Есть на просторах нашей необъятной родины славный град Выдропужск, он же Ваджрапудж, он же Выдрова-Пуща. Почему название такое диковинное, спросите? Это оттого, что история у него богатая, черносмородиновая. В елизаветинское время здесь были знатнейшие охотничьи угодья, и леса еловые непроходимые, и камни мегалитовые, и зверьё разное было здесь. И два дворянских рода начались здесь, Чермень и Вронскими звались. Первые очень любили науку точную, а вторые любили экзотику восточную, а глава семейства Вронских, граф Б., даже привёз из Хиндустана целый взвод факиров-садху, умеющих разные фокусы чудить. А старшие сыновья Чермень решили тогда состязаться за руку ненаглядной Агафьи, внучки графа Вронского, и каждый смастерил по хитроумному автоматону, исходя из древнеарабских чертежей. Степан Чермень, имея недюжий опыт в механике, сделал заводного медного мужика, работающего на водке, а брат его, Аполлоний, сварганил цельнометаллическую гидру-самовар о семи рогах, то бишь главах. Вот наступил день состязаний. На дворе был декабрь-месяц, святки вовсю, и гидра-самовар была как нельзя более в кассу. Взобрался на неё Аполлоний, как на страуса какого, и припустил по большаку в сторону поместья Вронских, а это не менее пятиста саженей по снегу. А брат его, Степан, чешет голову и думает — на кой леший мне взбрёлся этот мужик заводной? Но делать нечего, завёл он своего мужика, влил ему в цилиндр 12 галлонов чистой менделеевской, взобрался на плечи к мужику — и бросились они вдогонку под лай собак и крики дворовых.
А Агафья тем временем ждёт обоих братьев в бальном зале усадьбы, окружённая индийскими йогами и мудрецами, красива она как Мадонна тицианская. А рядом с ней нянька её, Акумовна, вяжет ей шаль изумрудную.
А братья бегут вовсю наперегонки через метель по узкой просёлочной, а за ними — волки люто оголодалые с рыком, с воем. Нагоняет Степан брата своего, инженера Аполлония, и кричит ему:
— Извольте, любезный, я вас потесню!
С этими словами медный мужик размахивается своим внушительным кулачищем и бьёт по одной из голов гидры-самовара с жутким треском. Голова слетает с шарнира, Аполлоний же чуть не слетает к волкам, а автоматон его кренится в сторону по касательной, заплетая страусиными ногами.
— Ха-ха! — нагло кричит Степан, а мужик опять размахивается для прицельного хука, но тут Аполлоний поворачивает какую-то ручку на приборной панели, и все шесть оставшихся голов изрыгают на преследователей кипяток. Ух, ну и жара тут пошла!
— Ай-ай-ай, горячоооооо! — вопит ошпаренный на 90% незадачливый инженер, слетает с мужика и катится прямо в волчьи пасти. Слышится утробный рык и звук рвущихся тканей.
— Поделом тебе, тупица, — усмехается Аполлоний и выправляет гордый бег своей жестяной гидры. Надо же, как легко отделался, думает. Вон уже и поворот к Вронским виднеется в пурге.
Но медный мужик бежит себе рядом как ни в чём не бывало, ему-то что на кипяток. Бьёт он кулачищами на бегу в жестяные бока своего шестиглавого соперника, да с такой дурью, что проминает в них дыры. Гидра-самовар запинается и бесконечно долго летит под откос в снежную темноту вместе с наездником.
— Карауууул! — кричит Аполлоний.
Агафья тем временем вместе с нянькой и йогами подходит к широкому террасному окну и вглядывается в темноту: что же они так долго?
Один брадатый садху достаёт из-под чалмы какой-то пахучий свёрток, протягивает его няньке и говорит: "Нага-баба гандахарва ом намашивайя панчатантра парвати махадева трипитака вишнукришну шанти шанти хум прасад."
Наконец из метели выскакивает громоздкая цилиндрическая фигура и несётся с тяжёлым стуком сапог к дому.
Агафья недоверчиво её разглядывает.
Через две минуты входит ливрейный дворецкий Тетерьяныч и зычно провозглашает: "Первый экипаж прибыл! Швепс-галор!" И отшаркивается.
Не зная, как быть в такой важной ситуации, панночка ходит по бальному залу взад-вперёд, а йоги садятся группами по залу и начинают мазаться священными индусскими благовониями во имя Кали и чантить.
На парадной лестнице слышится возня, крики, ружейные выстрелы. Огромный белоснежный английский дог по кличке Христофор XVII заходится сиплым лаем и бежит к дверям, готовясь разорвать непрошеного гостя мощными челюстями.
Агафья падает на кушетку, дрожа всем телом и шумно вздыхая, нянька Акумовна осторожно поддерживает её за корсет.
— Это смерть моя пришла, нянюшка... — бормочет Агафья, а грудь её так и колыхается под кружевным вырезом.
Нянька гладит её по голове. Один садху начинает левитировать, используя одическую силу.
Двери распахиваются, будто вырванные ураганным ветром, и в ярко освещённую бальную залу входит на медных ногах ужасный автоматон, как слепой размахивая могучими ручищами направо и налево.
— О боже, о боже, это снилось мне каждую ночь с самого Иванова дня! — кричит панночка, закрываясь руками от ужасного пугала.
Автоматон сметает ударом кулака английского дога Христофора XVII в сторону — тот ударяется об стену с жалобным визгом — подходит к кушетке, отбрасывает в сторону няньку — та падает в объятия восьмерых йогов, бесстрастно наблюдающих за сценой — хватает Агафью за край платья и срывает с неё всё верхнее бельё и часть нижнего, оголяя её аристократическую белизну. Тут на крики и шум сбегаются домочадцы во главе с заспанным после охоты и возлияний графом Б. в одних кальсонах и ружьём наперевес.
— Что здесь происходит, во имя Аида? — восклицает громовым голосом граф, брызжа слюной.
Но все вновь прибывшие кучкуются у дверей, видя чудовищную фигуру пыхтящего автоматона.
Вот он наклоняется всё ниже и ниже над молодой дворянкой, пока не... останавливается совершенно. С правого его бока открывается дверь, оттуда вытягивается тонкая мужская рука, потом вторая, потом нога, потом вторая, потом и голова уже.
— Честь имею! — представляется джентльмен-из-мужика. — Я брат Степана и Аполлония, Телекарп. Теперь я вам расскажу свою историю.
Индус перестаёт левитировать. Агафья облегчённо падает на подушки. Нянька встаёт и оправляется. Йоги прекращают чантинг. Огромный неуклюжий дог подползает к хозяину, виновато виляя хвостом. Входит дворецкий Тетерьяныч с чайником и печеньем.
* * *
Тем же вечером.
— Так вот, дорогие мои. Прошу простить мой бестактный визит и надругательство, но иначе не мог бы я согнать с себя проклятия. С чего бы начать для порядка? Начну с того, что звать меня Телекарпом и был я самым младшим и самым неразумным сыном графа Чермень. Как подрос, стал я читать много всякого, и прослыл среди ровесников за алхимика. Отправили меня по достижении возраста в петербуржский коллеж, учился я там герметическим наукам всяким. Братья же мои удалые, хлебом не корми, дай меня потравить, совсем бы меня извели, коли бы на русско-турецкую войну не сплавились. Обучился я мастерству тайнописи и криптографии тем временем, а также алгебре, геометрии, физике, астрономии, механике, ботаники, медицине и каббалистики и стал уединяться в коллежской лаборатории вместе с несколькими студентами из разных стран, тинтуры всякие готовить да опыты проводить. И вызывали мы духов элементальных, и предавались усладам нечистым, и заклинали металлы и минералы, делая из них союзников, и читали тексты запретные, гоэтические, и превращали одни вещи в другие, а другие в третьи, а третьи в четвёртые, и выращивали грибы галлюциногенные, и создавали альраунов. И умер внезапно один из нашего алхимического кружка, немец Мариус, после того как я наслал на него сильфа пневмонического за то, что он не дал мне дочитать одну новеллу Калиостро. И поклялся я на крови, что не буду во зло свои знания применять. Но вот случилась какая история — шёл я однажды после занятий по Александровскому мосту и вижу — подо мной лодка плывёт, а в ней красавица со слугой. Вдруг слуга хватает красавицу и скидывает её в реку, а сам дёру даёт. Я от природы слабосильный, господа и дамы, да вот знание лекарственных рецептур иной раз очень даже в помощь. Достаю я из-под пазухи экстракт женьшеня, эмблики и ещё некоторых трав, выпиваю залпом и прыгаю с моста в реку, не долго думая. Тут уже народ стал толпиться на берегу. Зеваки кричат: "Чай, утонет малец с такой-то ношей!" А я им в ответ: "Абракадабра!" Плаваю я так себе, но вот экстракт подействовал, и я чуть ли не с дна речного поднял незнакомку и доплыл с нею до берега под аплодисменты. Это оказалась зрелая женщина благородной наружности, годившаяся мне в гувернеры, но я сразу же возжелал её и оказал искусственное дыхание, как тому обучался в коллеже. Дама очнулась довольно скоро, взглянула на меня томными карими глазами и только и сказала:
— Мерси.
— Вот ведь какая фря! — подал голос дворецкий Тетерьяныч, жадно слушая рассказ молодого человека, вышедшего из автоматона, и одновременно поглаживая нянькино колено под одобрительный стук хвоста Христофора XVII.
— Погодите, это ещё полдела. — продолжал свой сказ господин Телекарп Чермень. — Дальше больше. Non plus ultra, тем не менее. Эта барышня обхватила меня своими изящными руками, так что я буквально провалился в её декольто, после чего поцеловала в губы на виду у всей толпы и сказала мне свой адрес. Жила она неподалёку от Адмиралтейства в роскошном особняке с каменными львами и ливрейными маврами и сегодня же приглашала нанести к ней визит для объяснения. Я сначала замешкался, но быстро взял себя в руки и пообещал быть, ибо жгучая брюнетка возожгла в груди моей некое доселе неизведанное чувство.
— Ну, а потом что? — спросила заинтригованная Агафья, закусывая от нетерпения губу и кутаясь в широкую изумрудную шаль, связанную нянькой.
— Да, поскорее бы уже, а то час немалый, поди, — прокряхтел граф Б, допивая полынную настойку.
— А потом было вот что. Пошёл я на радостях в кабак "У царя Гвидона" и напился.
— И всё???? — округлили глаза чуть ли не все присутствующие.
— Нет, не всё. Отправился я в гости к той прекрасной черноволосой даме тем же вечером, с трудом держась на ногах и с очень развязной походкой, но всё же не теряющий некоторого эстетического вида. Прохожу в её будуар, а там возлежит эта царица Савская собственной персоной, уже порозовевшая в значительной степени. Но глаза её полны тревоги. Курит она опиумную трубку не в затяг. Я думаю — вот оно что, откуда причуды-то берутся, сажусь я напротив в кресло чиппендейльское, и дама говорит мне:
— Вовек не забуду я помощи твоей, юноша. Сегодня хотел меня бывший мой владелец погубить, да не удалось ему. Расскажу я тебе свою историю сейчас, как на духу.
— Ну началось! — горестно восклицает нянюшка Акумувна, скрипя печеньками на зубах и смахивая ручёнки дворецкого с коленей.
— Как на духу, грит. Я сфокусировал взгляд на этих жгучих карих глазах и приготовился слушать. А эта femme fatale продолжает так:
— Ты даже не представляешь, какая у твоей спасённой незнакомки горестная и бесконечная долгая судьба. Живу я на свете уже не первую сотню лет, голубчик мой. Была я некогда египетской принцессой при Птолемеях, да пленили меня в рабство коварные персы-огнепоклонники. Жила я в гареме вдали от родины, словно какой тепличный цветок, и страдала день за днём. Наконец, стала я умирать от тоски. Тогда разозлился на меня шейх и продал на невольничий рынок за бесценок одному толстому купцу с тремя подбородками. Звали мы его за глаза: Индюк. Стала я страдать пуще прежнего среди всей этой восточной дезинтерии и зубоскальства, да оказалась в соседней клетке со мной одна принцесса нубийская, с жёлтыми глазами. Сказала она мне однажды ночью, что род её ведёт происхождение своё от древних антропофагов — наполовину зверей, наполовину людей. Каждое полнолуние она обращается в чёрную пантеру и может как тень, просачиваться сквозь любые двери и окна, и пить кровь людскую. За это она обладает долголетием — ей уже скоро пять сотен годов стукнет. Предложила она мне сделку — чтобы стать такой же, как она, мне надлежит вкусить её крови, и этим полнолунием мы вместе сбежим куда глаза глядят. Я была согласна, конечно же — а что ещё мне оставалось, о Египет! так что, пока все прочие невольницы и невольники сладко сопели, зарывшись в ссаную солому свою, нубийка просунула через прутья ко мне свою чёрную руку и я вкусила крови оной через предварительный разрез артерии её длинным ногтём, похожим на ланцет. Я испытала тут же страннейшее головокружение, повалилась на пол клетки и стала кататься в конвульсиях, а нубийская принцесса в это время заливалась демоническим хохотом.
Когда пришла в себя, я не помню, но оказалась где-то в совершенно незнакомом мне месте. Это была персидская лечебница, и сиделка сказала, что выхаживала меня уже не первый месяц. Купец в ту ночь страшно испугался за мою жизнь, так как знал о моём высоком происхождении, потому вызвал врачей из городского медреса, которые и забрали меня на стационарное лечение, ибо затруднялись определить недуг, меня поразивший. Через четыре ночи нубийка пропала, как и не бывало её, рассказала мне сиделка. А по городу стали ходить слухи о загадочной тени-убийце...
Но хвала Солнцу и Луне, я стала поправляться, и жизнь казалась не такой уж и ужасной, покуда не настало время полнолуния. Со мной стали происходить ужасные метаморфозы, стоило только бледному диску Селены показаться из-за облаков, в мгновении ока в моём облике не осталось ничего человеческого, я набросилась с рыком на сестру, дежурившую в палате, насытилась её кровью, после чего выпрыгнула из окна медреса — и с этого времени начинаются мои скитания по земному шару.
— И долго вы скитаетесь? — осмелился спросить я у загадочной персоны.
