Княжна фон Мохер-Зарух, особа, приближённая к Мише;
Баал-Зебуб, практикущий астролог и оккультист высшей категории;
Никанор, столяр-краснодеревщик, из простых;
Груня Штольная, певичка из трахтира “ВосторгЪ”;
Некто Фрэггер, похож на немца;
Салядовы, муж и жена, с двумя детьми;
Михрюта, пацан на побегушках;
Пан Орфигназий Перпендуум, польский врач и учёный широкого масштаба;
Стакката, ручная пантера Кратера;
Яков, попугай-ара Кратера;
Ещё некоторое количество никому не известных и не могущих быть таковыми личностей.
==================================
<Действие Первое>
<Летняя резиденция Миши Кратера в Переславском уезде. Тёплый августовский вечер. Сад около большого дома с террасой. Беседка. Присутствуют: Миша, княжна, Груня, Баал-Зебуб. Ожидается приезд Салядовых.>
Миша Кратер (лёжа без сил с ногами на скамье): Господи! Как же ж мытарно! Избави Бог каждого!
Княжна фон Мохер-Зарух (закатывая томно глаза): И не говорите! И не говорите! Ах!
Баал-Зебуб (с заморским акцентом, возможно, напускным): Гаспадин Микхаил, вот уже трэтий дэн маего пребывания у вас, а я всё никхак нэ могу взят в толк, что же у вас балит! Это нэвероятна! Вы утвэрждаете, что вы, дэскат, страдаете от нэизлечимой балэзни, но это нэ ест правда! Ваши энергапатоки и биаритмика савершенна нормальны. Кхлянусь окхом Гора!
Миша Кратер: Воистину, мой дорогой друг! Я обречён на муки Аида!
Княжна фон Мохер-Зарух (обращаясь к Баал-Зебубу): О, могучий жрец Зенд-Авесты! Кому как не тебе, сыну Востока, знать тайные знаки богов, коими отмечены избранные рода человеческого? Твоё мистическое зрение должно открыть тебе и всем нам природу хвори, насланной Ахурамаздой на этого безропотного, покорного агнца! <”Агнец” приподнимается на скамье, опираясь на один локоть, и смирённо поглощает виноградные гроздья, запивая их коллекционным вином.> Познав всю тяжесть возложенного на него бремени, ты, о великий, преклонишься пред всевидящим оком Неизречённого и восхвалишь Его мудрость и чистоту в торжественной молитве!
<Княжна, шумно выдохнув, откидывается на атласные подушки, вздымая облака пыли. Баал-Зебуб насмешливо оглядывает её худое тело, завернутое в парчовый траур декаданса, и поглаживает острую длинную вьющуюся бородёнку. Он находится в позе лотоса.>
Миша Кратер: Я в изнеможении. Я постоянно борюсь с собственным противодействием. Уважаемый Баал-Зебуб, вы знакомы с Ницше?
Баал-Зебуб (неторопливо): Лична нэт.
Груня Штольная (во всю мочь лёгких): О-оой! Караууууул! Шмель! Маменькиииии!..
Миша Кратер (резко вскакивая, что совершенно для него непостижимо): Ду-у-урра!
<Отвешивает Штольной затрещину. Она обиженно вскакивает и убегает с всхлипами.>
Княжна фон Мохер-Зарух и Баал-Зебуб: Ха-ха-ха-ха-ха!
Миша Кратер (снова беспомощно падая на скамью): Вы слышите, как журчат, переливаясь, сказочные фонтаны в глубине сада? Они заставляют почувствовать меня вновь живым.
Княжна фон Мохер-Зарух: Божественно! Они напоминают мне лучшие образцы флорентийских палаццо!
Миша Кратер (меняя позу поудобнее, руки под голову): Я хочу вам, дорогие мои, немного поведать подробности моего недуга. Ему были подвержены почти все гении и поэты всех времён и народов. Сам Леонардо да Винчи страдал “божественной болезнью”, как её называют аптекари и доценты. Старина Лео мог целый день-деньской провести в полуобморочном состоянии, буквально валясь с ног, а к ночи прийти в отличное самочувствие и продолжить свои естествоиспытания.
Княжна фон Мохер-Зарух (надкусывая с хрустом яблоко): Чудесно! Превосходно!
Баал-Зебуб: У срэднэвекхового филосафа Авиценны праявилис падобные симптомы после его знакомства с “Метафизикой” Аристотеля.
Миша Кратер: Мало того, Данте Алигьери, я не сомневаюсь, лицезрел удивительные пейзажи Преисподней, находясь именно в таком состоянии телесной слабости, в котором пребывает и ваш покорный слуга каждый Божий день.
Баал-Зебуб (бормоча себе под нос, одновременно доставая что-то из закутов своего персидского хилата): Кроф, пот и трут фсе балезни перетрут.
<Баал-Зебуб вдруг с шипением скрывается в облаке фиолетового мускусного дыма. Миша Кратер и княжна смотрят на то место, где он только что сидел.>
Миша Кратер: Вот дела! А откуда он вообще взялся, этот чародей в чалме и с синей бородой? Уж не приснился ли он мне сейчас?
Княжна фон Мохер-Зарух: Кто?
<Оба смотрят друг на друга около двух третей минуты, потом Миша предлагает ещё покурить опиума. Вдруг появляется взъерошенный Михрюта с красным от возбуждения лицом.>
Михрюта: Едут, едут! Э-ээх!..
Княжна фон Мохер-Зарух: Что такое? Кто ещё там едет?
Миша Кратер: А-аа, Салядовы. Прибыли, значит. <Переворачивается на другой бок.> Смотрите, там, в небе – это птица или дракон?
<Все смотрят в небо. Потом похожий на бесёнка вихрастый и неопрятный Михрюта с хохотом убегает, показав княжне дулю. На западе, в стране Гесперии, полыхают киноварью последние догорающие ткани неба.>
Княжна фон Мохер-Зарух (втянув в себя ещё порцию дурманящего дыма): Я чувствую себя туманностью Андромеды.
Миша Кратер: О, какая боль! Какая боль!..
* * *
<Действие Второе>,
в котором раскрываются прежние вопросы и ставятся новые ответы
Сцена Первая
<Там же, но теперь – внутри дома, в гостиной. Поздний летний вечер, послеобеденное время (по старому стилю). Присутствуют: Миша, княжна, Груня, Михрюта, чета Салядовых без детей, заглядывает дворник Хавроний.>
Миша Кратер (лёжа на восточном топчане): О-оох! Дурно как! В животе свербит!
Салядов-муж (сочувственно): Э-ээ-мм-м… ещё настоечки, Миша?
Миша Кратер: Ой, фу, не! Нельзя мне, никак нельзя!
<Груня садится за гранд-рояль в алькове гостиной залы и начинает исполнять неизвестные фантазии Чайковского, она сбивается, путается в клавишах и потом уже просто импровизирует и даже распевает какие-то залихвацко-кабацкие мелодии.>
Груня Штольная: Не лезь ко мне, верзила!
Я девка хоть куда!
Ножом тебе я в спину
И с милым на юга! Да-да!
<Все присутствующие морщатся, оскорблённые в лучших чувствах, княжня фыркает, а Михрюта подбегает к Штольной и бьёт её медным ковшом по затылку. Груня падает со стула, тут же вскакивает и гонится за юрким Михрютой, погоня сопровождается отчаянной бранью.>
Миша Кратер: Далеко пойдёт. <посасывает сигару>
Жена Салядова: Так вы соизволили очнуться, Михаил?
Княжна фон Мохер-Зарух: А он и не спал.
