«В тесном тёмном пространстве каменной кельи висело в воздухе в середине комнаты то, к чему ближе всего подходит слово «бездна».»
Николай Новиков, «Эфирный вихрь»
*******************************
Началось всё с того, что вашего покорного слугу как-то пригласил в гости ни кто иной, как Ардалион Ардалионович Шагренский, мой приятель по клубу любителей фантастических коллекционных игр «Эйдолон». В те холодные декабрьские дни я, помнится, отчаянно нуждался в весёлом времяпрепровождении, а потому с большой горячностью откликнулся.
Уговорились мы с Шагренским на 7 вечера в четверг. Я как раз заканчивал свою учёбу в Академии Горнодобывающей Промышленности, шучу, в Высшей Школе Исторических Наук, так что с курсов возвращался не ранее этого времени. Кажется, обещалось также присутствие Ельзы и Вундта. Весь день дела у меня не клеились, подготовка курсовой по вопросам останков материальной культуры минойского неопалеолита на юго-востоке Крита и пресловутых культов чудовищных минотавров не продвинулась ни на зюйс. Из почтовой конторы тоже не было никаких вестей – это ко мне должна была приехать родственница из Лапландии, мадам Тьокко Тулликийякайсис. Ну, это не важно. Был такой день, чтобы просто сидеть у окна с приглушённым шторами сумеречным светом, слушать дарк-джаз и выкуривать новые мысли из глубин сомнамбулических бездн сновидческих миров, извлекать их на свет земной как словно бы индиговые запасы из пазух глубоководных спрутов. Поэтому я просто сидел у окна, закинув ноги за батарею, вкушая лимонный чай с финиковой халвой, поглядывая сквозь радужную раму стеклянной глади на грязноватый бульвар с торчащими тут и там вётлами-мётлами и спешащими жуками-прохожими, сплошь в чёрных плащах, фраках, мантиях и шинелях, и читал, значит-с, Данилевского.
Вот куранты больших каминных часов с затейливой филигранью арабесок пробили шесть раз, я встал, покормил рыбок, допил остывший чифир, оделся в верхнее платье, вознёс молитвы всем известным мне божествам Индии, Нордии, Мексики и Африки и вышел из дому в сепийный сумрак чехословацкого сюрреализма. Выходя из подъезда, зацепился рукавом об какую-то торчащую ржавую лыжню и порвал рукав.
«Как же это так вышло? Ну и нуууу… Никогда же ничего себе на портил из вещей… Вот так новость… Бааааа… Ну просто шваххххх…..» – всю дорогу крутилось в голове моей.
Улицы были полны вечерним народом и весёлым гулом санных катаний, лицо хватало морозом, сыпал снег.
Подойдя к жилищу Шагренского, а это был красивый такой краснокирпичный домище, я, нимало не мешкая, окликнул приятеля во весь свой зычный голос. В окне пятого этажа, выходящем на улицу, показалось его обветренное, белоснежно бледное лицо – то есть это не для красоты эпитета, а потому, что оно светилось белизной издалека. Мы обменялись с ним приветствиями, я вошёл в подъезд и поднялся пешком до квартиры Шагренского. Наверху уже в прямоугольнике желтоватого света маячила фигура моего камрада. Надо было видеть его физиогномику. Он весь был бледен, словно отравился мышьяком, али поганок объелся, и всё порывался выхватить у меня пальто (чего за ним я ранее никогда не наблюдал).
Наконец спрашиваю:
– Что с тобой, Ардалион, сегодня такое? Ты что-то бледен, хлопец. Не здоровится?
Он же как-то странно отмахивается, как от осы, и отвечает:
– Да брось. Всё норм. Ты заходь скорей давай. Знай, поспевай.
Тут я ему говорю:
– Ты где, Шагренский? Ты, кажется, потерялся в трёх соснах? Эй, луноход!
И махаю у него перед лицом рукой. А Шагренский сердито так вскидывается и говорит:
– Да ты чего, орехоед, попутал чёль. И ничего я не потерян. Нормально всё. Пошли.
По пути в экспериментальную (самая дальняя комната в квартире с видом на купола и заводы какие-то с трубами, а также неплохие лесные угодья вдалеке) Шагренский мне пояснял, активно жестикулируя и ментально эякулируя, а также всячески абстрагируя и экстраполируя:
– Сегодня великий день для всего человеческого стада. Я открыл этот долбаный принцип!
– Какой? – с тревогой и неясным удивлением спрашивал я тогда у него, забирая правой ногой в какую-то околостенную вязкую массу с мицелием, огороженную зубочистками.