— О, без малого две тысячи лет, дорогуша.
Я так и обомлел в своём кресле.
— Я успела побывать при дворе Харуна-аль-Рашида, приближённой Рудольфа II, фавориткой Марии Медичи, солисткой Мулен-Руж, любовницей Сен Жермена и много где ещё. Боюсь, мне наскучил мир и всё, что в нём известно. Но я вижу, тебе не даёт покоя сегодняшний прецендент?
Я молча смотрел на неё пьяными глазами, пытаясь понять, сплю я и вижу сон с этой языческой дамой или же спит она и видит сон, что я у неё в гостях.
— Это был просто один старинный мой кавалер, из масонских кругов. Ха-ха, всё лелеял мечту, что может мной владеть... Грязный пёс! — крикнула она куда-то в окно и выплеснула остатки пунша. — Слушай, спаситель мой, хочешь ли ты быть вознаграждён по достоинству? Я могу научить тебя удивительным премудростям старого Египта моих отцов. У меня... бесценный опыт в некоторых тайных областях.
Она словно бы замурлыкала, а я не отводил глаз от её круглых чёрных зрачков. Наконец, я нашёл в себе силы встать и отказаться от столь диковинных, пусть и столь заманчивых, предложений.
— Я русский дворянин и каббалист, мадмуазель Ж. (так её звали в эту историческую эпоху)! Позвольте мне оставаться при своём уровне извращённости и порочности, но не смущайте же меня странными усладами Древнего Востока.
Красавица-египтянка округлила глаза, а я, подойдя и решительно запечатлев поцелуй на её тонкой кисти, развернулся и прошествовал на выход.
— И что же, вот так просто взяли и ушли? — совсем обомлев от напитков и мускусного запаха тел факиров, спросил Тетерьяныч.
— Обождите. Не успел я дойти до дверей, как путь мне преградили два здоровенных ливрейных мавра. Я попытался протиснуться промеж их плечей, но один ошарашил меня ударом рукоятки своего кинжала, и я провалился в Небытиё.
— Вот так пэрворот! — похвалил ни с того ни с сего граф Б., запинаясь в слогах.
— Да, господа и дамы. Всё зашло слишком далеко. Ваш покорный слуга оказался в лапах бессмертной ночной охотницы в самом центре светского Петербурха. В следующий раз я очнулся уже в её спальне, освещённый бледным лунным светом и прикованный к постели металлическими браслетами.
Моя странная vis-a-vis, обязанная мне жизнью, ходила вокруг меня, нагая, кругами, взмахивая копной чёрных волос и элегантно закручивая бёдрами воздушные вихри, и вдруг пригнулась на четвереньки и стала обращаться в пантеру. Бог ты мой, как же я тогда перетрухал! Я думал, что заклинания Гоэтии и сигилы Абрамелина могут спасти меня от этой чаровницы, но язык присох к моему нёбу... И проклятая дьяволица набросилась на меня, вонзая клыки мне в грудь!
— Ох ты ж ё! — воскликнул кто-то из присутствующих.
— С той поры я стал её ручным любимцем, путешествовал с этой чудовищной femme fatale по разным странам, и она от случая к случаю забавлялась моим бедным телом, как вещью. О, сколько было у нас с ней воспоминаний! Париж. Вена. Милан. Ницца. Ашхабад. Тибет. ЮАР. Гренландия. Чили. Алтай. Дубай. Карпаты. Кавказ. Помню, как мы сцеплялись в клубок и летели через бездонные ущелья гибельных фьордов при свете луны, охотясь за ночными эльфами Лапландии. Через месяц или около того, когда все поиски моих останков в коллеже прекратили-с, я обнаружил, что тоже стал претерпевать метаморфозы при свете Селены. Моя хозяйка в такие ночи отпускала меня прогуляться в одиночку по крышам. Как-то раз мы оказались проездом в Константинополе, и я был представлен турецкому паше. Я приглянулся ему чем-то, и за щедрую сумму золотых госпожа Ж. отдала меня в дальнейшее пользование. Паша оказался человек кроткий и сведущий в науках, а также в инженерии, он-то и обучил меня всем тонкостям арабо-греческих заводных автоматонов. Тем не менее заклятия с меня ему снять никак не удавалось, и каждое полнолуние меня запирали в подвале его дворца с какой-нибудь красоткой-беллидансершей. В конце концов такое положение дел мне осточертело и я решил отравиться, приготовив себе сильнейший яд из кураре и рыбы-ежа. Но это не помогло мне, ведь проклятие по-прежнему сохраняло жизнь в моё бренном теле, и я только что неделю промаялся кровавым поносом и вздутиями желудка. Я страшно исхудал и покрылся паршой. О моих суицидальных настроениях прознал паша и сильно огорчённый моим нерадушием, выслал меня из своего дворца с приличной суммой денег на родину. В расстроенных чувствах садился я на поезд, думая о всех тех тяжких испытаниях, выпавших на мою долю. В дороге наш поезд сошёл с рельс, большая часть пассажиров погибла, я же был в целом невредим и оказывал посильную помощь раненым. И вот судьба улыбнулась мне — одним из раненых оказался мой двоюродный тесть по женской линии, он же отец-настоятель Свято-Окской пустыни, он же исследователь тайных культов и языческих атавизмов, один из лучших специалистов в мире по данным вопросам. Я наложил ему швы под морфием в местном хоспитале, да и рассказал ему всё как есть. Оказалось, что явление оборотничества для него не в нове.
— Это ты точно по адресу, мой мальчик. — сказал тесть по бабке. — Как-то мне довелось вместе с группой энтузиастов под предводительством натуралиста Родиона Николаевича Сиволобова выслеживать на Чукотке одного медведя вида Ursus arctos piscator с очень странными аномалиями... Таких чукчи ещё называют иркуйемами, что в переводе значит "волочащий по земле штаны" или просто "обосранный", так как эти оборотни имеют довольно своеобразное строение нижней части туловища. Мы расположились лагерем близ кратерного озера Эльгыгытгын. Началось всё с того...
— Нееееет! — воспротестовали все присутствующие, за исключением йогов.
— Ну что ж, — продолжал тогда Телекарп. — тогда вот что. Проводил я его в пустынь Окскую. Вылечил он меня там двенадцатью ударами плети заговорённой и святым причастием. И вернулся я в родную усадьбу обновлённым, как только что с луны свалился, как ни каламбурно это звучит.
С поры моего исчезновения прошло уже более десяти лет и все родные, даже кухарка Праксинья и лесничий Маршак забыли, кот есть такой младший граф из себя. Оба старших уже притащились с театров военных действий, нахватав разных ранений и турецких венерических болезней, и я стал их врачевать за доброе слово. Матушка с батюшкой были вроде рады, а вроде и так себе. У самих, говорят, проблем выше крыши, Телекарпушка. Так что давай не лентяйничай, а по хозяйству помогай. А так как ваш покорный слуга выглядел совершенно безумно после всех моих приключений, то старался на божий свет и вовсе не показываться и заниматься исследованиями насекомых и грибов в своей подземной лаборатории. Так что вы даже обо мне и не слыхали, господа дорогие.
— А я вот не согласна с вашим мнением о себе. — сказала, лукаво щуря свои выразительные очи, Агафья, красна-коса.
— А я вот... хык! — что-то спьяну вроде как пошутил граф Б.
— Ну вот, а как решили братья инженерными подарками к свадьбе заняться, тут мои познания в Героне Александрийском и пригодились. — закончил наконец свою тягомотину отважный молодой человек и устало опустил голову.
— Аминь. — сказала нянюшка. — теперь можно и по кроватям. Завтра будем свадьбу играть, чай. А ну, Агашка, хватит глазки строить да косу накручивать. Пойдём умываться.
— Ом бхур бхувах сваха тата савитур вареньям, бхарго девасья дхимахи дхийо йо нах прачадоят. — выдал речитативом старший садху и расплылся в беззубой улыбке. Из-за набедренной повязки он изавлёк огромный чилим. Остальные садху приготовились взрывать.
Граф Б. хлопнул в ладоши, и сцена утонула в темноте.
Так и стал Выдропужск на одну двойную дворянскую фамилию богаче.
Шёл намедни по улицам нашего мегаполиса, наблюдал за горожанами и размышлял о происходящих вокруг процессах кастомизации. А вы их замечали?
Бывает, зайдёшь в какой-нибудь арт-лофт, а там все кастомизированные. Как кланово-родовые общины. Кажется, что попал на китобойное судно в Меланезии.
Особенно такие тенденции проявляются в субкультурных тусовках, в творческих гаражных коммунах и прочих местах, где хобби отводится чуть больше времени, чем заработку на хлеб с маслом, и можно крафтить, майнить, вэйпить и чиллить часами напролёт.
В основную часть спектра кастомизированных входит весь новодельный бомонд, в основном приезжие из других городов трудяги-ремесленники и просто творческий люд, включая потомственных городских аборигенов. Все они обитают в пределах арт-кластеров вроде «Флакона», «Винзавода», «Артплея», «Клейзавода» и НИИ ДАР, где всё такое кирпичное, брутальное, аналоговое и цеховое. Есть также большое количество отдельных разбросанных по городу крафтшопов и просто странных эстетских мест вроде избы-читальни «Кладовая тишины» со всякой постсоветской барахляндией и постоянными музыкальными джемами.
В таких интересных местах коллективный творческий процесс не ограничивается никакими рамками. Это современные коммуны, цеха, гильдии мастеров или профсоюзы свободных пролетариев, но только не суровых советских рабочих или британских углекопов, впахивающих от зари до зари, а барберов, кальянщиков, сыроедов, татуировщиков, алхимиков, керамистов, псайкеров, кузнецов, реконструкторов, велобайкеров, краснодеревщиков, музыкантеров, тарологов…
Когда попадаешь в подобные места, создаётся ощущение, что это — изнаночная сторона современного высокотехничного и политкорректного, гладкого и стильного мегаполиса, чьи флагманы прогресса – сверкающие стеклом и металлом перекрученные в невообразимые геометрические формы башни-накопители IQ и $ (Москва-сити имеется в виду, конечно).
Тут же, на обширных территориях бывших краснознамённых заводов с дымящими над рекой трубами и заснеженными связками проводов, с постоянным нойзом слесарных работ, как в «Застенье» Нила Геймана или в «Повести о двух городах» Чайны Мьевилла, царят какие-то свои странные порядки и законы. Здесь устраиваются неоязыческие экспериментальные фестивали, ставятся исторические и артхаусные спектакли и церемонии, происходят разные прочие хеппенинги, не поддающиеся жанрово-смысловой категоризации в силу высокой кастомизации. Это сплошной цирк или шапито-шоу, и иначе быть не может. Ведь западная модель успешного мышления старательно внедряет каждому городскому обитателю, не важно, кастомному или обычному, что вся жизнь — это ежедневная подготовка в массовке таких же статистов к отыгрышу своей главной роли. Чтобы сыграть главную роль в пьесе своей жизни, надо сперва как следует кастомизировать себя (трансформировать сознание, очистить карму, нарастить мышцу, сменить ориентацию, прочие варианты), а уж затем получить приз зрительских симпатий. Живой пример данного процесса — старейший ямайский даб-продюсер, художник и просто эксцентричный тип Ли "Скрэтч" Пэрри, который к своим 80 годам кастомизировал себя по максимуму. Из российских оригинальщиков и фриков можно привести пример популярного в сети блоггера Кирилл Терешина, известного как Руки-Базуки (no comments).
Типажи тут можно встретить самые вычурные и нереальные, никак не коррелирующие с дресс-кодом большинства горожан. Лучшим выразителем этой парадоксальной дихотомии между «реальным будничным городом» и его зеркальным братом-близнецом на русской литературной сцене был и остаётся, имхо, Макс Фрай (Мартынчик-Стёпин) с его многотомием о сомнамбулических приключениях сэра Макса, агента Малого тайного сыска, в городе Ехо.
Говорят, что в Петербурге с кастомизацией творческого населения дела обстоят куда успешнее, чем в Москве. Не считаю, что так. Сейчас в столице столько арт-кластеров, да и просто старокирпичных цеховых заброшек, переоборудованных под кастомные мастерские, что можно сравнить это со средневековым бумом гильдий во времена средней и высокой готики в Европе. И вряд ли в Москве сейчас меньше кастомизации, чем в Питере.
То, что история движется по принципу Уробороса, постоянно повторяясь по спирали с некоторыми флуктуациями в пределах нормы, доказано уже множество раз. Обитатели же кастомных мастерских – это самые натуральные средневековые мастера-ремесленники, создающие своими руками разные странные штуки под заказ и для себя (лучший обзорный ресурс по отечественному крафтингу, как по мне, – это livemaster.ru).
Немного оффтоп. В даб-музыке есть такое понятие, как «выявление звукового костяка композиции», или «дабофикация». Так вот, даб как инструмент работы с уже записанными звуковыми петлями – это по сути та же кастомизация. Даб предоставляет определённый набор звуковых приёмов, с помощью которых можно пересвести, скажем, какой-нибудь шлягер Михаила Круга в запредельно-ритуальный нойзовый дрон (замедление, растяжение, наложение эффектов реверберации, дилея, флэнжера, эквализация, компрессинг и т.д.). И вот от изначальной композиции непонятно что осталось.
Так в чём же состоит принцип кастомизации, столь много раз уже замусоленный мною?
Кастом – это добавление в свой гардероб из однообразных гавайских рубашек мотоциклетной кожанки с заклёпками или урбан-мантии чёрного цвета.
Кастом – это набивание биопанковых текстур Гигера или скандинавских рунескриптов на свою нежную кожу.
Кастом – это борода-клёш и спаянный из металлолома родстер.
Кастом – это установка на свою мозговую ОС древнеарамейского или языка программирования Python.
Кастом – это покупка себе вейп-устройства и кастомизация его до совершенного нового состояния, скажем, в гибридное стимпанковое вейп-устройство.
Главное в деле кастомизации – это понимание своего личного диапазона градаций (или порога мутабельности). Он варьируется у каждого индивида с учётом прогрессирующей сложности внедряемых элементов стиля, поведения, установленных языков, концепций, моделей и практик. Варьируется в большей или меньшей степени от простейшей кастомизации через, скажем, поход в магазин этнических сувениров и покупки там себе каких-нибудь амулетов, до продвинутой и мастеровой кастомизации.
