Джозеф Пейн Бреннан

Хранитель Пыли / The Keeper of the Dust

Из сборника

Stories of Darkness and Dread (1973)

Перевод: И. Бузлов (2020)

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Бенджамин Джалмис, известный археолог, провернул ключом в замке и вошёл в свой лондонский дом с чувством огромного облегчения. Эта последняя экспедиция была слишком изматывающей для него, у него было неважное самочувствие с момента отбытия из Каира.

Тяжёло дыша, он поставил свои чемоданы на пол и осмотрелся вокруг. Комнаты казались невероятно пыльными. Толстый слой пыли покрывал полы; ворсистая от пыли паутина гирляндами свисала из потолочных углов; окна были практически слепы от налипшей на них пыли.

Джалмис скорчил гримасу отвращения, закрывая дверь позади себя. Затем он заметил кое-что ещё. Слабое, затхлое зловоние наполняло дом, тягостный душок, сухой, спёртый и отвратительный. Это не был просто запах пыли, покой которой нарушило его прибытие. Это зловоние атаковало его ноздри, как если бы оно просачивалось из самих стен. И хотя это был тошнотворный аромат весьма редкого свойства, но у Джалмиса возникло тревожное чувство, что этот запах ему безусловно знаком.

Джалмис на мгновение застыл на месте, хмурясь в омерзении и гадая, где же он мог встречаться с этой вонью в прошлом. Наконец он передёрнул плечами, прошёл к окнам и широко распахнул их.

К вечеру зловоние испарилось, ну или почти. Он закрыл окна, и после освежающего похода в ванную и лёгкого ужина, проследовал в кабинет.

Но здесь он вновь был озадачен пылью. В кабинете она скопилась в неизмеримом количестве. Она лежала подобно листам отличного морщинистого песка на сиденьях кресел; она собралась в настоящие курганные насыпи по углам комнаты; она полностью покрывала столы.

Сделав мысленную заметку позвонить утром уборщице, Джалмис устроился в своём старом кресле и приготовился расслабиться. Он чувствовал себя измождённым. Он схуднул во время обратной поездки, он не слишком хорошо ел и толком не спал. Имелись физические отметки его нездоровья – бледность кожи и потеря веса. Но, конечно же, вскоре он вновь будет самим собой. Ему нужен лишь отдых и немного лондонского воздуха в лёгкие, тумана и всего прочего. Это вновь сделает его прежним.

Теперь, когда он был вдалеке от беспокойной атмосферы, вызванной египетским солнцем, песком и предрассудками, то был готов признать, что скарабей и впрямь немного докучал ему. Но, конечно же, это была чистой воды чепуха. Джалмис провёл двадцать лет своей жизни, копаясь в египетских гробницах, и ничто прежде не досаждало ему. Он не верил в дикие басни, которые можно слышать каждые несколько лет, о вселяющей страх участи осквернителей могил. Мумии были мумиями и не более чем. Все эти мелодраматические слухи о проклятиях мумий и враждебных невидимых стражниках склепов были самой настоящей галиматьёй.

Скарабей, например. Он достал его из провалившейся груди мумии, куда тот был помещён несчётные столетия прежде, когда сердце недавно почившего было изъято из тела. Конечно же, этика предписывала, чтобы Джалмис отдал свою находку экспедиции. Но это была маленькая вещица, и он, поддавшись импульсу, прикарманил её. Она будет, по мнению Джалмиса, замечательным небольшим сувениром к его поездке.

Он достал её из своего плаща и вновь осмотрел. Это была глазурованная зелёная яшма, примерно дюйм в диаметре, имевшая форму священного древнеегипетского жука. Её спинка была покрыта крохотными иероглифами, а на брюшке было выгравировано схематичное изображение предполагаемого стража гробницы.

Джалмис взял своё увеличительное стекло и перечитал предупреждение, что содержалось в практически микроскопических иероглифах: “И если кто-либо непрошеный войдёт сюда, то кровь его замёрзнет; будет он усыхать, и в конце придёт к нему Ка-Ратх, Хранитель Пыли.”

Каков вздор! Прямо образец той самой чуши, с которой так любят играться самые вульгарные газетёнки. И потом это действительно отвратительное изображение, помещённое на брюшко скарабея. Только нездоровое воображение может произвести на свет нечто подобное. Оно было слишком утрированным, чтобы быть убедительным. Скрученное мерзкое тело недоразвитого младенца, которое венчала морщинистая дряхлая голова зловредного старика!

Так вот каким был Ка-Ратх, Хранитель Пыли! Гм. По крайней мере, Осирис и Сет, Себек и Бастет, и прочие египетские боги имели определённые и хорошо прописанные мифы. Но кто-нибудь когда-либо слышал о Ка-Ратхе? Дальнейший аргумент в пользу того, что он выпрыгнул прямиком из искажённого воображения какого-то древнего храмового жреца-шарлатана!

Джалвис положил скарабея на соседний стол и встал за любимой книгой. Но стоило ему подняться на ноги, как он был атакован неожиданным заклятием слабости. Он пошатнулся на мгновение; казалось, сила ушла из его ног. Он схватился за ручку кресла и быстро сел в него.

Он был встревожен. На несколько секунд его охватила своеобразная паника. Но затем он начал урезонивать себя. Его слабость была, как он заверял сам себя, попросту результатом изматывающей поездки. После всего прочего, он был уже немолод. Его резервы силы, по-видимому, исчерпались в гораздо большем объёме, чем казалось ему самому.

Пока он так сидел, приободряясь, то вновь обратил внимание на невероятные скопления пыли в комнате. Это было нелепо, однако он практически мог вообразить, что её слой стал толще за время этого вечера.

К тому же, начал возвращаться этот отвратный затхлый душок, став притом сильнее, чем прежде.

И неожиданно Джалмис понял, где он прежде встречался с ним. Запах был тем же, что вырывался наружу в подземных переходах под песками пустыни, когда они вскрывали саркофаги древних египтян! Это было то самое зловоние, что поднималось вверх, когда с мумии срезали её покровы!

Тут не могло быть никакой ошибки. Он сидел, поглощённый бездонным омутом ужаса. Глядя в сторону стола, Джалмис видел, что скарабей был чист от пыли. Тот будто мерцал и поблёскивал каким-то своим внутренним светом, что не был вызван электролампой. Пыль плавала над ним и покрывала стол со всех сторон, и всё же поверхность амулета оставалась чистой и ясной.

Джалмис схватился за ручки кресла со всей оставшейся силой. Сейчас в его мозгу была лишь одна мысль. Ему нужно выбраться из комнаты, из самого этого дома, причём немедленно. Место было проклято; оно набиралось сил, питаясь последними остающимися в хозяине дома энергиями. И это не было просто критическим упадком сил, что охватило Джалвиса. Его чувства стали подводить его. Словно бы пелена размывки опустилась на его глаза; в ушах слышалось жужжание; его конечности наполовину онемели.

С ужасным напряжением сил Джалвис предпринял попытку встать. Создав яростное и концентрированное ментальное намерение, он повернул свои стопы к двери и начал бессильно шаркать в её сторону.

Он медленно ковылял вдоль комнаты, делая сознательные усилия, чтобы дышать. Достигнув порога, он сделал краткую остановку, чтобы перевести дух. Но дикий ужас владел им, и Джалвис не позволил себе мешкать.

Комнаты утопали в пыли. Она жгла и царапала его ноздри своей едкой, кислой вонью. Она осаждалась на его одежде и на его лице. Она кружилась вокруг ламп, пока не стало казаться, будто они светят сквозь полупрозрачный туман.

Зловоние непередаваемого разложения неслось из каждого угла. Это было подобно тому, как если бы Джалвис брёл сквозь усыпалище, расположенное глубоко под землёй.

Он вошёл во внешний коридор и побрёл к входной двери. Снаружи был чистый воздух, огни, Лондон, спасение.

Он добрался до двери, открыл её – и издал испуганный взвизг. Как только холодный воздух ворвался внутрь дома, на глаза египтолога упала тьма; гудёж в его ушах перерос в рёв; его сердце застучало, споткнулось, почти что остановилось.

Последним усилием воли он захлопнул дверь. Он прислонился к ней, поражённый слабостью, что была подобна тени приближающейся смерти. Всё его тело постепенно коченело; он вообще уже не ощущал своих ног, и лишь в руках ещё ощущалось слабое покалывание. Удушающие испарения, что кружились вместе с пылью, схватили его за горло и начали сдавливать.

Чистым волевым усилием Джалвис начал мучительное возвращение обратно в холл. Мог быть ещё один выход. Если он сможет добраться до кабинета и как-либо убрать проклятого скарабея из дома, то получит избавление.

Египтолог доковылял до конца холла, осторожно глядя вниз на свои онемелые ноги, чтобы задать им курс на резкий поворот – и спустя мгновение он вскричал в чистом умопомрачительном ужасе.

В пыли виднелись контуры двух маленьких и уродливых отпечатков ног.

Джалвис упал на колени, охваченный неописуемым кошмаром, и когда он поднял глаза на стол, где лежал скарабей, то пыль, клубящаяся над ним, будто бы уплотнилась. Она стала темнеть, закручиваясь в маленький вихрь, и затем стали различимы смутные очертания фигуры.

Пыль постепенно сгущалась, контур становился чётче, и, наконец, там проявилась омерзительная форма, жуткая карикатура на творение, в которой совмещались отталкивающее тельце выкидыша и сморщенная голова зловещего старика.

Джалмис узрел это и издал истошный вопль безграничного, невыразимого ужаса.

— Ка-Ратх! О Великий! Пощады! Пощады!

В совершенном и жалком благоговейном трепете он начал неистово извергать из себя почтительные фразы на языке древнего Египта.

Если то, что звалось Хранителем Пыли, и слышало его, то не обращало на это внимания. Бесшумно заскользило оно вперёд.

Fin

Артур Генри Сарсфилд Уорд

более известный как

Сакс Ромер

(1883-1959)

~–~–~–~–~–~

из авторского сборника

Тайные Истории Египта

(1919)

Перевод: И. Бузлов, 2018

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Проклятое кольцо Снофру

I

Оркестр только что закончил играть, и, используя с выгодой временное затишье, мой компаньон доверительно склонился ко мне, кидая подозрительные взгляды вокруг себя, хотя в прилично одетой толпе, заполняющей отель Шеппард этим вечером после ужина, не было совершенно ничего примечательного, чтобы посеять зёрна сомнения в уме киношного анархиста.

– У меня есть весьма крупное дело, – произнёс он хриплым шёпотом. – и я хотел бы иметь вас в виду, Кернаби, если собираюсь провернуть его.

Он бросил взгляды по сторонам, в манере драматического гангстера, обозрев сперва наших непосредственных соседей, компанию туристов из Нью-Йорка, и от них переместившись к пожилому пэру, с которым я был немного знаком и кто, в дополнение к своей абсолютной глухоте, никогда ничего не замечал в своей жизни, так что был менее всего склонен к такой утомительной операции, как плетение интриг.

– В самом деле, – ответил я, после чего прозвонил в колокольчик, желая заказать ещё прохладительных напитков.

Сказать по правде, я являюсь официальным представителем в Египте коммерческого предприятия Бирмингема, но, тем не менее, это не значит, что я должен с радостью выносить общество этого типа, чьё единственное намерение свести со мной знакомство заключалась в том факте, что он был нанят конкурирующей фирмой. Моё отсутствие интереса ощутимо разочаровало его; но я мало думал о качествах этого человека как знатока и ещё меньше – как собеседника. Его звали Тео Бишоп, и я гадал, имела ли его семья связь с кожевенной промышленностью. С недавнего времени я стал более сердечного мнения о бедняге Бишопе, но на момент, о котором я пишу, мало что могло удовлетворить меня больше, чем его внезапное исчезновение.

Возможно, бессознательно я позволил моей скуке стать очевидной, так как Бишоп слегка склонил голову в сторону и сказал мне:

– Лады, Кернаби, я знаю, ты считаешь меня ослом, так что более ни слова об этом. Ещё по коктейлю?

Теперь уже я испытал угрызение совести, ибо в тоне и манере Бишопа помимо разочарования сквозила и другая нотка. До меня смутно доходило, что этот человек тоскует по дружеской симпатии, что он прямо-таки разрывается от желания довериться кому-либо и что, без сомнения, от него не укрылось тщеславие более успешного конкурента. Теперь я уже понял эту двусмысленную нотку и распознал её как выражение трагедии. Но тогда я был глух к её голосу.

Мы подискутировали ещё некоторое время по маловажным темам, и, как мне удалось установить, Бишоп был человеком, которого сложно обидеть. Затем я удалился в свою комнату, так как у меня имелась кипа корреспонденции. Предполагаю, что занимался писаниной где-то около часа, когда ко мне вошёл слуга, чтобы доложить о посетителе. Взяв обыкновенную визитную карточку с латунного сальвера, я прочёл:

Абу Табах

Никакого титула перед именем, ни адреса в конце, но меня окатило словно бы нервной дрожью, пока я смотрел на имя моего гостя. Личность – это одна из глубиннейших тайн нашего существа. Я мало знал о персоне, чью карту сейчас держал в своей руке, можно сказать, ничего; его действия, по временам нестандартные, всё же никогда не были беспричинно жестокими; его манеры были деликатны, как у матери по отношению к ребёнку, и ещё эта его особенная репутация среди нативов, про которую я думал, что могу игнорировать её; так как египтянин, сродни кельту, со всеми его природными дарованиями, не более чем дитя в сердце. Поэтому я не могу объяснить, почему, сидя здесь в моей комнате в отеле Шеппард, я ощутил в имени Абу Табаха прикосновение страха.

– Я увижусь с ним внизу. – сказал я.

Затем, когда слуга уже собирался уходить, я, сознавая, что сделал только что уступку странному настроению, которое имам Абу Табах каким-то образом вселил в меня, я добавил:

– Нет, приведи его сюда в мою комнату.

Несколько мгновений спустя слуга вернулся обратно, неся всё тот же латунный сальвер, на котором покоилось запечатанное письмо. Я с удивлением взял его, заметив, что конверт принадлежит моему отелю, и, прежде чем открыть его, поинтересовался:

– А где же мой гость? – спросил я по-арабски.

– Он сказать, что не может ждать, – ответил слуга, – но он посылать вам этот письмо.

В высшей степени заинтригованный, я отпустил слугу и разорвал конверт. Внутри, на листе писчей бумаги отеля я нашёл это замечательное послание:

«Кернаби-паша,

Есть причины, почему я не могу оставаться, чтобы увидеться с вами лично, но я хочу, чтобы вы верили, что это предостережение продиктовано ни чем иным, как дружбой. Суровая опасность угрожает вам. Она связана с этим иероглифом –

Абу Табах»

Тайна становилась ещё туманее. Было что-то несоразмерное в том, что современной европейской визитной карточкой пользовался этот представитель ислама, эта живая иллюстрация из Арабских ночей; теперь же его непостижимое “предупреждение” забросило меня назад во времени на средневековый Восток, к которому он, собственно, и принадлежал. И всё-таки я знал, что Абу Табах, несмотря на весь его романтический флёр, был сугубо практическим человеком, потому не мог поверить, чтобы он опустился до методов мелодрамы.

Пока я досконально изучал формулировку записки, мне показалось, что я уже вижу худощавую фигуру её автора прямо передо мной, в чёрном арабском платье, в белом тюрбане, с его изысканными манерами, с утончёнными кистями рук цвета слоновьей кости, перекрещенными на набалдашнике эбонитовой трости, без которой я никогда его ни видел. Я уже начал увязать в своего рода субъективной галлюцинации; присутствие Абу Табаха становилось всё более ощутимым, а поэтическая красота его лица вновь поразила меня, когда он, фиксируя на мне свой взгляд газельих глаз, говорил странные слова, процитированные выше, на чистом и отполированном инглизи, который он демонстрировал по мере необходимости, и описывал в воздухе длинным нервным указательным пальцем странный рисунок, который символизировал древнеегипетского бога Сетха Разрушителя.

Конечно, это была аура могущественной харизмы, цепляющаяся даже к письменному сообщению, но было что-то ещё в общем впечатлении, произведённом на меня этим письмом, что свидетельствовало об искренности автора.

То, что этот Абу Табах был своего рода агентом, признанным – во всяком случае неофициально – властями, я знал или проницательно догадывался об этом; но конкретная природа его деятельности и то, каким образом он совмещал её со своими религиозными обязанностями, оставалось для меня тайной за семью печатями. Этот эпизод сделал дальнейшую работу невозможной, так что я спустился на террасу, не имея ничего более объективного в уме, чем найти тихий уголок, где бы я мог помедитировать в близком мне по духу обществе моей бриаровой трубки, и одновременно поискать вдохновения в вечно изменчивой толпе на Шария Камель Паша.

Однако, едва я поставил ногу на плиты террасы, как на моё плечо легла чья-то рука. Быстро развернувшись, я признал в сумерках Хасана эс-Сугра, доверенного служащего Британского археологического общества с многолетней репутацией.

Его манера вести себя была одновременно возбуждённой и вороватой, и я с некоторым удивлением понял, что у него тоже есть какая-то история. Про себя я охарактеризировал этот событийный вечер “ночью странных признаний”.

Сидя за маленьким столом на пустынном балконе (так как вечер был достаточно прохладным) и глядя прямиком на фасад магазина Филипа, дилера арабской фурнитуры, Хасан эс-Сугра рассказал мне свою удивительную историю; и пока он говорил, я уже понял, что волею Судьбы был выбран сыграть роль в некоей комедии здесь в Каире, занавес был уже поднят, и второй акт должен происходить, возможно, среди одной из древнейших декораций, созданных руками людскими. Пока нарратив разворачивался передо мной, как свиток папируса, я ощущал шестерни внутри шестерён; я был полностью поглощён повествованием, хотя и наполовину скептичен.

– …Когда профессор забросил работу в пирамиде, Кернаби-паша, – сказал он, порывисто наклонившись вперёд и положив свою мускулистую коричневую руку на мой лацкан, – это было не потому, что там больше нечего было изучать.

– Я в курсе, о Хасан, – прервал я его. – Это произошло потому, что они должны были закончить работу в пирамиде Иллахуна, что, как мы знаем, вылилось в практически уникальную находку ювелирных изделий в анналах египтологии.

– Разве не знаю я об этом всём! – воскликнул Хасан в нетерпении. – И разве то была не моя рука, что откопала золотой урей? Однако работа, запланированная в пирамиде Мейдума, так и не была завершена, и я могу сказать вам, почему.

Я воззрился на него сквозь мглу, так как у меня уже была некоторая идея относительно причины этого дела.

– Это было оттого, что около двух сотен землекопов отказалось входить в раскоп вновь, – прошептал он мелодраматически, – потому что неудача и бедствие посетили более чем одного из них, кто нарушил покой указанного места.

Он наклонился ещё ближе ко мне.

– Пирамида Мейдума – это жилище могучего ифрита, Кернаби-паша! Однако я, кто был последним, покинувшим его, знаю, что сокрыто там. В определённом месте, расположенном ниже уровня пола в углу царской камеры, есть кольцо из золота, с картушем на нём. Это личный перстень фараона, построившего пирамиду.

Он замолк, внимательно глядя на меня. Я не сомневался в словах Хасана, так как всегда считал его человеком откровенным, но было в этой истории очень много обскурного и таинственного.

– Тогда почему ты не забрал его оттуда? – спросил я.

– Я боялся трогать его, Кернаби-паша; это злой талисман. До этого самого дня я боялся даже говорить о нём.

– И что же сегодня?

Хасан раскинул свои руки, ладонями вверх.

– Мне угрожает потеря моего дома, – сказал он просто, – если я не найду указанную сумму денег в течение двенадцати дней.

Я сидел, положив подбородок на руку и глядя в лицо Хасана эс-Сугра. Могло ли быть такое, что из-за суеверных мотивов подобное сокровище оставили лежать на своём месте? Могло ли быть так, что Судьба сама принесла в мои руки реликвию столь бесценную, как кольцо-печать Снофру, одного из древнейших мемфисских фараонов? Поскольку недавно я навлёк на себя неудовольствие моих руководителей, м-ров Мозеса, Мёрфи & Co, из Бирмингема, то предвосхищение подобной “находки” уже само по себе было достаточным, чтобы поднять мой профессиональный энтузиазм до стадии белого каления, и в эти несколько мгновений тишины я решился на действие.

– Встретимся у станции Рикка, завтра утром в 9 утра, – сказал я, – и найми пару осликов, чтобы довезти нас до пирамиды.

II

По дороге в Рикку, то есть ещё в самом начале моего предприятия, я встретился с тем, что человек, немного склонный к суевериям, счёл бы нехорошим предзнаменованием. Туземные похороны проходили через город, среди завываний женщин и воспеваний йеменийе постулатов Веры, с их странными монотонными каденциями; зрелище, которое, несмотря на свою обыкновенность на Ближнем Востоке, никогда не переставало неприятно меня волновать. По лежащему на похоронных дрогах тарбушу я понял, что это был мужчина, которого спешили доставить к его одинокому месту успокения на окраине пустыни.

Пока процессия прокладывала себе путь через пески, я оттащил свой багаж и присоединился к Хасану эс-Сугра, ждавшему меня у деревянной ограды. Я немедленно почувствовал, что с ним было что-то не то; он ощутимо изнывал под влиянием какого-то странного возбуждения, и его тёмные глаза встретили меня чуть ли не с испугом. Он бормотал сам с собой подобно человеку, страдающему от передозировки гашиша, и я различил несколько раз повторённые слова “Аллаху акбар!” (“Бог велик!”)

– Что гнетёт тебя, Хасан, друг мой? – спросил я, заметив, как его взгляд настойчиво возвращается к заунывной процессии, движущейся к маленькому мусульманскому кладбищу. – Что, умерший был твоим родственником?

– Нет, нет, Кернаби-паша, – пробормотал он гортанно и облизал губы языком. – Я едва был с ним знаком.

– Однако ты сильно обеспокоен.

– Вовсе нет, Кернаби-паша, – заверил он меня, – ни в малейшей степени.

Я знал, что этой обыденной формулой Хасан эс-Сугра скрывает от меня причину своего недомогания, и поэтому, не имея особого аппетита для дальнейших тайн, я решил вызнать, в чём соль, из другого источника.

– Займись погрузкой ослов, – наказал я ему, ибо трое лоснящихся маленьких животных стояли рядом с ним, терпеливо ожидая дневной работы.

Хасан принялся выполнять задачу с весёлой живостью, очевидно, наигранной, я же подошёл к местному станционному смотрителю, с которым имел знакомство, и задал ему ряд вопросов касательно его важных функций – в которых я никоим образом не был заинтересован. Но для восточного ума прямой вопрос – это оскорбление, чуть ли не унижение; поэтому тупо спросить про имя усопшего и манеру его смерти – это лучший способ не узнать вообще ничего. Так что обсудив в деталях нерадивость и некомпетентность арабских кондукторов и леность и врождённую порочность египетских носильщиков как класса, я между прочим упомянул про погребальную процессию, недавно покинувшую Рикку.

Станционный мастер (которого буквально разрывало поговорить на эту тему, но который отказался бы и слово сказать из принципа, если бы я прямо спросил его об этом) раскрыл мне странные обстоятельства смерти некоего Ахмеда Абдуллы, бывшего драгомана, время от времени подрабатывавшего землекопом.

– Одной ночью он уехал верхом на своём белом осле, – сказал мой информатор, – и никто не знал, куда это он собрался. Однако, по слухам, он отправился к Харам эль-Каддаб (т.е. к Ложной пирамиде), Кернаби-паша. – с этими словами он вытянул свою руку туда, где за полосой плодородной земли, на границе пустыни вздымала свои три этажа гробница Снофру. – Войти в пирамиду даже днём означает привлечь неудачу; войти в неё ночью – значит, попасть в лапы могучего ифрита, обитающего там. Его осёл вернулся без него, и тогда были произведены поиски Ахмеда Абдуллы. Его нашли на следующий день, – и вновь длинная рука выстрелила по направлению к пустыне, – мёртвого, лежащего на песке, у подножия пирамиды.

Я посмотрел в лицо говорящего; без всяких сомнений, он был самым откровенным образом мертвецки честен.

– Почему тогда Ахмед Абдулла хотел посетить такое место ночью? – спросил я.

Мой знакомый понизил голос, прошептав: “Сахам Аллах фи кхаду эддин!” (“Пусть Бог пронзит врагов религии!”) и прикоснулся к своему лбу, затем ко рту и к груди железным кольцом, которое носил.

– Есть великое сокровище, спрятанное там, Кернаби-паша, – продолжил он, – сокровище, спрятанное от мира во времена Сулеймана Великого, запечатанное его печатью и охраняемое слугами Ганна ибн-Ганна.

– Так ты думаешь, что джинн-страж убил Ахмеда Абдуллу?

