…Три странных книги были изданы в начале 50-ых XX-го века человеком, скрывающимся под псевдонимусом "Шарбан". Три вещицы, все под катом Питера Дэвиса, со следующими заглавиями: "Рингстоунз и другие любопытные притчи" (1951), содержащая пять фабул, "Звук Его Горна" (1952), новелла, и "Кукольных дел мастер и другие рассказы о сверхъестественном" (1953), новелла плюс две бонусные истории.

Длительное время лишь немногим была известно, кем же был Шарбан. Прошло около тридцати лет, прежде чем его настоящее имя стало достоянием общественности. Даже после литературоведческих расследований 1970-ых, с учётом возросшего внимания к персоналиям, скрытым под фиктивными альтер-эгами, всё, что горе-сыщики могли сказать о нём, было выжимкой из сухих публичных архивов и переписки, пунктуальной, но малоинформативной. Похоже, что для него эти три любопытных книги были скорее хобби во время основной карьеры, имевшим известное любительское значение, но не более того. Тем не менее, дела обстоят не совсем так. По факту, он писал на протяжении всей жизни, хотя и не всегда для публикации; и к тому же, в течение всей жизни он сочетал прилежное изучение других языков и культур и педантичную штатскую компетентность со скрытой жизнью, полной богатейшего детализированного воображения, столь же мощного, эротического и ослепительного, какое может быть найдено в наиболее древних образцах фольклора и волшебных притч.

Казалось бы, что нам так и не удастся узнать что-либо более подробное о Шарбане, и всё же нам известно, что он многие годы вёл дневники, а также, по просьбе своей дочери, составил подробную хронологию своей жизни. И то, что было оставлено им на страницах этого unplugged-наследия, иной раз не менее удивительно, чем те вещи, что вышли в печать.

Арабское имя "Шарбан" означает "караванмейстер". Шарбан – это не кто иной, как Джон Уильям Уолл, которому в 1953 году была присвоена честь стать почётным люминарием дипломатической службы и Командором Святого Михаила и Святого Георгия. Он заслужил это признание за долгие годы защиты интересов своей страны на Среднем и Ближнем Востоке, дислоцируясь, помимо прочих мест, в Джидде, Тебризе, Исфахане, Касабланке, Каире и Бахрейне. Карьера его изобиловала опасностями: его командировки часто приходились на нестабильные регионы, в коих его страна была не в большом почёте. Хотя Уолл весьма сдержанно пишет об этом, тем не менее он встречал повстанцев, перевороты и революции с холодной головой и был непревзойдённым профессионалом дипломатического искусства. Он также был примечателен своим страстным и неподдельным интересом к культурам и языкам людей, среди которых ему приходилось жить и вести коммуникации. После кратковременной посольской миссии в нацистском убежище Стресснера, что в Парагвае, он завершает свою дипломатическую карьеру в качестве генерального консула в Александрии. В 1966-ом Уолл выходит в отставку, периодически в течение шести лет возвращается к работе в качестве арабского наставника для центра правительственной связи в Челтенхэме, и отходит на бессрочный покой в 1989-ом.

В отличие от преобладающего числа членов дипломатической службы, как тогда, так и сейчас, Шарбан вылупился из рабочего класса. Его отец был машинистом Большой центральной железной дороги. Джон Уильям Уолл, парень, ставший нашим Шарбаном, был младшим из 7-ых детей, двое из которых погибли в младенчестве. Всю свою жизнь Шарбан хранил отцовскую лампу железнодорожника – и даже недвусмысленно завещал сей артефакт наследникам, наряду с такими дипломатическими подарками и регалиями, как персидское седло, меч и серебряный нагрудник. Шарбан появился на свет 6 ноября 1910 года в небольшом индустриальном городишке Мексборо ("подлогрязном", по его описанию), расположенном в самом южном углу исторического региона Уэст Райдинг, графство Йоркшир. В момент его рождения, население города составляло где-то около 7 000 человек, в основном расселенных по рядам несколько мрачных кирпичных террас. Ближайший крупный населённый пункт – Донкастер – отделяет от Мексборо семь миль железнодорожного полотна. Это не очень-то располагает к себе, не так ли? Тем не менее, семья Уолла с мужской стороны происходила из фермеров сельского Линкольншира, у самой границы, и братья отца были весьма зажиточными фермерами-йеоменами (старинный англицкий термин неясного происхождения, впервые литературно упоминается у Джеффри Чосера в "Кентерберийских рассказах"; по-нашенски, очевидно, это должно быть что-то вроде "кулаков"). Семья видела себя в какой-то мере изгнанниками в среде рабочего класса. Мотив изгоя – как в физическом смысле (профессиональный дипломат) – так и в духовном (человек, живущий в причудливых измерениях своего воображария) – был преобладающим в шарбановом континууме.

Наиболее пробивная книга Шарбана, безусловно – это "Звук Его Горна", с сюжетом, основанным на фантдопе "а если бы nazi победили". Она врезается в память глубоко проницательным и убедительно обрисованным изображением Рейха, вернувшегося (sic!) к феодализму, охотам и лесным законам, с новой расширенной идеологией нацизма, разделившей людей на высшие расы и рабов, рассматривающей последних как недолюдей, и в буквальном смысле превращающающей их в животных. С точностью до нанопаскаля можно утверждать, что его книга была отнюдь не первой попыткой представить мир после победы тевтонских рыцарей (и не последняя – "Человек в высоком замке" Филиппа К. Дика грянет через десять лет), или описать в красках историю Дикой Охоты короля Стаха. Но его описание репрессированных зверолюдей, оснащённых животными атавизмами и брошенных дичать в огороженные заповедники, где на них охотятся привилегированные официалы и чиновники, по-прежнему может нехило прошибить обшивку микрокосма и по сей день.

