящего как грешника, так и святого, чтобы Психопомп мог бы взвесить его сакральный центр Эб и сравнить его с эталонным пером Маат (нынешние безликие новопреставленцы сплошь да рядом вообще не имеют Эб, и от пресыщения их никчёмными Ба чудовище Амту вот уже полтора тысячелетия как издохло, заработав заворот кишок); Царственный Хореб, чьё око некогда могло пронзать самые мощные слои невежества, его светящийся двойник потускнел и впал в деменцию – иногда его можно встретить слепо блуждающим и бормочущим бессвязные строки гимнов среди осыпающихся зал и гипостилей Дуата рука об руку с некогда жизнерадостной Бубашт, чей крадущийся хищный профиль с судорожно зажатым в иссохшей кисти систром теперь более уместен в галлюцинаторном делириуме опиофага, нежели в светлых грёзах добродетельных людей.
Усир Уннефер помнит их всех. В руках его изогнутый жезл-хекет и плеть-нехеху, а белый атеф его осиян уреем. Кажется, он дремлет или пребывает в забытьи. У подножия его трона два сфинкса – две истины-Маат – устремляют взгляды в Вечность. И тела их окаменели от неподвижности.
* * *
18 ноября, 2015, Кахира
Intermezzo
Восток – дело звонкое.
Влияние ориентализма на подсознательном (символьно-сновидческом) уровне.
Открытые врата в Алям аль-Митталь.
Когда Киплинг пытался выразить в текстовой форме своё понимание ориентализма, ему это удалось довольно мутно. Что же он пытался передать? Ему слышались бубенцы на филигранных уздечках лошадей, протяжные крики верблюдов, шумные партии синкопированных дарабукк из проезжающих мимо тук-туков, жужжание ленивых слепней, бульканье мятного кальяна, бесконечный чант муэдзинов; ему виделись разноцветные ткани, пальмовые макушки, геометрические орнаменты, блестящие шпили минаретов, запруженные кривые улочки, улыбки, полные солнца, кварталы недостроенных домов, разрушенные стены древних гробниц, перевёрнутая луна, отражённая в зеркале великого Хапи, бутыльки с аромамаслами, стройный девичий стан, задрапированный в ляпис-лазурь; ему чуялись запахи жасмина, акации и тамариска, благовония из Хиндустана, вонь свежего навоза, тонкий аромат розового масла, затхлая тяжесть подземных усыпальниц, раскалённость полуденного солнца, фруктовая приторность шиши и так далее.
* * *
Сувенир
Туристы похожи на скачущих сорок – только дай им какую-нибудь блестящую старинную штучку.
Так и наш мистер Дэнгвуд – ну на кой чёрт потянуло его в эту дурацкую барахолку на окраине курорта в Хургаде? На кой, спрашивается, рожон?
А вышло, леди и джентльмены, вот что. Идёт себе наш мистер Дэнгвуд – и вдруг как будто какой невидимка схватил его, м-ра Дэнгвуда, за макушку и повернул его голову ровнёхонько на 90 градусов западнее центральной оси движения. И ухватил глазами, усиленными контактными линзами, м-р Дэнгвуд, что перед ним, прямо по левую руку, у какой-то пыльной магазинной двери, рядом с наваленными в кучу горшками и циновками стоит высокий худой араб в засаленном бурнусе, а в руке у него, в длиннющей грязной ладони, зажата какая-то странная вещица.
М-р Дэнгвуд теперь уже сам останавливается и глядит на высокого араба, а тот улыбается золотыми коронками и шепелявит на прескверном инглише:
“Э-ээ, миштер шахиб, не прахадите мимо, брат, помогите штарику!”
“Чем же я тебе могу помочь?” – спрашивает м-р Дэнгвуд.
“Э-ээээ!..” – хитро улыбается высокий араб. – “Купиш у миня эта фалшебна фещь, она отфэчать тэбе на любой фапрош, а я покхупать хлеба шваим шынам и дачерям и фнукам и жинэ и матерь жины.”
И тянет грязную длинную ладонь к носу м-ра Дэнгвуда. А мистер Дэнгвуд смотрит с опаской и некоторым омерзением даже на ладонь и на вещь в ней и видит, что вещь эта – самая что ни на есть натуральная бальзамированная голова обезьянки в миниатюрной красной феске, уродливая, сморщенная и пахнущая сандалом.
М-р Дэнгвуд сперва отшатывается от такой мерзопакости, а после спрашивает у грязного шарлатана:
“И что же ты думаешь, негодный араб, по-твоему, честный англичанин поведётся на такую глупость?
А араб только хитровато смотрит на своего потенциального покупателя и отмахивается от кружащих вокруг слепней.
“Как же голова какой-то там мартышки сможет ответить на любой мой вопрос? А, разбойник?” – не унимается м-р Дэнгвуд.