Станционный мастер пробормотал инвокации, после чего ответил:

– Есть вещи, о которых не стоит говорить, – сказал он, – но те, кто видели его мёртвым, сказали, что его вид был ужасен. Чтобы отвратить зло, мы вызвали великого вели, мудрого человека, известного по всему Египту; ибо, если джинн разгневается, то на всю Рикку обрушатся самые мучительные и несчастливые наказания…

Полчаса спустя я раскланялся, доверительно сообщив станционному мастеру, что собираюсь заполучить прекрасное ожерелье из бирюзы, которое, как мне было известно, находится во владении шейха Мейдума. Я совершенно не догадывался, что было предначертано, чтобы я в самом деле посетил дом уважаемого шейха. Наш путь пролегал через поля молодой зелёной кукурузы, пальмовые рощи и сады сикомор, Хасан в молчании тяжело тащился за мной, управляя осликом, вёзшим поклажу. Любопытные глаза следили за нашим продвижением с полей, из дверей, от шадуфов, но ничего примечательного не было в нашей поездке, помимо чудовищной жары от полуденного солнца, ехать под которым было чистой воды сумасбродством с моей стороны.

Мы устроили лагерь с западной стороны пирамиды, свободной от болот, которые служат домом для бессчётных диких птиц. У меня не было понятия, сколько времени может занять извлечение желанного кольца из тайника (который мне уже детально описал Хасан); и, помня про любопытствующие взгляды деревенских, я не имел намерения выставлять себя на фоне пирамиды до наступления сумерек, могущих сокрыть мои действия.

Хасан эс-Сугра, чья новообретённая замкнутость была разительна и чьё поведение отличалось странным беспокойством, отправился с ружьём наперевес, чтобы обеспечить нам ужин, а я забрался на песочный склон юго-западного угла пирамиды, где из своего укрытия позади груды мусора изучал через бинокуляры полосу растительности, отмечающий течение Нила. Я не видел никаких признаков наблюдения, но с учётом того, что контрабанда артефактов из Египта является наказуемым правонарушением, моя предосторожность была продиктована мудростью.

Мы превосходно подкрепились, Хасан Молчальник и я: перепелом, консервированными томатами, свежими финиками, хлебом и минеральной водой Виши*, в которую в моём случае было добавлено добрых три пальца виски.

Когда недавно взошедшая луна отбросила эбонитово-чёрную тень от пирамиды Снофру на ковёр песков, я пробрался вдоль угла древнего здания по направлению к насыпи с северной стороны, где расположен вход. Сделав три шага с края тени, я замер, прикованный к месту, из-за того, что встретилось мне.

Обрисованная на фоне ясного лунного неба, на краю пустыни, позади и к северу от громадного сооружения, стояла бездвижная фигура человека!

На какой-то момент я подумал, что это мой разум вызвал из небытия этого призрачного наблюдателя, что он был производным лунной магии, а вовсе не плоти и крови. Но пока я стоял, привечая его, силуэт двинулся, будто бы поднял голову, затем развернулся и исчез за гребнем.

Как долго я оставался стоять, глядя на то место, где он только что был, я не знаю, но из этого бессмысленнего оцепенения меня вывело позвякивание верблюжьих колокольцев. Звук шёл из-за моей спины, сладкозвучно доносясь через ночную тишь с большого расстояния. Я рывком обернулся, выхватил свои бинокуляры и прошерстил удалённый край Файюма. Сквозь самоцветное покрывало ночи горделиво продвигался караван, мрачно выделяясь на фоне этого удивительно пейзажа. Я насчитал три идущих фигуры, трёх нагруженных ослов и двух верблюдов. На первом верблюде сидел человек, на втором была навьючена шибрийя, особого рода закрытые носилки, которые, как я знал, должны были скрывать женщину. Караван пропал из виду в пальмовой роще, обрамлявшей деревню Мейдум.

Я убрал бинокуляры обратно в футляр и стоял некоторое время, пребывая в глубокой прострации; затем спустился по склону к маленькому лагерю, где оставил Хасана эс-Сугра. Его нигде не было видно; прождав ещё десять минут, я пришёл в нетерпение и повысил голос:

– Хасан! – кричал я. – Хасан эс-Сугра!

Никакого ответа ко мне не пришло, хотя в пустынной тишине зов может быть слышен за мили. Во второй и в третий раз я позвал его по имени… и единственным ответом мне был резкий писк обитающей в пирамидах летучей мыши, пронёсшейся низко над моей головой; обширная уединённость песков поглотила мой голос и стены Гробницы Снофру дразнили меня своим эхом, жутковато отзываясь:

– Хасаааааан! Хасааааааан эс-Суграааааа… Хасаааааан!…  

III

Таинственный эпизод повлиял на меня неприятным образом, однако, не отвратил от выбранной цели: я преуспел в экзорцизме определённых демонов суеверия, решивших держать меня в своих когтях; и продолжительное изучение окружающей пустыни как-то смягчило мои страхи касаемо человеческого наблюдения. Для визита в камеру, расположенную в самом центре древнего сооружения, я подготовился должным образом: одел обувь на резиновой подошве, старую пару траншейных брюк и пижамный жилет. В набедренной кобуре у меня лежал кольт-репетир, и, в дополнение к нескольким инструментам, которые, как я думал, могли быть полезны для извлечения кольца из тайника, я захватил с собой мощный электрофонарь.

Сидя на пороге у входа, в пятидесяти шагах над уровнем пустыни, я бросил финальный взгляд назад в сторону долины Нила, затем, с зажжённым фонарём в жилетном кармане, начал спуск по узкому, наклонному проходу. Периодически, когда какая-нибудь щель между блоками позволяла поставить ногу, я оценивал свой прогресс и проверял крутой путь, уходящий вниз, на предмет змеиных троп.

Около двухсот сорока шагов тяжёлого спуска, и я обнаружил, что нахожусь в своего рода пустотной пещере, чуть более ярда в высоту и частично вырубленной прямо в скальной породе, формировашей фундамент пирамиды. В этом месте я почувствовал практически невыносимую духоту и запах древнего тлена, что атаковал мои ноздри с песчаных плит пола, намереваясь удушить меня. Около пяти минут или более я пролежал здесь, купаясь в поте, с напряжёнными до предела нервами, вслушиваясь в малейший звук внутри или снаружи. Я не могу сказать про себя, что тогда был полностью себе хозяином. То, из чего состоит страх, по-видимому, поднималось из древней пыли; и вторая часть моего путешествия не сулила особого облегчения, так как пролегала через длинный горизонтальный проход, едва ли достигавший четырнадцати дюймов в высоту. Одного воспоминания об этом финальном поползновении длиною в сорок шагов или около того уже достаточно, чтобы вызвать у меня обильное потоотделение; поэтому будет достаточно того, что я достиг конца второго коридора, и с трудом вдохнувши исполненной смерти, ядовитой атмосферы этого места, нашёл себя у подножия неровной шахты, вёдшей к камере царя. Положив мой фонарь на удобный уступ, я взобрался наверх, и оказался, наконец, в одном из старейших рукотворных помещений мира.

Путешествие было исключительно изматывающим, но, позволив себе лишь несколько минут отдыха, я пересёк залу к восточному углу и направил луч света в расщелину, где, по описанию Хасана, должно было быть скрыто кольцо. Её описание было исчерпывающим, так что мне почти не составило труда найти трещину в породе; но в самый момент успеха луч фонаря стал тухнуть… и с досадой и страхом я понял, что батарея села и у меня нет никаких средств, чтобы перезарядить её.

      Пока луч света затухал, у меня было время осознать две вещи: что расщелина был пуста… и что кто-то или что-то приближается к подножию шахты вдоль горизонтального прохода внизу!

Хотя я обучен держать свои эмоции в узде, моё сердце забилось самым неподходящим образом, когда, скорчившись около края шахты, я наблюдал за красным свечением, исходящим из тоненькой нити накаливания моей лампы. Побег был невозможен; был лишь один вход в пирамиду; и темнота, которая сейчас опустилась на меня, была неописуема; она имела ужасающие качества; она словно бы осязательно обволакивала меня подобно крыльям некой монструозной летучей мыши. Воздух царской камеры был практически невыносим, и вряд ли моя рука была достаточно тверда, чтобы держать пистолет.

Звуки приближения продолжались. Напряжение стало непереносимым, когда в мемфисской тьме внизу внезапно вспыхнул сперва слабый, но всё возраставший свет. Находясь в волнении и страдая недостатком воздуха, я уже считал удушье за неизбежность. Затем, из-за предела зрения подо мной возникла тонкая рука цвета слоновой кости, державшая электрический карманный фонарь. Поражённый, я смотрел на неё, глядя, как она соединилась со своей напарницей, затем различил голову в белом тюрбане и пару покрытых чёрной тканью плеч. Я был столь удивлён, что практически выронил пистолет из руки. Новоприбывший теперь поднялся на ноги, поднял голову, и я понял, что гляжу в лицо Абу Табаха!

– Слава Аллаху, Величайшему, Всемилостивейшему, что я нашёл вас живым. – сказал он просто.      

По нему было почти незаметно, что он преодолел те же трудности путешествия, что так вымотали меня, но на его аскетичном лице покоилось выражение серьёзной озабоченности.

– Если жизнь дорога вам, – продолжил он, – ответьте мне, Кернаби-паша, нашли ли вы кольцо?

– Нет, – ответил я, – моя лампа подвела меня; но я полагаю, что кольцо украдено.

И теперь, пока я говорил эти слова, странность его вопроса дошла до меня, принося с собой острое подозрение.

– А что вам известно об этом кольце, о друг мой? – спросил я.

Абу Табах лишь встряхнул плечами.

– Я знаю много того, что есть плохого, – ответил он, – и потому как вы сомневаетесь в чистоте моих намерений, всё, что узнал я, вы должны узнать тоже; ибо Аллах Великий, Милостивый, этой ночью защитил вас от опасности и отвратил от вас ужасную смерть. Следуйте за мной, Кернаби-паша, для того, чтобы эти вещи были явлены вам.

IV

Пара быстроногих верблюдов сидела на коленях у подножия склона ниже входа в пирамиду, и я, немного оправившись от эффекта изматывающего спуска из царской камеры, спросил:

– Нельзя ли было бы мне облачиться в более подходящую одежду для езды на верблюде?

Абу Табах медленно помотал головой в этой благородной манере, которая всегда его отличала. Он вновь взял свою эбонитовую трость, и теперь, опустив свои кисти на набалдашник, отвечал мне своими странными меланхолическими глазами.

– Промедление будет неразумно, – ответил он. – Вы были милосердно избавлены от болезненной и несчастливой смерти (все молитвы Ему, отвратившему опасность), но кольцо, что несёт на себе древнее проклятие, исчезло: для меня не будет покоя, пока я не найду и не уничтожу его.

Он произнёс это с торжественной убеждённостью, нёсшей отпечаток истинности.

– Ваша разрушительная теория звучит безупречно, – сказал я, – но будучи человеком, профессионально заинтересованным в реликвиях прошлого, я чувствую своим долгом выразить протест. Возможно, что прежде чем мы продолжим, вы просветите меня касательно наиболее тёмных моментов. Можете вы сказать мне, например, что стало с Хасаном эс-Сугра?

– Он следил за моим приближением с расстояния и сделал ноги, будучи человеком небольшой добродетели. Что касается остальных вопросов, вы будете полностью осведомлены этим вечером. Меж тем, белый верблюд – для вас.

Была вежливая окончательность в его манере, которой я не мог противиться. Мои чувства касаемо этого таинственного существа претерпел едва заметное изменение; и в мой разум проникло определённое уважение к Абу Табаху. Я начал понимать его репутацию среди местных; без сомнения, его запредельная мудрость была поразительна; его возвышенное достоинство приводило в трепет. И вряд ли кто-то может быть в выигрыше, когда он одет в холщовые ботинки, очень грязные траншейные брюки и жилет-пижаму.

Как я сумел догадаться, нашим пунктом назначения была деревня Мейдум, и аллюр превосходных животных, на которых мы с имамом сидели, был изматывающим. Я всегда буду помнить эту скачку в лунном свете через пустыню в сторону пальмовых рощ Мейдума. Я вошёл в дом шейха с предчувствием дурного; ибо мой наряд едва ли соответствовал тому идеалу, которому должен следовать любой представитель защитницы-Британии, хотя не всегда он это и сознаёт.

В мандара, частично выложенной отличной мозаикой и могущей похвастать премилым фонтаном, меня представили импозантному старцу, который, по всей видимости, был хозяином Абу Табаха. Прежде, чем занять своё место на диване, я скинул свои холщовые туфли в соответствии с обычаем, принял трубку и чашу прекрасного кофе, и стал с большим любопытством ожидать дальнейшего хода событий. Короткая беседа между Абу Табахом и шейхом в дальнем конце помещения закончилась исчезновением последнего, а мой таинственный друг подошёл ко мне.

– Хоть ты и не мусульманин, но всё же человек культурный и понимающий, – сказал Абу Табах, – я приказал, чтобы мою сестру привели в эту комнату.

– Это чрезвычайно приятный поступок, – сказал я, но и на самом деле я знал, что это особая честь, которая позволяла судить о степени просвещенности Абу Табаха и его хорошем мнении обо мне.

– Она девственница великой красоты, – продолжал он, – и совершенство её ума превосходит совершенство её внешности.

– Мои поздравления, – ответил я вежливо, – что у тебя есть сестра, столь желанная во всех отношениях.

Абу Табах склонил голову в характерном жесте вежливой учтивости.

– Аллах в самом деле благословил мой дом. – признал он, – и так как твой ум заполнен догадками касаемо определённой информацией, которая, как ты полагаешь, имеется у меня, я желаю, чтобы суть дела прояснилась для тебя.

Как мне следовало отвечать этому уникальному человеку, я не знал, но, пока он говорил, в мандару вошёл шейх, а за ним – девушка, полностью закутанная в белое. Медленной и грациозной походкой она приблизалась к дивану. На ней был белый йелек, столь туго обёрнутый вокруг тела, что полностью скрывал её платье, и белый тарбар, или головной платок, декорированный золотой вышивкой, почти что целиком скрывая её волосы, за исключением одной чёрной как смоль косы, в которую были вплетены маленькие золотые орнаменты и которая ниспадала с левой стороны её лба. Белый яшмак достигал до самых её ступней, которые были обуты в маленькие туфельки из красной кожи.   

Когда она приблизилась ко мне, я был восхищён, не столько деталями её белого убранства и прекрасными линиями её грациозной фигуры, которую полупрозрачное одеяние вряд ли было способно скрыть, но скорее её удивительными глазами газели, которые выглядели столь же сверхъестественно, как и у её брата, за исключением подводки кохлой, делающей их чуть больше и ещё сияющее.

Никакой вводной части не последовало; со скромно потупленными глазами девушка поприветствовала меня и заняла место на груде подушек перед маленьким кофейным столиком в конце дивана. Шейх, сидящий рядом со мной, и Абу Табах, что-то быстро писавший на узком отрезе бумаги тростниковым каламом, завершали нашу компанию. Шейх хлопнул в ладоши, тут же вошёл человек с медной жаровней, в которой тлел уголь, и, поместив её на пол, немедленно удалился. Диван был освещён лампадой, свисающей с потолка, и её свет, льющийся вниз на белую фигуру девушки, в то время как прочие фигуры и объекты оставались в сравнительной тени, создавал картину, которую я вряд ли способен забыть.       

В напряжённой тишине Абу Табах извлёк из коробки на стол некую резинистую субстанцию. Далее он окропил её над огнём жаровни, а девушка тем временем протянула маленькую ручку и круглое нежное плечо через стол; имам вновь окунул свой калам в тушь и изобразил на развёрнутой вверх ладони грубый квадрат, который он разделил на девять частей, написав в каждом меньшем квадрате арабскую букву. Наконец, в центр этого квадрат он уронил маленькую капельку туши, на которой, в ответ на быстро сказанные слова, его сестра зафиксировала пристальный взгляд.

Затем Абу Табах уронил в жаровню один за одним фрагменты исписанной им бумаги, на которой был, как я предположил, записан текст инвокации. Тут же, стоя между курящейся жаровней и девушкой, он начал произносить приглушённое бормотание. Мне стало понятно, что меня ожидает церемония дарб эль-мендел, а Абу Табах, несомненно, выступит в роли саххара, или адепта в искусстве, известном как эр-рухани**. За вычетом этого неразборчивого бормотания, никаких других звуков не нарушали тишину комнаты, пока неожиданно девушка не стала говорить на арабском сладким, но монотонным голосом.   

– Вновь я вижу кольцо, – произнесла она, – рука держит его передо мной. На кольце – зелёный скарабей, а на нём записано имя царя Египта… Кольцо пропало. Я больше не вижу его.

– Ищи его, – приказал Абу Табах низким голосом, и бросил ещё немного благовония на огонь. – Ты ищещь его?

– Да, – ответила барышня, теперь её начала бить сильная дрожь, – я в нижнем проходе, который столь круто уходит вниз, что я боюсь.

– Ничего не бойся, – сказал Абу Табах, – иди по проходу.

С поразительной точностью девушка описала проход и шахту, ведущую к камере царя в пирамиде Мейдума. Она описала расщелину в стене, где некогда было спрятано кольцо (если только Хасан эс-Сугра достоин доверия).

– Здесь свежая дыра в каменной кладке, – сказала она. – Картинка пропала, я стою в некоем тёмном месте и та же самая рука вновь держит кольцо передо мной.

– Это рука восточного человека, – спросил тогда Абу Табах, – или же европейца?

– Это рука европейца. Он исчез. Я вижу похорнную процессию, идущую из Рикки в пустыню.

– Следуй за кольцом, – направил сестру Абу Табах с причудливой, неотразимой ноткой в голосе.

Вновь он окропил духами жаровню, после чего мы услышали:

– Я вижу фараона на его троне, – продолжал монотонный голос, – на указательном пальце его левой руки надето кольцо с зелёным скарабеем. Перед ним стоит заключённый в цепях; женщина умоляет царя, но тот глух к ней. Он снимает кольцо с пальца и передаёт его стоящему перед его троном – человеку с очень злым лицом. Ах!…

Голос девушки оборвался низким воплем страха или ужаса. Но:

– Что ты видишь? – потребовал Абу Табах.

– Роковое кольцо фараона! – трепетно прошептал тихий голос. – Это роковое кольцо!

– Вернись из прошлого в настоящее. – приказал Абу Табах. – Где кольцо сейчас?

Он продолжил своё странное бормотание, пока девушка, которую всё жестоко трясло, вновь всмотрелась в озерцо туши. Внезапно она заговорила:

– Я вижу длинную череду мертвецов, – прошептала она, скорее напевая, чем говоря, – они всех рас Востока, и некоторые завёрнуты в мумийные бинты; бинты запечатаны роковым кольцом фараона. Они медленно проходят мимо, следуя по своему пути через пустыню из пирамиды Мейдума к узкому ущелью, где стоит палатка. Они идут, чтобы призвать кого-то, кто готов присоединиться к их компании…

Я полагаю, что всему виной удушающий аромат горящих благовоний, но на этом месте я осознал, что меня одолела дрёма и что немедленный выход на свежий воздух просто необходим. Тихо, стараясь не нарушить сеанс, я покинул мандару. Оставшаяся в помещении троица была столь поглощена причудливой церемонией, что мой уход остался незамеченным. Снаружи, в прохладе пальммовой рощи я вскоре восстановился. Я гадал, что было бы, если я обладал таким душевным складом, который позволял бы мне созерцать с беспристрастием вереницы мертвецов, разгуливающих в своих саванах.

V

– Истина ныне полностью проявила себя, – сказал Абу Табах, – откровение завершено.

Вновь я забрался на белого верблюда, и таинственный имам скакал рядом со мной на своём корабле пустыни, который был менее запоминающегося оттенка.

– Я тебя услышал, – ответствовал я.

– Бедный Ахмед Абдулла, – продолжал мой друг, – у которого не было много мудрости, знал, как знал и Хасан эс-Сугра, о спрятанном кольце, так как был одним из тех, кто сбежал из пирамиды, не желая больше входить туда. Тем не менее, ему шептала на ухо жадность, и он раскрыл секрет одному англичанину, по имени Бишоп, и тот нанял его для помощи в добыче кольца.

Наконец меня озарило… и вместе с этим пришло ужасное предчувствие.

– Мне кое-что ведомо об опасности, – сказал Абу Табах, – но не всё. Англичанина я предупредил, но он пренебрёг моим предупреждением. Уже и Ахмед Абдулла мёртв, посланный своим нанимателем к пирамиде; и тогда люди Рикки отправили за мной. Теперь, извсестными тебе методами, я узнал, что злые силы угрожают и твоей жизни тоже, но в какой форме, мне неведомо было на тот момент, за исключением того, что в связи с твоей смертью мне был явлен знак Сетха.

Я содрогнулся.

– То, что секретом пирамиды было кольцо фараона, я не знал до самого конца, но теперь мне открылось, что вещь силы – это смертоносное кольцо Снофру…

Громада пирамиды Мейдума замаячила над нами, пока он говорил, так как мы были уже близки к месту нашего назначения; и близость её вызвала во мне физическую дрожь. Не думаю, что чек в тысячу фунтов стерлингов склонил бы меня посетить это место вновь. Роковое кольцо Снофру обладало неуютными и сверхъестественными качествами. Насколько мне было известно, ни одного экземпляра подобного кольца (lettre de cachet*** указанного периода) не имелось ни в одной известной коллекции. Одно подобное изделие, датирующееся намного позже Снофру, с картушем Апепи II (одного из царей-гиксосов, или пастухов) было найдено в XIX-ом столетии; про него говорилось, что его носил Иосиф как эмблему власти, дарованной ему фараоном. Сэр Гастон Масперо и другие авторитеты признали в нём фальшивку и оно исчезло с поля зрения антикваров. Я так и не узнал, какая же фирма его изготовила.

В миле к западу от пирамиды мы нашли стоянку Тео Бишопа. Я подумал, что она пуста – пока не вошёл в маленькую палатку…

На деревянном ящике стояла масляная лампа; и в её лучах лицо человека, растянувшегося на складной кровати, выглядело жёлтым. Моё предчувствие оправдалось; Бишоп должен был войти в пирамиду менее чем за час передо мной; это его силуэт я видел тогда на фоне холма и неба, когда в первый раз забрался на склон. Его постигла та же участь, что и Ахмеда Абдуллу.

Он был мёртв как минимум два часа, и по определённым и отвратительным опухолям его желёз я понял, что он встретил свой конец от укуса египетской рогатой гадюки.

– Абу Табах! – возопил тогда я неестественно охрипшим голосом, – тайник в камере царя – это же гнездо гадюки!

– Ты говоришь мудро, Кернаби-паша; гадюка – это слуга джинна.

На третьем пальце распухшей правой руки Бишопа было надето кольцо с недоброй историей; и мистическое значение Знака Сетха стало очевидным. К обычному картушу фараона был добавлен символ бога разрушения, а именно:

Мы захоронили его в глубокой яме, накидав сверху на могилу груду камней, чтобы шакалы пустыни никогда не тревожили бы последнего владельца рокового кольца Снофру.

====================

Примечания

*природная минеральная вода из источников в Виши, Аверуан, Франция, содержащая бикарбонат натрия, другие соли щелочных металлов и т. д., используемые для лечения нарушений пищеварения, подагры и т. д. Воды аналогичного состава, как природного, так и искусственного. – прим. Пер.

**судя по описанию, Абу Табах использует средства индо-египетской магии на арабский манер: девственницу-ясновидящую, смолу стиракса или нечто подобное, тушь для леканомантии, магический квадрат Пифагора/Абрамелина, инвокации к Единому для правильной дивинации.

Сама наука о магических квадратах (аль-вакф, будух) и печатях (хатам) черпает свои знания из "ульм ул-хуруф", что означает науку букв.

Предполагается, что традиция будух (магических квадратов) предшествует Корану. Среди других атрибутов исламскому лушу приписывают следующие эффекты: что человек находит любовь; обеспечение себе помощника; предотвращение детских страхов; лечение головных болей, заболеваний желудка, лихорадки и эпилепсии; предотвращение краж, нападений бандитов и отравления; помогает найти потерянные объекты. Возможно, эти различные цели требовали записывать квадрат на определенной поверхности: части человеческого тела, например, лоб, ладони или ногти; используя конкретное вещество, такое как кровь, чтобы нарисовать квадрат и пройти физический ритуал или выполнить сопровождающий повтор.

Для подробностей см. http://hypernumber.blogspot.com/2015/01/b... – прим. Пер.

