Оркестр только что закончил играть, и, используя с выгодой временное затишье, мой компаньон доверительно склонился ко мне, кидая подозрительные взгляды вокруг себя, хотя в прилично одетой толпе, заполняющей отель Шеппард этим вечером после ужина, не было совершенно ничего примечательного, чтобы посеять зёрна сомнения в уме киношного анархиста.
– У меня есть весьма крупное дело, – произнёс он хриплым шёпотом. – и я хотел бы иметь вас в виду, Кернаби, если собираюсь провернуть его.
Он бросил взгляды по сторонам, в манере драматического гангстера, обозрев сперва наших непосредственных соседей, компанию туристов из Нью-Йорка, и от них переместившись к пожилому пэру, с которым я был немного знаком и кто, в дополнение к своей абсолютной глухоте, никогда ничего не замечал в своей жизни, так что был менее всего склонен к такой утомительной операции, как плетение интриг.
– В самом деле, – ответил я, после чего прозвонил в колокольчик, желая заказать ещё прохладительных напитков.
Сказать по правде, я являюсь официальным представителем в Египте коммерческого предприятия Бирмингема, но, тем не менее, это не значит, что я должен с радостью выносить общество этого типа, чьё единственное намерение свести со мной знакомство заключалась в том факте, что он был нанят конкурирующей фирмой. Моё отсутствие интереса ощутимо разочаровало его; но я мало думал о качествах этого человека как знатока и ещё меньше – как собеседника. Его звали Тео Бишоп, и я гадал, имела ли его семья связь с кожевенной промышленностью. С недавнего времени я стал более сердечного мнения о бедняге Бишопе, но на момент, о котором я пишу, мало что могло удовлетворить меня больше, чем его внезапное исчезновение.
Возможно, бессознательно я позволил моей скуке стать очевидной, так как Бишоп слегка склонил голову в сторону и сказал мне:
– Лады, Кернаби, я знаю, ты считаешь меня ослом, так что более ни слова об этом. Ещё по коктейлю?
Теперь уже я испытал угрызение совести, ибо в тоне и манере Бишопа помимо разочарования сквозила и другая нотка. До меня смутно доходило, что этот человек тоскует по дружеской симпатии, что он прямо-таки разрывается от желания довериться кому-либо и что, без сомнения, от него не укрылось тщеславие более успешного конкурента. Теперь я уже понял эту двусмысленную нотку и распознал её как выражение трагедии. Но тогда я был глух к её голосу.
Мы подискутировали ещё некоторое время по маловажным темам, и, как мне удалось установить, Бишоп был человеком, которого сложно обидеть. Затем я удалился в свою комнату, так как у меня имелась кипа корреспонденции. Предполагаю, что занимался писаниной где-то около часа, когда ко мне вошёл слуга, чтобы доложить о посетителе. Взяв обыкновенную визитную карточку с латунного сальвера, я прочёл:
Абу Табах
Никакого титула перед именем, ни адреса в конце, но меня окатило словно бы нервной дрожью, пока я смотрел на имя моего гостя. Личность – это одна из глубиннейших тайн нашего существа. Я мало знал о персоне, чью карту сейчас держал в своей руке, можно сказать, ничего; его действия, по временам нестандартные, всё же никогда не были беспричинно жестокими; его манеры были деликатны, как у матери по отношению к ребёнку, и ещё эта его особенная репутация среди нативов, про которую я думал, что могу игнорировать её; так как египтянин, сродни кельту, со всеми его природными дарованиями, не более чем дитя в сердце. Поэтому я не могу объяснить, почему, сидя здесь в моей комнате в отеле Шеппард, я ощутил в имени Абу Табаха прикосновение страха.
– Я увижусь с ним внизу. – сказал я.
Затем, когда слуга уже собирался уходить, я, сознавая, что сделал только что уступку странному настроению, которое имам Абу Табах каким-то образом вселил в меня, я добавил:
– Нет, приведи его сюда в мою комнату.
Несколько мгновений спустя слуга вернулся обратно, неся всё тот же латунный сальвер, на котором покоилось запечатанное письмо. Я с удивлением взял его, заметив, что конверт принадлежит моему отелю, и, прежде чем открыть его, поинтересовался:
– А где же мой гость? – спросил я по-арабски.
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
حيث هو ضيفي؟ – прим. Пер.
– Он сказать, что не может ждать, – ответил слуга, – но он посылать вам этот письмо.
В высшей степени заинтригованный, я отпустил слугу и разорвал конверт. Внутри, на листе писчей бумаги отеля я нашёл это замечательное послание:
«Кернаби-паша,
Есть причины, почему я не могу оставаться, чтобы увидеться с вами лично, но я хочу, чтобы вы верили, что это предостережение продиктовано ни чем иным, как дружбой. Суровая опасность угрожает вам. Она связана с этим иероглифом –
Если вы хотите избежать её и если вам ценна ваша жизнь, ограничьте все контакты с кем-либо, носящим такую фигуру.
Абу Табах»
Тайна становилась ещё туманее. Было что-то несоразмерное в том, что современной европейской визитной карточкой пользовался этот представитель ислама, эта живая иллюстрация из Арабских ночей; теперь же его непостижимое “предупреждение” забросило меня назад во времени на средневековый Восток, к которому он, собственно, и принадлежал. И всё-таки я знал, что Абу Табах, несмотря на весь его романтический флёр, был сугубо практическим человеком, потому не мог поверить, чтобы он опустился до методов мелодрамы.
Пока я досконально изучал формулировку записки, мне показалось, что я уже вижу худощавую фигуру её автора прямо передо мной, в чёрном арабском платье, в белом тюрбане, с его изысканными манерами, с утончёнными кистями рук цвета слоновьей кости, перекрещенными на набалдашнике эбонитовой трости, без которой я никогда его ни видел. Я уже начал увязать в своего рода субъективной галлюцинации; присутствие Абу Табаха становилось всё более ощутимым, а поэтическая красота его лица вновь поразила меня, когда он, фиксируя на мне свой взгляд газельих глаз, говорил странные слова, процитированные выше, на чистом и отполированном инглизи, который он демонстрировал по мере необходимости, и описывал в воздухе длинным нервным указательным пальцем странный рисунок, который символизировал древнеегипетского бога Сетха Разрушителя.
Конечно, это была аура могущественной харизмы, цепляющаяся даже к письменному сообщению, но было что-то ещё в общем впечатлении, произведённом на меня этим письмом, что свидетельствовало об искренности автора.
То, что этот Абу Табах был своего рода агентом, признанным – во всяком случае неофициально – властями, я знал или проницательно догадывался об этом; но конкретная природа его деятельности и то, каким образом он совмещал её со своими религиозными обязанностями, оставалось для меня тайной за семью печатями. Этот эпизод сделал дальнейшую работу невозможной, так что я спустился на террасу, не имея ничего более объективного в уме, чем найти тихий уголок, где бы я мог помедитировать в близком мне по духу обществе моей бриаровой трубки, и одновременно поискать вдохновения в вечно изменчивой толпе на Шария Камель Паша.
Однако, едва я поставил ногу на плиты террасы, как на моё плечо легла чья-то рука. Быстро развернувшись, я признал в сумерках Хасана эс-Сугра, доверенного служащего Британского археологического общества с многолетней репутацией.
Его манера вести себя была одновременно возбуждённой и вороватой, и я с некоторым удивлением понял, что у него тоже есть какая-то история. Про себя я охарактеризировал этот событийный вечер “ночью странных признаний”.
Сидя за маленьким столом на пустынном балконе (так как вечер был достаточно прохладным) и глядя прямиком на фасад магазина Филипа, дилера арабской фурнитуры, Хасан эс-Сугра рассказал мне свою удивительную историю; и пока он говорил, я уже понял, что волею Судьбы был выбран сыграть роль в некоей комедии здесь в Каире, занавес был уже поднят, и второй акт должен происходить, возможно, среди одной из древнейших декораций, созданных руками людскими. Пока нарратив разворачивался передо мной, как свиток папируса, я ощущал шестерни внутри шестерён; я был полностью поглощён повествованием, хотя и наполовину скептичен.
– …Когда профессор забросил работу в пирамиде, Кернаби-паша, – сказал он, порывисто наклонившись вперёд и положив свою мускулистую коричневую руку на мой лацкан, – это было не потому, что там больше нечего было изучать.
– Я в курсе, о Хасан, – прервал я его. – Это произошло потому, что они должны были закончить работу в пирамиде Иллахуна, что, как мы знаем, вылилось в практически уникальную находку ювелирных изделий в анналах египтологии.
– Разве не знаю я об этом всём! – воскликнул Хасан в нетерпении. – И разве то была не моя рука, что откопала золотой урей? Однако работа, запланированная в пирамиде Мейдума, так и не была завершена, и я могу сказать вам, почему.
Я воззрился на него сквозь мглу, так как у меня уже была некоторая идея относительно причины этого дела.
– Это было оттого, что около двух сотен землекопов отказалось входить в раскоп вновь, – прошептал он мелодраматически, – потому что неудача и бедствие посетили более чем одного из них, кто нарушил покой указанного места.
Он наклонился ещё ближе ко мне.
– Пирамида Мейдума – это жилище могучего ифрита, Кернаби-паша! Однако я, кто был последним, покинувшим его, знаю, что сокрыто там. В определённом месте, расположенном ниже уровня пола в углу царской камеры, есть кольцо из золота, с картушем на нём. Это личный перстень фараона, построившего пирамиду.
Он замолк, внимательно глядя на меня. Я не сомневался в словах Хасана, так как всегда считал его человеком откровенным, но было в этой истории очень много обскурного и таинственного.
– Тогда почему ты не забрал его оттуда? – спросил я.
– Я боялся трогать его, Кернаби-паша; это злой талисман. До этого самого дня я боялся даже говорить о нём.
– И что же сегодня?
Хасан раскинул свои руки, ладонями вверх.
– Мне угрожает потеря моего дома, – сказал он просто, – если я не найду указанную сумму денег в течение двенадцати дней.
Я сидел, положив подбородок на руку и глядя в лицо Хасана эс-Сугра. Могло ли быть такое, что из-за суеверных мотивов подобное сокровище оставили лежать на своём месте? Могло ли быть так, что Судьба сама принесла в мои руки реликвию столь бесценную, как кольцо-печать Снофру, одного из древнейших мемфисских фараонов? Поскольку недавно я навлёк на себя неудовольствие моих руководителей, м-ров Мозеса, Мёрфи & Co, из Бирмингема, то предвосхищение подобной “находки” уже само по себе было достаточным, чтобы поднять мой профессиональный энтузиазм до стадии белого каления, и в эти несколько мгновений тишины я решился на действие.
– Встретимся у станции Рикка, завтра утром в 9 утра, – сказал я, – и найми пару осликов, чтобы довезти нас до пирамиды.
II
По дороге в Рикку, то есть ещё в самом начале моего предприятия, я встретился с тем, что человек, немного склонный к суевериям, счёл бы нехорошим предзнаменованием. Туземные похороны проходили через город, среди завываний женщин и воспеваний йеменийе постулатов Веры, с их странными монотонными каденциями; зрелище, которое, несмотря на свою обыкновенность на Ближнем Востоке, никогда не переставало неприятно меня волновать. По лежащему на похоронных дрогах тарбушу я понял, что это был мужчина, которого спешили доставить к его одинокому месту успокения на окраине пустыни.
Пока процессия прокладывала себе путь через пески, я оттащил свой багаж и присоединился к Хасану эс-Сугра, ждавшему меня у деревянной ограды. Я немедленно почувствовал, что с ним было что-то не то; он ощутимо изнывал под влиянием какого-то странного возбуждения, и его тёмные глаза встретили меня чуть ли не с испугом. Он бормотал сам с собой подобно человеку, страдающему от передозировки гашиша, и я различил несколько раз повторённые слова “Аллаху акбар!” (“Бог велик!”)
– Что гнетёт тебя, Хасан, друг мой? – спросил я, заметив, как его взгляд настойчиво возвращается к заунывной процессии, движущейся к маленькому мусульманскому кладбищу. – Что, умерший был твоим родственником?
– Нет, нет, Кернаби-паша, – пробормотал он гортанно и облизал губы языком. – Я едва был с ним знаком.
– Однако ты сильно обеспокоен.
– Вовсе нет, Кернаби-паша, – заверил он меня, – ни в малейшей степени.
Я знал, что этой обыденной формулой Хасан эс-Сугра скрывает от меня причину своего недомогания, и поэтому, не имея особого аппетита для дальнейших тайн, я решил вызнать, в чём соль, из другого источника.
– Займись погрузкой ослов, – наказал я ему, ибо трое лоснящихся маленьких животных стояли рядом с ним, терпеливо ожидая дневной работы.
Хасан принялся выполнять задачу с весёлой живостью, очевидно, наигранной, я же подошёл к местному станционному смотрителю, с которым имел знакомство, и задал ему ряд вопросов касательно его важных функций – в которых я никоим образом не был заинтересован. Но для восточного ума прямой вопрос – это оскорбление, чуть ли не унижение; поэтому тупо спросить про имя усопшего и манеру его смерти – это лучший способ не узнать вообще ничего. Так что обсудив в деталях нерадивость и некомпетентность арабских кондукторов и леность и врождённую порочность египетских носильщиков как класса, я между прочим упомянул про погребальную процессию, недавно покинувшую Рикку.
Станционный мастер (которого буквально разрывало поговорить на эту тему, но который отказался бы и слово сказать из принципа, если бы я прямо спросил его об этом) раскрыл мне странные обстоятельства смерти некоего Ахмеда Абдуллы, бывшего драгомана, время от времени подрабатывавшего землекопом.
– Одной ночью он уехал верхом на своём белом осле, – сказал мой информатор, – и никто не знал, куда это он собрался. Однако, по слухам, он отправился к Харам эль-Каддаб (т.е. к Ложной пирамиде), Кернаби-паша. – с этими словами он вытянул свою руку туда, где за полосой плодородной земли, на границе пустыни вздымала свои три этажа гробница Снофру. – Войти в пирамиду даже днём означает привлечь неудачу; войти в неё ночью – значит, попасть в лапы могучего ифрита, обитающего там. Его осёл вернулся без него, и тогда были произведены поиски Ахмеда Абдуллы. Его нашли на следующий день, – и вновь длинная рука выстрелила по направлению к пустыне, – мёртвого, лежащего на песке, у подножия пирамиды.
Я посмотрел в лицо говорящего; без всяких сомнений, он был самым откровенным образом мертвецки честен.
– Почему тогда Ахмед Абдулла хотел посетить такое место ночью? – спросил я.
Мой знакомый понизил голос, прошептав: “Сахам Аллах фи кхаду эддин!” (“Пусть Бог пронзит врагов религии!”) и прикоснулся к своему лбу, затем ко рту и к груди железным кольцом, которое носил.
– Есть великое сокровище, спрятанное там, Кернаби-паша, – продолжил он, – сокровище, спрятанное от мира во времена Сулеймана Великого, запечатанное его печатью и охраняемое слугами Ганна ибн-Ганна.
– Так ты думаешь, что джинн-страж убил Ахмеда Абдуллу?
Станционный мастер пробормотал инвокации, после чего ответил:
– Есть вещи, о которых не стоит говорить, – сказал он, – но те, кто видели его мёртвым, сказали, что его вид был ужасен. Чтобы отвратить зло, мы вызвали великого вели, мудрого человека, известного по всему Египту; ибо, если джинн разгневается, то на всю Рикку обрушатся самые мучительные и несчастливые наказания…
Полчаса спустя я раскланялся, доверительно сообщив станционному мастеру, что собираюсь заполучить прекрасное ожерелье из бирюзы, которое, как мне было известно, находится во владении шейха Мейдума. Я совершенно не догадывался, что было предначертано, чтобы я в самом деле посетил дом уважаемого шейха. Наш путь пролегал через поля молодой зелёной кукурузы, пальмовые рощи и сады сикомор, Хасан в молчании тяжело тащился за мной, управляя осликом, вёзшим поклажу. Любопытные глаза следили за нашим продвижением с полей, из дверей, от шадуфов, но ничего примечательного не было в нашей поездке, помимо чудовищной жары от полуденного солнца, ехать под которым было чистой воды сумасбродством с моей стороны.