Повесть также имеет сильную сверхъестественную составляющую. В анонсе книги Шарбан сообщает: "Из окон Ада множество теней, должно быть, с интересом наблюдали за строительством нацистского Рейхстага. Если эта чудовищная фабрика зла когда-либо будет завершена, сам Диабло, возможно, решит сменить штаб-квартиру и обеспечить персоналом оные госучреждения. На пост Имперского Обер-Лесничего… не могло быть более подходящего кандидата, чем тот, коим являлся Ханс фон Хакельнберг, Дикий Охотник, ставший легендой средневековой Германии."

Помимо мотивов победоносного Нацидома и легендарной Дикой Охоты, другим цепляющим многих читателей моментом является невероятный (для своего времени, хех) фетишизм новеллы. Кингсли Эмис был первым, кто обратил внимание на сильный элемент эротической фантазии в сюжете, ссылаясь на (цитируем): "Сама идея охоты с девушками в роли трофеев; использование диких псов в погонях; выборочная нагота девичьих костюмов; выборочные детали описания способа, которым их скручивают перед тем, как передать в руки ловцов; женщины-кошки, полуобнажённые, но в когтистых перчатках; третья группа девушек, выстроенных как живые факелодержатели". Питер Николлс, в позднем эссе, занимает аналогичную позицию: "В сценах чрезвычайно извращённой власти мы видим, как он использует обнажённых женщин, наряженных птицами в роли жертв и других, (одетых в перчатки с железными шипами и биологически модифицированных до степени более кошачьего, нежели человеческого естества) в роли охотниц. Голые женщины–flambeaux (факелоносцы) отбрасывают жутковатые сполохи света на его пиршество."

Другие выдумки Шарбана не столь захватывающи, хотя их внутренняя проблематика зачастую не менее мощна. Его третья и последняя из публикаций, "Кукольных дел мастер", к которой добавлены две других истории, рассказывает о коротающей дни в своей старой школе-интернате молодой женщине, которая заводит дружбу и вскоре совершенно очаровывается таинственным соседом. Тихое, матовое волшебство английской зимы; уютное очарование старого загородного дома; трогательная свежесть юной, нежной героини; намёки зловещей тайны, колдовства из дальних земель и древних источников; чарующе загадочный и магнетический злодей а-ля гипнотизёр Свенгали; история имеет более, чем достаточно жирности, чтобы удовлетворить стремления любого мало-мальски сведущего исследователя рассказов-у-камина. Шарбан глубоко абсорбирует себя в детали этого повествования, взвешивая каждый нюанс, тщательно расставляя каждый сюжетный акцент: перед нами сам писатель, наслаждающийся компанией собственных персонажей, внимательно наблюдающий за ними; искусный творец, достаточно бдительный, чтобы поддерживать должный тонус и напряжение в своём творении. Хотя по сравнению со "Звуком Его Горна" тема более сдержана, эта книга остаётся тонким шедевром зрелого и вдумчивого мыслителя-стилиста. Именно за эти качества, впрочем, данная работа может показаться незаметным дуновением ветра в печной трубе по сравнению с бурей живых и экстравагантных видений из предыдущих книг. Но мы относим себя к тем, кто полагает её лучшим сочинением мистера Шарбана.

Литературная карьера Шарбана, похоже, закончилась этой книгой, но, как удалось нам раскопать из его биографии, "Время, Охотник" (Tartarus Press, 2011), неопубликованные и незавершённые этюды Шарбана не менее странны, чем оформленные. К их числу относится мажорная фантазия об альтернативном мире, в котором доминируют женщины, "Гинархи", и многочисленные наброски рассказов, исследующих идею промежуточного пола. Они свидетельствуют о неугомонном стремлении автора найти наиболее верный способ подачи того, что он хочет сказать, и о попытках вообразить иные возможности трансформации мироустройства для приближения оной к своему сердцу. Его идеи радикальны – феминизм, анти-патриархат – но радикальны в непривычном, глубоко личном плане, и на несколько лет опережают своё время в предвкушении нынешних свободных экспериментов с изменениями гендерной идентификации (вспомним Дженезиса Пи-Орриджа) и признания права исследовать различные гендерные роли. Эти фантазии последних лет писателя столь же впечатляюще продуманы и доходчиво скомпонованы, что и его опубликованные работы (навязчивая фраза, однако!).

Короткий рассказ, "Рождественская история", происходит из первого сборника сверхъестественных притч Шарбана, "Рингстоунз". Его герои и окружение в известной степени почерпнуты из жизни. В мае, 1939-ого, Шарбан был назначен Вторым Секретарём британской делегации в Джидде, портовом городе на Красном море, "воротах в Мекку", в Саудовской Аравии. Он оказался в местности, о которой, как он отмечает, знал из чтения Т.Э.Лоуренса "Семь Колонн Мудрости". Командировка отличалась от тех, в которых ему довелось быть прежде в других городах Ближнего Востока. Европейское сообщество в Джидде было гораздо малочисленнее всех прочих – менее двадцати душ – и было намного сложнее свести знакомства с гордыми и замкнутыми здешними жителями. Это продолжалось, вспоминает Шарбан, порядком двух-трёх лет "в целом бесплодной и пьяной жизни в дискомфортном климате", хотя, "в ретроспективе, это были, пожалуй, наиболее полные и живые, а по временам — и счастливейшие годы моей консульской карьеры, а возможно, и whole life."