***с фр. "печать с литерой/иероглифом" – прим. Пер.

Charlotte Bryson Taylor / Шарлотта Брайсон Тэйлор

(1880-1936)

In the Dwellings of the Wilderness / В обителях запустения

(1904)

Перевод, честь по чести: Элиас Эрдлунг, не без помощи Джехути и Упуата, 2015 (C)

* * *

Перед вами первая проба пера мисс Шарлотты Брайсон Тэйлор, опубликованная в 1904 году Хенри Холтом и Компанией. Это классическая история об американских археологах в гипотетической восточной пустыне (Египет/Месопотамия), которые получают больше, чем могли рассчитывать, раскопав древнюю гробницу и взломав дверь с пометкой «Запретно» (не самая лучшая идея). Любопытная смесь антикварной истории о привидениях и викторианского романтического квеста. Тэйлор, очевидно, находилась под влиянием стокеровского «Алмаза Семизвездья» (1903), впрочем не факт, что и сам Брэм Стокер не находился под влиянием «Тэйи, Тени Нила» Малларда Хербертсона (1890), «Ирас, Мистерии» Тео Дуглас (1896), «Жука» Ричарда Марша (1897), «Фароса-Египтянина» Гая Бусби (1898), а также более ранних произведений на эту романтическую тему, вроде «Кольца Амасис, из документов немецкого физиолога» Э. Бульвер-Литтона (1863), «Азета-Египтянина» Элизы Линтон (1847), «Письма ожившей мумии» неизвестного автора (1832) или «Сфинкс, экстраваганза, высеченная в манере Калло» другого неизвестного автора (1821). На самом деле, это лишь верхушка айсберга, или вернее, обелиска, а истоки жанра восходят как минимум к XVII веку, когда Атанасиус Кирхер пытался дешифровать древнеегипетский язык. Основные фабулы поджанра археологического/антикварного/оккультного египетского вирда в целом сводятся к темам:

— реинкарнация древней души или аватаризация языческого нильского божества в современном мире,

— могущественное проклятие,

— зачарованный магический артефакт,

— странные происшествия при раскопках гробниц или при доставке экспонатов в музейные коллекции,

— путешествия во времени или в потусторонние измерения с помощью чтения магических папирусов, проведения ритуалов, воскурений специальных благовоний или просто случайным образом во время сна или экзальтации,

— вампиризм и, конечно же,

— случаи неожиданной магической/научной/спиритической реанимации мумий высших жрецов, принцесс и фараонов.

Представленная ниже повесть задействует не менее трёх мотивов из перечисленных.

«В Обителях Запустения» оказала соответствующее влияние на жанр "проклятия мумии" в целом, причём до такой степени, что многие последующие кино- и литературные постановки, направленные на достоверное изображение воскресшей мумии в египетской и/или европейской обстановке (и говоря в общем, любые фабулы в стиле "древнеегипетский мистический детектив/хоррор") были косвенным образом связаны с этой книгой. А написано было ещё очень много всего. Приведём лишь некоторые примеры: детективный роман «Око Осириса» Остина Фримэна (1911), новелла «Дугмар-Египтянин» Миссис Колсон (1927), романы Сакса Ромера «Выводок Царицы-Колдуньи» (1918) и «Зелёные Глаза Баст» (1920), его же сборник арабских приключений «Секретные Истории Египта» (1918), блестящие новеллы и повести Элджернона Блэквуда «Песок» (1904), «Огненная Немезида» (1908), «Крылья Хора» (1914), «Спуск в Египет» (1914), et cetera, а также целый цикл египетских ужасов Роберта Блоха и не менее внушительная подборка от Сибьюри Куинна и Фрэнка Бэлкнепа Лонга, публиковавшихся в «Weird Tales». Также стоит упомянуть четвёртую книгу приключений Джоркенса (1948), протагониста лорда Дансейни, где чуть ли не половина рассказов связана с Египтом, и квазиисторический опус «В Конце Ждёт Смерть…» Агаты Кристи (1944). Позже, в послевоенные 50-60-ые, египтологический хоррор начинает вырождаться, как всегда случается с чем-то достаточно избитым, и успешно ставится на поток киноконцернами вроде Hammer Horror и Universal.

Рассмотрим основные проблемы, возникшие при чтении данной повести молодой американской писательницы начала XX века Шарлотты Брайсон-Тэйлор.

В главных ролях трое персонажей археологического склада ума: Меррит («возлюбленный» с древнеегип.), Дин («справедливость» с араб.) и Холлуэй («пустая дорога» с англ.). Не удивительно, что юноша с самым незащищённым именем и огненным темпераментом («…гибкий и активный, с удивительно светлой шевелюрой, парой иронических голубых глаз, квадратной челюстью, лицом, густо окрашенным апоплексическим багрянцем…») получает солнечный удар и бесследно пропадает, а невредимым остаётся только глава экспедиции, сухой реалист-прагматик Меррит, одновременно «возлюбленный» и представляющий собой стихию Земли («…невысокий, жилистый и крепкий как дублёная кожа, сероволосый и остролицый…»). Дин же, имеющий смешанную огненно-земную натуру («…он был высок, широкогруд, подтянут, и было в нём что-то тяжеловесное <…> глаза у него были карие и спокойные, волосы — коричнево-красные, удивительно жёсткие и грубые…»), слепнет, страдает от навязчивых фобий, доходящих до помутнения рассудка, но по крайней мере, остаётся в живых.

Фигура начальника экспедиции, «англосакса чистой породы» Меррита, в одиночку усмиряющего бунт ста подчинённых ему феллахов только лишь силой своего характера, наводит на мысль о том, что каждый сколько-нибудь амбициозный и харизматичный лидер археологической группы имеет черты деспотического царя или царицы Древнего Востока. Либо здесь дело в метемпсихозисе, либо во влиянии древнеегипетской истории на умы, её изучающие.

Повествование разворачивается каскадом стремительных событий, не давая отдышаться и прийти в себя, и мы видим, как колоссальное тело Древнего Востока подминает под себя отдельные, хрупкие и самоуверенные крупицы западной культуры. Мы видим, как достойные джентльмены-археологи, рыцари научной мысли, последовательно расстаются со всеми своими представлениями, а их умы оказываются смяты и раздавлены под напором Неизвестного. Археологи находят себя в плену бредовых иллюзий, сражаясь с которыми, они превращаются в буквальном смысле в смятые бесформенные кучи.

«Была только смятая куча на земле, которая вскрикнула, когда Меррит коснулся её, и схватила его, вслепую шаря в отчаянии пальцами в поисках его горла.»

Действие происходит в архетипической Пустыне, где-то на Ближнем Востоке или в Северной Африке. Почему нельзя с точностью сказать, что это та или иная страна? Во-первых, нигде в тексте не упоминается название страны или хотя бы конкретной местности.

Во-вторых, при раскопках обнаруживаются письменные таблички (скорее всего, глиняные). Это может свидетельствовать о принадлежности данной археозоны к Междуречью, ведь, как известно, шумеры, аккадцы, вавилоняне и халдеи пользовались именно глиняными табличками для клинописи. Но в тексте нигде не упоминается про клинопись. Есть только таблички с «каббалистическими знаками». К тому же, древние египтяне, помимо знаменитого папируса, также пользовались глиняными табличками – это доказывают раскопки в отдалённых от русла Нила оазисах к западу от дельты, в тех местах люди не имели других письменных принадлежностей, кроме обожжённой глины, ведь папирус рос преимущественно вдоль великой реки. Другое опровержение теории о Междуречье заключается в том факте, что пресловутые «таблички» могли быть остраконами, или черепками от разбитой керамики, на которых обыкновенно тренировались в письме художники и писцы Нового Царства. Такие остраконы тысячами найдены в той же Дэйр эль-Медине, рабочем посёлке строителей фиванских гробниц, расположенном неподалёку от знаменитой Долины Царей. Третье опровержение: найденный в руинах города Ахетатона (резиденция знаменитого фараона-еретика Аменхотепа IV Эхнатона в Среднем Египте) телль-амарнский архив, состоящий из 382 табличек, написанных на аккадском, бывшим в то время международным языком, и представляющих деловую переписку между правительством Древнего Египта, его наместниками в Ханаане и Амурру, и царями Вавилонии, Хатти, Миттани и Ассирии. Архив был обнаружен местными жителями в 1886 году. Первое серьёзные раскопки в 1891-92 гг. произвёл английский археолог Уильям Флиндерс Питри, затем его дело в 1903 г. продолжил французский археолог, глава ИФАО в Каире Эмиль Шассина. Как мы знаем из мировой истории древнего мира, вскоре после смерти Эхнатона его резиденция была заброшена, разрушена и проклята фиванским институтом жрецов Амона-Ра. Сам фараон-еретик был лишён загробного существования, как и его жена Нефертити. Всё это может навести на мысль, что археологическая экспедиция под управлением Меррита работала на расчистке дворцовых руин Ахетатона, ибо это место было проклято самими египтянами задолго до пришествия белого человека. К тому же, в центре саспенса оказывается мумия погребённой заживо принцессы, склонная к исчезновениям и преследованиям возлюбленных. Архетип мумии как символа древнеегипетского мистицизма известен каждому дошкольнику. В Междуречье не было принято мумифицировать своих покойников. Ещё пруф – подробная фресочная биография принцессы, которую археологи прочитывают вроде комиксов на стенах замурованной комнаты. Древние египтяне были мастера по части рассказывания биографических историй в поминальных часовнях и гробницах, в отличие от жителей Междуречья. Отдельного внимания заслуживает оригинальная обложка первого издания «Обителей Запустения» — на ней красноречиво изображен популярный символ Древнего Египта Хор Бехдетский, в форме солнечного диска с распростёртыми крыльями и двумя змеями-уреями. Его изображения встречаются на порталах храмов чуть ли не по всему Египту. Легенда о нём высечена на стенах храма Хора в Эдфу, куда его культ был занесён ещё во времена Древнего Царства из второго нома под названием Бехдет, расположенного в Дельте. Цветовой символизм обложки также отсылает к Древнему Египту – светло-коричневая текстура имитирует лист папируса, название книги и имя автора выполнены золотыми буквами и заключены в картуш. Всё это должно навести вдумчивого читателя на позиционирование действия именно в Египте. Нигде в повести не упоминается конкретных месопотамских узнаваемых образов (статуи крылатых богов, изображения богов Бела, Мардука или Иштар), как нет здесь и древнеегипетской символики (крылатые солнечные диски, иероглифы, скарабеи, папирусы, анхи, саркофаги и т.д.). Мы встречаем только мумию принцессы и фрески в её погребальной камере. Из остальных археологических находок – только «тысячелетний» светильник, некие орнаменты, колонны, глиняные таблички и алтарь неизвестного божества. В общем, поле для догадок достаточно обширное. Такими достаточно скупыми средствами Шарлотте Брайсон-Тэйлор, тем не менее, весьма красочно удалось воспроизвести очарование древней великой цивилизации. Не имея чётких ориентиров, мы вправе представить себе как проклятый город Ахетатон, так и оазис Сива, древний шумерский Ур, сирийскую Пальмиру или один из городов Мероэ в Судане. Из всего этого мы можем заключить, что автор намеренно хотела создать некий собирательный образ Непознаваемого Востока, выражающийся в огромном древнем некрополисе посреди пустыни, при раскопках которого белый человек сталкивается со множеством странных и подчас жутких феноменов психического и физического свойства, будто бы приходит в действие некий скрытый механизм. «Восток – дело тонкое!» — восклицает всеми любимый персонаж советского фильма «Белое солнце пустыни». «Кэцэ!» — вторит ему другой любимый советским народом персонаж из «Кин-Дза-Дза».

Какие же феномены мы можем проследить по ходу повествования?

— Сюрреальные сны Дина про процессии коричневых существ (весьма напоминает иллюстрации к Книге Мёртвых);

— Горящий несколько тысячелетий светильник перед входом в запечатанную комнату;

— Находка Ибрагима касательно демонической сути замурованной принцессы;

— Неожиданный обвал в камере с мумией;

— Странный галлюциноз Дина наедине с мумией;

— Пропажа мумии и одного из работников;

— Видения и болезни среди других феллахинов, причём галлюцинации у всех примерно схожи и выражаются в потустороннем запахе жасмина, преображении пустынных дюн в благоухающий сад и появлении прекрасной женской фигуры;

— Сомнамбулическая мания Холлуэя, которую он объясняет солнечным ударом;

— Дальнейшие болезни и пропажи работников;

— Свечение по ночам найденного во дворце алтаря со следами жертвоприношений;

— Нервный срыв и пропажа Холлуэя;

— Бунт феллахинов в лагере вследствие пропажи людей и суеверных страхов;

— Странные видения в пустыне и последующая слепота Дина;

— Продолжение полубезумных видений ослепшего Дина;

— Псевдонахождение мумии одним из работников в курганах и дальнейший бессмысленный поиск её вместе с Мерритом; ощущение постороннего взгляда во время поисков;

— Безумная полуночная схватка Дина с невидимым противником на руинах дворца;

— Скользящая среди насыпей призрачная фигура, которую замечает даже реалист Меррит.

Такими вот колоритными сюжетными приманками автор насыщает свою достаточно короткую повесть (около 70 стр.), делая из неё добротную «ghost story».

<…> Тут есть всё необходимое, чтобы приготовить отменно леденящую ghost story; этот старый проклятый город; алтари неведомых богов, на которых приносились человеческие жертвы; эта мумифицированная принцесса, с её "дьявольской душой", и её самоцветами, и её биографией, изображённой прямо на стенах её же гробницы; а теперь ещё и исчезновения наших людей, одного за другим. <…>

Про вампиризм говорить здесь сложно, но можно, так как двойник (или жизненная энергия, как теперь принято в среде египтологов) ка проклятой принцессы явно высасывает силы из своих воздыхателей. Тут надо отдать должное древнеегипетскому погребальному мистицизму: ведь согласно их верованиям, тень усопшего, обитающая в каждой приличной гробнице, обычно — в мумии/статуе/ложных дверях, так же, как живой человек, требует для поддержания своего существования еды и питья. Соответственно, как должна была проголодаться проклятая демоническая Ка принцессы за три с полтиной тысячелетия, несложно вообразить. Исходя из данных теорий, описанных популярным образом хранителем древностей Британского музей Э. А. У. Баджем в его многочисленных трудах (в частности – «The Mummy» (1894)), нам думается, многие авторы «древнеегипетского мистического хоррора» рубежа XIX-XX вв. (в особенности же это прослеживается на позднейших публикациях мушкетёров пульп-фикшна вроде Weird Tales) пытались увязать воедино концепты вампиризма и мистического влияния неприкаянных древних мумий. Возможно, у юной Шарлотты это получилось не в пример лучше многих.        

Тема оккультного наследия Древнего Египта, а также Месопотамии, Аравии и Персии, в начале XX-го века была необыкновенно востребована в литературе беспокойного присутствия (а также в периодических розенкрейцерских изданиях вроде «Изиды» под редакцией И. К. Антошевского и А. В. Трояновского (1909-1916) и оккультно-философских исследованиях вроде «Священной Книги Тота» Владимира Шмакова (1916)), что возможно было связано как с археологическим энтузиазмом учёных-ориенталистов, так и с общим эзотерическим духом на рубеже эпох. Ничего утверждать здесь мы не берёмся, лучше просто приведите свои нервы в созерцательное состояние, заварите чайник «эрл грея» с бергамотом и корицей, настройтесь на волну дореволюционной атмосферы приключений и приступайте к чтению. Чувство нарастающего ужаса и навязчивой неоднозначности финала делают этот небольшой роман по-настоящему тревожным чтением.

============================

«Есть много на земле и в небесах чудес таких,

Мой друг Горацио,

Что и не мнились нам с тобой

В самых диковинных мечтах.»

Гамлет, I, V.

Моей матушке

«- А где наш Холлуэй?»

Сквозная цитата

---------------------------------------------------

Часть I

В Тёмной Бездне Ушедших Времен

* * *

ДИН вышел из своего шатра, закуривая не слишком чистую бриаровую трубку, и направился в сторону, где лежал на спине Меррит, заложив руки за голову и глядя в окрашенное закатом небо, раскинувшееся над пустыней.

По правую руку были раскопки, зияющие как грубые раны в монотонности бурого песка; огромные курганы вывороченной земли, монструозные и гротескные, глубокие ямы и пропасти с изломанными хребтами и насыпями. В величественном холме, прозванном арабами Курганом Забытого Города, возвышающимся и господствующим надо всем окружением, были прорублены широкие рвы, длинные и глубокие, уходящие внутрь скрытого центра этого исполина; с их помощью люди поднимались и спускались в ту область, что лежала ниже. По левую руку находился небольшой отряд рабочих, разбивших лагерь на одном из меньших по размеру нетронутых курганов — люди были сосредоточены на своём нехитром ужине из сушёных зёрен. Голубоватый дымок костра поднимался из-за выступающего бруствера земли, где Ибрагим, прораб, варил густой, ароматный кофе своей страны. Одиночество наступающей ночи уже повисло над лагерем, солнце почти скатилось за обод пустыни, и насыщенный цвет неба стал исчезать. Далеко на востоке, за пределами лагеря, из-за края света, Пятно тьмы мчалось быстрыми, бесшумными скачками.

Дин сел рядом с распростёртой фигурой Меррита. Он был высок, широкогруд, подтянут, и было в нём что-то тяжеловесное, из-за чего он казался старше своих лет. Глаза у него были карие и спокойные, волосы — коричнево-красные, удивительно жёсткие и грубые, вокруг рта угадывались слабые линии, говорящие о чувстве юмора. Меррит, невысокий, жилистый и крепкий как дублёная кожа, сероволосый и остролицый, убрал руку из-под головы, сдвинул шляпу, скрывавшую лицо и взглянул на Дина.

– Где Холлуэй? — спросил он.

– Он взял свой фотоаппарат сразу после полудня и сказал, что собирается сделать несколько снимков в той части Северного храма, что мы откопали. — ответил Дин. – Мне кажется, мы должны обнаружить там ещё больше табличек с надписями — притом отличной сохранности. Здешнее место более позднего периода по сравнению с подобными дворцами в других найденных нами городах.

Дин окинул взглядом раскопки с нескрываемым интересом, будто в стремлении постигнуть их древние тайны. Также он гадал, когда Холлуэй намеревается вернуться. Холлуэй был молод и обладал пылким воображением, и с ним можно было поговорить и о волшебной притягательности, которой эта могучая гробница обладает для любого, её созерцающего, и о былом величии древнего народа, некогда возвысившегося и исчезнувшего навеки, мысли о котором возникают в этом месте. Нельзя было также легко говорить об этих вещах с Мерритом, ведь последний был матёрым бизнес-воротилой, в высшей степени практичным и твёрдым, как камень, материалистом до кончиков ногтей, склонным путать проявления чувств с сентиментальностью и, следовательно, презирать их.

Солнце, наконец, опустилось за горизонт, и мир стремительно потемнел. Из лагеря рабочих донеслось завораживающее, слышное будто издалека, скорбное монотонное песнопение и, вместе с ним, мерный стук барабана. В интервалах, осёл испускал свой протяжный крик, похожий на пилу, с визгом распиливающую дерево. Вместе с приходом тьмы высыпали на чёрный небосвод звёзды, прекрасные и бессчётные. Ночной ветер, мягко шурша песком среди руин, обратил дневную жару в неожиданную прохладу. Земляные насыпи, чьи контуры растушевала темнота, казались огромными тенями, растаяв в таинственном мраке ночи. Смешиваясь с пением аборигенов и случайными выкриками ослов, слышалось раздражительное блеяние козлов, предназначенных стать хозяйской пищей. Вокруг выступающих земляных отвалов сиял приглушённый отсвет от костра прораба. Всю ночь напролёт — нескончаемое движение и звуки глотания.

– Эти дикари пашут, как волы, весь день и горланят, как лягушки-быки, всю ночь. — сказал Меррит неожиданно. Он тяжело поднялся на локте и крикнул Ибрагима. Вскоре тот, похожий на пятно в ночи, крадучись подошёл от своего огня.

– Почему твои люди так шумны этой ночью? — спросил Меррит.

– Ани молиться за кхароший удача, саар. — сказал Ибрагим, отвечая на арабский Меррита гордым английским, бегло, отвратительно и с характерным акцентом. – Этха умерший город не кхарашо будет, чтобы беспокоили зазря. Гасподь Великхий, Он праклясть его давным-давно; люди печалитца и боятца… эм… призракхов. Призракхов, даа. Отшень невежественный люди.

– О, вот в чём дело, не так ли? — Меррит, теряя интерес, сел обратно на землю. – Ну что ж, скажи им, что не следует бояться призраков. Последний из них умер от старости добрую тысячу лет тому назад.

– Ошшень кхарашо, саар! — ответствовал Ибрагим, посчитав что подобный ответ на английском будет наиболее корректен.

. Меррит и его компания были первыми американцами, которых тот повстречал, в противном случае он бы сказал: "Всё ф парядхе." Он вновь растворился в тенях; и, постепенно, пение стало смолкать, превращаясь в хныканье и нытьё, после чего совсем прекратилось.

– Как думаешь, доберёмся мы завтра до восточного крыла дворца? — спросил Дин.

Меррит с комфортом растянулся на тёплой земле и отбросил свою шляпу в сторону.

– Я полагаю, так оно и будет.

Его голос стал медлительнее, приглушённый в соответствии с ночной тишью.

– Дворец, где эти древние люди жили и умерли две тысячи лет назад. Интересно, как это место должно было выглядеть в те дни, в центре и сердце цивилизации, которая пульсировала столь же мощно, как и наша. Знаешь что, Дин, у меня возникает странное ощущение в корнях волос, стоит мне подойти к закрытой двери или открыть гробницу. "Задумайся над этим, старик. Усвой это раз и навсегда! Твоя нога — первая, что переступает этот порог, твоя рука — первая, что поднимает эту табличку, или вазу, или черепок, с тех пор как эти древние оставили их." Это то, что я говорю себе каждый раз. Они умерли, или были истреблены, и они оставили свои города после себя в забвении.

Голос Меррита становился всё медленнее, прерываемый долгими паузами между умозаключениями. Казалось, он уже больше не обращается к Дину вообще.

– Итак, дворы заполняются пылью и песком, сначала лишь тонким слоем, цвета всё ещё ярки и сочны, и стены вполне себе стоят, знаешь ли. Затем сорняки начинают пробиваться сквозь камень, и сады превращаются в джунгли, и слой пыли становится глубже. Стена за стеной обрушаются... здесь, в одиночестве, мёртвый город оставлен на произвол судьбы... Дикие звери облюбовывают залы под свои логова, и обезьяны лепечут в этом самом дворце, который мы увидим завтра, и рептилии спят на ступенях в лучах солнца... И ещё больше рушится стен, и пески наползают на них со всех сторон, и нет более голоса, что нарушит тишину, и нет звука, кроме падения камня. Затем, постепенно, лик планеты меняется, и земля, как океанские валы, вздымается, пока не скрывает под собой город, и вот только бесформенные курганы свидетельствуют о некогда присутствовавшей здесь жизни. И город мёртв и погребён, и ожидает нас, только нас троих, явившихся с другого конца земли, чтобы извлечь его на свет ещё раз.

Внезапно его голос прервался. В темноте не видно было лица собеседника. Дин сидел и слушал в молчании, невероятно удивлённый. Меррит-практик, Меррит-расчётливый, Меррит-насмехающийся-над-сентиментальностью, и вдруг восторгается подобным образом? Дин знал, что его друг относится к тому типу людей, сдержанных и самодостаточных, которые, когда они вообще говорят, идут на гораздо большую близость, чем пристало для обычной беседы, и обнажают своё глубокое, застенчивое сердце до самых его корней. Дин также знал, что когда подобное настроение закрепляется за таким человеком, это должно быть следствием чего-то удивительного и сакрального; обыкновенно это означает какой-либо кризис в жизни человека, внешний признак стресса, о котором никто, кроме него самого, и не может знать. И оттого, что каждый нерв Дина дрожал в ответ на посыл, содержащийся в словах Меррита, и оттого, что это могло быть сказано только в темноте между двумя людьми, ибо дневной свет безжалостно овеществляет и делает обычным и тривиальным подобные вещи, Дин медленно произнёс, обратясь взглядом на великие звёзды, искрящиеся над ними:

– Я не знал, что и ты тоже чувствовал нечто подобное.

Ответ Меррита оказался стремительным.

– Ты серьёзно? Можешь ли ты поставить себя на место той старой истлевшей жизни, когда находишь её искалеченную оболочку и благоговеешь перед ней? Можешь ли ты заново выстроить эти разрушенные стены и узреть, вместо насыпей и траншей, город с башнями, и рощами деревьев, и садами, изобилующий человеческой жизнью, сам прах которой развеялся? Это то, что я делаю, каждый раз. Это началось ещё дома, когда я был мальчишкой у себя в городе. Из меня хотели сделать инженера, но я сказал, что лучше буду раскапывать вещи, которые были выстроены другими людьми, чем проведу свою жизнь, строя вещи, которые будут раскопаны другими. Это своего рода одержимость, которая держит меня в своей хватке — и никогда не отпускает.

Дин сочувственно кивнул в темноте.

– Я знаю, что ты имеешь в виду. Но, всё-таки я понятия не имел, что ты можешь это чувствовать подобным образом.

Меррит рассмеялся.

