Представляю интерактивное переиздание вышедшей в 2021 году книги-игры "Дом Медузы", придуманной основателем легендарного журнала химерной прозы "Аконит" Эй-Бором вместе с автором этой колонки, то есть мною, а также с оригинальными иллюстрациями от Екатерины Бренчугиной.
Тогда это любопытное приключение во вселенной Мифоса прошло практически незамеченным фантлабовцами, что данное переиздание должно исправить.
Игра на стадии разработки, делалась в период с февраля по март этого года. Для перевода в интерактивную версию на Twine мне пришлось освоить программирование в html и java практически с нуля.
Особенности:
— атмосферное повествование в духе лавкрафтианского мистического хоррора и оккультных детективов XIX века;
— зловещие тайны нечестивого поместья и его не менее нечестиво одарённой владелицы;
— множество концовок;
— отсылки к античной мифологии и магическим практикам;
— жуткие и смертоносные противники из вселенной Мифоса;
— пошаговая боевая система в стиле D&D и Arkham Horror:
— необычные артефакты и гримуарные ритуалы;
— достаточное количество иллюстраций и звуковых эффектов;
— лампово-хардкорный геймплей в целом;
— контент 18+
В интерактивной версии добавлены следующие фичи:
— тематический саундтрек;
— звуковые эффекты;
— доп. иллюстрации (от нейросетей);
— автоматические расчёты бросков дайса и формул сражений;
— аптечка (при должном везении);
— пасхалки.
Инвентарь сделан не до конца, так как бета-версия. Возврат в основной игровой режим осуществляется с помощью кнопки "Назад".
Также есть возможность сохраняться и загружаться (главное, не переусердствовать с этим, иначе будет слишком легко ).
Далее распакуйте в отдельную папку и запустите файл игры в любом современном браузере (тестировалось в Google Chrome).
Если вам понравилось данное интерактивное произведение и/или вы желаете увидеть новые сюжеты из необычайной жизни Вацлава Энгелькинга, можете поддержать авторов донатами.
Ну и конструктивная критика, замечания по геймплею и просто фидбэк приветствуются!
Оркестр только что закончил играть, и, используя с выгодой временное затишье, мой компаньон доверительно склонился ко мне, кидая подозрительные взгляды вокруг себя, хотя в прилично одетой толпе, заполняющей отель Шеппард этим вечером после ужина, не было совершенно ничего примечательного, чтобы посеять зёрна сомнения в уме киношного анархиста.
– У меня есть весьма крупное дело, – произнёс он хриплым шёпотом. – и я хотел бы иметь вас в виду, Кернаби, если собираюсь провернуть его.
Он бросил взгляды по сторонам, в манере драматического гангстера, обозрев сперва наших непосредственных соседей, компанию туристов из Нью-Йорка, и от них переместившись к пожилому пэру, с которым я был немного знаком и кто, в дополнение к своей абсолютной глухоте, никогда ничего не замечал в своей жизни, так что был менее всего склонен к такой утомительной операции, как плетение интриг.
– В самом деле, – ответил я, после чего прозвонил в колокольчик, желая заказать ещё прохладительных напитков.
Сказать по правде, я являюсь официальным представителем в Египте коммерческого предприятия Бирмингема, но, тем не менее, это не значит, что я должен с радостью выносить общество этого типа, чьё единственное намерение свести со мной знакомство заключалась в том факте, что он был нанят конкурирующей фирмой. Моё отсутствие интереса ощутимо разочаровало его; но я мало думал о качествах этого человека как знатока и ещё меньше – как собеседника. Его звали Тео Бишоп, и я гадал, имела ли его семья связь с кожевенной промышленностью. С недавнего времени я стал более сердечного мнения о бедняге Бишопе, но на момент, о котором я пишу, мало что могло удовлетворить меня больше, чем его внезапное исчезновение.
Возможно, бессознательно я позволил моей скуке стать очевидной, так как Бишоп слегка склонил голову в сторону и сказал мне:
– Лады, Кернаби, я знаю, ты считаешь меня ослом, так что более ни слова об этом. Ещё по коктейлю?
Теперь уже я испытал угрызение совести, ибо в тоне и манере Бишопа помимо разочарования сквозила и другая нотка. До меня смутно доходило, что этот человек тоскует по дружеской симпатии, что он прямо-таки разрывается от желания довериться кому-либо и что, без сомнения, от него не укрылось тщеславие более успешного конкурента. Теперь я уже понял эту двусмысленную нотку и распознал её как выражение трагедии. Но тогда я был глух к её голосу.
Мы подискутировали ещё некоторое время по маловажным темам, и, как мне удалось установить, Бишоп был человеком, которого сложно обидеть. Затем я удалился в свою комнату, так как у меня имелась кипа корреспонденции. Предполагаю, что занимался писаниной где-то около часа, когда ко мне вошёл слуга, чтобы доложить о посетителе. Взяв обыкновенную визитную карточку с латунного сальвера, я прочёл:
Абу Табах
Никакого титула перед именем, ни адреса в конце, но меня окатило словно бы нервной дрожью, пока я смотрел на имя моего гостя. Личность – это одна из глубиннейших тайн нашего существа. Я мало знал о персоне, чью карту сейчас держал в своей руке, можно сказать, ничего; его действия, по временам нестандартные, всё же никогда не были беспричинно жестокими; его манеры были деликатны, как у матери по отношению к ребёнку, и ещё эта его особенная репутация среди нативов, про которую я думал, что могу игнорировать её; так как египтянин, сродни кельту, со всеми его природными дарованиями, не более чем дитя в сердце. Поэтому я не могу объяснить, почему, сидя здесь в моей комнате в отеле Шеппард, я ощутил в имени Абу Табаха прикосновение страха.
– Я увижусь с ним внизу. – сказал я.
Затем, когда слуга уже собирался уходить, я, сознавая, что сделал только что уступку странному настроению, которое имам Абу Табах каким-то образом вселил в меня, я добавил:
– Нет, приведи его сюда в мою комнату.
Несколько мгновений спустя слуга вернулся обратно, неся всё тот же латунный сальвер, на котором покоилось запечатанное письмо. Я с удивлением взял его, заметив, что конверт принадлежит моему отелю, и, прежде чем открыть его, поинтересовался:
– А где же мой гость? – спросил я по-арабски.
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
حيث هو ضيفي؟ – прим. Пер.
– Он сказать, что не может ждать, – ответил слуга, – но он посылать вам этот письмо.
В высшей степени заинтригованный, я отпустил слугу и разорвал конверт. Внутри, на листе писчей бумаги отеля я нашёл это замечательное послание:
«Кернаби-паша,
Есть причины, почему я не могу оставаться, чтобы увидеться с вами лично, но я хочу, чтобы вы верили, что это предостережение продиктовано ни чем иным, как дружбой. Суровая опасность угрожает вам. Она связана с этим иероглифом –
Если вы хотите избежать её и если вам ценна ваша жизнь, ограничьте все контакты с кем-либо, носящим такую фигуру.
Абу Табах»
Тайна становилась ещё туманее. Было что-то несоразмерное в том, что современной европейской визитной карточкой пользовался этот представитель ислама, эта живая иллюстрация из Арабских ночей; теперь же его непостижимое “предупреждение” забросило меня назад во времени на средневековый Восток, к которому он, собственно, и принадлежал. И всё-таки я знал, что Абу Табах, несмотря на весь его романтический флёр, был сугубо практическим человеком, потому не мог поверить, чтобы он опустился до методов мелодрамы.
Пока я досконально изучал формулировку записки, мне показалось, что я уже вижу худощавую фигуру её автора прямо передо мной, в чёрном арабском платье, в белом тюрбане, с его изысканными манерами, с утончёнными кистями рук цвета слоновьей кости, перекрещенными на набалдашнике эбонитовой трости, без которой я никогда его ни видел. Я уже начал увязать в своего рода субъективной галлюцинации; присутствие Абу Табаха становилось всё более ощутимым, а поэтическая красота его лица вновь поразила меня, когда он, фиксируя на мне свой взгляд газельих глаз, говорил странные слова, процитированные выше, на чистом и отполированном инглизи, который он демонстрировал по мере необходимости, и описывал в воздухе длинным нервным указательным пальцем странный рисунок, который символизировал древнеегипетского бога Сетха Разрушителя.
Конечно, это была аура могущественной харизмы, цепляющаяся даже к письменному сообщению, но было что-то ещё в общем впечатлении, произведённом на меня этим письмом, что свидетельствовало об искренности автора.
То, что этот Абу Табах был своего рода агентом, признанным – во всяком случае неофициально – властями, я знал или проницательно догадывался об этом; но конкретная природа его деятельности и то, каким образом он совмещал её со своими религиозными обязанностями, оставалось для меня тайной за семью печатями. Этот эпизод сделал дальнейшую работу невозможной, так что я спустился на террасу, не имея ничего более объективного в уме, чем найти тихий уголок, где бы я мог помедитировать в близком мне по духу обществе моей бриаровой трубки, и одновременно поискать вдохновения в вечно изменчивой толпе на Шария Камель Паша.
Однако, едва я поставил ногу на плиты террасы, как на моё плечо легла чья-то рука. Быстро развернувшись, я признал в сумерках Хасана эс-Сугра, доверенного служащего Британского археологического общества с многолетней репутацией.
Его манера вести себя была одновременно возбуждённой и вороватой, и я с некоторым удивлением понял, что у него тоже есть какая-то история. Про себя я охарактеризировал этот событийный вечер “ночью странных признаний”.
Сидя за маленьким столом на пустынном балконе (так как вечер был достаточно прохладным) и глядя прямиком на фасад магазина Филипа, дилера арабской фурнитуры, Хасан эс-Сугра рассказал мне свою удивительную историю; и пока он говорил, я уже понял, что волею Судьбы был выбран сыграть роль в некоей комедии здесь в Каире, занавес был уже поднят, и второй акт должен происходить, возможно, среди одной из древнейших декораций, созданных руками людскими. Пока нарратив разворачивался передо мной, как свиток папируса, я ощущал шестерни внутри шестерён; я был полностью поглощён повествованием, хотя и наполовину скептичен.
– …Когда профессор забросил работу в пирамиде, Кернаби-паша, – сказал он, порывисто наклонившись вперёд и положив свою мускулистую коричневую руку на мой лацкан, – это было не потому, что там больше нечего было изучать.