Неопубликованные заметки и воспоминания Шарбана доказывают, как и в самом рассказе, что Рождественский кружок в самом деле поддерживался энтузиазмом прозябающих европейских дипломатов, возможно, несколько нелепый по сути, но как важная связь с домом. Шарбан встретил несколько бе(г)лых россиян вроде тех, что упомянуты в истории, во время своего пребывания в Джидде, покинувших свою родную землю, спасаясь от наступления Советов в начале 1920-ых, и расселяющихся из первой точки высадки, Константинополя, повсюду, где они могли бы заработать на хлеб с чёрной икрой: Бейрут, Каир, Александрия и даже такая даль, как Джидда. История отображает его любовь ко временам его бытности на берегах Красного моря, а также неплохо иллюстрирует странность его воображения и прекрасный литературный стиль.

Что же касаемо дебютного творения. Собственно, "Ringstones" – название поместья и одновременно отсыл к друидским концентрическим кругам из камней (они же "кольца духов", "колёса рефаимов", стоунхенджи, кромлехи, ронделы), которыми славится чуть ли не каждое графство Великобритании, не говоря уже о Франции, Германии, Италии, Украине, Белоруссии, России, Хакасии, Армении, Израиле, Мальте, островах Пасхи и других геополитических локациях. "Прошлое не умирает. Оно даже не есть прошлое." Знаменитая цитата Фолкнера всецело применима к этой сверхъестественной повести раннего Шарбана.

Сродни грамотным языческим чиллерам Артура Мэкена и потусторонним ландшафтам Элджернона Блэквуда, "Рингстоунз" является пробирающим сублимационным размышлением о возможности внедрения Древности в наш век Разума и Науки путём неких дионисических инсинуаций.

Наше приключение начинается с обсуждения безымянным нарратором рукописи некой Дафны Хэзел, бывшей школьной приятельницы Пьера Дебурга, друга рассказчика. Пьер получил данную вещь по почте и хочет, чтобы нарратор прочитал её. Это тревожный, вводящий в ступор документ, написанный от руки в школьном дневнике. Может ли это быть правдой? Она казалась такой уравновешенной девушкой. Через пару страниц подобного комментаторства мы-таки добираемся до сути – перед нами, собссно, дневник Дафны Хэзел.

Студентка девичьего католического коллежа, имеющая несколько призов за успехи в постижении физической атлетики, Дафна выслушивает нотацию о преимуществах трудовой занятости молодёжи в летнее время от одного из любимых местных преподавателей, после чего наносит визит человеку, ищущему юную деву-гувернантку для присмотра за детьми, находящимися на его попечении и живущими в его родовом поместье Рингстоунз. Человека зовут доктор Рэвелин, это чопорный пожилой учёный, читающий лекции по археологии, антропологии и сравнительной мифологии, и читателю не помешало бы обратить пристальное внимание на некоторые последующие обстоятельства, связанные с личностью профессора, которые Дафна Хэзел подчас игнорирует. Недвижимое имущество доктора находится на территории исчезнувшей доисторической цивилизации, что является предметом его угрюмых комментариев:

"Эльфы, феи, великаны, маги – ясень красен, что вовсе не обычные люди воздвигли эти каменные круги… церковь решила оставить языческие капища в покое… возможно, эти древние камни удерживают нечто гораздо более древнее, чем души тех, кто воздвигли их некогда. Я чувствую, что чьи-то неописуемые ноги танцевали здесь."

Дафна едет в Рингстоунз-Холл и встречает там своих подопечных: мальчика-подростка Нуамана и двух девочек, Ианте и Марван. Они явно не англичане, но она не в состоянии понять, как и узнать что-либо от самих детей, касательно их происхождения и причины их появления здесь. Они просто есть. Однако это не мешает Дафне предаваться с ними досугу поистине идиллического свойства: они резвятся в садах или на зелёных полях, плещутся в близлежащих прудах и ручьях, соревнуются в остроумной атлетике и выдумывают собственные игры: "Они были созданиями лета, из какой-то солнечной страны." Девочки неразговорчивы, но Нуаман — очень даже, он скороспелый, сочный и скрытный фрукт и ведёт себя с Дафной непринуждённо, открыто и решительно, чуть ли не флиртуя с ней. Это всё презабавно читается, характер письма Дафны отличается лёгкостью и вместе с тем подробностью, проницательностью, но не педантичностью (по сравнению с запутанными пассажами неизвестного нарратора). Она пишет о детях следующее:

"Марван и Ианте сопровождали [меня с Нуаманом] в наших прогулках и моционах, всегда с превеликой осторожностью и застенчивостью держась позади. Он давал им маленькие поручения – или то, что казалось поручениями – на их языке, всегда мягко и весело, и они повиновались с неизменным пиететом, слушаясь его и следуя за ним, как только способны на это английские девочки по отношению к старшим и обожаемым своим братьям."