Миша Кратер: Называйте меня просто Мишей.
<Миша Кратер одет в японское кимоно с вышитыми журавлями на фоне бирюзового неба и в турецкие тапочки с загнутыми носами. Салядов в строгой вечернейпаре из английского твида, у него лихо загнутые усики и сверкающий монокль.>
Салядов-муж: Друзья, мы с Танечкой недавно путешествовали в Египет и Абиссинию. Представьте себе, были даже в усыпальницах фараонов. Там холодно и мрачно, повсюду шакалоголовые статуи стражников.
Жена Салядова (любуясь мужниными усиками): Истинно так!
Миша Кратер (надменно жмурясь): Эка невидаль.
Салядов-муж: Привезли оттуда несколько нефритовых скарабеев. Нам сказали, что они могут быть прокляты, но такая редкость! Что вы! А в Абиссинии ездили на сафари с англичанами. Вы когда-нибудь видели африканских слонов на воле?
Княжна фон Мохер-Зарух (зевая более чем демонстративно): Расскажите же нам что-нибудь стоящее, Миша! Вы так много всего знаете.
<Салядовы замолкают и тупят взоры пристыженно.>
Миша Кратер: Хм-м… <ложится поудобнее на топчане> Кхм-мм… Э-ээ…
<Это продолжается минуту.>
Миша Кратер (поднимает вверх указующий перст): Знаете ли вы, мои драгоценные слушатели, о народных поверьях славян, к которым мы с вами непосредственно относимся? О злых духах и демонах, о мертвецах, встающих из могил, которых так боятся и русские, и украинцы, и сербы, и болгары, и чехи, и румыны?
Салядов-муж (оживляется): Как же, как же, знакомы. У меня был один знакомый чех…
Миша Кратер (тычет указательным пальцем куда-то в потолок): Вот, я об этом и говорю. Упыри, волкудлаки, привидения. Существует достаточно много документально зааргументированных свидетельств очевидцев о появлении в деревнях и сёлах этой ползучей мерзости. Как вы думаете, почему именно у нашего народа это стало больной темой?
Княжна фон Мохер-Зарух: Ой, даже не знаю, Миша.
Салядова-жена: Это, наверное, неправильный взгляд на загробную жизнь…
Миша Кратер: Эврика! Вот оно! Вы ухватили мысль, моя дорогая собеседница! Гадкие покойники не могут принять посмертное существование в том виде, в каком они себе его воображают при жизни, они не видят истинное существование вне тела, потому всеми силами пытаются вернуть себе утраченную плоть и вернуться в мир “живых”, даже ценой убийства собственных родичей.
Салядов-муж: Ох, пробирает прям!
Миша Кратер: Приведу даже известнейший случай вампиризма, зафиксированный в Сербии, в XVIII веке. Жертвой демона оказался крестьянин Арнольд Паоле, на военной службе он повстречал неупокоённого мертвеца, через какое-то время сам погиб и переродился в отвратительную сущность, терроризировавшую всю деревню. Люди заболевали странной болезнью и умирали после встречи с ним.
Княжна фон Мохер-Зарух: Жуть! Вы настоящий декадент!
Миша Кратер (сделав бесстрастное лицо): Да. А при эксгумации этой твари, бывшей некогда Арнольдом Паоле, свидетели наблюдали следующее: “тело повернуто на бок, челюсти широко раскрыты, а синие губы смочены свежей кровью, которая стекает тонкой струйкой с уголков рта...” Кожа у упыря отслоилась, под ней оказалась новая, молочно-белая, как у младенца.
<Княжна фон Мохер-Зарух в который раз закатывает свои глаза и ахает. Салядовы возбуждённо слушают.>
Миша Кратер (чувствуя себя центром мира): Ещё типичный случай – жуткая история крестьянина Йожефа Сцерулы, жившего в XVII веке в Венгрии и умершего от чахотки…
<Речь Миши обрывается появлением Груни с перекошенным лицом. Платье её порвано в клочья.>
Груня Штольная: Я задушила проклятого выродка!
<Молчание. Голос княжны из ниоткуда.>
Княжна фон Мохер-Зарух: Ах ты курва! Нашего Михрюту!
<Вдруг из-за китайской ширмы выходит очень высокий господин очень странного вида, в напудренном парике и с выдающимся носом на белом, как мел, лице. В одной руке у него элегантная шпага, в другой – мушкет. За ним волочится по полу мантия цвета бургундского вина, её конец бережно поддерживает некое человекоподобное существо, похожее на механического лягушонка в ливрее и тоже в парике. Долговязый господин целится и стреляет прямо в Груню Штольную. Она падает, сражённая наповал. Все приходят в страшное замешательство, Салядова-жена в обмороке.>
Сцена Вторая
<Всё происходит там же, присутствуют те же лица.>
Миша Кратер: Чёрт знает что! Немедленно объяснитесь!
Долговязыйгосподин в парике: Шдрафстфуйте, дамы и господа! Меня шофут барон Карл Альбрехт фрайхерр Фрэггер, мошно прошто целлофать мне руку при фштречче. Я предштафляю общестфо Летуччефо Голлантса, перфый заммештитель ефо превошходительштфа фюрера Филлиппа фан дерр Деккена. Наш орденн заннимается преимушестфенно фсефозмошными нелепостями и оказиями. Только што фы были швидеттелями наглядной деятельности нашшего обшестфа.
Княжна фон Мохер-Зарух (всё ещё в оторопи): Браво… Настоящая нелепица… Но зачем было убивать Груню?.. Ах, да… Это же бессмыслица… М-мм…
Фрайхерр Фрэггер: Софершенно ферно!
Миша Кратер (чешет нос): Позвольте, сударь, но что теперь делать с телом? Кто его уберёт? Даже и Хаврония звать неудобно…
Фрайхерр Фрэггер: Элементарно, герр Краттер! Уно моменто! <оборачивается к своему диковинному пажу> Шнелля! Шнелля! Риндвих! Арбиттен!
<Лягушонок, издавая странные механические звуки, скворчанье и постукивание, нескладно бежит к трупу Штольной, неожиданно цепко хватает её и перекидывает через плечо и несётся куда-то прочь из гостиной, слышно, как металлически бряцают его лапки о ступени лестницы. Слышно и как бьётся голова, руки и ноги трупа о каменные ступени, ведь лягушонок очень маленького роста. Фрайхерр Фрэггер садится тем временем в широкое кресло около камина и достаёт из камзола странный оптический прибор, который одевает на один глаз на манер монокля. Салядов-муж смотрит на этого персонажа с нескрываемым любопытством.>
Салядов-муж: Но кто вы? Кто вы, в конце концов, такой, чёрт вас побери?
Фрайхерр Фрэггер: Я всефо лишь персонаш эттой причутлифой пьессы, майн либбе. Што нашша шизнь – игра! А мы ф ней кто?
<Салядов-муж отворачивается в негодовании, берёт за руку Салядову-жену и уводит её из зала. Миша Кратер задумчиво смотрит им вслед. Княжна фон Мохер-Зарух оцепенело смотрит на чудаковатого гостя, как кролик на удава.>
Миша Кратер: Ну и ну! Психика некоторых особей человеческого вида совсем не способна выдерживать самые безобидные проявления мира фантазмагорий! Каково!
Фрайхерр Фрэггер: А фы, майн либбер фрунд, очень хорошо дершиттесь, люббо-доррого посмотреть!
Миша Кратер (вяло отмахивается): Да что там, я привычный. У меня нарколепсия. <Фрэггер делает одобряюще-понимающий кивок головой.> Так вы говорите, что ваш орден, как его, Летучего Голландца, занимается опытным исследованием и разработкой всяких неожиданных ситуаций, совпадений и прочего такого-этакого?