Обычно таким градусами крутизны в изменении себя и своего образа жизни обладают неформальные лидеры всяких крафт-цехов и фолковых бэндов, творческие богемщики, ну, и поп-звёзды вроде Тимати (сейчас даже больше кастомизируют себя трэперы, чем рокеры). В этих случаях может наблюдаться даже лёгкий киберпанк-эффект. Например, вживление под кожу ладони микрочипа со своим ID и всеми полезными данными. Или контактные линзы с расширенной реальностью и психоделическими эффектами на восприятие. Причём это всё дорогое и полифункциональное обновление своего ПО может быть продиктовано модой и показушностью, мол, «вот такой я кастомный, а следовательно, более приспособленный к стремительно ускоряющемуся развитию моды и общества в целом с учётом НТР и мировой инфляции». Данное от природы тело, пусть даже хорошо тренированное и пропорционально сложенное, но лишённое каких-либо кастомных модификаций, уже не вызывает интереса.
Набитыми на тыльной стороне шеи QR-кодами со ссылкой на свою страничку в соцсети уже никого не удивишь, как и металлизированными/проволочно-кабельными дредлоками.
У менее склонных к имиджевым мутациям людей (к ним отношу и себя – до сих пор не единого набитого партака) может возникать культурный шок при встрече и взаимодействии с сильно кастомизированными людьми. Обычный вопрос человека, не склонного к мутациям: «Слышь, а тебе зачем такие туннели в ушах? Чтобы ветер свистел, да?» В таких ситуациях у стороннего налюдателя даже может сложиться впечатление, будто встретились представители двух разных форм жизни, как на Вавилоне 5.
В отношении обитателей арт-кластеров вне пределов их обитания может возникать подозрение, непонимание, страх и оттого – пассивная/активная агрессия у простых, не- или малокастомизированных обитателей мегаполисов, в особенности, «районных пацанов».
Кстати, с недавних пор даже среди традиционных «районных хулсов» появились свои кастомные группы. Это те же вейперы и ещё лоубассеры. Вейперов все знают – они выпаривают ароматный глицериновый дым из киберпанковых устройств, издают свои журналы и открывают свои вейп-кафе. А вот про лоубассеров, пожалуй, никто никогда и не слыхивал.
Лоубассеры (термин придумал мой соратник по перу Глеб Вайскопф) есть в каждом районном дворе. Обычно они гоняют по ночам на своих кастомизированных стритовых запорожцах, шестёрках, волгах и вазиках по местным дворам без глушака либо просто тусят у подъездов и магазов с открытыми дверями, обмениваясь видюшками и приколюхами со смартфонов, решая пацанские проблемы, пока мощные басовые партии разрывают стенки их драндулетов и нервы жителей окрестных многоэтажек. В основном в кастом-мобилях играет всякий «Кровосток», саундтрек к «Форсажу 9» и прочие легенды рэп-баттлов. Днём же такие товарищи обычно либо копаются в запчастях своих кастомных родстеров, либо пьют пиво, либо вейпят, либо то и другое.
Итак, кастомные пиплы бывают двух категорий:
— кастомизирующие – обычно это бородачи-крафтеры, спецы по ручным видам традиционного труда: кузнечному, гончарному, столярному, кулинарному ремёслам, барберству, etc.). Это такие городские нативы-реликты, образующие свои закрытые трайбы. Однако эти берсерки по крайней мере что-то умеют и делают, т.е. мастерят вовне, а поэтому вольны кастомизировать и себя в том числе;
— кастомизированные – это те, кто потребляет услуги кастомизирующих, получая свою дозу трендовости. Обычно тут всякие модные денди и девушки-вампы формата ТП, понакупившие себе кастомных шмоток, бирюлек, блестяшек и гаджетов, понабивавшие себе крутых татуировок и медиасигилов; постоянные завсегдатаи барбершопов, крафтбаров, спа-салонов, таймклабов, элитных смокерных и вкусных кофеен; в большинстве своём нагловатые, прожорливые и говорливые городские щуки с нереальным уровнем ЧСД.
Также выделим кастомизацию по типу целевой направленности Input-Output:
— направленность из себя или кастомная экстраверсия (крафтинг уникальных арт-объектов, написание экспериментальной музыки, рисование графических романов, выпуск настольных и виртуальных инди-игр, исследовательская и творческая деятельность вообще);
— направленность на себя или кастомная интроверсия (татуировки, шрамирование, пирсинг, боди-арт, психоделики, погружение в виртуальную реальность с помощью новейших технологий, участие в городских квестах, работа актёром и моделью, а также мутации в области своего сознания и мировоззрения — квантовая психология, рейки-иггдрасиль, гештальт-терапия, холотропное дыхание, хакеры сновидений, НЛП и пр.)
Естественно, редко можно заметить чистые типы по данным критериям, так как всё в мире присутствует в виде смесей. Причём, если в человеке преобладает кастомная экстраверсия, то у него может быть реализована и интроверсия, а вот если мы имеем дело с выраженной кастомной интроверсией, то далеко не всегда она соседствует с экстраверсией (первый случай: много ли вы знаете татуировщиков без татуировок? второй случай: много ли вы знаете любителей псилоцибиновых грибов с высшим образованием в области микологии или практикующих лаборантов-химиков?).
В целом, кастом – это целенаправленная и контролируемая тяга к изменению своего внешнего и внутреннего измерений с помощью любых творческих и экспериментальных методов и практик. Придумал же кто-то подвешивание на крючьях и бандажирование (кстати, это древнее японское искусство шибари). А через изменение себя, как известно, можно прийти к изменению своего окружающего мира – «что внизу, то и вверху», как завещал Гермес Трисмегист. Но сейчас очень легко заиграться в первое и потеряться в дебрях кастомизации.
Возможно, что гибридные разумные животные, продукт экспериментов богов-пришельцев, были первыми, кому поклонялись древние люди.
Эрих фон Деникен
«Бог. Древний. Один из Jötunn. Ублюдок-отпрыск Локи. Мы не говорим его имени. Мы поклоняемся ему. Это держит нас здесь. Даёт жить дольше естественной жизни. Нет больше боли. Больше нет смерти. Твой ритуал начинается сегодня вечером. Это привилегия – поклоняться Ему. Ты встанешь на колени перед богом. Если нет, Он повесит тебя на дереве.»
Женщина-культист о Существе
***********************************************
Итак, недавно автор заметки посмотрел британский мистический хоррор «Ритуал» (2017) режиссёра Д. Брукнера по одноимённому роману А. Невилля (2011). Он произвёл на него положительное впечатление, и он решил даже написать развёрнутую рецензию.
Какие другие произведения жанра пришли мне на ум во время и после просмотра?
1. Новелла «Вендиго» Э. Блэквуда: полубог-полудемон североамериканских индейцев Вендиго;
2. Роман «Лес Мифаго» Р. Холдстока: первобытный мифаго, человек-вепрь Урскумуг;
3. х/ф «Пирамида» Г. Левассера : бог-чудовище Анубис;
4. Роман «Террор» Д. Симмонса: чудовищный демон-тупилак, созданный инуитскими богами;
5. х/ф «Лабиринт Фавна» Г. Дель Торо: Фавн; Пожиратель;
6. Книги из цикла «Ведьмак» А. Сапковского: реликты.
Для начала начну несколько абстрактно. Современный антропологи и исследователи первобытных религий выделяет 3 этапа трансформации культа:
1. Каменный век (палеолит, неолит) – развитый шаманизм с трёхъярусной космологией (Верхний, Нижний, Средний миры), поклонение воплощённым силам Природы (великаны-йотуны в Скандинавии, 8 классов существ – на Тибете и пр.) с кровавыми жертвоприношениями.
Модель: Пантеизм/панпсихизм.
2. Железный/бронзовый век – приход завоевателей (кочевников, мореходов) и насаждение нового пантеона побеждённым аборигенам, одновременное клеймение прежних божеств демонами и отправление их в Тартар. Примеры:
— Древняя Греция – олимпийцы побеждают титанов;
— Скандинавия – асы и ваны побеждают йотунов;
— Ирландия – племена Туата де Данаан побеждают фирболгов и фоморов;
— Тибет – Падмасамбхава подчиняет всех местных демонов и обращает в буддизм (не лучший пример, так как это уже 10 век н.э. и как бы монотеизм, но всё же).
— Древний Египет – фараон Эхнатон на время устанавливает собственный культ Атона, а всех прочих богов объявляет фальшивкой и запрещает им молиться (тоже не лучший пример, по многим факторам: первый в мире монотеизм, собственный царь, а не чужак-завоеватель, временная мера, но всё же).
Модель: Иерархическая структура развитого политеизма.
3. Новое время: приход новых завоевателей либо пророков и воцарение новой веры – монотеизма (иудаизм, христианство, ислам, буддизм, даосизм). Обращение прежнего политеизма в язычество и демонологию, преследования ведьм и старообрядцев.
Модель: признание одного Абсолюта/Демиурга и его пророка (исключение – буддизм, синтоизм).
*************************************
Синопсис:
Четверо английских мужчин среднего возраста (Люк, Дом, Фил и Хатч) отправляются в поход в шведские леса (Кунгследен, национальный парк Сарек), дабы встряхнуться от будничной городской жизни по схеме «дом-семья-работа-друзья». Одного из друзей, пятого, за полгода до этого убивают хулиганы-наркоманы во время ограбления супермаркета. Главный герой Люк при этом присутствовал, но спрятался за стеллажом с алкоголем, и теперь его денно и нощно гложет совесть.
Маршрут парни выбирают туристический – из серии «побродить по живописным холмам для классных селфи в инстаграмчик». В самом начале пути их поход стопорится из-за больного мениска очкарика-увальня Дома, который начинает ныть и хромать. Друзья, чтобы не мучиться с такой обузой ещё 20 км по горам, решают срезать путь до арендованного постоялого двора через хвойный лес. Тут всё и начинается.
Сперва компания немолодых парней замечает, что в дремучем бору как-то подозрительно тихо, а потом они натыкаются на подвешенный к соснам труп чёрного лося со вскрытой брюшиной, откуда сочится кровь. Парни делают вывод, что неподалёку охотники либо медведь со странными пристрастиями.
Начинается суровый скандинавский ливень, и наши герои думают, где бы укрыться. Наудачу им попадается хижина вроде егерской избы, вокруг которой деревья покрыты руническими знаками. Правда, изба заколочена. Мужики без задних мыслей выламывают дверь и прячутся внутри.
Дом выглядит заброшенным. Они осматриваются – повсюду развешаны амулеты в форме рун (чаще других попадается руна Отил/Отал/Одал). Парни решают, что тут поклоняются Одину.
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
цитата
Для справки:
Руну Отал (ᛟ) обычно связывают с наследством, а также с защитой имущества. Такую же форму имеют древние скандинавские железные амулеты-тролкорсы, похожие на перевёрнутую и скрученную подкову, вешавшиеся на притолоках дверей и на стенах, – люди верили, что это охранит их дом и скот от посягательств троллей и эльфов.
Парни, естественно, напрягаются. Наконец, Фил, имеющий динарийский тип внешности (турок, хинди либо араб), находит в дальнем чулане что-то неведомое – набитое соломой чучело без головы, с рогами оленя вместо кистей на поднятых полусогнутых руках и с утиными лапами. Фил пугается и зовёт остальных. Мужики оторопело смотрят на это диво. Фил, который в силу своего этнотипа ближе других к восприятию паранормального, делает правильное предположение: «Колдовство!»
Наступает ночь, и усталые путники падают вповалку в прихожей кто где. Люку снится, что он выходит из избы в тот супермаркет, где убили его друга за отказ выдать обручальное колечко. Сцена разыгрывается снова: он вновь прячется за стеллаж, и тут вдруг просыпается, стоя в утреннем лесу снаружи избы и слыша странные звуки из чащи (он их слышал ещё и вчера вечером, когда они сюда завалились).
На груди у Люка с правой стороны – пять кровавых точек в форме пентаграммы, словно бы стигматы. Он в ужасе. Тут наш герой слышит истошные вопли компаньонов и бежит их будить. Он находит Фила в чулане – парень, стоя на коленях нагишом, истово молится соломенному чучелу. Люк его будит от сомнамбулического транса, и Фил приходит в шок.
Остальные двое тоже не в лучшем состоянии – Хатч мочится в штаны спросонья, а Дом забивается в угол и в панике сучит ногами. Все собирают вещички и быстро покидают нехорошую хижину. Им понятно, что здесь не Одину поклонялись, а чему-то более древнему (и менее человечному).
Вновь забег через лес, обнаружение ещё одной-двух похожих избёнок. Парни начинают психовать, особенно Дом со своим мениском. Делают вынужденный привал. Люк забирается на вершину холма, дабы осмотреть местность, и между высоких стволов сосен замечает движение чего-то не менее высокого. Он в страхе бежит обратно к народу и поднимает шум.
Парни настроены скептично. Дом провоцирует Люка на конфликт и получает от рассвирепевшего друга хук в нос.
Ситуация накаляется. Люк уходит вперёд, но его нагоняет Хатч. Происходит перемирие. Парни идут дальше через чащобу и к ночи разбивают лагерь. Им опять снятся кошмары (у Люка – про супермаркет и хулиганов). Тут раздаются крики, Люк просыпается и бросается вон из палатки. Оказывается, беднягу Хатча только что утащило Нечто из леса!
Фил истерит, а Дом сладко дрыхнет. Вместе они бросаются на поиски Хатча и теряют все свои вещи вместе с лагерем. Вдалеке слышатся вопли Хатча и странные рыки большого зверя. У парней на троих – один нож.
Промотавшись по сосновому бору без особых успехов, к утру они всё же натыкаются на Хатча – вернее, на его подвешенный на ветви труп с вскрытой брюшиной. Парни смекают, что Нечто знало, что они пройдут здесь, и что Нечто устроило за ними охоту. Они снимают тело друга с деревьев, но похоронить его некогда и нечем. Почтив его память, мужики двигают дальше.