– Я в курсе, о Хасан, – прервал я его. – Это произошло потому, что они должны были закончить работу в пирамиде Иллахуна, что, как мы знаем, вылилось в практически уникальную находку ювелирных изделий в анналах египтологии.
– Разве не знаю я об этом всём! – воскликнул Хасан в нетерпении. – И разве то была не моя рука, что откопала золотой урей? Однако работа, запланированная в пирамиде Мейдума, так и не была завершена, и я могу сказать вам, почему.
Я воззрился на него сквозь мглу, так как у меня уже была некоторая идея относительно причины этого дела.
– Это было оттого, что около двух сотен землекопов отказалось входить в раскоп вновь, – прошептал он мелодраматически, – потому что неудача и бедствие посетили более чем одного из них, кто нарушил покой указанного места.
Он наклонился ещё ближе ко мне.
– Пирамида Мейдума – это жилище могучего ифрита, Кернаби-паша! Однако я, кто был последним, покинувшим его, знаю, что сокрыто там. В определённом месте, расположенном ниже уровня пола в углу царской камеры, есть кольцо из золота, с картушем на нём. Это личный перстень фараона, построившего пирамиду.
Он замолк, внимательно глядя на меня. Я не сомневался в словах Хасана, так как всегда считал его человеком откровенным, но было в этой истории очень много обскурного и таинственного.
– Тогда почему ты не забрал его оттуда? – спросил я.
– Я боялся трогать его, Кернаби-паша; это злой талисман. До этого самого дня я боялся даже говорить о нём.
– И что же сегодня?
Хасан раскинул свои руки, ладонями вверх.
– Мне угрожает потеря моего дома, – сказал он просто, – если я не найду указанную сумму денег в течение двенадцати дней.
Я сидел, положив подбородок на руку и глядя в лицо Хасана эс-Сугра. Могло ли быть такое, что из-за суеверных мотивов подобное сокровище оставили лежать на своём месте? Могло ли быть так, что Судьба сама принесла в мои руки реликвию столь бесценную, как кольцо-печать Снофру, одного из древнейших мемфисских фараонов? Поскольку недавно я навлёк на себя неудовольствие моих руководителей, м-ров Мозеса, Мёрфи & Co, из Бирмингема, то предвосхищение подобной “находки” уже само по себе было достаточным, чтобы поднять мой профессиональный энтузиазм до стадии белого каления, и в эти несколько мгновений тишины я решился на действие.
– Встретимся у станции Рикка, завтра утром в 9 утра, – сказал я, – и найми пару осликов, чтобы довезти нас до пирамиды.
II
По дороге в Рикку, то есть ещё в самом начале моего предприятия, я встретился с тем, что человек, немного склонный к суевериям, счёл бы нехорошим предзнаменованием. Туземные похороны проходили через город, среди завываний женщин и воспеваний йеменийе постулатов Веры, с их странными монотонными каденциями; зрелище, которое, несмотря на свою обыкновенность на Ближнем Востоке, никогда не переставало неприятно меня волновать. По лежащему на похоронных дрогах тарбушу я понял, что это был мужчина, которого спешили доставить к его одинокому месту успокения на окраине пустыни.
Пока процессия прокладывала себе путь через пески, я оттащил свой багаж и присоединился к Хасану эс-Сугра, ждавшему меня у деревянной ограды. Я немедленно почувствовал, что с ним было что-то не то; он ощутимо изнывал под влиянием какого-то странного возбуждения, и его тёмные глаза встретили меня чуть ли не с испугом. Он бормотал сам с собой подобно человеку, страдающему от передозировки гашиша, и я различил несколько раз повторённые слова “Аллаху акбар!” (“Бог велик!”)
– Что гнетёт тебя, Хасан, друг мой? – спросил я, заметив, как его взгляд настойчиво возвращается к заунывной процессии, движущейся к маленькому мусульманскому кладбищу. – Что, умерший был твоим родственником?
– Нет, нет, Кернаби-паша, – пробормотал он гортанно и облизал губы языком. – Я едва был с ним знаком.
– Однако ты сильно обеспокоен.
– Вовсе нет, Кернаби-паша, – заверил он меня, – ни в малейшей степени.
Я знал, что этой обыденной формулой Хасан эс-Сугра скрывает от меня причину своего недомогания, и поэтому, не имея особого аппетита для дальнейших тайн, я решил вызнать, в чём соль, из другого источника.
– Займись погрузкой ослов, – наказал я ему, ибо трое лоснящихся маленьких животных стояли рядом с ним, терпеливо ожидая дневной работы.
Хасан принялся выполнять задачу с весёлой живостью, очевидно, наигранной, я же подошёл к местному станционному смотрителю, с которым имел знакомство, и задал ему ряд вопросов касательно его важных функций – в которых я никоим образом не был заинтересован. Но для восточного ума прямой вопрос – это оскорбление, чуть ли не унижение; поэтому тупо спросить про имя усопшего и манеру его смерти – это лучший способ не узнать вообще ничего. Так что обсудив в деталях нерадивость и некомпетентность арабских кондукторов и леность и врождённую порочность египетских носильщиков как класса, я между прочим упомянул про погребальную процессию, недавно покинувшую Рикку.
Станционный мастер (которого буквально разрывало поговорить на эту тему, но который отказался бы и слово сказать из принципа, если бы я прямо спросил его об этом) раскрыл мне странные обстоятельства смерти некоего Ахмеда Абдуллы, бывшего драгомана, время от времени подрабатывавшего землекопом.
– Одной ночью он уехал верхом на своём белом осле, – сказал мой информатор, – и никто не знал, куда это он собрался. Однако, по слухам, он отправился к Харам эль-Каддаб (т.е. к Ложной пирамиде), Кернаби-паша. – с этими словами он вытянул свою руку туда, где за полосой плодородной земли, на границе пустыни вздымала свои три этажа гробница Снофру. – Войти в пирамиду даже днём означает привлечь неудачу; войти в неё ночью – значит, попасть в лапы могучего ифрита, обитающего там. Его осёл вернулся без него, и тогда были произведены поиски Ахмеда Абдуллы. Его нашли на следующий день, – и вновь длинная рука выстрелила по направлению к пустыне, – мёртвого, лежащего на песке, у подножия пирамиды.
Я посмотрел в лицо говорящего; без всяких сомнений, он был самым откровенным образом мертвецки честен.
– Почему тогда Ахмед Абдулла хотел посетить такое место ночью? – спросил я.
Мой знакомый понизил голос, прошептав: “Сахам Аллах фи кхаду эддин!” (“Пусть Бог пронзит врагов религии!”) и прикоснулся к своему лбу, затем ко рту и к груди железным кольцом, которое носил.
– Есть великое сокровище, спрятанное там, Кернаби-паша, – продолжил он, – сокровище, спрятанное от мира во времена Сулеймана Великого, запечатанное его печатью и охраняемое слугами Ганна ибн-Ганна.
– Так ты думаешь, что джинн-страж убил Ахмеда Абдуллу?
Станционный мастер пробормотал инвокации, после чего ответил:
– Есть вещи, о которых не стоит говорить, – сказал он, – но те, кто видели его мёртвым, сказали, что его вид был ужасен. Чтобы отвратить зло, мы вызвали великого вели, мудрого человека, известного по всему Египту; ибо, если джинн разгневается, то на всю Рикку обрушатся самые мучительные и несчастливые наказания…
Полчаса спустя я раскланялся, доверительно сообщив станционному мастеру, что собираюсь заполучить прекрасное ожерелье из бирюзы, которое, как мне было известно, находится во владении шейха Мейдума. Я совершенно не догадывался, что было предначертано, чтобы я в самом деле посетил дом уважаемого шейха. Наш путь пролегал через поля молодой зелёной кукурузы, пальмовые рощи и сады сикомор, Хасан в молчании тяжело тащился за мной, управляя осликом, вёзшим поклажу. Любопытные глаза следили за нашим продвижением с полей, из дверей, от шадуфов, но ничего примечательного не было в нашей поездке, помимо чудовищной жары от полуденного солнца, ехать под которым было чистой воды сумасбродством с моей стороны.
Мы устроили лагерь с западной стороны пирамиды, свободной от болот, которые служат домом для бессчётных диких птиц. У меня не было понятия, сколько времени может занять извлечение желанного кольца из тайника (который мне уже детально описал Хасан); и, помня про любопытствующие взгляды деревенских, я не имел намерения выставлять себя на фоне пирамиды до наступления сумерек, могущих сокрыть мои действия.
Хасан эс-Сугра, чья новообретённая замкнутость была разительна и чьё поведение отличалось странным беспокойством, отправился с ружьём наперевес, чтобы обеспечить нам ужин, а я забрался на песочный склон юго-западного угла пирамиды, где из своего укрытия позади груды мусора изучал через бинокуляры полосу растительности, отмечающий течение Нила. Я не видел никаких признаков наблюдения, но с учётом того, что контрабанда артефактов из Египта является наказуемым правонарушением, моя предосторожность была продиктована мудростью.
Мы превосходно подкрепились, Хасан Молчальник и я: перепелом, консервированными томатами, свежими финиками, хлебом и минеральной водой Виши*, в которую в моём случае было добавлено добрых три пальца виски.
Когда недавно взошедшая луна отбросила эбонитово-чёрную тень от пирамиды Снофру на ковёр песков, я пробрался вдоль угла древнего здания по направлению к насыпи с северной стороны, где расположен вход. Сделав три шага с края тени, я замер, прикованный к месту, из-за того, что встретилось мне.
Обрисованная на фоне ясного лунного неба, на краю пустыни, позади и к северу от громадного сооружения, стояла бездвижная фигура человека!
На какой-то момент я подумал, что это мой разум вызвал из небытия этого призрачного наблюдателя, что он был производным лунной магии, а вовсе не плоти и крови. Но пока я стоял, привечая его, силуэт двинулся, будто бы поднял голову, затем развернулся и исчез за гребнем.