Мы устроили лагерь с западной стороны пирамиды, свободной от болот, которые служат домом для бессчётных диких птиц. У меня не было понятия, сколько времени может занять извлечение желанного кольца из тайника (который мне уже детально описал Хасан); и, помня про любопытствующие взгляды деревенских, я не имел намерения выставлять себя на фоне пирамиды до наступления сумерек, могущих сокрыть мои действия.
Хасан эс-Сугра, чья новообретённая замкнутость была разительна и чьё поведение отличалось странным беспокойством, отправился с ружьём наперевес, чтобы обеспечить нам ужин, а я забрался на песочный склон юго-западного угла пирамиды, где из своего укрытия позади груды мусора изучал через бинокуляры полосу растительности, отмечающий течение Нила. Я не видел никаких признаков наблюдения, но с учётом того, что контрабанда артефактов из Египта является наказуемым правонарушением, моя предосторожность была продиктована мудростью.
Мы превосходно подкрепились, Хасан Молчальник и я: перепелом, консервированными томатами, свежими финиками, хлебом и минеральной водой Виши*, в которую в моём случае было добавлено добрых три пальца виски.
Когда недавно взошедшая луна отбросила эбонитово-чёрную тень от пирамиды Снофру на ковёр песков, я пробрался вдоль угла древнего здания по направлению к насыпи с северной стороны, где расположен вход. Сделав три шага с края тени, я замер, прикованный к месту, из-за того, что встретилось мне.
Обрисованная на фоне ясного лунного неба, на краю пустыни, позади и к северу от громадного сооружения, стояла бездвижная фигура человека!
На какой-то момент я подумал, что это мой разум вызвал из небытия этого призрачного наблюдателя, что он был производным лунной магии, а вовсе не плоти и крови. Но пока я стоял, привечая его, силуэт двинулся, будто бы поднял голову, затем развернулся и исчез за гребнем.
Как долго я оставался стоять, глядя на то место, где он только что был, я не знаю, но из этого бессмысленнего оцепенения меня вывело позвякивание верблюжьих колокольцев. Звук шёл из-за моей спины, сладкозвучно доносясь через ночную тишь с большого расстояния. Я рывком обернулся, выхватил свои бинокуляры и прошерстил удалённый край Файюма. Сквозь самоцветное покрывало ночи горделиво продвигался караван, мрачно выделяясь на фоне этого удивительно пейзажа. Я насчитал три идущих фигуры, трёх нагруженных ослов и двух верблюдов. На первом верблюде сидел человек, на втором была навьючена шибрийя, особого рода закрытые носилки, которые, как я знал, должны были скрывать женщину. Караван пропал из виду в пальмовой роще, обрамлявшей деревню Мейдум.
Я убрал бинокуляры обратно в футляр и стоял некоторое время, пребывая в глубокой прострации; затем спустился по склону к маленькому лагерю, где оставил Хасана эс-Сугра. Его нигде не было видно; прождав ещё десять минут, я пришёл в нетерпение и повысил голос:
– Хасан! – кричал я. – Хасан эс-Сугра!
Никакого ответа ко мне не пришло, хотя в пустынной тишине зов может быть слышен за мили. Во второй и в третий раз я позвал его по имени… и единственным ответом мне был резкий писк обитающей в пирамидах летучей мыши, пронёсшейся низко над моей головой; обширная уединённость песков поглотила мой голос и стены Гробницы Снофру дразнили меня своим эхом, жутковато отзываясь:
Таинственный эпизод повлиял на меня неприятным образом, однако, не отвратил от выбранной цели: я преуспел в экзорцизме определённых демонов суеверия, решивших держать меня в своих когтях; и продолжительное изучение окружающей пустыни как-то смягчило мои страхи касаемо человеческого наблюдения. Для визита в камеру, расположенную в самом центре древнего сооружения, я подготовился должным образом: одел обувь на резиновой подошве, старую пару траншейных брюк и пижамный жилет. В набедренной кобуре у меня лежал кольт-репетир, и, в дополнение к нескольким инструментам, которые, как я думал, могли быть полезны для извлечения кольца из тайника, я захватил с собой мощный электрофонарь.
Сидя на пороге у входа, в пятидесяти шагах над уровнем пустыни, я бросил финальный взгляд назад в сторону долины Нила, затем, с зажжённым фонарём в жилетном кармане, начал спуск по узкому, наклонному проходу. Периодически, когда какая-нибудь щель между блоками позволяла поставить ногу, я оценивал свой прогресс и проверял крутой путь, уходящий вниз, на предмет змеиных троп.
Около двухсот сорока шагов тяжёлого спуска, и я обнаружил, что нахожусь в своего рода пустотной пещере, чуть более ярда в высоту и частично вырубленной прямо в скальной породе, формировашей фундамент пирамиды. В этом месте я почувствовал практически невыносимую духоту и запах древнего тлена, что атаковал мои ноздри с песчаных плит пола, намереваясь удушить меня. Около пяти минут или более я пролежал здесь, купаясь в поте, с напряжёнными до предела нервами, вслушиваясь в малейший звук внутри или снаружи. Я не могу сказать про себя, что тогда был полностью себе хозяином. То, из чего состоит страх, по-видимому, поднималось из древней пыли; и вторая часть моего путешествия не сулила особого облегчения, так как пролегала через длинный горизонтальный проход, едва ли достигавший четырнадцати дюймов в высоту. Одного воспоминания об этом финальном поползновении длиною в сорок шагов или около того уже достаточно, чтобы вызвать у меня обильное потоотделение; поэтому будет достаточно того, что я достиг конца второго коридора, и с трудом вдохнувши исполненной смерти, ядовитой атмосферы этого места, нашёл себя у подножия неровной шахты, вёдшей к камере царя. Положив мой фонарь на удобный уступ, я взобрался наверх, и оказался, наконец, в одном из старейших рукотворных помещений мира.
Путешествие было исключительно изматывающим, но, позволив себе лишь несколько минут отдыха, я пересёк залу к восточному углу и направил луч света в расщелину, где, по описанию Хасана, должно было быть скрыто кольцо. Её описание было исчерпывающим, так что мне почти не составило труда найти трещину в породе; но в самый момент успеха луч фонаря стал тухнуть… и с досадой и страхом я понял, что батарея села и у меня нет никаких средств, чтобы перезарядить её.
Пока луч света затухал, у меня было время осознать две вещи: что расщелина был пуста… и что кто-то или что-то приближается к подножию шахты вдоль горизонтального прохода внизу!
Хотя я обучен держать свои эмоции в узде, моё сердце забилось самым неподходящим образом, когда, скорчившись около края шахты, я наблюдал за красным свечением, исходящим из тоненькой нити накаливания моей лампы. Побег был невозможен; был лишь один вход в пирамиду; и темнота, которая сейчас опустилась на меня, была неописуема; она имела ужасающие качества; она словно бы осязательно обволакивала меня подобно крыльям некой монструозной летучей мыши. Воздух царской камеры был практически невыносим, и вряд ли моя рука была достаточно тверда, чтобы держать пистолет.
Звуки приближения продолжались. Напряжение стало непереносимым, когда в мемфисской тьме внизу внезапно вспыхнул сперва слабый, но всё возраставший свет. Находясь в волнении и страдая недостатком воздуха, я уже считал удушье за неизбежность. Затем, из-за предела зрения подо мной возникла тонкая рука цвета слоновой кости, державшая электрический карманный фонарь. Поражённый, я смотрел на неё, глядя, как она соединилась со своей напарницей, затем различил голову в белом тюрбане и пару покрытых чёрной тканью плеч. Я был столь удивлён, что практически выронил пистолет из руки. Новоприбывший теперь поднялся на ноги, поднял голову, и я понял, что гляжу в лицо Абу Табаха!
– Слава Аллаху, Величайшему, Всемилостивейшему, что я нашёл вас живым. – сказал он просто.
По нему было почти незаметно, что он преодолел те же трудности путешествия, что так вымотали меня, но на его аскетичном лице покоилось выражение серьёзной озабоченности.
– Если жизнь дорога вам, – продолжил он, – ответьте мне, Кернаби-паша, нашли ли вы кольцо?
– Нет, – ответил я, – моя лампа подвела меня; но я полагаю, что кольцо украдено.
И теперь, пока я говорил эти слова, странность его вопроса дошла до меня, принося с собой острое подозрение.
– А что вам известно об этом кольце, о друг мой? – спросил я.
Абу Табах лишь встряхнул плечами.
– Я знаю много того, что есть плохого, – ответил он, – и потому как вы сомневаетесь в чистоте моих намерений, всё, что узнал я, вы должны узнать тоже; ибо Аллах Великий, Милостивый, этой ночью защитил вас от опасности и отвратил от вас ужасную смерть. Следуйте за мной, Кернаби-паша, для того, чтобы эти вещи были явлены вам.
IV
Пара быстроногих верблюдов сидела на коленях у подножия склона ниже входа в пирамиду, и я, немного оправившись от эффекта изматывающего спуска из царской камеры, спросил:
– Нельзя ли было бы мне облачиться в более подходящую одежду для езды на верблюде?
Абу Табах медленно помотал головой в этой благородной манере, которая всегда его отличала. Он вновь взял свою эбонитовую трость, и теперь, опустив свои кисти на набалдашник, отвечал мне своими странными меланхолическими глазами.
– Промедление будет неразумно, – ответил он. – Вы были милосердно избавлены от болезненной и несчастливой смерти (все молитвы Ему, отвратившему опасность), но кольцо, что несёт на себе древнее проклятие, исчезло: для меня не будет покоя, пока я не найду и не уничтожу его.
Он произнёс это с торжественной убеждённостью, нёсшей отпечаток истинности.
– Ваша разрушительная теория звучит безупречно, – сказал я, – но будучи человеком, профессионально заинтересованным в реликвиях прошлого, я чувствую своим долгом выразить протест. Возможно, что прежде чем мы продолжим, вы просветите меня касательно наиболее тёмных моментов. Можете вы сказать мне, например, что стало с Хасаном эс-Сугра?
– Он следил за моим приближением с расстояния и сделал ноги, будучи человеком небольшой добродетели. Что касается остальных вопросов, вы будете полностью осведомлены этим вечером. Меж тем, белый верблюд – для вас.
Была вежливая окончательность в его манере, которой я не мог противиться. Мои чувства касаемо этого таинственного существа претерпел едва заметное изменение; и в мой разум проникло определённое уважение к Абу Табаху. Я начал понимать его репутацию среди местных; без сомнения, его запредельная мудрость была поразительна; его возвышенное достоинство приводило в трепет. И вряд ли кто-то может быть в выигрыше, когда он одет в холщовые ботинки, очень грязные траншейные брюки и жилет-пижаму.
Как я сумел догадаться, нашим пунктом назначения была деревня Мейдум, и аллюр превосходных животных, на которых мы с имамом сидели, был изматывающим. Я всегда буду помнить эту скачку в лунном свете через пустыню в сторону пальмовых рощ Мейдума. Я вошёл в дом шейха с предчувствием дурного; ибо мой наряд едва ли соответствовал тому идеалу, которому должен следовать любой представитель защитницы-Британии, хотя не всегда он это и сознаёт.
В мандара, частично выложенной отличной мозаикой и могущей похвастать премилым фонтаном, меня представили импозантному старцу, который, по всей видимости, был хозяином Абу Табаха. Прежде, чем занять своё место на диване, я скинул свои холщовые туфли в соответствии с обычаем, принял трубку и чашу прекрасного кофе, и стал с большим любопытством ожидать дальнейшего хода событий. Короткая беседа между Абу Табахом и шейхом в дальнем конце помещения закончилась исчезновением последнего, а мой таинственный друг подошёл ко мне.
– Хоть ты и не мусульманин, но всё же человек культурный и понимающий, – сказал Абу Табах, – я приказал, чтобы мою сестру привели в эту комнату.
– Это чрезвычайно приятный поступок, – сказал я, но и на самом деле я знал, что это особая честь, которая позволяла судить о степени просвещенности Абу Табаха и его хорошем мнении обо мне.
– Она девственница великой красоты, – продолжал он, – и совершенство её ума превосходит совершенство её внешности.
– Мои поздравления, – ответил я вежливо, – что у тебя есть сестра, столь желанная во всех отношениях.
Абу Табах склонил голову в характерном жесте вежливой учтивости.
– Аллах в самом деле благословил мой дом. – признал он, – и так как твой ум заполнен догадками касаемо определённой информацией, которая, как ты полагаешь, имеется у меня, я желаю, чтобы суть дела прояснилась для тебя.
Как мне следовало отвечать этому уникальному человеку, я не знал, но, пока он говорил, в мандару вошёл шейх, а за ним – девушка, полностью закутанная в белое. Медленной и грациозной походкой она приблизалась к дивану. На ней был белый йелек, столь туго обёрнутый вокруг тела, что полностью скрывал её платье, и белый тарбар, или головной платок, декорированный золотой вышивкой, почти что целиком скрывая её волосы, за исключением одной чёрной как смоль косы, в которую были вплетены маленькие золотые орнаменты и которая ниспадала с левой стороны её лба. Белый яшмак достигал до самых её ступней, которые были обуты в маленькие туфельки из красной кожи.
Когда она приблизилась ко мне, я был восхищён, не столько деталями её белого убранства и прекрасными линиями её грациозной фигуры, которую полупрозрачное одеяние вряд ли было способно скрыть, но скорее её удивительными глазами газели, которые выглядели столь же сверхъестественно, как и у её брата, за исключением подводки кохлой, делающей их чуть больше и ещё сияющее.
Никакой вводной части не последовало; со скромно потупленными глазами девушка поприветствовала меня и заняла место на груде подушек перед маленьким кофейным столиком в конце дивана. Шейх, сидящий рядом со мной, и Абу Табах, что-то быстро писавший на узком отрезе бумаги тростниковым каламом, завершали нашу компанию. Шейх хлопнул в ладоши, тут же вошёл человек с медной жаровней, в которой тлел уголь, и, поместив её на пол, немедленно удалился. Диван был освещён лампадой, свисающей с потолка, и её свет, льющийся вниз на белую фигуру девушки, в то время как прочие фигуры и объекты оставались в сравнительной тени, создавал картину, которую я вряд ли способен забыть.
В напряжённой тишине Абу Табах извлёк из коробки на стол некую резинистую субстанцию. Далее он окропил её над огнём жаровни, а девушка тем временем протянула маленькую ручку и круглое нежное плечо через стол; имам вновь окунул свой калам в тушь и изобразил на развёрнутой вверх ладони грубый квадрат, который он разделил на девять частей, написав в каждом меньшем квадрате арабскую букву. Наконец, в центр этого квадрат он уронил маленькую капельку туши, на которой, в ответ на быстро сказанные слова, его сестра зафиксировала пристальный взгляд.
Затем Абу Табах уронил в жаровню один за одним фрагменты исписанной им бумаги, на которой был, как я предположил, записан текст инвокации. Тут же, стоя между курящейся жаровней и девушкой, он начал произносить приглушённое бормотание. Мне стало понятно, что меня ожидает церемония дарб эль-мендел, а Абу Табах, несомненно, выступит в роли саххара, или адепта в искусстве, известном как эр-рухани**. За вычетом этого неразборчивого бормотания, никаких других звуков не нарушали тишину комнаты, пока неожиданно девушка не стала говорить на арабском сладким, но монотонным голосом.
– Вновь я вижу кольцо, – произнесла она, – рука держит его передо мной. На кольце – зелёный скарабей, а на нём записано имя царя Египта… Кольцо пропало. Я больше не вижу его.