– Я не знаю, что побуждает меня к откровениям этой ночью. – признался он. – Но я много думал об этом всём. Это будет большое дело, Дин. Отличное дело для всех нас, если мы с этим справимся.

– А мы можем не справиться? — удивился Дин.

Меррит сел и ощупал себя в поисках спичек.

– Я не знаю! – ответил он несколько неуверенно. – Не вижу никаких причин. Но, откровенно говоря, почему-то не могу представить себе нас самих, заканчивающих всё это. Я могу с уверенностью спланировать ход нашей работы до определённого момента, соответственно, если только не произойдут несчастные случаи или не вмешается Божья воля, всё будет идти так, как мною задумано. Но за пределами этой точки, у меня создаётся подозрение, что может произойти что-либо неожиданное. Конечно же, это полнейшая ерунда. Между прочим, Холлуэй ещё не пожаловал?

– Я предполагаю, что уже. — ответил Дин. – Его носильщик оставил эти мотки плёнки, которые так были нужны ему, вчера на солнцепёке, и они расплавились. Я ведь говорил, что из-за плёнки может возникнуть масса неудобств в таком климате.

– Я думаю, он это переживёт. — сказал непринуждённо Меррит. – Это его первая поездка, и он ещё зелен, но парень он толковый и, конечно же, знает, как получить отменные фотографии.

Оба замолчали, тонко осознавая новую симпатию, возникшую между ними. Каждый проник в оболочку другого, коснувшись скрытой пружины ощущения, объединяющего двоих; и без лишних слов между ними установилась молчаливая связь. Они курили тихо, в мире с собой, друг с другом, со всем человечеством.

Чёрная фигура выросла в ночи и подошла к ним, слабое свечение сигареты словно прокалывало дыру во мраке.

– Как там аппарат? — поинтересовался Дин. – Есть новые снимки за прошедший день?

– Да. — ответил Холлуэй. – Я обошёл окрестности. Место отличное. Хотя ужасно одинокое чувство появляется, когда смотришь в выкопанные нами ямы и думаешь, чтобы могли бы сказать те древние, если бы тоже могли видеть нас.

Дин и Меррит, невидимые, одновременно усмехнулись.

– Этот тупица засветил все мои плёнки — четыре дюжины рулонов. Я не планировал использовать их целиком, но мне претит мысль не воспользоваться ими вообще. Уверен, я верну их в прежнее состояние. Доброй всем ночи.

– Взаимно! — сказали они торжественным хором.

Холлуэй исчез. Вскоре Дин последовал за ним, и Меррит остался сидеть в ночи один, с потрёпанным погодой лицом и своими сотканными из сна фантазиями.

* * *

Часть II

Дверь, Что Была Запретной

* * *

ПЕРЕД рассветом мужчины позавтракали и, когда окончательно рассвело, чтобы можно было видеть инструменты, приступили к работам. Холлуэй, волоча свой штатив-треногу за собой, в сопровождении мальчика-носильщика с ящиком пластинок, переходил от места к месту, делая снимки. Это был жизнерадостный молодой человек, гибкий и активный, с удивительно светлой шевелюрой, парой иронических голубых глаз, квадратной челюстью, лицом, густо окрашенным апоплексическим багрянцем, и руками, покрытыми пятнами от химикалий.

Меррит с нахлобученным по самые глаза пробковым шлемом, без устали карабкался вверх и вниз по траншеям с комком мятых чертежей в руке. Он был во всех местах сразу: резкий, проницательный, практичный, дальновидный, командующий; его помощь и указания требовались повсюду. Настроение ночи улетучилось, как его и не бывало; и вновь главный археолог был тем, кем его знал мир. Работники роились вокруг курганов, как трудолюбивые муравьи. С одной стороны холма, состоящего из земли и мусора, цепочка арабов поднималась по крутым ступеням из стоптанной глины, ведущих вниз в траншеи; бесконечная, непрерывная вереница людей, несущих вёдра с грязью. С другой стороны, много ступеней ниже, такая же процессия спускалась уже с пустыми вёдрами. Снизу раздавался стук киркой и лопатой, перемежающийся гортанными выкриками бригадиров. Над всеми ними расстилалось чистое утреннее небо, пока ещё не нагретое до цвета расплавленной латуни; вокруг них — пустыня, обширная и беззвучная; под ними — фрагменты старого мира, чья история затерялась в сумраке прошлых веков.

Ибрагим проворно взобрался на верх самой глубокой траншеи, прорытой в кургане, заметил Дина, рисующего каббалистические знаки на коленке в своём дневнике, и поспешил к нему.

– Саар, – объявил он, раздувшись от важности и гордости за своё открытие, – парни мои находить стена неразрушенный, с дверь и надпись на ней. Гидэ гаспадин Маррит?"

– У стены храма, вместе с мистером Холлуэем, — ответствовал Дин. – Ступай позови их скорее.

Ибрагим ретировался, двигаясь величавой рысью, а Дин сунул блокнот в карман и бросился вниз по траншее, где рабочие, крикливо переговариваясь, собрались вокруг кучи обломков. Это была не первая находка экспедиции, но каждое свежее открытие всегда вызывает такую же волнительную дрожь по всему телу. Ибо нет ничего более захватывающего, чем стоять у порога давно умершего мира, на границе входа, зная, что следующий удар заступом, следующий шаг вперёд могут либо раскрыть утерянные секреты мёртвых, проливающие новый свет на серые туманы веков — либо же нет; могут или перелистнуть новую страницу в запечатанной Книге Ушедших Вещей, или же раскрыть пустую.

Даже ведёрщики столпились посмотреть, вытягивая шеи над плечами работников с кирками.

Траншея была приблизительно в сто пятьдесят футов (45 метров -прим.пер.) шириной и огорожена с обеих сторон возвышающимися земляными стенами. Исходя из фрагментов кирпичной мостовой и выстроенных в линию оснований сломанных колонн, утопленных глубоко в грунт, здесь находилась секция древнего дворца. В той части раскопа, где сгрудились мужчины, взгляду представал кусок стены около десяти футов (3 метра – прим.пер.) высотой с запечатанным дверным проёмом. Меррит, со сбившимся дыханием, принял на себя командование, сдерживая излишне пламенное нетерпение со стороны рабочих. Земля была тщательно расчищена, и находка предстала обнажённой.

– Похоже на гробницу, – предположил Холлуэй, оставив свою камеру и подойдя ближе. – Кирпичи, промазанные битумом, как всегда. Эй! Поосторожнее, парни! Аккуратней здесь с вашими инструментами!

Там надпись над дверью, которую я бы не советовал вам повреждать. Дин, используй свою мудрость для решения этого дела.

– Кто-нибудь один, очистите от грязи, — приказал Меррит, и полуголый рабочий запрыгнул на плечи товарища и соскоблил забившуюся землю. Дин мельком ухватил облик Меррита, и это резко напомнило ему проявление чувств прошлой ночью. Лицо Меррита было белым от волнения, хотя руки были тверды, а голос спокоен. Тогда Дин, мгновенно оживившись при виде вырезанных слов, сделал бережную копию в своей записной книжке и поспешно отошёл, дабы расшифровать надпись. Холлуэй установил свой треножник, нашёл фокус и сделал экспозицию стены и низкого, заложенного кирпичами портала с таинственными знаками на перекрытии. Он весь пылал от волнения, как и всегда в подобных случаях, и настойчиво просил, чтобы дверь была как можно скорее разбита.

– У нас в запасе несколько часов, пока не стало слишком жарко, чтобы работать. — заметил Меррит. Он сдвинул свой шлем назад и сверился с часами. – Во всяком случае, мы сейчас же начнём и будем продолжать до упора. Учитывая появление этого места и план уже раскопанных развалин, я должен сказать, что эта гробница, или что это там такое, расположена несколькими футами ниже уровня земли того времени. Готово уже, Дин?

Дин с трубкой в зубах прогуливался вокруг двери, сдвинув на затылок шляпу, и пристально изучал надпись. Затем он сравнил её с копией, которую сделал, и с несколькими прочими страницами своего блокнота. Время от времени он неразборчиво бормотал. Наконец он повернулся к остальным.

– Я думаю, это гробница, — с удовлетворением отметил он. – Если я не ошибаюсь, ввиду краткого времени, потраченного на расшифровку, надпись означает: «Всякий вошедший — сейчас или в будущем? — да, всё верно — да не разбудит спящей внутри души.»

– Должно быть, он очень хотел спать, кем бы он ни был, — легкомысленно сказал Холлуэй. – Можем мы уже приступать? Если старик всё ещё внутри, мне бы хотелось забрать его, пока не слишком стемнело.

Вскоре мускульная сила мужчин была пущена в ход, роем любопытных муравьёв облепили они края запертой двери, над которой было оставлено древнее послание с предостережением. Дин обнаружил для себя, что не в состоянии отвести от него глаз. Вместе с Холлуэем обсуждали они значение этой надписи под аккомпанемент лязга опускающихся кирок и лопат. Холлуэй колебался между соблазнительной идеей зарытых сокровищ, коих владелец пытался застраховаться при помощи театрального предупреждения, и увитой драгоценностями мумией царской особы, которой фотограф бы пополнил свою коллекцию. Дин надеялся, что там найдутся таблички для расшифровки.

Меррит не сказал ничего. Когда Холлуэй поинтересовался о его теориях на сей счёт, Меррит ответил коротко:

– Я более не жду ничего от этих стран. Не важно, что ты там себе воображаешь, нечто неожиданное может в любой момент перевернуть и опрокинуть тебя."

– Вы абсолютно правы насчёт этих стран! — поддержал беседу Холлуэй с внезапным энтузиазмом. – Они не следуют правилам и предписаниям нашего Отечества. В конце концов, я полагаю, что нет такой причины, почему бы странным вещам не происходить в странных землях. Вы не понимаете их — вы не можете понять их — но, клянусь тёткой! не поджидают ли они вас там, где вы вынуждены иногда жить! Есть что-то в этих восточных землях, что выходит за рамки понимания западного человека. Что-то в самом местном воздухе, и даже в людях. Я странствовал по разным местам Индии и Египта и всё такое, но знаю немногим больше того, с чего начинал, разве что менее поверхностно. Нечто, что всё время ускользает от тебя; что-то, к чему нельзя подобраться достаточно близко для изучения; ты знаешь, что оно рядом, но не можешь дать этому названия. Даже простейшие вещи кажутся необычными. Часами стоял я снаружи буддистского храма, просто слушая женщину, распевающую их молитву: "Аум Мани Пэдмэ Хум!",

Но его уже прекратили слушать, и Холлуэй, воодушевление которого никоим образом не омрачилось игнорированием его воспоминаний, пошёл и стал помогать рабочим копать, и распевать странные трудовые песнопения вместе с ними, с режущим слух гремучим хором заступов и лопат, и заражать мужчин своим собственным бьющим через край энтузиазмом, так что работа понеслась галопом.

Солнце поднялось выше, и жара стала нестерпимой. Некоторые мужчины выказали признаки изнеможения.

– Нам придётся отложить затею на время. — пробурчал Меррит с неохотой. – Уже десять часов. Дин, лучше держи шляпу на голове, если собираешься продолжать. Солнце достаточно жарит, чтобы ты заработал удар через десять минут.

Дин присел на обломок разбитой колонны и стал обмахивать своё раскрасневшееся лицо серой походной шляпой.

– У меня уже голова трещит, – признался он. – Эй, Ибрагим! Будь так добр, сходи в мою палатку и достань синий бутылёк из моей аптечки. Синий бутылёк, запомни; там он один-единственный. Нацеди полную ложку в стакан с водой и принеси сюда.

Ибрагим ушёл.

– Лучше тебе попробовать что-то посильнее, — предложил Меррит.

Дин возразил.

– Нет; тут ничто иное, как предвестие мигрени. Бром справится с этим быстрее любых прочих средств

Ибрагим вскоре вернулся с чашкой. Дин выпил свою дозу, надел шляпу и затерялся среди рабочих, дабы следить за ходом дела.

Когда был объявлен перерыв, значительная часть мусора оказалась расчищена, и некоторые более мелкие кирпичи, блокировавшие вход, были убраны. Каждый человек по очереди подходил и торжественно заглядывал в проём, выражая разочарование, когда ему не открывалось ничего, кроме черноты. Холлуэй создал небольшую сенсацию, заявив с обычной для него энергией, что будто бы увидел крохотную точку света внутри. Над ним здорово потешались, но он мужественно стоял на своём, хотя и признался, что это "выглядит странно" и не имеет объяснения.

Мужчины дружно поднялись из раскопов наверх, чтобы растянуться в тени курганов.

Холлуэй, будучи молодым и неукротимым энтузиастом, отдался проявлению своих плёнок взамен отдыха. Дин тщательным образом развернул над собой москитную сетку, чтобы избавить себя от мародёрствующих мух, и удалился вздремнуть с подветренной стороны ближайшего кургана. Меррит, с трубкой во рту, сидел там же, где они с Дином говорили вчера ночью, и смотрел вдаль поверх равнины угрюмыми, задумчивыми глазами.

Вместе с клонящимся к вечеру обжигающим днём грубая болтовня туземцев постепенно затухала. Они безмятежно спали, используя для отдыха всё то время, пока их укрывала тень. Когда солнце, шагая по медному небу, касалось их там, где они лежали, они просыпались, вставали, двигали свои тела в сторону другого прохладного укрытия и засыпали вновь. С ними перемещались и белые люди; Дин, наполовину спящий, осоловелый, спотыкающийся в своей москитной сетке. Там, куда он падал, там он тут же и засыпал, тяжёло дыша и беспокойно ворочаясь. В его снах шествовали бессчётные процессии коричневоногих существ, бесконечно следующих вверх и вниз, приходящих из ниоткуда, уходящих в никуда, и каждое из них, проходя мимо него, высыпало на него ведёрко с сухой коричневой землёй, так что его придавливало этим тяжким весом вниз, к земле, и выкрикивало ему в ухо: "Всякий вошедший, ныне или в будущем, да не потревожит покой души здесь спящей!" Каждый голос становился всё более громким и угрожающим, хотя он не мог сообразить, отчего коричневые существа должны ему чем-то угрожать; и когда он пытался сбежать, они вываливали на него ещё больше земли; так что, когда он уже был готов задохнуться насмерть, то проснулся, с трудом ловя воздух, и обнаружил на своём плече крепкую хватку рук Холлуэя, кричавшего ему: "Вставай, нигга дружище! Вставай же, говорю я тебе! Они прорубили проход, и мы собираемся вниз, пока ещё светло."

Дин тут же вскочил на ноги, всё ещё с мутной головой отбрасывая противомоскитную сетку; и вместе они помчались вниз к раскопу, где уже собралась толпа вокруг четырёхфутового прохода, зияющего чернотой.

Ближайшим ко входу был Меррит, его лицо было привычно бледно от волнения, а в руках зажата лопата. Он был словно детектив, нашедший ключ к разгадке запутанной тайны — или шахтёр, увидевший долгожданные признаки золота. Над его головой странное послание по-прежнему несло своё предостережение, как бы отражая сам Восток, охраняющий свои тайны, даже в смерти, от глаз всё-и-вся-исследующего Запада.

Для Меррита это никогда не было рутиной, но было разворачиванием страницы, на которой мёртвыми руками была записана история исчезнувшего мира. Через плечо он поманил к себе Дина и Холлуэя, пригнувшись, чтобы заглянуть в низкий проход. Какое-то время тому назад здесь была груда мусора и кирпичей, ныне путь был расчищен.

– Посмотрите туда! — воскликнул он. Его слова хлестнули как плеть. Его глаза были проницательны и серьёзны.

– Кто-либо из вас видит… свет?

Мгновенно они подтянулись ближе. Дин сказал:

– Вижу что? — и взглянул на Меррита в нерешительности. Холлуэй недоверчиво воскликнул:

– Свет!

Но затем Холлуэй, глядя внутрь, схватился за Дина, и пронзительно выдохнул:

– Это оно! Клянусь святым Георгием–Победоносцем,

– Отражение внешнего источника света на чём-то отполированном внутри. – предположил наугад Дин.

Меррит зажёг свой фонарь.

– У нас будет время, чтобы взглянуть, — сказал он достаточно спокойно. – Перед нами первоклассное состояние сохранности — это первая целостная и не забитая мусором камера, найденная нами. Пойдёмте, вы оба, только захватите ваши лампы.

Он пробрался через обломки и занёс ногу над камнем, образующим порог, направляя свет фонаря прямо перед собой. Дин и Холлуэй следовали за ним по пятам. Трое вошли внутрь гробницы. Земля и камень делали всё возможное, чтобы скрыть секрет, данный им на хранение, но человек одержал верх. Усыпальница отдавала своих мёртвых.

Перед ними был короткий проход, не достаточно высокий, чтобы выпрямиться в полный рост, который резко уходил вниз и дальше поворачивал вправо. Угол стены скрывал дальнейший обзор. При свете трёх ламп, рассеивающих окружающую темноту, можно было разглядеть, что стены и потолок были сложены из крупных каменных блоков, грубо обточенных молотком.

– Я думал, что мы обнаружим здесь сильное проседание. — донёсся сзади голос Холлуэя.

— Подумай о давлении сверху.

– Да, но это место с самого начала было глубоко под землёй. Промежуточный слой земли должен был помочь поддержать медленно растущую сверху массу. Кроме того, это занимает...

В эту секунду Дин, шёдший впереди, завернул за угол прохода и тут же возвратился обратно к ним, ловя ртом воздух и восклицая, чем и прервал речь Меррита на середине.

– Там что-то странное! — пробормотал он.

Поворот прохода вёл на уровень несколькими ярдами ниже. Тут вновь был заблокированный проход, аналогичный внешнему. На квадратном камне сбоку от этой двери стоял светильник из глины, из которого лилось не пламя, но бледное сияние, как от какого-то фосфоресцирующего материала внутри, тусклое и слабое, будто оно уже догорало. Это было, как если бы чья-то живая рука оставила лампу здесь незадолго до их прибытия, внутри этих запечатанных стен глубоко под землёй; маленькая частица жизни, в окружении всеобщей смерти, поразившая их мгновенным шоком скорее сверхъестественного, чем земного происхождения.

Меррит сказал, сбиваясь на шёпот:

— Господь Всемогущий! Только взгляните на это! — и замолчал, как тот, кто оказался пред лицом некой силы, которая поднялась внезапно из открытой могилы, чтобы насмехаться над людьми. Им противостояло нечто жуткое — разумное и наделённое личностью, как и они сами. Дин, с восхищением пристально глядя на светильник, произнёс:

– Он не мог гореть здесь все эти тысячелетия, с тех самых пор, как наружная дверь была запечатана — потому что это невозможно. Это абсурд. Тут должен быть какой-то дополнительный вход. Кто-то, должно быть, был здесь перед нами.

Они придвинулись друг к другу и смотрели на это явление с удивлением и благоговением. Предположения о причинах феномена заставили их умолкнуть, а неожиданность всего этого ввергла их в замешательство.

Холлуэй, вглядываясь в тени, отрывисто произнёс:

– Приглушите ваши фонари на минуту. Или затемните их так, чтобы свет не падал напрямую. Так! Ага!

Его голос сильно дрожал от нетерпения.

– Посмотрите на верх этой двери. Там надпись — видите? Прямо над ней — большими буквами — и лампа идеально точно установлена так, чтобы освещать их. Вот зачем она здесь — чтобы никто не мог войти в дверь, не увидев этих слов. И когда свет был ярче, они, должно быть, были читаемы как печать. Прочти их, Дин, быстрее.

Дин прочёл, припоминая слово, виденное им много раз до этого. Тут было только одно слово: "Запретное".

Но как только они двинулись вперёд, чтобы рассмотреть надпись, бледное свечение, сияющее неисчислимые годы в этом безмолвном месте, усилилось вдруг в волне воздуха, что всколыхнулась от их тел, горделиво воссияло на мгновение и тихо сошло в небытиё. Тотчас хватка смерти, ждущей тысячу лет в тени этой слабой искры жизни, тяжёло сомкнулась на этом месте. Меррит издал возглас горького разочарования.

– Должно быть, здесь покоится старый царь, — выдвинул гипотезу Холлуэй. – Попытка не пытка? Смотрите, эти камни и на одну пятую не такие тяжёлые, как те, что были наверху. Именем Георгия! Этот я могу и сам сдвинуть. Будет там темно или светло как днём – нам всё равно понадобятся фонари. Я позову Ибрагима.  

Ибрагим спустился, с двумя рабочими и инструментом. Проход был настолько узок, что позволял одновременно разойтись только двум рабочим, при этом они были стеснены в движениях и им не хватало воздуха для дыхания.

Но постепенно, сменяя друг друга, они устранили препятствие. Меррит, по новой приведя в порядок свою лампу, ступил вовнутрь.

Ожидающие услышали, как он споткнулся и крикнул:

– Идите сюда, парни. Захватите огни. Тут что-то есть.

Незамедлительно двое оказались за ним. Как только они зашли, Меррит резко выкрикнул:

– Осторожно! Не наступите на это! Оно лежит прямо за порогом.

Дин, входящий первым, направил свет вперёд и увидел некую вещь, прижатую вплотную к дверному проёму. Он осторожно перешагнул через неё и наклонился рядом с Меррита, чтобы рассмотреть её. Холлуэй, наполовину высунувшийся из-под низкого проёма, глядел на них; из-за его плеча вытягивалось смуглое лицо Ибрагима.

– Это, конечно же, мумия, — заключил Холлуэй, поднося свой фонарь поближе. – Но она не завёрнута в бинты и не в саркофаге. Естественно высушенная, надо полагать. Переверни её, Дин.

* * *

Часть III

Внутри Гробницы

* * *

ТЕПЕРЬ фонари засветились ровнее, так что гробница была освещена в должной мере. Помещение было низким, квадратным и очень маленьким; и вдоль всех стен тянулись ряды пиктограмм, более или менее сохранившихся, разглядеть детали которых как следует сейчас не представлялось возможным. Дин перевернул высохшее тело, сморщенное, коричневое, кожистое, которое когда-то жило, и двигалось, и дышало так же, как и они сами. Меррит произнёс:

– Это женщина. Судя по платью, я могу заключить, что она была высокого положения. – он присвистнул. – Поглядите на драгоценности!

Когда тело, застывшее в скрюченной позе, жёсткое, как доска, было повернуто лицом вверх, свет фонаря вспыхнул на гранях множества ювелирных украшений, заблистало золото, тёмным огнём заиграли неизвестные самоцветы. Вокруг иссохшей шеи вилась цепочка из тяжёлых золотых пластин; на сморщенных, длинных и костлявых руках, с похожими на когти пальцами, висели широкие браслеты, инкрустированные драгоценными камнями.

– Она удивительно хорошо сохранилась, – сказал Меррит. Он с глухим звуком щёлкнул пальцем по впалой грудине, которая некогда была смуглой, гладкой, упругой плотью, мягко пружинящей от прикосновения, после чего направил свет фонаря на лицо мумии. Волосы всё ещё сохранялись на черепе, длинные, полночно-чёрные, прямые и шелковистые – но стоило ему прикоснуться к ним, как они отделились от скальпа и остались у него в руке. Глаза отсутствовали, глазницы пустовали. Губы, сухие и жёсткие, были растянуты в ухмылке, обнажая два ряда прекрасных зубов.

– Что это ещё за новости! – неожиданно выругался Меррит. – Мне бы хотелось знать, что она тут делает. Кому могло взбрести в голову опечатать дверь подобным образом? Давайте-ка осмотримся.

Все принялись оглядываться вокруг, и на стенах обнаружился ключ к разгадке. Им оказалась рисованная история драмы, разыгравшейся и приведшей к ужасной развязке более двух тысячелетий тому назад, с одним из актёров, вернее, актрисой, костюмированной точно также, что и лежащая ныне у их ног находка.

– Полагаю, что всё началось отсюда, – заметил Холлуэй, стоя в углу рядом с дверью. – Там, где вы сейчас стоите , они заложили вход, и это должно было происходить ближе к концу действия. Начало – здесь, где я стою.

Они бродили вдоль стен, толкая друг друга из-за ограниченности пространства, держа фонари прямо над головой. Холлуэй, наделённый пламенным воображением, в какой-то момент хлопнул себя по колену и воскликнул:

– Я понял! По крайней мере, это соотносится со всеми теми деталями, что мы уже обнаружили. Она должна была быть царской крови — ибо на этом четвёртом рисунке она изображена с чернобородым мужчиной, у которого в руках символы царской власти, и по величине фигур эти двое практически идентичны. На первой сцене она занимается любовью с этим заморышем в белой юбке, который намного её меньше, что означает его простое происхождение. Он скромен и держит руки перед лицом. Я полагаю, это должно означать, что он не желает участвовать в игре. Три других парня, лежащих тут же на спинах, очевидно, её прежние горе-любовники, которые, благодаря ей, плохо кончили. У всех у них лица закрыты руками, видите? То же положение, что и у ведущего персонажа. Я полагаю, что наша героиня была особа весьма и весьма вспыльчивая, что можно заключить по следующим двум композициям. Клянусь честью, разве они не откровенны? На четвёртой сцене царь отчитывает её за поступки, и она поворачивается к нему спиной. На этой стене, она, очевидно, подвергается наказанию за свои грехи, и царь произносит приговор. И вот – на-те! глядите – они замуровывают её в этой самой гробнице, заживо. Вот её протаскивают вдоль всего наружного прохода, темница открыта и готова к использованию; а на этой, последней, сцене царь кладёт первый камень в фундамент глухой кладки. Вот и лампа, стоящая на каменном блоке, и слуга, что-то с ней делающий. – он глубоко вздохнул. – Но, во имя святого Георгия, зачем они запечатали её живьём? Почему не отравили или не отсекли ей голову, или что-нибудь в этом роде?