Ещё некоторое время промотавшись по глухомани, они делают привал, и Люк идёт на разведку. Он находит просеку с горящими на всём её протяжении факелами, а вдали ему мерещатся деревенские дома. Люк спускается обратно к парням, и как раз вовремя: Нечто тут как тут, оно хватает Фила и утаскивает в чащу, чтобы надругаться и умертвить.
От Фила остаётся лишь бессмысленно светящий фонарь. Тогда Люк хватает Увальня, дабы помочь тому ускориться, и начинается эпичное преследование под классный саундтрек ритуальных барабанов.
Нечто огромного размера и очень быстрое, однако оно даёт им уйти, и парни, преодолев финишную прямую, вваливаются в открытую дверь большой избы, где падают без сил. Вместо приветствия хозяева избы пробивают им башмаками по головам, и наши герои отрубаются.
Парни приходят в себя в большой пустой комнате-темнице с привязанными к стене руками. Люк делает попытку освободиться, но тут входят местные – худые и измождённые, с рожами зэков и уголовников, приводят старуху, которая даёт Люку водицы, а заодно показывает ему свои стигматы (четыре точки на левой стороне груди). Дому воды не положено, и его уводят из темницы, чтобы как следует отмутузить наверху.
Люк бессильно бьётся головой, опасаясь за друга. Тем временем входит молодая шведская крестьянка и сообщает, что скоро будет сделано жертвоприношение, всё будет хорошо. Он спрашивает её, кто или что это лесное чудище, которому они служат и которое вешает людей и зверей на деревья. Девушка отвечает, что это один из первых богов-йотунов (великанов), очень древний, он – Охотник, и поклоняются ему за то, что Он даёт бессмертие и крепкое здоровье. Что-то вроде кельтского рогатого Кернунноса, тувинского Манахана или тунгусского Мусуна. (Кстати, морфологически слова йети и йотун довольно схожи.) Ещё она говорит, что Люк будет инициирован, потому что у него великая боль в сердце (вот вам и отгадка про стигматы). Затем барышня уходит, а Дома приводят обратно, крайне потрёпанного и морально униженного.
Парни забываются тяжёлым сном.
На следующее утро Люк через проковырянную пальцем в бревенчатой стене щель следит за приготовлениями к ритуалу во дворе. Местные вкапывают в землю столб и вовсю хоботятся. Наконец, ближе к вечеру за Увальнем приходят отморозки и забирают его на улицу. Перед этим Люк клянётся, что спасёт друга (но не спасает). Пока беднягу привязывают к столбу всей деревней, Люк пытается высвободиться.
Сверху, над головой, доносятся чьи-то разговоры и странные зловещие песнопения. Пока наш герой выворачивает запястья в попытках ослабить узлы, во дворе воцаряется тревожное ожидание (напоминает сцену из первого фильма с Кинг Конгом либо греческий миф про прикованную Андромеду и морское чудище).
Вот из леса выходит Нечто, приняв видимость жены Дома, мавританки Гэйл. Дом вне себя от радости и удивления при виде жёнушки. Та обхватывает его лицо ладонями… и снимает личину человека. Под ней оказывается что-то с горящими глазами, скрытое капюшоном. Две серые длинные руки обхватывают увальня, поднимают над землёй и несут к опушке, где йотун Рогач, посмеиваясь, насаживает жертву на сук. Вокруг висят прежние его жертвы, мужчины и женщины.
Тем временем Люк ценой вывиха запястья освобождается из пут и делает ноги. Выйдя из темницы, он осматривается и решает проверить, что же за шум сверху его донимал. Поднявшись по скрипучей лесенке и вооружившись факелом, он распахивает дверь и видит собрание мумий (или драугров – живых мертвецов). Целый зал этих истлевших умертвий восседает, как в церкви, на скамьях перед священником, таким же древним драугром.
Проходя мимо одной из мумий, Люк нарушает чем-то её покой, и та, разинув пасть, начинает скрипучим голосом возмущаться, напрягая иссохшие голосовые связки. Тогда в испуге Люк подпаливает ей волосы факелом. Остальных прихожан этой сумеречной церкви ждёт та же участь. Все они содрогаются, хрустят суставами и протестуют на шведском языке.
Начинается пожар. Люк скатывается по лестнице, а у подножия встречает старуху, явно не довольную его поступками. Недолго думая, он пробивает ей в табло и заходит в оружейную, где хватает карабин и заряжает его патронами.
Снаружи начинается переполох. На выходе в коридоре Люк сталкивается с лысым костлявым старым отморозком, похожим на матёрого героинщика. Тот пытается его остановить и получает залп дроби в живот. Люк смело идёт наружу (ну чисто Эш из «Зловещих мертвецов»). Там он встречается с Рогачом, почему-то решившим умертвить молодую прихожанку. Теперь-то зрителю представляется возможность как следует разглядеть Охотника.
Это четырёхногое копытное доисторического вида, с лишённой меха шкурой серого оттенка, примерно трёх метров в холке и пяти метров в длину. Оно слишком тощее для мамонта и слишком большое для лося. Похоже телосложением на жирафа, только не с такой длинной шеей. Да и голова странной формы. Эта часть тела йотуна представляет собой человеческое тулово с руками-рогами, обрубком шеи и ногами в виде ещё одной пары рук (на месте бивней, если бы это был мамонт), между которыми в нижней части тулова – тот самый капюшон с глазами. В целом, голова доисторического монстра напоминает чем-то паучью. Довольно гротескное существо в духе босховых страшилищ-гибридов. Художники-концептуальщики постарались на славу.
Если помните, в первой лесной хижине с рунами, всякой дичью стояло чучело, изображающее именно головную часть Рогача. Можно вообразить, что этот субъект под капюшоном с руками-ногами – водитель-симбиот транспортного средства в виде доисторического реликта ледникового периода, спаянный с ним воедино.
Тот самый йотун Модэр в зримой модельной форме.
Тварь с виду костистая, жилистая и очень сильная, к тому же Рогач владеет магией иллюзии и гипноза. Но Люку на всё это наплевать, он бросает йотуну вызов, пальнув в него из дробовика наудачу.
И тут начинается финальная дикая охота.
Наш городской житель открывает в себе новые силы и даёт дёру от Древнего. Тот гонится за ним по лесу на всех четырёх и, как ни удивительно для такого гиганта, догоняет человека не сразу. Когда догоняет, то пытается его инициировать в свой культ, сначала как следует прессанув массой. Но Люк не хочет никаких инициаций – ему бы из леса выбраться в родную Англию, поэтому он бьёт чудище по морде-симбиоту топором и второй раз бросается наутёк.
Рогач, взвыв, летит за храбрецом, как скорый поезд, но нашему герою сказочно везёт – он выбегает из леса на холмистые луга и оказывается в зоне недосягаемости для Древнего. Возможно, это объясняется тем, что йотун полуматериален и не способен нарушить границы своих владений. Тот в бессильной ярости сотрясает трубным рыком окрестные леса, а Люк орёт на него в ответ. Потом он разворачивается и неспешно ковыляет прочь. Этим и заканчивается «Ритуал».
Итог: шведский лес до сих пор населяют реликтовые животные, вернее, полубоги. Этот йотун по имени Модэр (я его назвал просто Рогач) собрал себе на протяжении столетий паству из заблудившихся в его хвойной роще путников, имевших эмоциональные травмы, дал им бессмертие в обмен на поклонение себе любимому, и в принципе, более его ничего не интересовало (не считая охоты на дичь и подвешивания её на сучья как трофеи в охотничьем зале). Являясь приблудным отпрыском Локи (бога огня, великана по происхождению и известного трикстера, почему-то принятого в Асгарде за своего), Рогач перенял и некоторые способности своего знаменитого родителя – мастерство иллюзий, насылание сновидений, насмешничество, тщеславность и гротескность. Глупые современные люди вторглись на запретную территорию, не зная ни табу, ни обычаев, и поплатились за это жизнями. Главный герой, однако, нашёл в себе силы и убежал, хотя и потерял всех друзей. Остальные пласты смыслов могут открыться при прочтении одноимённой книги Невилля. Также возможна интерпретация всего сюжета как преодоление героем своего страха, в таком случае шведский йотун вообще не имеет обособленного существования, это коллективный мыслеобраз Страха человека перед темнотой и глухоманью. Культисты же избрали поклонению своему Страху. На этом всё.
The White Road: The Collected Supernatural Stories of Ron Weighell [1997, 2017]
I. GODS AND STRANGERS: Summonings by Theurgy
Перевод: И. Бузлов [2018]
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
Путешественник, пересекающий “обширные, дикие, бесприютные низины” Хэмпшира по Уэстчестерскому тракту, непременно придёт в местечко несколькими милями западнее деревни Ярретон, где дорога поворачивает на запад и круто обрывается в одну из маленьких долин, проложенных древними реками. На изгибе тракта стоит пара разрушенных каменных колонн, остатки некогда величественного портала, достаточно широкого, чтобы пропустить самые громоздкие колесницы.
Дорога, проходящая меж колонн, ныне вся разбитая и покрытая сорняками, по-видимому, ведёт лишь к высокому, открытому всем ветрам полю. Колонны сами по себе не представляют какого-либо особенного интереса, и окружающее их пространство совершенно заброшено, поэтому появление в один ненастный ноябрьский полдень одинокого пешехода поблизости от руин должно было бы удивить нашего гипотетического путешественника. Он бы даже мог заключить, что худощавая девчушка с короткой стрижкой, одетая в стильно неопрятной манере, должно быть, выполняла какое-то задание за пределами его разумения, и это позволило бы нашему наблюдателю самодовольно ухмыльнуться при мысли о более тёплом и уютном положении.
На самом же деле, девушка, которая откликалась, если она вообще это делала, на имя Вэланс, была фриланс-журналистом, и цель посещения ею этой дыры была поистине странна. Неделю тому назад один ребёнок на благотворительной прогулке был напуган видом “большого животного вроде кошки” поблизости от старых постаментов, что дало почву для нескольких “межсезонных” репортажей в местных газетах. Вэланс, усугублявшая журналистские огрехи своим открытым умом к подобным материям, что было вызвано её молодостью, женственностью и радикальностью, не принимала никакого участия в репортажах, но они заинтересовали её в достаточной степени, чтобы она сочла инцидент достойным более глубокой экзаменации. Оставшись ни с чем в доме того малыша – его родители уже были вне себя от репортёров, и не преминули дать ей знать об этом – она решилась посетить само место событий.
Воротные столбы были сделаны из бледного камня и увенчаны грубовато сработанными яйцеобразными флеронами, а также увиты донельзя плющом. Правый столб был в некоторой степени накренён и уменьшен из-за проседания почвы, как если бы влажные усики вьюна затащили его с собой под землю. Существо в тот раз, насколько мог припомнить малец, возникло между этих колонн (день был туманным, а видение – мгновенным). Вэланс вспомнила другой репорт о мистической дикой кошке из национальной газеты, сопровождавшийся фотографией фермера, державшего остатки овцы: чуть более, чем сочленённый остов, свисавший с кровавой головы.
Ей припомнились слова фермера. “До костей,” так он сказал. Вэланс огляделась вокруг. “До костей.” Было намного проще зубоскалить, сидя в офисе газеты, расположенном в пабе (она подумала о Сидни Инграмсе, толстом и подвыпившем, разглагольствовавшем на свою любимую барную тематику, то есть о “психах”), но здесь, в намечавшихся вечерних сумерках, всё было совершенно иначе. Она вздрогнула, проклиная своё живое воображение, протёрла нос шерстяной рукавицей и прошествовала между столбов. Изрытая дорога уходила вверх к холму и извивалась вокруг разрушенного фундамента некогда значительного сооружения. Холмистые взгорья терялись вдали в туманном мраке. Место было зловеще притихшим. Несколько линий каменных блоков и площадок с побитыми дождём плитами как бы намекали на внушительный архитектурный план бывшего здания. В одном месте земля была выкопана, и там зияло тёмное, пещеристое пространство. Было ли это некогда погребом? В любом случае, у девушки не было с собой фонарика, а тем временем вместе с сумерками занимался ещё и слабый дождь со снегом. Чувствуя себя промозгло и совершенно одиноко, Вэланс решила, что с неё достаточно. Всё, что ей хотелось сейчас – это теплоты и хорошей, крепкой выпивки. Она, однако, упустила эту возможность вместе с прошедшим автобусом.
Вернувшись в Уэстчестер, она побрела, запачканная и дрожащая от сырости, в знакомый трактир и охнула про себя, столкнувшись лицом к лицу с Сидни Инграмсом, стареющим местным репортером, съезжающим вниз по карьерной лестнице, который считал своим долгом давать уроки цинизма более молодым журналистам, взбирающимся вверх. Он произвёл беглый осмотр Вэланс, своей любимой мишени, после чего выдал ей своё экспертное заключение, о котором его никто не спрашивал.
— Ты выглядишь, как замёрзшее дерьмо.
— Благодарствую, Сидни. Я была на выезде в другом конце Ярретона…
— Это дело про дикую кошку? Разве не говорил я тебе? Я уже покончил с ним.
Вэланс спряталась за наработанным взглядом пустого безразличия, однако сердце у неё упало.
— Да, покончено. Ты знаешь Эдди Хоувса, живущего в окрестностях – ну, этот, поп-звезда который?
— Прости… я по-прежнему застряла в подростковой фазе… Барток, Айвс, Кейт Джаррет.
— Кто? Ладно, неважно, короче — у него есть свой зоопарк! Ты ещё не врубилась, крошка? Смотри сюда: большая кошка дерёт когти, Хоувс не хочет плохой репутации, так что он никому не докладывает о пропаже; кошка зарезает пару овец и коцает несколько детишек – вуаля! – вот тебе и таинственный зверь Ярретона!
Много оптимистов умерло от жажды в ожидании, когда Инграмс купит им выпивку. Вэланс заказала себе шот и присела обратно.
— И тебе не кажется, что в этом деле может быть что-то ещё?
— Да что с тобой? Фиг вас пойми – женщины! – он уловил реакцию и хрюкнул. – Теперь я уже готов услышать, что ты назовёшь меня шовинистской свиньёй!
— Я вовсе не собираюсь говорить что-либо подобное. Свинья может нас подслушивать.
— Очень смешно. Я вспоминаю времена, когда молодые уважали старших.