Араб улыбается ещё шире прежнего и отвечает, качая высоколобой головой:
“Э-эээ, дарагой мой эфенде, ты разве не видишь, эта не прошто засахаренный голофа обешьяны, а валшебный экшпонат! Фот спроши у нево, сколька она штоить?
Тут м-ру Дэнгвуду уже и самому смешно стало. Решил он отвести душу от мыслей насущных на этом базарном пройдохе.
“Ладно, мартышка, сколько ты стоишь? – спросил м-р Дэнгвуд вслух довольно громко.
И тут в мозгу м-ра Дэнгвуда раздался голос на чистейшем англосаксонском.
“Я, глупец ты эдакий, стою ровно столько, сколько любовных интрижек было у тебя на стороне, пока миссис Дэнгвуд ходила в оперу и ещё не слегла от туберкулёза.”
Надо отдать должное щедрости м-ра Дэнгвуда: арабу хватило золота на хлеб для всей своей обширной семьи.
Вот уже шестой день м-р Дэнгвуд сидит в номере и задаёт голове мумии вопрос за вопросом. Иногда он смеётся, иногда плачет, а иногда и то и другое разом.
* * *
Абдуль-Гол
…Закат окрасил песчаные дюны пламенным багрянцем, и караван расположился на стоянку. Бедуины из племени бану киндаа кормили своих верблюдов и набивали трубки, торговцы, сплошь копты и персы, проверяли сохранность своих ковров, повара-мулаты наспех готовили в котелках ужин, охранники-зинджи зевали и перешучивались, только Закир ад-Бениф неотрывно глядел в то место на горизонте, где пески будто плавились, дрожа в алом мареве. Сколько ещё всего неизведанного есть под Солнцем!
Закир, будучи единственным сыном богатого купца, путешествовал с караванами его отца, формально обучаясь дипломатии и торговле, но на самом деле всецело отдавая себя изучению древних и легендарных мест, храмовых руин и удивительных загадок исчезнувших цивилизаций.
Около двух лун тому их караван держал путь в Кайро, и Закиру не терпелось увидеть Стража Времени, Абдуль-Голя, лишь одна голова которого возвышалась над песком, размером с трёх слонов и, по слухам, сильно обезображенная много веков назад одним фанатиком. Там же высились наполовину занесённые песками безупречные геометрические фигуры поразительных размеров, изваянные будто бы древним народом адитов, великий город которых, Ирам, был разрушен гневом Аллаха тысячелетия назад.
Закир помнил как сейчас: когда последние угли в жаровнях были потушены и лагерь погрузился в сон, он бесшумно выбрался из своего шатра, захватив с собой лишь свой наточенный скимитар, и, пробравшись мимо дремлющих зинджей, бросился бежать по остывающим дюнам, избегая нор скорпионов и гнездовий аспидов. Вдалеке, по правую руку, мерцали огни Каира. Закир проделал немалое расстояние, прежде чем подошёл к берегам Великой Реки, поросшим благородным папирусом. Он не знал, как лучше переправиться, пока не увидел несколько изящных лодок, очевидно, рыбацких. Тогда Закир договорился с двумя коптскими рыбаками, и за пару золотых драхм был в конце концов переплавлен на другой берег. Долго ещё шёл усталый Закир в сторону плато Гизех, пока, наконец, на него не пахнуло вечностью и взору его не открылись пирамиды и их Страж…
Юноша был повергнут в странное благоговение перед чудовищным Абдуль-Голем, который, казалось, вот-вот выпростает своё непомерное туловище длиной с купеческий корабль из-под горы песка и с титаническим рыком бросится на маленькое разумное существо, застывшее перед ним. Отец Ужаса действительно соответствовал своему названию: Закир весь похолодел от ощущения бездны времён, которое веяло от циклопической фигуры древнего Стража Времени.
Но Абдуль-Гол не оживал, хотя струйки песка с тихим шуршанием иной раз скользили вниз с его могучего бюста, будто каменный монстр еле заметно втягивал или выпускал воздух. Закир уселся перед статуей прямо на холодную ночную землю, скрестив ноги, и стал медитировать.
Понемногу юноша впал в совершенное гипнотическое оцепенение, и тут перед его мысленным взором возник величественный лик Абдуль-Голя, который стал вещать ему свои истории, собранные за последние тысячелетия. И узнал Закир о божественном народе адитов, возводивших немыслимые по своей грандиозности постройки для астрономических наблюдений, используя некую скрытую психическую силу, и о том, как был создан Страж Времени, и о прежнем его виде и назначении (а Абдуль-Гол изначально имел львиную голову, а вовсе не человеческую), и о падении цивилизации адитов, и о многовековом запустении культового комплекса, и о возрождении его руками фараонов страны Та-Кемет, и об их легендарных династиях, и о вторичном падении учёного народа, и о разграблении памятников, и о надругательстве над древними обсерваториями диких кочевых племён, предков его самого. Проходили перед внутренним взором духовидца бесконечные вереницы лиц всех форм, цветов и нравов, и каждое лицо открывало ему свою забытую историю. И скорбно было Закиру слушать мыслеобразные речи духов древнего Стража, и не мог он больше выдержать оккультного инсайта, и вышел тогда из медитации, погрузившись в глубокий сон.