"Маленькие поручения" – одна из тех фраз, которые должны побудить читателя к абдуктивным раздумьям. Кроме того, в Рингстоунз-Холле обитают Саркиссяны, армянские дворовые, муж и жена. Ещё есть Катя, молодая домоуправительница, полячка, которая, кажется, не вполне присутствует в своём теле. Дело ли тут в языковом барьере, или же её психическое состояние находится не в лучшей форме? Легенды о невидимых карликовых троллях, живущих в лесах и похищающих молодых дивчин, пугают её до чёртиков, и она имеет разочаровывающую тенденцию неправильно произносить англицкие слова и превращать их в нечто большее, чем просто бред; она играючи трансформирует одни англицкие морфемы в другие. Когда Катя говорит Дафне, что она, дескать, "пришлась не по нутру пастырю" ("displeased parson”), той требуется несколько тиков секундной стрелки, чтобы сообразить, что имелось в виду "лицо без места жительства" ("displaced person"), означающее буквально: "кто-то, кто лишился дома вследствие военных действий." Позже, она сообщает Дафне, что Нуаман – Мистер Никто ("No Man”) – “хнычет" ("weeps"). Это не укладывается в голове воспитательницы: как же такой уверенный в себе и самодостаточный молодой человек может быть плаксой?

Зная о склонности польской девушки к перемешиванию гласных звуков, можно попробовать извлечь смысл, меняя буквы в оригинальной англицкой фонеме. В русском варианте данную операцию сложно произвести из-за сами понимаете чего, но в итоге (хныч-хлыч-хлыщ-хлещ) мы приходим к слову "хлещет" ("whips”). Нуаман хлещет. Это звучит не слишком хорошо.

Есть две безупречно скомпонованные большие сцены: первая, когда Дафна теряется посреди топких, чуть ли не враждебных болот (moors) – "как будто дорога вдруг испарилась", отмечает она – и вторая, сновидческая секвенция, которая убила бы Фрейда в попытке проанализировать себя. Так вот, уже на исходе повествования, Дафна просыпается однажды ночью, выходит в лунном свете из дому и, кажется, попадает в римские времена, в ту эпоху, которой д-р Рэвелин столь очарован. Появляется Саркиссян-муж, жестокий и хтонически-ориентированный, он прицепляет к её браслету собачий поводок и обращается к ней в грязных выражениях на кодированном, архаическом арго: "Тебе пришлось по нраву быть в упряжи, э? Что ж, никому ещё не приходилось объезжать столь заманчивую партию! Нееет-с, а теперь вас пора отправлять в школу, мисс." Вот это поворот! Саркиссян-муж ведёт Дафну к Нуаману, к тайне, скрывающейся в её сне, энигме, тянущейся вплоть до наших дней. Кульминация вызывает озноб даже в своей запутанности – мы одновременно прозреваем и теряемся в намёках Шарбана.

"Я хочу оставить тебя здесь навеки." – сказал Нуаман, сильно сжимая мою руку.

"Что ж, воля твоя, но это невозможно. Всё заканчивается. Кроме круга."

"Круга!" – воскликнул он. – "Но Рингстоунз-Холл – это тоже круг. И – гляди! Сейчас мы совершили полный круг и, закончив его, приступаем к следующему. Ты никогда не сможешь выйти за пределы Рингстоунз."

"Разве?" спросила я.

Исходники: © Mark Valentine 2011 / Will Errickson 2013

NOTA BENE: Марк Валентин – английский автор, биограф и редактор. Короткая проза Валентина печатается в ряде малых издательств и антологиях, начиная с 1980-ых годов, а подвиги его серийного протагониста, "Гурмана", оккультного детектива, были скомпонованы в "Коллекции Гурмана" в 2010 году. Как биограф, Валентин обубликовал жития Артура Мэкена и исследование Шарбана. Также он написал целую прорву статей для журнала "Коллекционер книг и журналов" (ох уж эта косноязычность англицкого детерминизма!), в том числе интродукции для разного жирного библиофильства, включая переиздания таких авторов, как Уолтер де ла Мер, Роберт Льюис Стивенсон, Саки, Дж. Мид Фолкнер и прочих. Валентин, ко всему прочему, ещё (!) и редактирует "Полынь", журналь, посвящённый фантастической, сверхчувственной и макабрической литературе, а также (!!) доводит до ума антологии.

Вселенная Джона Купера Поуиса – опасное место. Читатель может годами блуждать в параллельном измерении, охваченный любопытством и изумлением, и никогда не добраться до конца. Всегда есть ещё одна книга для открытия, ещё одна работа для перечитки. Как и Толкиен, Поуис выдумал (ли?) собственный континент, плотно заселенный людьми, густо поросший лесами, усеянный горными хребтами, эрудированный и, как ни странно, самодостаточный. Эта страна менее посещаема, чем толкиеновкое Средиземье, но она не менее убедительна и даже более просторна.

Работы Поуиса полны парадоксов и пасхальных зайцев. Он был чрезвычайно плодовит, хотя и поздно стартовал; его манера письма отдаёт героизмом, и вместе с тем немощью. Он был писателем трагического величия и каждодневной комедии, сексуальных перверсий и посиделок с чашками чая и бутербродами (в его новеллах выпито больше чая и съедено больше бутербродов, чем во всей прочей англосаксонской литературе вместе взятой). Он сочинял поэмы, и эссе, и гаргантюанские эпические сюжеты, и руководства по самопомощи, и бесчисленные письма. Слова лились из него половодьем, и он был известен тем, что никогда не перечитывал ничего из вылитого. Нам, читателям, оставлено это наследие, в котором мы должны затеряться, проблуждать какое-то время, попытаться выбраться наружу и дать отчёт обо всём увиденном и услышанном. Нет ничего удивительного в том, что мэйнстримовые литкритики избегали его и что лишь горстка учёных и эстетов-наркоманов оценило его творчество по достоинству. Он так далеко ушёл за пределы канона, что бросает вызов самой концепции канона.