Фрайхерр Фрэггер: Йа, верт Краттер.
<Миша Кратер молчит и, видимо, что-то соображает некоторое время.>
Миша Кратер: Тогда вы можете подстроить так, что все жители планеты Земля вдруг впадут в кому, а потом разом проснутся, каждый в чужом теле – других людей, животных, насекомых, растений? Это будет очень стоящий опыт для культуры и философии землян в целом.
Княжна фон Мохер-Зарух (выходит из гипнотического состояния): Михаил, вы неподражаемы.
Фрайхерр Фрэггер (подкручивая свой оптический аппарат): Ну, майн либбе, для эттофо потребуецца коллосальные затраты шредстф из нашшего бюджетта. Уфы, мой другх! Пока мы к таким свершениям не способны!
<Фрэггер переводит взгляд на княжну, зачарованно следящую за ним блестящими чёрными очами. Он делает любезный вид и что-то извлекает из кармана. Это – маленькая изящная шкатулка. Княжна закатывает чёрные очи в предвкушении.>
<Барон открывает шкатулку, оттуда выпрыгивает какое-то механическое существо, похожее на длинноногого инсекта, оно расправляет прозрачные крылышки и с жужжаньем шестерёнок перелетает на плечо княжны. Насекомое ежесекундно подёргивается и издаёт серию свистящих и вибрирующих тоненьких звуков. Княжна вне себя от омерзения скидывает искусственную тварь на пол и топчет её ногами.>
Княжна фон Мохер-Зарух (высокомерно): Очень смешно.
Миша Кратер: Любезный гость мой, не будем же отвлекаться по мелочам. Я уверен, что вы можете прочитать мои мысли. Можете, ведь так? Вы ведь телепат? Значит, вы уже знаете, какую каверзу я задумал. Сделаете?
Фрайхерр Фрэггер (хитро прищурив левый глаз): Лехко! Фуаля!
<Тут из дверного проёма гостиной воинственно выходит, ступая мягкими когтистыми лапами, чёрная пантера Кратера по имени Стакката. Её жёлтые горящие глаза неотрывно смотрят на высокого немца в кресле. В зубах у неё зажаты останки пажа-лягушонка. Стакката рычит и молниеносно прыгает на герр Фрэггера, происходит неравная схватка, и куски таинственного господина разлетаются по всей зале. Тут становится ясно любому зрячему, что Фрайхерр Фрэггер был сделан из пластмассы, какая используется при изготовлении манекенов. Миша Кратер в очередном приступе умопомрачения откидывается на топчане.>
Миша Кратер: Острый дамасский ятаган и секир-башка! Фрайхерр Фрэггер опять оказался не тем, за кого себя выдавал! Кровавые призраки Марса!
Княжна фон Мохер-Зарух: Я так и знала, что это подставная личность, у него на лице было написано, что он манекен, стоящий за китайскойширмой. Дурацкий клоун, вот он кто!
Миша Кратер (поглаживая ленивой изнеженной рукой ласкающуюся Стаккату): Дорогая моя, я вновь ощущаю себя разбитым корытом, дрейфующим в океане мучений! Давай ещё кальяна?..
Дворник Хавроний (заглядывает в гостиную, хриплым утробным баритоном): Не вели губить, вели слово молвить, барин! Там в фонтан-то твой камень лунный угодил, всё этак разворотил, хоть стой, хоть падай. Надо б мне… это самое… м-даа… у вас выпить-то чего осталось, старика попотчевать?
Джим Бишоп: “Да это же я, я создал его, откопал этого никчёмного говнюка из мусорной кучи отбросов, где бы ему и пропадать по сей день! Это я, Джим “Барракуда” Бишоп, распознал в этом скопище пороков нечто особенное, то, что ему самому никогда бы не развить без помощи моего продюсерского гения, будь он трижды неладен, этот себялюбивый потаскун!”
Ларри Вистл: “О Моисей, как же это было давно. Я встретил Энди, тогда ещё бездарного оборванного бомжа с окраин Каира, пьющего из луж наравне с псами и промышляющего игрой в напёрстки, на центральном базааре славного Эль-Фостата, как сейчас помню. Он, прикинувшись дервишем-отшельником, гадал по рукам и воровал финики и инжир с лотков.”
Джим Бишоп: “Я выхаживал его, выкармливал, водил его в бутики, на премьеры, знакомил с нужными людьми. И всё ради чего? Чтобы этот змей плюнул мне в лицо? Мне, Джиму “Барракуде” Бишопу?!!”
Сибил Браденбург: “Да-да, всё верно, я была очарована им с первого же знакомства, когда нас представил общий друг, старина Берт Крочерз, яхтсмен, владелец нескольких банков и режиссёр-любитель. Да, кстати, старина Берти не очень жалует приставку “любитель”, ему больше по душе, когда его называют “независимым художником”. Он считает самого себя эдаким Хитчкоком или Линчем, когда они ещё оба были молоды и своенравны. Душка Энди совершил с Бертом несколько морских круизов, в которых снимался в самых заглавных ролях. По его собственным словам, “… Это было незабываемо. Дул свежий тропический штиль и море сверкало как обложка глянцевого еженедельника.” По-моему, это очень поэтично. А вы как считаете?”
Берт Крочерз: “Невероятный тип, клянусь матушкиной бородой. Удачлив, как сам Морской Дьявол. Никогда не видал столько взрывной энергии, заправленной в столь невзрачную упаковку. Помнится, мы ставили один из эпизодов моей эпопеи “Ромео отмщённый”, что-то вроде гремучей смеси позднего Тарантино с ранним де Ниро, такой грубоватый мафиозный хоррор-экшн, и я был в восторге. В полоумном, ошеломительном экстазе. Да, сладкая, так и запиши. Представьте себе: палуба моей роскошной яхты “Леди Гамильтон”, форштевни, дроссели, швартовы, якоря, бушприты, канаты, матросы-арабы, полуобнажённые чики с гарпунами наперевес и в коповских очках, вокруг яхты вода бурлит от тихоокеанских акул-убийц, Энди лезет на мачту, весь в белом, его лихо обстреливают из афганской зенитки, мачта переламывается пополам и… что вы думаете? Ну? Хааа!! В точку! Энди героически падает за борт, отстреливаясь наудачу, прямо в голодные пасти кишащих в этих неспокойных водах тигровых акул! Фантастика!”
Ларри Вистл: “Никогда не знаешь, что у этого парня спрятано ещё в рукаве. Кажется, что знаешь его полжизни и тут он выкидывает новый фортель. У него явно девять жизней, семь из которых он уже промотал. После своего счастливого спасения из рук египтянской полиции (его хотели четвертовать прямо на базарной площади за нелегальную продажу самодельного тоника от бесплодия и облысения, пришлось мне вступиться за беднягу на правах посла ООН), так вот, после всего этого ему захотелось провести весёлую ночку в серале самого шейха! Подумать только! Его без пяти минут как избавили от скверной участи, а он и ухом не повёл! В итоге я, сам большой любитель рискованных авантюр, согласился, и мы придумали план тем же вечером. Переодевшись в знатных европейцев, мы отправились прямо во дворец шейха, где были незамедлительно приглашены на приём к владыке. Выкурив, ха-ха, крепчайшего наргиле и вдоволь нашутившись, мы с Энди обратились к шейху с вопросом: действительно ли у него такой большой гарем, как о нём судачят по всему Египтосу? Шейх возмутился и, конечно же, подтвердил сказанное. Мы, чуть не умирая со смеху, предложили ему продемонстрировать сей факт, коли он взаправду имеет место быть. Шейх, сам веселясь, что есть мочи, немедленно исполнил просьбу, приказав своим евнухам пригнать весь бабцовский клуб из сераля в пиршественный зал. Зрелище, надо признать, было то ещё. Девицы хоть куда, а числа им я не мог сосчитать!