А когда Закир открыл глаза, уже занялась заря, и Абдуль-Гол стоял всё там же, хранящий своё невозможное гностическое молчание.
* * *
Увеселение Амона
Сидел как-то бог Амон на своём троне и скучал. И то ему не это, и это не то. Зачесался у него царственный лоб, да не мог он его почесать, ибо не положено. Подозвал он одного из своих бараноголовых стражников и спросил, где там его жена Мут с сыном Хонсу? Унёсся даймон-криокефал на разведку, а Амон остался сидеть да в потолок расписной глядеть, со звёздами. Подозвал он другого бараноголового и приказал: "Пусть мне увеселят сердцы хитрые факиры-заклинатели Упуаута и храмовые танцовщицы Хатхор, спелые, как финиковые пальмы. И вообще, снарядить мне ладью, на озеро хочу." Унёсся тогда на задание второй стражник. А бог Амон всё сидит в своих тяжёлых золотых украшениях и двойной короне па-схенти на своём величественном троне и любуется своими ногтями. Тут под звон литавр и гнусавое завывание флейты в чертоги царственного Амона-Ре входят его жена, ужасная коршуница-кобра-львица-женщина Мут в тяжёлых пышных шелках и с тяжёлыми браслетами, покачивая тяжёлыми бёдрами и грудями, и их забальзамированный сынуля-мумия-экзорцист-трупоед Хонсу, гроза всех чужеземных демонов, облизывая на ходу замороженную ножку крокодила. Амон смотрит на них и говорит: "О, жена, устал я в сердце своём."
Хонсу что-то утробно мычит и тянется к отцу своими костлявыми ручонками (а над головой у него дивный лунный серп в обрамлении лотоса), Мут же смотрит на старого Амона и говорит ему: "Ты что, муж мой потаённый, совсем уже поехал?" А Амон ей: "Молчи, женщина. Не даёшь ты мне испить сладкого сока твоих молочных желёз, как в былые времена. Хочу хлеба и зрелищ." Тогда Мут приходит в большой гнев, вся темнеет ликом и телом, у неё вырастает большой грифий клюв, она воспаряет на чёрных крыльях стервятника над залом и кличет: "Да чтоб тебя шакалы пообглодали, старый дурень! Век бы тебя не видеть, хмырь смердящий!" Потом вместе с Хонсу, скачущим на спеленутых бинтами ногах по тронной дорожке, Мут гневно покидает зал Амона Карнакского. Тот вздыхает и прихлёбывает ликёр из мандрагоры. Тут возвращается второй криокефал-вестник, говоря: "Царь мой, всё готово, ждёт тебя у священного ишеру-озера ладья большая, много там фруктов, и факиры есть, и жрицы Хатхор самые румяные, и опахальщики, и звери всякие диковинные". Тут сердце Амона-Ре возрадовалось, вскочил он с трона своего золотого, да не выдержали его ноги за столь давний срок, и рассыпался он весь по ступеням тронным, так что ещё четыре столетия собирали по частям нашего доброго Амона бараноголовые служители его.
* * *
Игра не стоит свеч
Один магрибский учёный муж как-то раз выведал по старинным свиткам, что в одном страшном и безлюдном месте, а именно, в некрополе долины Дра Уба-эль-Шаннах, в захоронении одного знатного номарха сокрыт чудесный артефакт исчезнувшего народа, приручившего силы гравитации и трансмутации веществ. Этот артефакт именовался Хептаэдрисом, и можно было с помощью него превращать железо в золото, олово в серебро, а золото и серебро – в чистейший электрум.
Магрибинец был уже не молод, поэтому, ничтоже сумняшеся, нанял для сего проэкта троих искусных грабителей гробниц: Хафриза, Рафаля и Нареда. Он пообещал каждому сундук рубинов, снабдил молодцев картой некрополя и пожелал доброго пути.