– Ать-ать! – говорит тогда Шагренский, с укором указывая мне на растоптанные земли. А потом продолжает:
– Принцип, по-которому можно, совершая обряд горлового обертонного дрона на скалах Пегтымеля, переноситься на отдалённый спутник Веги-8!
Я несколько очнулся в действительность. Что он видел в этом нового? Вот уж чудила редкостная.
– Так это тысячелетиями практикуется теми же тувинскими мастерами ритуальных услуг. – холодно подытожил я его пламенную речь. Время вновь потекло вязко и муторно, и предметы приняли свои привычные разлагающиеся десятилетиями формы.
Мой друг с безумным взором заспанных глаз лишь криво усмехнулся жёлтыми зубами и прошёл в комнату, не удостоив меня ответа.
Войдя за ним, я огляделся вокруг и не понял, где очутился. Всё в «читальной» ныне переменилось. Царил какой-то творческий бедлам. Повсюду лежали банки со шпротами, заляпавшими, ей-ей, весь половой настил паркетный. Посредине стола в центре комнаты высилось некое загадочное устройство радиоэлектронной инженерии, вокруг стола расположились четыре старых рассохшихся мягких кресла из алого плюша, подранные котами, два из коих уже были заняты нашими компаньонами.
Надобно сразу оговориться, над каким проэктом мы с Шагренским работали в клубе последнее время. Там, кстати, большая часть народа – служащие российской железной дороги. Любопытная деталь. Ну, то есть технари со средним и даже высшим образованием, электрики, машинисты, ремонтники и проектировщики, короче, логики до ядра плутония. Мы, хоть и не были служащими РЖД, всё же были ребята не промах, то есть были мы с Ардалионом страстными электрофриками и радиоманьяками, буквально боготворили Теслу, Термена и Мурзина (автора глифозвукомашины АНС), ежемесячно договаривались и собирались в клубе или, ежели того требовало рацио, в гостях, дабы презентовать каждый другому свои новые экспериментальные образцы. Март 19**-го года был ознаменован интереснейшей задумкой: исследуя мухоморные трипы в ежедневной обрядовой практике шаманов Пегтымеля, био– и электро-волны, экзистенциальный театр Антонена Арто,
реликтовую энтомологию водохранилищ Приамурья, ритуалы ангелической эвокации у средневековых пражских каббалистов, запрещённые рецепты по тауматургии чешуйчатожаберных под редакцией Безбородых-Селезнёвых, сферические полуконстанты в отрицательной плоскости Скиццо-Бонатти, руническое письмо, выраженное в битах памяти, секретные чертежи и эскизы архитектурной фирмы ДОП «Д.О.Д,« а также её годовой отчёт по финансовой себестоимости, выраженный в холодных процентах износа оборудования, эхолокацию у рукокрылых и привороты на удачу в Южной Полинезии, мы с Шагренским на двоих вплотную подошли к созданию Электромагнетической Машины Безразличий. По преданию седой арабийской пустыни, Аль-Хоронзон, гоэтический архонт, является – или не является – коллективным символом Стража Порога, бесформенного и безымянного Растворителя, расщепляющего прочную структуру эгоплекса каждого из нас во время еждедневного ночного анабиоза, а также во время транса, комы, диптрипа и великого перехода – освобождающего от любых дурацких масок и платы за неправильную парковку и всяких там социальных кривотолков где бы то ни было, раз навсегда.
Инициатором проэкта выступил в этот раз Шагренский, так как в. п. с. (ваш покорный слуга) в последнее время занимался совершенно другими делами, самого приземлённого свойства, а потому не мог себе позволить экспериментов с расщеплёнием сознанки. Мой компаньон был только рад моей относительной пассивности, потому как работая в паре, мы постоянно менялись статусами «Транслятор-Приёмник», что очень утомляло. Прошло уже четыре месяца с момента концептуализации нашей общей идеи – и вот, войдя сегодня в гостиную, вижу я, что Шагренский времени зря не терял.
В центре просторной комнаты стоял круглый обеденный стол, на нём же возвышался на метр причудливый механизм, состоящий из набора калейдоскопических призм, вращающихся, как карусели, по центральной оси на разных расстояниях и с разными скоростями. Из раструбов нижнего отсека густо валил благовонный дым, как от кальяна или выпоратора, верхняя же часть представляла собой сложную систему вращающихся стержней и металлических шаров. Слышался будто бы шелест десятка птичьих или перепончатых крыльев и равномерный пульсирующий гул аппарата. Мне с первого взгляда сей инопланетный девайс показался чем-то средним между средневековой астролябией, кинетоскопом и глюкофоном. Почему, спросите? Ну, по просшествии нескольких минут ко мне стало постепенно приходить понимание того, что машина производит и ещё какой-то навязчивый, переливающийся хрустящими рассыпчатыми мелодиками разноцветный шум навроде стеклянной гармоники. Внутри вогнутого осевого цилиндра, или шахты, покрытого зеркальными рёбрами, слышалось бульканье и шипенье, и в целом механизм производил гипногенный эффект без какой-либо предварительной сонастройки.