– Ищи его, – приказал Абу Табах низким голосом, и бросил ещё немного благовония на огонь. – Ты ищещь его?
– Да, – ответила барышня, теперь её начала бить сильная дрожь, – я в нижнем проходе, который столь круто уходит вниз, что я боюсь.
– Ничего не бойся, – сказал Абу Табах, – иди по проходу.
С поразительной точностью девушка описала проход и шахту, ведущую к камере царя в пирамиде Мейдума. Она описала расщелину в стене, где некогда было спрятано кольцо (если только Хасан эс-Сугра достоин доверия).
– Здесь свежая дыра в каменной кладке, – сказала она. – Картинка пропала, я стою в некоем тёмном месте и та же самая рука вновь держит кольцо передо мной.
– Это рука восточного человека, – спросил тогда Абу Табах, – или же европейца?
– Это рука европейца. Он исчез. Я вижу похорнную процессию, идущую из Рикки в пустыню.
– Следуй за кольцом, – направил сестру Абу Табах с причудливой, неотразимой ноткой в голосе.
Вновь он окропил духами жаровню, после чего мы услышали:
– Я вижу фараона на его троне, – продолжал монотонный голос, – на указательном пальце его левой руки надето кольцо с зелёным скарабеем. Перед ним стоит заключённый в цепях; женщина умоляет царя, но тот глух к ней. Он снимает кольцо с пальца и передаёт его стоящему перед его троном – человеку с очень злым лицом. Ах!…
Голос девушки оборвался низким воплем страха или ужаса. Но:
– Вернись из прошлого в настоящее. – приказал Абу Табах. – Где кольцо сейчас?
Он продолжил своё странное бормотание, пока девушка, которую всё жестоко трясло, вновь всмотрелась в озерцо туши. Внезапно она заговорила:
– Я вижу длинную череду мертвецов, – прошептала она, скорее напевая, чем говоря, – они всех рас Востока, и некоторые завёрнуты в мумийные бинты; бинты запечатаны роковым кольцом фараона. Они медленно проходят мимо, следуя по своему пути через пустыню из пирамиды Мейдума к узкому ущелью, где стоит палатка. Они идут, чтобы призвать кого-то, кто готов присоединиться к их компании…
Я полагаю, что всему виной удушающий аромат горящих благовоний, но на этом месте я осознал, что меня одолела дрёма и что немедленный выход на свежий воздух просто необходим. Тихо, стараясь не нарушить сеанс, я покинул мандару. Оставшаяся в помещении троица была столь поглощена причудливой церемонией, что мой уход остался незамеченным. Снаружи, в прохладе пальммовой рощи я вскоре восстановился. Я гадал, что было бы, если я обладал таким душевным складом, который позволял бы мне созерцать с беспристрастием вереницы мертвецов, разгуливающих в своих саванах.
V
– Истина ныне полностью проявила себя, – сказал Абу Табах, – откровение завершено.
Вновь я забрался на белого верблюда, и таинственный имам скакал рядом со мной на своём корабле пустыни, который был менее запоминающегося оттенка.
– Я тебя услышал, – ответствовал я.
– Бедный Ахмед Абдулла, – продолжал мой друг, – у которого не было много мудрости, знал, как знал и Хасан эс-Сугра, о спрятанном кольце, так как был одним из тех, кто сбежал из пирамиды, не желая больше входить туда. Тем не менее, ему шептала на ухо жадность, и он раскрыл секрет одному англичанину, по имени Бишоп, и тот нанял его для помощи в добыче кольца.
Наконец меня озарило… и вместе с этим пришло ужасное предчувствие.
– Мне кое-что ведомо об опасности, – сказал Абу Табах, – но не всё. Англичанина я предупредил, но он пренебрёг моим предупреждением. Уже и Ахмед Абдулла мёртв, посланный своим нанимателем к пирамиде; и тогда люди Рикки отправили за мной. Теперь, извсестными тебе методами, я узнал, что злые силы угрожают и твоей жизни тоже, но в какой форме, мне неведомо было на тот момент, за исключением того, что в связи с твоей смертью мне был явлен знак Сетха.
Я содрогнулся.
– То, что секретом пирамиды было кольцо фараона, я не знал до самого конца, но теперь мне открылось, что вещь силы – это смертоносное кольцо Снофру…
Громада пирамиды Мейдума замаячила над нами, пока он говорил, так как мы были уже близки к месту нашего назначения; и близость её вызвала во мне физическую дрожь. Не думаю, что чек в тысячу фунтов стерлингов склонил бы меня посетить это место вновь. Роковое кольцо Снофру обладало неуютными и сверхъестественными качествами. Насколько мне было известно, ни одного экземпляра подобного кольца (lettre de cachet*** указанного периода) не имелось ни в одной известной коллекции. Одно подобное изделие, датирующееся намного позже Снофру, с картушем Апепи II (одного из царей-гиксосов, или пастухов) было найдено в XIX-ом столетии; про него говорилось, что его носил Иосиф как эмблему власти, дарованной ему фараоном. Сэр Гастон Масперо и другие авторитеты признали в нём фальшивку и оно исчезло с поля зрения антикваров. Я так и не узнал, какая же фирма его изготовила.
В миле к западу от пирамиды мы нашли стоянку Тео Бишопа. Я подумал, что она пуста – пока не вошёл в маленькую палатку…
На деревянном ящике стояла масляная лампа; и в её лучах лицо человека, растянувшегося на складной кровати, выглядело жёлтым. Моё предчувствие оправдалось; Бишоп должен был войти в пирамиду менее чем за час передо мной; это его силуэт я видел тогда на фоне холма и неба, когда в первый раз забрался на склон. Его постигла та же участь, что и Ахмеда Абдуллу.
Он был мёртв как минимум два часа, и по определённым и отвратительным опухолям его желёз я понял, что он встретил свой конец от укуса египетской рогатой гадюки.
– Абу Табах! – возопил тогда я неестественно охрипшим голосом, – тайник в камере царя – это же гнездо гадюки!
– Ты говоришь мудро, Кернаби-паша; гадюка – это слуга джинна.
На третьем пальце распухшей правой руки Бишопа было надето кольцо с недоброй историей; и мистическое значение Знака Сетха стало очевидным. К обычному картушу фараона был добавлен символ бога разрушения, а именно:
Мы захоронили его в глубокой яме, накидав сверху на могилу груду камней, чтобы шакалы пустыни никогда не тревожили бы последнего владельца рокового кольца Снофру.
====================
Примечания
*природная минеральная вода из источников в Виши, Аверуан, Франция, содержащая бикарбонат натрия, другие соли щелочных металлов и т. д., используемые для лечения нарушений пищеварения, подагры и т. д. Воды аналогичного состава, как природного, так и искусственного. – прим. Пер.
**судя по описанию, Абу Табах использует средства индо-египетской магии на арабский манер: девственницу-ясновидящую, смолу стиракса или нечто подобное, тушь для леканомантии, магический квадрат Пифагора/Абрамелина, инвокации к Единому для правильной дивинации.
Сама наука о магических квадратах (аль-вакф, будух) и печатях (хатам) черпает свои знания из "ульм ул-хуруф", что означает науку букв.
Предполагается, что традиция будух (магических квадратов) предшествует Корану. Среди других атрибутов исламскому лушу приписывают следующие эффекты: что человек находит любовь; обеспечение себе помощника; предотвращение детских страхов; лечение головных болей, заболеваний желудка, лихорадки и эпилепсии; предотвращение краж, нападений бандитов и отравления; помогает найти потерянные объекты. Возможно, эти различные цели требовали записывать квадрат на определенной поверхности: части человеческого тела, например, лоб, ладони или ногти; используя конкретное вещество, такое как кровь, чтобы нарисовать квадрат и пройти физический ритуал или выполнить сопровождающий повтор.
Не просите у меня точных координат во времени и пространстве. В те дни я зачастую был пьян, и ещё я всегда путался в показаниях компаса. Знаю только, что оно произошло некоторое время спустя после событий Второй Мировой, и что тогда я путешествовал через пустыню где-то невдалеке от Сирии. Возможно, что мы пересекли границу. Не могу сказать точно.
Как бы то ни было, мой проводник оставил меня с наступлением сумерек. Просто уселся там на песок, что-то бормоча, и отказался сделать хотя бы шаг дальше. Голук, погонщик верблюдов, по-видимому, не мог выбрать, что же ему больше по душе: примкнуть к проводнику или же продолжить путь со мной. Мы спорили, ругались и, в конце концов, я плюнул на них и двинулся дальше верхом на собственном верблюде. Я определённо не желал проводить ночь в пустыне. Я видел впереди огни и поклялся, что дойду до них к наступлению ночи. Я сказал двум этим песчаным крысам, что мы встретимся на следующий день, и был таков.
Стоило мне ускориться, как ветер набрал силу. Вскоре вокруг меня засвистело, подобно некоему сорту арабских банши – если только такие существуют. Ветер завывал, и стенал, и рыдал, и ни на секунду не прекращался. Была тут одна странная штука, надобно сказать. Несмотря на ветрище, песок вокруг едва ли двигался с места. Я не мог понять этого.
Я уж было начал поздравлять себя – огни впереди маячили совсем близко, когда верблюд вдруг остановился. Он грузно опустился на песок и отказывался вставать. Я проклинал и пинал и уговаривал животное, но оно не двигалось. Попросту скочевряжилось там, подобно безобразной языческой бестии, каковой оно и было, и даже и не думало шевелиться.
Бранясь на чём свет стоит, я стащил с него свой рюкзак, забросил его на плечи и двинулся дальше. Я абсолютно точно решил провести ночь в городе, лежащем вверх по дороге.
Я упорно прокладывал себе путь, в то время как этот неистовый ветер трепал меня, как если бы я был тряпичной куклой. Меня крутило туда-сюда в песках, я едва не падал плашмя несколько раз, но продолжал движение.
У меня было странное ощущение, что огни словно сами приближались навстречу мне, и вот, неожиданно, я увидел город.
Мне никогда не доводилось видеть подобное место, ни раньше, ни позже: искривлённые каменные дома с крутыми черепичными крышами, безумным образом нависающие над узкими улочками, около половины которых состояли из ступеней, чужеземные резные фронтоны, причудливой формы зарешёченные окна с вставленными в них сверкающими дисками цветного стекла, и приземистые, квадратного сечения колпаки дымоходов, кажется, из обсидиана. Всё это напомнило мне иллюстрацию с обложки книги сказочных историй, которая была моим сокровищем в возрасте пяти или где-то около лет.
И ещё у меня было безумное представление, что чёртов ветрище берёт начало где–то в этом странном городе. Тем не менее, его царствование здесь было беспредельно. Он прочёсывал взад-вперёд угловатые улочки, сотрясал блестящие витражные окна и завывал вокруг чёрных сияющих дымоходов. Он был вверху и внизу, внутри, снаружи и не прекращался ни на миг. Было похоже, как если бы весь этот город провалился в ветряной котлован.
Поначалу я не видел ни души; наконец, когда мои глаза настроились более-менее, я заметил несколько тусклых фигур, спешащих вдоль углов зданий, или же снующих вверх и вниз нескончаемых ступеней. Я медленно брёл вперёд, нахмурив лоб, ссутулившись против ветра, но никто не обращал на меня ни малейшего внимания. До моих ушей не доносилось ни единого обрывка звука, помимо погребальной песни ветра.
Мне хотелось спросить хоть кого-нибудь, где тут можно найти постоялый двор, или что у них тут понимается под съёмным жильем, но, кажется, я не мог подобраться как следует к кому-либо, чтобы можно было заговорить. Я раз попытался, когда мимо меня проскользнула теневая фигура, но мой голос был выхвачен и унесён проклятым ветром.
Я бродил вдоль да около, вверх и вниз по ступеням, пройдя около семи кварталов, когда увидел огни, сияющие скозь толстое, фиолетового оттенка стекло маленького окошка. Снаружи, над входной дверью, раскачивался и скрипел на ветру не поддающийся расшифровке знак. Я решил попытать удачу.
Подняв щеколду, я открыл массивную дверь и ступил внутрь. Как только она захлопнулась позади меня, я тут же погрузился в то, что показалось мне абсолютной тишиной и темнотой. Двигаясь на ощупь вперёд, я подбежал к занавеске и отдёрнул её. И заморгал от внезапно хлынувшего света.
Оказалось, что я стоял в своего рода старомодной питейной с низким потолком. Несколько стариков в конических шапках сидели за маленькими овальными столами, потягивая напитки. То, что я бы назвал барной стойкой, располагалось в центре этого заведения, значительно ниже уровня общего пола. Пять или шесть ступеней вели туда. Это было ни чем иным, как большущим квадратным столом с круглым отверстием в центре для бармена. Он и сидел там на стуле, окружённый зелёными, синими, чёрными бутылями и несколькими маленькими серебряными чашками.
Когда я вошёл, старики уставились на меня; бармен же не шевелился. Когда я подошёл к барному столу и начал спускаться по ступеням, то мне стало видно, что тот тяжело развалился на своём стуле, очевидно, в глубокой дрёме.
Звяканье золотого кругляша, однако, мигом его пробудило. Я выбрал одну из зелёных бутылей и серебряную кружку и поднялся обратно к столикам.
Я до сих пор не уверен, что это было за пойло, но стоило мне пригубить из серебряной кружки, как я почувствовал себя новым человеком. Ликёр был огненным и в то же время мягким, если вы понимаете, что я имею в виду. Он не встряхивал; напротив, от него по телу разливалось тёплое сияние, которое разгоняло и питало само себя.
Я уже был на половине содержимого бутыли, когда один из старожилов, сидевший в одиночестве, встал и подошёл ко мне. Он постучал мне по плечу и вопросительно кивнул на пустой стул напротив моего собственного.
Я довольно несдержанно пригласил его и предложил налить из моей зелёной бутыли. Он принял это с живостью, подставив свою серебряную чашку.
Пока он так сидел и глушил напиток большими глотками, мне пришло на ум сравнение с гномом, или с цвергом из преданий. Его, по-видимому, иссушило и сморщило от экстремально пожилого возраста, но его глаза были более живыми, чем у кого-либо, мною виденного. Зелёного оттенка, они попросту танцевали. Я почуял, что он может смотреть прямо внутрь моего черепа и читать каждую мысль.
Мой собутыльник – который, между прочим, так и не представился – кажется, владел целой энкиклопедией, помещавшейся в этой его сморщенной коричневатой голове. Его ответы были восхитительны; единственная вещь, которая изредка сбивала и раздражала меня, было его замешательство – реальное или напускное – относительно потока Времени. Он говорил так, как если бы Атлантида погрузилась в море в прошлом году, как если бы Карфаген пал несколько месяцев назад, а Аттила и его орды зверочеловеков прогремели только вчера.
Когда зелёная бутыль опустела, я заказал ещё одну, а потом ещё. Мой эльфийский компаньон ставил мне кружку за кружкой и, казалось, его нисколько не брало. Я совершенно точно знал, что сам скоро надрызгаюсь в дымину, но мне было плевать.
Часы шли. Наша беседа блуждала по времени и пространству. Я слушал, затаив дыхание, пока маленький гном в конической шапке рассказывал разные вещи. Он говорил так, как если бы был живым очевидцем событий, случившихся тысячелетия тому назад.
Наконец прозвучал гонг, фиолетовые огни потухли, и мой компаньон поднялся на ноги. Он поклонился.
“Позвольте мне, сэр, препроводить вас в мою скромную обитель. Она, по крайней мере, может служить убежищем на ночь.”
Я тоже встал, пошатываясь.
“З-псиб,” – выговорил я, – “но я ды-думаю, штэ-эт и есь г-гыстнца.”
Он загадочно улыбнулся.