Как долго я оставался стоять, глядя на то место, где он только что был, я не знаю, но из этого бессмысленнего оцепенения меня вывело позвякивание верблюжьих колокольцев. Звук шёл из-за моей спины, сладкозвучно доносясь через ночную тишь с большого расстояния. Я рывком обернулся, выхватил свои бинокуляры и прошерстил удалённый край Файюма. Сквозь самоцветное покрывало ночи горделиво продвигался караван, мрачно выделяясь на фоне этого удивительно пейзажа. Я насчитал три идущих фигуры, трёх нагруженных ослов и двух верблюдов. На первом верблюде сидел человек, на втором была навьючена шибрийя, особого рода закрытые носилки, которые, как я знал, должны были скрывать женщину. Караван пропал из виду в пальмовой роще, обрамлявшей деревню Мейдум.
Я убрал бинокуляры обратно в футляр и стоял некоторое время, пребывая в глубокой прострации; затем спустился по склону к маленькому лагерю, где оставил Хасана эс-Сугра. Его нигде не было видно; прождав ещё десять минут, я пришёл в нетерпение и повысил голос:
– Хасан! – кричал я. – Хасан эс-Сугра!
Никакого ответа ко мне не пришло, хотя в пустынной тишине зов может быть слышен за мили. Во второй и в третий раз я позвал его по имени… и единственным ответом мне был резкий писк обитающей в пирамидах летучей мыши, пронёсшейся низко над моей головой; обширная уединённость песков поглотила мой голос и стены Гробницы Снофру дразнили меня своим эхом, жутковато отзываясь:
Таинственный эпизод повлиял на меня неприятным образом, однако, не отвратил от выбранной цели: я преуспел в экзорцизме определённых демонов суеверия, решивших держать меня в своих когтях; и продолжительное изучение окружающей пустыни как-то смягчило мои страхи касаемо человеческого наблюдения. Для визита в камеру, расположенную в самом центре древнего сооружения, я подготовился должным образом: одел обувь на резиновой подошве, старую пару траншейных брюк и пижамный жилет. В набедренной кобуре у меня лежал кольт-репетир, и, в дополнение к нескольким инструментам, которые, как я думал, могли быть полезны для извлечения кольца из тайника, я захватил с собой мощный электрофонарь.
Сидя на пороге у входа, в пятидесяти шагах над уровнем пустыни, я бросил финальный взгляд назад в сторону долины Нила, затем, с зажжённым фонарём в жилетном кармане, начал спуск по узкому, наклонному проходу. Периодически, когда какая-нибудь щель между блоками позволяла поставить ногу, я оценивал свой прогресс и проверял крутой путь, уходящий вниз, на предмет змеиных троп.
Около двухсот сорока шагов тяжёлого спуска, и я обнаружил, что нахожусь в своего рода пустотной пещере, чуть более ярда в высоту и частично вырубленной прямо в скальной породе, формировашей фундамент пирамиды. В этом месте я почувствовал практически невыносимую духоту и запах древнего тлена, что атаковал мои ноздри с песчаных плит пола, намереваясь удушить меня. Около пяти минут или более я пролежал здесь, купаясь в поте, с напряжёнными до предела нервами, вслушиваясь в малейший звук внутри или снаружи. Я не могу сказать про себя, что тогда был полностью себе хозяином. То, из чего состоит страх, по-видимому, поднималось из древней пыли; и вторая часть моего путешествия не сулила особого облегчения, так как пролегала через длинный горизонтальный проход, едва ли достигавший четырнадцати дюймов в высоту. Одного воспоминания об этом финальном поползновении длиною в сорок шагов или около того уже достаточно, чтобы вызвать у меня обильное потоотделение; поэтому будет достаточно того, что я достиг конца второго коридора, и с трудом вдохнувши исполненной смерти, ядовитой атмосферы этого места, нашёл себя у подножия неровной шахты, вёдшей к камере царя. Положив мой фонарь на удобный уступ, я взобрался наверх, и оказался, наконец, в одном из старейших рукотворных помещений мира.
Путешествие было исключительно изматывающим, но, позволив себе лишь несколько минут отдыха, я пересёк залу к восточному углу и направил луч света в расщелину, где, по описанию Хасана, должно было быть скрыто кольцо. Её описание было исчерпывающим, так что мне почти не составило труда найти трещину в породе; но в самый момент успеха луч фонаря стал тухнуть… и с досадой и страхом я понял, что батарея села и у меня нет никаких средств, чтобы перезарядить её.
Пока луч света затухал, у меня было время осознать две вещи: что расщелина был пуста… и что кто-то или что-то приближается к подножию шахты вдоль горизонтального прохода внизу!
Хотя я обучен держать свои эмоции в узде, моё сердце забилось самым неподходящим образом, когда, скорчившись около края шахты, я наблюдал за красным свечением, исходящим из тоненькой нити накаливания моей лампы. Побег был невозможен; был лишь один вход в пирамиду; и темнота, которая сейчас опустилась на меня, была неописуема; она имела ужасающие качества; она словно бы осязательно обволакивала меня подобно крыльям некой монструозной летучей мыши. Воздух царской камеры был практически невыносим, и вряд ли моя рука была достаточно тверда, чтобы держать пистолет.
Звуки приближения продолжались. Напряжение стало непереносимым, когда в мемфисской тьме внизу внезапно вспыхнул сперва слабый, но всё возраставший свет. Находясь в волнении и страдая недостатком воздуха, я уже считал удушье за неизбежность. Затем, из-за предела зрения подо мной возникла тонкая рука цвета слоновой кости, державшая электрический карманный фонарь. Поражённый, я смотрел на неё, глядя, как она соединилась со своей напарницей, затем различил голову в белом тюрбане и пару покрытых чёрной тканью плеч. Я был столь удивлён, что практически выронил пистолет из руки. Новоприбывший теперь поднялся на ноги, поднял голову, и я понял, что гляжу в лицо Абу Табаха!
– Слава Аллаху, Величайшему, Всемилостивейшему, что я нашёл вас живым. – сказал он просто.
По нему было почти незаметно, что он преодолел те же трудности путешествия, что так вымотали меня, но на его аскетичном лице покоилось выражение серьёзной озабоченности.
– Если жизнь дорога вам, – продолжил он, – ответьте мне, Кернаби-паша, нашли ли вы кольцо?
– Нет, – ответил я, – моя лампа подвела меня; но я полагаю, что кольцо украдено.
И теперь, пока я говорил эти слова, странность его вопроса дошла до меня, принося с собой острое подозрение.
– А что вам известно об этом кольце, о друг мой? – спросил я.
Абу Табах лишь встряхнул плечами.
– Я знаю много того, что есть плохого, – ответил он, – и потому как вы сомневаетесь в чистоте моих намерений, всё, что узнал я, вы должны узнать тоже; ибо Аллах Великий, Милостивый, этой ночью защитил вас от опасности и отвратил от вас ужасную смерть. Следуйте за мной, Кернаби-паша, для того, чтобы эти вещи были явлены вам.
IV
Пара быстроногих верблюдов сидела на коленях у подножия склона ниже входа в пирамиду, и я, немного оправившись от эффекта изматывающего спуска из царской камеры, спросил:
– Нельзя ли было бы мне облачиться в более подходящую одежду для езды на верблюде?
Абу Табах медленно помотал головой в этой благородной манере, которая всегда его отличала. Он вновь взял свою эбонитовую трость, и теперь, опустив свои кисти на набалдашник, отвечал мне своими странными меланхолическими глазами.
– Промедление будет неразумно, – ответил он. – Вы были милосердно избавлены от болезненной и несчастливой смерти (все молитвы Ему, отвратившему опасность), но кольцо, что несёт на себе древнее проклятие, исчезло: для меня не будет покоя, пока я не найду и не уничтожу его.
Он произнёс это с торжественной убеждённостью, нёсшей отпечаток истинности.
– Ваша разрушительная теория звучит безупречно, – сказал я, – но будучи человеком, профессионально заинтересованным в реликвиях прошлого, я чувствую своим долгом выразить протест. Возможно, что прежде чем мы продолжим, вы просветите меня касательно наиболее тёмных моментов. Можете вы сказать мне, например, что стало с Хасаном эс-Сугра?
– Он следил за моим приближением с расстояния и сделал ноги, будучи человеком небольшой добродетели. Что касается остальных вопросов, вы будете полностью осведомлены этим вечером. Меж тем, белый верблюд – для вас.
Была вежливая окончательность в его манере, которой я не мог противиться. Мои чувства касаемо этого таинственного существа претерпел едва заметное изменение; и в мой разум проникло определённое уважение к Абу Табаху. Я начал понимать его репутацию среди местных; без сомнения, его запредельная мудрость была поразительна; его возвышенное достоинство приводило в трепет. И вряд ли кто-то может быть в выигрыше, когда он одет в холщовые ботинки, очень грязные траншейные брюки и жилет-пижаму.
Как я сумел догадаться, нашим пунктом назначения была деревня Мейдум, и аллюр превосходных животных, на которых мы с имамом сидели, был изматывающим. Я всегда буду помнить эту скачку в лунном свете через пустыню в сторону пальмовых рощ Мейдума. Я вошёл в дом шейха с предчувствием дурного; ибо мой наряд едва ли соответствовал тому идеалу, которому должен следовать любой представитель защитницы-Британии, хотя не всегда он это и сознаёт.
В мандара, частично выложенной отличной мозаикой и могущей похвастать премилым фонтаном, меня представили импозантному старцу, который, по всей видимости, был хозяином Абу Табаха. Прежде, чем занять своё место на диване, я скинул свои холщовые туфли в соответствии с обычаем, принял трубку и чашу прекрасного кофе, и стал с большим любопытством ожидать дальнейшего хода событий. Короткая беседа между Абу Табахом и шейхом в дальнем конце помещения закончилась исчезновением последнего, а мой таинственный друг подошёл ко мне.
– Хоть ты и не мусульманин, но всё же человек культурный и понимающий, – сказал Абу Табах, – я приказал, чтобы мою сестру привели в эту комнату.
– Это чрезвычайно приятный поступок, – сказал я, но и на самом деле я знал, что это особая честь, которая позволяла судить о степени просвещенности Абу Табаха и его хорошем мнении обо мне.
– Она девственница великой красоты, – продолжал он, – и совершенство её ума превосходит совершенство её внешности.
– Мои поздравления, – ответил я вежливо, – что у тебя есть сестра, столь желанная во всех отношениях.
Абу Табах склонил голову в характерном жесте вежливой учтивости.