Между тем Энди ни одна из закутанных в шелка сучек шейха не приглянулась, хоть тот уже и готов был в знак дружбы поделиться с нами сразу несколькими из своих драгоценных станков любви, и, разочарованные донельзя, мы потом долго ещё шли ночными улицами Каира, а Энди всё плевался по сторонам.”
Джим Бишоп: “Я старался привить ему чувство прекрасного. Нанимал ему самых лучших репетиторов со всего Нью-Йорка, поставивших на ноги не одно поколение акул шоу-биза. Так эта неблагодарная скотина либо с ними, репетиторами, напивалсь, либо дралась, либо занималась сексом, пока я не выгнал их всех вон, этих позорных неумех, неспособных справиться с каким-то там одним, пусть и сверхталантливым, ничтожеством. Какие же они все дерьмо! Не опускай ничего из моей речи, дерьмовый бульварный папарацци!!”
Нэнси Спун: “Это сложный, очень сложный характер. Его будто постоянно сжигает внутренний огонь и одновременно сковывает ледяной панцирь. Он словно алхимическая печь автономной работы. Дашь ему палец – и он отхватит перстень, не поперхнувшись. С ним всегда нужно держать ухо востро. Когда мы с ним изучали Танец Пяти Ритмов, он неожиданно отключился и упал мне на руки. Только я хочу привести его в чувство, как он уже лежит сверху и выкручивает мне соски. Когда мы изучали с Энди гимнастику Ци-гун, он внезапно начинал декламировать выборочные отрывки из сочинений Цицерона и Апулея. Когда мы вплотную подошли к овладению аюрведическими дошами, он внезапно впал в неистовство, обругал меня и ударил по лицу наотмашь со словами: “Не тебе, презренная дщерь Гесперы, своего господина жизни учить!” А когда мы занимались с ним тантрическим гипнозом, он смотрел на меня как на ветчину.”
Бойд Райз: “Я увидел его лицо и тут же понял – это тот самый.”
Родни Лугоши: “Энди всегда утверждал, что он, дескать, обладает исключительными талантами и дарованиями и может горы свернуть. «Кто, если не я?» – любимый девиз Энди. В конце 70-ых мы вместе работали с Энди в пиццерии “У Перкинса”, обычно в ночную смену и получали за это дело неплохой барыш. Снимали неплохие апартаменты в районе Денвера и арендовали звукозаписывающую студию по вечерам, где исполняли ломаный афробит и кул-джазз. Энди любил шлюх, особенно восточной наружности, и шлюхи любили Энди, да и не только они. Я тоже очень ему симпатизировал, а ещё наш общий друг, джазмен, битник и оккультист Питер Волкер. Он, кстати, на днях играет. Смешно было смотреть, как Энди курит сигары после фортепианных импровизаций. Такое впечатление, что он находится в турецкой сауне, когда втягивает дым, так его пот прошибает. А уж какие пузыри он умел выпускать! Чистое дело транс! В пиццерии он обычно ходил босиком и предлагал постоянным клиентам спарринг в ближнем гольф-клубе. На голову вместо традиционного поварского колпака он повязывал полотенце на манер тюрбана. Пиццу он всегда готовил с базиликом и анчоусами, по краям она фирменно, “по-мышеллокски” подгорала. В полнолуния у него обычно случались особые вдохновения, он закручивал на сковороде пиццу как Грандмастер Флэш. Другого такого оригинала я ещё в жизни не встречал.
Менеку Али Джембеза: “Лжец, распутник, хулиган, ёбырь, прощелыга, донкихот, англосакс, нищеброд, пьяница, лицемер, ханжа, дурак, грубиян, поэт, мормон, альфонс, шарлатан, страусиновый помёт, милейший из смертных.”
Барб Арчер: “Помню очень отчётливо его первое выступление на публике в маленьком и грязном «Billy Holiday’s». Была пятница, был вечер, и был блюз. Энди был одет в мешковатые сиреневые лосины с обтрёпанными швами, на шее болтался удавкой плохо завязанный полосатый галстук ярко-канареечного оттенка, малиновый вельветовый пиджак с кожаными заплатками на локтях дополнял этот маскарад. У него было загорелое подвижное лицо маньяка, только что сбежавшего с плантаций Касабланки. Непослушные каштановые волосы его были диковато взъерошены и набрызганы дешёвым лаком, это было сразу видно. Ни одного его слова я не запомнил, хоть убейте, но этот выскочка был смешон. Боже, как он был чертовски… ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!”
Эльза Пелевич: “Занятные черты? Да, у Энди было предостаточно занятных черт. У него была особенная манера теребить свой кадык. Ещё он обожает шевелить ушами! Да, ушами! Хихи. Такой уж уродился. По вечерам в нашем женском монастыре отключали электропитание и сестра-настоятельница совершала обход с тазиком холодной воды из фильтра и ворсистым махровым полотенцем. Так Энди, хихи, не поверите, умудрился как-то влезть по водосточной трубе в сестринскую, пока настоятельница отсутствовала, поменять воду в фильтре на какой-то свой бальзам и вылезти обратно на улицу. Наша подслеповатая гусыня, которая к тому же не отличалась особенным обонянием, налила в тазик бальзама и пошла по кельям растирать нам сосцы перед сном. Себя она в конце тоже растирала, а так как это был сильнейший афродизиак…”
Джим Бишоп: “Он всегда хотел большего, этот сукин сын. Ему не хватало чувства меры. Вот как я считаю. Да. Грёбаной золотой середины. Я слишком его избаловал. Но мог ли я поступить иначе?”
Внимательный глаз зрит сцену. На ней в строгом логическом порядке расставлены декорации таким образом, что складывается общая картина: злачное заведение образца начала ХХ века, каковые (заведения) люди посещают исключительно с целью набить как следует животы всякой снедью и позлословить. Иными словами – ресторация. Стулья, столики, меню-с, чаевые, льстивые белоснежные улыбки, лязг вилок, звон бокалов, чавканье и хрюканье. На столиках горят свечи – время позднее. На некоторых присутствующих лицах можно мимоходом задержать внимание: вот за столиком ближе к левой стене сидят несколько раввинов-талмудистов и накручивают макароны, тут по центру сидит меланхольная компания декадентов, скучающих по опиуму, в задних рядах трио наливных барышень цедят ром и постреливают глазками в сидящих неподалёку курсантов кадетского корпуса.
Неожиданно из-за кулис появляются два нескладных человека мужского пола, один в котелке, другой – в клетчатой кепи. Про того, что в кепи, известно лишь, что звать его Картузин. Про второго ничего не известно.
У обоих хмурый вид, кажется, они малоприятны друг другу.
Они быстро проходят к свободному столику и, не снимая верхней одежды, падают на стулья. Подзывают зализанного официантика и заказывают выпивки и горячего. Озираются по сторонам и продолжают прерванный на улице разговор. Говорит инкогнито в котелке:
– Так какой же смысл в редьке,
Пролетевшей над забором,
Просвистевшей над затылком,
Угодившей прямо в грязь?
Уж неужто этот овощ
Возвестил собой явленье,
Сообразно всем расчётам,
Претворившееся в жизнь?