“Никоим образом, сэр. В комнатах наверху живут постоянные жильцы. Этот человек только лишь готовит usquebaugh.”
Пока мы с моим миниатюрным спутником покидали заведение, я чувствовал, что глаза присутствующих глядят нам в спину.
Стоило нам очутиться снаружи, как ветер накинулся на нас. Если до того он казался мне диким, то теперь он просто взбесился. Он гудел и ревел сквозь эти узкие аллеи, напоминая начало песчаного урагана. Я испугался, что меня сметёт с ног, но мой маленький приятель бежал вприпрыжку впереди, вверх и вниз по ступеням, столь же проворно, как горный козёл. Беседа, естественно, была невозможна. Я молча следовал за ним.
Вскоре он словно бы исчез в стене, шедшей вдоль одной стороны извилистой улицы. Когда я подошёл ближе, то увидел, что он проскользнул в проём столь малого размера, что мне пришлось лезть бочком. Несколькими ярдами ниже мой провожатый держал нараспашку плетёную дверцу. Я проследовал за ним внутрь, и он задвинул большую деревянную щеколду.
Сравнительно хилая дверь и увесистый деревянный болт смутили меня; полагаю, что я даже улыбнулся над этой несообразностью.
Он прочёл мои мысли.
“Болт нужен только чтобы держать её закрытой, друг мой. Нам не страшно то, что может попасть внутрь!”
Я содрогнулся и последовал за ним вверх по каменным ступеням, которые скоро стали казаться мне бесконечными. Они извивались и сворачивались и крутились в обратную сторону. Примыкающие стены были из прочного камня; единожды или дважды мы прошли мимо неровно горящего факела из хворостины, вставленного в стенную скобу.
Я уже был вконец измотан, когда лестница закончилась и мой хозяин повёл меня вниз по тёмному каменному коридору.
Он открыл другую дверь – толстую, бревенчатую, усиленную торчащими железными заклёпками – и кивком пригласил меня внутрь.
Комната была схожа с лабораторией средневекового алхимика или логовом чародея. Ряды инкунабул заполняли полки; столы были завалены древними картами, компасами, флаконами цветных жидкостей, мензурками и ретортами, маленькими резными каменными фигурками, рулонами пожелтелого пергамента и некоторыми другими вещами, для которых у меня даже не было названий. Из ниши, вырезанной в верхней части алькова, на меня скалился человеческий череп.
Захлопнув дверь, мой друг махнул рукой в сторону кушетки, сам же исчез за укрытым завесой альковом и, наконец, возвернулся, держа в руках квадратную бутыль тёмного стекла и две серебряных кружки.
Он разлил по чашкам янтарного цвета жидкость.
“Финальная капля для залога доброго ночного сна, мой друг!”
Он поднял одну из кружек.
Как только я принял тост, некий звук откуда-то снаружи заставил моего визави обернуться. В этот момент я выплеснул содержимое чашки на каменный пол позади скамьи.
Но когда он развернулся обратно, я поднял кружку в мнимом тостующем жесте, поднёс её к губам и сделал вид, что пью.
Он поднял свою кружку, но у меня сложилось впечатление, что он едва ли прикоснулся к напитку.
Затем он кивнул, глядя на меня по-совиному.
“У нас была знатная беседа. Вы обладаете достойным интересом ко всем вещам видимым и невидимым! Я многое вам поведал, но я едва ли отдёрнул занавес. Давайте же, друг мой, следуйте за мной! Последний жест гостеприимства перед тем, как вы уйдёте на ночлег!”
Поставив кружку на стол, он двинулся в сторону дальнего угла комнаты. Заинтригованный, я последовал за ним.
Огромная дверь, ещё более толстая, чем предыдущая, и усиленная железными обручами, пряталась в тенях одного из углов. Он рывком распахнул её, чтобы явить короткий пролёт ступеней, ведущих вверх. Открывшаяся моему взору комната была небольшая и круглая. Я немедленно понял, что его лаборатория располагалась на самой верхотуре здания и что эта небольшая мансарда была своего рода башенкой, выдающейся над одним из углов крыши.
В крупной внешней комнате мне не было слышно ни звука, но здесь же, в башенке, безумное завывание ветра вновь стало слышимым. Я взглянул вверх, но не увидел ничего, кроме слабого отблеска света.
Мой гномоподобный хозяин подстрекал меня взойти по ступеням.
“Дайте своим глазам время настроиться к изменившемуся освещению,” – инструктировал он меня. – “Тогда вы увидите гораздо больше!”
Подходящий по размерам квадрат выпуклого стекла был вставлен в одну из стен башенки. Он выглядел поначалу дымчатым, и мне не было видно ни зги, но постепенно стекло стало проясняться, и тогда я вообразил, будто вижу движующиеся за окном тени.
Тени! Если бы только они ими оставались! Но стекло очистилось достаточно быстро, и затем мне явилось мимолётное видение такого ада, которого я никогда не надеюсь узреть вновь.
Словно бы зависнув во внешнем воздухе, плавая туда-сюда, корчась и извиваясь, там было огромное войско. Нет никаких подходящих слов в нашем ограниченном языке, которыми я мог бы охарактеризовать их. На ум мне приходят человеческие выкидыши, каким-то образом наполненные некой отвратительной полужидкостной жизнью, или же монструозные элементалы из неких бесконечно удалённых концов вселенной, или полуоформленные галлюцинации какого-то невыразимого бога жестокости и хаоса, извергнутые в бытиё в дьяволском вареве, которое бурлило и клокотало там снаружи в ночи, поддерживаемое крыльями этого завывающего ветра. Они были богомерзкой, демонической ратью внешней тьмы, милостиво скрытые от обыденного человечьего зрения.
Они бормотали и зевали, сворачиваясь вместе с волнами ветра, их мертвенно-белые глаза вплотную прижимались к оконному стеклу. Я думал о трупах, давно мёртвых, хлестаемых и перекатываемых течениями в глубинах яростного моря. Пасти, гнусные и серые, как подошвы мокасин, мяучили и гримасничали. Склизкие обрубки, которые казались чем-то вроде придатков, тыкались в стекло. В какой-то момент мимо проплыл испещрённый рытвинами хоррор, по-видимому, пожиравший собственные внутренности, после чего исчез.
С подступившей к горлу рвотой, сотрясаясь от ужаса и омерзения, я попробовал отвернуться от стекла; однако ж, я продолжал глазеть, не в силах двинуться, подобно лесной пичуге, замершей в параличе при виде раскачивающейся головы змеи.
Коварное хихиканье прозвучало за моей спиной. Мой крохотный друг заговорил.
“Вы заворожены, сэр. И с полным на то основанием. Мало кто за пределами этого города видел то, что видите сейчас вы – и могу вас заверить, что никто из видевших сиё зрелище не выжил.”
Вновь заскрежетал по моим ушам его сухой смех.
“Но теперь я обязан известить вас, что в течение нескольких секунд вы станете полностью беспомощны. Вы будете лишены способности двигаться – помните наш маленький тост, э? – но созраните все ваши чувства: зрение, слух, и т.д. Я должен буду покинуть вас в этой башенной комнатке, но не стоит отчаиваться, мой добрый друг. Очень скоро у вас появятся гости. Окно отодвинется наружу. Вы будете положительно ошеломлены! Дети ветра поиграют с вами в свои забавы. Возможно, их игривое настроение подскажет им вырвать у вас все волосы и оторвать немного плоти, прежде чем они закончат. Они возьмут вас наружу навстречу ветру, друг мой. Возможно, несколько красных костей будут раскиданы на песке спустя пару-тройку часов.”
Он сделал паузу, после чего его голос взял ноту глумливого извинения.
“Ты понимаешь справедливость всего этого? Тебе было позволено войти в наш город и к тому же тебя неплохо развлекли. Ты должен заплатить цену. В любом случае, это честь для тебя – быть отданным на растерзание детям ветра. Пока их не снабжают случайной жертвой, они ведут себя беспокойно. Держать их над крышами города – наш первостепенный долг как граждан. Можешь представить себе общее смятение, если они спустятся к самым нашим улицам? Доброго пути, дорогой друг.”
На протяжении этого монолога я оставался в идеальном спокойствии, едва дыша. Но в момент, когда я услышал, что мой коварный хозяин двинулся по направлению к выходу из башенки, я рванулся к жизни.
Крутанувшись, я прыгнул вниз на ступени, приземлившись прямиком ему на голову. Он тяжело повалился, застигнутый врасплох, но в следующий миг стал отбиваться, словно загнанный в угол барсук. Он кусался, царапался и пинался, но в меня вселилась сила, какая случается у безумцев. Меня переполняла ярость берсерка. Я колотил по этому гномскому лицу до тех пор, пока оно не превратилось в мякоть, и я уже решил, что его череп сейчас расколется об каменные ступени.
Как только он прекратил сопротивляться, я не стал терять времени. После финального взгляда на это чудовищное окошко, ведущее в ад, я бросился прочь из башенной комнаты, грохнул увесистой дверью и задвинул здоровенный внешний шпильболт.
Пока я, задыхаясь и привалившись к стене, стоял там, то заметил своего рода гандшпуг, выдающийся из стены рядом с дверью. Я мгновенно понял, что этот механизм управляет открытием и закрытием башенного окна. Когда рычаг двигается в одну или в другую сторону, выпуклое окошко, по-видимому, скользит туда-обратно в рифлёной выемке башенной стены.
В то время, как я раздумывал над этим открытием, до моего слуха донёсся скребущий, царапающий шум внутри мансарды. Очевидно, несмотря на мою отменную взбучку, мой смертоносный хозяин всё же приходил в себя. Судя по звуку, он возился с дверным механизмом.
Мгновенно меня одолели свежие страхи – страхи, что он может как-то открыть дверь и познакомить меня с каким-то новым видом ужаса, против которого мои кулаки из плоти и крови будут бессильны, а также, что он может вызвать подмогу.
Я действовал по импульсу, не дав себе времени обдумать возможные последствия. Бросившись к стене, я потянул рычаг вниз до самого упора.
На секунду воцарилась абсолютная тишина; затем я услышал приглушённый ревущий звук. Немедленно после этого раздался вопль, от которого зашевелились корни волос на моей голове. Это напомнило мне протяжный, тонкий, отчаянный и безнадёжный визг огромной крысы, расплющенной в стальных челюстях крысоловки. Он длился и длился, неописуемый агонизирующий визг совершенного мучения.
И затем я услышал другие звуки: бубнящие, ощупывающие, хихикающие, хлопающие, мяукающие – и всё это перемешивалось с нарастающим рёвом ветра.
Писк быстро достиг крещендо; он стал столь пронзительным, столь проникающим, что я вообразил, что его слышно на мили вокруг.
Неожиданно вопль стал затихать. Сперва казалось, что он доносится непосредственно из окна башенки; затем он отдалился в ночь, пока постепенно не затерялся в вечном свисте и вое ветра.
Был ли этот дикий визг отчаяния слышен на весь город? Как только эта мысль пришла ко мне, я ринулся из комнаты, вниз по тёмному коридору к закрученным ступеням лестницы. Невзирая на их завитки, я практически летел. Выдернув щеколду из плетёной двери, я вышвырнулся в ночь и бросился бежать, спасая свою жизнь. Я нёсся так, как никогда за всю прежнюю и будущую жизнь. Вверх и вниз по ненавистным аллейным ступеням, вдоль по длинным улицам кромешной тьмы, где стены домов разделялись шириной едва ли не в шаг, мимо тусклых, пустынных булыжных площадей, которые, казалось, существуют от начала записанных времён.
Более одного раза я падал вперёд головой, но тут же вскакивал и бежал дальше. Я пребывал в полной уверенности, что за мной во всю прыть спешит погоня, и что мой единственный шанс – это добежать до окраин города и продолжить эстафету через просторы пустынных песков.
Когда дома, в конце концов, стали редеть, моё дыхание вырывалось тяжкими рваными всхрипами, а мои ноги била дрожь. И всё-таки я не давал себе передышки, пока не почуял песок под моими стопами и не увидел над головой далёкие звёзды. Даже тогда я не остановился. Я бежал и бежал, пока темнота не завихрилась вокруг меня, а мои ноги не подкосились.
Когда же я открыл глаза, солнце уже взошло. Погонщик верблюдов, Голук, сидел на корточках рядом со мной.
Когда я стал описывать свои ночные приключения, он воззрился на меня так, как если бы я был трупом, вернувшимся к жизни. Наконец, сделав знак, отгоняющий демонов, он потряс головой.
“Вы сбежали живьём из города семи ветров, эфенди!” – воскликнул он. – “О почтенный, вы один из десяти тысяч.”
Я осмотрелся вокруг. С каждой стороны света, протягиваясь до дальней линии горизонта, не было ничего, кроме ровного моря песчаных дюн.
“Но Голук, я же не мог пробежать так далеко. Ты что, привёз меня сюда на своём верблюде?”
“Я нашёл вас там, где вы сейчас лежите.”
Теперь был мой черёд вылупиться на него.
“Где же тогда этот город, как его бишь, град семи ветров?”
Он неясно махнул в сторону горизонта.
“Там он где-то. Они могут делать его невидимым по желанию. Он был здесь с самого начала времён!”
“И кто такие “они”, Голук?”
Он поглядел на меня, как бы сжалившись над моим невежеством.
“Чародеи, почтенный сэра, кто ж ещё. Они владеют городом семи ветров столько же, сколько дрейфуют пески по пустыне. Иногда его называют городом колдунов.”
“А что это за семь ветров? Мне известны только четыре.”
Голук поднялся на ноги.
“Четыре ветра – земные, и три ветра – адские!”
Он двинулся к своему верблюду и больше не сказал ни слова.
Он довёз меня до ближайшего пограничного поселения и в спешке оставил. Было ясно, что он более не имеет желания путешествовать в моей компании.
Вот и вся история. Седеющий старикан-торговец, которого я позже повстречал на тунисском базаре, поделился со мной, что Град Семи Ветров существует на другом уровне временного континуума. Но никто из местных на самом деле не имел охоты распространяться об этом.
Некоторые из моих друзей заключили, что всё это приключение было форменным кошмаром, вызванным чрезмерным распитием бузы.
Голук, погонщик верблюдов, думает иначе.
Конец
ПРИМЕЧАНИЕ ВИКИПЕДА
Поющие пески с глубокой древности вызывали множество народных суеверий. В дошедших до наших дней легендах пение песков объяснялось деятельностью духов пустыни, фантастических животных, звучанием колоколов погребённых городов, мощными, бушевавшими под землёй реками и многими другими необыкновенными причинами.
Одна из легенд гласит: «В древние времена путешествовал по миру шайтан (то есть чёрт). Подсматривал за людьми, строил козни, успевал везде и не пропускал ничего. Однажды прогневался на него Всевышний и лишил возможности молниеносно передвигаться с одного места в другое. Тогда шайтану пришлось пешком добираться до своего дома — а дом стоял на вершине горы. Долго шайтан шёл по степи, пробирался по извилистым тропам вдоль берегов реки Или, наконец устал и прилёг отдохнуть. Так труден был его путь и так тяжело было бремя свершённых им деяний, что шайтан уснул крепким сном. И спит он до сих пор, обратившись одиноким барханом, и ничто и никто не могут его разбудить — ни палящее солнце, ни дожди, ни грозы, ни ветры. Только иногда одинокий стон вырывается из его груди, когда кто-то пытается потревожить навсегда уснувшего шайтана».