В течение своей жизни Поуис восхищался авторами настолько разными, насколько это возможно; в числе фаворитов – Теодор Драйзер, Генри Миллер, Дж.Б.Пристли, Айрис Мердок, Ангус Уилсон и этот нетрадиционный учёный Л.С.Найтз (который любил, как явствует из его писем в последние годы к Поуису, исполнять пьесы Шекспира в минимуме одежды). Поуис продолжает привлекать почитателей. В 2002 году педагог Крис Вудхэд прислал замечательное сочинение в Общество Поуиса, описывающее, как он был одержим в период школярства шансом приобрести копию “Wolf Solent” издательства “Penguin Classic”, а некий А.Н.Уилсон недавно написал введение для нового “пингвинского” издания той же самой новеллы. Тем не менее, трудно понять, как же соблазняются новые читатели в заколдованный круг камней. Шесть его основных трудов: “Вулф Солент” (1929), “Гластонберский романс” (1932), “Веймаут-Сэндз” (1934), “Замок Девы” (1936), “Оуэн Глендоуэр” (1940) и “Пориус” (1951) – ужасающе затянуты и не всегда доступны в печати, хотя всплывают в разных формах с завидным постоянством. Большинство же его коротких новелл слишком уж странны, по справедливости, хотя в них имеются параграфы ослепительной оригинальности – к примеру, его научно-фантастическая анти-вивисекционная повесть “Морвин” (1937), в которой содержится уйма отвлечённых рассуждений о природе садизма, также содержит избыточное количество описаний поведения его собаки, которые целиком оправдывают всё сумасшедшее предприятие. Но всё же “Морвин”, несмотря на портрет Старины Черноуха, не есть удачная отправная точка в мир Поуиса.

Наиболее доступной в этом плане среди его публикаций, возможно, будет “Автобиография” (1934), одни из самых эксцентричных мемуаров, когда-либо написанных. Поуис использует Пеписа, Казанову и Руссо в качестве ролевых моделей, и его автобиографию справедливо сравнивают с “Исповедью” Руссо. Она соперничает с прототипами в своей откровенности и в уклончивости, в своей непоследовательности и в эмоциональной напряжённости, в своём эгоизме и самоуничижении, и в своём живом отклике к Природе. И Руссо, и Поуис создают убедительное чтиво. Руссо, как известно, повествует о своих сексуальных девиациях, затруднениях и социальных унижениях, хотя и не способен признать тот факт, что он, проповедник крестьянского детства и домашней любви, наплодил пятерых детей от прислуги и оставил их всех в воспитательном доме. У Поуиса же, в его детально описанном детстве, семейной жизни и сексуальных авантюрах, в самой сердцевине повествования кроется ещё более поразительная пустота. Он много пишет о своём отце и своих многочисленных братьях-сёстрах (Джон Купер был старшим из 11 детей, двое из которых, Теодор и Ллевелин, стали впоследствии уважаемыми писателями), но лишь вскользь упоминает о своей матушке, о жене или о женщине, с которой он жил в Америке, пока писал эту книгу, и с которой он должен был проживать последние десятилетия перед смертью, наступившей в его 90-ый юбилей, в 1961 году.

“История-без-женщин”, которую выбирает Поуис для презентации читателю, предлагает широкие девственные пахоты для психоаналитика, сидящего в каждом из нас – и в отличии от Руссо, Поуис был прекрасно ознакомлен с работами Фрэйда, Юнга и Крафт-Эббинга (он предпочитал Юнга, хотя знал их всех). Его воспоминания, или то, что он под ними представляет, поразительны. Хотя его романы идентифицируют его как уроженца Уэссекса с кровью Норфолка, кто в поздние годы заново открыл в себе валлийского волшебника по линии Мерлина и потомка неандертальцев, по факту Поуис был рождён в 1872 в Дербишире, где его отче был викарием в приходе Ширли, рядом с Даувдэйлом. Поуис пишет пейзажи своей юности с лирической ясностью, а также обрисовывает свои наиболее ранние проявления склонностей к садизму, которые жестоко его мучили на протяжении всей жизни и которые он удовлетворял преимущественно через чтение французской порнографии. Он настаивает на всём протяжении своих мемуаров, романов и корреспонденции, что только благодаря его физическим индульгенциям в этот ментальный порок вовлеклись головастики, черви и маленькие птички, но можно задаться вопросом, протестует ли он слишком долго.

Переехав из Дербишира в Дорсет, растущая семья вскоре останавливается в Сомерсете, в приходе Монтекьют, одной из самых красивых и исторических деревень Англии. Местность эта славится исключительной природной и архитектурной роскошью. Здесь Поуисы ведут комфортный образ жизни верхнего среднего класса, занимаясь ботаническими, религиозными и антикварными изысканиями. Поуисы не богаты, но имеют хорошую родословную и некоторые сбережения. Миссис Поуис, к примеру, утверждала, что в её роду были такие литераторы, как Джон Донн и Уильям Купер, от которых она и унаследовала профессиональную меланхолию.