Вэланс опустошила свой стакан и презрительно фыркнула.
— Ты должен заслужить это, Сидни. Должен.
Несмотря на мнение Инграмса, Вэланс чуяла каждой фиброй, что в этой истории было нечто большее, чем поп-звёзды и ручные львы. Но работа по добыче хлеба с маслом отняла у неё большую часть следующего дня. Она закончила пресс-релиз о стареющем барде, выступавшем в городе. (Двадцать семь лет утекло с момента его последнего хита, но предположение, что он решил устроить камбэк, встретило возмущённый отказ. Разве его последний сингл не взорвал чарты? Под давлением он признался, что сингл дополз лишь до 176 места.) При первой же возможности она отправилась в библиотеку. Архивы находились на цокольном уровне, куда можно было добраться по железной кованой лестнице, которая вполне бы сгодилась для реквизита в фильме «Наваждение»; сторожил же эти сокровища среднего возраста джентльмен, чьи голос и выражение лица наводили на мысль о борьбе с запором длиною в жизнь. Последнее, чего бы он желал для своих аккуратных архивов, это появление кого-то из прессы. После горькой обороны тыла он сопроводил Вэланс вниз по лестнице и завис у её плеча, источая тонкую атмосферу истерии, пока она просматривала подшивки «Хэмпшир Газетт» и ныне закрытой «Ярретон Аргус».
Прошло чуть менее часа, и теория Инграмса была подорвана. Несколько лет назад мальчик-хорист шёл домой из церкви Ярретона и был жестоко искусан, предположительно бродячей псиной, поблизости от руин Родхоуп Мэнор. Возвращаясь назад в ранние семидесятники, сомнительная «нью-эйдж» тусовка разбила лагерь в тех местах, ища «санграаль», который они «вычислили с помощью психических средств». Прилагалась фотография их лидера, глядящего со страницы этим диковатым взглядом расширенных зрачков, неуютно роднящим миссионера и убийцу, визионера и безумца. Были отчёты о ритуалах в подвалах этих руин (так значит, были подвалы!), что привело к запрету дальнейшего нахождения группы среди развалин под туманным предлогом нарушения границ частной собственности. Ещё дальше вспять, и гарнитура печати изменилась, язык становился всё более причудливым и иносказательным, но репорты продолжались. Таинственный зверь был замечен в 1920-ых; ещё более ранний отчёт – в девятнадцатом веке – сделан викарием Ярретона, клявшимся, что большое животное вошло прямиком в церковь и разодрало алтарный покров! (Вэланс гадала, как мог быть сформулирован страховой иск.)
Что это было?
Дикая кошка, или нечто более странное?
Единственным фактом, объединяющим все эти случаи сквозь многие годы, было то, что зверь, кажется, не особо любил христиан.
Прежде чем покинуть здание, Вэланс взяла с полки том местной истории, в котором она прочла, что библиотека Родхоуп Мэнор была передана в ярретонскую церковь последним владельцем дома. Вэланс решила проверить церковь в следующий свободный день.
Сейчас она уже могла заняться производством продающей статьи, увязав вместе зверя и руины Родхоуп Мэнор, но между тем надо было делать и дневную насущную рутину, навроде интервью с женщиной, не пропустившей ни единой партии в бинго за 14 с лишним лет. (Было доказано, что это неправда. Она пропустила одну дневную передачу в 1979-ом, чтобы присутствовать на похоронах мужа.) Скука была несколько разбавлена случайной встречей с Инграмсом, вовращавшимся после попытки проникнуть в жилище поп-звезды; его просторные брюки были разодраны в клочья.
— Эта скотина спустила на меня своих псов! Он должен быть виновен. Кто ещё, если не он?
Вопрос, к счастью, был риторического характера. Война на износ против, вероятно, полностью безвинного Хоувса была не за горами.
Прошёл ещё один день, прежде чем у Вэланс появилась возможность посетить церковь Ярретона. Викария нигде не было видно, однако старик, подметавший церковь, взял на себя роль гида по интерьеру здания.
— Алтарная арка тута саксонская – вот почему здесь стул каменный-то. Здеся вот настенная плита восемнадцатаго веку, установлена, значт-с, Вильямом Мейером, тож жившим в Манор.
Вэланс поднялась и полностью сосредоточила внимание на старой плите: это была довольно жутковатая вещица.
«Владыка Всего “Бен Пандира”*
(Lord of All “Ben Pandira”)
Младой плод от Вечной Лозы
(youthful fruit of the Eternal Vine)
Христовой, чью кровь в торжественном ритуале
(Christos whose blood in solemn rite)
Недостойные, пьём мы как Священное Вино.
(Unworthily we drink as Holy Wine.)
Вернись чрез древний путь Портала,
(Return by the Portal’s ancient way, )
дарованный святой нам милостью сосуда,
(grant by thy vessel’s holy grace)
Разоблачённое Величие Твоей избранной формы,
(Unveiled Glory of Thy chosen form)
Да выйдет оно против личины Врага Великого.»
(sent forth against the Great Adversary’s face.)
— Мистер Биггз вставил тута слова по своему собсснаму разумению.
— Это викарий, верно?
— Ха! Был им когда-то. Препдобный Фарлоу ныне коротает здесь свой срок земной. Что же до м-ра Биггза, был он, значт, настоящим джентельменом. Знал дело своё. Не знаю, был ли ещё священник столь же приятный в общении.
Вэланс нацепила свой безразличный взгляд.
— В отличие от преподобного Фарлоу, э?
— Хм… Слишкам много всякого «сделай то, сделай эта», и ещё «Адское пламя» по воскресным дням, не очень чтобы на мой вкус. Фундаменталист-с. М-р Биггз был совершенно другим случаем-то.
Разумеется, он обладал влиянием – повидал немного жизни. Никогда никаких проблем, когда он был тута. Вы смотрите на эту плиту – сотни лет была она здеся, и ни одной царапинки. Пару недель тому Фарлоу сделал исключение для некоторых слов и стал сбивать их со стены. Слишком высоколобая Церковь, я полагаю, с пренебрежением к питью вина. Я остановил его, однако он отколол край.
Я говорю ему, людям не по нраву будет, что её больше нет. Чепуха, ответил мне он, — лишь враги Господни будут задеты. И глядит на меня, значт-с, пока говорит это! Ну, в конце концов, он оставил всё как есть. И будь я проклят, есси на следующий же день на входной двери – царапины. Полагаю, что сделал он это в приступе эмоций – кинул чегой-то об дверь.»
— О боже, это звучит не очень-то хорошо. Я надеялась, что он даст мне взглянуть на книги, завещанные приходу семьёй Мейера. Я полагаю, они хранятся в его доме?
— Были там, когда м-р Биггз был жив. Потом пожаловала новая метла и вымела всё вон. Всё вымела!
— Что? Хотите сказать, что он выбросил их?!
— Именна. Глядите – видите вон тот купол внизу у ворот? Что-то наподобие мавзолея, увитого плющом? На самом деле это викторианская приблуда – просто амбар для лопат и досок. Все они ушли туда. Я сказал, что дам им не больше полугода с учётом сырости и крыс. Мог бы с тем же успехом говорить сам с собой.
— Не уверена, что он даст мне взглянуть на них как бы то ни было.
Пожилой мужчина хмыкнул.
— У меня есть ключ.
— А вы не волнуетесь, что он может сказать об этом, если узнает?
Сработало: выражение лица старого служителя стало дерзким. Пройдя к серванту, стоящему тут же внутри крыльца, он извлёк из него тяжёлый ключ и передал его журналистке.
— Ток ручайтесь, шо вернёте его в сохранности.
Вэланс удовлетворённо присвистнула, идя в сторону викторианской постройки у ворот, думая, что это могло бы стать идеальным наружным туалетом для павильона Брайтон. Войдя внутрь, она тут же ощутила ноздрями, что функциональная пригодность сооружения не ограничена только лишь внешним видом. Запах сырости и разложения был ошеломляющим. Дождь со снегом проникал в разбитое окно и пропитал всю стену под ним; потолок сочился мутной водой на покрытые грязью лопаты и деревянные панели. Напротив дальней стены высились шаткие стопки книг. Некогда отличные томики были отданы нездоровой атмосфере, их переплёты заплесневели и деформировались. Порфирий, Прокл, книги стихов с заглавиями вроде «Почитатели Диониса» и «Элевсинский Ритуал». Тут была даже драная брошюра с именем самого Мейера, каталог награбленного из Великого Похода. Очевидно, деньги не входили в это число. Камни из разрушенного храма во Фракии были отвезены домой и использованы для строительства поместья. К одному трофею, «Чаше Ликурга», прилагались длинные комментарии, это был образец первоклассно александрийского стекла, на котором изображались «Дионис в ярости его, посылающий вперёд пантеру; на реверсе – царь Ликург, ослеплённый и обвитый лозами, ожидает своей смерти.» В конце описания шла приписка Мейера касаемо мифа. Ликург был, по всей видимости, фракийским царём, досаждавшим последователям бога, который в итоге кончил безумием и был разорван пантерами на горе Родоп. (Отсюда и происходит название Родхоуп Мэнор?) «Редкая вещица,» — добавляет Мейер, — «ибо Дионисий показан в гневе своём, и исходя из этих чрезвычайных обстоятельств, я должен заключить, что сосуд был сделан с магическими целями, в ответ на гонения последователей этого божества христианами.»
В этом месте каталога был всунут отдельный лист бумаги, покрытый изящной рукописью. Пока Вэланс разглядывал её, тыльную сторону её шеи стало покалывать.
«…зная, что вы будете удовлетворены такими случаями. За время сентября произошло много переполоха и террора в деревне, из-за гуляющей былички, будто бы некий зверь охотится на возвышенностях, устраивая резню среди стад. Ректор, как то слышал я неделю назад, будучи вне дома на одной прогулке, оказался в тумане, сквозь который с трудом пробивалось низкое солнце. Его скакун мало-помалу сбился с пути, приведя его, наконец, к паре дорожных столбов, которые ректор не мог признать, и на верхушке каждого была вырезана скульптура необычайного зверя. Затем, когда он проходил через эту аллею туманов, то узрел то самое существо, резко обрисовывающееся на фоне ленивого утреннего света, про которое было столько много необдуманных толков. Ему повезло, что он был верхом. Об истинном местонахождении встреченного им зверя он не рискнул строить догадок, хотя бьюсь об заклад, что вы, будучи посвящены в…»
На этом — всё. Одинарная страница могла быть специально задумана ради насмешки. Вэланс испытала сильное искушение выкрасть письмо, но затем придумала лучшее решение — сделала быстрый список с содержимого записки. Утешив себя тем, что более почерпнуть из коллекции Мейера было нечего, она вернула ключ и отправилась по последнему дневному заданию. Ещё один пристальный осмотр старых воротных столбов! Последовала утомительная часовая дорога, закончившаяся горьким разочарованием. Не могло быть никакой путаницы с родхоупскими воротными столбами. Даже сотни английских зим не могли столь досконально стереть все детали геральдики. Флероны были тем же, что и всегда – грубо закруглённые горбыли бледного камня. Так что колонны, упомянутые в том письме, никак не могли быть теми же, что и родхоупские. Приближение было в лучшем случае поверхностным.
Примерно в это самое время она увидела расплывчатую пелену тумана, что клубился внизу старого тракта, спускаясь с верхних полей. Он обладал слабым свечением, как если бы позади него садилось солнце. Разве она смотрела на запад? Её чувство ориентации в пространстве было безнадёжным. Пройдя между воротными столбами, она стала взбираться по дороге по направлению к свету. Туман уплотнялся, неясный свет усиливался. Осилив последний подъём, она остановилась, не веря очевидности собственных глаз.
Ей открылись высокие, крутые скаты крыш на фоне неба, скопление высоких дымоходов и орнаментальных урн. Множество окон, и из каждого окна в собирающийся сумрак вырывался яростный свет. Эта призрачная архитектурная масса и была источником медлительных приливных волн тумана. Пока она смотрела туда, до неё донёсся звук: ритмическое буханье и лязг ударяющегося металла. Звук, по-видимому, разбил заклинание, что держало её. Она понеслась обратно вниз по дороге, через призрачную кавалькаду свивающихся испарений, что словно бы расступались перед ней и смыкались позади. Две колонны светящейся белизны возникли перед ней. Как только она прошла между ними, то ей открылось целостное значение того загадочного фрагмента письма. Ибо на вершине каждого столба свернулся вырезанный из камня зверь. Где-то внутри её головы раздался голос, сказавший как бы в заключение: «Портал открыт.»
Теперь Вэланс бежала через море тумана, который позволял видеть не более, чем на несколько ярдов вокруг. Она не была атлеткой; вскоре каждый вдох стал резать её гортань, а в боку закололо, как от удара ножом. Каким-то образом у неё открылось второе дыхание, за ним – невозможное третье. Казалось, будто она перебирает ногами по беговой дорожке из туманов, и вместе с изнеможением пришла неожиданная ясность мысли; она знала, что не просто делает ноги со страху, но движется к решению тайны. Она замедлилась до бега трусцой, толкая себя вперёд, невзирая на боль. Прежде, чем она осознала это, мощный рёв, сопровождаемый вспышкой света, оглушил её: автомобиль, ехавший в Ярретон, вёз своих пассажиров в безопасности сквозь усиливающийся туман к теплу и комфорту жилища. Слова, о которых она едва ли думала, слова на пыльной плите, проносились сквозь её разум вместе с ритмом её шагов.
Она была уже на последнем издыхании, когда низкая каменная кладка преградила ей путь. За ней виднелась сцена, будто списанная со всех третьесортных хорроров, которые она когда-либо смотрела: туман клубился среди надгробий. Перелезши через стену, она заковыляла в сторону крыльца церкви, обдумывая с унылой иронией слово «санктуарий».
Внутри горели свечи; они что, по-прежнему используют их? Это был мягкий, чудный свет. Глотнув пыльного, жирного воздуха, она тяжело опустилась на каменную скамью и принялась шептать про себя, как если бы в молитве. Но Вэланс не молилась.
«Возвратись через древний путь портала»… «священной милостью сосуда». Заставив себя встать, она подошла к плите, установленной самим Уильямом Мейером столетия тому назад. Но он не прочла текст целиком. Вместо этого её глаза быстро пробежали сверху вниз, выхватывая каждую первую букву с каждой строки.