<В главных ролях, как уже могли догадаться читатели, персонаж по имени Арнольд де Рэ, частный оккультный детектив-экзорцист и демонолог-любитель, а также в некоторой степени учёный-розенкрейцер. Его покойный отец – французский эмигрант, мать – русская, сам он проживает в Петербурге на съёмной квартире и офоициально занимается переводами разных редких манускриптов по алхимии и каббале и герметизму со средневековой латыни, греческого и коптского. Как и любой порядочный демонолог-экзорцист, Рэ достаточно грязная личность, со скверным характером, вредными привычками и склонностью к порочным извращениям естественных инстинктов, что вытекает как следствие из его ранних контактов с гоэтическими джиннами и вампирическими обитателями Клифот. Нетрудно догадаться, что с самой ранней своей юности Рэ заинтересовался такой ветвью демонологии, как инкубо– и суккубология, непосредственно связанной с ночными кошмарами, влажными снами, сексуальной магией и тантрой. Начав свой инициатический путь с художника-визионера, де Рэ очень быстро пришёл к своему истинному призванию, научившись изгонять суккубические мыслеформы, постоянно его наваждающие, силой воли вкупе с магическими фигурами и гримуарными молитвами, либо же общаться с ними на уровне мастера с прислугой. Примерно в 19 лет Арнольд (настоящее имя – Андрей Берёзин) наладил астральный контакт с могущественной древней ламией, назвавшейся Шантаркой, изображения которой можно найти на некоторых тантрических тибетских тханках под видом просветлённых чертовок-дакинь, а её описания — в шумерских заговорах от женских демонов-ламашту и в древнеегипетских заклинаниях от ужасов ночи, крадущих детей у рожениц. Шантарка вступила с Рэ в йидамический союз, своего рода симбиоз, наделив демонолога некоторыми могущественными сиддхами, например, умением чуять демонов, “вторым зрением”, умением прятаться в тенях и самоисцеляться, но и здорово подпортив ему кровь и карму, из-за чего Арнольд стал отчасти демоничен. Однако это не мешает ему с успехом уничтожать и изгонять разных инфернальных агрессоров и астральных бестий с помощью одного только матерного тетраграмматона.
Естественно, Рэ – большой любитель литературы ужасов и химерной прозы, чему доказательство – сам его творческий псевдоним, взятый от бельгийского автора “чёрных историй” Жана Рэя или же от соратника Жанны д’Арк, безбожного чернокнижника и душегуба Жиля де Рэ. Одно время Арнольд сочинял неплохие короткие рассказы в данном жанре, но потом подзабил на это дело из-за постоянных болей в спине из-за сидячей работы и отсутствия действительно стоящих сюжетов. Он всегда носит с собой набор филактериев и амулетов сразу нескольких традиций: греко-египетской, каббалистической, бонской, нордической и др. По большей части это типичный затворник с блестящим и зачарованным взглядом человека, постигшего неизъяснимые глубины распущенности и гнозиса.
Нарратор знакомится с ним в зале средневековых рукописей РНБ, где у них происходит небольшой конфликт из-за одной и той же работы по ведьмовству средневекового инквизитора Пьера де л’Анкра, но дело разрешается полюбовно, когда Рэ предлагает своему новому знакомцу почитать уже заказанный им трактат Синистрари Людовико Мария ‘Incubi et Succubi’ 1879-го года. Они, наконец, знакомятся, содержательно обсуждают проблемы человеческих суеверий и религиозного фанатизма, после чего, заурчав желудками, идут в литературное кафе через дорогу, где Рэ повествует нарратору вкратце о своих необычайных похождениях и вообще, о своей необычной жизни. У нарратора жизнь, скорее, самая заурядная, он обычный офисный мерчендайзер, любящий в свой выходной сходить в кино, разветься на природе или полистать пыльные философские измышления прошлых столетий. Поэтому он с большим интересом, хотя и с некоторой долей здорового скепсиса, слушает странные случаи из жизни этого мрачноватого не-молодого человека, похожего на большую летучую мышь с пронзительным взглядом серых глаз на остро очерченном лице и с худыми изящными руками с длинными паучьими пальцами пианиста. Наконец, порядочно закинувшись добрым василеостровским элем, они договариваются о встрече в гостях у Рэ на следуюшей неделе и расходятся в разные стороны.>
***************************************
История первая. Кинжал-убийца
<О ней Рэ упоминает вкратце во время их первого знакомства с нарратором в литкафе. Далее он приглашает последнего на неделе к себе в гости на Фонтанку, испить вина поэзии и поговорить о высоких материях, где и выкладывает от начала и до конца за несколькими пинтами пряного эля весь кейс.>
Дело происходит около двух-трёх лет назад до настоящих событий, в июне 20** года.
Рэ был в гостях у своей двоюродной сестры Варвары Ф*******, в городе М., с целью посетить несколько частных восточных и буддистских коллекций и антикварных лавок на Арбате и прилегающих райнонах центра. Мимоходом он сводит знакомство с видным коллекционером древнебуддистских и просто дальневосточных артефактов Ладиславом Ганелли, владеющего отличной галереей на Патриарших. Разговорившись с ним, Рэ узнаёт, что антиквара-ориенталиста с некоторых пор мучает своего рода психозы, наряду с галлюцинациями самого скверного характера и гипнагогическими/-помпическими параличами. Кажется, эти симпотомы вызваны какой-то определённой вещью из его экзотической коллекции буддийских древностей. Попутно Ганелли сообщает Рэ, что по ночам в его галерее словно бы орудует полтергейст, хотя камеры ничего не фиксируют, помимо падающих предметов и разбитых витрин, охранники же меняются чуть ли не ежедневно. Двое охранников за последную неделю были госпитализированы с тяжёлыми ранениями, один же, здоровяк-спецназовец, за одну ночь поседел как лунь и потерял и голос и здоровье. Из него как будто высосали душу, как заметил коллекционер и без того потрясённому экзорцисту, к утру это была просто развалина. За прошедшую неделю полтергейст или что там такое, кажется, вконец обнаглел и осатанел. Однако Ганелли не предаёт эти происшествия публичной огласке из-за нежелания создавать в прессе гнусную сенсационную шумиху и привлекать толпы “экстрасенсов” и попов в свой салон. За внешним лоском этого ухоженного купца-московита скрывается что-то бледное, запуганное и трепыхающееся, будто маленькая птичка, пойманная в когти хищной ночной охотницы. Узнав более-менее подробности дела, Рэ смекает, что вся катабасия началась после того, как Ганелли две недели назад вернулся с очередной поездки в Индию, Непал и Тибет, где приобрёл на одной высокогорной барахолке собрание ритуальных предметов разной степени уникальности, в том числе оправленный в серебро и эмаль резной канлинг и старинную пурбу из наследства бонского тантрика. Эта пурба представляла собой достаточно интересный экспонат – и достаточно зловещий. Она была выполнена из бронзы: рукоятка сделана в форме крылатого четырёхрукого Ваджракилайи, держащего в руках капалу, топорик и ещё две маленькие пурбы, а широкий клинок состоял из метеоритного железа и отполирован до зеркальности. Однако и костяной канлинг выглядит не менее зловещим. Рэ осматривает оба предмета с придирчивостью коллекционера, и во время осмотра пурбы его внезапно будто ударяет высоковольтным разрядом, настолько эта вещь заряжена опасной магией. Пурба едва не вываливается из побелевшей руки Рэ, но тот делает вид, что всё хорошо, хотя и не может скрыть истину от напряжённого взгляда антиквара. Тогда они договариваются с Ганелли, что Рэ проведёт ночь в его галерее на Патриарших вместе с пожилым глуховатым охранником Валентином Владимировичем и попробует провести обряд экзорцизма, а заодно понаблюдает за феноменом. В первую ночь, как ни странно, ничего особенного не происходит, они с В.В. спокойно попивают чай и беседуют, остаток ночи Рэ проводит в медитации перед тханками Авалокитешвары и Белой Тары, а охранник дремлет на посту. Тем не менее Рэ предварительно сооружает магический барьер из пантакля и других средств вокруг канлинга и пурбы, а посреди галереи рисует освящённой солью и сыпучими пигментами защитную гептаграмму, “звезду магов”.
Наступает утро, и Арнольд, дождавшись владельца галереи, дает ему отчёт, устало отшучивается, пьёт кофе и собирается умывать руки. Но м-р Ганелли, с видом человека, не спавшего несколько суток подряд, на грани нервного срыва, умоляет его остаться ещё на одну ночь, т.к. по его словам, “пик манифестаций приходится на ночь с пятницы на субботу, а сегодня как раз пятница”. Что ж, грех отказывать такому видному ориенталисту в нужде, да и дело вроде бы того стоит, так что Рэ, проспавшись у сестры в гостях, возвращается этим же вечером, захватив с собой две бутылки доброго сидра брют, вновь сооружает защитный каббалистический барьер вокруг себя, вокруг пурбы и вокруг канлинга, и садится медитировать внутрь звезды примерно к одиннадцати часам вечера. Валентин Владимирович тем временем общается с женой по телефону, рассказывая “все эти оккультные курьёзы” – это длится час или около того, после чего он, отказавшись от сидра, включает Рен-ТВ и погружается в характерную дрёму. Рэ неприятным образом ощущает, что из состояния медитации он тяжело окунулся в сумбурный сон с хаотическими и пугающими видениями тибетских преисподен, хотя обычно хорошо контролирует этот переход. Посреди ночи его будит ужасный вопль и тяжёлый звук падения – Рэ вскакивает и при неясном свете зажжённых с вечера красных свечей обнаруживает неподалёку от себя мёртвое тело пожилого охранника – беднягу явно хватил сердечный приступ, вызванный чем-то ужасным, так перекошено его морщинистое лицо. Тут Рэ ощущает на физическом уровне, что вокруг него пространство буквально вибрирует злотворными флюидами. Он оглядывает витрины и полки с множеством маленьких будд и многоруких дакинь, затем смотрит в немом ужасе на то место, где должна была лежать пурба, и не находит её там! Рэ поднимает голову и видит, что пурба сама по себе летает над его головой примерно на расстоянии 2,5 м от уровня пола и пытается прорвать магический барьер, злобно шипя и рассекая воздух своим железным клинком, орудуя им, как жалом. Рэ почему-то приходит в голову давнишний случай с ожившей статуэткой египетской богини-скорпиона Серкет, с которой он совладал, только поборов потусторонний страх перед сущностью этой иллюзии.
Поняв, что ему грозит весьма серьёзная и ощутимая опасность, Рэ призывает на помощь Шантарку, которая незамедлительно выходит на контакт и подсказывает ему провести гневную практику Тёмного Гаруды, единственно способного изгонять этот класс демонических существ, представитель которого засел в ритуальный кинжал покойного бонского колдуна. Экзорцист может лишь мысленно ответить своей Дакине, что у него нет посвящения на практику Тёмного Гаруды и он даже не знает его мантр. Тем временем, зловеще шипя, пурба по касательной спускается до уровня лица Арнольда и начинает сверлить его убийственно злобным взглядом. Происходит поединок двух воль, и слабейшей оказывается, к его ужасу, воля закалённого в астральных боях оккультиста. Спровоцированный злой волей демона пурбы, Рэ, в припадке гнева пытаясь отогнать от себя наваждение, делает неосторожное движение и выбрасывает вперёд кулак, тем самым нарушая целостность защитного барьера. Демон не преминует воспользоваться этой слабостью и наносит мощный колющий удар прямо в кисть экзорциста, пробивая её чуть ли не насквозь. Рэ всё же удаётся отбросить от себя мерзкую металлическую тварь и пригвоздить её к полу собственным магическим клинком, но он серьёзно ранен. Для одержимой пурбы это лишь упреждающая мера, так что летающая тварь вырывается, как злобное насекомое, из-под клинка и с ещё большим шипением и визгом продолжает нарезать круги под потолком вокруг гептаграммы с раненым человеком внутри, попутно круша витрины и сбрасывая с полок фигурки благих буддистских аватар. Дыра в руке ужасно саднит и кровоточит, Рэ наспех перевязывает её оторванным куском рубашки, но всё равно быстро теряет силы и постепенно, опустившись на колени, погружается в пограничный багровый туман забытья. Когда демон уже практически прорывает защитный барьер во второй раз, чтобы разорвать горло Рэ, ему на помощь является встревоженная и разъярённая Шантарка в своём наиболее гневном аспекте, верхом на Тёмном Гаруде, и единым ударом двое охранителей отбрасывают ужасного демона-кровопийцу с плана Мальхут в бездну Клифот, распыляя его на элементарные частицы. Рэ этого уже не видит – красный туман застилает ему глаза..
Рэ приходит в себя лишь через сутки в больничной палате Склифы, рядом с собой он видит обеспокоенные лица Варвары и антиквара. Память возвращается к измученному экзорцисту лишь постепенно. Рука на перевязи, наложено много швов. Но Ганелли щедро оплачивает ему за неоценимую услугу, т.к. с той ночи психозы и манифестации в галерее прекратились, сама же нечестивая пурба божества Ваджракилайи треснула пополам и была помещена в запасник.
************************************
История вторая. Поиски в Бездне
<Этот кейс был рассказан нарратору на втором вечере в гостях у экзорциста, когда была распита превосходная бутыль лимончеллы.>
Арнольд де Рэ, в миру – Андрей Берёзин, был приглашён на очередную ежегодную встречу каббалистов и арканологов, проходившую в Воронеже в марте прошлого года. От его старой знакомой Даниэли он узнает, что их общий друг, полубезумный маг-экспериментатор Сегундий Селезнев странным образом исчез прямо у себя в домашнем храме-лаборатории. Из свидетелей – только его питомцы: чёрный кот Фарнакс и такой же чёрный дрозд Мелькор. Из родственников – только проживающая с ним его бабушка Стефанида Николаевна, которая и сообщила о пропаже внука около четырёх дней назад, когда она, наконец, достала запасной ключ и отпёрла дверь в его катакомбу. Он и раньше любил запираться в своих апартаментах, но никогда – на столь долгий срок. Из-за странности его занятий, его лаборатории и самой его пропажи в собственном доме старушка пока что не стала обращаться в отделение полиции или в службу розыска людей. Рэ знал про Сегундия, что тот был отъявленным церемониальным магом-каббалистом, сталкером, хакером сновидений, психонавтом, ролевиком, киберомансером и чёрт-те знает кем ещё. На следующий после семинара день они с Даниэль навещают Стефанию Николаевну и осматривают рабочий кабинет и по совместительству храм, где всё осталось нетронутым с момента исчезновения её гениально безумного внука тридцати лет от роду.
Это просторная кубическая в плане комната с высоким потолком и такими же высокими окнами, заваленная всяким хламом, горами оккультных мануалов и разными научными и околонаучными приборами вроде гальванических батарей, магических маятников и лазерных указок. По лаборатории провавшего чародея постоянно гуляет какой-то потусторонний холодный сквозняк, хотя даже и окна все закрыты, и стеклопакет стоит. В северо-западном углу комнаты Арнольд обнаруживает расчищенное место, где, вероятно, мог быть или был пантакль-портал, но его там на данный момент нет. Есть только какие-то слабые, затёртые следы от окружности, различимые на паркете разве что с лупой. Однако и Рэ, и Даниэль ощущают, как это место фонит на астральном уровне, будто это воронка антиматерии. Здесь особенно ощущается невидимый вихреобразный поток ледяного воздуха.
Между тем кот Фарнакс всё время озабоченно мяучит и даже близко не подходит к тому углу, а дрозд Мелькор не хочет даже и клюва казать из своей клетки, забившись в её дальний конец, когда Рэ попробовал поднести его на то место.