– Аллах в самом деле благословил мой дом. – признал он, – и так как твой ум заполнен догадками касаемо определённой информацией, которая, как ты полагаешь, имеется у меня, я желаю, чтобы суть дела прояснилась для тебя.
Как мне следовало отвечать этому уникальному человеку, я не знал, но, пока он говорил, в мандару вошёл шейх, а за ним – девушка, полностью закутанная в белое. Медленной и грациозной походкой она приблизалась к дивану. На ней был белый йелек, столь туго обёрнутый вокруг тела, что полностью скрывал её платье, и белый тарбар, или головной платок, декорированный золотой вышивкой, почти что целиком скрывая её волосы, за исключением одной чёрной как смоль косы, в которую были вплетены маленькие золотые орнаменты и которая ниспадала с левой стороны её лба. Белый яшмак достигал до самых её ступней, которые были обуты в маленькие туфельки из красной кожи.
Когда она приблизилась ко мне, я был восхищён, не столько деталями её белого убранства и прекрасными линиями её грациозной фигуры, которую полупрозрачное одеяние вряд ли было способно скрыть, но скорее её удивительными глазами газели, которые выглядели столь же сверхъестественно, как и у её брата, за исключением подводки кохлой, делающей их чуть больше и ещё сияющее.
Никакой вводной части не последовало; со скромно потупленными глазами девушка поприветствовала меня и заняла место на груде подушек перед маленьким кофейным столиком в конце дивана. Шейх, сидящий рядом со мной, и Абу Табах, что-то быстро писавший на узком отрезе бумаги тростниковым каламом, завершали нашу компанию. Шейх хлопнул в ладоши, тут же вошёл человек с медной жаровней, в которой тлел уголь, и, поместив её на пол, немедленно удалился. Диван был освещён лампадой, свисающей с потолка, и её свет, льющийся вниз на белую фигуру девушки, в то время как прочие фигуры и объекты оставались в сравнительной тени, создавал картину, которую я вряд ли способен забыть.
В напряжённой тишине Абу Табах извлёк из коробки на стол некую резинистую субстанцию. Далее он окропил её над огнём жаровни, а девушка тем временем протянула маленькую ручку и круглое нежное плечо через стол; имам вновь окунул свой калам в тушь и изобразил на развёрнутой вверх ладони грубый квадрат, который он разделил на девять частей, написав в каждом меньшем квадрате арабскую букву. Наконец, в центр этого квадрат он уронил маленькую капельку туши, на которой, в ответ на быстро сказанные слова, его сестра зафиксировала пристальный взгляд.
Затем Абу Табах уронил в жаровню один за одним фрагменты исписанной им бумаги, на которой был, как я предположил, записан текст инвокации. Тут же, стоя между курящейся жаровней и девушкой, он начал произносить приглушённое бормотание. Мне стало понятно, что меня ожидает церемония дарб эль-мендел, а Абу Табах, несомненно, выступит в роли саххара, или адепта в искусстве, известном как эр-рухани**. За вычетом этого неразборчивого бормотания, никаких других звуков не нарушали тишину комнаты, пока неожиданно девушка не стала говорить на арабском сладким, но монотонным голосом.
– Вновь я вижу кольцо, – произнесла она, – рука держит его передо мной. На кольце – зелёный скарабей, а на нём записано имя царя Египта… Кольцо пропало. Я больше не вижу его.
– Ищи его, – приказал Абу Табах низким голосом, и бросил ещё немного благовония на огонь. – Ты ищещь его?
– Да, – ответила барышня, теперь её начала бить сильная дрожь, – я в нижнем проходе, который столь круто уходит вниз, что я боюсь.
– Ничего не бойся, – сказал Абу Табах, – иди по проходу.
С поразительной точностью девушка описала проход и шахту, ведущую к камере царя в пирамиде Мейдума. Она описала расщелину в стене, где некогда было спрятано кольцо (если только Хасан эс-Сугра достоин доверия).
– Здесь свежая дыра в каменной кладке, – сказала она. – Картинка пропала, я стою в некоем тёмном месте и та же самая рука вновь держит кольцо передо мной.
– Это рука восточного человека, – спросил тогда Абу Табах, – или же европейца?
– Это рука европейца. Он исчез. Я вижу похорнную процессию, идущую из Рикки в пустыню.
– Следуй за кольцом, – направил сестру Абу Табах с причудливой, неотразимой ноткой в голосе.
Вновь он окропил духами жаровню, после чего мы услышали:
– Я вижу фараона на его троне, – продолжал монотонный голос, – на указательном пальце его левой руки надето кольцо с зелёным скарабеем. Перед ним стоит заключённый в цепях; женщина умоляет царя, но тот глух к ней. Он снимает кольцо с пальца и передаёт его стоящему перед его троном – человеку с очень злым лицом. Ах!…
Голос девушки оборвался низким воплем страха или ужаса. Но:
– Вернись из прошлого в настоящее. – приказал Абу Табах. – Где кольцо сейчас?
Он продолжил своё странное бормотание, пока девушка, которую всё жестоко трясло, вновь всмотрелась в озерцо туши. Внезапно она заговорила:
– Я вижу длинную череду мертвецов, – прошептала она, скорее напевая, чем говоря, – они всех рас Востока, и некоторые завёрнуты в мумийные бинты; бинты запечатаны роковым кольцом фараона. Они медленно проходят мимо, следуя по своему пути через пустыню из пирамиды Мейдума к узкому ущелью, где стоит палатка. Они идут, чтобы призвать кого-то, кто готов присоединиться к их компании…
Я полагаю, что всему виной удушающий аромат горящих благовоний, но на этом месте я осознал, что меня одолела дрёма и что немедленный выход на свежий воздух просто необходим. Тихо, стараясь не нарушить сеанс, я покинул мандару. Оставшаяся в помещении троица была столь поглощена причудливой церемонией, что мой уход остался незамеченным. Снаружи, в прохладе пальммовой рощи я вскоре восстановился. Я гадал, что было бы, если я обладал таким душевным складом, который позволял бы мне созерцать с беспристрастием вереницы мертвецов, разгуливающих в своих саванах.
V
– Истина ныне полностью проявила себя, – сказал Абу Табах, – откровение завершено.
Вновь я забрался на белого верблюда, и таинственный имам скакал рядом со мной на своём корабле пустыни, который был менее запоминающегося оттенка.
– Я тебя услышал, – ответствовал я.
– Бедный Ахмед Абдулла, – продолжал мой друг, – у которого не было много мудрости, знал, как знал и Хасан эс-Сугра, о спрятанном кольце, так как был одним из тех, кто сбежал из пирамиды, не желая больше входить туда. Тем не менее, ему шептала на ухо жадность, и он раскрыл секрет одному англичанину, по имени Бишоп, и тот нанял его для помощи в добыче кольца.
Наконец меня озарило… и вместе с этим пришло ужасное предчувствие.
– Мне кое-что ведомо об опасности, – сказал Абу Табах, – но не всё. Англичанина я предупредил, но он пренебрёг моим предупреждением. Уже и Ахмед Абдулла мёртв, посланный своим нанимателем к пирамиде; и тогда люди Рикки отправили за мной. Теперь, извсестными тебе методами, я узнал, что злые силы угрожают и твоей жизни тоже, но в какой форме, мне неведомо было на тот момент, за исключением того, что в связи с твоей смертью мне был явлен знак Сетха.
Я содрогнулся.
– То, что секретом пирамиды было кольцо фараона, я не знал до самого конца, но теперь мне открылось, что вещь силы – это смертоносное кольцо Снофру…
Громада пирамиды Мейдума замаячила над нами, пока он говорил, так как мы были уже близки к месту нашего назначения; и близость её вызвала во мне физическую дрожь. Не думаю, что чек в тысячу фунтов стерлингов склонил бы меня посетить это место вновь. Роковое кольцо Снофру обладало неуютными и сверхъестественными качествами. Насколько мне было известно, ни одного экземпляра подобного кольца (lettre de cachet*** указанного периода) не имелось ни в одной известной коллекции. Одно подобное изделие, датирующееся намного позже Снофру, с картушем Апепи II (одного из царей-гиксосов, или пастухов) было найдено в XIX-ом столетии; про него говорилось, что его носил Иосиф как эмблему власти, дарованной ему фараоном. Сэр Гастон Масперо и другие авторитеты признали в нём фальшивку и оно исчезло с поля зрения антикваров. Я так и не узнал, какая же фирма его изготовила.
В миле к западу от пирамиды мы нашли стоянку Тео Бишопа. Я подумал, что она пуста – пока не вошёл в маленькую палатку…
На деревянном ящике стояла масляная лампа; и в её лучах лицо человека, растянувшегося на складной кровати, выглядело жёлтым. Моё предчувствие оправдалось; Бишоп должен был войти в пирамиду менее чем за час передо мной; это его силуэт я видел тогда на фоне холма и неба, когда в первый раз забрался на склон. Его постигла та же участь, что и Ахмеда Абдуллу.
Он был мёртв как минимум два часа, и по определённым и отвратительным опухолям его желёз я понял, что он встретил свой конец от укуса египетской рогатой гадюки.
– Абу Табах! – возопил тогда я неестественно охрипшим голосом, – тайник в камере царя – это же гнездо гадюки!
– Ты говоришь мудро, Кернаби-паша; гадюка – это слуга джинна.
На третьем пальце распухшей правой руки Бишопа было надето кольцо с недоброй историей; и мистическое значение Знака Сетха стало очевидным. К обычному картушу фараона был добавлен символ бога разрушения, а именно:
Мы захоронили его в глубокой яме, накидав сверху на могилу груду камней, чтобы шакалы пустыни никогда не тревожили бы последнего владельца рокового кольца Снофру.
====================
Примечания
*природная минеральная вода из источников в Виши, Аверуан, Франция, содержащая бикарбонат натрия, другие соли щелочных металлов и т. д., используемые для лечения нарушений пищеварения, подагры и т. д. Воды аналогичного состава, как природного, так и искусственного. – прим. Пер.
**судя по описанию, Абу Табах использует средства индо-египетской магии на арабский манер: девственницу-ясновидящую, смолу стиракса или нечто подобное, тушь для леканомантии, магический квадрат Пифагора/Абрамелина, инвокации к Единому для правильной дивинации.