И вот под покровом ночи три опытных следопыта оседлали своих верблюдов и отправились в путь по пустыне Синай. Много дней шли они по пескам и слушали вой голодных койтов. На двадцать второй день дошли молодцы до узкой избитой дороги, ведущей в ущелье Дра Уба-эль-Шаннах. Содрогнулись их сердца при мысли о делах, которые будто бы творятся там после захода солнца, помолились они и вошли в ущелье. Солнце ещё было высоко, но тщётно Хафриз сверялся с картой магрибинца — то ли такой могилы в скале не существовало, то ли её напрочь завалило камнепадом. Рафаль всё только и делал, что гневался и проклинал старого чернокнижника на чём свет стоит. Настала ночь, и грабители гробниц разбили стоянку между двумя портиками скальных усыпальниц, которые соответствовали двум ближайшим точкам по отношению к крестику на карте. В месте их стоянки шла сплошная каменная порода. Не хотели всё же Рафаль и Наред оставаться тут на ночлег, но Хафриз был отчаянным малым и не желал уходить с пустыми руками.
Вот воссияли звёзды, и арабы, пересчитав на ночь чётки, улеглись спать. Только Рафалю никак не спалось, и тревожно было ему смыкать глаза. Он знал, что ночью некрополи становятся особенно опасными из-за прожорливых койотов, гулей и разных демонов. И тут слышит он из-за каменной стены, что прямо за его спиной, какой-то глухой нарастающий шум, как будто приближается из скальных подземелий нечто опасное и ужасное, и передёрнуло Рафаля при воспоминании о всех тех байках, что он слышал в караван-сараях по дороге в ущелье. А байки те были про богомерзких существ, рыскающих по некрополю при свете луны. Рафаль поглядел на ночное небо и нашёл на нём звезду Аль-Голь*.
И жалобно замычали верблюды, вытягивая шеи и суча стреноженными ногами, и округлились их глаза, и перестали они жевать свою жвачку.
А подземный странный гул всё нарастал, и видит Рафаль, перевалившись на другой бок, что светятся трещины в скале, и свечение это образует собой бледную кривую арку, и начинают камни сдвигаться в стороны, открывая черноту внутреннего пространства.
И слышится Рафалю клацанье сотен когтей по камню, и уходит у него душа в пятки, и холодеет затылок, и выпрыгивает из груди сердце, и змеится ужас по позвонкам, и потеют ладони.
Вскакивает с земли Рафаль и начинает трясти и тормошить компаньонов, что есть мочи, ибо потерял он от страха дар речи. Но друзья его не просыпаются от зачарованного сна, а топот и визг и рык и хрип и лязг всё ближе, и Рафаль, схватив ятаган, бежит за камни, спасая свой живот.
Глядит он из-за камней и видит, как в страшном сне: из-за провала в стене ущелья струится призрачное мерцание, и вот чья-то лысая уродливая голова показывается из мрака. Это, несомненно, голова ночного каннибала-кутруба. С жутким подвываньем выползает нечисть на скальную площадку, а за ним выскакивают ещё и ещё и ещё. Кутрубы урчат и визжат в предвкушении пиршества, потихоньку подбираясь к осоловелым от ужаса верблюдам. Вот они вгрызаются несчастным животным в глотки и пьют их кровь, а затем раздирают на части мощными кривыми когтями, каждый длиною с дамасский кинжал.
Из проёма в стене появляется, неуклюже прыгая на одной ноге, чудовищный демон-наснас, у которого только половина тела. В руке у высоченного наснаса магический жезл, покрыт же демон льняными бинтами с ноги до половины головы. Он что-то приказывает вурдалакам, и те хватают беспомощных Хафриза и Нареда и утаскивают их сонные тела внутрь усыпальницы. Остальные кутрубы вместе с их ужасным визирем, повизгивая и похихикивая, как гиены, скрываются в проёме, кроме одного, который всё нюхает воздух, подбираясь к валунам, за которыми сидит Рафаль.
Тогда Рафаль, собрав мужество в кулак, прыгает из-за камня и ловким взмахом ятагана отсекает кутрубу его мерзкую лысую башку с заострёнными ушами и длинным кроваво-красным языком. Рафаль, пнув голову убитого демона, осторожно заглядывает внутрь гробницы и видит ступени, уходящие круто во тьму. Приставным шагом опытный вор спускается в заупокойные подземные хоромы – всюду его глаза натыкаются на статуи сфинксов, погребальные урны и саркофаги. Рафаль бесшумно проходит вестибюль и слышит вдалеке истошные вопли компаньонов – наверняка, их уже приносят в жертвы ужасным богам с головами шакалов, крокодилов и пантер. Мавзолеи пустынны, и это настораживает следопыта. Инстинктивно свернув направо, Рафаль попадает в сокровищницу и не верит глазам своим: перед ним в стеклянном ларце на пьедестале из чистого электрума покоится лучезарный Хептаэдрис – вор узнал его по рисункам, которыми снабдил его и компаньонов старый магрибский чернокнижник. Рафаль осторожно открывает витрину, достаёт магический ромб и стремглав бежит наружу! Вот он пролетает вестибюль и взмывает вверх к спасительному выходу. Но в конце ступеней его ожидает каменный тупик. Он жмурится от ужаса и…
В комнате звонит утренний будильник. Мистер Эрнест Лонгхорн недоумённо трёт руками заспанные глаза. В его голове назойливо трепыхается всего один вопрос: “Где я только что был, чёрт возьми?”