Рэ и Даниэль это всё не нравится. Экзорцист находит среди груды книг, распечаток книг, разных тетрадей и блокнотов, наваленных на длинном металлическом письменном столе, путевой дневник Сегундия – непримечательную книжицу в серой обложке под кожу размера A5, заполненную кривым и стрёмным почерком с постоянно съезжающими вверх и вправо размашистыми строчками, как будто бы писавший не мог совладать с собственной рукой. В неё новатор заносил свои изыскания касательно открытия портала в ни много ни мало, как в “невидимую” сефиру Даат! Да, Сегундий Селезнев был и вправду безумен. Выходит, каким-то образом этот гений от каббалы открыл портал в то самое измерение X и перенёсся в саму Бездну Кромешного Хаоса. Рэ забирает дневник с собой, и они с Ди покидают загадочные апартаменты, сказав Серафиме Николаевне перед уходом, чтобы она не отчаивалась (хотя она вполне стоически отнеслась к происшедшему), и что они вернутся в ближайшее время, т.к. появились некоторые зацепки и, возможно, скоро они узнают, куда скрылся Сегундий, и даже найдут его. Старушка предположила, что её внук уехал в Крым со своей новой девушкой. Рэ удивился, откуда это у такого задрота, каким он помнил Сегундия, вдруг девушка нарисовалась. Д. тоже удивилась. Тогда С.Н. пояснила, что часто, когда она приходила домой из поликлиники или из магазина, то слышала, особенно по вечерам, как за закрытой дверью её внук разговаривал с девушкой, отвечавшей ему приятным женским голосом. Наверное, по скайпу нашёл такую же безумную гёрлу, решила Даниэль, так как бабушка заметила, что гипотетическая барышня ни разу не показывалась ей на глаза. Выходя из их панельного дома, Рэ глубоко задумался, пытаясь связать X и Z в своём развитом мозгу. Что если всему виной была одержимость их общего друга сладкоголосой ламией из туннелей Клифот, куда он и отправился, правда, немного перепутав адресы. Впрочем, некоторые теоретики каббалы склоняются к идее, что Даат как раз и являет собой подлинные врата в туннели Клифот. На его вопрос Даниэль хихикнула и сказала, чтобы он читал матчасть. И посоветовался с его личной Ламией-Дакиней, она должна же знать своих.
Меж тем, дело имело достаточно серьёзный окрас. Без должной подготовки соваться в Даат или в Клифот не следует ни в коем случае, даже если ты – самый прожжённый енохианец. Рэ тем же вечером вместе с Даниэль наносит визит к архимагистру Теургического Ордена Сапфировой Звезды Запада, брату А. А., тоже приехавшему на семинар в Воронеж и поселившемуся в неплохой гостинице в центре города, чтобы заручиться его поддержкой и напутствием. Тот ничуть не удивлён, т.к. давно подозревал за братом Сегундием подобные интеллектуальные извращения. Впрочем, то что Селезневу всё же удалось открыть портал в Даат, пройти в него, никого при этом не покалечив и не взорвав лабораторию, и закрыть его за собой, и всё это в заурядных домашних условиях – уже делает тому честь. Архимагистр обещает, что если Рэ и Д. удастся найти и вернуть Сегундия обратно в Малькут, то он возведёт его в ранг Адепта-Философа. Пока же он может только пожелать им доброго пути и даёт Рэ как знак доброй воли собственный каббалистический амулет архангела Тириэля для защиты и нахождения пути в ином измерении, также советует им обоим взять с собой хорошие солнцезащитные очки на случай успешного открытия портала, по опыту многочисленных исторических визионеров, от которых пошла фраза through the glass darkly. В иномирье для глаз требуется особая защита от внешних излучений. Ди предположила, что может пригодиться её кулон из цельного мориона, разрушающий иллюзии. А. А. подтвердил годность этого кристалла.
Рэ остаётся на ночь в гостях у своей боевой подруги Д. Они немного флиртуют, после чего Рэ отправляется в свою комнату, где изучает дневник своего исчезнувшего друга, с которым они не виделись уже больше года. Пролистывая неряшливые и неразборивые записи, Рэ натыкается на сложную фигуру енохианского пантакля 37 Зовов и примечание: “купить ультрафиолетовый маркер, он же – лунные чернила”. Вот оно что! Рэ вспоминает, что в лаборатории ему на глаза не попалась ни одна у/ф-лампочка. Конспиратор долбаный. Также в дневнике, в одной из последних, наиболее корявых записей, наряду с именами архангелов, разными сигилами, ключами и просто символами и закорючками, Сегундий упоминает точную настройку “эмбиент-микшера” на его компе, для создания определённых звуковых бинауральных синусоид (Рэ вспоминает, что этот затворник был ещё тот аудиофрик), а также целый список благовоний и эфирных масел, как, например, пало санто, белый шалфей, красный сандал, мирра, “драконья кровь” и пр. довольно-таки редкие и недешёвые ингредиенты. Наконец, для полноценного ритуала требуется некая “чернота Исиды”. Рэ вспоминает, что это название специальной “ослепляющей” повязки для открытия внутреннего зрения, описания которой можно найти в рецептах из Греко-Египетских Магических Папирусов (сокр.: ГЕМП). Наконец, Рэ, офигевая от обилия странной инфы, проваливается в дрёму, в которой ему видится психоделический нуар-детектив.
На следующий день, позавтракав омлетом с прованскими травами и крепким арабским кофе, сваренным в турке, они совершают необходимые покупки и вновь идут в гости к бабуле Сегундия. Даниэль просит Стефаниду Николаевну, чтобы их не беспокоили до вечера. Рэ знает, что время в Иных Сферах идёт совершенно иначе, нежели в нашем плане, если такое понятие вообще применимо к сфере Даат, где сознание может просто-напросто расщепиться на бессмысленные элементы. Тем временем он зажигает купленную в магазине светотехники у/ф-лампу, и в том самом углу обнаруживается искомый енохианский пантакль, достаточно большой для того, чтобы в его центре могло встать несколько человек. Имена Силы и каббалистические знаки странным образом дрожат и вибрируют в ультрафиолетовом свечении, кажется, что они ведут хоровод, а концентрические, вложенные друг в друга ряды пантаклей затягивают взгляд внутрь, в самую свою сердцевину, и одновременно отталивают из центра наружу, подобно мандале или янтре. Превосходная работа, отмечает про себя Рэ, абсолютно рабочая магическая машина. Но каким образом можно физически пройти в такой портал? Такого опыта у него ещё не было. Однако Даниэль не сомневается в успехе предприятия, она зажигает по углам пантакля нужные благовония и аромалампы, освящает его водой и очищает огнём, пока Рэ пытается настроить звуковые волны в эмуляторе аналого-модулярного синтеза на компе Сегундия, живущего собственной жизнью. Вроде бы всё готово, и как только Рэ настраивает последную частоту медленным выкручиванием кноба, в лаборатории воцаряется тревожный гул, который вкупе с ультрафиолетовым свечением и общей обстановкой создаёт достаточно запредельный эффект. Кажется, что реальность начинает дрожать и плавиться. Даниэль тем временем уже стоит в центре круга в белой церемониальной мантии, затянув на глазах чёрную повязку Исиды. Рэ, также облачившись в мантию, однако серого цвета, также встаёт в круг напротив Даниэль, затягивает вокруг головы чёрную ленту, вдыхает густую и экзотическую смесь курящихся благовоний и масел и окунается в изменённую, призрачную атмосферу лаборатории безумного экспериментатора Селезнева, полную стихийных энергий и химерных эманаций из Запределья. Такое ощущение, что они перенеслись на какую-то отдалённую планету или вообще в другую галактику. По общей договорённости, Рэ и Даниэль кладут друг другу на плечи руки, мысленно концентрируются на сфере Даат, а также на образе их общего друга Сегундия, каким они его запомнили, и произносят нараспев 37 Енохианских Зовов. С каждым новым Зовом пространсто всё более изменяется и мутирует, Рэ со странным удивлением ощущает, как под его босыми ногами магический пантакль будто сам по себе раскручивается всё быстрее и быстрее, и в голове у него тоже всё раскручивается, чуть ли не до тошноты. Схожее ощущение Рэ испытывал только несколько раз в жизни: на каруселях, вращающихся по принципу “солнышко” в парке аттракционов, в антигравитационной турбине и на центрифуге в музее космонавтики, в комнате кривых зеркал и в камере сенсорной депривации. Но сейчас все эти ощущения сплелись как бы воедино и прямо-таки бомбардировали все органы чувств и вестибулярный аппарат впридачу, заставляя внутреннюю ушную улитку скручиваться и раскручиваться без остановки и без цели. Даниэль, кажется, дрожит, то ли от страха, то ли от возбуждения, но не прекращает вибрировать Зовы. У Арнольда всё более нарастает ощущение, что они с Ди уже не стоят в лаборатории их друга в Воронеже, а вовсю несутся в межскосмическом пространстве без каких-либо ориентиров, помимо туннеля, протянутого от пантакля из сферы Малькут – в сферу Даат… У них обоих перехватывает дыхание. Внезапно раздаётся странный и оглушительный булькающий звук с чудовищным эхом, как от падения огромной капли на поверхность гигантсткого пруда, в зрительных нервах возникает ослепительная вспышка абсолютной тьмы, странный потусторонний гул переходит в громовой низкочастотный раскат, а наши каббалисты будто с размаху приземляются вниз головой на неровную каменную поверхность, и от сильного удара о камень или об землю Рэ на миг теряет сознание.>
Придя в себе, наши герои обнаруживают себя в странном состоянии, сообразном неописуемому окружению – они видят друг друга как полуматериальные, квазигональные проекции их реальных тел с вибрирующими вокруг них аурами (у Даниэль – золотисто-белый, у Рэ – бледно-пурпурный цвет), выброшенные на бесплодное каменистое плато. Вдали виднеются мрачные чёрные скалы на фоне неба, глубокого как космос, в котором кружатся какие-то чудовищные вихри неструктурированной энергии, их тела пронизывает ледяной потусторонний ветер, их восприятие диссоциированно и нарушено, наблюдаются эффекты синестезии и просто не поддающиеся описанию переживания. Даниэль, первая из двоих пришедшая в некоторое подобие баланса, с трудом извлекает из-под полы своей ставшей эфемерной мантии каббалистический пантакль Тириэля, который сияет удивительным звёздным светом в этом пустынном мире хаотической тьмы. Рэ, совладав с разрозненными и перепутанными чувствами и впечатлениями, поднимается на свои теневые ноги и осматривается, не веря своим астральным органам зрения. С помощью Зовов Енохианы они действительно перенеслись из мастерской Сегундия прямиком в сефиру Да’ат из, либо они умерли в процессе выполнения ритуала и оказались в каком-то Лимбе, о котором так красочно писал Эдгар По в своей «Стране Снов». Собрав остаток волевого ресурса в кулак и стараясь не поддаваться Ужасу, наши исследователи запредельного отправляются на поиски их общего знакомого-безумца. Немного освоившись в перемещении, Рэ и Даниэль замечают, что могут двигаться, не переставляя призрачных ног, а просто паря над холодным каменистым грунтом усилием воли. Местность выглядит крайне удручающей – повсюду, куда ни глянь, пустоши, перемежающиеся скалистыми хребтами и страшными ущельями, из которых поднимаются какие-то фосфоресцирующие испарения. В пространстве над их головами кружатся ультрафиолетовые циклоны, спонтанно открываются и тут же схлопываются в ничто с тем самым инфразвуковым бульканьем, от которого по земле проходит ощутимая дрожь, ужасающие бездонные воронки, из которых вылетают не поддающиеся описанию призрачные сущности, похожие на разросшихся до космических масштабов фрактальных чудовищных многоглазых пауков или каракатиц, медленно влекомых прочь по неясным для смертных умов целям сквозь эфирные силовые вихри, в которых блещут малиновые зигзаги молниевых разрядов. Атмосфера местами очень вязкая, как вода, а местами – разреженная до полной пустоты, и дышать в привычном смысле просто невозможно. Но Рэ с удивлением замечает, что они с Даниэль и не дышат – у них лишь вибрируют с определённой частотой ауры. Даниэль всё это не нравится, но она знала, на что шла, поэтому молча движется вперёд с твёрдым намерением обнаружить следы Сегундия в этом враждебном для всего светлого расколотом измерении. Рэ старается не отставать от неё. Каббаластический талисман ведёт их к цели, словно путеводная звезда. Рэ пытается «пронюхать» воздух, но то, что воспринимают его астральные ноздри, лишь вызывает у него головокружение вплоть до помутнения рассудка и тошноты: будто бы атмосфера перенасыщена эфирными парами и метановыми газами в смеси с тяжёлыми металлами и алкалоидами, во рту же ощущается лишь кислотно-щелочная горечь. Они словно оказались выброшены на другую планету, затерянную в безднах космоса. Рэ припоминает, что сфира Да’ат в современной западной трактовке ассоциируется с планетой Ураном, тёмно-пурпурным цветом и Знанием, а путь сквозь неё к высшей сефире Кетер лежит через II-ой Старший Аркан «Верховная Жрица», ключом к которой служит буква иврита Гимель, которую Кроули сравнивал с раздвоенным следом от копыта верблюда и женским лобком. Другие соответствия Жрицы: мать Тереза из Калькутты, Ворота Святости, Серебряная Звезда, Рак и Луна, интуиция и Исида-Урания.
Это всё отлично, но как им выжить и не расщепить свои души в этом кошмарном измерении X? Рэ пробует дотянуться своим менталом до обители своей охранительницы, ваджрайогини-ламии Шантарки, но у него не получается. Все контакты с остальными сефирами Древа Жизни словно бы обрублены. Он понимает, что они очутились в тотальной изоляции от упорядоченного Космоса и теперь неизвестно, как им вернуться домой, даже если вдруг каким-то чудом им удастся обнаружить местонахождение их недобрым словом помянутого друга Сегундия. Даниэль замечает, что её ощущение пространства-времени также полностью нарушено, она словно постоянно возвращается в одну и ту же точку своего сознания и ощущает себя одновременно везде и нигде, и её это начинает сильно пугать. Рэ пытается её успокоить, но не скрывает, что у него столь же странные ощущения относительно его собственного положения в ПВ-континууме, это словно какой-то экзистенциальный парадокс. Вокруг на многие сотни километров эта проклятая серо-фиолетовая пустынная равнина, на границах которой высятся чёрные скалы, которые на периферии зрения принимают формы неких умопомрачительных колоссальных идолов с собачьими, паучьими, крокодильими, свиными, бычьими, птичьими головами. Но это также иллюзорное впечатление, которое тут же рушится, стоит взгляду обратно переместиться и сфокусироваться на горизонте. Рэ с дрожью в ауре вспоминает, что читал где-то подобное описание… Это, кажется, было в «Доме в Порубежье» английского культуриста и моряка-визионера У. Х. Ходжсона. Так значит, Ходжсон тоже странствовал по Древу и его забросило случайным образом в Даат? Также Рэ пришёл на его диссоциированный ум фрагмент одного из номеров «Прометейи» Алана Мура, где героиня и её подруга попадают в сефиру Даат и им встречается Кроули-андрогин верхом на верблюде и Башня Тёмных Братьев, где обитает автор хаос-магических практик Остин О. Спейр. Он начинает рассказывать всё это Даниэль, полагая, что это может быть ключевыми моментами к навигации в этом странном плане, как вдруг у самых их ног с чудовищным треском разверзается бездна, в которой бурлит психоделическая потусторонняя жизнь неких простейших светящихся чудовищных лепрозорий, и наши странники с воплем ужаса падают прямо в их средоточие. Даниэль призывает защиту талисмана Тириэля, но та не срабатывает, и их астральные тела разрываются и поглощаются призрачными абстрактными хаотическими сущностями, представляющими из себя помеси символов с иероглифами и концептами.