Но рассуждения Холлуэя были прерваны. Ибрагим, чьё глубочайшее любопытство преодолело даже его суеверный трепет от этого места, подошёл и встал рядом с археологами там, где свет падал на фреску с изображением принцессы, ожидающей своего приговора. Неожиданно он вскрикнул не то от удивления, не то в тревоге, и бросился ко входу. Холлуэй перехватил его на полпути, требуя объяснений.

– Саары, уходите срочно. Эта место слишкам проклятый. Эта женщинэ – та, какхих ви звать по-инглизи "дух адержима Дьявал". Глядите — видеть.

Он указал на нарисованные фигуры. Меррит наклонился вперёд, чтобы рассмотреть.

– Видите этат вещь, пахожий на модный арнамент на её груди? Не арнамент эта. Это мелкий дьявол. И это в каждой её картине. Пасматрите сами.

– Так вот оно что, – протянул Холлуэй, прохаживаясь взад-вперёд по гробнице. – Маленький дьявол. Разве это не мило?

Но Ибрагим снова взвыл.

– Это есть дьявал, который глядеть из её души. Это есть атчего её заживо запечатать они. Есле же она бы умерать так… – он провёл ребром ладони вдоль своей шеи, – или была бы убивать иначе как, дьявал выйти бы из неё и убегать. Замуруй её как здесь, и дьявал после того, как девица умерать и он из неё выхадить, не смог бы выбираться никуда наружу. Типерь же вы пазвалять злой дьявал улетать через дверь в стене. Уходим скорей!

Холлуэй покатился со смеху.

– Зоркий глаз, Ибрагим! Мы никогда не думали, что среди нас есть кто-то, обладающий таким богатым воображением. Но всё же, по моему мнению, сперва нам нужно здесь всё расчистить. Воздух здесь не слишком-то благоухающий. У Дина уже небось жабры зеленеют.

Среди рабочих, толпящихся в проходе, прошёл ропот, и Ибрагим нырнул за входной проём.

– Они гаварить, крыша ща обваливаца будет! – крикнул он на бегу, – заблокировать дверь! Бежимте, саары!

– Только горсть мусора свалилась сверху. – сказал Меррит, но Холлуэй, уже отступая, бросил через плечо:

– Вам бы лучше поторопиться обоим! Тут откуда-то сходит настоящая лавина.

Он перепрыгнул через порог узкой двери. Меррит, также спохватившись, уже перекинул одну ногу через проём, когда послышались грохочущие звуки оползня. Холлуэй, Ибрагим и двое рабочих в проходе крикнули хором, и Меррит преодолел препятствие в целости и сохранности. Тут же случился обвал, и на то место, где только что стоял Меррит, обрушилась груда рыхлой земли и грубо обработанных камней, полностью заблокировав вход и заключив Дина по ту сторону от них.

Успевшие выбраться археологи закричали вновь, ободряюще, что сейчас же примутся за работу и раскопают его; их голоса слышались ему невнятно, будто бы с большого расстояния. Сильный молодой голос Холлуэя, доходя до ушей Дина более явственно, чем от остальных, извещал, что они освободят его не далее, как в течение получаса, и что ему надо держаться философской точки зрения на происходящее и заняться любовью с принцессой, чтобы скоротать время.

Дин усмехнулся своей незадачливости, слушая стук кирок и лопат – громкие звуки по сравнению с царящей в гробнице тишиной. Затем он начал постепенно сознавать, как же здесь тихо. Тишина, которая не нарушалась бессчётное количество лет, похоже, предъявила свои права собственности обратно, ошеломляя его, подавляя своим присутствием. Его одинокий маленький фонарь храбро горел, но углы комнаты были объяты тенью; картины на стенах вырисовывались неясно и гротескно. А потом глаза Дина упали на ютившуюся на полу мумию, и его воображение совершило скачок к той странной сцене, которая имела здесь место в прошлом. Он думал о ней, принцессе, должно быть, молодой, непременно обворожительной, брошенной здесь, чтобы зачахнуть от голода и жажды, из-за наивной веры, что красивая и злобная её душа, заточенная внутри этих узких стен, никогда более не вырвется на свободу, чтобы сеять дальнейшую смуту среди сынов человеческих.

В течение некоторого времени он забавлялся такими фантазиями, сидя на полу, сложив руки на коленях, устремив взгляд на украшенную драгоценностями нелепость в углу. Совершенно неожиданно он почувствовал жару и замкнутость этого места, ощутил, как пот выступает на лбу и руках; осознал также определённую туманность в усыпальнице, сквозь которую свет от его фонаря лишь бледно мерцал в бессилии.

«Хорошо бы парни поспешили!» – пробормотал он негодующе. Он резко вскинул голову, новое выражение проявилось на его лице, а глаза заблестели от возбуждённого недоумения. "Что это, гром меня разбери? Мне кажется, или откуда-то веет духами, жасминовыми, ей-богу?!" Он встряхнулся. "Слишком неуловимо. Очередной солнечный припадок. Никто из парней не пользуется духами – и уж тем более местные…" Он замолчал, чтобы усмехнуться. "Во всяком случае, это место становится навязчиво тесным." В душной атмосфере подземелья он наконец прозрел, что ощущает любопытное головокружение – его внимание расплывалось, руки холодели. В приливе новых мыслей, он произнёс: «Постойте-ка! Ибрагим, тот ли бутылёк ты взял?»

Он всё более укреплялся в уверенности, что принял неправильное лекарство, и был полон раздражения на Ибрагима. Дин аргументировал с досадой, что это наверняка было не то средство, иначе бы он не чувствовал себя сейчас столь необыкновенно странно. Вновь его взгляд наткнулся на мумию. На этот раз он воззрился на неё, не отрывая глаз под нахмуренными бровями, и его челюсти немного разомкнулись.

Свет был тусклым, голова поплыла. То, что предстало его мутному зачарованному взору, было медленным, неопределённым изменением в тех останках, которые лежали перед ним, хотя отдельные стадии процесса нельзя было зафиксировать. Он увидел, как мёртвое лицо медленно поворачивается в его сторону – настолько медленно, что, как ни старался, Дин не мог заметить движения – а впалые щёки постепенно округляются, уже не покрытые более высушенным пергаментом, но бархатистой коричневой кожей; увидел полные алые губы, скрывавшие двойной ряд совершенных зубов; сморщенные руки уже казались плотными и изящными; волнистые изгибы и мягкие впадины бюста и горла, внезапная яркость неизвестных украшений; и схватился за голову руками.

"Господи! Я грежу наяву!" – пробормотал он. "Это солнце – конечно, что же ещё – всё дело в солнце!"

Но он чувствовал, как его плоть неодолимо притягивает к этому безымянному ужасу, что цепко захватил его, подобно кошмару дурного сновидения, про который знаешь, что он только снится, но не можешь от него пробудиться – когда до него дошло, что смутный аромат плавающих вокруг благовоний усилился, теперь уже вполне ясно ощутимый; тяжёлый, навязчивый дурман цветов жасмина, цепляющий и чувственный, он приносил вместе с тем внезапную боль от невыносимого стремления к хорошей жизни, которая была оставлена там, наверху.

"Я не могу понять!" – пробормотал он. И чуть позже, безотчётно, со смутным ощущением, что слышал эти слова раньше: "Вы видите вещи и знаете об их существовании, но не можете их объяснить."

В следующий момент он обнаружил себя ползущим на руках и коленях к свернувшейся на полу фигуре, которая, он знал это, глядела на него живыми глазами, заманивая его одуряющим запахом жасмина; и резко остановил себя с выражением ужаса на лице, считая вполне серьёзно, что сошёл с ума, и с дрожью думая, что могло бы произойти, если бы он невольно дотронулся бы до этого. Освещение было по-прежнему тусклым, и его глаза были полны тумана, так что он не мог ясно видеть; но Дин знал, что тело лежало неподвижно, глядя на него искоса томным взглядом, полным приглашения и искушения, а драгоценности на округлой шее и изгибах грудей подмигивали ему бликами света.

И тогда вся сила воли покинула его под воздействием тонкого, расслабляющего благоухания, что захватило его мозг и будоражило его; и внезапно наступила критическая точка его ментальной выносливости. Он бросился на землю и камни, заполняющие дверной проём, и стал разгребать их, бормоча бессвязные слова себе под нос, в слепом страхе от того, чему не было названия.

Затем в непосредственной близости раздался крик мужских голосов; воздух туннеля, чистый и прохладный, как небеса, после удушья могилы, затопил его лёгкие, будто струя холодной воды, чему он был бесконечно благодарен. Он выпрямился, бессмысленно улыбаясь, как только Меррит и Холлуэй подошли к нему, и упал в кучу щебня прямо посреди порога.

Они вынесли его с приличествующими выражениями сочувствия, а он бредил в беспамятстве о мёртвых существах, глядящих на него живыми глазами, о цветах жасмина, эссенция которых может затянуть человеческую душу в мучения проклятых, и о боли в его голове, и о солнце, и о синих бутыльках. И Ибрагим, дрожа от страха, поневоле признал, что в аптечке ему не удалось найти синюю бутыль, и он вынужден был принести вместо этого чашку чистой воды, – "Именем Владыки-Госпада, саар, ошень чистай!" – зная о наказании за экспериментирование с препаратами, чьих свойств он не знал. И гробница была оставлена распахнутой на произвол ночных ветров, с забытой горелкой Дина, всё ешё стоявшей на полу и бросающей тусклый свет на впалое лицо и высохшие руки лежавшей там принцессы, усыпанные насмешливыми самоцветами.

* * *

Часть IV

“Она Искусила Меня"

* * *

ЛАГЕРЬ располагался на ночь, слышались редкие порывы разговоров из палаток с перебранками возле котелков с мясным рагу или игрой в кости. Холлуэй, засунув руки в карманы и сигарету в зубы, решил после ужина прогуляться до места отдыха Дина и Меррита, где те сидели и курили как обычно. Дин выглядел рассеянно, вокруг его головы была повязана влажная ткань. Меррит, само спокойствие и задумчивость, предавался отдыху в сознании оставшегося позади хорошего рабочего дня. Это отличный способ достижения физического и психического комфорта к наступлению ночи, когда можно расслабить все свои пружины.

Холлуэй бросил небрежно:

– В какой ящик вы упаковали мумию для транспортировки?

– Мы ещё и не начинали, – ответствовал Меррит, постукивая чашечкой своей трубки о ботинок. – Сегодня на это не было времени, с учётом передряги с Дином и всего прочего. Она вполне себе спокойно пролежит до утра в гробнице. Эти affejis [название арабского племени – прим. пер.] не тронут её и за астрономический бакшиш, к тому же Ибрагим стоит на страже, следя, чтобы они не шатались вокруг.

– Ещё и не начинали? – переспросил Холлуэй. В его голосе появилась слабая интонация удивления. – Что ж, её нет в гробнице. Она исчезла.

Меррит выпрямился и пристально уставился на него.

– Как это понимать? – спросил он.

Холлуэй терпеливо ответил:

– Я подумал, что вы, должно быть, уже упаковали мумию, раз её нет в гробнице. Я был там не далее пятнадцати минут назад. И Ибрагима там не было – он ужинал с этим, как его, Хафизом, поваром. Держу пари, эти бедолаги спёрли её, чтобы завладеть драгоценностями.

Дин и Меррит пребывали в молчании. Одновременно они вскочили и направились к раскопу. Холлуэй двинулся вслед за ними не спеша, держа руки по-прежнему в карманах. На полпути он встретил обоих, идущих обратной дорогой. Оба разражались ругательствами.

– Итак? – поинтересовался Холлуэй. – Я оказался прав? Теперь дьявол должен расплатиться?

– Чертовски прав! – фыркнул Меррит. Он повысил голос, зовя Ибрагима. Трое уселись для торжественного трибунала, вне пределов слышимости лагеря. Пришёл Ибрагим, спокойный и невинный. Меррит спросил его на местном диалекте:

– Ибрагим, стоял ли ты на охране после того, как мы покинули гробницу?

Его интонации были чуть ли не елейными.

– О да-а, саар. – голос Ибрагима был не менее мягким. Кроме того, он делал упор на свой английский.

– Как же долго?

– Фплоть да самый ужин. Мой живот, он исхадить вопль по козий рагу и печенье. Саары, он реветь. Патаму я ухадить. Я гаварить сибе, заморю червячка и вернусь тут же. Не так долго не будет меня. Я уходить. Я быстра прихадить назад. Не больша чем минута не быть меня.

Меррит повернулся к Холлуэю.

– Был ли он у гробницы, когда ты заходил в неё?

– Нет, сэр! – с готовностью ответил Холлуэй.

– И долго ты был там?

– Около часа, насколько я могу судить.

– Возвратился ли он, когда ты покидал гробницу?

– Нет, сэр.

Серые глаза Меррита приковали оробевшего Ибрагима к месту.

– Пока ты, прямо нарушая мои распоряжения, отсутствовал на посту, мумия была похищена. Теперь твоя непосредственная задача – найти её. Ты понял меня, или мне ещё раз повторить на твоём наречии?

Он повторил свои слова на местном диалекте.

– В твоих интересах разыскать её. Ты должен опросить людей, осмотреть грунт на предмет захоронения, переворошить весь лагерь. Пока она не будет найдена, твоя заработная плата урезается. Также ты не получишь никакого бакшиша и никаких подарков по возвращении.

Ибрагим, готовый на всё, только бы не потерять награду, принял жалкий вид. Его горе было по-детски эмоциональным; он рыдал, он умолял о прощении.

– Я нахадить её, саар, быстрее, чем сам шайтан. Если эта сделать мои люди, я забирать у них её абратно без жаласти. Но не лишайте меня падарки, иначее я буду умирать от голод. Я бедняга из бедняг, ошень бедный – мне неабхадимы падарки, саары!

– О, оставь своё слюноотделение и приступай к работе! – прорычал Меррит и повернулся к нему спиной.

Ибрагим уполз обратно в лагерь с намерением перенести вину, коллективно и индивидуально, на каждого члена каждой бригады. Его продвижение по стоянке сопровождалось бурей гневных отрицаний, призывов к благим небесам для восстановления запятнанной репутации, яростных отказов в сопричастности.

Меррит коротко рассмеялся и откинулся на спину.

– Не кажется ли вам, что вся эта суматоха может – э-ээ – спугнуть вора и заставить его сделать ноги вместе с добычей? – предположил Холлуэй.

– Он не мог уйти достаточно далеко. – ответил Меррит мрачно, махнув рукой в сторону окружающей пустыни. – Если он уже сделал это, мы недосчитаемся кого-то из наших рабочих и настигнем беглеца в мгновение ока. Шумиха же может заставить его вернуть украденное, ведь ему станет ясно, что пропажа уже обнаружена.

Однако ни на следующий, ни через день, мумия принцессы не была возвращена. Работы продолжались, старательно и с переменным успехом. Новые траншеи углублялись внутрь кургана. Была обнаружена корзина, до верху набитая табличками, изготовленными из глины отменного качества, многие из которых были в идеальном состоянии сохранности; также были извлечены терракотовые вазы, медные инструменты, некоторые из них подверглись сильной коррозии, алтарь божества, чьё имя было стёрто, со следами жертвоприношений. Дворцовая площадь, широкая и открытая, была полностью расчищена вместе с фрагментами кирпичной мостовой и остатками прилегающих помещений. Основываясь на этих архитектурных данных, Дин нарисовал тщательные планы, отметив приблизительные размеры, среднюю высоту кладки и толщину стен, системы дренажа и вентиляции. С недвижимых надписей были сняты слепки, пол был кропотливо обследован, постройки – сфотографированы и описаны. Всё это было подготовкой к проведению раскопок на нижнем уровне, где должны были храниться, по мнению Меррита, реликвии непревзойдённой научной ценности. Но последующие дни выдались бесплодными, что повергло Меррита в уныние, в том числе, из-за пропажи принцессы. Когда всё шло хорошо, он забывал о ней, радуясь свежим находкам; когда что-то шло не так, он возвращался к потере и безутешно о ней горевал.

– Я собирался преподнести эту принцессу Национальному музею Вашингтона, – горько сетовал он, – а теперь, благодаря ненасытной жадности какого-то дурака-аборигена, она утеряна. – Что такого, если ты пару раз обойдёшься без обеда, когда знаешь, что у тебя есть подобная вещь?

Но дурак-абориген всё ещё находился в центре сцены, и намеревался совершить ещё множество подобного. Дин поймал его однажды вечером за попыткой кражи воска, которым тот хотел залатать отвратительную рану, на манер пустынной хирургии, и сам перевязал ему её надлежащим образом. Так что Ибрагим, чувствуя себя жалким, ненужным изгоем со дня своего позора, выказал известную благодарность, и, как всегда, на своём ужасном английском сообщил Дину, что прошлой ночью обнаружилось исчезновение одного из рабочих, не вернувшегося вместе со всеми на закате, и что ещё один человек, последний раз виденный им в лагере, был очень болен.

Всё это Дин покорно передал Мерриту, на что последний сонно проворчал и сказал:

– Рабочий ущёл спать за один из курганов. Он вернётся к завтраку, нечего переживать.

Но тот не вернулся к завтраку, а больному становилось всё хуже, и он пожелал умереть. На вопросы любопытных товарищей о причине своей хвори он ответил, что не желает вдаваться в подробности и не хочет даже говорить об этом; так что его приятели одарили беднягу скупым сочувствием и удалились. Той же ночью Дину снился сон, что он вновь оказался заключённым в гробнице, а живые глаза на мёртвом лице пристально наблюдали за ним, пока он сражался за глоток воздуха и свою жизнь с завалом. Только на этот раз лицо не было столь уж мертво – кожа был смуглого оттенка и плавно обтекала кости черепа, но на самом лице застыло выражение похоти, смешанной с жестокостью и злобным триумфом. Он проснулся, взмокший от пота, с ощущением удушья, таким же, какое он испытал в тот незабываемый день в духоте подземной темницы. Впервые он был поражён чувством надвигающегося зла; хотя, когда он проснулся во второй раз, эмоция полностью улетучилась в лучах бравого утреннего света.

Этим же днём среди местных феллахов наметилась определённая тревожность. Ближе к вечеру группа делегатов посетила Меррита и изложила свои проблемы весьма пространным образом. Они сделали Ибрагима своим переводчиком. Он упивался шансом показать уровень своего владения английским, и выложился по полной.

– Саар Маррит не долшен забивать, шо на эта город лежит проклятье, в ошень давнее время проклят он Хоспадом-Богом. Тут могут быть плохой дела, ошень плохие, что нам видеть ясно. Эта не есть хорошо, откапывать то, что есть проклято. Тот алтар, каторый мы нашли, настолько ненавистен Хоспаду-Богу, что люди говорить, он светится вся ночь. Чудеснасти здесь пафсюду – визде, всюду вакруг. Мы ещо нигде в наша земля не видеть столька разных чудес сразу. Людям не нравица место эта. Хафиз, повар наш, видеть вещь вчера ночью. Она делать его ошень бальной.

Он вытащил вперёд Хафиза за край его короткого и грязного хлопкового одеяния. Хафиз явно был не расположен к даче показаний, но, обнаружив себя в центре внимания и поняв, что ему так просто не отделаться, развёл руками и быстро сказал на родном языке:

– О, господа, это было нечто, что пришло из курганов ночью, раскачиваясь, как раскачиваются летом колосья, очень лёгкое, предлагая людям следовать за ним. Тарфа, тот, кто ушёл и не вернулся, видел это и говорил, что это – дух алтаря, который мы осквернили. Пустыня поглотила его, ибо прошло уже три дня с тех пор, как он ушёл туда.

После этого признания Хафиз призвал Аллаха в свидетели – ведь он был правоверный мусульманин – что у него и в мыслях не было вмешиваться в дела невидимых сущностей, что он был вынужден подчиняться приказам и что он – цветок в руках Аллаха.

– Я никак в толк не возьму, что это напало на этих скотов. – раздражённо сказал Холлуэй.

– Они просто разнервничались. – заверил его Меррит. – Похоже на то, что это место всегда имело плохую репутацию, начиная с древнейших времён. Люди суеверны и не представляют, с чем им приходится иметь дело. Я думаю, что Тарфа замешан в пропаже мумии и выдумал, прежде чем уйти, всю эту историю о светящемся алтаре, чтобы сбить нас со следа. Да, он несомненно вор. Но он не такой болван, чтобы решить двигаться на север без воды и провизии, а наш повар сказал, что тот ничего не прихватил с собой из съестных припасов. Так что единственный возможный маршрут его бегства – южное направление. Поэтому, когда будем возвращаться тем путём, мы наверняка обнаружим его – или то, что от него останется – вместе с принцессой.

– А горы? Что, если он доберётся до них? – вклинился Дин.

Меррит усмехнулся при мысли об этом.

– С чего бы ему туда направляться? Его главное желание, по моему мнению, заключается в том, чтобы добраться до караванных путей, где он мог бы найти помощь. Он выбросит мумию где-нибудь в пустыне, а себе прикарманит её украшения. Достигнув скал, он может также пойти на север и тем закончить своё существование. Никаких караванов не наблюдается на расстоянии пятидесяти миль

Следующий день принёс с собой новый шквал возмущения. Один из землекопов пожаловал к Мерриту и рассказал ему, чуть ли не в истерике, что он, Мусса, видел человека, скользящего по курганным грядам, следуя за нечто, что всё время было впереди него; и этим человеком был Хафиз, повар, который был тогда с Тарфой, а затем пожелал умереть. И Мусса, содрогаясь, описал появление того существа, насколько он смог его разглядеть.

– Господин мой, уже близилась ночь, а я и Хафиз взяли еду, отошли в тень того кургана и стали трапезничать.

Он махнул рукой в сторону отдалённого холма вывороченной земли и мусора по левую сторону.

– И как только солнце скрылось за горизонтом, в момент перед самым приходом ночи, будто повеяло дыханием из райских садов блаженных душ, медленно и мягко, как шёпот женских голосов, и появилось Оно, крадучись вдоль кургана, и посмотрело на Хафиза, и поманило его. И пустыня больше не была пустыней, а стала будто сад, наполненный ароматом роз и пением бюльбюлей

Меррит резко повернулся к Ибрагиму, стоявшему у него за спиной.

– Разве я не предупреждал тебя, чтобы ты не таскал с собой алкоголь в лагерь? Ей-богу! Ещё немного, и они начнут видеть священных питонов и прыгающих ящериц!

– Я не давать им алкохоль, саар. – прервал его Ибрагим. – Ни капля уиски в лагерь. Солнце ударило их здесь. – он выразительно постучал себя по лбу. Меррит недоверчиво усмехнулся в отвращении.

В эту ночь трое сидели допоздна в непривычной тишине, наблюдая за пустыней и пульсирующими звёздами. Холлуэй был первым, кто нарушил долгую паузу.

– Эти люди не дети, чтобы пугаться теней. Я думаю, этот феномен следует проанализировать. Когда вы начинаете думать с их точки зрения, то это место действительно кажется весьма странным. Тут есть всё необходимое, чтобы приготовить отменно леденящую историю с привидениями: этот старый проклятый город; алтари неведомых богов, на которых приносились человеческие жертвы; эта мумифицированная принцесса, с её "дьявольской душой", и её украшениями, и её биографией, изображённой прямо на стенах её же гробницы; а теперь ещё и исчезновения наших людей, одного за другим. Ну, во всяком случае, я рад, что вы, парни, здесь со мной. Если бы я был один, во имя святого Георгия, то не удивился бы, обнаружив, что принимаю за чистую монету все россказни Ибрагима. Я закончил бы тем, что у меня окончательно сдали бы нервы, и я бы сбежал отсюда.

Дин улыбнулся парню сквозь облако табачного дыма, а Меррит сказал с сухой симпатией, которую лишь Холлуэй, с его беззаботностью, энтузиазмом и противоречивым воображением, более смелым, чем даже у самого Меррита, мог выжать из него:

– О да! Я уже успел насмотреться на твои прежние попытки спастись бегством, ты, юный сорвиголова. Они забывают обо всём этом через пару дней. Для них это попросту является долгом перед отчизной, чтобы ни один европеец не провёл свой отпуск без каких-нибудь сенсационных происшествий.