---------------------------------------
цитата
*Алго́ль (β Per, 26 Per, Бета Персея) — кратная затменная переменная звезда в созвездии Персея. Переменность звезды была замечена ещё в древности и вызывала демонические ассоциации. В названии, прослеживаются арабские корни: глагол غال (гальa — губить, убивать) и существительное الغول (ал-гуль — злой дух, чудовище); глагол هال (hальa — устрашать, пугать) и существительное الهولة (ал-hульа — чудовище, пугало), где h звучит с придыханием, как украинское «г». В изображении созвездия Персея Алголь изображался как глаз отрубленной головы горгоны Медузы.
* * *
Притча о Либромане
Один человек, сидя однажды в кресле за книгой в темный вечер, сообразил вдруг, что пока он читает книги, особенно научно-познавательного содержания, он будет жить, то есть существовать. В этом цель его жизни и тайна его бессмертия. Он последовал зову своей глубинной памяти и стал судорожно поглощать громадные шкафы всевозможных книг: современной ему беллетристики, поэзии, драматургии, научных трактатов и философских изысканий. Благодаря развивающемуся дару сверхчтения или буквоедства он все быстрее и быстрее сжирал своими алчущими глазищами тонны и тонны сначала печатного, потом и рукописного текста. Постепенно, перечитав всех современников, а затем – всех классиков, вплоть до древнейших времен, известных нашей науке, он углубился с головойв загадочные, темные воды оккультных, метафизических знаний. Он исчитал до дыр такие невероятнейшие, сакральнейшие хроники, как Некрономикон безумного верблюдоносого прокаженного араба Абдулы Ал-Хереза, Завещание Соломона Духоборца и Драгоценные Скрижали Гермеса Триждыученого. Книга Тота и Книга Дзиан, легендарные манускрипты тибетских Адептов и не менее священные свитки атлантов с островов Пасхи были отданы на растерзание его неутолимой жажде познания. Он так был поглощен поглощением непоглощенного, что даже не заметил стадию наполнения и предался безудержно пресыщению. Вскоре Чтец понял, что не доживет даже до 2000-летнего возраста, если не умерит свой пыл, потому что для него осталась только одна-единственная библиотека, наиболее сокровенная и древняя в истории нашего мироздания.
Он оставил ее на десерт во времена своего разгула. Теперь же практически все книги подлунного мира, за исключением последней библиотеки, были перечитаны, а новые не спешили создаваться, благо все человечество, кроме Чтеца, было уничтожено вследствие тотальных стихийных катаклизмов, грозных смертоносных эпидемий и чудовищно жестоких войн. Каким образом выжил он – непонятно, если только не брать в расчет тот факт, что большую часть своей продолжительной жизни он обретался по всяким подземельям и катакомбам, набитым пыльными фолиантами и гримуарами и населенным невероятно древними, неведомыми креатурами. Так вот, в этот недобрый час Чтец понял, что в этом конечном пункте его исканий и размышлений он должен максимально замедлить темпы своего бешеного сверхчтения. Он доживет в своем бренном, трухлявом теле до 2000 лет, прочитав 77 Величайших Рекордов Шаданакара. За это время что-нибудь в верхнем мире да изменится, может, появятся новые люди, среди них вновь будут творить писатели и философы, и создастся много новых книг. Но как не развалиться от такого громадного возраста? Человек всё-таки уже не ощущал себя таким молодым, как восемьсот лет тому назад.
Итак, человеку 1355 лет, до 2000-летия ему никак не меньше 645 лет, а книг всего 77? Человек закусил губу, но, собравшись с духом, спустился в подземные хладные гроты.
Он с трепетом прошел мимо двух мрачных Стражей Тайн, проводивших его горящим взором своих безликих голов – показал им, значит, пропуск! – затем прошел через аметистово мерцающую диковинную галерею в огромный сводчатый зал, по размерам схожий с тронным.
Здесь его тут же схватил под руку ветхий Хранитель Архива и беззвучно предложил осмотреться. Человек немножко побаивался и содрогался от здешнего запаха затхлой, сырой могилы и мерзел перед внешностью своего Провожатого. Гигантского роста, тем не менее иссохшее бальзамированное существо, завернутое в давно истлевший гиматий, обладало сладковато-тошнотворным запахом Вечности и скалилось человеку прямо в лицо мутными, тусклыми глазницами.