Но это не конец. Следующий момент осознанности – они оказываются лежащими на пустынном берегу мёртвого моря, состоящего из странной, словно бы нефтяной, радужной эссенции, и за невысокими дюнами различают зубцы некоего мрачного строения. Даниэль в полном ужасе, она не знает, что и как. Рэ не в лучшем состоянии. Кажется, это венец Башни Тёмных Братьев. Небо по-прежнему клубится инфернальными вихревыми воронками, из которых по-прежнему выпрастываются некие облачные параментальные сущности-спруты, а из пучины морской вздымаются тут и там осклизлые тентакли километровой длины, извиваются и бесшумно уходят вглубь. Вокруг них какие-то руины, словно бы из чёрного оникса, стены их покрывают неведомые инопланетные знаки, похожие на даэдрическую вязь. Рэ понимает, что это всё может быть проекцией его нездорового рассудка игромана и книготраха, а Даниэль может видеть и ощущать вообще что-то совершенно иное в силу разности накопленного опыта. Он по-прежнему видит свою боевую подругу в виде теневой проекции, окружённой уже не таким ярким золотистым гало, так что понимает, что они всё ещё в Да’ат. Наши герои вновь поднимаются на ноги и пытаются собраться с мыслями, меж тем Даниэль сообщает Рэ, что ощущает от нефтяной глади некую неявную угрозу и им нужно срочно уходить отсюда. Рэ не успевает ничего предпринять, как из глубин этой богомерзкой трясины в нескольких морских узлах от них вздымается Сущность – целый торос первобытной слизи с головой лягушки и четырьмя гигантскими лапами, божество первобытного хаоса Нуна из древнеегипетской теологии города Хемену, и начинает шагать к ним. Даниэль читает ещё один Енохианский Зов с целью призвать архангеля Тириэля, Рэ же призывает на помощь своего йидама Шантарку – но тщётно. Они пытаются спастись бегством, но Тварь хватает их, расчленяет и заживо сжирает своей жадной пастью.
Но и это ещё не конец. Следующий момент осознанности – они лежат лицами вниз на холодном грунте, у подножия Ониксовой Башни. Рэ не ощущает ничего, кроме ледяной пустоты ума и полного смятения всех восприятий, он понимает, что они обречены вечно быть пожираемыми неведомыми обитателями этой богомерзкой скважины между мирами, именуемой почему-то в Каббале Знанием (какая жестокая ирония!), и что это самое страшное проклятие для души, поглощённой оккультными изысканиями. Даниэль стонет от бессилия и ужаса, но всё же встаёт и протягивает руку Рэ. Тот поднимается, и они бредут к входному порталу. Врата сторожат две сумрачные фигуры с головами шакалов и четырьмя глазами, держащие египетские кривые мечи-хопеши. Над Башней неистовствует кошмарный циклон, вращающийся против часовой и по часовой одновременно, а его «глаз» извергает мощный столб тёмной вихревой энергии, бьющей прямо в венец этого монумента, выстроенного в форме солнечного обелиска. Но солнца в этом мире нет, либо оно имеет другую природу – всё вокруг освещено ультрафиолетом и не отбрасывает теней. Более странного дерьма ещё не случалось в без того отмороженной жизни экзорциста-демонолога Андрея Берёзина. Шакалоголовые стражи преграждают им дорогу, со звоном скрестив свои хопеши из метеоритного железа, и Рэ с Даниэль в нерешительности останавливаются. Даниэль поднимает высоко над головой светоносный пантакль Тириэля, произносит Зов, и тут из талисмана вырывается могучий луч ослепительного света, заставляющий стражников закрыть свои красные парные глаза и отступить. Тогда Рэ, ловя момент, читает мантру Гуру Драгпура, ему это, как ни странно, удаётся, он мгновенно преображается в гневного йидама и закалывает призванной скорпионьей пхурбой одного из шакалоголовых. Тот рассыпается в зловонный прах тысячелетий. Второй стражник с рыком пытается атаковать Рэ-Килайю, но его отбрасывает огненное кольцо из слогов мантры, в то время как Даниэль призывает каким-то чудом Меч Тириэля и рассекает псоглавого наискось. Путь очищен. Рэ принимает прежнюю форму теневой проекции, и они пытаются распахнуть створки входных врат, но те запечатаны неким Знаком и не поддаются.
Даниэль и Рэ в спешке подбирают подходящие шифры, так как понимают, что в этой нестабильной реальности, где все законы естественной физики искажены самым странным образом, можно ждать чего угодно.
— Лхаммад-кнех-эр-эф-эс-сах-эк! Хэна-тэп-эм-са-ум-иам-мадх! Эхнеф-та-тхюддор-мер-гиз-гаурад! Реку-саал-медхук-равайях-сэмэф! Сэба-эн-сешата-мэаазиф-бекбакратхэ-тхарайе-упут-эк! – выкрикивает осатанелый Рэ спонтанные ключи на смеси древнеегипетского и арамейского. Даниэль же читает по памяти на енохианском наречии:
— SOR BAM UMADEA IADNAMAH ARGEDCO LOLKIS IXOMAXIP! IXOMAXIP!
Над вершиной Башни что-то происходит, из глаза астральной бури вылетает стая спрутообразных миньонов, которые виделись разве что бессонному мозгу графа Лотреамона, и устремляются к нашим искателям с явно недобрыми намерениями. Печать на трёхметровых вратах Башни мрачно сияет и будто насмехается над ними – она представляет собой стилизованную под даэдрический сигил голову Паучихи или маску Жрицы. Тогда в священной ярости и отчаянии Даниэль бьёт изо всех сил пламенеющим мечом Тириэля в центр Печати, и – как ни удивительно – створки распахиваются. Оттуда вырывается волна потустороннего вихря и обрушивается на странников, едва не сбивая с ног. Они проникают внутрь и оказываются в циклопическом зале. Врата с грохотом закрываются. На пороге залы их встречают тени Адептов, в схизматических чёрных мантиях медленно плывущие в хороводе вокруг грандиозной напольной диаграммы, выложенной на чёрно-белых мраморных плитах, представляющей собой 9-лучевую звезду… Рэ и Даниэль понимают, что они на верном пути и где-то здесь страдает либо вкушеает запретные плоды знания их несчастный безумный друг Сегундий…>
Так завещал же Царь страны той, что престрого запретил
Смертному глазу зреть сиё из-под бахром ресниц.
И посему Душа, что опечаленно путями теми изредка проходит,
Чрез дымное стекло просторы эти мельком лишь обводит.
Тем путём, туманным, мрачным,
Что знаком лишь духам алчным,
Где Эйдолон по имени НОЧЬ
Там правит балом вполну мочь.
Брёл домой я оттуда недавно,
Из пределов той Туле смрадной.
P.S. Есть версия, что данное стихотворение было сочинено стариной Эдгаром Алланом после особо гнетущего опиумного галлюциноза. Ведь как известно по опытам его современника, старого пройдохи де Куинси, в опиумном делирии курильщики часто видят картины бесконечных фосфоресцирующих морей и озёр с плавающими в них человеческими лицами. — прим. пер.
Об авторе: Льюис Спенс, хорошо известный поэт, антрополог, фолклорист и друид, стяжал обширные знания тайных и оккультных предметов за время своей длительной карьеры. Среди его многочисленных книг и научных работ (более 40!) – монументальные "Тайны древней Британии" (1900), “Энциклопедия Оккультизма” (1920), а также серия заманчиво выглядящих сафьяновых томиков по мифологии древнего Ягипта, Бабилонии и Ассирии, Мексики, Перу и других стран (остались только Индия, Китай и Ниппон). Также его перу принадлежат многочисленные добротные оккультные истории, выходившие в журналах навроде “Гранд” в 1920-ых гг, позже собранные в сборник “The Archer in the Arras” (1932). Некоторые из них, однако, были буквально погребены под толщей шотландского диалекта, тем не менее, “Рог Вапулы” – одна из его крутейших быличек, и наиболее “джеймсианская” по настроению. Cheers!
~*~*~*~*~*~
ЭББЕРСВЕЙЛ, расположенный на самой границе болотистых пустошей, яркое пятно на фоне волнующегося сиреневого моря вереска, представляет собой изолированную общину, по-прежнему хранящую многие обычаи и привычки средневековья. Люди там простые и суеверные до крайности, так что это просто золотая жила фолклора. Данное соображение и послужило основным мотивом, подвигшим меня прибыть в это место и арендовать скромное жилище в предместье, невдалеке от едва ли не уникальной старой нормандской церкви, вполне законно прославившей эту деревню. Однако, я обнаружил, что местных не так-то просто вывести на беседу. Века изоляции сделали их подозрительными людьми и изрядными молчунами; и когда я сравнивал скудные результаты моих фолклорных изысканий среди них с оными, полученными в других местах, то меня немного опечалил тот факт, что я связал себя с этим захолустьем шестимесячным сроком аренды моего коттеджа. Точно так же наслаждалась резиденцией в Эбберсвейле моя сестрица Маргарет, но по совершенно иным причинам. Она невзлюбила местных жителей, которых в открытую признавала немногим отличающимися от дикарей, деревню же она находила несказанно унылой, а жёнушек викария и доктора едва ли могла выносить.
Для меня же вечно переменчивая красота болот привлекательна, как море для моряка, и я открывал бесконечные вариации пейзажа, исследуя их во всех направлениях, часто возвращаясь из этих экскурсий в поздний час. Как раз во время одной такой прогулки случилось первое из тех странных происшествий, малопонятная природа которых делала их столь сложными для описания. Я проходил мимо церкви как раз в тот момент, когда последние лучи дневного света перекрывали ночные тени, и думал о том, что за чудесную картину представляло собой старое здание, очерченное на фоне серебра и туши поздних сумерек, когда вдруг остановился на месте с коротким вздохом удивления. Вдоль островерхой крыши церкви медленно кралась химерная, гротескная фигура, взбиравшаяся выше с помощью рук и пяток к острому углу, образованному коньком крыши. Чёрный силуэт этой формы странно напоминал человеческую фигуру, и ко мне тут же пришла мысль о ночном взломщике.
– Эй! – окрикнул я его бесцеремонно. – Ты чего это там забыл? Какое злодейство замыслил, а?
Ответа не последовало. Некто или нечто, кем бы оно ни было, повернуло свою голову, и я почувствовал, как оно внимательно разглядывает меня. Затем, к моему вящему ужасу, оно поднялось на паре худых ног, вытянуло длинные, неказистые ручищи, и в буквальном смысле нырнуло с карниза. Я успел увидеть чёрную тень, балансирующую как бы в полёте, тощую резкость её ребёр, и затем она исчезла. До моих ушей не донеслось никакого звука упавшего тела, хотя я был весь обращён в слух в тот момент и не мог бы упустить этого. Как мне тогда подумалось, я настолько испугал того несчастного налётчика, что в безумной попытке ускользнуть он поплатился собственной жизнью.
Я тут же бросился к воротам церковного двора, рывком отворил их и в спешке произвёл скрупулёзный осмотр. Однако я не нашёл ни искалеченного тела, ни вообще какого-либо намёка на то, что кто-либо, только что упавший на окружающий гравий, был здесь. Я решил, наконец, вернуться в деревню и, затарившись фонарями и заручившись поддержкой местных, произвести исчерпывающий обыск церковного двора.
Быстрым шагом идя вдоль шоссе, с мыслью о спасении несчастного, полыхающей в мозгу, я поначалу не придал какого-то особенного значения шуму позади меня, который я мог сравнить только с мягкой рысцой. Поступь позади была столь легка, практически бесшумна, что едва ли была различима за эхом моих собственных шагов, но вскоре я заметил, что она приковывает всё моё внимание самым примечательным образом. Сперва я подумал, что это, должно быть, какое-то животное, вырвавшееся на свободу, так как в Эбберсвейле и за рогатым скотом, и вообще за любыми видами зверья присмотр оставлял желать лучшего, даже по ночам. Раздражённый, не зная отчего, я остановился, дабы удостовериться в точной природе звуков, и стоило мне это сделать, как они тут же прекратились.
С возгласом нетерпения я продолжил свой путь, и тут же отметил про себя, что звук рысцы возобновился. И вновь я замер, и вновь нечто, что следовало за моими шагами, точно так же замерло. Я возобновил движение, сделав ещё пару шагов, и как только я это сделал, рык, подобный леопарду, раздался из темноты, а за ним – смех, столь чудовищный, что после мгновения ступора я, не побоюсь признаться в этом, крутанулся вокруг своей оси и бросился в дикое и нерассудочное бегство.
Я улепётывал вниз по тёмному шоссе сломя голову, в холодном поту нёсся я галопом по этому тенистому тракту, а человек во мне уступил место ужаленному страхом животному, что живёт в глубине всех нас.
В конце концов, к огромному облегчению моих взрывающихся лёгких и гудящих ног, я увидел свой коттедж. Перепрыгнув через изгородь, я громогласно застучал в дверь, и стоило ей распахнуться, оказавшись незапертой, я рухнул вповалку в маленький холл. Вновь поднявшись на ноги, я грохнул дверью об косяк и, войдя в маленькую гостиную, упал в кресло. Моя сестра была, по всей видимости, на кухне, помогая неопытной горничной готовить нашу вечерную еду, и, возрадовавшись, что она не идёт задавать мне вопросы, я облокотился на спинку кресла и начал медленно приходить в себя после эффектов моей бешеной скачки.
Однако моё состояние сравнительного умиротворения было самым грубым образом нарушено. Я едва ли просидел в спокойствии пару минут, когда скребёж и какая-то возня под окном за моей спиной заставили меня вскочить на ноги. Мой кураж, ну или по крайней мере большая часть его, ныне вернулся ко мне, и в сердцах кляня себя за недавнее поведение, я схватил тяжёлую трость из бирманского бамбука, усиленную свинцом, которую я ещё не успел пристроить в холле, и подошёл к окну. Царапанье и возня продолжались, и твёрдой рукой я откинул ставни и выглянул наружу.
К чести моей будет сказано, что моя отвага не оставила меня тогда при виде отвратительного существа, которое встретило мой взгляд. Вытянутая, сатироподобная морда, демоническая в своей безобразности, плотоядно глядела с бесовской неприязнью прямо мне в глаза, белые глазные яблоки, окружавшие яростные зрачки, угрожающе вертелись на худощавой чёрной физиономии, из верхней части которой вырастали маленькие рожки-полумесяцы. Рыльник заканчивался острым, лишённым растительности подбородком, а пасть над ним ощерилась сверкающими клыками. Две гротескные лапищи ощетинились когтями, яростно царапавшими стекло окна в попытках найти вход.
Пока я стоял, глядя в безумные глаза этой демонической формы, она выказала знаки живейшего рвения добраться до меня. Содрогаясь от возбуждения, тварь бросалась на толстое оконное стекло, прыгая туда-сюда подобно гончей, разгорячённой погоней, а её красный язык болтался из стороны в сторону в слюнявой пасти. Тогда сумасшедшая ярость охватила меня. Если зверь во мне вызвал до этого нечеловеческий страх, то теперь он же разжёг уголья гнева столь же животноподобного, и я с дикой силой ударил тростью ужасную тварь по другую сторону окна. Оконная панель задрожала от громкого дребезга, но пока я замахивался своей тростью, чтобы нанести новый удар, призрачная форма, с которой я схватился, стала таять и постепенно улетучилась в воздухе.
Звон разбитого стекла естественным образом встревожил мою сестру, которая вбежала в комнату в сильном испуге, спрашивая, что же произошло.
– Э… собака… бешеная собака набросилась на меня, – ответил я неуклюже, мои губы произнесли первую пришедшую на ум отговорку.
– Но никакая собака не смогла бы разбить окно, – воскликнула она, с удивлением глядя на меня.
– Зверь бросался на стекло, и я был столь взбешён… – начал я более детальное оправдание.
– Что ты вышел из себя и, решив разобраться с ним, разбил окно? – ответила она, в своей наиболее язвительной манере. – Как это по-ребячьи… и как по-мужски!
Если я вышел из себя или, вернее, временно слетел с катушек в припадке ненависти, то сейчас уже пришёл обратно и придержал язык. Мы залатали кое-как окно, и утром я прогулялся к деревенскому стекольщику вниз по дороге и заказал ему замену оконной панели. Тогда же ко мне пришла мысль убить за раз двух зайцев, и я намеренно перевёл разговор в сторону церкви. Стекольщик тут же стал шумно обсуждать её окна, медную утварь и скульптуру, но когда я вскользь спросил его о каких-либо легендах или историях, связанных с ней, он вдруг странно замкнулся.