Холлуэй многозначительно вздохнул.

– Ладно, вы меня раскусили! – сказал он с откровенностью. – Я умываю руки. Эта страна выше моих философских способностей. В душе мне кажется, если я пробуду здесь ещё какое-то время, то стану верить всему, что бы вы ни рассказывали мне о ней.

* * *

Часть V

Прикосновение Солнца

* * *

НА следующий день Ибрагим сообщил, что исчез Мусса. Ибрагим был на взводе и не скрывал этого. По его словам, люди стали беспокойными; он сам будет безмерно счастлив, когда труды в этом месте завершатся. Это место нечестиво. Кроме того, он заявил, что видел Муссу прошлой ночью, и что Мусса вёл себя странно, рассуждая о садах роз и экзотических ароматах, которым никто не знал названия; и ещё Мусса сказал, что если он вновь увидит Женщину, то последует за ней. Следовательно, Мусса несомненно помешался, что следовало из чрезмерно торжественной речи Ибрагима, ибо Господу Богу ведомо, что вокруг лагеря нет ни единой женщины, и никакой парфюм не способен перебить вонь здешнего скотного загона. О да – Мусса спятил, окончательно и бесповоротно, тут не могло быть никакого иного толкования. Чтобы как следует убедиться в речах Ибрагима, Меррит приказал обыскать лагерь на предмет спрятанного алкоголя, но не нашёл ничего. Люди смотрели на разбирательство в тишине. Этой ночью не было пения; рабочие сгрудились потеснее и спали группами по три-четыре человека.

Несколько часов спустя Дин на пути к своей палатке споткнулся об Холлуэя, который растянулся на земле, оперевшись подбородком на руки.

– Смотри! – мягко сказал Холлуэй, не делая попытки передвинуться куда-либо. – Я говорю, посмотри на эту восходящую луну.

Его голос уже не звучал с привычным энтузиазмом и казался усталым. Дин, соображая, что парень тоскует по дому и, возможно, ему требуется некоторая поддержка, принял подразумеваемое приглашение и присел рядом. Луна, поднимаясь над величественным Курганом Забытого Города, переменила окрас небосвода на насыщенный тёмно-синий оттенок; землю же обратила в дремлющее море седого света, окутанное бесконечным одиночеством и спокойствием.

– Это превосходно, – согласился Дин с вялым интересом. Внезапно до него дошло, что восход луны, как правило, способствующий поэтическим вдохновениям Холлуэя, этой ночью никак того не затрагивал. Он, обыкновенно переполненный энергией и эмоциями, казался сейчас необычно рассеянным и вялым. Дин размышлял, не перегрелся ли юноша невзначай на солнцепёке, когда Холлуэй вдруг заговорил с определённой долей неуверенности и робости, кардинальным образом повлиявшей на отношение к нему Дина – Холлуэй показался ему чуть ли не испуганным мальчиком.

– Знаешь, Дин, я тут задался вопросом, есть ли в нелепых россказнях наших землекопов хоть какая-то крупица истины, в конце концов? Я не имею в виду всю эту околесицу о женщине, но… этой ночью я сам что-то видел.

– Где? – спросил Дин с равной серьёзностью.

Темнота скрыла улыбку дружеской терпимости на его лице.

– Внизу, среди гробниц.

Голос Холлуэя был торжественен.

– Может быть, козёл вырвался на свободу, – предположил с надеждой Дин.

– О, ты можешь насмехаться, если желаешь! – сказал Холлуэй неожиданно резко. – Естественно, сейчас ты скажешь, что это был один из наших рабочих. Может, оно и так, но клянусь честью, это было что-то другое. С чего бы им шляться где-то здесь в такое время, когда никто из них не смеет приблизиться к проклятому месту после наступления темноты из-за опасения за сохранность собственной бессмертной души?

– Почему ты там был? – спросил Дин.

Услышав ответ Холлуэя, низкий и со странным присвистом, как от одышки, Дин выпрямился в темноте, пытаясь увидеть лицо друга.

– Не могу объяснить. Я… я сущий дурак, но ничто не может заставить меня держаться от этого места на расстоянии. Говорю тебе, Дин, я был там каждую ночь за последние четыре дня, и я боюсь его до смерти.

– В таком случае, ради всего святого, зачем же ты туда ходишь? – изумлённо выдал Дин.

– Говорю же, я не могу ничего с собой поделать! – ответил Холлуэй нетерпеливо. – Прежде, чем до меня доходит, я уже там. Я спрашиваю, Дин, когда люди получают солнечный удар, не наделяет ли это их способностью видеть… скажем так, то, чего нет, понимаешь меня?

– Я не знаю, – произнёс медленно Дин и остановился, вспомнив картину, бывшую теперь всегда у него перед мысленным взором, картину тускло освещённой гробницы, усыпанной драгоценностями мумии с пылающими глазами, скорчившейся на полу, себя самого, наполовину лишённого чувств, с головокружением от ужасного солнечного удара, разгребающего голыми руками наваленную землю в агонии идиотического страха.

– Да, это так. – решительно сказал он.

Холлуэй глубоко вздохнул с облегчением.

– Спасибо небесам за это! Если бы не это оправдание, я бы решил, что с меня достаточно впечатлений… Что за весёлая ночь! Она похожа на те ночи, что бывают у нас на родине поздней весной.

Он непринуждённо потянулся, разминая затёкшие мускулы, глядя вверх на ядовитую луну. Дин, видя, что речь юного фотографа была насыщена своеобразным смутным беспокойством, которое, очевидно, угнетало Холлуэя, позволил себе покорно внимать молодому человеку, не обращая особого внимания на содержание его праздной болтовни.

– Там, позади старого дома, есть холм. – продолжал мальчишеский голос. – Луна выплывает из-за него точно так же, как из-за Кургана Древнего Города каждую ночь. И там есть большое старое яблоневое дерево, а прямо под ним раскинулся сад, где растут фиалки. Я, кажется, вдыхал их аромат целый день – будто бы в любой момент мог посмотреть вниз и ожидать увидеть их, растущими в тепле и сырости. Однако забавно, как человек может заставить себя поверить, что он обоняет цветочные ароматы, тогда как на добрую тысячу миль вокруг нет никаких цветов, и как простое воспоминание запаха возвращает его к вещам, считавшимися забытыми давным-давно. Я не имею понятия, как мне удаётся всё это ощущать, но это производит любопытный эффект на меня; я скучаю по своему маленькому щенку бультерьера, хотя никогда бы не подумал, что захочу что-либо ещё раз в этом усталом мире. Я бы отдал половину себя, чтобы он оказался сейчас рядом со мной, с головой на моих коленях; и я даже не знаю почему, ведь фиалки как-то слабо соотносятся с бультерьерами.

Дин вышел из своей задумчивости, осознавая лишь сам факт того, что Холлуэй продолжает связывать слова.

– О чём это ты? – переспросил он.

– Я просто рассказываю о своей собаке, Кено. – произнёс печально Холлуэй. – Эта луна заставила меня думать о старом садике позади дома, и о фиалках, растущих там – клянусь, я могу практически ощутить их запах прямо сейчас – и одно, и другое возвращают меня к мыслям о моём щенке. Он чуть ли не единственное живое существо, которое занимает мои мысли последнее время. Иди уже спать – не бери в голову. Интересно всё-таки, не является ли это одной из фаз этой чёртовой солнечной болезни. Если это так, то у меня все симптомы.

– Что значит "одна из фаз"? – сонно переспросил Дин, в то время как Холлуэй замолк, видимо, собираясь с ответом.

– Э… ну, то есть, ароматы, которых не существует и всё тому подобное – что, в чём дело?

Дин сел, положил руку на плечо Холлуэя и потряс его по-дружески.

– Ты тоже чувствовал это? – спросил он. – Слушай сюда, Боб, ты тоже это чувствовал?

– Да, я тоже, в каком-то смысле. – признался Холлуэй. – Я не думал, что в этом есть что-либо заслуживающее твоего внимания. Это ведь часть стандартной программы, не так ли?.. головная боль, невралгия в задней части шеи, раскалённые полосы железа перед глазами, появление разного рода запахов и образов. Это… это же симптомы? Это должно быть так… что ещё, разрази меня гром, это может быть? Я и не догадывался, насколько много значения этому придаю; это не неприятно, в некотором смысле, даже, но… ох! я не знаю! Это делает меня столь чертовски ностальгическим!

Он остановился на полуслове и тревожно двинулся в темноту.

– Я несу бред, – сказал он твёрдо. – Полагаю, это тоже симптом. Что ж, буду надеяться, что вернусь в нормальное состояние.

Он окинул взглядом собственную палатку, стоящую в отдалении и белёсую в лунном свете.

– Лучше возьми себя в руки и постарайся избавиться от этих симптомов. – добродушно посоветовал ему Дин. – Солнце – не такая штука, к которой можно относиться с легкомыслием в подобных местах, знаешь ли.

Как только Холлуэй медленно направился прочь, Дин стал за ним наблюдать, прищурив глаза. Затем он ушёл в свою палатку и зажёг лампу. Используя свой кожаный чемодан как письменный стол, он набросал некоторое количество записей, наведя попутно порядок в своём дневнике и книгах учёта; в то время, как за пределами его временного жилища ночь всё более сгущалась, а лагерь погружался в дремоту.

Позже он отложил бумаги и стал готовиться ко сну. Только он уже хотел протянуть руку, чтобы погасить лампу, как вдруг остановился, склонил голову и прислушался. По другую сторону стены, непосредственно около брезента, раздался тихий звук, будто бы некое крупное тело прошуршало вдоль неё. Дин снял свои ботинки и бесшумно прокрался к двери. Он выглянул в зазор на залитый лунным светом пейзаж, тут же резко отпрянув назад с быстрым вдохом.

"Господи!" – пробормотал он. – "Этот парень… бродит тут в одном одеяле вместо того, чтобы прилично спать у себя в палатке… Он что, вконец сошёл с ума?"

Дин мгновенно принял решение. Надел обратно обувь, одёрнув себя, однако, при мысли, что создаёт много шума, и прислушался вновь – затем позвал как можно более естественным голосом:

– Эй, Холлуэй! Не спится нынче? Заходи.

И усмехнулся, уловив конфузливое движение по другую сторону тента, после чего послышались шаги.

– Заходи уже, – сердечно пригласил он, – только опусти дверь за собой. – и склонился над своим журналом. Холлуэй вошёл, и Дин поднял на него испытующий взгляд.

– Уверен, что я не помешаю? – спросил Холлуэй; и интонация его голоса заставила Дина присмотреться к нему получше.

– Вовсе нет. – ответил он. – Дело в том, что я действительно рад, что ты пришёл. Я услышал, э… как ты бродишь неподалёку, и подумал, что недурно было бы тебя пригласить в гости. Ты случаем не помнишь, в какой ящик мы упаковали слепки с библиотечных надписей?

– Я… не могу поверить, что я это делаю, – сказал Холлуэй. Он упал на складную табуретку. – Дин, можешь мне дать что-нибудь, чтобы я мог уснуть? Я… я как-то нехорошо себя чувствую всю ночь. Это солнце – всё дело, конечно, в солнце.

Дин посмотрел на него, чуть нахмурившись в недоумении. Он сидел в напряжённой позе, вцепившись в край складной табуретки обеими руками. Его лицо было бледно, его светлая шевелюра – взъерошена. Челюсти его были сомкнуты, но уголки губ периодически подёргивались. На одном плече был длинный след от земли. Наконец он беспокойно отвернулся от взгляда Дина.

– О, довольно! – воскликнул он раздражённо. – Всё дело в солнце, говорю тебе. Если бы мне удалось выспаться хотя бы одну ночь, я пришёл бы в норму.

– Я дам тебе дозу. – сказал Дин и отошёл к медицинскому ящичку у изголовья кровати. Через плечо он добавил, внимательно следя за эффектом своих слов:

– Только тебе придётся ночевать в моей палатке до самого утра. Иначе я не смогу проконтролировать твоё состояние, ты ведь понимаешь.

Изменение в лице юноши оказалось молниеносным, но Дин успел ухватить его – взгляд, исполненный облегчения, мгновенная разрядка напряжения. Холлуэй спросил с живостью:

– Действительно? – и поправил себя, добавив, – О, но я боюсь, что это будет ужасно неудобно для тебя.

– Да не волнуйся, старина, – Дин отвернулся и продолжил свои препарации. Он взял с полдюжины лимонов и налил в жестяную кружку чистой воды из водяного бачка, висевшего у входа в палатку. Затем он выдавил лимонный сок в кружку, добавил малость сахара и накапал чуть-чуть из синего бутылька, после чего смешал все компоненты в стеклянном смесителе.

"Это не навредит и младенцу," – пробормотал он удовлетворённо. – "Человеческое общество – вот и всё лекарство, что бедняге нужно этой ночью."

Он быстро повернулся к Холлуэю.

– Вот, старина, – произнёс Дин и увидел, как Холлуэй подпрыгнул при звуке его голоса, будто в него выстрелили, – пей медленно. Я думаю, это должно помочь.

Холлуэй взял кружку, с благодарностью и глубокой верой в снотворные качества данного напитка, и послушно отхлебнул. Дин тем временем занялся приготовлением постели, насвистывая сквозь зубы. В свете лампы его движущаяся фигура отбрасывала гротескные тени.

– Теперь давай в кровать так быстро, как только можешь, – скомандовал он. – Через десять минут ты будешь спать как убитый и, гарантирую, без каких-либо сновидений.

– Да, но где тогда будешь спать ты? – спросил его пациент, вставая.

– Не думай обо мне. – решительно отрезал Дин.

Всё так же покорно, Холлуэй добрался до кровати и упал, натянув одеяло до подбородка. Он издал глубокий вздох умиротворения, смотря как Дин расхаживает туда-обратно, должно быть, подобно тому, как ребёнок чувствует себя в безопасности от неведомых ужасов, таящихся в темноте, находясь под крылом у родителей. Дин завернулся в одеяло на полу, заняв положение, в котором ему было удобно наблюдать за Холлуэем, сунув свой плащ под голову в качестве подушки, и начал тушить лампу. Но Холлуэй внезапно сел, выпрямившись, в кровати, и начал быстро говорить высоким голосом:

– Дин, обожди минуту! Мне нужно поговорить начистоту. Будь я проклят, если как-то обременяю тебя своим присутствием. Я вовсе не болен; со мной ничего особенного не случилось, помимо чисто животного испуга. Я не представляю, как ты услышал меня, когда я проходил мимо. Правда в том, что я, завернувшись в простыню по ту сторону полога палатки, мог слушать твоё хождение внутри и скрип твоей ручки. Всё, чего мне хотелось тогда, это оказаться в досягаемости другого человека, слышать его и сознавать, что я не один на один с этим. Я понимал, что стоит мне остаться в своей палатке ещё на один час дольше – и я вновь приду в себя, скользя среди тех гробниц. Я был напуган, крайне напуган – и ты можешь вообразить, насколько это неприятное ощущение, но, клянусь Богом, я и сейчас не знаю, чего же я боюсь. Я вовсе не собирался вламываться сюда и беспокоить тебя подобным образом. Просто дай мне одеяло и место на полу – мне не нужна твоя кровать.

Он сбросил с себя одеяло и поставил ногу на пол. Дин выбрался из своего спальника, вскочил на ноги и оттолкнул Холлуэя обратно.

– Оставайся на месте, Боб. Вся эта история сказалась на твоих нервах, вот и всё. Дружище, очнись же! Не беспокойся о кровати. Надеюсь, ты не думаешь, что для меня впервые спать в компании? И я вдвойне рад, что ты пожаловал ко мне, находясь в подобном состоянии. Ничего хорошего, если человек томится одиночеством, будучи придавлен такими мыслями. Итак, а теперь давай будем спать, идёт?

Холлуэй успокоился. Дин вернулся в свой угол и лёг. Наступила длительная тишина. Внезапно Холлуэй произнёс само-собой-разумеющимся тоном из глубин своего одеяла:

– Говорил же я, что это адское место, разве нет?

* * *

Часть VI

Тот, Кто Ушёл

* * *

УТРОМ, когда Дин проснулся, он обнаружил, что его пациент ушёл. К завтраку, в предрассветной серой мгле, появился Холлуэй, державшийся с чрезвычайным достоинством и напускным равнодушием. Дин проявил мудрость, ни словом не обмолвившись по поводу происшедшего прошлой ночью, так что, мало-помалу, Холлуэй расслабился.

Дин провёл большую часть утреннего времени, бережно упаковывая ящики с древностями для их безопасной транспортировки. Меррит же, как водится, был на раскопках со своими людьми; Холлуэй отщёлкивал без устали кадр за кадром. Он жестоко обругал своего ассистента, когда последний разлил целое ведро фиксажа

– Сейчас-то кто его укусил? – вопросил Меррит, отчасти раздражённо, отчасти развеселившись.

– Похоже на то, что ему взбрело в голову, будто я собирался поучать его относительно… эм-м… произошедшего. — доходчиво ответил Дин. – Ему следовало бы поучиться выдержке к чужой критике. Удивительно дурные манеры. Я никогда бы не подумал спорить с ним, если бы знал, как это на него влияет.

Дин весь ушёл в работу на всю вторую половину дня. Время от времени, поверх своих списков и пометок для идентификации, он находил момент, чтобы несколько застенчиво улыбнуться, памятуя о бессмысленной перепалке; также он отвлекался и на слабое покровительственное негодование по поводу того, что было им же охарактеризовано как "холлуэевское ребячество".

За ужином Меррит огляделся вокруг, будто бы что-то внезапно потеряв, и спросил:

– А где Холлуэй?

Дин, открывая консервы с абрикосами, ответил снисходительно:

– Всё дуется, надо полагать. Обычно он не склонен выходить из себя, как это случилось сегодня. Я всегда считал его исключительно добродушным малым.

– Так он ведь таков и есть! – ответил Меррит. – Мне кажется, Дин, ты был с ним несколько грубоват. Солнечная сила в этих краях имеет свойство выводить из равновесия даже таких весёлых ребят, как наш Холлуэй, а ему же ещё далеко до нужной степени прокопчённости. Теперь к вопросу об этом "вечном светильнике". Я должен дать его доктору Пибоди из Вашингтонского музея, с письменным описанием обстоятельств, при которых он был обнаружен. Я не прикасался к нему, помимо упаковки его в ящик D. Пибоди может извлечь всё, что находится внутри. Это может решить, или, скажем, помочь решить проблему, над которой люди безуспешно бьются многие годы — проблему вечного света. Я хочу, чтобы светильник попал на выставку, вместе с табличками и вазами, после того, как наши люди закончат их исследовать. Интересно, вызовет ли это ажиотаж?

Пообедав, они мирно попыхивали трубками и обсуждали свои планы и проекты. Порой Дин ловил себя на том, что прислушивается в ожидании услышать быструю мальчишескую поступь и озорной говор.

Когда наступило очередное трудовое утро, Дин, намереваясь сделать снимок узорчатой мостовой (так как фотография отдельных плиток должна помочь при будущей реконструкции общего орнамента), отправился к Холлуэю и его камере. Меррит снарядился этим утром раньше обычного времени; Дин мог слышать его выкрики из одной траншеи, адресованные Ибрагиму в другую. Дин резко подошёл к начальнику экспедиции со своим делом и потребовал:

– Где Холлуэй? Он мне нужен, чтобы сделать снимок мостовой в Квадрате 14.

Меррит взглянул на него с внезапной тяжестью.

– Ты разве не в курсе? Холлуэй не вернулся в лагерь этой ночью. Я отправил нескольких людей на его поиски среди гробниц. Он, должно быть, упал и травмировался. Возможно, его завалило в туннеле.

Потрясённый этим заявлением, Дин похолодел. В центре его ума засела мысль: "Двое пропали! Что, если парень стал третьим?"

– Он, он должен быть где-то неподалёку, – сказал Дин, стремясь говорить всерьёз. Меррит сдвинул свою шляпу на затылок жестом, полным тревоги и недоумения.

– Надеюсь, что это так! – сказал он медленно. – Конечно, так оно и должно быть. Но… как же Тарфа и Хафиз?

– Возможно, он вернулся, а потом ушёл спозаранку, так что мы его и не приметили, – предположил Дин. В глубине души он знал, что это неправда.

Меррит покачал головой.

– Нет, я спрашивал Хамда, его мальчишку-ассистента.

Меррит приготовился отразить приступ депрессии, предчувствуя безысходность.

– Они могут привести его к полудню, – сказал он, бодрясь с видимым усилием. – Если нет – что ж, мы отправим на поиски больше людей. Я боюсь, что у него за последнее время случился солнечный удар, если уж начистоту. Он настоящий трудяга, готовый взяться за любую работу, которая только подвернётся, так что я… большую часть времени я забывал, что он ещё зелен и что за ним нужен глаз да глаз, и что он взваливает на себя больше, чем способен вынести, чего я и опасаюсь. И так он и вкалывал, пока силы его не оставили, беднягу, и он не свалился без единого звука. Это самое худшее из всего; нельзя сказать, когда наступил критический момент. Ох, да; он вернётся вместе с людьми к полудню, это наверняка.

Они подбадривали себя этим рефреном и после полудня. Но с наступлением вечера серое лицо Меррита становилось всё серее и всё озабоченнее, а Дин молчал и был погружён в раздумья. Он откровенно признал, что вёл себя неподобающе грубо; мог ли и он сам испытать солнечный удар? Его разум возвращался к сцене в палаткее прошлой ночью; ему слышался высокий, мальчишеский голос, расстроенный нервным признанием, произносящий: "Всё, чего бы мне хотелось, это оказаться рядом с кем-нибудь, чтобы я мог слышать его движения… Я знал, что стоило мне остаться в своей палатке ещё на час дольше, и я снова оказался бы бродящим среди тех гробниц… Я не могу удержаться от посещения того места… Я был там последние четыре ночи, и меня это пугает подобно смерти." Он потерял себя в лабиринте тщётных мечтаний. Хотел ли Холлуэй прошлой ночью находиться рядом с ним из-за потребности в человеческом обществе, а не просто по причине глупой перебранки, боясь насмешек и презрения? Боролся ли он со своим безумием самолично, час за часом в темноте, и наконец проиграл и побрёл в то место, что так его ужасало – и что случилось там? Дину было известно, что воображение – это в известной степени ужасающе реальный фактор в подобных жизненных кризисах, стоит его выпустить на волю – и оно вцепится мёртвой хваткой в свою жертву. И Холлуэй… при мысли, что он мог уйти по следам тех двух других, начисто исчезнувших с лица земли, Дин начал мерить лагерь шагами в агонии беспокойства.

Ибрагим, обжигая себе руки над огнём в преданном стремлении подогреть блюдо с деликатесами, сохранённое с последнего обеда до возвращения Холлуэя, которого он любил, поглядел на импульсивные передвижения Дина.

– Гаспадин не снарядит больше людей, – сказал он печально. Дин кивнул. Ибрагим занялся своим блюдом.

– Саар, я прасить, ошень уважительно. Што праизашло на самом деле? Што есть «Харацио» и «неподвластны филасофии люцкой»?

Дин задумался.

– Выкладывай. Где ты это слышал?

– Мистар Холлуэй гаварить эта. Мне. Прошла ночь. Я сидеть у огня. Он быстра падхадить, увидеть меня и остановица. Он сказал, «Ибрагим, поздна уже, да?» Я гаварить: ошен поздна. Он гаварить, «Ибрагим, я видеть её, жинщина, каторую ты звать джинном.» Прям так и сказал.

– Женщина! Снова это пустое суеверие! – застонал Дин.

– А я и гаварить, «Саар, ради Хоспадь-Бога, не хади ты туда. Быстра иди к себе и лажись спать.» А он сказать, «О, я и не сабираться итти за ней, старый асёл. Проста немнога прагуляюсь вниз к гробницам.» Патом он засмеяться и сказать, «Харацио, остались ищо вещи меж Небам и Зимлей, что непадвластны филасофии люцкой» – и что-то ещо, что я не панимать. Какой-та ошень плахой инглиш, э? Так он ухадить, и я следовать за ним к дыре и видеть её. Но я увидеть, што она итти ко мне, не по земле, саар, с лицом белым-белым, с глазами зелёными как агонь, скальзить по земляным насыпям, как кошка в ночи, гаваря так тихо, «Я не пайду, не пайду."» И он ухадить, а я бежать быстра к сваим люди, и падать, и спатыкатца, чтобы спастись от страх.

Дин направился к Мерриту.

– Я собираюсь идти искать парня лично. Если то, что говорит Ибрагим, правда, то я боюсь, что он ушёл туда, куда ушли Тарфа и Хафиз.

Меррит посмотрел на него.

– Ты имеешь в виду…

Дин сокрушённо кивнул.

– Да. Кажется, наш друг видел то же самое. Ибрагим слышал, как он разговаривал.