Отвечай же мне, Картузин,
Своенравный беспардонник,
Дамских прелестей поклонник,
Где же тут сокрыта связь?
Картузин, недолго думая, изрекает:
– По моим предубеждениям,
Исходя из предпосылок,
Мною взятых из Эйнштейна,
Я осмелюсь заявить.
Что покуда ноги носят
И глаза в глазницах целы,
В мире действуют законы
Из разряда “может быть”.
Рассчитаем скорость ветра
И людские модулянты,
Всё помножим на константы
И получим…
– Не дерзить!
Картузин недоумённо глядит на своего собеседника. Тот, как ни в чём не бывало, развивает свою мысль:
– Погоди, так значит что?
Если, скажем, взять яйцо
И подкинуть его вверх,
То какой же шанс из всех,
Что яйцо не упадёт
И не вскрикнет идиот,
Наклонившись над мостом,
Уронивши метроном?
По какому, значит, праву,
Люди ходят по бульвару,
По аллеям люди бродят
И не знают, что Земля
Ходуном, родная, ходит
Камни, воду производит,
Люди в космосе летают,
Сердце бьётся как часы?
Картузин молчит. В котелке продолжает:
– Полвторого было дело,
Говорю тебе я прямо,
Мама с дочкой мыли раму,
Не купил я колбасы.
Картузин, казалось, был совершенно разбит и разорван громогласной тирадой оппонента. Тут принесли заказ: две тарелки щей, отборную соль и поллитровый штоф смородиновой. И Картузин воспрянул духом.
– Думаешь, ты самый умный,
Чернобровый бармалей?
Пустозвонишь ты напрасно,
Воду в уши мне не лей.
Взять тебя и бросить в реку
Или треснуть об паркет,
Прихлебальников начальник,
Вор, транжира, дармоед!
Картузин, довольный своей речью, смеётся нагло и вызывающе. Тут уже взрывается субъект в котелке:
– Смех твой безобразен,
Господин Картузин.
Голос твой столь мразен,
Что похож на студень.
Съеден голый завтрак,
Ждёт унылый ужин.
Над гнездом кукушки
Дятел обнаружен.
Не пойми превратно,
Друг мой горлоносый,
Кладези абсурда
В головах мы носим.
Гайки и пистоны,
Скобы и квинтеты,
Без вины виновные
Пьют вино кадеты.
Отвечал Картузин,
Грозно хмуря брови:
– Гуталин и ваксу,
И кило моркови.
Ты почто, негодный,
Честь мою порочишь?
Кипятком кипучим
Ровен час схлопочешь!
Неспособный боле
К едким препираньям,
Извернулся ловко
Говоривший ране:
– Слушай, ты, Картузин,
Кабы щи не стыли,
Вот тебе загадка:
В чём твои штанины?
В ресторации возникает страшная ругань, происходит рукоприкладство, звон посуды, вопли, женский визг, потом слышится чей-то дьявольский хохот.
Рассказ Профессора Апалачина, I брата, под заглавием “Корни этнического шаманизма Сибири”.
“В низовьях реки Сологузы, что в двадцати верстах южнее озера Бехтеревых, местность весьма и весьма дикая и пересечённая. По данным, полученным экспедицией Крузинштерна, там расположен ареал обитания примитивных племён этнической группы ныряков, относящихся к тундромырскому типу строения черепа. Эти племена оглоедов ведут постоянные междуусобные войны за право обладания неким культовым фетишем, который они называют “Ахалты-Махалтуй”. Это нечто похоже на мумифицированное тело пришельца из телесериала “X-Files”. Размеры черепной коробки просто поразительны: они втрое превышают те же показатели у среднего европеоида, в то время как общий рост загадочного фетиша не более 53,7 см. Любопытен тот факт, что загадочная мумия продуцирует электромагнитное поле напряжением ~ 38-45 декатесла, искажающее любые радиосигналы, чем мешает её непосредственному обследованию точными лабораторными приборами и устройствами. Радиоуглеродный анализ показал возраст в ~ 4000 лет, что просто поразительно. Ахалты-Махалтуй передаётся от шамана к ученику, в порядке наследственности, и за него экспедиции Крузинштерна пришлось отдать все имеющиеся у них запасы табака, водки и утиного паштета, а также одного из членов экспедиции, француза Жерара Вилланову, который стал заменой культового фетиша (правда, его вскоре забрали обманным путём из лап ныряков). Ахалты-Махалтуй хранится в специальном соляном растворе в музее Криптозоологического Общества в Санкт-Петербурге, иногда к нему приезжает кто-нибудь из тундромырцев и начинает исступлённо поклоняться фетишу с пеной у рта прямо в выставочном зале.”
* * *
Рассказ м-ра Намедни, II брата, под названием “Нерон-коллекционер”.
“Отличительным признаком человека цивилизованного, иначе Homo Urbanis’а, является его страсть к коллекционированию.
Collectio с латыни: собирание, то бишь накопление в частном порядке любых культурных и даже метакультурных единиц. Страсть эта очень древняя, если не сказать, древнейшая, потому как исходит она из затаённых глубин индивидуального бессознательного и находится в тесной связи с нарциссизмом.
Ещё пещерные люди с массивными надбровными дугами страдали этой разновидностью самолюбования: в археологических раскопках часто можно обнаружить коллекции разноцветных камушков, бивней мамонтов, звериных шкур, орудий труда и тд.
Отметим, что сам факт собирательства чего-либо является уже достаточным доказательством развитости определённых свойств души и указывает на отличительную возвышенность идеалов данного человека. Дальнейшее своеобразие или даже уникальность вкусовых предпочтений могут быть выведены из анализа объектов коллекционирования, которые могут быть весьма и весьма экстравагантными.
Так, знаменитый своими излишествами римский император Нерон Клавдий Цезарь Август Германик Друз Луций Домиций Агенобарб в свободное время занимался тем, что собирал в своём зверинце экземпляры диковинных представителей флоры и фауны, которых очень любил, даже больше, чем своих придворных педерастов, служанок и гладиаторов. В его огромном зоологическом саду и прилегающих к нему оранжереях можно было встретить такие редкие виды, как:
– Гигантские грибы-дождевики, каждый из которых способен выбрасывать до 7 000 000 000 000 спор единовременно;
– Мартовские зайцы-боксёры, умеющие драться как задними, так и передними лапами (для них Нерон даже заказал своим портным несколько десятков миниатюрных комплектов перчаток, кап и борцовских туник, чем остался очень доволен, чего нельзя сказать о самих зайцах);
– Анаконда баснословных размеров, длиною в несколько храмовых столбов и невероятно прожорливая (император называл её “Саломея моя” по аналогии с иудейской принцессой, о которой он был много наслышан, и был привязан к чудовищу пуще прочих экземпляров зоосада; ежегодно, в дни римских сатурналий, анаконда якобы изрекала, а вернее, изрыгала пророчества в виде непереваренных останков её жертв – быков, лошадей, свиней, людей, по которым жрецы могли определить, успешным или неуспешным будет следующий год; после чего анаконда съедала очередного быка или пару-тройку жрецов и лениво переваривала пищу до следующей круглой даты);
– Жираф-альбинос, известный своим пристрастием к цикорию и корице, по имени Комильфо;
– Семья ленивцев, завезённая в Рим одним финикийским купцом (у этих странных малоподвижных зверей в густой шерсти росли водоросли и селились целые колонии мотыльков, светящихся по ночам; часто Нерон, в часы ночных раздумий о судьбах своей империи, забирался на дерево ленивцев и читал там учёные манускрипты, используя мотыльков в качестве естественного освещения);
– Растение-вампир омела, почитаемая у варварских племён Галлии за священное (заразившись кельтщиной, в особые дни сбора урожая Нерон читал перед омелой выученные у пленных друидов исковерканные заклинания и срезал молодые побеги паразитирующего плюща острым серебряным серпом);
– Удивительная тропическая раффлезия, не имеющая плодового тела, а только огромный пятнистый цветок, испускающий сильнейший запах тухлого мяса (знакомством с раффлезией Нерон часто пугал провинившихся придворных, некоторые из которых уже сталкивались с этим вонючим отродьем амазонских джунглей, отчего тут же делали в штаны);
– Маленькие зверьки галаго, родичи лемуров, обладающие настолько тонким слухом, что собираясь днём на боковую (они ведут ночной образ жизни), они складывают обыкновенно свои уши, замыкая слуховые отверствия, иначе голоса и звуки других жителей зоосада просто не дадут им уснуть;
– Ужасный снежный человек, настоящий гигант, пойманный целым отрядом легионеров в горах Кавказа, ростом в двух рослых центурионов (впрочем, он был достаточно спокоен в обычное время и бесновался только в брачные периоды, когда самки снежных людей покрываются снежно-белым пушистым мехом; Нерон особенно ценил его танцевальные навыки – снежного человека иногда в угоду императора дурманили психоделическими благовониями, после чего он начинал медленно отплясывать, как бы в трансе, при этом угрюмо что-то напевая и хлопая в ладоши, сам же Нерон в это время играл на флейте Пана).