Протяжно зевнув, я медленно приземлился в кресло, которое откликнулось мягким вибратто выпущенной волны воздуха, и тут только заметил, как странно неподвижно сидят по обеим сторонам от меня отрешённые Вундт и Ельза. Оба были такими же бледными, как и изобретатель сего лунного цирка, и немигающе глядели их пустые маски лиц на экспериментальную установку стеклянными бусинами глаз. Я будто бы видел их в первый раз – или то, что было мне узнаваемо и памятно в каждом из друзей моих, куда-то исчезло.
Это наблюдение меня сильно удивило, а ведь я и до этого был немало удивлён странными повадками и плодотворными наработками моего друга – воистину, нет предела удивлённости. У каждого из них двоих в руке к тому же было зажато по чашке с каким-то мутным настоем. Хорошо зная и В., и ещё лучше Е., я был готов зуб дать на отщепление, что ни холодная интеллектуалка Е., ни холерический марсианин В. так просто не дадут расщепить самих себя на протоны.
Я вновь перевёл остекленелый взгляд на фантастическую вращающуюся гипномашину, теперь уже намереваясь разглядеть её устройство как следовать, но не успел я сосредоточиться на этом, как вбежал Шагренский, всё такой же белый, как бумага, на которой пишется этот очерк, и, вручив мне чашку с пахучим отваром, взял за руку и мы стали осматривать аппарат.
– Да ты не бойся, пей. Это мне удалось раздобыть рецепт хаосомы, инициатического напитка древних мудрецов всего мира, туда входят мухоморы, белена, лиана T***********sis, лауданум, цветы ипомеи, листья сонного папоротника и некоторые другие допингредиенты. Всё растительного происхождения, будь спок. – приговаривал Шагренский, похлопывая меня по плечу дрожащей рукой и вроде как подмигивая, что выглядело особенно жутко.
– А это что? – спросил я, указывая на интересующие меня детали внутреннего устройства прибора (он не имел внешнего защитного корпуса и представлял собой открытую архитектуру).
– Это стабилизаторы.
– Слушай, Ардалион, ты меня прямо поразил. Это чудо нужно на следующей выставке радиотехников презентовать.
– Ты что, сдурел, ни в коем разе. – возразил Шагренский. – Только в качестве домашнего штучного экспоната.
Я прихлебнул из чашки дымящегося варева и скривился – вкус был похож на сваренную в болотной воде жабу или что-то вроде того.
Окончив круговой осмотр, мы с компаньоном расселись по креслам и также как двое манекенов напротив нас, стали глядеть на глюкоскоп, или Электро-Магнетическую Машину Безразличий (ЭММБ).
– А что с Вундтом и Ельзой? Давно они так? А почему на тебя не действует? А это что за счётчики?
– Энаф, майн фрунд. Действует на всех по-разному, в зависимости от индивидуально развитой силы воли и осознанности. Мы с тобой всё-таки крепкие ребята, экспериментаторы же. Впрочем, знаешь, блеать, Виктор, мне стоило большого труда вернуться из того Диснэйленда и открыть тебе дверь. – помолчав, он добавил нерешительно. – И закрыть портал в измерение D.
– Ага. Потому ты так странно себя вёл и был так бледен, друг мой. Знаешь что, Шагренский, электромагнетизм – это конечно здоров, модно и полезно, но вот мешать его с грибными настоями – это….
В. п. с. не закончил столь блистательную фразу, так как странным образом ощутил вдруг, глядя на постоянно смазывающуюся разноцветную мельтешень кружащихся в вечном танце радужных линз разной степени выпуклости и вогнутости, что мой голос, горло и речевой центр и даже сам я, тот гипотетический I, формирующий эту мысль, вдруг становятся частью общей системы «Гостиная-Четверо-Машина». И моё Ё, эта буква алфавита, оказывается всеми этими элементами бытия одновременно во всех возможных мирах. Как это? Неизвестно. Умонепостижимо. Невозможно.