Сама наука о магических квадратах (аль-вакф, будух) и печатях (хатам) черпает свои знания из "ульм ул-хуруф", что означает науку букв.
Предполагается, что традиция будух (магических квадратов) предшествует Корану. Среди других атрибутов исламскому лушу приписывают следующие эффекты: что человек находит любовь; обеспечение себе помощника; предотвращение детских страхов; лечение головных болей, заболеваний желудка, лихорадки и эпилепсии; предотвращение краж, нападений бандитов и отравления; помогает найти потерянные объекты. Возможно, эти различные цели требовали записывать квадрат на определенной поверхности: части человеческого тела, например, лоб, ладони или ногти; используя конкретное вещество, такое как кровь, чтобы нарисовать квадрат и пройти физический ритуал или выполнить сопровождающий повтор.
"В Долине Колдуньи" / 'In The Valley Of Sorceress'
из сборника
"Тайные Истории Египта"
(1919)
Перевод: Людвиг Бозлофф, он же Элиас Эрдлунг, 2015
************************************
I
Кондор писал мне трижды, прежде чем это произошло (начал свой рассказ Невиль[1], ассистент-инспектор Службы древностей, неопределённо глядя из открытого окна пехотного штаба возле бараков Касра-на-Ниле). Он отправлял свои письма из лагеря в Дейр эль-Бахри[2]. Судя по ним, покойный чуть было не ухватил быка за рога. Он, конечно же, разделял мои теории относительно царицы Хетесу[3] и посвятил все свои силы задаче выяснения великой тайны Древнего Египта, которая окружала образ этой женщины.
Для него, как и для меня, эти руины и исковерканные надписи имели странное очарование. То, что царица, при которой египетское искусство достигло своего апогея совершенства, была дискредитирована её преемниками; то, что идеальная фигура мудрой, популярной и прекрасной Хетесу должна была быть забыта её потомством; то, что даже самый её картуш[4] должен был быть безжалостно сбит с каждой надписи, на которой он появлялся, представляло для Кондора вторую по важности проблему после бессмертной загадки Гизы.
Известны ли вам мои собственные взгляды на данную проблему? Моя монография, "Волшебница Хетесу", воплощает собой мою точку зрения. Вкратце, основываясь на некоторых предпосылках, часть из которых приведена Теодором Дэвисом, часть – беднягой Кондором, а часть – результаты моих собственных исследований, я пришёл к выводу, что источник – реальной или мнимой – власти этой царицы крылся в близком знакомстве с тем, что в наши дни мы смутно именуем магией. Практикуя свою науку за пределами дозволенного, она встретила свой конец, что не слишком-то удивительно, если можно доверять древним летописям, в случае тех, кто проникает слишком далеко в пограничные сферы.
По этой причине – из-за практики чёрной магии – её статуи были обесчещены и её имя было стёрто с монументов. Сейчас я вовсе не собираюсь входить в какие-либо дискуссии касательно реальности подобных практик; в своей монографии я просто пытался показать то, что, в соответствии с современными воззрениями, царица была колдуньей. Кондор стремился доказать то же самое; и когда я занялся исследованиями, то лелеял надежду завершить прерванную им работу.
Он написал мне в начале зимы 1908 года, из своего лагеря у Скального Храма. Гробница Дэвиса[5], в Бибан эль-Мулук[6], с её длинным, узким проходом, по-видимому, мало интересовала его; он работал на высотах за храмом, в ста ярдах или около того к западу от верхней платформы. У него была идея, что он должен был обнаружить там мумии Хетесу и других; в частности, того самого Сен-Мута, который появляется в надписях времени её правления в качестве архитектора, находящегося на особом счету при дворе царицы. Археологические данные письма не должны нас волновать ни в коей мере, но там имеется один странный небольшой абзац, про который у меня есть причина вспомнить.
Бибан эль-Мулук, перспективный вид
"Девушка, принадлежащая какому-то арабскому племени," – писал Кондор, – "пришла в спешке две ночи тому назад в наш лагерь, чтобы просить моей защиты. Какое преступление она совершила и какого наказания опасалась, была неясно, но она вцепилась в меня, дрожа, как осиновый лист, и наотрез отказалась уходить. Это была трудная ситуация, в лагере из 50 местных копателей и одного весьма респектабельного европейца-энтузиаста просто не было свободного места для юной арабки – и, кстати говоря, очень представительной арабки. В любом случае, она всё ещё здесь; это весьма неловкая ситуация — мне пришлось поставить ей палатку в небольшой долине к востоку от моего собственного тента."
Прошёл чуть ли не месяц, прежде чем я услышал Кондора вновь; пришло второе письмо, с известием, что в канун великого открытия – по его мнению – его штат наёмных рабочих – все пять десятков – дружно дезертировали за одну ночь! "Работа двух дней," – писал он, – "и мы увидели бы могилу открытой – ибо я был больше чем уверен в точности своих планов. И вот я просыпаюсь однажды утром, чтобы обнаружить, что каждый из моих парней исчез! Я отправился вниз в деревню, где жило большинство из них, в растущей ярости, но ни одного из этого скота мне не удалось найти, и их родичи уверяли, что не имеют ни малейшего понятия об их местонахождении. То, что вызвало во мне почти такую же тревогу, как эта выходка, был тот факт, что Махара – арабская девушка – также пропала. Я гадал, имело ли это всём некий зловещий смысл."
Кондор закончил письмо заверением, что он лезет из кожи вон, чтобы собрать новую бригаду. "Но," – сообщал он, – "я закончу раскопки, если даже придётся это делать собственными руками."
Его третье, и последнее, письмо содержало ещё более странные вести, чем два предыдущих. Он успешно переманил нескольких рабочих из Британского Археологического лагеря в Файюме[7]. Затем, после возобновления работы, арабская девица, Махара, вернулась вновь и умоляла его отвезти её вниз по Нилу, "по крайней мере, до Дендеры[8]. Иначе месть её соплеменников," – писал Кондор, – "выразится не только в её смерти, но и в моей собственной! На момент написания я нахожусь меж двух огней. Если Махара решит отправиться этим путём, я не вправе отпустить её в одиночку, и нет никого, кто мог бы исполнить это задание", и т. д.
Мне, само собой; стало интересно, и я решил взять билет на поезд до Луксора, просто для того, чтобы увидеть эту арабскую деву, которая, по-видимому, занимала столь видное место в мыслях Кондора. Тем не менее, Судьба распорядилась иначе; ибо следующее, что я услышал, была весть о том, что Кондор доставлен в Каир, в английский госпиталь.
Его укусила кошка – очевидно, из соседней деревни; и, хотя врач из Луксора, занимавшийся его травмой, отправился вместе с ним и поместил его в руки работников госпиталя, он умер, как вы помните, в ночь своего приезда, впав в безумство; лечение методом Пастера[9] было напрасным.
Я никогда не встречался с ним до самого его конца, но мне рассказали, что его вопли были ужасны, как будто визжала кошка. Его глаза тоже претерпели изменения, как мне удалось понять, а своими судорожными движениями пальцев он пытался исцарапать всех и вся в пределах досягаемости.
Им пришлось связать беднягу, и даже тогда он умудрился разорвать бинты в клочья.
Итак, я, как можно скорее, предпринял необходимые меры, чтобы закончить исследования Кондора. У меня был доступ к его документам, планам и т. д., и весной того же года я занял апартаменты в Дэйр эль-Бахри оцепил подходы к лагерю, поставил вокруг обычные оградительные щиты и приготовился закончить раскопки, которые, по моему подсчёту, находились в достаточно продвинутой стадии.
Мой первый сюрприз после прибытия не заставил себя ждать, когда я, с планом в руках, приступил к поискам шахты – я нашёл её, конечно же, но это стоило мне невероятных трудов.
Она опять была заполнена до самого верха песком и рыхлой породой!
II
Все мои изыскания не привели ни к чему. По какой причине раскоп был завален, я не имел ни малейшего представления. Что это не дело рук Кондора, я был практически уверен, так как во время его неудачи он работал на самом дне шахты, как доложил его единственный на то время компаньон, феллах [местный житель] из деревни Суэфи, в Файюме.
В своём рвении завершить раскопки, Кондор, при свете фонаря, в одиночку работал в ночную смену, а бешеный кот, по-видимому, свалился в раскоп; вероятно, в безумии страха, он напал на Кондора, после чего удрал.
Только этот человек был тогда с Кондором и, по какой-то неясной для меня причине, спал в храме – на довольно значительном расстоянии от лагеря Кондора. Крики бедняги разбудили его, и он обнаружил археолога, бегущего вниз по дороге прочь от шахты.
Это, тем не менее, было хорошим доказательством существования шахты, и пока я стоял, созерцая плотно утрамбованный щебень, который только и отмечал данный участок, меня всё больше и больше изумлял сей факт повторного завала раскопа, так как он стоил немалого труда.
Не считая совершенствования моего плана действий в одном-двух пунктах, я мало чего успел сделать в день прибытия. Со мной было лишь несколько мужчин, всех их я знал лично, работая с ними раньше, и пока что мы не намеревались углубляться дальше уровня, раскопанного Кондором.
Храм Хетесу представляет достаточно оживлённую сцену в дневное время зимой и ранней весной, с потоками туристов, постоянно курсирующими от белой дамбы к дому отдыха Кука на краю пустыни. Изрядное число посетителей было в нижнем храме в тот день, а один-два наиболее любопытных и азартных уже вскарабкались на крутую тропу, ведушую к маленькому плато, которое и составляло предмет моих изысканий. Никто, однако, не проник за оградительные щиты, и в настоящее время, когда вечернее небо переходило через свои бесчисленные оттенки, которые может выявить только намётанный глаз, из бледно-голубого переливаясь в изысканный розовый и через какую-то магическую комбинацию создавая этот глубокий фиолетовый тон, не существующий в таком совершенстве нигде, кроме как в небе Египта, я очутился в тишине и уединении "Священной Долины"[10].
Ни звука не нарушало моей мечтательности, не считая слабого стука посуды из лагеря за мной, оскверняющего это священное одиночество. В соседнем селе завыла собака. Она замолчала через некоторое время, и до моего слуха донеслись слабые ноты дудочки. Ветер стих, а с ним и звуки.