– Почему же Ибрагим не остановил его? – вскричал в гневе Меррит.

– О, потому что он дурак. – резко ответил Дин. – Я должен взять с собой полдюжины людей, с запасом пищи и воды, которые ты можешь нам выделить. Каким-то образом, – он сделал глубокий вдох сквозь зубы, – я ощущаю, что здесь отчасти есть и моя вина. Ты свидетель, пару ночей назад парень приходил ко мне и рассказывал об этих вещах. И мне не следовало говорить то, что было сказано вчера. Я должен был бы помнить.

Вдруг он ударил кулаком в раскрытую ладонь.

– О, это невозможно! – вскричал он резко. – Ничего столь адского не могло произойти! Он должен быть где-то здесь; конечно, мы найдём его в нескольких милях отсюда! Святые Небеса, глаза б мои не видели этого проклятого места!

Спустя два часа Дин со своей партией отправились в путь. Дин, замыкая шествие, подошёл к Мерриту и протянул ему руку.

– До встречи, – сказал он. – Можешь поднять флаг на самой высокой точке самого высокого холма и оставить его там, пока мы не вернёмся?

Рука Меррита с силой сдавила его ладонь.

– Да, – сказал он. – Я сделаю это. Даст Бог, вы принесёте бедного парня назад целым и невредимым. Но… береги себя, Дин. Помни, что если ты не найдёшь его за неделю, то… дальнейший поиск будет бесполезен.

Они поехали в сторону темнеющего востока, прочь от заката; и Меррит стоял и смотрел им вслед без звука или движения, пока они не превратились в чёрные точки, ползущие по пустынной равнине.

Позже, Меррит обнаружил, что у него свежие неприятности. На четвёртый день после отъезда Дина, во время обеда в лагерь вбежал, пронзительно стеная, человек. Его слова собрали вокруг него весь лагерь, все были на нервах и готовы к новой тревоге. Ибрагим притащил его к Мерриту, оставив позади шум возбуждённых голосов, и рассказал, что этот человек вернулся в отдалённый раскоп после того, как все остальные рабочие уже ушли, чтобы найти свой заступ, и обнаружил мумию принцессы в неглубокой траншее среди груды мусора. Далее Ибрагим заявил, что люди требуют немедленного разрешения замуровать мумию обратно в её гробницу, чтобы злые чары этого места были разрушены.

Меррит одновременно был удивлён, позабавлен и возмущён. Нахождение мумии было большой удачей; рабочий должен быть вознаграждён. Но не могло быть и речи о повторном захоронении. Было совершенно бессмысленно связывать кучку высохшей кожи и костей со всеми их проблемами. Мумия должна быть возвращена и бережно упакована этой же ночью. Также рабочему, нашедшему мумию, вменялось пойти с Мерритом и указать местонахождение пропавшей ценности. Человек тщётно запротестовал. Серые глаза Меррита внушили ему благоговейный страх; так что рабочий уступил и двинулся обратно, предварительно собрав с других все амулеты, какие только мог. Таким образом снаряжённый и укреплённый против Дьявола, он, дрожа и причитая, повёл за собой Меррита мимо траншей ближайшего к лагерю древнего кургана. Здесь он стал осматриваться, пока не подошёл к неглубокой пещере в дальней оконечности мусорной кучи.

– Это есть то самое место, господин, – сказал он и пополз вперёд на разведку. После чего он упал на колени и стал перебирать все свои амулеты и безумно молиться, и не остановился, даже когда Меррит строго сказал ему:

– Ты перепутал место. Здесь нет никакой мумии.

– Но это то самое место, мой господин, где час назад мои глаза видели мумию. Клянусь Аллахом, это самое место! Оно ушло, и из-за того, что я искал его, гнев его придёт на меня и я погибну так же, как мой господин и мои друзья. О, господин, уйдём отсюда! Место проклято. Это логово злой души, которую мы освободили от смерти, чтобы она увлекла нас к погибели. Ай, господин, идёмте же!

– Проваливай, малодушный трус, чтоб тебя! – пробормотал Меррит в приступе гнева на англо-саксонском, и махнул ему рукой. Человек не понял слов, но уяснил намёк и ретировался. В течение часа Меррит терпеливо изучал курганы, безлюдные траншеи, пустынные гробницы. Один раз он поднял глаза, чувствуя на себе чей-то взгляд, и произнёс с досадой:

– Возвращайся в лагерь, говорю тебе! Если ты не желаешь помогать, то нечего здесь подсматривать.

Затем, чуть позже, он повторил свой приказ с растущим гневом. В конце концов, он ничего не нашёл и пришёл к убеждению, что рабочий попросту соврал. Он двинулся обратно в лагерь, разгорячённый и очень раздражённый, и послал за виновником, который явился с таким безмятежным видом, как будто он был не при чём.

– Почему ты солгал мне? – спросил Меррит. – Когда я отправил тебя в лагерь, зачем ты вернулся? Чтобы посмеяться, смотря, как я следую твоим бесполезным инструкциям?

– Я не уходил из лагеря, господин мой. – заявил человек. – И там, где я сказал, что видел мумию, там она и была. Когда она ушла, я не знаю, как и не знаю, куда.

– Допустим. Возможно, твои слова правдивы. Только не надо больше сказок. Мне они не нужны. Понятно?

Но утром появились новые трудности. Ибрагим, с озабоченным выражением на своём темном лице, пришёл к Мерриту и сказал ему, что люди наотрез отказались входить в раскопы. Сказка рабочего сделала своё дело. Они был испуганы, в чём откровенно признавались; они сделают всё на свете, что от них потребуется, чтобы угодить господину, которого они любят так же, как своих отцов и своих матерей, но входить в проклятый город и его одержимые дьяволом гробницы они не будут. Мерриту стало ясно, что если он не будет осторожен, то дело дойдёт до мятежа. Суеверие расцветало пышным цветом; их была сотня против него одного. Только тот рабочий, что поднял вчера ложную тревогу, был на его стороне. В течение трёх следующих дней двое трудились, делая столько, сколько в состоянии сделать две пары целеустремлённых рук; в то же время армия прогульщиков ела, слонялась, курила и спала в тени, исключительно уважительно расположенная к Мерриту, вежливо упрямая, словно мулы, когда их пытаются заставить делать что-то против их воли.

Затем преданный Мерриту рабочий исчез, как сделали трое до него, ночью, в тишине и тайне. Это вызвало открытую панику. Люди совершенно уверились в зловредном активном влиянии на их лагерь; каждый рассматривал себя как потенциальную жертву. Ибрагим дал понять Мерриту, что с них довольно ужаса и они должны, собрав животных и провизию, отбыть в пустыню, взяв ситуацию под собственный контроль; и Меррит вскочил со своего складного стула и вышел на солнечный свет, сжав челюсти, с глазами, горящими огнём в ожидании грядущей битвы. Мужчины, собравшиеся было в бормочущие группки, разошлись, как только Меррит возник среди них. Он мгновенно оценил преимущество, которое дала ему возникшая пауза и стал говорить, негромко, без гнева, но так, что каждый человек слышал его голос и чувствовал, как вся его отвага вытекает из него под огнём серых саксонских глаз. Речь Меррита была на арабском и была понятна всем; он стоял на пригорке мусорной кучи, с непокрытой головой, безоружный, а ворот его рубашки колыхался на его загорелой шее; он запрокинул голову, доминируя над всеми только силой своей воли и наследием крови, что текла в его жилах.

– Слушайте, люди, вы уже не дети, чтобы бояться темноты. Не стану отрицать, странные вещи происходили последнее время, но они таковы только в силу того, что мы не имели до сих пор возможности их объяснить рациональным образом. Разве вам самим это не ясно?

Одна-две головы с сомнением кивнули.

– Я не собираюсь с вами здесь спорить, я даже не стану вам говорить, что вы дураки. Что касается Дахира, который ушёл этой ночью – почему бы кому-то из вашего числа, в отместку за его преданность ко мне, не припугнуть его прошлой ночью, так, чтобы ему показалось, что длань Зла опустилась на него, отчего ему пришлось сбежать в пустыню?

Они не знали. Мгновенно они ухватили его точку зрения – арабы вовсе не тугодумы – и стали обсуждать её между собой. Каждый знал, что он не делал подобного – что само собой разумеется – но насчёт другого он такого сказать не мог.

– Любой сейчас волен покинуть наши раскопки, – начал Меррит, и разом все головы повернулись к нему. – Но он должен уйти без пищи и без воды, так как я не собираюсь спонсировать любые персональные экспедиции. Если он того хочет, то пусть идёт отсюда на запад, где в четырёх, самое большое – пяти днях, он выйдет на караванные пути. Если он удачлив, ему попадётся проходящий караван и он получит еду и питье. Если же он не найдёт каравана, то тогда… может быть, он будет сожалеть, что не остался со мной.

Он сделал паузу, чтобы идея как следует дошла до всех.

– Но что касается тех, кто останется со мной, – его голос понизился, – они будут работать внутри траншей или снаружи, так, как я скажу. У меня не должно быть ни уклонений от работы, ни жалоб. В течение двух дней я ждал, не образумитесь ли вы; теперь я не намерен ждать дольше. Выбирайте сейчас: уходить или оставаться?

Вздох удивления последовал за этими словами. Чтобы собраться с мыслями, им требовалось определённое время, а на Востоке время – это вечность. Быть поставленными перед вопросом к стенке, сурово, сразу же, было для них крайне неожиданно. Они колебались, переговаривались и сразу стали беспомощными и неуверенными. Меррит продолжал:

– Если вы уходите, то можете бродить как вам нравится, и гибнуть, как вам нравится. Но если вы остаётесь, вы будете повиноваться моим приказам без вопросов, будете целиком и полностью послушно выполнять мои распоряжения, потому что я здесь хозяин!

В его голосе звучали угроза, и власть, и предупреждение. Они роптали. Глаза Меррита сверкнули; он соскочил с низкого пригорка. Он был безоружен, но они отпрянули. И в этот самый момент в их стан ворвался звук, и Ибрагим, развернувшись на месте, громко вскричал и бросился к Мерриту, схватил его за рукав и завопил:

– Сматрите сюда, саар! О, Гасподь-Бох, сматрите же!

Позади них, так, что они всей толпой обернулись, чтобы увидеть, что там, по песку, спотыкаясь и шатаясь на каждом шагу, мчалась фигура, измождённый скелет в развевающихся лохмотьях, и, приблизившись, она хрипло выкрикнула три раза: "Меррит! Меррит! Меррит!", после чего проковыляла мимо него, не глядя ни вправо, ни влево, шатаясь, как пьяная, задыхаясь, как загнанная лошадь. На мгновение Меррит застыл неподвижно со своими людьми; но услышав голос, он всё понял и прыгнул вперёд, схватив проходящую фигуру за руку.

– Дин! Дин! Во имя Бога, что произошло?

И Дин споткнулся, оправился, пошатнулся и медленно осел на землю, с руками Меррита на своих плечах, уткнув лицо в ладони.

Меррит, с побелевшим до самых губ от чистого ужаса лицом, огляделся вокруг.

– Воды, кто-нибудь! – крикнул он.

Они принесли ему чашку, но Дин не произвёл никакого движения, до тех пор, пока Меррит не поднёс её заботливо к его губам. Тогда он схватил её, с рычанием, как голодный зверь, и осушил её разом, и хрипло рассмеялся.

– Дайте мне ещё! – задыхаясь, потребовал он и попытался встать.

– Тихо, старина! Остынь! – успокоил его Меррит и усадил обратно. – Расслабься, у тебя будет ещё предостаточно.

Он подал Дину вторую чашку и плеснул воду на грязную, иссохшую кожу, которая впитала её, как растение впитывает дождевые капли.

– Со мною случились неприятности, там, – неожиданно подал голос Дин. Его быстрая речь, с превеликим трудом вырывалась из пересохшей гортани, но одновременно была нерешительной, оформляясь в короткие, отдельные фразы. – Мои люди дезертировали, когда я настоял на дальнейшем продолжении поисков. Они забрали всю еду. И воду. Как видишь, – слова причиняли ему боль, – я… не нашёл его. Две ночи назад – когда это было? Я забыл. Я был там много-много лет. Но что-то случилось. Я видел, как что-то убегает от меня. Так что я стал преследовать это. И когда я настиг это… – он замолчал. – Я не имею понятия, о чем я говорю. Тем утром твой флаг был в пределах видимости, так что я нисколько не сомневался в нужном направлении. Но я пошёл дальше, держа его в поле зрения, так долго, как было возможно. Я был уже практически рядом. Я услышал ваши голоса. И я побежал, я позвал тебя.

Он снова замолчал. Меррит, давая ему промочить горло, нерешительно сказал:

– Я не совсем понимаю. Почему ты сказал: "Услышал ваши голоса?" Конечно, ты ведь должен был увидеть лагерь прежде, чем услышал нас, разве что мы производили такой шум…

И после его слов наступила тишина, неожиданная, полная скрытого смысла. Меррит вдруг увидел, что руки Дина стали медленно сжиматься, с такой силой, что костяшки на кулаках побелели, они сжимались, пока не стали трястись от перенапряжения. Дин сказал, очень медленно, совершенно невыразительным голосом:

– Я думал, что ты уже догадался к этому времени. Меррит… Я ослеп.

Вновь повисла пауза. Чашка в руках Меррита осталась наклонённой, её содержимое вылилось на землю. Тогда он произнёс, практически шёпотом:

– Как это случилось?

– Я расскажу тебе. Позже. Можем мы как-то зайти внутрь? Я ощущаю солнце. – сказал Дин. Он поднялся на ноги, с трудом сохраняя равновесие, прилагая серьёзные усилия, чтобы контролировать свою слабость. Меррит взял его под руку и повёл к своей палатке. Толпа аборигенов, любопытных, как дети, не понимающих ровным счётом ничего из произошедшего, последовала за ними…

Этой ночью, лёжа на постели с влажным компрессом на голове, Дин в темноте поведал свою историю Мерриту.

* * *

Часть VII

Тот, Кто Вернулся

* * *

МЕРРИТТ сидел у входа в палатку, курил и смотрел на долговязую фигуру, лежащую на кровати, а вокруг них была ночь, в темноте которой светились курганы. Голос Дина был низким и медленным, время от времени он затихал по несколько минут кряду, как если бы собирался со свежими силами.

– Я не вполне отчётливо помню детали происшедшего, – начал он. – Так что если связность моего рассказа вдруг нарушится, сейчас или позже, можешь приписать это моей неспособности сложить все части воедино. Мы двигались кругами. В течение трёх дней люди держались хорошо. Затем мы подошли к скалам, где я с половинной уверенностью ожидал обнаружить хотя бы останки арабов, но там мы не нашли ничего. После того, как мы покинули скалы, люди начали вести себя отвратительно. Они объявили, что нет никакого смысла продолжать поиски и что они хотят вернуться в лагерь. Каждый день приносил лишь пустоту и разочарование. Холлуэй уже не мог быть в живых, если бы мы даже нашли его, и хотя я ненавижу сдаваться, я чувствовал, что не могу рисковать жизнями своих людей. Так что я сказал им, что на следующий день мы двинемся в обратный путь. Но в ту ночь мимо нас прошёл караван, в двенадцати или четырнадцати милях. Мои люди оставили меня и направились в его сторону, чтобы присоединиться к каравану. Они взяли с собой всё, за исключением моих очков, компаса, бурдюка с водой и еды, что была при мне. Я пошёл назад… я пошёл назад. На… – он остановился, с видимым усилием фиксируя внимание на своих словах, – Я думаю, что это был третий день, когда у меня закончилась вода. На следующий день, на рассвете, я увидел флаг. Его нельзя было различить невооружённым глазом; он был едва виден через очки. Если бы не они, я бы, наверное, умер там. Я преодолел много миль тем утром. Там не было и намёка на тень, а солнце было беспощадно. Около полудня я увидел, как нечто движется впереди меня. Сперва, ты знаешь, я решил, что это мог быть Холлуэй, ещё живой благодаря чуду и спятивший от солнца. Во всяком случае, я не собирался упускать шанс. Я погнался за ним. К счастью для меня, он двигался примерно в направлении флага, на восток. Я осознал, что делаю, когда солнце стало палить так, что стало жарче, чем в духовке. Но к этому времени уже нельзя было отвратить вреда. Мой мозг был сожжён; вдоль моего лба будто обернули железную полосу. Я чуть не сошёл с ума от боли. Сейчас мне кажется, что я впал в делирий – всякий раз, когда приходил в себя, я преследовал это инфернальное существо через пустыню. Оно через некоторое время остановилось. Я подумал, что оно легло наземь, но это мог быть просчёт моих глаз. Я видел звёзды и вихри. И потом что-то треснуло в моей голове, и свет померк.

Он глубоко вздохнул. Его голос был всё время медленен и монотонен, лишённый всякого выражения.

– Какое-то время… я оставался там, где был. Тогда я поклялся, что вернусь, невзирая на слепоту, или умру на ходу. Так что я пошёл вперёд, где, по моему разумению, был восток, стараясь придерживаться первоначального направления. Меня не покидал страх, что бессознательно я буду ходить кругами, пока не выбьюсь из сил, и это сопровождалось ощущением ужасающей беспомощности из-за того, что я не знал, иду ли я в правильном направлении или же мне следует просто сесть на землю и ждать конца. Говорю тебе, Меррит, это было путешествием в ад и обратно.

Его голос слегка задрожал. Меррит, сидящий у входа, повернул голову назад.

– То, что я собираюсь рассказать тебе сейчас – не более, чем воспоминания моих галлюцинаций. – продолжал монотонный, размеренный голос. – Я не знаю, как долго я таким образом скитался. Как ты можешь предположить, это было достаточно долго. Неожиданно я обо что-то споткнулся. Я пошарил вокруг по земле и мои руки наткнулись на причину моего падения. Это… это было тело, Меррит, высушенная оболочка, которая отозвалась пустотой, когда я по ней ударил. Я не знаю, кому она принадлежала. Это могло быть тело нашего друга. Они так быстро высыхают, на этом солнце, как тебе известно… Это было для меня шоком, вселяло ужас. Я не знал, что мне было делать. Я был настолько сосредоточен, душой и телом, чтобы не сбиться с пути, что едва осмеливался повернуть голову в сторону или прекратить идти вперёд… Я решил проверить, смогу ли я что-то заключить на основании одежды, но останки выскользнули из моих рук – и я не смог его найти. Я принялся искать тело , но не позволял себе слишком далеко поворачиваться в обе стороны, чтобы не потерять направление. Оно могло лежать в футе от моих ног, и я потерял его. Так что я сказал: "Помилуй Бог твою душу, кто бы ты ни был!" – и пошёл дальше, оставив это лежать там. Но если это был Холлуэй – если это был наш мальчик! Пройти рядом с ним, и не узнать его, и бросить его! – спазм рыдания сотряс его с головы до ног. Он продолжил, спокойно, как всегда.

– Он был одним из нас, нашей речи и нашей крови. И мы были всем, что у него было здесь… Нет особой надобности рассказывать о днях, последовавших за этим случаем. Я думаю, их было три. Мой бурдюк был пуст. Я жевал сухое печенье, до тех пор, пока мой рот не стал кровоточить. По утрам я определял направление по жару поднимающегося солнца, что опаляло моё лицо. Я разбил стекло своих часов, чтобы на ощупь находить стрелки и знать, когда они показывают полдень, потому что в это время солнце должно перемещаться мне за спину. Я двигался по утрам, идя по направлению солнечного жара, а по ночам боялся шелохнуться, чтобы ни в коем случае, не развернуться в другую сторону. О, эти ночи! Боже мой! Эти ночи! – его голос упал до шёпота. Но через мгновение он спокойно продолжил свой рассказ, вернувшись к прежней монотонной интонации.

– Время от времени я впадал в полубезумные грёзы, которые я не могу отчётливо припомнить после всего этого. Обычно я был в саду, где запахи жасмина и жимолости были настолько сильны, что могли заставить сердце выпрыгнуть из груди, и там со мной была женщина, чьего лица я не мог видеть. И в моих сновидениях о принцессе была хорошая сторона – возможно, оттого, что мысль о ней вертелась у меня в уме – я всё время видел её такой, какой она была когда-то, а не в том виде, в каком мы её нашли. В одном сне, который я могу вспомнить и который я никогда не смогу забыть, я видел мальчика – нашего мальчика — в этом саду. Он лежал лицом вниз на земле – я клянусь, что почти прикоснулся к нему, настолько это было реально! — а женщина склонилась над ним – о, Меррит, это было красивейшее существо, которое когда-либо создавали Бог или Дьявол! Я никогда не отличался особым усердием в охоте за женщинами, но – в этом сне я хотел задушить его, вырвать и жизнь, и дыхание, и саму душу из него, потому что эта женщина склонялась над ним, её дыхание было на нём, её руки положены на его голову, и я был без ума от неё. Каким-то образом, я мог видеть себя, ползущим через сад к ним, лишённого собственный воли, осторожно раздвигающего лозы и цветы, чтобы не произвести лишнего шороха. И когда я добирался до них… – Дин сделал резкую паузу. Его рука сильно сжала угол одеяла.

– Как только я добирался до них, женщина смотрела через плечо на меня. С этого момента всё видение смешивалось и расплывалось, как бывает во снах, и я терял детали. Я только знаю, что она оставляла мальчика лежать на земле и шла прочь; я направлялся за ней и хватал её, и она не сопротивлялась, но обвивала свои руки вокруг моей шеи и прижимала свои губы к моим. Говорю тебе, я ощущал тяжесть её тела и тепло её дыхания, так, как если бы она была во плоти. И когда на земле, в аду и на небе не оставалось ничего, кроме безумности её красоты, я чувствовал изменение. Она, казалось, напрягалась в моих объятиях; её руки падали с моих плеч. И затем я видел перемену. Видел это так же ясно, как если бы не спал, и она была там на самом деле. Я видел, как плоть её сморщивается, а кожа плотно натягивается на костях. Видел, как её лицо усыхает, до тех пор, пока не пропадают глаза, а её щеки черствеют и покрываются морщинистым коричневым пергаментом, губы же растягиваются в ухмылке оскалившегося голого черепа. И её тело выскальзывает из моих рук и падает на землю, негнущееся и окоченевшее. Затем мне казалось, что Холлуэй, продолжая лежать на земле без движения, говорит: "Оно не стоит того, после всего этого, не так ли?" И я просыпался в холодном поту, от крайнего ужаса, с его голосом, звенящим в моих ушах, так что я мог бы поклясться, что кто-то только что говорил… О, это было сентиментально, не отрицаю этого, и я был на грани безумия! – его голос сразу сделался напряжённым и усталым. – Три раза я видел этот сон. Я привычно ждал его, жаждал его, чтобы опьяниться её красотой, но даже и во сне я сознавал своё отчаянное желание пробудиться прежде чем – прежде чем произойдёт это изменение. Это мне ни разу не удалось, и, просыпаясь, я каждый раз содрогался от смертельного страха, что это существо, тёмное и жёсткое, лежит на земле у моих ног. И в третий раз…

Он снова остановился, усилием воли контролируя себя, собираясь с новыми силами, чтобы продолжить.

– Просыпался ли ты когда-нибудь ночью, без какой-либо причины, понимая, что твой ум, твоё сознание полностью включено, в то время, как тело какое-то мгновение продолжает ещё спать, было у тебя такое? Это даёт тебе физическое ощущение сна. Ты чувствуешь, что всё твоё существо находится в расслабленном состоянии, что сердце твоё бьётся медленнее, что твои конечности отягощены слабым онемением, что ты находишься в глубокой неподвижности. Конечно, это вовсе не так; стоит сделать сознательное усилие – и ты можешь двигаться с совершенной лёгкостью. Это состояние длится едва ли секунду.

В таком состоянии я и проснулся в третий раз. И в этот момент, когда я лежал с чувством, что не могу пошевелить ни рукой, ни ногой, чтобы спасти свою душу, но с полностью пробуждёнными мыслительными способностями, я ощутил прикосновение рук – мягких человеческих рук – отпустивших мою шею, и знал, что нечто за моей спиной отпрянуло назад, быстро и бесшумно. Господь-отец наш небесный, как я тогда проклинал свою слепоту! Не знаю, был ли я игрушкой странных сил, не менее реальных оттого, что не мог понять их природу, или же это были проделки поражённого жаром мозга – или что-то действительно происходило там, в пустыне, или же я попросту валял дурака – к счастью, никого не было под рукой, чтобы вкусить всю красоту зрелища…

О, что уж там! Единственное заключение, к которому я смог прийти, состояло в том, что в течение тех трёх дней я, несомненно, находился в помешательстве. И… я молю Бога, чтобы это было истинно так… Было похоже на то, что это сумасбродство повторялось циклически: наполненные дрожью ночи, проводимые наполовину в состоянии сентиментальности, чувственной неги, наполовину – в панике сумасшедшего страха, пыщущие жаром дни, проползающие, дюйм за дюймом, через раскалённые докрасна пески, во тьме, сквозь которую плывёшь, словно в кроваво-красном тумане… Я всерьёз полагал, что скитаюсь неделями, когда услышал голоса, звучавшие совсем близко. Я запамятовал, что звук разносится над пустыней почти как над водой, и решил, что уже рядом с вами. Я услышал Ибрагима, зовущего своего «Господа Всемогущего» по какому-то поводу, и побежал… Вот и всё.