«Л-И-К-У-Р-Г». Чаша Ликурга, изготовленная поклонниками Диониса с магическими целями, изображающая божество в его гневе. Взяв черпак с ближайшей скамьи, она просунула его кончик под тусклый металлический край плиты и навалилась на него всем своим весом. Плита уступила ей с треском, разнёсшимся по проходам нефа, но не раньше, чем сдвинулась достаточно далеко, чтобы окоченелые руки девушки были вознаграждены. За ней в стене обнаружилось тёмное пространство. Проникнув внутрь, её пальцы нащупали холодную, округлую поверхность. Затем она извлекла на свет самый прекрасный артефакт, когда-либо виденный ею. Это была скорее чаша, нежели кубок, с маленькой ножкой и оправой из серебра, и свет от свечи отражался от неё кровавым отблеском. Стекло было покрыто рельефными изображениями, чуть ли не ориентальными в своей роскоши. Увенчанный лозой юный атлет воздел руку в указующем жесте, у его ног в движении замер зверь, похожий на большую кошку. Другая фигура, опутанная лозами, была окружена сатирами. Пальцы девушки непроизвольно ощупывали сладострастные изгибы и впадины поверхности чаши.
Медленно на Вэланс снизошло понимание, что на периферии зрения извиваются тонкие клочья пара. Она развернулась, как будто бы в сновидении. Проходы между рядами утопали в вихрящемся приливе тумана, что бил ключом через открытую дверь, окутывая скамьи, накатывая на базы колонн. Прямо над клубящейся поверхностью тумана двигалась вытянутая, отливающая чернотой спина, по которой перекатывались лоснящиеся мышцы. Парные овалы жёлтого света маякнули на уровне с её талией и глубокий, очень глубокий рык запульсировал в её ушах.
Вэланс стояла, глядя с какой-то легкомысленной отрешённостью, как зверь приближается к ней. Его продвижение было медленным и тяжелым, но неумолимым. Она взирала в надвигающуюся на неё морду, ожидая ужаса, но вместо него она чувствовала благоговение. Существо было прекрасно и сияющее, подобно чёрному солнцу, и она могла ощущать его волнообразную мощь точно так же, как могла ощущать изгибы стекла под своими пальцами. Глаза зверя излучали силу, что била прямо в сердце, и реакцией девушки на это было скорее волнение, нежели ужас.
Она почувствовала дикий, неконтролируемый трепет абсолютной непринуждённости, удовольствие от прыжков и терзания добычи; соблазнительное наслаждение полнейшей свободы. Эти жёлтые, бездонные глаза становились всё ближе, не только оттого, что зверь приближался к ней, но потому, что она сама шагнула вперёд навстречу ему, и в эту секунду её единственным желанием было прыгнуть в золотистую бездну, затеряться в ней. Её руки безвольно упали по бокам, чаша выпала и разбилась, будто бомба потрясающей розовой шрапнели, усыпав её ноги жалящими осколками. Последующая тишина нарушилась толчком, подобным сотрясению неосязаемого колокола.
Она вновь задышала; туман медленно рассеивался, открывая пустые ряды покрытых капельками скамей и потеющий камень напольных плит. Затем началась дрожь. Долгое время она стояла там, замёрзшая и одинокая, пытаясь понять, отчего её сердце болит так, будто она только что упустила некую уникальную возможность.
На протяжении последующих дней, пока она пыталась принимать всерьёз уютные пустяки для написания местных новостей, Сидни Инграмс никак не мог угомониться в своей почти охотничьей слежке за поп-кумиром и его частными безобразиями. Она практически завидовала его невежеству – но он преследовал мёртвую историю.
===========================
Примечания переводчика
*Бен Пандира — имеется в виду Иешуа из Назарета (Иешуа бен Пандира), т.е. всем известный Иисус Христос.
Иешуа (ישו в еврейском алфавите) — это имя одного или нескольких людей, упомянутых в раввинистической литературе, которые считаются историческими ссылками на Иисуса в Талмуде. Имя Иешуа также используется в других источниках до и после завершения Вавилонского Талмуда.
Идентификация Иисуса с любым количеством лиц по имени Иешуа сопряжена со множеством проблем, так как большинство его тёзок жили либо раньше, либо позже Иисуса; отчим Иешуа бен Пандера упомянут в разговоре с раввином Акивой перед его экзекуцией в 134 г. н. э.; Иешуа-колдун был казнён правительством, которое утратило законную власть в 63 г. до н. э., ещё один Иешуа-учёный был среди фарисеев, которые вернулись в Израиль из Египта в 74 г. до н. э. Тем не менее, в средние века ашкеназские еврейские власти были вынуждены интерпретировать эти отрывки в отношении христианских верований о Иисусе из Назарета.
ПРИМЕЧАНИЕ С ВИКИПЕДИИ
Кубок/Чаша Ликурга — единственная сохранившаяся со времён античности диатрета с фигурным узором. Представляет собой стеклянный сосуд 165 мм в высоту и 132 мм в диаметре, предположительно александрийской работы IV века н. э. Экспонируется в Британском музее.
Уникальность кубка состоит в способности менять цвет с зелёного на красный в зависимости от угла падения света. Этот эффект объясняется наличием в стекле мельчайших частиц коллоидного золота и серебра (приблизительно 70 нанометров) в соотношении трёх к семи. Обод из золочёной бронзы и ножка сосуда представляют собой позднейшие привнесения эпохи раннего ампира.
На стенках кубка изображена гибель фракийского царя Ликурга, которого за оскорбление бога вина Диониса опутали и задушили виноградные лозы. Существует гипотеза, что кубок был изготовлен в честь победы Константина над Лицинием и передавался из рук в руки вакхантами при дионисийских возлияниях. Во всяком случае, его необычная расцветка могла символизировать этапы созревания винограда.
Судьба сосуда прослеживается с 1845 года, когда его приобрели банкиры Ротшильды. Широкая публика впервые увидела кубок на выставке в музее Виктории и Альберта в 1862 году. В 1958 году барон Ротшильд продал кубок за 20 тысяч фунтов Британскому музею.
Краткое резюме: Отдельные главы любопытной статьи американского new weird фантаста Джорджа Эрика Шеллера [дислокация: Лебанон, Нью-Хэмпшир, северо-восток США, неподалёку от Провиденса].
В его дебютной коллекции фантазмов Meet Me in the Middle of the Air представлены новеллы, базирующиеся на причудливых предпосылках. В одной истории молодой человек вырастил крошечную, живую версию автора Эдгара Аллана По. В другом рассказе некий паразит заползает в уста спящих людей, которые храпят. В третьей фабуле человек разговаривает с трупом своей мертвой жены о своей вере в способность тела восстановить и реанимировать себя после смерти. В четвёртой притче трое мужчин катят некий камень через лес с обитающим в нём младенцем вновь и вновь. Ну и так далее.
В статье автор на примере личной симпатии и кругозора пытается проследить через работы определённых авторов, начиная с протохимерного Мэйчена и кончая постхимерным Вандермеером, столетнее развитие, перерождение и спиральную трансгрессию жанра через топос странного ландшафта/weird landscape. В целом, статья годная, калорийная, почему и была взята в оборот с разрешения самого автора. Так что в путь, в дебри химерного пейзажа!
“Что бы вы ощутили, если бы ваша кошка или собака вдруг заговорили бы с вами на человечьем языке? Вы были бы охвачены неподдельным ужасом. Ручаюсь об этом. И если бы розы в вашем саду вдруг запели бы неземными голосами, вы бы просто съехали с катушек. И если бы камни на дороге вдруг стали бы пухнуть и расти на ваших глазах, если бы галька, виденная вами прошлой ночью, распустила бы каменные цветки поутру? Есть что-то глубоко “неестественное” в Грехе, в истинном Зле.”
Из “Белых Людей” А. Мэйчена
******************************
Мэйчен и Вторжение Вейрда
Ба! Химерность в качестве литературы, химерность в качестве жанра и химерность в качестве… самой себя. Были некогда времена, когда подобные различия вовсе не были столь уж значимы, а литература была в известной мере пластична, чтобы охватывать протожанровые экспансии, с помощью которых фэнтези и вейрд нельзя было откровенно отличить от того же мейнстрима. Это было тогда, есть это и сейчас. Тогда мы относим к работам Мэйчена, сейчас – к работам ВандерМеера, и недавний обзор в журнале “Нью-Йоркер” его романа Borne намекает на значительное акцептирование категории weird в литературу, акцептирование, которое возвращает нас к ситуации, имевший место более столетия тому назад. Меж тем мы имеем упрощение литературы, при котором жанровые характеристики постепенно становятся определяющими рынок маркетинговыми пунктами, но где концепт химерной литературы повторяет и переизобретает сам себя, спустя целое столетие возвращаясь к исходной точке, где получает новую жизнь и важное значение в мире, в котором мы с вами живём.
Цитата из Мэйчена, которой я инициировал данное эссе, на мой взгляд, одна из самых памятных и, одновременно, самых определяющих жанр, какие я когда-либо встречал. Впервые я открыл для себя Мэйчена через сборник 1948-го года, Истории Ужаса и Сверхъестественного, который подарил мне отец, когда я учился в старших классах. “Эти истории довольно-таки причудливые”, – сказал он тогда. – “Полагаю, тебе они придутся по вкусу.” Я до сих пор не знаю, где он раскопал этот старинный том в твёрдом переплёте, но он был совершенно прав касаемо моей реакции. Чувства, которые зародили во мне эта цитата и обрамляющая её история, оказались неотъемлемой частью того упоения, завладевшего мной при чтении этой химерной прозы. Я по-прежнему владею как сокровищем этим сборником Мэйчена, вместе с другими изданиями его авторства, которые я заполучил спустя годы.
Цитата происходит из удивительной короткой новеллы Мэйчена “Белые люди”, которая начинается с философской, но от того не менее захватывающей дискуссии о природе Греха и Зла. Именно в ней Мэйчен совершил поразительный обход вкруг трясины моральности с её туманными и плохо состыкующимися определениями. Мэйчен перенёс концепцию Зла с человеческой природы прямиком на природу окружающую. Религии зачастую фокусируются на криминальных поступках, таких как воровство, убийство и прелюбодеяние, однако это не есть истинное зло в силу того, что эти самые деяния, пускай и негативные, проистекают из чисто человеческих погрешностей. На самом же деле, “Есть нечто глубоко “противоестественное” в Греховности, во Зле.” Это утверждение, вместе с приведёнными далее примерами, заключает в себе многое из того, что я нахожу крайне привлекательным в химерной литературе. Здесь я исследую концепцию ландшафта относительно его связи с Вейрдностью и, согласно описанию Мэйчена, со Злом.
Я ценю мэйченовскую философию химерности и её отношение ко злу, так как эти категории не подчиняются ни религии, ни моральности. Согласно Мэйчену, Зло может быть расценено как интоксикация, как инфекция, раскрывающаяся через изменения в пейзаже, через признание того, что окружающая нас среда, сообразно нашему опыту, “противоестественна”: перед нами химерный пейзаж. В концепцию пейзажа, с моей т.з., входит животное, растительное и минеральное царства, то есть всё то, что мы ощущаем, как нашу общепринятую реальность, рутинные встречи, основанные на ежедневном утренном вставании по будильнику и дневных заботах.
Даже с учётом непривязанности к религии, согласно мейченовской же концепции, в его двух наиболее известных новеллах – Великий бог Пан и Белые люди – вторжение зла возникает из-за несовместимости ранних языческих религий и современного автору христианства. Это не следует интерпретировать в том смысле, что подобные прежние религии изначально злы, но скорее надо понимать так, что они не совместимы с современным миром. Эта несовместимость имеет тот же эффект, что и отравление, с потенциально летальным результатом. Зло восстаёт во всей красе прямиком из этой несхожести и частично раскрывается через эффекты внешней среды.
Великий бог Пан, впервые отпечатанная в 1890-ом, вероятно, наиболее влиятельная из историй Мэйчена. Ключевой аспект в ней – чувство ужаса, или же благоговения, выраженного в той мысли, что взгляд в лицо бога равноценен безумию. В первой главе этой новеллы противопоставляются друг другу два пейзажа: “Ты видишь меня стоящим здесь рядом с собой и слышишь мой голос; но я говорю тебе, что все эти вещи – да, от звезды, что только что зажглась в небе, до твёрдой почвы под нашими ногами – я говорю, что всё это не более чем грёзы и тени; тени, что скрывают реальный мир от наших глаз.” Есть два мира, первый из них мы воспринимаем органами чувств и полагаем за реальный, но есть ещё другой, практически платонический по своей природе.
Но для того, чтобы ощутить этот другой мир, этот химерный мир, нужно заплатить дорогую цену, как узнаёт на собственном опыте добровольная подопытная Мэри. Она становится “безнадёжной идиоткой. Тут ей нечем помочь; в конце концов, она же видела Великого бога Пана.” Дальнейший сюжет комбинирует элементы детективного жанра и литературного декаданса, в котором гибрид, рождённый этой нечестивой ночью, приносит гибель всем, кого встречает на своём пути. Элементы инфицированного ландшафта включают дом, имеющий “исключительно неприглядную физиогномию, какую когда-либо доводилось ему встречать”, вино, “примерно тысячелетней выдержки”, и человеческое тело, которое трансформируется и начинает “бродить и растворяться” прямо на глазах.
В Белых людях, завершённой в 1899-ом и опубликованной только лишь в 1904-ом, нет чётко выраженного антагониста, что отличает новеллу от большинства образчиков жанра. Тут даже не одно божество, но скорее само роскошное язычество как целостность и связанные с ним церемонии призыва сил тьмы, заканчивающиеся катастрофой для девушки-протагонистки. Её находят мёртвой близ статуи древнего идола, но не ранее, чем она узнаёт и встречается с различными аспектами химерности, хотя, в своей невинности, и не может распознать их как таковые.