Джон Купер, которого звали Джэком, был отправлен в шерборнскую школу, и впоследствии он описывает свои переживания о проведённом там времени с чувством интенсивного и не всегда убедительного ужаса. Это классическая история о кошмарах общеобразовательного госучреждения, наполненная до краёв издевательствами, драками, флиртом и злопамятной несправедливостью, и мы видим Джэка в процессе ковки его индивидуальности оратора и вызывающего клоуна. Он рано обучается использовать слова в качестве арсенала и экстравагантное поведение в качестве камуфляжа. Из Шерборна он едет в Кэмбридж, который впечатляет Поуиса в меньшей степени (он ненавидит тамошние “попугайские” методы обучения), после чего будущий автор приступает к любопытной фриланс-карьере в роли странствующего лектора английской литературы, при частичной поддержке своего отца. Под эгидой диккенсовского агентства Габбитаса-Тринга Поуис проводит семинары в академиях благородных девиц на юге Англии, завороженный тонкой красотой и обаянием тамошних “сильфид”, но вскоре, благодаря оксфордскому педагогическому обществу, он открывает для себя истинную ширь и глубь страны. Он развлекает обитателей частных домов, где многое узнаёт о сословных премудростях англицкого обчества. “Раз или два в неделю… к 6 утра я был вынужден оставлять Ньюкасл-он-Тайн, привычно наблюдая за восходом солнца над унылыми холмами Нортумберленда, давал лекцию в Льюисе, после которой смотрел на заходящее солнце над Саут-Даунс, и добирался до моего дома в Западном Сассексе той же ночью.”

Это по его словам. Поуис не располагает к нарративной реалистичности; его хронология далека от линейной, хотя и редко вводит в заблуждение, и многие из указанных им дат находятся по вопросом. Его биограф, Морайн Криссдоттир, которая предположительно делает попытки отличить факты от вымысла, тем самым ставит перед собой сложнейшую, если вообще невыполнимую, задачу. Но всё же по крайней мере некоторые из его преужаснейших похождениий должны быть правдой. Он любил быть на ходу, и пишет о своих странствиях по Англии, а позже и по Америке, с заразительной пикантностью. Он наслаждается прогулками на свежем воздухе, и железнодорожными путешествиями, и изучением малоизвестных городских уголков: его симпатия к бродягам столь же сильна, как и антипатия к полисменам. Он – великий топограф. Хотя Поуис очарован тонкостями собственной извращённой натуры, в его истории нет ничего клаустрофобического. Он симпатизирует всему творению, насекомым, птицам, коровам, растениям, деревьям и камням. Что-то от поэтов “озёрной школы”, в частности, Вордсворта, видится в его приверженности к открытой дороге. По словам его крёстника, в нём было “больше от растительного царства, нежели от животного; больше от минерального, чем от какого-либо ещё; он был пылью, камнем, пером и плавником, говорящими на человеческом наречии” (“Семь друзей”, Луи Марлоу Уилкинсон, 1992).

Во время своей бродячей лекционной деятельности в Англии, Поуис женится на сестре близкого друга (9 апреля 1896 года, если быть точными, что большая редкость для Купера), и в 1902 году у них рождается сын. Как мы узнаём, сиё достигается с большим трудом и не без участия некоторого медицинского вмешательства. Мистер Поуис открыто признаёт, в своей автобиографии, в письмах и, косвенным образом, в сочинениях, что находит теорию и практику нормального, “проникающего” полового акта глубоко отвратительной и не может дойти умом, как его брат Ллевелин может заниматься подобным. (Я прихожу в ужас от “траханья”, как это называется” – одно из его типичных заявлений.) Он настаивает, что не имеет ничего общего с “гомосексуальностью”, хотя не видит в этом ничего предосудительного. Поуис любил девушек “полусвета”, проституток и стройных цыпочек в мужской одежде.

Его представления о сексуальной сатисфакции центрируются вокруг мастурбации, вуайеризма и петтинга. Он любил, чтобы девушки сидели у него на коленях, а также он любил приходить в сексуальный экстаз, читая им стихи. Комический аспект этого был для него вполне очевиден, что, однако, совершенно его не беспокоило. Чувствуется величие в его равнодушии к нормам. Его аппетиты в еде были столь же необычными, что и в сексе: номинально Поуис был вегетарианцем, но избегал большинство овощей, годами живя, по его заверениям, на диете из яиц, хлеба и молока, периодически угощаясь желе из гуавы. Такой аскетизм сказался на его желудке, из-за чего ему даже пришлось пережить болезненное хирургическое вмешательство, которое он называет “гастерентеростомией”. В поздние годы, Поуис прибегал к клизмам для стимуляции кишечника, о коих процедурах был весьма высокого мнения, поскольку они-де “способствовали медитации”.

Мы не знали бы обо всём этом, если бы автор не сообщил нам сам, но Поуис повествует о своих бедах с таким упоением, что его проза буквально искрится восторгом. Во время своего пребывания в больнице, он говорит, что изобрёл метод сосредоточения на разноцветных ангелах – “фиолетовых, или, скажем, ярко-красных…” – который он применяет на своих собратьях по несчастью, и, таким образом, “пока я находился на великом Белом Пароходе Страдания, у меня было ощущение, что время проходит не зря.” Поправляясь в своём саду у дома, он, наконец, находит облегчение в рвоте: “целое ведро — прости меня, дорогой читатель! – полное наиболее гнусными экскрементами, какие только могут быть… тёмного оттенка сепии, цвета, который я до сих пор не посмел бы приписать ни одному из своих ангелей-хранителей.” Реальность, по его собственному выражению, находится между “писсуаром и звёздами”.