Его медлительный голос прервался со вздохом изнеможения. И на долгое время воцарилось молчание.

Когда, наконец, Меррит хрипло заговорил, ответа не последовало. Он подошёл к кровати, с осторожностью прикрывая свет, и остановился, глядя вниз. Измождённое тело Дина было расслаблено, его иссохшее лицо, изборождённое новыми глубокими страдальческими линиями, было спокойно, его потемневшие глаза были закрыты. Меррит потушил лампу и бесшумно выскользнул из палатки…

Несмотря на бережный уход Меррита, Дин, похоже, не был пока способен оправиться от последствий этого путешествия по пустыне. Так что Меррит хотел ускорить работу и покинуть это место, но Дин упрямо отказывался слушать об этом. Он с упорством аргументировал, что больше такого случая не подвернётся, что неизвестно, смогут ли они когда-либо ещё добраться сюда, что если его глаза можно вылечить вообще, задержка в пару недель никак не отразится на их состоянии. Наконец Меррит уступил, частично – из-за желания верить словам Дина, частично – потому что всё его сердце принадлежало работе. Скоро Дин научился передвигаться без посторонней помощи, с помощью палки, спотыкаясь поначалу, из-за изрытости и неровностей почвы, но потом у него это стало получаться относительно легко и быстро. То, что эта беспомощность была для него хуже смерти, Меррит понимал безошибочно. Дин никогда не говорил на эту тему, но его лицо, когда он был не в состоянии справиться с какой-то простой задачей, предательски выдавало его на бессознательном уровне. Он постоянно находился в беспокойном, неловком, но упорном стремлении получить контроль над своим телом. Меррит начал замечать в нём стремление к обществу, особенно с наступлением ночи; замечал это в его глазах, которые Дин держал открытыми в компании людей, даже если он молчаливо сидел и не принимал участия в их разговоре. Дважды поздно ночью Меррит осторожно подходил к его палатке, чтобы узнать, не нужно ли ему чего, и находил её пустой. Поначалу это испугало его, наведя на мысли о блуждающем в одиночку посреди темноты Дине, пока он не вспомнил, что ночь и день были одинаковы для него.

Так прошла неделя; и Зло, нависшее над ними, пробудилось ещё раз и подкралось с другой стороны.

* * *

Часть VIII

В Последний Момент

* * *

МЕРРИТТ, сидя в своей палатке, спешно заполнял свой журнал. Свет лампы щедро освещал его серое обветренное лицо с усталыми глазами и бросал искажённую тень от его фигуры на палаточный тент позади него. Он писал медленно, не делая каких-либо исправлений, методично, вдумчиво, так же, как и все свои дела. Дневник представлял собой чудо краткости и лаконичности. Его перо заканчивало фразу "…которую я хочу предоставить в Национальный музей Вашингтона, с надеждой, что мой добрый друг, доктор Пибоди, сможет опытным путём проанализировать её содержимое." Это относилось к лампаде, той самой лампаде, которая, холодная и мёртвая, позже найдёт своё место в витрине старых реликвий минувших дней, снабжённая инвентарной карточкой, повествующей о её наполовину узнанной странной истории, начало которой утеряно в веках. Меррит был глубоко погружён в интереснейший обзор своего открытия, когда шум у двери и приглушённое чертыхание возвестили о приходе Дина.

– Я могу войти? – спросил Дин и тут же вошёл. Он мгновение прислушивался, чтобы определить положение Меррита, и пересёк палатку по направлению к нему, ощупывая свою дорогу с беспомощной неловкостью недавно ослепшего.

– Из левого рукава моей рубашки вырван кусок, около плеча? – спросил он резко, и наклонился, чтобы Меррит мог осмотреть его. Меррит отметил, что дыхание Дина было учащённым, а в его манере держаться ощущалось плохо скрываемое волнение.

– Нет. – сказал Меррит. – Всё в порядке.

– Спасибо Господу за это. – пробормотал Дин искренне. – Но тогда это принимает довольно странный оборот. Я не понимаю, что могло произойти… Что-то схватило меня сейчас, внизу, в раскопах… Мне не верится, что это всё воображение…

Одновременно с ним Меррит воскликнул:

– Постой! Ты сказал «левый рукав». Тут есть шестидюймовый разрыв на правом рукаве, вот здесь, где я тяну. Ты что, напоролся на гвоздь?

Дин резко втянул в себя воздух.

– Там он один такой, значит? – спросил Дин странным голосом. – Нет, я не напарывался ни на какой гвоздь.

Меррит повернулся, чтобы посмотреть на него.

– Что случилось? – потребовал он ответа.

Но Дин, не замечая его вопроса, стал быстро говорить, в том же напряжённом тоне.

– Тогда я верю во всё это, вообще во всё. Я считаю, что люди правы. Я считаю, что место проклято. Я считаю, что Боба и арабов заманили и поймали в ловушку сверхъестественные силы. Я презирал эту идею и насмехался над ней раньше, но теперь я поверю всему, что эта страна преподнесёт мне. Я потерпел поражение, я сломлен. Я не понимаю, но я верю… Я верю в это!

Его голос снизился до хриплого шёпота. Меррит встал и мягко встряхнул его.

– Слушай сюда, старик, так не пойдёт. Возьми себя в руки. Осталось ещё немного; самое большое десять дней – и нас здесь не будет.

– Десять дней, – повторил Дин. – Десять дней… Я полагаю, что выдержу, разве нет?

– Если ты считаешь, что тебе нужно уйти раньше меня, – сказал Меррит, – то возьми всё что тебе нужно из провизии, захвати сколько хочешь людей и отправляйся, не дожидаясь меня. Я, собственно, думаю, что это самый лучший план. Твои глаза нуждаются в лечении, и лучше заняться ими как можно скорее. Я ненадолго отстану от тебя…

Но Дин прервал его речь с внезапной яростью, взрывом необъяснимого гнева, так что Меррит уставился на него в полном изумлении.

– Послушай-ка! Не говори мне этого снова, понятно? Неужто тебе невдомёк, что ты предлагаешь мне сделать? Сыграть в труса – сбежать и спрятать свою голову в песок; сделать из меня ещё более жалкое зрелище, чем я являю сейчас. Вот что ты предлагаешь мне! Но я не желаю этого, клянусь Небесами, не желаю! Не думай, что если я бесполезен и не могу отработать свой хлеб, то я позволю человеку – любому человеку – оскорблять меня…

Но на этих словах его голос изменился, заколебался; его поток речи ослаб. Он сказал с некоторой робостью, что было весьма нехарактерно для него, с протестующим смирением, которое лучше было бы не слышать вовсе:

– Я… я не имел в виду этого, Меррит, клянусь, нет! Я не знаю, что я несу последние дни.

– Тебе надо бы пойти прилечь. – сказал Меррит утвердительно. – Это лучшее место для тебя в данный момент. В последнее время хорошо спалось?

– И десяти минут не поспал, с того дня… с того самого дня, как вернулся, – коротко ответил Дин. – Иногда я почти засыпаю, но это… это хуже, чем ничего. Каждый раз, когда я отключаюсь, я снова оказываюсь там – снаружи – спотыкаюсь об камни, безумный от голода и жажды.

Он провёл тыльной стороной ладони вдоль лба.

– И ещё я чувствую сухие руки вокруг моей шеи и как что-то льнёт ко мне – точно так же, как и в моих снах в пустыне! – он вздрогнул. – И тогда мне остаётся бодрствовать остаток ночи.

– Дин, давай домой! – настоятельно потребовал Меррит. – Тебе не стоит оставаться здесь. Ни одному человеку не стоило бы – после всего, что случилось.

Но на мгновение гнев Дина вспыхнул с новой силой, безотчётный, жестокий, совершенно несопоставимый с причиной, его вызвавшей.

– Разве не получил я уже достаточно радостей без твоей помощи? – сказал он с диковатой иронией. – Не думаешь же ты, что я подожму хвост и сдамся сейчас, в последний момент?

– Нет, после всего этого, я полагаю, что ты так не сделаешь. – сказал Меррит серьёзно, кинув острый взгляд на осунувшееся лицо Дина.

Тот сразу успокоился.

– Я думал, ты имеешь в виду именно это. – сказал он удовлетворённо. – Ты, конечно же, видишь, в каком я положении. – он угрюмо рассмеялся, звенящий смех его покоробил Меррита.

– Господи, что же это за фарс! Я ведь сейчас повторяю то же самое, что делал Холлуэй; прихожу к тебе с нытьём, чтобы быть уложенным спать, как приходил ко мне он, бедняга! Следующим шагом я стану шнырять вокруг твоей палатки, чтобы только слышать, как ты двигаешься там; затем я стану бродить внизу среди гробниц; затем…

– Да что ты такое говоришь? – вопросил в беспомощности Меррит. – Не думай больше о Холлуэе, он был добрым малым. Давай так, предположим, я дам тебе сейчас что-то выпить, и ты вернёшься…

– Чёрта с два ты мне дашь! – ответил Дин с готовностью. – Не надо со мной тут няньчиться, во имя всех святых! Я уже подлечивал таких лунатиков самолично, и отправлял их ко сну, думая, что они получили достаточно крепкую дозу внутрь. Никакого лимонада мне от тебя не нужно!

Меррит слегка охнул.

– Что ж – отлично. Тогда я зайду попозже, чтобы проверить, как там у тебя дела.

Он снова отвернулся к своему журналу. Дин, на пути к выходу, спокойно сказал через плечо:

– Тогда тебе лучше петь вслух перед тем, как войти. Хамд – это чёрное дьявольское отродье – зашёл ко мне прошлой ночью, и я чуть было не придушил его, прежде чем он не сказал мне, кто он такой. По правде говоря, у меня не осталось ни одного целого нерва.

Он вышел, слегка выругавшись, после того, как наткнулся на складной табурет по дороге.

"Да, сэр! Он превысил свой лимит. Я должен как-то помочь ему выйти из этого." – сказал себе Меррит и вновь взялся за ручку.

Но позднее, когда Мерртт, громко возвещая о своём приходе, вошёл в палатку Дина, последнего внутри не было. Меррит остановился у входа и огляделся, беспокойно нахмурившись.

– Жаль, что я не оставил его у себя. – сказал он вслух. – Парень не в том состоянии, чтобы его оставляли сейчас без присмотра. Он должен быть… Господь Всемогущий! Он должен быть…

Он присел на кожаный чемодан и стал ждать. Снаружи ночь была очень тиха. Никакого звука не доносилось из лагеря; весь мир спал. Меррит задремал в неудобном положении, его голова свесилась вперёд, руки неуклюже свисли между колен. Впоследствии, ему казалось, что он проспал очень долгое время. Кто-то за десять минут может увидеть десяток снов, и Мерриту показалось, что уже полночи истекло, когда он наконец взял себя в руки, виновато сознавая, что он должен встать и пойти искать Дина. Он зевнул, потянулся и встал на ноги, отупевший со сна, заметив не к месту, что лампа ещё продолжала гореть, и что лунный свет, льющийся сквозь открытый вход, стал бледным и болезненным. И затем он, полностью проснувшись, наклонив голову и сжимая руки, начал внимать звуку, приходящему из ночи; стону, набухающему и превращающемуся в крик, который расколол тишину и внезапно прервался, как будто задохнулся в удушливом спазме, и наступила ещё более глубокая тишина. Крик пришёл из раскопов. Меррит выскочил из палатки и ринулся туда, сжав с силой челюсти, напрягши каждый мускул, готовясь встретиться лицом к лицу с неизвестной угрозой. Но инстинкт настойчиво твердил ему, что эта угроза была рядом.

Он добрался до вершины гребня, который выходил во внутренний двор в сорока футах внизу, и глянул вниз. Там, среди эксгумированных гробниц, лежали густые чёрные тени, единственным освещённым местом был центр площади, куда лунный свет падал, словно серебристое озеро на дне колодца. Меррит застыл в нерешительности, выбирая каким путём спуститься и куда идти дальше, как вдруг услышал странные звуки, поднимающиеся из сердца тьмы под ним; тяжёлое дыхание, утробный рык, низкий и сердитый, как у разъярённого пса; громкие звуки схватки и ударов перекатывающихся туда-сюда тел. Затем нечто вынырнуло из черноты на небольшой освещённый участок земли, и Меррит протёр глаза, чтобы убедиться, что бледный лунный свет, делавший все вещи бесплотными, будто фантомы, не обманул его – он узрел нечто, что перекатывалось по земле, поднималось и падало вновь в ожесточённой борьбе – неопределённая масса, чёрная на фоне серебристого света ночного светила, нарушающая тишину только глубоким учащённым дыханием и взволнованными возгласами. Меррит стремительно спустился по наклонной галерее, ведущей во двор, прыгая вперёд большими скачками. Даже на бегу его мозг формулировал теории. Это может быть дикое животное: лев, гиена, шакал; это может быть обезумевший абориген; это может быть вор. Кто бы это ни был, он увлёк Дина, страдающего от слепоты и навалившихся испытаний, вниз и втянул его в смертельный бой…

Меррит добрался до нижнего уровня, споткнулся о невидимое препятствие на пути, восстановил равновесие и бросился во двор, где перекатывалась дерущаяся масса. Но её уже не оказалось там; за ту короткую половину минуты, что занял у Меррита спуск, то, что должно было произойти, произошло. Была только смятая куча на земле, которая вскрикнула, когда Меррит коснулся её, и схватила его, вслепую шаря в отчаянии пальцами в поисках его горла. Меррит резко вскричал:

– Прекрати это, Дин, прекрати, я тебе говорю! Это я, Меррит! О, дружище, ты совсем что ли распрощался со своей головой?

С трудом он справился с Дином и удерживал его, повторяя снова и снова:

– Это я – только я, Меррит. Прекрати драться, друг, слышишь, это Меррит!

Это продолжалось до тех пор, пока сопротивление Дина не прекратилось, и он не лёг, тяжко дыша, прижимаемый весом Меррита к земле.

– Ты – Меррит? – спросил он еле слышно. Меррит, по-прежнему держа его, автоматически повторял успокоительные заверения. Но Дин вдруг принял сидячее положение, стряхнув с себя Меррита, как если бы тот был ребёнком, и воскликнул:

– Тогда где оно? Меррит, Меррит, найди это – найди это, во имя любви Господней, и сожги! Оно не могло уйти слишком далеко – я уверен. О, иди, старик, найди это – оно здесь, где-то среди гробниц. Я поймал его не более полминуты назад!

Меррит положил ладонь на его руку и почувствовал, как его всего трясёт.

– Спокойно, старина! – сказал он. – Держи себя в руках. Здесь ничего нет – клянусь, ничего. Так с чем же ты сражался?

– С чем?! – процедил Дин сквозь зубы. Его ладони конвульсивно сжимались и разжимались. – Говорю ж тебе, что я поймал это! Неужели ты не способен исполнить то, что я прошу? Ты хочешь, чтобы это сушество ушло от нас снова? О, друг, делай же, как я тебе говорю!

– Остановись-ка на секунду. Что ты поймал? – спросил Меррит. Голос Дина возрос до визга гневного бессилия.

– Мумия это была, ты дурак, мумия! Как ты не понимаешь? Ищи же её, чёрт тебя возьми!

– Мумия! – опешив, отозвался Меррит. Объяснение странного поведения друга тут же вспыхнуло в его голове; Дин, несомненно, сошёл с ума; перегруженный мозг, в конце концов, не выдержал. Но Дин говорил, высоким, пронзительным голосом, заикаясь и сбиваясь в сумбуре.

– Я нашёл её здесь, внизу, среди гробниц. Я знал, что обязан найти; я ждал этого. Она пришла, и я почувствовал её руки вокруг своей шеи, и я знал, что сон, виденный мною в пустыне, был вовсе не сон. И когда я попытался освободиться, она вцепилась в меня, вцепилась, словно пиявка, ногами, руками и зубами… Меррит! О Господи, Меррит, где ты? – это был смертельно испуганный голос только что разбуженного ребёнка, обнаружившего себя в кромешной темноте.

Меррит, мгновенно поняв ситуацию, быстро произнёс:

– Здесь, старик! Всё в порядке, я тут. Я никуда не ухожу.

Рука Дина схватила его кисть и сомкнулась на ней с такой силой, которая заставила Меррита вздрогнуть. Голос Дина взял прежнюю ноту.

– Я отбивался от неё, и она перекрутила свои ноги и руки вокруг моих, и я не мог избавиться от них. Я пытался бить её голову об камни, но она сомкнула свои челюсти на моём плече и сопротивлялась. Тогда я попытался поднять её. Я позволил ей остаться висеть на мне, схватил её покрепче и побежал; но я потерял мои ориентиры и двигался кругами, снова и снова, и не мог выбраться отсюда. Наконец я достиг галереи, но она догадалась, что я задумал и стала сопротивляться – Боже! Как же она рвалась прочь! Я споткнулся, и мы оба упали, она пыталась освободиться, а я пытался удержать её. И тогда я услышал крик и приближающиеся шаги, и она вырвалась, и я потерял её.

– Ну, пойдём отсюда! – сказал Меррит успокаивающе. Про себя же он сурово добавил: "Один из наших ослов получит взбучку"

Над Дином, должно быть, подшутили, заставив во всё это поверить. Дин рассмеялся.

– Думаешь, я спятил, да? – воскликнул он. – Что ж, вот и нет. Пока ещё. Я такой же, я такой же нормальный, как и ты, но это ненадолго. Если ты почувствуешь, как она хватает тебя, ощутишь её тощие царапающие руки, и не будешь способен видеть, что это такое, то обещаю, что ты тоже станешь полубезумным.

– Этого не может быть – мумии, ты ведь понимаешь, – сказал Меррит тоном, которым успокаивают детей. – Это чистейший абсурд. Мумия не может вальсировать вокруг, как ты описываешь. Это не в природе вещей.

– Конечно, это не соответствует природе вещей! – отрезал Дин яростно. – Думаешь, мне это неизвестно? – его голос дрогнул, стал резче. – Я не могу это больше терпеть, Меррит. Называй меня как тебе угодно – я это заслужил. Но я… я… – он вновь зашёлся безумным смехом, так что Мерриту стало не по себе, и внезапно, уронив своё лицо в ладони, сел, а по его телу стали проходить длительные судорожные спазмы.

— Со мной покончено, – проговорил он хрипло.

– Вставай и пошли со мной. – приказал Меррит.

Он поймал себя на том, что окидывает настороженным взглядом окрестности; коллапс Дина вывел из равновесия его хорошо натянутые нервы.

– Мы не останемся здесь завтра. Это место… оно нечестиво, и это всё, что можно о нём сказать. Пойдём отсюда, старик.

Он поднял Дина на ноги, и Дин вцепился в него в беспомощности, умоляя не оставлять его одного. Меррит с осторожностью повёл его к наклонной галерее, через взрытую землю, к его собственной палатке. Здесь Дин послушно сел на кровать, где всё время поворачивал своё побелевшее, одержимое ужасом лицо в сторону движений Меррита, когда тот входил и выходил из палатки. Меррит отметил в изумлении, что рубашка Дина была разодрана в клочья с одной стороны, а на его плече была кровь и след от зубов. Он промыл рану и обработал её нитратом серебра; и Дин угрюмо рассмеялся сквозь сжатые челюсти. Затем Меррит отправил его в постель и лёг сам неподалёку, чтобы Дин мог мгновенно дотянуться до него и быть убеждённым в его присутствии, а лампа осталась гореть.

Палатка погрузилась в тишину; но Меррит был всё время начеку, у него был натянут каждый нерв, он тонко улавливал напряжённость фигуры рядом с ним, понимая, что Дин удерживал свою неподвижность чистым усилием воли; и лихорадочно жаждал дневного света, когда кошмары темноты рассеются. В какой-то момент, однако, он тревожно задремал, только чтобы быть разбуженным рукой Дина, мокрой от пота, шарящей по его лицу, и шепчущим голосом:

– Она снаружи. Я слышу её. Меррит, если она войдёт внутрь, я сойду с ума!

И Меррит, вздогнув от мгновенного осознания этой мысли, вскочил и выглянул из-под полога палатки в ночь, прежде чем до него дошли глупость этого действия и подразумевающееся под ним легковерие.

– Видишь её? – спросил напряжённо Дин за его спиной. – Если она там, я иду за ней. Я не могу позволять ей дальше бродить вокруг на свободе. Предположим, она войдёт сюда…

Меррит выждал ощутимую паузу, прежде, чем ответить. Затем он сказал:

– Здесь ничего нет...

После чего он вернулся обратно и снова лёг. Но он не сказал Дину, как что-то ускользнуло от его взгляда, за скрытую тенью насыпь, находящуюся не более чем в десяти ярдах от палатки; что-то, что, если его глаза не обманывали его, не было ни козлом, ни гиеной, ни любым другим существом, ходящим на четырёх ногах. И никакого звука не доносилось из лагеря, указывающего на то, что люди заметили что-то.

В очередной раз навалилась тишина. И из её глубины вдруг снова раздался голос Дина, сопровождающийся резким смехом.

– Разве не адское это место, как по-твоему?

И после:

– О, парень, парень! Если бы мы только не поднимали всё на смех и не были столь страшно самоуверенны в себе и в своих теориях!

Наступило утро. Перед тем, как небо полностью утратило свою тёмную завесу, Меррит вызвал Ибрагима. Он пришёл; но если он и сделал какие-то выводы касательно двух серых и мрачных лиц перед ним, то не подал виду. Меррит отдал ему чёткие приказания; тот возликовал на своём профанском жизнерадостном английском и удалился. Пятнадцать минут спустя весь лагерь был в движении. Завтрак был приготовлен и съеден, как прежде, но к нему добавился гул подготовки и ожидания. Ящики, содержащие таблички и прочие древности, были бережно погружены на верблюдов; лагерное снаряжение было собрано и упаковано; в полдень палатки были сняты. Все руки были заняты делом; четверо с нетерпением были готовы выполнить работу одного. Восток победил; какие бы средства не были использованы, чтобы скрыть остатки Его сокровищ от любопытных глаз Запада, они сделали своё дело. Могила, наполовину раскопанная, была оставлена в покое. Его методы, законные или незаконные, возымели своё действие.

На закате караван выступил в путь. Меррит, чьё серое лицо и усталые глаза казались неподвижными, был спокоен, но всё же с видом человека, чей авторитет значил для рабочих всё, подгонял их вперед. Дин, молчаливый, с задумчивым лицом и согбенными плечами, безвольно сидел на своей лошади, отдав контроль арабу, который держал её под узду. Его рыжеватые волосы тронула седина; к мимическим смеховым морщинам у рта добавились другие, которые придали лицу новую форму; он выглядел постаревшим на много лет. Солнце, пускающее свои последние горизонтальные лучи через пустыню, полностью освещало их лица, когда они отправились в обратное путешествие, оставляя свою работу сделанной наполовину.

Авангард растянулся по пустыне в длинную цепь лошадей, людей и верблюдов. В последний момент сумерек, когда небо было пропитано пурпуром, и тьма, паря на своих крылах, низринулась на них, Меррит повернулся в седле и поглядел назад на картину своих трудов. Спешно засыпанные раскопы, зияли, словно открытые раны – раны, не могущие быть исцелёнными, но всегда остающиеся открытыми для безжалостного солнца, и неистовых песчаных бурь, и священных ночей – наполовину открывающие, наполовину скрывающие тайны, лежащие под ними. Частично погребённый труп города, который когда-то здесь был, возвращался снова к своему нарушенному покою, обречённый какое-то время пребывать в жалкой наготе, а позже – быть заново похороненным, в толще времени, под движущимся песком. Человек пришёл, человек ушёл; человек придёт снова, а потом снова уйдёт, и земля вновь возвратит свои права. Непостижимый Восток, задумчивый и мрачный, полный забытой зловещей мудрости, одержал верх.

Больной козёл, оставленный за ненадобностью, слабо блея, пробежал несколько шагов за караваном. Он остановился перед одним из курганов и смотрел им вслед, наблюдая, как лошади и люди медленно двигались через пустыню. Изредка оттуда, из первых рядов, раздавались голоса, становясь всё более слабыми по мере того, как темнеющая в свете звёзд цепочка прорезала себе дорогу на запад. Но те, что ехали позади, хранили молчание. Меррит, обернувшись назад, увидел нечто, скользящее среди курганов, чёрное пятно на фоне сумерек, и ударил шпорами в бока своей лошади. Затем он вспомнил, что это мог быть их козёл.

После чего занавес ночи опустился, и скрытно движущаяся тень пропала из виду.

The End