Среди её самых ранних воспоминаний – белые лица, белые люди, что отличаются от нормальных в этом памятном аспекте. Но истинное пришествие химерного случается после того, как она открывает странную местность, идя вдоль ручья, продираясь сквозь кусты, низко нависающие сучья и колючие заросли, карабкаясь вдоль тёмного туннеля, чтобы в итоге оказаться на холме, похожем на “другой мир, которого никто не видал и не слыхал прежде.” В её странствии девушке попадаются валуны, имеющие вид “ужасных зверей, высовывающих языки, а другие были такими, что и слов нет, чтобы их описать.” Камни скачут вокруг и танцуют, и она понимает их пляски и вступает в них, а её изначальный ужас оборачивается очарованием и наслаждением.
Напоминанием к её смерти служат простые, но глубокие слова, “Она отравила себя – во времени.” Древние языческие божества вырвались из своего времени, будучи приглашены в наше, они и оказались тем несовместимым злом, инфицировавшим шестнадцатилетнюю и пост-пубертатную девушку, которое в итоге и погубило её. Любопытно, что чувство искажённого времени – приём, много раз повторяющийся в последующих химерных пейзажах.
Белые люди охватывает целый ряд идей, затрагивающих химерный ландшафт:
1. Чувство оппозиции по отношению к “нормальному” окружению, так что часто мы имеем чистую инверсию, возникающую при переходе от одного к другому;
2. Чувство неестественности, когда сюрреальное становится реальным;
3. Временное размыкание, возникающее в силу того, что поток времени более не ограничен;
4. Связь с концепциями зла, иногда, хотя и не всегда, с религиозными коннотациями, выраженная в идее, что ландшафт может инфицировать или отравить наш мир;
5. И то, что инфицированность нашего мира может иметь вредоносный эффект на людей, что является, пожалуй, наиболее пугающим и нездоровым аспектом.
Далее я исследую этот концепт химерного пейзажа в свете данных идей и того, как они транслируются сквозь время в другие образцы жанра. Путём этой экспедиции в дебри вейрда я должен буду подбирать и отбирать необходимые образцы, тем самым освещая центровые труды, являющиеся также частью моего персонального пантеона (намеренный каламбур автора — прим. пер.), большей частью старинные вещички, открытые мною в годы юности, когда я уже созрел для исследования странных континентов, скрытых в этих историях. Подобное развлечение отнюдь не из числа изматывающих занятий, и я далёк от того, чтобы утверждать, что вся химерная проза должна включать в себя подобные концепты. Равным образом я не подразумеваю, что любая специфическая работа в данном жанре непременно вдохновлена этими классическими экземплярами, хотя многие из поздних авторов прямо воздают почести предшественникам – просто дело в том, что эти формы странного пейзажа возникают раз за разом с такой частотностью, что их можно расценивать как эмблематические структуры. Каждый автор привнёс свою собственную уникальную перспективу в ландшафтную химерность, и я эмфазирую эти отличительные аспекты их работ. Я закончу эссе перспективой того, как использование химерного ландшафта прошло сквозь года и было заново открыто, начиная с тех ранних образцов до сегодняшнего дня. Аминь.
**************************************
Маргарет Сент-Клер и Химерное “Дитя Пустоты”
Маргарет Сент-Клер не так давно получила заслуженно высокую критическую оценку своих сочинений. Она начала публиковаться в 1940-ых, имея в загашнике порядка сотни коротких историй, но лишь в 1985-ом, когда ей уже было за семьдесят, вышло собрание её лучших рассказов. А ныне, ещё спустя тридцатилетку, её работы вошли в крупные антологии странной прозы и научфанта. Всё так, как оно и должно было быть. Даже просто на техническом уровне Мэри Сент-Клер – одна из лучших авторов, издававшихся в пульповых журналах. Более того, что вдовесок весьма необычно для н/ф лит-ры на тот период, её истории задействуют кажущиеся будничными осведомлённость и желание исследовать темы сексуальности, а её способность делать это в журналах пульп-фикшн, без сомнения, сопровождалась тем юмором, с которым она часто обрабатывала свои истории.
“Дитя Пустоты” (1949) разделяет некоторые сюжетные элементы и структуру с лавкрафтовским Цветом Извне, хотя я и не обнаружил никакой документации касаемо влияния ГФЛ. Подобно более ранней истории, у нас есть инопланетное вторжение, имеющее место на ферме. Чужие не имеют какой-либо ощутимой формы, они “вроде электричества или радио”, и ещё они питаются энергией, включая энергию живых существ. Они нуждаются в ней потому, что заперты на нашей планете в своём “яйце”, и им требуется энергия для эскапирования обратно домой в параллельное измерение. Ключевое отличие от истории ГФЛ в том, что здесь всё рассказывается от лица членов семьи, в частности, от одного из двух сыновей.
Семья отправляется на проживание в Скрытую Долину и, тремя параграфами ниже, мы узнаём, что нечто здесь неладно. По словам сына-нарратора: “Это было такое место, про которое вы читаете заметки в воскресном приложении – место, где вода в реке течёт вверх на холм, а добрую половину времени законы гравитации дают сбой, место, где иной раз резиновый шарик будет весить три или четыре пуда… И вам никогда нельзя полагаться на вещи, которые принято считать нормальными и правильными.” Таким образом, у нас появляется идея выпячивания на первый план не-натуральности окружающей среды, что служит как бы сигналом, что семья входит на химерную территорию, и одновременно обнаруживается тайна, скрывающая нечто, что нарушает естественный порядок. Стоит пришельцам явить себя, как становится очевирдно, что их присутствие вредно для семьи. Как объясняет младший брат рассказчика, “Они не способны перестать пакостить нам. Это что-то, что они выделяют в воздух, просто будучи живыми. Они способны это приостановить, только если очень поднатужатся. Но это то, что они есть. Навроде ядовитого дуба или гремучей змеи.” Существа в яйце не представляют собой сознательное зло, они только лишь производят “вибрацию, враждебную для человеческой жизни”.
Выбор Сент-Клер формы повествования с перспективы человека, непосредственно затронутого и проживающего инопланетное “вторжение”, позволяет ей сделать значительную эмфазу на характеристике чужих и также на том, как те ментально контролируют семью. Это заметно контрастирует с лавкрафтовским Цветом, где также предполагается, что пришелец мог ментально управлять фермером и его семьёй, но точка зрения внешнего наблюдателя помещает эту вероятность в область гипотез. В новелле Сент-Клер ментальная схватка выведена на передний план. Наиболее приметная особенность, отмечающая странность Скрытой Долины – это эмоциональная аффектированность членов семейства, проявившаяся сразу после прибытия туда. Все они испытывают внезапно накатывающую ужасную депрессию; эти захватывающие эмоции, в свой черёд, указывают на некие внешние факторы, влияющие на умы членов чемьи. Вариации сил, которыми владеют пришельцы, в частности, формы ментальной манипуляции, становятся всё более очевидны по мере прогрессирования сюжета.
Интересным аспектом новеллы является то, как мало на самом деле описано искажённого ландшафта. Начальное описание в сумме трёх абзацев излагается перед тем, как рассказчик со своей семьёй переезжают в Счастливую Долину, и основывается на воспоминаниях сына: как он навещал там в детстве своего дядю. Вот семья кидает якорь в Скрытой Долине, и тут же появляется специфический отсыл к щедротам фермы (“молоко так жирно, что его с трудом можно пить”), даже пусть другие местные жители и не имеют таких даров. Мы также узнаём, что по какой-то неустановленной причине любительская радиосвязь нарратора не работает. Ключом к этому незримому аспекту истории является первоначальная депрессия семьи, так как позже, после нарастания этой душевной хандры, сын говорит: “Забавные существа в Скрытой Долине прекратили беспокоить нас.” Так что мы знаем, что нечто должно было произойти, но нам не дали на это допуска, частью потому, что нарратор более не замечает или же не заинтересован в подобных вещах. Это – одно из уравновешивающих действий, которые Сент-Клер производит в новелле. Она использует неблагонадёжного рассказчика, не вполне дружащего с головой, не способного проанализировать всё то, что происходит с его семьёй, но всё же имеющего достаточно межличностного общения, чтобы мы могли понять, что же там происходит. Как итог, в целом оптимистичный финал несёт в себе глубинные слои хоррора, ибо мы знаем, что нарратор, отныне инфицированный пришельцем, более не контролирует свои эмоции.
**************************************
Странные Цвета Баллардовского “Иллюминированного Человека”/“Кристального Мира”
Тридцать с лишним лет отделяют Цвет Извне Лавкрафта от короткой истории Дж. Г. Балларда Иллюминированный Человек, опубликованной в 1964-ом и позже расширенной в полноценную новеллу Кристальный Мир двумя годами позже. Те годы служат наглядным примером возрастающего разделения между самим жанром и литературными штудиями, происходившего в тот промежуток времени. Однако, хотя прозу Балларда ныне часто классифицируют как трансцендентный жанр, я нахожу довольно жёстким воображать, что указанные попытки Балларда в химерной прозе могли бы иметь место без чтения, анализирования и омолаживания им лавкрафтовской истории изнутри его собственных более модернистских этосов.
Рассказ и роман Балларда, пусть и берущие начало в разных локациях, начинаются одними и теми же трансцендентными строками: “Днём фантастические пернатые парят сквозь окаменелые леса, и самоцветные крокодилы сияют будто геральдические саламандры на берегах кристаллических рек. Ночью же иллюминированный человек несётся среди деревьев, его руки подобны золотым колёсам, его голова подобна спектральной короне…” Но нам важно в первую очередь, как Баллард переходит от рассказа к новелле. История повествует о научной экспедиции, имеющей цель раскрыть правду о таинственном кристаллизирующем процессе, протекающем во Флориде. В новелле, действие которой происходит уже в тропических дебрях республики Камерун, фокус внимания смещается с химерного пейзажа и объяснения его происхождения. Вместо этого, в романе исследуются отношения между Грэхемом Грином и связанной с ним группой персонажей, и то, как они взаимодействуют друг с другом и с извращённой внешней средой. По факту, о самом процессе кристаллизации здесь даётся даже ещё меньше разъяснений по ходу сюжета, чем в тридцатистраничной короткой истории.
Налицо удивительное чувство схожести между кристаллизирующим процессом у Балларда и отравляющей порчей в Цвете Лавкрафта. Тождественность ещё более акцентируется в истории Балларда, когда русский агрикультуролог Лисенко проясняет, что “урожайность зерновых культур увеличена вследствие увеличения волокнистой массы”. Дальше – больше: по мере того, как кристаллизация набирает силу в мире Балларда, объекты начинают светиться в темноте, распространяя лунный и звёздный свет, точно так же, как и в случае люминисцентной флоры и фауны мира ГФЛ. Алсо, существуют странные желания, разделяемые персонажами и Лавкрафта, и Балларда, своего рода безумие, проистекающее от интоксикации, что выражается в том, что инфицированные становятся привязанными к химерному ландшафту и отказываются покидать его, даже наперекор их собственному гласу разума.
Баллард, подобно Лавкрафту, оформляет наукообразное объяснение кристаллизационному процессу. Он перечисляет такие имена и названия, как эффект Хаббла, синдром Ростова-Лисенко и, что ещё более убедительно, Синхроноклазмическую Амплификацию Ле Пажа (эта языкоскручивающая литания терминов представлена исключительно в рассказе, в новелле её нет). Отличием от ГФЛ является отсутствие непосредственной причины процесса кристаллизации. Тут нет никаких пришельцев, просто имеют место события, происходящие на расстоянии многих световых лет от Земли, они-то и отражаются в нашем мире. В самом деле, допустимое объяснение, которое даёт группа учёных, стоя у телескопа Хаббла в Иллюминированном, выражено в том, что странные эффекты “суть не что иное, как рефлексы отдалённых космических процессов невероятного масштаба и измерений, впервые замеченные в спиральности Андромеды.” Баллард вполне мог попросту хотеть дотянуться до звёзд, напуская н/ф-лоск на астрологию, но эта связь между удалёнными звёздными объектами и Землёй поразительным образом наводит на положения современной теории квантовой запутанности (“жуткий эффект на расстоянии”, он же “эффект бабочки”).
Также, говоря о мире Балларда, стоит упомянуть об использовании им изменённого времени как базиса для процесса кристаллизации, возникающего вследствие столкновений частиц “анти-времени” с обычными хронопартиклями. Существа и растения замедляются, входя в сопряжение с “анти-временным полем”, и их замороженные образы расцветают минералами, наслаиваясь друг на друга, чтобы сформировать окаменелые кристаллы. Тело становится столь кристаллизированным, что удаление кристалла равноценно уничтожению организма. Эти “антивременные” эффекты напоминают ходжсоновское временное искажение в Доме в Порубежье, хотя и в качестве инверсии: замедленное течение времени делается фактором кристаллизации у Балларда, в то время как у Ходжсона его ускоренность обращает всё в пепел и снег. Деструктивная природа альтернативного времени, конечно же, приводит на ум и вышеупомянутую цитату из Белых Людей Мэйчена про девушку, “отравившую себя – во времени”.
Ключевым автором, открытым мною в пору зрелости, тем, кто вдохновил меня своим косоватым видением, своим переосмыслением и деконструкцией н/ф– и фэнтезийных тропов, стал Джефф ВандерМеер. Впервые я открыл его стиль в отдельной новелле, Дредин в Любви. Эта история, имеющая место во вторичном мире Амбергризе, позже была вплетена в его мозаичный роман, Город Святых и Безумцев. Амбергриз имеет касательное отношение к нашему миру. Этот мир вобрал в себя имена и технологии, в нём подняты вопросы колониализма и подчинения, и в нём также затронут интерес автора в химерической флоре и фауне, выраженный через грибные и головоногие экстазы. Пока вы движетесь через Город Святых и Безумцев, то обнаруживаете элементы, указывающие на то, что мембрана, отделяющая Амбергриз от нашей земли, очень даже проницаема, наводя на мысли об отравляющих взаимоотношениях окружающей среды с человеком в прозе Мэйчена. Но Амбергриз, вскрывающийся сквозь вандермееровский Город Святых и Безумцев и последующие романы Скрежет: Послесловие и Финч, вполне комфортно вписан в исторический сеттинг вторичного мира, чтобы соответствовать популярному концепту жанра фэнтези.