Однако ж мумия не без чувства юмора! Хоть она и загробно молчала (следствие акта бальзамирования), но чарами определенными обладала и рисовала перед Чтецом образы, один потешнее другого. Человек забавлялся странным, невиданным вещам и явлениям, встававшим перед его внутренним взором всякий раз при виде Хранителя. Но он старался сохранять серьезность и самообладание и больше смотрел по сторонам от себя, чем на гротескную исполинскую фигуру.
В каждом отдельном алмазном ларце лежало по огромному, толстенному фолианту, невероятные, сумасбродные замки сковывали их уста. Книги лаконично молчали. Но зато беззвучно, разноцветно гудели. Чтец наслаждался сакральным зрелищем. Высокий Хранитель Архива, Книжный жрец, Либромант (не путать с главным героем – Либроманом!) рассказывал гостю про каждую Великую Книгу, рисуя чудесные видения и образы. Человек только диву давался и рот разевал. Внезапно он понял хитрость Либроманта – тот хотел скорее умертвить его и сожрать, как падаль, рассказав ему вкратце значение всех здешних Рекордов. Чтеца сначала даже пот холодный прошиб – как так, взять да сожрать?! А как же его, человека, неугасимая жажда нового знания, его жизненная основа? Он уже вознегодовал, а потом и вовсе в ярость стал впадать – принялся исступленно толкать и поддевать своего гигантского ветхого Провожатого, Либроманта. Но существо не реагировало. Тогда рассвирепевший в апогее инстинктивной вражды Чтец стал его колотить и выламывать тому его длинные иссохшие конечности. Жрец не выдержал такой бесцеремонности и ударом лапы пришиб недостойного на месте, а затем, спустя пару недель, стал трапезничать его зловонными останками. Так тщеславная жажда жизни вкупе с эгоизмом губит самое себя. Входите в библиотеку с раскрытым сердцем!
* * *
Притча о Воздушном Замке
– И вот человек встал и закончил свой рассказ. Он размял затекшие ноги, стряхнул пыль со штанин, собрал свой скарб, закинул его за плечо и пошёл по улице на закат.
– А как звали человека?
– Его звали Маскотт.
– Какое странное имя. Вроде марки джинс.
– А ты чего хотел, звёзд с неба? – хмыкнул Джиблус.
– У тебя самого имя более сказочное.
– Имя как имя, что уж тут.
В комнате собрались трое – два представителя XY-хромосом и одна представительница XX. Посреди комнаты стоял широкий дубовый стол, забитый всяким хламом. Чего только там не было! И шары, и чайные принадлежности, и книги, и папирусы, и маленькие резные идолы, и курекрякицы, и политические карты, и геммы, и орехи, и офорты, и мундштуки, и словари, и пантакли, и жевачки, и шумерские цилиндрические печати, и конструкторы, и скарабистры. Свет был приглушён, горели свечи в стеклянных баночках, распространяя запах лаванды и зелёного чая. Обладательница XX-хромосом, по имени Ельза, полулёжа в кресле, дрыгала ногой в тапочке, гладила котофея и сосала барбариску. Её друг-сосед, сидя на полу и оперевшись головой об потёртое сиденье софы, ободранное кошачьими когтями, сверкал в полумраке жаждущими знания зраками. Со стороны балкона был слышен ночной невнятный говор выпивох, отдалённый шум неумолчной автотрассы и пение сверчков. Рассказчик по имени Джиблус сидел на стуле за столом на противуположном конце комнаты, рядом с приоткрытой дверью и имел загадочный вид.
– А куда пошёл человек по имени Маскотт? – наконец спросила барышня Ельза (она была в косплеевском костюме а-ля школьница Алиса с бантами).
– Он отправился в Воздушный Замок доктора Граувакки.
– И долго он шёл?
– Весьма, милочка.
– Его кто-нить сопровождал? – спросил третий. – Ну там, животное-талисман или оруженосец, мэйби?
Джиблус, казалось, задумался на секунду-другую, потом его стул заскрипел, как бы в раздражении.
– Нет.
– А как ты узнал об этом?
– Он мне рассказал, когда я встретил его в таверне на перевале в Генуэзских горах.
– Он был пьян? – спросила Ельза.
– Отчасти.
– А вид имел потрёпанный?
– Слегка; медные пуговицы на его непромокаемом жёлтом плаще позеленели, а край рукава был зашит армейским швом.
– А он умеет завязывать морские узлы 38 способами?
– Да, в молодости он плавал на бриге "Кармадон-8" и научился не только узлы вязать.
– И что он тебе рассказал? – спросил третий.
– Он рассказал мне новости со всего света и со всего полусвета вдовесок.
– А про Воздушный Замок графа…
– Да, и про него тоже. Это жемчужина его коллекции приключений.
– Ну расскажи! – заканючила Ельза, как малое дитя (что, впрочем, является типичным паттерном поведенческого габитуса Алисы в Стране Чудес).