Запоминающаяся автобиография, но как быть с Поуисом-новеллистом? Он начал публиковаться только по достижении пятого десятка. В 1904 году Поуис отправляется в Америку, где заземляется на многие годы; читает лекции в огромных аудиториях Нью-Йорка и по всему континенту (хотя солидные университеты ни разу не приглашают его), и по временам, довольно случайно, получает весьма неплохое денежное вознаграждение, которое пересылает жене и сыну. Его первая новелла, “Дерево и камень”, была опубликована в Нью-Йорке в 1915 году. К слову, он публикует ещё две, но они не приносят какого-ибо заметного резонанса. Другая ранная новелла, “После моего стиля”, написанная в 1919 году, частично базируется на его маловероятной дружбе с американской танцовщицей Айсидорой Дункан: его знакомства были обширны и достаточно эклектичны. Она не находит издателя вплоть до 1980-ых, когда её обнаруживает Пикадор. Единожды получив отказ на публикацию, Поуис отпускает новеллу в свободное плавание. Ему была присуща удивительная незаинтересованность в продвижении своей писанины на прилавки книжных, доходящая до запредельного уровня нереальности, что в дальнейшем причинит ему неприятности: его библиография – это сущий кошмар вследствие различных дат и названий публикаций в Англии и США. Сей факт придаёт каждому его изданию коллекционный статус, но вряд ли улучшает его репутацию. Он был шоуменом, актёром, Пьеро, шарлатаном, по своим же собственным словам, но ему не хватало базового инстинкта маркетинга и саморекламы.

“Вулф Солент” (1929) – первый из его шести шедевров, и он приносит Поуису определённое признание. Написанный в Америке, сюжет романа развёртывается в западной части Великобритании (графство Уэссекс), его натуралистическое описание ландшафтов и городов имеет некоторое сходство с “Улисс”, “повестью-в-изгнании” Джеймса Джойса. (Кстати говоря, Джон Поуис появляется в качестве свидетеля защиты “Улисса” в 1916 году, когда литературный журнал “Little Review” подвергается судебному разбирательству за тиражирование джойсовского романа в Америке; Купер описывает самого себя в зале суда, как он частенько любил похвастаться, в образе “английского дегенерата”.) Одноимённый 35-летний герой “Вулфа”, проучившийся несколько лет в Лондоне, возвращается домой на поезде, с сопровождении примечательной и настойчивой синей бутылки, и знакомит нас с таинственным сердцем вселенной Поуиса, которым является и не является Уэссекс. Уэссекс Харди (про который Поуис был прекрасно осведомлён) имеет эпический размах, но в “Вулфе” отрыв от земной реальности куда более эпичен.

Трудно описать, как создаётся своеобразный кайф этой работы. Поля и речные берега, цветы и деревья, интерьеры и экстерьеры особняков, кладбища, магазинчики и гостиницы описаны с дотошной точностью, подобно средневикторианскому роману, но общая атмосфера, в которой существуют все эти топосы, заряжена странным психическим флюидом.

Настроение нельзя назвать готическим, хотя сюжет имеет готические элементы; также его не назовёшь и романтическим, хотя в центре повествования – конфликт сексуальных желаний главного героя. Чувствительность и "фетишепоклонческие" мыслительные процессы Вулфа изображаются с судорожной, принудительной непосредственностью, в отличие от всей прочей беллетристики. Видения Уильяма Блэйка иллюминизируют домашний реализм Кренфорда и подвергаются безжалостному психоанализу Пруста. Чуть ли не на каждой странице – эпифания. Вулф, проходя через маленький тупиковый осенний деревенский садик с купами петрушки и поникшими хризантемами, "будто бы их души были вымыты из них", внезапно останавливается, сражённый видом камня, "покрытого ярко-зелёными мхами, крошечными и бархатистыми, будто бы наслаждающимися жизненным расцветом самих себя, посреди всеобщего растворения. В какой-то момент, похожий на прилив тёплого летнего воздуха, вспышкой озарения сквозь его сознание пронеслись воспоминания о пирсах Вэймаута, покрытых маленькими зелёными водорослями…"

"Вулф Солент", будучи в значительной мере опытом спиритуального путешествия отдельно взятого индивидуума, продолжается "Гластонберским романсом", задуманным в бескомпромиссно гаргантюанском масштабе, с сотнями действующих лиц и на фоне таких метафизических и мифологических размышлений, что выдерживает сравнение с самим Достоевским. Сюжет хромает, но в его целокупности проступает могучая сила, и многие его эпизоды – в особенности, карнавальные уличные сцены – потрясающи. События концентрируются вокруг легенды о Граале, которая преследует Поуиса всю его жизнь ("От Ритуала до Романса" Джесси Л. Уэстон, 1920 – один из вдохновляющих текстов), но Куперу удаётся каким-то образом втиснуть в канву множество прочих своих навязчивых интересов и идей: вивисекцию, порнографию, мифологию Уэльса, национализм, магию, природу зла, философию Ницше и коммунистические доктрины, проповедуемые лидерами тогдашних профсоюзов. Это не исторический роман. Время действия – актуальное настоящее, и свободное обращение автора с фиктивными обитателями Гластонбери – в частности, управляющим Вуки-Хоул, Филиппом Кроу, породило обвинение в клеветничестве от реально существующего менеджера, Джеральда Ходжкинсона, которое усилили последующие исковые отказы. Но по Куперу Поуису, современность равна древности, а далёкое прошлое – модерну. Время переплетается, эпохи сосуществуют.