Никто так и не удосужился поинтересоваться у знаменитого полководца, зачем же он содержал свой криптозоосад."
* * *
Рассказ Сэра Эзры Мередвайта Торна, эсквайра, он же III брат, под заглавием
“Фамильное древо виконтов Килдадских”.
I-й виконт Килдадский, Натаниэль Сибастьян Крэдлборн-младший, родом из Типперэри, юность, молодость и зрелость свои провёл в морских странствиях и военных кампаниях под водительством национального флота Соединённого Королевства.
Был он смел, отважен и доблестен, побывал он в Айгюпте, Абиссинии, Нубии, Византии, Османии, Иудее, Персии и Индокитае. К 36 годам Натаниэль Крэдлборн-младший был возведён в титул сэра, ему было пожаловано изрядное поместье в землях шотландских, неподалёку от исполинских вершин Бен Невиса и Карн Мор Деарга. Места были прекрасны своей особой дикостью и первобытностью. Ныне эта область известна как Лохабер (Loch Abar). По королевскому указанию было поручено расчистить несколько гектаров лесных угодий для постройки подобающего титулу хозяина манора. Строить решено было у тихого озера Лох-На-Мораг. Там сэр Крэдлборн и заложил фундамент будущего фамильного гнезда виконтов Килдадских и прижил за несколько лет троих детей от нанятой прислуги из крестьян. Умер он в 1828 году от неизвестной хвори, подцепленной им где-то на Аравийском полуострове, от которой мошонка распухает до слоновьих размеров, а в носовых пазухах растут грибы.
Наследники бравого Натаниэля: старший сын Натаниэль Себастьян-младший, средний Фердинанд и дочь Лоретта, были очень умными и не по годам развитыми детьми. Правда, Фердинанд так и не научился считать, как его не били, но зато рисовал отменно. Позже он уехал в Италию, где дух карнавала всегда был его музой, и прослыл за одарённого акварелиста. Фердинанд зарёкся от супружеской жизни, но как это часто бывает у творческих личностей, осчастливил некоторых своих преданных поклонниц внебрачным плодом любви. В ноябре 1873 Фердинанд благополучно скончался в своей постели, не оставив миру ничего, кроме изящных акварелей, рыцарских статуэток и нескольких детей-приблудков.
Старший сын, Себастьян, пошёл по стопам отца, плавал юнгой на кораблях “Королева Джезебель” и “Королева Харлот”, но потом ему всё это надоело и он решил варить вино. Натаниэль Себастьян-младший на отцовские сбережения приобрёл небольшой винокуренный заводик в Болгарии с прилегающими рощами благородного муската, но вскоре разорился и стал играть в покер с болгарскими матросами в злачных портовых тавернах Варны. Там же он получил несколько десятков ножевых ранений, от которых и скончался в 1857 году в возрасте 49 лет, оставив в наследство кучу долговых расписок.
Всё это пришлось расхлёбывать самой младшей из рода Килдадов Лоретте Крэдлборн. Девушка эта уже в юности оказалась одарена многочисленными талантами, причём особенно отличалась она в области оккультизма. Лоретта писала стихи, играла на скрипке, вышивала, пела, танцевала вальс, чечётку и тарантеллу, умела подражать кому угодно в чём угодно и знала несколько иностранных языков, в том числе хинди и арабский. Невероятно артистичная её натура требовала выхода, и вот она отправилась из родового гнезда в Россию, где познакомилась с тамошними деятелями культуры и искусства, но вскоре вынуждена была покинуть страну из-за приставаний одного особенно назойливого гусара, знаменитого волокиты поручика Ржевского. Из России она отправилась во Францию, где познакомилась с писателями-декадентами (Бодлером, Готье, Верленом и пр.), а так же с эпической личностью Жаном Мартеном Шарко, который был врачем, гипнотизером, учёным и умнейшим человеком одновременно. Под влиянием последнего написала несколько научных трактатов, в том числе “О мигрени, одышке и ночных выделениях” и “Уродства и болезни в искусстве”. Войдя в гипнотический транс в 1863 году, увидела себя в прошлом воплощении Жанной д’Арк, после чего прониклась духом революционерства и участвовала в беспорядках на улицах Парижа в дни Коммуны. Приняла героическую смерть в марте 1872 года, выпив яду, который передали ей сообщники в тюрьме Консьержери, что в центре Парижа.
Из наследников славного рода Килдадов остались, таким образом, лишь незаконнорожденные дети среднего сына, художника Фердинанда. Их было много, около двенадцати, и все от разных женщин. Большинство от смешения крови выросло непонятно кем, прощелыгами и лоботрясами, и только двое достойны упоминания – некто Чезаре Цивинетти и некто Джэймс Крэдл. Оба были ровесниками, только первый был весь в мать, смуглолицый и черноволосый южанин, а второй – настоящий ирландец, лицом очень похожий на славного деда. Друг с другом они не были знакомы, потому как матери ничего им не рассказывали. Чезаре был артистичен, как его родная тётушка, революционерка мисс Лоретта, умел ходить на руках и сочинять невероятно сложные мелодии, притом голосом он мог имитировать скрипку, контрабас, лютню, валторну, флейту, гобой, тромбон и даже виолончель. Жили они с матерью и дядьями в живописном Провансе. Джэймс же был молчаливым и строптивым силачом, работал в доках Неаполя грузчиком и пил только ром с содовой в равных пропорциях. В 1879 году Чезаре вступает в актёрскую труппу традиционной комедии дель арте, где красуется в роли носатого Капитана. Джэймс тем временем, как следует подзаработав и нахалтурив, едет в Венецию наслаждаться искусством в обществе кокотки Дульчимеи. В августе 1882 году они попадают на выступление театра Чезаре, где Дульчимея оказывается очарованной лицедейством смуглолицего брата её ухажера. Пока напившийся в дрибадан Джэймс отсыпается в таверне, Чезаре и Дульчимея крутят романс, результатом чего становится акт прелюбодеяния. Джэймс, увидев пылающие ожоги от поцелуев на шее любовницы, приходит в ярость, выпытывает у неё имя негодяя, душит Дульчимею, идёт на следующий спектакль дель арте и нападает на Чезаре прямо на сцене, размахивая большим моряцким тесаком. Чезаре, тем не менее, отбивается от яростного брата-ирландца и бьёт его по голове бочонком доброго amontillado из театрального реквизита, отчего Джэймс падает в обморок. Тут Чезаре видит оголившуюся волосатую грудь ирландца с родимым пятном в форме английского якоря, таким же, как у него самого. Чезаре вспоминает матушкины многозначительные умалчивания по поводу этого странного пятна, а также прекрасные акварели в её комнате, на которых стоят подписи “Ф.Крэдлборн” и авторский знак в форме якоря. Джэймс между тем приходит в сознание, вновь кидается на брата и бьёт его в пах. Остальные комедианты наконец разнимают дерущихся, истина проясняется, и братья уже с любовью жмут друг другу спины.