– Были истории, сэр, как не быть, – отважился он наконец сказать, – но не имею никакого понятия, о чём бишь они там. Похоже на то, что они очень глупые, сродни всем старинным байкам.
Римско-католическая церковь Св. Петра и Павла в Эберсвальде
Рассудительные вопросы в других частях деревушки не открыли мне ничего нового. Я обнаружил, что люди готовы охотно говорить про свою церковь, готовы даже расхваливать её на все лады, но вот когда возникал вопрос о легендах, относящихся к ней, то они тут же упрямо отказывались что-либо обсуждать. Само собой, это лишь раззадорило моё любопытство, и предчувствуя, что нахожусь на грани открытия, я решил обратиться за подробностями к викарию, с кем уже имел честь быть поверхностно знакомым.
Преподобный Эдвард Норт был примерно такой же сонной мухой как и его прихожане, и столь же несловооохотлив. Он выслушал мои вопросы с унылой, незаинтересованной миной, кивая раз за разом – я думаю, для того лишь, чтобы убедить меня, что он не спит.
– Полагаю, была там какая-то глуповатая легенда, – сказал он наконец, преодолев себя, – но что конкретно в ней было, я вам точно никак не смогу сказать, сэр.
– Но ведь и в округе никто не знает, – заартачился я. – Несомненно, это большая потеря для фолклора?
– Вы не сможете заполучить её у здешнего народа никоим образом, – прорычал он в манере, которая заставила меня подозревать его в том, что он гордится неразговорчивостью своих прихожан. – Поверьте мне, мистер Фрэйн, будет лучше для вашего же блага, если вы не станете продолжать своё расследование. Что же по делу, – тут он перешёл на напыщенно важный тон, будто бы придавая себе тяжеловесной убедительности, – люди вообще считают очень несчастливым намекать на подобное.
Если до этого мой интерес был разогрет, теперь же он находился в состоянии кипения.
– Но вы-то – вы же не разделяете этого суеверия? – спросил я. – Конечно, вы можете подкинуть мне какие-то зацепки, помочь мне встать на тропу фактов?
– Я?! – вскричал он, порядком ошеломлённый. – Нет, нет, мистер Фрэйн, я же говорю вам, что совершенно несведущ…
– Мистер Норт, – сказал я ему тогда, — что за существо лазает по крыше вашей церкви по ночам и преследует людей в темноте?
Он побледнел и рухнул назад в кресло. Затем он выпрямился обратно и принялся бушевать.
– Я понятия не имею, о чём это вы, сэр! – рявкнул он, вскакивая с кресла в великом гневе. – Я полностью отрицаю все ваши глупые намёки! Абсурднейшее суеверие! Нелепейший вздор!
– Будь по-вашему, – ответил я сердечно, – но вы же сами знаете, что видели это собственными глазами?
– Я – видел такое?! – он аж задохнулся вне себя. – Бред, сударь, полнейшая чушь!.. И даже если бы и видел, то позвольте, сэр, как образованного человека, моя честь обязывает меня не распространяться об этом.
Скорее заинтригованный и ни капли ни выведенный из равновесия, я пересёк деревенские лужайки по направлению к тому месту, где стояла серая церковь в стороне от скопления краснокирпичных домов. Я хотел, по крайней мере, произвести те исследования её убранства, которые считал нужными, а уж потом подискутировать с самим собой на тему, каков будет мой дальнейший план действий. С этим намерением я прошёлся вокруг всего сооружения, дабы понять по мере возможности, каким образом отвратительный монстр, с которым я намедни столкнулся, был связан со зданием. Едва ли я успел завершить свой круговой осмотр, когда моё внимание было внезапно приковано к одной точке под крышей – так как не далее, чем в десяти футах надо мной, находилось чудовищное наваждение предыдущей ночи.
Я невольно отшатнулся назад, но затем облегчённо вздохнул, уяснив, что то, к чему с такой тревогой был ныне пригвождён мой взгляд, было не более чем вырезанной из камня скульптурой. У меня, тем не менее, не было сомнений, что это была автотипия моего монстра, ибо схожесть была поистине впечатляющей. Тут было то же самое демоническое лицо с надетым на него тем же злобным коварством, какое сплелось на нём, когда в прошлую ночь оно угрожающе глазело на меня; тут были те же сатирообразные черты и заострённый подбородок – только что недоставало наличия жизни, чтобы сделать эту схожесть совершенной.
Долго простоял я так, впитывая каждую деталь отвратительной каменной поделки. Она находилась непосредственно над стеной церкви, ровно в том месте, где стена сходилась с крышей. Там были и другие горгульи, некоторые с человеческими атрибутами, другие со звериными, но было очевидно, что вырезаны они были другими, менее способными руками. Та же, которая интересовала меня, была не просто головой с плечами, торчащими из каменного блока, но полностью оформлена в фигуру с тонкими, получеловеческими ногами, заканчивающимися копытцами, с выпирающими рёбрами и маленькими, серповидными рожками. В каждом своём элементе это был своеобразный образец совершенства для средневекового демона.
Возвращаясь домой, я ощущал в себе исключительную решимость докопаться до истины касательно тайны эбберсвейльской церкви. Но, поразмыслив, я пришёл к выводу, что для одного человека это будет довольно мрачное и опасное предприятие, и тогда я решил заручиться поддержкой моего близкого друга, Мартина Рэдклиффа, хорошо известного антрополога. За письмом, описывающим мою дилемму, последовала ответная телеграмма, сообщающая, что мой друг приедет ко мне на следующий день.
преподобный Шон Манчестер не одобряет оживающих горгулий
В надлежащее время его прибытия на станцию и в течение долгой прогулки я описывал ему все подробности моих злоключений. Я мог бы несколько раз подумать, прежде чем доверить их кому-либо ещё, но Рэдклифф был тем человеком, который встречался со странными явлениями во многих частях мира, потому он отнёсся к моему опыту без какого-либо скепсиса и рассказал о некоторых примечательных случаях схожей природы, дополнивших мою историю. Итак, между нами было решено устроить наблюдение за церковью сразу после наступления ночи.
Для данной цели мы начали наше бдение в тени церковных стен в ту же ночь, последовавшую за приездом моего друга, но хотя мы наблюдали как минимум четыре часа, ничего необычного не происходило. Мы заняли позицию чуть ли не прямо под горгульей, что так сильно напоминала встреченного мною ужасного призрака, но на следующую ночь я подумал, что нам следует спрятаться в кустарнике напротив церкви. Мы обули галоши, чтобы быть увереннными в абсолютной бесшумности наших движений, осторожно перелезли через изгородь и присели на корточки среди густых кустов, как только последние серебряные струйки дневного света потонули в тяжёлых ночных тенях.
В этот раз наше бдение было вознаграждено с поразительной внезапностью: через минуту или две после того, как мы спрятались в кустарнике и уже настроились на долгое ожидание, произошло нечто пугающее. Я с самого начала зацепился взглядом за горгулью, сидящую над нами. Сперва я не мог поверить доказательствам своих органов зрения, но мне показалось, что по камню прошла будто бы дрожь. Я слегка толкнул локтём Рэдклиффа, который, пихнув меня в ответ, сигнализировал, что тоже заметил это. Медленно, очень постепенно, в изваяние стала просачиваться жизнь, анимируя жёсткие конечности и расслабляя их напряжённые контуры, пока, наконец, существо не подняло свою рогатую голову, будто очнувшись ото сна, и не посмотрело вокруг, как делает хищный зверь после пробуждения. Затем, совершив проворный скачок, оно запрыгнуло на крышу церкви и двинулось вдоль её хребта; добравшись до контрфорса, медленно сползло вниз по нему и приземлилось на землю. Затем оно, передвигаясь на руках и ногах, завернуло за угол церкви и исчезло из виду, а мы с предельной осторожностью пошли за ним вслед, напряжением всех сил стараясь не издать ни малейшего звука, могущего привлечь внимание этого существа.
Когда мы обогнули церковную башню, то смогли различить смутную форму примерно в тридцати ярдах впереди нас, медлительно ковыляющую вдоль шоссе, припадая носом к земле, как ищущая след собака. Каждую минуту существо останавливалось и оглядывалось кругом, и едва это происходило, мы замирали и прятались в придорожных тенях, затаив дыхание. Я чувствовал себя достаточно спокойно, но не без ощущения весьма серьёзной опасности, грозящей нам, но что до Рэдклиффа, видевшего это в первый раз, опыт был, как он позже признался, немного нервирующим.
Внезапно запнувшись, существо подняло свою голову и, издав низкий, короткий рык, перебралось через изгородь и продолжило двигаться через поле справа от нас. Соблюдая предосторожность, мы последовали за ним. Сейчас у нас не было никакого укрытия, и было жизненно важно сохранять незаметность. Припав всем телом к земле, мы крались за нашим зверем, пресмыкаясь и извиваясь через влажную траву, подобно индийским охотникам. Не раз и не два демоническое существо впереди нас должно было заподозрить, что его преследуют, так как оно замирало на месте, как вкопанное и стояло, втягивая ночной воздух в позе, красноречиво свидетельствующей о том, что оно не доверяет своему окружению. Один раз оно полностью развернулось всем корпусом вокруг оси, после чего вновь приняло исходное положение и затрусило дальше, как сделали и мы, дав существу несколько большую фору.
Постепенно мы догнали его и увидели, как зверь ковыляет по направлению к большому деревянному строению на задворках фермы. К этому времени мы были уже близко от него, и к нашему изрядному удивлению мы узрели, как тварь, материальная и живая, как нам казалось, прошла сквозь деревянную стену постройки. Мы бесшумно побежали к хибаре, которая, по характерному исходящему от неё аромату, оказалась коровником, и, припав к зазорам между стенными досками, стали искать внутри признаки монстра. Когда наши глаза привыкли к мраку помещения, мы стали очевидцами достаточно отталкивающего зрелища. Ходячий ужас схватил молодого бычка и его чёрные, вытянутые губы присосались к шее бедного животного. Отвратительный сосущий звук доносился до наших ушей.
Неожиданно мой компаньон издал непроизвольный возглас омерзения. Демоническая креатура мгновенно оставила свою жертву и, хотя мы были отделены от неё толстыми сосновыми досками, она, по-видимому, увидела нас, так как бестия развернулась прямо в нашу сторону, обнажив свои ужасные когти и издавая низкий, похожий на леопарда рык. Припав к земле, она вдруг прыгнула на нас с яростным воплем, прямо сквозь стену.
Мы отпрянули назад и в стороны, так что эта громадная, чёрная образина пролетела между нами. Самым мерзким образом взвыв, она обернулась, восстановив равновесие, и кинулась на меня в порыве вольчей ярости. Я был вооружён только лишь тяжёлой тростью, той самой, которой тогда разбил стекло в попытке ударить тварь, и как только я хлестнул ею по длинному, искривлённому телу, существо издало жалобный вой. Я ещё раз приложил его крепким бамбуком, и существо метнулось назад. Тут же Рэдклифф, схвативший здоровенный колун, прислонённый к стене коровника, произвёл могучий удар по твари, и я увидел, как лезвие топора раскололо ей голову. Издав серию воплей, тварь развернулась и умчалась в темноту.
Когда её не стало, к нам вернулось прежнее отвращение, и мы заспешили домой.
У нас обоих была беспокойная ночь, и около восьми следующего утра Рэдклифф зашёл ко мне в комнату.
– Давай прогуляемся немного, – сказал он устало. – Я за всю ночь ни минуты не поспал. Кроме того… я хотел бы поглядеть… на кое-что в церкви.
Я выпрыгнул из постели, и через десять минут мы были у церковных ворот. Затем мы обогнули здание по направлению к тому углу, откуда появилась горгулья.
– Она там! – пробормотал Рэдклифф. – Небеса, но как похожа!
– Да, – ответил я, – она, несомненно, там, но… но взгляни на её голову. На ней только один рог!
И в самом деле, виднелся лишь один полукруглый рог, украшавший грубую голову горгульи, а именно правый.
Глаза Рэдклиффа были направлены на землю. Я проследил за его взглядом. Там на гравии, прямо под горгулией, валялся недостающий рог с отколовшейся частью головы.
Мы уставились друг на друга.
– Это ведь был мой удар, Фрэйн. – пробормотал Рэдклифф.
– Тогда, сэр, я должен узнать ваше имя и адрес, чтобы сообщить об акте вандализма в полицию, – сказал голос.
Повернувшись, мы увидали преподобного Эдварда Норта. Он аж весь побелел от эмоций, и его тело сотрясала нервная дрожь.
– Я едва ли думаю, что вы сообщите об этом деле в полицию, мистер Норт, – ответил я очень вежливо. – На самом деле, я уверен в обратном.
– Но я сообщу, сэр! – взорвался викарий. – Я сделаю это без малейшей задержки.
– Тогда вперёд, сэр, – ответил ему я, – и вы увидите, что последует за этим. Удар, результаты которого вы наблюдаете, не был нанесён в пределах церкви. Вы что же, полагаете, что мой друг забрался на крышу чтобы совершить его?
– Я… я ничего не полагаю! – взревел он. – Вы не сможете подтвердить свои абсурдные россказни перед представителями власти. Вы просто пара вандалов.
– А вы, сэр, – прогремел тогда я, полностью утратив контроль над эмоциями, – попросту трус, который, боясь учинить скандал в связи с вашей должностью, готовы терпеть присутствие внутри вашей церкви отвратительного и богомерзкого кощунства, к тому же представляющего активную опасность для всего вашего прихода.
Он крутанулся на каблуках и заспешил прочь. Можно не добавлять, что он не проинформировал полицию.
магическая бирманская трость
Вернувшись в город, Рэдклифф произвёл весьма трудоёмкий поиск материалов, относящихся к Эбберсвейлу и, в конце концов, в хрониках диоцеза, к которому принадлежал приход, он ивзлёк легенду на свет божий. В ней упоминался некий епископ Бречет, прелат и сластолюбец, который, нежно лелея свой приход, возжелал иметь внутри него одну из богатейших архитектурных жемчужин в Англии. Отчаявшись на успех церкви Эбберсвейла, которую он сам же и спроектировал, он в итоге продал свою душу Лукавому в обмен на осуществление своих желаний. Сатана пришёл к нему на зов и помогал ему в делах его, но когда епископ Бречет раскаялся в содеянном, было уже слишком поздно, и с помощью искусства магии он заточил Вапулу, демона-фамильяра, коего прелату выделил в пользование его ужасный хозяин, в горгулью, которую он сам вырезал из камня, чтобы наглядно изобразить беса. Но всё это было тщётно, так как лишь при свете дня епископ мог удерживать своего падшего слугу в камне. Хроника умалчивала о дальнейшей судьбе Бречета – возможно, что и к лучшему.
Мы покинули округ вскоре после этого, и, соотносясь с моими самыми светлыми надеждами, манифестации полностью прекратились и мрачный, рогатый обитатель церковной крыши больше не оживал на закате. Достаточно странным фактом выглядит то, что, как намного позже мне удалось выяснить, моя бамбуковая трость, которую я прихватил с собой в ту ночь, когда мы с Рэдклиффом схватились с демоном, когда-то принадлежала бирманскому чародею. Данное обстоятельство, возможно, объясняет нежелание существа атаковать меня, когда мы встретили его позади фермы в ту незабываемую ночь ужаса в старом Эбберсвейле.
The End
=======================
ПРИМЕЧАНИЕ ПЕРЕВОДЧИКА
–––––––––––––––––––––––––––––-
«Шестидесятый Дух — Вапула, или Напула. Он великий герцог, могущественный и сильный; появляется он в форме льва с крыльями грифона. Его канцелярия состоит в том, чтобы обучать людей во всех ремеслах и профессиях, а также в философии и других науках. Он управляет 36 легионами духов, и вот его Печать, сделай её и носи как указано выше.»
облако тэгов