Я вернулся в лагерь и, причастившись скромного ужина, улёгся в постель моего бывшего сослуживца, наслаждаясь своей свободой от рутины официальной жизни в Каире и с нетерпением ожидая завтрашней работы. При таких обстоятельствах человек спит хорошо; и когда в сверхъестественной серой полутьме, возвещавшей о приходе зари, я рывком проснулся, то знал, что мой сон потревожило нечто, имеющее необычную природу.
Во-первых, я определил это по согласованному вою деревенских собак. Они, казалось, сговорились, чтобы сделать ночь невыносимой; мне никогда ранее не доводилось слышать столь отвратительной какофонии. Затем вой начал постепенно угасать, и я понял, во-вторых, что собачий вой и моё собственное пробуждение были вызваны какой-то общей причиной. Эта идея укрепилась во мне, и, стоило вою стихнуть, некое беспокойство одолело меня, и, несмотря на все усилия отделаться от него, становилось всё более осязаемым с каждым мгновением.
Короче говоря, мне показалось, что нечто, встревожившее псов, двигалось от деревни через Священную Долину вверх к храму, от него – к плато, и приближалось ко мне.
Мне никогда не приходилось испытывать подобных ощущений раньше, но я как будто внимал своего рода психическому стражу, который из отдалённого пианиссимо[11] разросся в фортиссимо[12], в настойчивый, но неслышный извне шум, пульсировавший в моём мозгу, однако, не затрагивая способность слуха, так как ночь была по-прежнему мертвенно тиха.
Тем не менее, у меня не осталось никаких сомнений, что нечто приближается – нечто зловещее; тягость ожидания стала практически невыносима, я уже было начал обвинять свой спартанский ужин в этом кошмаре, когда входной край палатки внезапно поднялся, и, обрисовываясь на фоне бледно-голубого неба, с отражённым, каким-то волшебным светом, играющем на её лице, передо мной предстала арабская девушка, глядящая на меня!
Только благодаря всему своему самообладанию мне удалось сдержать крик и не подскочить на месте, что спровоцировало это появление. Вполне спокойный, со сжатыми кулаками, я лежал и смотрел в глаза, которые глядели в мои.
Стиль литературного повествования, который я столь щедро культивировал, тем не менее, подводит меня, когда я пытаюсь описать это прекрасное и порочное лицо. Черты лица были классически-строгими и тонкими, наподобии бишаринского типа с жестким маленьким ртом и округлым твёрдым подбородком[13]. В глазах её застыло томление Востока. Они были излишне – нет, скорее чрезмерно, – длинными и узкими. Простой, живописно изодранный наряд пустынной жительницы украшал эту ночную гостью, которая неподвижно стояла и смотрела на меня.
Хаторические колонны храма Хатшепсут в Дейр эль-Бахри
Когда-то я читал работу Пьера де ля Анкра, в которой речь шла о Чёрных Шабашах Средневековья[14], и в тот момент злобная красота этого арабского лица напомнила мне те любопытные страницы; возможно, то было игра отражённого света, что я уже упоминал, хотя данное объяснение едва ли выглядит адекватно, но эти длинные, узкие глаза сияли по-кошачьи во мраке.
Вдруг я принял решение. Сбросив с себя одеяло, я вскочил на ноги, и в мгновение ока схватил девушку за запястья. Опровергая последние оставшиеся сомнения, она оказалась вполне материальной. Мой электрический фонарь лежал на коробке у подножия кровати, и, наклонившись, я схватил его и направил его пытливый луч на лицо моей пленницы.
Она отпрянула от меня, тяжело дыша, будто дикий зверь, попавший в силки, а затем упала на колени и начала умолять меня – умолять таким голосом и с такой жестикуляцией, которые затронули некую струну моей души, которая, могу поклясться, не говорила ни до, ни после этого.
Она, конечно же, вела речь на арабском диалекте, но слова струились с её губ, словно текучая музыка, в которой слились воедино вся краса и все дьявольские козни "Песни Сирены". Полностью распахнув свои поразительные очи, она смотрела на меня и, прижав свободную руку к груди, рассказывала, как ей удалось избежать малоприятного замужества; как, став изгоем и парией, она пряталась в пустынных местах в течение трёх дней и трёх ночей, поддерживая свою жизнь только несколькими финиками, которые привезла с собой, и утоляя жажду крадеными арбузами.
– Мне не вытерпеть этого более, эфенди. Ещё одна ночь в пустыне, с жестокой луной, бьющей, бьющей, бьющей по моему мозгу, с гадами, выползающими из скальных пещер, что извиваются, извиваются, а их многочисленные конечности издают шёпот среди песков – ах, это убьёт меня! И я отныне навечно изгой для своего племени, для своих людей. Ни один шатёр арабов не откроется для меня, хотя стремлюсь я к воротам Дамаска, чтобы спастись от стыда стать рабыней, марионеткой, куклой. Сердце моё, – она яростно ударила себя в грудь, – пусто и заброшено, эфенди. Я подлее, чем самая низкая тварь, пресмыкающаяся на песке; Бог, сотворивший таких существ, сотворил и меня тоже – и ты, ты, кто милостив и силён, не раздавишь существа, если оно слабо и беспомощно.
Представитель племени Бишарин как человек с «классическими хамитскими чертами», иллюстрация из книги Августуса Генри Кина Man, Past and Present (1899)
Я отпустил её запястье и теперь смотрел на неё в некотором ступоре. Зло, которое поначалу я, казалось, чувствовал в ней, было вычеркнуто, уничтожено, как художник стирает ошибку в своём рисунке. Её тёмная красота взывала ко мне на своём собственном языке; странном языке, и всё же настолько очевидном, что я тщётно пытался игнорировать его. И её голос, жесты, колдовской огонь в глазах – всё это возгоняло мою кровь в страстном жаре чувственной печали – в жаре отчаяния. Да, как это ни невероятно звучит, отчаяния!
В общем, как мне видится сейчас, эта сирена пустыни перебирала нити моей души, как опытный музыкант перебирает струны арфы, ударяя то по этой, то по другой по желанию, и извлекая из каждой такие сочные ноты, какие они редко, если вообще когда-либо, могли издавать.
Наиболее идиотической аномалией во всём этом спектакле было то, что я, Эдвард Невиль, археолог и, возможно, один из самых прозаических скептиков в Каире, знал, что эта кочевница, которая ворвалась в мою палатке и которую я лицезрел впервые не более трёх минут назад, привела меня в восхищение, и, под взглядом её удивительных очей, устремлённым на меня, я не был способен даже собраться с духом для негодования, а мог лишь слабо сопротивляться.
– В Маленьком Оазисе, эфенди у меня есть сестра, которая если и приютит меня у себя в доме, то только в качестве служанки. Там я смогу быть в безопасности, там я смогу отдохнуть. О Инглизи, дома в Англии у вас есть собственная сестра! Хотели бы видеть её преследуемым, загнанным существом, прячущимся от камня к камню, находящим пристанище в логове какого-то шакала, ворующим для поддержания жизни, – и всегда в движении, не зная покоя, с содрогающимся от страха сердцем, бегущей, бегущей, и ничего, кроме бесчестия, не ждущей от завтрашнего дня?
Она вздрогнула и сжала мою левую руку в ладони конвульсивным жестом, потянув её вниз к своей груди.
– Там может быть только одна вещь, эфенди – прошептала она. – Разве не видите вы костей, белеющих на солнце?
Поборов смятение, я высвободил свою руку из её объятий и, повернувшись в сторону, присел на ящик, который служил мне одновременно и стулом, и столом.
Мне пришла на подмогу одна мысль, укрепившая меня в момент величайшей слабости; мысль эта касалась арабской девушки, которую упоминал Кондор в своих письмах. И схема событий, умопомрачительная картина, что объяла и объяснила часть, если не все из ужасных обстоятельств, касающихся причин его смерти, начала формироваться в моём мозгу.
Это было гротескно, это выходило за рамки всех естественных и реальных вещей, но я вцепился в эту мысль, ибо, наедине с этим безумно красивым существом, припавшим на колени у моих ног, и её странными силами очарования, всё ещё обволакивающими меня подобно плащу, я обнаружил, что подозрение моё отнюдь не столь невероятно, так же как и не столь очевидно, как оно могло показаться в другое время.
Я повернул голову и попытался сквозь полумрак заглянуть в её продолговатые глаза. Как только я сделал это, они прищурились и теперь казались двумя мрачно светящимися прорезями в прекрасном овале её лица.
– Ты обманщица! – сказал я по-арабски, держась твёрдо и решительно. – Мистеру Кондору, – я готов был поклясться, что она слегка вздрогнула при звуке его имени, – ты назвалась Махарой. Я знаю, кто ты, и у нас с тобой никаких дел не будет.
Но, произнеся это, я должен был отвернуть голову в сторону, из-за страннейших, безумнейших импульсов, вскипающих в моём мозгу в ответ на взгляды этих полузакрытых глаз.
Я потянулся за курткой, лежавшей в изножье кровати, и, достав некоторую сумму наличности, положил пятьдесят пиастров в онемевшую коричневую руку.
– Этого тебе будет достаточно, чтобы добраться до Маленького Оазиса, если таково твоё желание. – сказал я. – Это всё, что я могу сделать для тебя, а теперь тебе следует уйти.
Рассветное сияние нахлынуло мгновенно, так что я смог рассмотреть свою гостью более чётко. Она поднялась на ноги и встала передо мной, прямая, стройная фигура, пронзая меня с головы до ног таким взглядом страстного презрения, который мне никогда ранее не доводилось ощущать на себе.
Она откинула свою головку назад величественным движением, бросила деньги на землю у моих ног и, развернувшись, выскочила из палатки.
На мгновение я заколебался, терзаясь сомнениями, вопрошая свою человечность, пробуя свои страхи; затем я сделал шаг вперёд, и выглянул наружу, чтобы обозреть плато. Ни души не было и в помине. Скалы высились вокруг, серые и жуткие, а под ними расстилался ковёр пустыни, мирно тянущийся до самых теней долины Нила.
Beeld van farao Hatsjepsoet (collectie: Rijksmuseum van Oudheden)
III
Мы начали работу по очистке шахты с самого утра. В моём уме сменялись самые странные идеи, и в некоторой степени я чувствовал, что вступил в схватку с какой-то враждебной силой. Мои землекопы не жалели сил, и, как только мы проникли ниже слоя плотно утрамбованного щебня, дело свелось к простому раскапыванию лопатами, так как, судя по всему, нижняя часть шахты была заполнена по преимуществу песком.