– Рассказываю. – Джиблус, со скрипом переместившись на своём заслуженном месте во главе стола в более удобное положение, вдруг изменил свой голосовой ключ с "нравоучительного" на "захватывающий". Тут же в комнате как будто стало темнее, а у Джиблуса виднелась над столом только часть острой скулы, блестящий глаз и глубокие провалы глазниц.
– Так вот, друзья мои. Чтобы туда попасть, нужно быть личным другом или хотя бы знакомым семьи Граувакки. Маскотт таковым не был; но он знал кое-каких высокопоставленных лиц, которые в свою очередь, одно время вращались в кругах, члены которых, в особенности, нефтяной шейх Зубир эль-Омар и княгиня Боровская, были однажды в гостях у сэра Грау.
– Ого! Как это он лихо завернул! – удивился третий.
– Да. Чтобы попасть в Воздушный Замок, надо подняться на вершину горы Джебель-Фуразим и поститься там пять рабочих дней. На утро шестого с горних высей спустится верёвочная лестница, по которой путник сможет влезть наверх.
– А эти… шейх и княгиня тоже постились неделю?
С улицы донёсся рёв восьмистакубового ротора яхтомотоцикла, неминуемый "тыц-тыц", напоминающий о британской индастриал-группе "throbbing gristle” и пьяные одобрительные вопли дворовых вурдалаков.
Джиблус переждал этот спектакль и вновь сконцентрировался на развёртывании своей невидимой трёхмерной шкатулки-фабулы.
– Я этого знать не могу, дорогой мой человек. Но сэр Граувакка справедлив ко всем слоям населения равноценно.
– А что такая примитивная система? С лестницей верёвочной? – спросила Ельза.
– Вот такая система. – ответил Джиблус. – Достигнув верха, путник оказывается на заоблачном плато, поддерживаемом антигравитационным силовым полем.
– Где-то я это видел или слышал. А, это ж у этого япо…
– Миядзаки, да. В точку. Но Маскотт не знаком с его мультипликацией.
– А, Граувакка – это вроде Роботника, да? – спросил третий с триумфальной ленцой, как будто справился с новой функциональной теорией диффузионных полей Шварца–Геймгейзинга.
– Сейчас всё узнаете. Обождите.
– Ну?
– Значит, так. Повсюду на том плато высятся колоннады изящных ротонд и садово-парковые ансамбли, в которых журчат фонтаны и гуляют фламинго, а на фоне шикарнейших ландшафтов из причудливых плавающих в воздухе сферических мониторов льются параболические ноктюрны симбиотического ритм-барокко. Но наша цель – замок, чья громада роскошных минаретов и куполов возносится ввысь на несколько сот кабельтовых. Башни Замка Граувакки сделаны из чистейшаго песка.
– Чего? Из песка? А почему не из граувакки?
– Потому что Граувакка – это фамилия хозяина замка, а не материал, из которого изготовлен замок.
– Но почему песок-то? Он же…
– Ладно, приврал я чутка. Замок сделан из прозрачного зеленоватого кварцита и частично – из горного хрусталя, с примесью стекловолокна, хромобсидианита и термобитума (это для фундамента), а сам исполинский дворец возносится на 1500 этажей вверх, сверкая золотом и лазурью в чистом небе. И каждый зал каждого этажа – это высочайшее произведение мультимедийного концепт-арта. На самой вершине центрального купола установлен гигантский громоотвод из сплава, известного как электрум.
– Ага, знаю, из него ещё зубные коронки Кармен Электры, да? – блеснул эрудицией третий.
– Точно. Вернее молниепривод. Когда в штормовые дни по ионосфере Земли прокатываются мощные разряды атмосферного электричества, эта восхитительная Игла Граувакки фокусирует на себе ужасное напряжение – по словам Маскотта, он оказался в тот день как раз в подобную погоду и сказал, что у него дух захватило от созерцания этого рукотворного сверкающего Мьёлльнира. Молнии бьют в неё ежесекундно – настолько быстро, что их дискретность перестаёт восприниматься глазом и создаётся эффект гигантического плазма-шара.
– А сам барон Граувакка, наверное, проводит опыты в своей лаборатории под куполом… ну, такой архетип безумного учёного XIX-го века? – завороженно, с придыханием спросила своим низким мурлыкающим тембром большая андрокошка Ельза.
– Этого я не знаю, но Маскотт сказал, что под куполом находится его самое драгоценное помещение, в котором барон занимается изысканиями в области образования природного электричества в морских организмах. В частности, Маскотт краем глаза увидел там плавающих в огромных аквариумах электромедуз, электроугрей и электрополипов, а также ужасных слепых глубоководных рыб вроде удильщиков.
– Вау, как это дивно! – воскликнула чуть ли не в оргазме Ельза, сжимая котофея в своих грациозных тисках бёдер. Котофей заурчал несколько придушенно. – А Граувакка ныряет в неуклюжем костюме водолаза к своим питомцам раз в неделю?