Вместе со всей честной труппой Джэймс Крэдл и Чезаре Цивинетти в сентябре 1882 года отправляются на пароходе “Святой Франциск” в Ирландию, Дублин, а оттуда – в родовое поместье виконтов Килдадских, где их встречает прислуга во главе со старинным дворецким Баррингтоном, чихающим пылью и жующим отменный ирландский табак “Clune’s Kincora Limerick”, и экономкой Милли Руд, от которой наследники узнают всю долговую подноготную их славного семейства. Радости их нет конца, и на том мы их оставим, ибо про счастье воссоединения с отчизной рассказывать уж совсем не интересно.”
* * *
Рассказ графа Орлоффа, IV брата, под заглавием “Сказ о подземных жителях и огнедышащем карбункуле”.
“Как известно любому шахтёру и нидерланду, область Харцских гор, что в Северной Германии, издавна считалась местом обитания стихийных и демонических сил, великанов и гномов. Вот об этих вещах и пойдёт у нас повесть. Жили себе в одной такой пещере, богатой горными породами, в предгорьях пика Брокен, кобольды. Клан их насчитывал пятерых представителей, и были они очень дружны и добры между собой, когда не дрались за редкоземельные металлы.
Старший, но отнюдь не самый мудрый из гномов, по имени Флунгрид Златокуй, умел выковать такую вещь, какой доселе нигде на свете не было. Был он широк и массивен, словно обломок горной породы, а тело его и лицо покрывала червоная руническая вязь, защищавшая его от неудач и злых козней саламандр. Всегда про запас у него имелась целая вязанка шуток и прибауток, и потому был Флунгрид главным забавником. На самом же деле старший кобольд, когда оставался наедине с самим собой, всецело погружался в долгие и унылые раздумья о судьбах всего сущего, и лик его мрачнел.
Следующий по старшинству кобольд звался Йоленстром Чароплут и умел он разные фокусы показывать. Когда кто-то из его сородичей был не в духе, хворал или печалился, Йоленстром у него на глазах мог вдруг превратиться в невиданное животное и начать отплясывать самым предурацким образом. Или же он возьмёт да и исчезнет, одна только вязаная шапка останется в воздухе висеть. Или Йоленстром топнет ногой по земле – и оттуда трещины пойдут во все стороны, а из трещин – шары разноцветные выпрыгивать начнут, и тогда уже понурому гному ничего другого не остаётся, как вступить с братцем Йоленстромом в занятные игры до самого упаду.
Третий кобольд, увалень Хангвар по прозвищу Тугодум, был столь неуклюж и неповортлив, что часто ему не доверяли даже самые простые дела, оттого и чувствовал себя бедняга ущемлённым в правах и недооценённым. Меньше всего он был способен что-либо отремонтировать, ибо от Хангвара было более разрушения, нежели созидания. У Хангвара было здоровое брюхо, потому как любил он и выпить, и закусить. Всё же, как это всегда бывает во вселенской механике, ради соблюдения некоего равновесия даже полные растяпы и долпеды оказываются одарены положительными сторонами, или талантами. Так и бедняга Хангвар, ещё будучи нескольких лет от роду, стал понимать, о чём глухо ворчат камни, что скрывают шуршащие корни деревьев, чем заняты помыслы подгорных родников и какие вести разносят огнехвостые саламандры, драконьи прислужники. Из-за обилия повседневных впечатлений и вырос Хангвар таким, каким есть: рассеянным и отвлечённым. Зато уж мог он поведать любому другому кобольду о таких делах, которые мало были известны во всём свете.
Четвёртым по старшинству кобольдом был Асквальд Книгочей, учёный гном. В бороде его было сто десять косиц, и ходил он всегда со словарём, висящим в медной оправе на поясе, и с ручным вороном на плече, умеющим говорить по собственной воле. Асквальд отличался непомерной строгостью и высокомерностью, его невозможно было переспорить или как-нибудь выбить из колеи, но и рассмешить его тоже никому было не под силу, ибо был этот гном холоден, как статуя Прокла. Высшие Силы, видимо, наделив Асквальда большим умом, взамен вынули у него сердце и заменили его куском мрамора, так про него думали иной раз его собратья, когда наблюдали исподтишка, как учёный кобольд вышагивает по подземным галереям, с привычной надменностью перелистывая жухлые ветхие страницы какого-нибудь мудрёного фолианта. Однако, Асквальд научился заклинать саламандр и ставить в тупик злобных троллей, сворачивая им все мозги набекрень всякими загадками, чем он мог по праву гордиться, так как не раз спасал весь клан от страшной участи.
Младшим из всех дварфов был братец Грёнлунг Молотобоец. Младшим, но отнюдь не слабейшим. Он был удивительно силён и даже Флунгрид частенько не мог с ним совладать. Ростом Грёнлунг не был велик, но мышцы его напоминали металлические пружины. Остальные кобольды даже предполагали, что тут не обошлось без вмешательства Тора-громовержца. Конечно, этот кобольд в силу своего сложения бывал отчаян, упрям и строптив и однажды чуть было не погиб, когда на них с братцем Хангваром напали тролли, и только тайная интуиция добродушного увальня спасла обоих от каннибалов и их гнилых клыков.
Хоромы у кобольдов были преотличные, есть где разгуляться! В совокупности они занимали внушительную часть подножия безымянной скалы Харцского нагорья. Была высокосводчатая общая опочивальня с резными каменными кроватями и вопиющих размеров очагом, была столовая с широким круглым столом из чистого берилоникса, где по вечерам было так приютно покемарить после нескольких кубков глинтвейна и всласть подварфить… Была ещё личная кузница братца Флунгрида, она же мастерская и выставочный зал, была библиотека Асквальда, куда он никого не пускал из вредности, был сад минералов братца Хангвара и галерея чудес иллюзиониста Йоленстрома. У Грёнлунга, как самого младшего (всего-то 300 лет!) не было до сих пор отдельного кондоминиума, да ему и не хотелось как-то. В многочисленные часы досуга любил крепыш Грёнлунг побродить по глубинам подземного пространства, поохотиться на детёнышей саламандр, попугать неуклюжих монструозных троллей и поискать всякие диковинки: говорящие камни-авгуриты, блуждающие огоньки, статуэтки утерянных божеств, благоуханные пещерные орхидеи. Всё, что он находил, обычно сносилось братцу Йоленстрому, за что тот очень хвалил младшего. Больше же всего нравилось Грёнлунгу совершать рискованные вылазки в дневной мир, хотя он и казался ему слишком суровым, непонятным и негостеприимным. Но снаружи всё было, по-другому, пахло новизной, солёным ветром и великим простором.