Это положение вещей изменилось с трилогией ВандерМеера Южный Предел. Опубликованная в 2014 году, эта триада романов – Annihilation/Аннигиляция, Authority/Авторитет и Acceptance/Признание – позже собранных в одном издании в твёрдой обложке Область Икс, явно базируется на земле и не укладывается в традиционные жанровые рамки. Время действия близко к современности, как она есть, а сам сеттинг вдохновлён походами автора в заповедник дикой природы св. Марка во Флориде. В пределах этой территории возникает окружённая силовым полем чужеродная среда, названная Областью Икс, и это то самое вторжение вейрда в нормальность, в наш с вами мир.
Подобное внедрение химерного ландшафта – дело исследования длиной в роман. У нас есть новый, доступный к изучению мир, в котором, однако, наши классические законы подвергаются сомнению, из разряда тех нарративов для читательских ожиданий, которые находимы в детективах и саспенсах. Персонажи романа и сам читатель поставлены в позицию детективного расследования улик касаемо того, какие же законы действуют в этой беспрецедентной окружающей среде. Саспенс возникает тогда, когда оказывается, что наш с таким трудом заслуженный жизненный опыт, годы, что мы потратили на преодоление и изучение законов, управляющих нашим миром, здесь не стоят и выеденного яйца и могут по факту вызвать катастрофу. Эта трилогия имеет сходство с классическими романами викторинаских/эдвардианских беллетристов, в которых герои исследуют странные земли, обычно доисторические, внутри полой земли или на уединённых горных массивах (например, “У Ядра Земли” Э. Р. Берроуза или “Затерянный Мир” А. К. Дойла). Но в наши дни идея таких земель, существующих в неизвестности целые тысячелетия, выглядит несколько наивно. По контрасту, подобное вторжение химерного враждебного ландшафта выглядит более правдоподобно и куда как лучше согласуется с приводящими в конфуз реалиями нашего всё более непостижимого мироздания.
Я намеренно не использовал в широком смысле слово “исследование” в предыдущих параграфах. В трилогии Южный Предел команда исследователей направляется в Область Икс, чтобы изучать окружающую среду, как только туда был найден вход. Это контрастирует с пассивной деятельностью протагониста Дома в Порубежье, что переносится от одной космической сцены к другой, от видения к видению. Просветлённый Человек Балларда также использует команду исследователей для облегчения читательского входа в химерный пейзаж, однако, когда автор расширяет свою короткую историю до полнометражного романа Кристальный Мир, наше понимание ландшафта вовсе не увеличивается пропорционально этому, в романе вместо этого делается акцент на межличностную динамику персонажей. ВандерМеер создаёт более разнообразный химерный ландшафт, чем у Балларда, что позволяет ему находить и более привлекательный баланс между взаимодействием персонажей с окружающей средой и их межличностной динамикой.
Создание мира, столь привычное в научфанте и столь боготворимое армиями фанов за способности авторов в этом деле, в трилогии ВандерМеера фокусируется на Области Икс. Элементы искажённой среды включают флору и фауну, без учёта людей. Эти существа Области Икс непохожи ни на что, известное на земле-матушке: дельфины с человечьими глазами, люминисцентные грибы, пишущие скрипты, наконец, Ползущий. Эти существа по ошибке принимаются за обитателей нашего мира, но они не таковы, а их мимикрия столь правдоподобна, что не вызывает сомнений у научной группы. Тут есть и странная геометрия, инверсия верха и низа, так что команда первопроходцев не может понять, взбираются ли они на башню или спускаются в туннель. Более того, на картах предыдущих экспедиций отсутствует столь важная черта башни/туннеля, что позволяет предположить, что Область Икс не поддаётся картографированию, что она подвижна или что она открывает себя разным командам по-разному, исходя из своих предпочтений. Тут есть ещё и временные завихрения, известное нам применение квантовой запутанности…
…но что наиболее знаменательно, при сравнении Области Икс с предыдущими странными пейзажами, мы находим ясные упоминания в тексте, что Область Икс по сравнению со всем нашим миром самая неиспорченная. Например, биолог описывает Область Икс как “изначальную дикость, избавленную от проказы человека”. Подтекст тут такой, что наш мир, наша техногенная порча окружающей среды – это истинное Зло. Команда исследователей признаёт собственные ограничения как людей в подобной местности. “Наши инструменты бесполезны, наша методология сбоит, наши мотивы эгоистичны.” Данная т. з. делается ещё более очевидной в дальнейшем развитии трилогии, чёрный юмор второй книги (Authority) акцентирован на способностях и провинностях Трёх Пройдох из правительственного агентства, назначенных для раскрытия тайн Области Икс.
Внутри такой структуры Область Икс напоминает Парадиз, из которого были навсегда изгнаны Адам и Ева. Это Эден, что существовал прежде пришествия человеческого рода: день и ночь, своды неба и воды, растительная жизнь, солнце и звёзды, существа моря, воздуха и земли, всё закончено перед сумерками пятого дня, перед созданием человечества по образу Божьему из первобытной грязи. Наш модерновый мир – это испорченная, осквернённая версия, но одновременно – и странная мимикрия всего того, что было утеряно в этом изначальном Парадизе. Или же этот ядовитый Парадиз Области Икс мимикрирует под наши ожидания, наши желания к возвращению в райский сад, к гармоничному взаимодействию между человеком и окружающей средой?
Однако следует заметить, что по контрасту со многими историями, описанными ранее, здесь нет никакого явного религиозного сношения Области Икс с нашим миром. Моё предположение о библейском Парадизе – это то, что я лично привнёс в роман из моего собственного воспитания, привитого христианским мифосом, превалирующим в западной культуре. Отношения Области Икс к нашему миру могут в не меньшей мере быть описаны в терминах философии Руссо о естественном человеке, агностической, но экологической перспективы, заключающейся в том, что чем более люди отступают от природы, тем хуже становятся и они сами и их мир. Руссо писал так, “нет ничего более кроткого, чем человек в его примитивном состоянии, когда он помещён природой на равную дистанцию от тупости животных и от фатального просветления цивила.” Область Икс точечно напоминает нам о тех дуростях, что возникают, когда природа и человечество диссонируют между собой.
Безотносительно того, какого мировоззрения вы придерживаетсь, экспедиции из нашего мира в Область Икс ясно намекают на тот уровень несовместимости, что имеется между двумя мирами. Вы не можете принять оба этих мира, быть гармоничным сразу с двумя в одно и то же время. Чтобы стать частью Области Икс, необходим полный отказ от нашего мира, и этому будет сопутствовать химерное искажение того, к чему мы пришли, чтобы гордо именоваться человечеством. Может ли один протагонист поистине стать приливной волной из глаз, или же это единственный способ понять данную перспективу с нашего искаженного и неустойчивого насеста?
Джеффри ВандерМеер вслед за трилогией Южный Предел публикует роман Борн в 2017 году. События Борна имеют место в недалёком будущем, довольно-таки дистопианском, где протагонистка Рахиль и её родители – беженцы, брошенные на произвол судьбы подобно обломкам, дрейфующим на вспенённых волнах войн и политической суматохи. Этот пессимистический и вместе с тем реалистический прогноз к моменту завязки романа уже находится в прошлом. Непосредственное место обитания Рахиль – чистой воды вейрд, результат глобальной дистопии, совокупившейся с последствиями деятельности Компании, которая через биотехнологии сотворила целый бестиарий странных существ, наркотиков и артефактов. Тут вам и нейропауки в качестве оружия, и банды детей-мутантов с крыльями, когтями и клыками, и ещё гигантский летающий медведь, Морд, терроризирующий город. Вот такое местечко теперь у Рахиль в качестве дома. Она была заброшена в этот город и должна обучиться новым навыкам, постичь новые знания, если она собирается вообще здесь выжить.
Пожалуй, наиболее интересный аспект этого социального окружения – гигантский летающий медвед Морд, утверждающий химерный ландшафт через самоё себя. Взаправду, концепт Морда как ландшафта выражен ещё в начале романа. Морд воистину огромен, способен играючи ровнять здания плечами, по существу непознаваем, но также и лакомый объект для исследования, и роман начинается с того, что Рахиль предпринимает хищническую экспедицию на Морда. Такие экспедиции очень даже достойны риска, потому как логово Морда находится в выпотрошенном здании Компании; оттого в спутанном мехе чудища накапливаются всевозможные странные вещи – еда, мёртвые существа, биотех – каждый день приносит новые подгоны-награды для тех храбрецов, кто не боится измерить его фланги. Существование Морда напоминает нам знаменитый афоризм Артура Кларка, гласящий, что достаточно продвинутая наука будет неотличима от магии. Многое из биотеха в романе, прочие твари без разбора по шкале странности выглядят вполне правдоподобно с точки зрения продвинутой науки. Морд швыряет нас прямо об стену невозможного – как может кто-либо создать существо столь громадное, что оно будет крошиться под своим собственным весом, и, более того, сможет летать без каких-либо видимых средств – тем самым рикошеча нас между магией сюрреального фэнтези и наукой за гранью постижения. Это напряжение между возможными интерпретациями ещё более возрастает, когда мы встречаемся с одним персонажем, которого, пусть и погрязшего в биотехе, почему-то кличут Волшебником. Это напряжение также выбивает нас из комфорта научного фикшена, с этим его рациональным миропониманием, в мир, который нас полностью обескураживает.
В воспоминаниях Рахиль налицо чёткое ощущение перехода относительно того, как она пришла в этот мир; мы видим пространственно-временной разрыв. Она вошла в город словно бы через волшебную дверь, оставив позади сотворённый человеком ад из войны, болезней, голода, лагерей беженцев и предательства, чтобы попасть в конкретный вейрд. “Мои последние воспоминания перед тем, как на город обрушился потоп и он наводнился импровизированными плотами и покрылся расширяющейся тишиной мёртвых и тонущих в водах – и проблеск земли на горизонте. Мои последние воспоминания состоят из погружений под воду во второй, в третий раз, мои лёгкие заполнены грязью. Но когда я пришла в себя, я уже была в городе, идя по нему. Я шла через город как если бы всегда была здесь.” Рахиль потеряла своих родителей и временное жильё, за которое они цеплялись. Она была занова рождена в химеризованном городе, зловещем месте, в котором дистопийность, пережитая ею в юности, получает оттенок ностальгии. Делая это, она также теряет крупный фрагмент времени из памяти; теперь она уже юная леди, но в город она пришла девочкой.
Рахиль совмещает в себе осведомлённость и невинность, характеристики, резонирующие со странной окружающей средой и позволяющие глубже проникнуть в её суть. У неё имеются закалённые способности того, кто научился жёстким урокам в брутальных обстоятельствах, одновременно в мире, оставленном ею позади и в долбанутом городе её нынешнего обитания. Она – продвинутая падальщица городских руин и недр медведя Морда и также она знает опасности, что хранят эти руины, включая опасность доверять кому-либо, даже своему любовнику Вику. Несмотря ни на что, её циническое животное чутьё уравновешивается желанием любви, заботы о других, и в этот конфликт воли и желания проникает странное существо Борн.
Борн химеризирует химерное, будучи ещё страннее и непредсказуемее, чем что-либо, с чем Рахиль ранее контактировала в городе. Отнюдь непохоже на совпадение, что Борн отыскивается в хищнической экспедиции в химерный ландшафт Морда. Отношения между Рахиль и Борном напоминают нам другие встречи детей с инопланетариями, как то в фильме Спилберга ET (ExtraTerrestrial) с его внеземным гостем, в романе Э. Несбит Пять Детей и Чудовище с улиткоглазым Псаммеадом, и в романах Барбары Эуфан Тодд с участием анимированного пугала Ворцела Гаммиджа, чьи действия втягивают его юных друзей в неприятности. Во всех этих случаях протагонист сталкивается с чем-то извне этого подлунного мира, и чьи силы не вполне ясны, но определённо разрушительны для него. Но, в разрез с этими примерами, здесь у нас протагонистка будет постаршее и уже сексуально попрошареннее. Такие элементы никогда не были частью традиционной литературы, в которой, если уж протагонисты достигают пубертата, то их истории обязательно должны быть целомудренными. Далее, отношения Рахиль с Борном драматически меняются на протяжение всего романа, ибо сам Борн меняется и физически и ментально, так что Рахиль воспринимает его поочерёдно как домашнее растение, как рыбу, как собаку/кошку и, наконец, как ребёнка. Но точно так же мы понимаем, что существование Борна способно подорвать мир, в который забросило Рахиль, что двойное отрицание – химеризация химерного – может быть действенным противоядием.
Особенно интересно то, что химерный мир Борна не происходит от древних богов или внеземных цивилизаций. Оба мира, находимые в романе, созданы людьми: один, состоящий из чисто земных хорроров, проистекающих от худших человеческих поступков, и другой, созданный по недомыслию учёных, синтезировавших нечто несовместимое и ядовитое для них же самих. Это самое лучшее выражение отравления Будущим Настоящего: “…мучительная дислокация, произошедшая из попытки склеить два разных мира – тот, который был нормальным, и тот, который был гротескным, старое и новое — борьбы за то, чтобы земное и невероятное могли сосуществовать...” Кто-то может также увидеть здесь странное эхо максимы У. Гибсона касаемо того, что будущее уже тут, просто оно ещё не равномерно распределено.
Однако, как и в трилогии Южный Предел, Борн не подводит вердикт на эти два мира как частный случай противостояния добра против зла, что химерное изначально зло и должно быть уничтожено. Опасность, зло заключается в использовании власти/силы/энергии, не просто в злоупотреблении этой властью, а именно в использовании её вкупе со способностью и желанием применять эти средства как оружие. Как Рахиль говорит в романе, “Всё, чего я хотела, это чтобы в Городе вообще не было никакой громадной мощи.” В самом деле, роман намекает на возможность синтеза, при котором два мира могут сосуществовать без смертоносного эффекта. В этом отношении мы можем вернуться к метафоре химерности как болезни, что инфицирует или отравляет нашу реальность. Только малоприспособленные вирусы выказывают высокую летальность, такая летальность ущербна как для носителя, так и для самого вируса; в этом кроется причина того, почему высоколетальные эпидемии часто сжигают сами себя, не успев распространиться как следует. Сосуществование, редуцированная летальность, может способствовать процветанию как носителя, так и инфекционного агента, как нашего мира, так и химерного.
облако тэгов