Центральная 55-страничная глава этого титанического поуиствования, озаглавленная "Спектакль", являет собой нарративный tour-de-force. Действие происходит на Иванов день и в него вовлекаются не только 50 с лишним уже известных персоналий, с которыми читатель успел познакомиться ранее, но и тысячи неизвестных. Весь город Гластонбери, взятый под опеку нуминозного Тора, превращается в сцену колоссальной драмы, в которой смешивается артурианский эпос со страстями Христовыми. Гости со всей Европы съезжаются на премьеру спектакля, по эпическому размаху равного Обераммергау. Марш римских легионеров, средневековые рыцари в сияющих доспехах, толпа забастовщиков из красительных цехов, учиняющая погром, и Леди Шалотт, ласково призывающая тонтонскую полицию. Валлийский антиквар Оуэн Эванс берёт на себя роль Христа и едва не умирает во время спектакля, распятый на своём внушительном дубовом кресте. И сквозь эту панорамическую, множественную перспективу Поуис воскрешает всю историю Гластонбери, от неолита до наших дней.

Настроение этой экстраординарной главы столь же поразительно, как и её содержимое. Поуис сочетает трагедию, комедию и бурлеск в невероятном и смелом синтезе. Моменты желанной смерти мистера Эванса и его обморочное состояние при добровольном распятии ни с чем так сильно не ассоциируются, как с транс-историческим "Житиём Брайана" – фильмом, который сейчас кажется более печальным, более зловещим и менее фарсовым, чем он казался при первых просмотрах. Поуис амбивалентно вне времени – и впереди него. В отличие от мисс Ла Троб, постановщице спектакля в романе Вирджинии Вулф "Между актами" (1941), Поуис намеренно привносит смехотворный элемент в свою историю.

Два последующих романах также центрированы на Уэссексе, и оба до жути топографически точны. "Вэймаут-Сэндз", как и его предшественник, рисковал нарваться на юридические неприятности из-за возможной идентификации с местными чиновниками и был переименован в "Джоббер Скальд" для издания в Англии. Это не лучший ход для увеличения продаж. Поуис, хоть и ощущает в себе силы отказаться от чтения лекций и отдаться целиком писательству, так никогда и не разбогатеет: он словно упорствует в создании профессиональных трудностей самому себе. (Он и его в равной степени не от мира сего партнёр Филлис Плэйтер перекочевали в Англию, где поселились сперва в Дорчестере, и наконец – в Уэльсе.) "Вэймаут-Сэндз" – восхваление приморского городка, который Джэк любил в детстве, но его пафос далёк от невинности. Роман включает зловещую фигуру клоуна и уличные спектакли Панча и Джуди: Поуис не из тех людей, что избегают намёков на злоупотребление насилием и педофилией, с которыми теперь рутинно ассоциируются подобные развлекательные зрелища.

Сексуальные отклонения в "Замке Девы" (с местом действия в Дорчестере) в значительной степени выражены у протагониста Дада, списанного с самого автора романа, которому не удалось насладиться брачными узами из-за рано почившей жены, в силу чего к сорока годам он приобретает беглую цирковую девчушку, которая готова уступить его импотентским ухаживаниям. (Акт купли-продажи – сознательная отсылка на дорчестерского "Майора Кастербриджа" Харди.) Девушка, в конце концов, оказывается матерью ребёнка, зачатого в результате изнасилования отвратительным, плешивым и пожилым цирковым распорядителем с дурацким именем Старый Вонючка ("Old Funky"), но – с присущей Поуису манерой удивлять даже при таких непристойных и мелодраматических обстоятельствах – это побочное дитя описывается с любовью и нежной заботой, с откровенным восхищением от поведения ребёнка. Маленькая Лави, своевольная и энергичная, жадно поглощающая грушевое пюре, облизывающая пальчики, самозабвенно играющая со своей мятой бумажной куклой, поглощённая своим воображаемым миром, более живая на этих страницах, чем большинство детей в худлите.

Последние два могучих романа Поуиса – глубоко валлийские, отражающие его всё возрастающее мистическое чувство своего бардического наследия (по его мнению).

"Оуэн Глэндоуэр" знаменует собой жизнь полулегендарного национального героя 15-го века, должного, сродни королю Артуру, однажды вернуться вновь. Эксцентричная, хотя и исторически достоверная, эта повесть выглядит более традиционной по сравнению с другим детищем Купера "Пориус: Роман Тёмных Веков", работой, не поддающейся описанию. Поуис считал его своим лучшим произведением. Происходящий в 499-ом году от Р.Х., роман больше смахивает на горный пейзаж или на эпическую поэму, чем на прозу. В списке персоналий: Король Артур, пеласгийский монах, римская матрона, врач-иудей, изменяющий облик Мирддин Виллт (иначе известный как Мерлин), бард Талиессин и семья вполне правдоподобных аборигенов-великанов, обитающая на склонах Сноудона. Также мы встречаем Трёх Тётушек (Wyrd?), седовласых принцесс, единственных выживших представительниц древней расы. В этих сумерках богов между культом Митры, старой верой друидов, затухающей властью Рима и растущей мощью христианства происходит грандиозная баталия, длящаяся ровно неделю под растущей Луной, и тем не менее персонажи Поуиса находят время, чтобы поразмыслить о прошлом и прославить себя за прогрессивность. Здесь сосуществуют и комедия, и милтоновская возвышенность, и хаос, и путаница в равных пропорциях.

На пыльной суперобложке копии "Пориуса", которую мне наконец удалось приобрести за некоторую переплату, имеются нечёткие фотографии великого человека собственной персоной, глядящего в туманную расщелину горного кряжа, одетого в нечто, что может быть как старым ковром, так и кардиганом. Он выглядит как нечто среднее между старым вервульфом и озадаченным ребёнком.

Оригинальный текст: Маргарет Дрэббл, "The Guardian”