Однажды вылез Грёнлунг Молотобоец на свет божий. "Эх, ле-по-та!" — сказал он внешнему миру, почёсывая плетёную бороду и пощёлкивая шишковатыми суставами пальцев. Уже смеркалось, и было прохладно, как в родных пещерах. И вдруг видит Грёнлунг в небе летящий метеор, горящий алым, как чистейший корунд. Замерло сердце Грёнлунга от восторга и благоговения, зачесалась у него вдруг рыжая борода, как никогда не чесалась. Понял смышлёный кобольд, что близятся великие перемены. А что было потом, уж как-нибудь в другой раз доскажу.”
* * *
ПОСЛЕСЛОВИЕ, или СОБСТВЕННО, О БРАТСТВЕ
...Было некогда в одном восточноевропейском царстве-государстве одно эзотерическое братство. В нём были люди. Их было немного, смею даже сказать, совсем ничего: пять или шесть человек. Сколько братьев было на самом деле, они и сами не знали. Не могли они также и внятно ответить, какие цели преследовало их братство, когда оно было основано, где и кем. Ясно было одно – появилось оно не в каком-то там трактире. Братство состояло из персон исключительного склада ума, интеллигентных и (на этот счёт высказываются веские аргументы) некоторых даже дворянского происхождения. Встречи Братства Хрустального Сфинкса проходили тайно и в строжайшей секретности по вечерам последних пятниц месяца в апартаментах одного из членов Братства, он же был и самым старшим из братьев, так сказать, духовным наставником. Наставничество его обычно сводилось к сидению в глубоком бархатном кресле с отрешённым видом и потягиванию дурманящих благовоний из заморской экзотики-кальяна. Когда же, что случалось нечасто, страсти разгорались в известном смысле нешуточные, он с неохотой приоткрывал один глаз, оценивал обстановку, в особенности состояние его персидских ковров и оттоманок, и, извиняясь, вежливо обращался к присутствующим:
– Товарищи! Ну имейте же совесть!..
Братья утихомиривались и переставали на время друг друга обдавать слюной.
Сидели они, таким образом, обыкновенно в просторнойгостиной, каждый в своём кресле, кроме того, шестого, который, если уж являлся на встречу, то ему давали складной стульчик, и он с недовольством морщил рожу, но садился.
Любимым, да пожалуй, и единственным занятием членов тайного ордена было рассказывание в порядке очереди всяких занятных баек, чудесных историй, притч, быличек и небылиц. Братья, дабы не терять хватки, всё свободное время вне их сходок проводили в странствиях, наблюдениях, размышлениях, естествоиспытаниях, записях в своих дневниках всего пережитого и постоянной тренировке серого вещества, для чего поглощали невероятное количество орехов и сухофруктов ежедневно. Это не относится, конечно же, к их духовному наставнику, который был, по всей видимости, настолько умудрён и постиг такие высоты мысли, что ему оставалось только отстранённо внимать остальным своим братьям и оценивать их благородные умения по достоинству. А вот шестой член братства ничего путного никогда не сообщал, если вообще соблагоизволял появляться, поэтому его мнение никого особо не интересовало и остальные братья относились к нему, как к гумну, простите за выражение. Даже когда всем разливали по высоким изящным бокалам горячий пунш али грог, ему же давали вместо этого пластиковый стаканчик с каким-то лимонадом.
Кстати говоря, вы спросите, если уже не спросили, что это за название такое чудное и как оно соотносится с миссией Братства? Да очень просто. Т.е., вернее, ничего не просто, а очень даже сложно и неопределённо. Единственное, что роднило братьев с грозным Сфинксом, да и то, не с хрустальным, а обычным, египетским, так это их любимая забава – в перерывах между беседами они развлекались тем, что загадывали друг другу разные каверзные загадки навроде таких:
“ Сколько лет времени?”;
Или “Когда воровать перестанут?”;
Или ещё “Ни рук ни ног, а в зубах – молоток”.
Ежели ответчик бессилен дать верный ответ, все дружно гогочут и отвешивают продувшему крепкие затрещины.
Так вот, теперь давайте перейдём к четырём оставшимся героям нашей пьесы.
Первый из них самый громогласный, у него ещё всё время руки не на месте. То почешется, то суставами пощёлкает, то засунет палец в ухо да так и сидит. Кадык у него ещё предурацкий. А на рожу и вообще без слёз не взглянешь. Зато по части всяческих диковинных историй ему равных нет, всех заткнёт за пояс. Только говорит больно громко, а когда взбудоражится, так ещё начинает первые и последние слоги глотать, тут уж по нему зуботычина так и плачет.
Второй же, в противовес первому брату, сдержан, рассудителен, холоден, как речной угорь, и, наверное, такой же скользкий, потому что постоянно съезжает со своего кресла, как будто маслом намазан. Бывает, как гаркнет, так и скатится, как на санках с горки, только его и видали. Потом ищи его под столом или под шкапом. Нос у него знатный – весь в крапинку и всё время пунцовый. Это наверняка потому, что всякую гадость норовит туда сунуть.
Третий брат ещё занятнее двух предыдущих. Уж этот колорит так просто не обойдёшь на мостовой. Длинный, как фонарный столб, голова тоже, бывает, фосфоресцирует, ноги как вытянет на полкомнаты, так ходят все, спотыкаются, лбы расшибают. А то ещё шестому в шутку на голову их закинет, тот ни жив ни мёртв сидит, да весь бледны й от негодования. Потом изловчится и укусит длинного за лодыжку, а тот с криком вскочит и всем своим непомерным телом обязательно налетит на какой-нибудь стул, погнавшись за шестым. Грохот стоит неописуемый. Другой заслугой третьего брата является его выдающаяся способность вращать глазными яблоками во все стороны независимо друг от друга. Ни дать ни взять хамелеон!
Обратимся же к четвёртому брату. Он просто неподражаем. Тело у него стремится к шару, не считая тонких конечностей, глаза тоже круглые и навыкате и всё время моргают. Говорит он утробным квакающим голосом, и когда слишком часто разевает свою лягушачью пасть, распространяется запах гнилостных болотных испарений. А уж руки ему пожимать никто не любит – слишком уж они липкие и холодные, хуже даже, чем у второго брата. Зоб у него всё время вздымается и опускается, и кажется, что фрак на нём разойдётся в любой момент. Ещё этот брат очень любит всех поддевать и надувать, а потом заливаться своим квакающим вибрирующим хохотом, за что тут же рискует получить по лысому затылку. В общем, такое впечатление, что перед вами господин Жаб, сошедший со страниц сказок Кеннета Грэма, только более мерзопакостный.
Такая вот компания. А что же, скажите вы в который раз, из себя представляют духовный наставник и шестой брат? Ну, с духовником-то всё проще, лицо его прячется за дремучими, как вековой лес, бровями, и не менее окладистыми бакенбардами. Можно подумать, что и лица-то вовсе нет, так, волосы одни в клубах дыма колыхаются. Оно, может, и верно, кто его знает.
А про шестого что-либо конкретное вообще трудно сказать, известно лишь, что обыкновенно появляется он откуда-то из-за спины духовника. Поэтому никто его в оборот и не берёт за его сомнительное происхождение. А уж как выглядит сей прелюбопытнейший субъект, никто из братьев ничего вразумительного сказать просто не в состоянии.
Так к чему, собственно, все эти разглагольствования? Ах да, случился с братьями как-то один случай, что называется, из ряда вон. Дело было так. Собрались они, как заведено, и ждут уже шестого, как вдруг заместо него вылазает какая-то чумазая баба и начинает орать сиплым басом. Что было потом, одному дьяволу известно. Вот и всё, ребята.
облако тэгов