– Маскотт мне этого не сообщил. – отрезал Джиблус.
– Так он попал в Замок-то? – спросил уставший от чудес третий.
Внезапно за окнами прогремел раскат грома – уже давно ощущалось предвестие грозы, но все в комнате были заняты беседой. Вурдалаки за окном попритихли – видимо, разбрелись по подъездам. Ельза поёжилась в кресле, а котофей выскочил из её мягких цепких объятий и стремглав бросился на шкаф. Огоньки свечей затрепыхались в налетевшем порыве ветра, люстра закачалась в темноте, звеня блестяшками.
Джиблус внезапно расхохотался.
– Да, чёрт дери, он попал внутрь – на другое Маскотт и не рассчитывал! Клянусь всем, что заканчивается на "Йод", Маскотт был желанным гостем в любом месте, овеянном легендами!
Его слушатели, казалось, ощутило нечто странное в атмосфере окружающей их ночи благодаря синхронности надвигающейся грозы и стихийных элементов рассказа Джиблуса.
Первым подал голос третий, программист Эдик.
– Он что, был невидимкой? Или взломщиком-читером, э? – послышался наивный голос с дивана.
– Нет, монсеньор, Маскотт умел кое-что получше – он непревзойдённый мастер Вежливости, Этикета и Хороших Манер. Подойдя к угрюмым стражникам в смокингах и тёмных очках, что сторожили парадный вход, он продемонстрировал им своё высокое воспитание, рассказал незатейливую историю с моралью о Касатке и Гарпуне, и его тут же приветствовал мэтр-д-отэль с сияющей улыбкой безжизненного лица. Манекен-распорядитель провёл Маскотта в Гостиную Залу, похожую на Зал Павлинов в поместье Саммеццано, но гораздо вычурнее и помпезнее, где Маскотту были предложены прохладительные напитки и головные стереоскопы.
– Стереоскопы?
– Да, они необходимы для более целостного восприятия фантастической коллекции Замка Граувакки.
– Типа сеанса в Синемаксе 7D?
– Йеас. Один сплошной сеанс. Так вот, Маскотт поблагодарил голограмму мэтродотэля и начал персональную экскурсию.
– А Граувакка?
– Тот был оповещён, но не спешил с появлением.
– А голограмма дворецкого?
– Она/он сопровождала его по залам.
– Ага.
– Маскотт проходил через анфилады удивительных покоев, каждый из которых представлял собрание тематических и не очень диковин, которые Граувакка добывал ценой риска для жизни у зажратых коллекционеров изо множества параллельных миров.
– А с нашей Земли он добывал?
– С нашей Земли тоже кое-что имелось.
– А…
– Вот он вошёл в Зал Искусств Народов Палиманги.
– А там? – спросил третий.
– Там ему предстали гигантские морские раковины всех цветов и форм, резные идолы и невиданные вибрафоны из трубчатых продолговатых костей неких редких пустынных рептилий. Потом Маскотт направился в следующий зал, где были собраны причудливые механические артефакты династии Цю-Минь-Шо. Затем он оказался в Зале Памяти Древнего Архипелага Гулага.
– А там? – спросила Ельза.
– А там ему явились уродливые каменные изваяния и пыточные орудия чудовищного Ордена Серпокросса.
– Ух! – вырвалось у третьего.
– Затем он перешёл вместе с голограммой дворецкого и некой служанкой-креолкой по имени Зу в залу Дарданеллического Брош-Экра.
– А там? – спросил Эдик-руки-скрипты.
– А там он узрел поющие ониксовые статуи мастеров-аммонитов, а также музыкальные инструменты указанной эпохи.
– А потом?
– А потом Маскотт с отвалившейся челюстью, в стереоскопах и с кислородным коктейлем с запахом бордосского лаймфрута поднялся на скоростном лифте сначала в Купол Обзора, а потом на верхние галереи ТРК барона Граувакки.
– А там?
– А там были роскошные сады и лабиринты, в нишах которых стояли схоластические астролябии и разные клепсидры.
– А там?
– А ещё там на скамейках сидели одалиски в тончайших пурпурных, индиговых и изумрудных шелках, курили чубуки с мерванским опиумом и алафесским табаком, заплетали другу другу косы на краю фонтанов и мозаичных бассейнов, играли на арфах и взмахивали веерами, на которых двигались журавли и верблюды, как в праксиноскопах.
– А там? – не унимались слушатели.
– А там Маскотт увидел арку с надписью: "Арарам".
– А там? – спросил третий.
– А там стоял вигвам.
– А там? – спросила Ельза.
– А там сидел сам барон Граувакка и играл в покер с толстым носатым сквалыганом Нофрепутрой.
облако тэгов