По моим подсчётам, четыре дня усердной работы – и нам откроется уровень раскопа, на котором остановился Кондор. По его собственным расчётам, там оставалось шесть футов или около того; но они были сплошь из твёрдого известняка – это была крыша прохода, сообщавшегося с гробницей Хетесу.
С наступлением ночи, безумно уставший, я захотел отойти ко сну. Я прилёг на кровать и положил под подушку небольшой браунинг. Около часа я нервничал и прислушивался, моё сознание провалилось в дрёму. Как и в предыдущую ночь, я проснулся незадолго до рассвета.
И вновь деревенские собаки подняли отвратительный вой, вновь меня охватило ощущение какой-то приближающейся угрозы. Это чувство становилось всё сильнее по мере того как собаки скулили всё тише, и ощущение чьего-то приближения одолевало меня, как и в прошлый раз.
Я мгновенно принял сидячее положение с пистолетом наизготовку и, аккуратно приподняв край входной занавеси палатки, взглянул на мрачное плато. Долгое время я не замечал ничего особенного; затем обнаружил некое движение вдоль скалистой кромки, смутно обрисовывающийся силуэт на фоне тёмного неба.
Он имел столь неопределённые формы, что мне не сразу удалось понять, что же это такое, но по мере того, как он медленно поднимался всё выше и выше, два светящихся глаза – очевидно, кошачьих, ибо они светились зелёным в темноте – появились в поле моего зрения. По форме и свойствам это были, несомненно, кошачьи глаза, но по размеру они превосходили зрительные устройства любой кошки, которую я когда-либо видел. Не были они и шакальими глазами. Мне пришло в голову, что какой-то хищный зверь из Судана мог забрести каким-то образом так далеко на север.
Присутствие подобного существа наверняка должно было вызывать по ночам тревогу у деревенских псов; и, отбрасывая суеверные представления, которые настойчиво пытались заставить меня увязать таинственную арабку с собачьим воем, я ухватился за эту новую идею с большой охотой.
Смело выйдя из палатки, я шагнул в сторону сверкающих глаз. Хотя моим единственным оружием был пистолет Браунинга, он обладал известной поражающей силой, и, кроме того, я рассчитывал на пресловутую пугливость ночных животных. Я не был разочарован в результате.
Глаза пропали из виду, и, стоило мне прыгнуть к краю скалы, нависающей над храмом, гибкая фигура бросилась стремглав в серые сумерки подо мной. Её окрас выглядел чёрным, но это могло быть вызвано плохим освещением. Конечно, это существо не было ни кошкой, ни шакалом; и один, второй, третий раз мой браунинг разрядился в темноту.
Очевидно, мне не удалось попасть в цель, но громкие выстрелы разбудили людей в лагере, и вскоре меня окружило кольцо пытливых лиц.
Но я стоял на краю скалы, глядя на молчаливую пустыню. Что-то в узких, светящихся глазах, что-то в грациозной, бегущей фигуре манило меня пугающим образом.
Хассан ес-Сугра, староста, коснулся моей руки, и я понял, что должен как-то объясниться.
– Шакалы. – кратко сказал я. И не добавив ничего сверх сказанного, развернулся и пошёл в свою палатку.
Остаток ночи прошёл без происшествий, а утром мы приступили к раскопкам с таким упорством, что я, к своему удовлетворению, уже предвкушал, что к полудню следующего дня наш труд по уборке сыпучего песка из шахты будет завершён.
Пока готовили ужин, я заметил какое-то беспокойство в лагере, в частности, некоторые местные рабочие не желали отходить от своих палаток. Они держались группой и, в то время как по отдельности не смели взглянуть мне в лицо, все вместе украдкой следили за мной.
Бригада мусульман-рабочих требует бережного обращения, и я терзался догадками, не нарушил ли я вдруг каким-то образом их строгий кодекс поведения. Я отозвал Хассана ес-Сугру в сторону.
– Что беспокоит людей? – спросил я его. – У них есть поводы для недовольства?
Хассан красноречиво развёл руками.
– Если у них и есть жалобы, – ответил он, – они держат их при себе, и не посвящают меня в них. Должен ли я всыпать трём-четырём из них, чтобы выяснить, откуда это недовольство?
– Нет, благодарю. – сказал я, рассмеявшись от такого радикального предложения. – Если они откажутся завтра работать, у тебя будет достаточно времени, чтобы принять соответствующие меры.
В третью ночь моего пребывания в Священной Долине близ храма Хетесу я спал крепко и беспробудно. С величайшим интересом я ожидал завтрашней работы, которая должна была привести меня к долгожданной цели, и когда вошёл Хассан, чтобы меня разбудить, я немедленно вскочил с кровати.
Хассан ес-Сугра, выполнив свой долг, не собирался удалиться, как обыкновенно; он продолжал стоять здесь, его высокая, угловатая фигура была неподвижна, и он как-то странно глядел на меня.
– Что такое? – спросил я.
– У нас проблема. – просто ответил он. – Следуйте за мной, Невиль-эфенди.
В изумлении я последовал за ним через плато, вниз по склону к месту раскопок. Там я резко остановился и удивлённо вскрикнул.
Шахта Кондора была заполнена до самого верха, и моему ошеломлённому взгляду открылся тот же самый вид, какой она имела при моём первом посещении!
– Люди… – начал было я.
Хассан эс-Сугра широко развёл руками.
– Ушли! – ответил он. – Эти коптские собаки, эти пожиратели падали, сегодня ночью смылись.
– И это, – я указал на горку битого гранита и песка, – их работа?
– Похоже на то, – последовал ответ; и Хассан фыркнул, выказывая исключительное презрение.
Я стоял, с горечью глядя на крах всех моих трудов. Я не вполне разумел, насколько странным было происшедшее, гнев перекрывал все остальные чувства. Я был обеспокоен лишь возмутительной наглостью пропавших рабочих, и попадись кто-нибудь из них мне в руки, то ему было бы несдобровать.
Что касается Хассана ес-Сугра, то без сомнений, он с радостью переломал бы шеи всей бригаде. Но он был находчивым малым.
– Шахту завалили совсем недавно. – сказал он. – Так что вы и я, за три дня, самое большое – за четыре, можем восстановить раскоп до состояния, когда эти безымянные псы, которые молятся, не снимая обуви, эти пожиратели свинины, начали свою грязную работу.
Его пример был заразителен. Как бы то ни было, я не собирался сдавать позиций.
Быстро закончив с завтраком, мы вдвоём с Хассаном приступили к работе, вооружившись киркой, лопатой и корзиной. Мы гнули спины не хуже тех рабов, чей труд направляла плеть фараонового надсмотрщика. Мой позвоночник приобрёл почти постоянную форму крюка и каждый мускул, казалось, полыхал огнём. Даже в полуденный зной мы не отходили на перерыв; и с приходом сумерек рядом с шахтой Кондора высился огромный курган, а мы углубились на уровень, который стоил всей нашей бригаде двухдневной работы.
Когда, наконец, мы отложили инструменты в полном изнеможении, я протянул руку к Хассану и в порыве восторга пожал его коричневую ладонь. Его глаза блеснули, когда встретили мой взгляд.
– Невиль-эфенди, – сказал он, – вы истинный мусульманин!
И только посвящённым понятно, сколь великую степень уважения предполагает данный комплимент.
Этой ночью я спал мертвецким сном, сваленный усталостью, однако этот сон был не без сновидений, или же он был не настолько глубок, как мне бы того хотелось, потому что пылающие кошачьи глаза окружали меня в моих кошмарах, а несмолкающий кошачий вой, казалось, заполнял всё пространство ночи.
Когда я проснулся, солнце пылало над скалой за моей палаткой, и, вскочив с постели, я обнаружил, что было уже довольно позднее утро. В самом деле, невдалеке раздавались голоса мальчишек-погонщиков и других предвестников туристического наплыва.
Почему Хассан эс-Сугра не разбудил меня?
Я вышел из палатки и позвал его громким голосом. Ответа не было. Я побежал через плато к краю котловины.
Шахта Кондора была завалена доверху!
Язык не может передать всю бурю эмоций, охвативших меня: гнева, изумления, недоверия. Я смотрел на покинутый лагерь и на свою палатку; перевёл взгляд на холм, где только пару часов назад была яма, и серьёзно начал размышлять, пребываю ли я сам в здравом уме или же безумие завладело всеми, кто был рядом со мной. Затем я увидел развевающийся клочок бумаги, привязанный к колышку среди кучи разбитого камня. Я подошёл и машинально сорвал его. Записку, несомненно, написал Хассан, потому что он имел какое-никакое образование. Это оказались карандашные каракули на неудобоваримом арабском, и, приложив определённые усилия, я расшифровал их следующим образом:
"Бегите, Невиль-эфенди! Это нечистое место!"
Стоя тут же на куче щебня, я разорвал бумажку в клочья и в отчаянии бросил обрывки на землю. Это невероятно; это безумие. Человек, написавший подобное абсурдное сообщение, загубивший своё собственное дело, имел репутацию бесстрашного и благородного араба. Он был со мной бессчётное число раз и умел подавлять мелкие мятежи в лагере, как никто другой, и это говорило о том, что он был прирождённый бригадир
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
[действительно, Хассан ес-Сугра упоминается в нескольких других рассказах из ромеровского цикла Tales of Secret Egypt – прим. пер.]
. Я не мог этого понять; я уже стал сомневаться, не обманывают ли меня мои собственные чувства.
Что же мне оставалось?
Я полагаю, что на моём месте кто-то другой мог бы оставить эту затею раз и навсегда, но у меня была слишком британская натура. Я отправился в лагерь и приготовил себе завтрак; затем, взвалив на плечи кирку с лопатой, спустился в долину и приступил к работе. Что не смогли сделать десять мужчин, что не осилили двое, то сможет один.
Примерно через полчаса после начала раскопок, когда удивление и ярость, связанные с новым форс-мажором, поутихли, я поймал себя на том, что сравниваю свой случай с кондоровским. Становилось всё более и более ясно, что события – загадочные события – имеют тенденцию повторяться.