Мой астральный сфинктер продолжал расширяться, пока не засиял во всю макушку головы, а ЭММБ стала вырастать в размерах и превращаться в аналог космической станции МЫР, парящей в межзвёздном эфире. Вокруг проносятся вихри и дожди метеороидов, искрясь как алмазы, наполненные под завязку инопланетными ДНК, которые превращаются в темнокожих мероитов, служащих почтенные храмовые церемониалы толстому и могучему львиноголовому Апедемаку-Шиве в затерянных песках Верхней Нубии, в дельте Белого Нила. Моё никчёмное зазнайское эго диссолирует на биллионы неоновых символов, логических, алхимических, математических и просто занятных, их причудливый рой кружится вокруг зондов орбитальной станции, встречаясь с символами инфобиоэнергоионополей Шагренского, Вундта и Ельзы, затем вдруг люк транспортного отсека с шумом раскрывается и рой микроскопических дхармитов-работяг, шурша волосатыми лапками, воронкообразно всасывается внутрь, со звуком всасывающего чрева кашалота. Происходит что-то странное, будто падение в колодец Алисы, который не имеет ни конца, ни начала, ни середины. Повсюду этот Кэрролл с его мелиссой, думает чей-то рыбий хвост. Мои эго-символы прессуются в сверкающего бронёй рыцаря Сан-Грааля с павлиньим султаном над гордым забралом ичерченнего вызубринами боевого шлема, потом в китайского мудреца с сомьими усами, потом в парижскую проститутку с нахальными выщипанными бровями и озорной щербинкой, потом в вишнёвый пудинг, потом в разноцветную призму-линзу малого рассеяния, потом в графа Монте-Кристо, потом в Арканзас, потом в ангелическую сущность высшего порядка, потом в итифаллического кривоного божка-баботраха, потом в караван верблюдов, потом в бесконечное количество декоративных элементов и исторических личностей и механизмов и книг. Но вот игра заканчивается, Театр гасит свет, затем вдруг вновь оживает – перед нами на сцене гротескная фигура, состоящая из склизкой массы переплетённых мёртвых конечностей, закутанных в одну огромную хламиду из чёрной шерсти, целая гора щупалец, парящая над сценой, безобразное чудовище, порождение самой дикой шизофазии, извергнутое кишками тифозного мастодонта, вспоротого рогом лепрозного коркодерия. В целом Его Монструозие имееет внушительный размах, суровый вид и мрачную ауру педантичности. Конечно же, это был наш знакомый Аль-Хоронзон, чей эпитет – Ползучий Хаос Склизкого Безымянного Дерьма, Принц Пустоты и сама Пустота in finito. Но довольно! Долго ли можно человеческому уму выдерживать подобный ужасный наркоз? Суждено ли быть ни за что ни про что принесённым в жертву Науке? Ни в коем случае! И я постарался сосредоточить свои тысячи глаз на едином Ничто, парящем над сценой в ультрафиолетовых сполохах.
Зал заполнен инкарнациями, альтерэгами, племенами и эфирными дублями меня, Шагренского, Ельзы и Вундта. Аль-Хоронзон бешено вращается вокруг оси, и зал вращается вместе с ним. Вдруг он останавливается и разражается диким, ревущим хохотом, от которого разрывается сама структура микро– и макро-, от которого взрываются балюстрады ониксовых статуй Будд и пышнозадых ламий, от которого рушатся древние стены Коринфа, от которого…
Я очнулся у себя в кресле перед окном – меня разбудил звук падения книги Данилевского. Что это было? Было ли это? Это ли было? Хммм… В ушах по-прежнему дребезжали медные тибетские трубы. На улице по-прежнему вечерело и спешили жуки-прохожие. Я весь дрожал, как испуганная лошадь. Всё, кажется было хорошо, тем не менее. Я прислушался: резвый молодцеватый баритончик звал Катьку замуж. Я вспомнил мерзкий вкус грибного настоя Шагренского и очень испугался, что это было взаправду. Но что же тогда случилось в конце? Почему я опять сижу в кресле и дремлю перед походом к другу? Ответ не приходил ко мне. Потом я немного успокоился и подумал, что это всё мне привиделось в гипнапомпическом состоянии. Я размялся, сходил в ванную, ополоснулся и проверил, в каком направлении закручивается водяная спираль в раковине. Она закручивалась по часовой. Я не помнил, в какую она обычно закручивается в Северном полушарии, потом вспомнил, что это всё мейнстримо-гиковское псевдонаучное фуфло, и вернулся в комнату. Настоящий ужас случился тогда, когда я взял Данилевского с пола, продолжил чтение и понял, что он больше меня не смешит.
22,09,2016