Пугающие обстоятельства последних часов жизни Кондора всплывали в памяти. Солнце пылало надо мной, и в отдалении, в тиши пустыни, слышались голоса. Я знал, что вся поверхность долины внизу заполнена рыщущими в поисках диковинок туристами; меня сотрясала нервная дрожь. Откровенно говоря, я боялся грядущей ночи.
Так или иначе, упрямство победило, и я трудился до самого захода солнца. Покончив с ужином, я уселся на кровать и стал крутить в руках браунинг.
Я уже осознал, что спать при сложившихся обстоятельствах никак нельзя. Также я пришёл к выводу, что завтра должен отказаться от моего одиночного предприятия, запихнуть свою гордость куда подальше и найти новых помощников, новых компаньонов.
До меня наконец дошло, что над этой долиной витает отнюдь не мифическая, а вполне реальная угроза. Хотя в ярком утреннем свете, полный негодования, я и отзывался о личности Хассана эс-Сугры не лучшим образом, теперь же, в таинственном расслабляющем лиловом сумраке, я был вынужден признать, что мой напарник был по крайней мере таким же храбрым человеком, как и я сам. И он бежал! Что на этот раз приготовит для меня ночь?
Я расскажу вам, что произошло, и только это может объяснить, почему шахта Кондора, предположительно сообщающаяся с настоящей усыпальницей Хетесу, по сей день остаётся недоступной.
Там, на краю моей кровати, я сидел до поздней ночи, не смея закрыть глаза. Но в конце концов физическая усталость взяла верх и, хотя я не помню когда именно, но всё-таки меня, по всей видимости, сморил сон, ибо никогда не смогу забыть повторения вчерашнего сновидения – или того, что казалось сновидением.
Кольцо пылающих зелёных глаз окружило меня. В одной точке это кольцо было разорвано, и в каком-то приливе кошмарной паники я бросился туда, чтобы спастись, и обнаружил, что стою уже снаружи палатки.
Гибкие, крадущиеся тени обступали меня со всех сторон – кошачьи тени, призрачные тени, мельтешащие около раскопанной шахты. И глаза, и силуэты – всё было кошачьим, иногда же они видоизменялись, и тогда на меня гневно смотрели женские глаза, и корчились женские силуэты. Кольцо всегда было не до конца замкнутым, и я всё время отступал в сторону той единственной доступной лазейки. Я отступал от этих кошачьих призраков.
Пятясь, я подошёл, наконец, к шахте, и там увидел инструменты, которые положил в конце своего дневного труда.
Оглядываясь по сторонам, я с непередаваемым ужасом увидел, что кольцо зелёных глаз окончательно сомкнулось.
И теперь бежать было некуда.
Безымянные кошачьи существа молча толпились на краю ямы, некоторые из них готовились прыгнуть вниз на меня. В моей голове раздавался некий голос; он требовал сдаться, требовал признать поражение, иначе я рискую повторить судьбу Кондора.
Раскаты пронзительного хохота взорвали тишину. Это смеялся я сам. Заполнив ночь этим ужасающим, истерическим весельем, я стал лихорадочно орудовать киркой и лопатой, забрасывая раскоп.
Чем это закончилось? Тем, что я проснулся утром не в своей кровати, а снаружи, на плато, руки были в ссадинах и кровоточили и каждый мускул мучительно пульсировал. Вспоминая свой сон – на момент пробуждения я был уверен, что это был только сон – шатаясь, я побрёл к месту своих раскопок.
Шахта Кондора была засыпана доверху.
*******************************************
ПРИМЕЧАНИЯ
[1]Анри Эдуард Невиль (1844-1926) — не вымышленное Ромером лицо, а действительный швейцарский археолог, египтолог и библеолог. Был учеником Карла Рихарда Лепсиуса.
Впервые посетил Египет в 1865 году, где он скопировал тексты Гора в храме в Эдфу. Во время франко-прусской войны он служил капитаном швейцарской армии. Его ранняя работа касалась солнечных текстов и Книги Мертвых. В 1882 году он был приглашен работать в недавно основанный Египетский разведочный фонд. Он раскопал несколько участков в дельте Нила, включая Телль-эль-Масхуту (1882), Вади-Тумилат (1885-86), Бубастис (1886-89), Телль эль-Яхудий (1887), Сафт эль-Хинна (1887), Ахнас (1890-91), Мендес и Телль-эль-Мукдам (1892). Многие объекты, найденные в его раскопках в Дельте, сохранились в Каирском музее, Британском музее и Музее изобразительных искусств в Бостоне.
В 1890-х годах он раскопал погребальный храм Хатшепсут в Дейр-эль-Бахри, где ему помогали Дэвид Джордж Хогарт, Сомерс Кларк и Говард Картер. В 1903-06 он вернулся в Дейр-эль-Бахри, чтобы раскопать мемориальный храм Ментухотепа II при содействии Генри Холла. В 1910 году он работал в королевском некрополе в Абидосе, а его последние раскопки велись в Осирионе в Абидосе, который остался незавершенным в начале Первой мировой войны.
[2]Дейр эль-Бахри (с араб. «Северный Монастырь») — археологическая зона на западном берегу Фив, рядом с Долиной Царей, первые важные находки в которой были сделаны Гастоном Масперо в 1881 г.
[3]здесь и далее будет использоваться авторская интерпретация имени могущественной царицы-фараона XVIII династии Хатшепсут Маат-Ка-Ра (~1479—1458 до н.э.), дочери Пинеджема I. «Проблема Хатшепсут» была довольно серьёзной темой в египтологии конца XIX и начала XX века, в центре которой были замешательство и несогласие с порядком наследования ранних фараонов XVIII династии. Дилемма берет свое название от путаницы в хронологии правления царицы Хатшепсут и Тутмоса I, II и III. В своем время эта проблема была достаточно спорной, чтобы вызвать академическую распрю между ведущими египтологами и созданными ими представлениями о ранних тутмосидах, что сохранялось и в 20 веке; её влияние до сих пор можно найти в более поздних работах. Хронологически проблема Хатшепсут была в значительной степени прояснена в конце 20-го века, поскольку со временем было извлечено больше информации о ней и ее царствовании.
[4]cartouche (с франц. «кассета, патрон») — продолговатый закругленный контур с горизонтальной линией внизу, который указывает на то, что написанный в нём текст является царским именем.
[5]автор имеет в виду скальную гробницу с останками Тутмоса I и его дочери Хатшепсут под номером KV20, раскопанную инспектором Службы древностей Говардом Картером в 1903 году при содействии Теодора М. Дэвиса, американского юриста и археолога-любителя, позднее, в 1906-ом, написавшего отчёт о раскопках.
[6]Бибан эль-Мулук (с араб. «Долина Царей») — скальный некрополь Нового царства (XVIII-XXI дд.), расположенный на западном берегу Нила в Среднем Египте, напротив Фив.
[7]Эль-Файюм — оазис в Египте к юго-западу от Каира. Отделён от долины Нила грядой холмов и песками Ливийской пустыни. Представляет собой тектоническую впадину и находится на 43 м ниже уровня моря. Название происходит от древнеегипетского слова фиом — «болото», фиом-нет-мере — «озеро, разлив» (Нила). В далёком прошлом оазис называли садами Египта и его размеры в несколько раз превышали нынешние. В Файюмском оазисе фараон Аменемхет III устроил древнейшее гидротехническое сооружение — Меридово озеро. Античные авторы считали его одним из чудес света; интересные описания его — у Геродота, Диодора Сицилийского, Страбона, Клавдия Птолемея и Плиния Старшего. Впрочем, ко времени Птолемеев озеро не занимало и половины своей первоначальной площади. Роскошное плодородие Арсинойского нома описывает Страбон. В Файюме найдены мумии, лица которых скрыты хорошо сохранившимися погребальными масками, Файюмскими портретами, а в карьерах оазиса найдено множество останков эоценовых и олигоценовых животных, от слонов и китов до приматов, летучих мышей и грызунов.
[8]Дандара (араб.: دندرة Dandarah; др.-греч. Τεντύρα) — небольшой город на западном берегу Нила, в Среднем Египте, в 5 километрах от Кены на противоположном берегу и в 60 км от Луксора. Место известно в первую очередь своим храмом в честь богини Хатхор птолемеевского времени с великолепно сохранившимися интерьерами. В Древнем Египте местность была известна под названием Лунет. Современный арабский город выстроен на месте Ta-ynt-netert, что переводится как «Её божественная опора». В эллинистический период Тентира был столицей VI (Тентирского) нома (септа) Верхнего Египта и именовался также Никентори или Нитентори, что значит «ивовое дерево» или «земля ивовых деревьев». Древние верили, что имя городу было даровано самой богиней Хатхор, почитаемой в этих краях. Однако официальным символом города считался крокодил, как и во многих других египетских городах. Этот аспект нередко становился причиной ревностных конфликтов, как например с жителями города Омбо. В эпоху римского владычества город Тентирис стал частью провинции Фиваида и религиозным центром Птолемаиды. Немного сохранилось информации об истории христианства в регионе, известны имена двух святителей того времени — Пахомия Великого (нач. IV в.) и его сподвижника Серапиона, основавшие первый общежитийный монастырь в Тавенисси.
[9]т. е. прививками от бешенства, разработанными Луи Пастером в 1885-ом году.
[10]т. е. Дэйр эль-Бахри, так как эта долина была посвящена богине Хатхор; также возможна отсылка на Джесер Джесеру (с древнеег. «Священнейший из Священнейших») — название храма Хатшепсут и его окрестностей.
[11]муз. очень тихо, тише, чем пиано, сокращенно обозначается двумя лат. буквами pp.
[12]муз. очень громко, громче, сильнее, чем форте; обозначается лат. ff.
[13]этническая группа семитских племён, заселяющая северо-восточные области Судана, см. илл.
[14]Пьер Ростежю де Ланкр, Лорд де Л’Анкр (1553-1631) – французский судья-инквизитор, предпринявший в 1609 году массированную охоту на ведьм. Написал три книги по колдовству, анализируя шабаши, ликантропию и сексуальные отношения во время шабашей: «Таблица непостоянства злых ангелов и демонов», Париж, 1612; «Недоверчивость и неверие в заклятья», Париж, 1622; «Проклятие», 1627.
облако тэгов
).
