В произведениях К. Э. Циолковского, в отличие от книг некоторых современных фантастов, присутствуют самобытные земные герои. И в то же время они полны смелой мыслью, казалось бы, несбыточной мечтой. Не для легкого чтива, не ради времяпрепровождения создавал К. Э. Циолковский свои творения. Он вводит читателя в далекие миры и увлекательно рассказывает о том, что ждет будущих посланцев Земли во Вселенной. Художественные произведения Циолковского — своеобразные предисловия к его будущим научным трудам. Россия сперва узнавала Циолковского-писателя, а потом уже Циолковского-ученого.

Первое художественное произведение Константина Эдуардовича — его научно-фантастическая повесть «На Луне» — появилось в прошлом веке. Оно было напечатано в приложении к журналу «Вокруг света» в 1893 году. Герой-повествователь и его товарищ физик очутились на Луне. Яркими красками рисует писатель ту обстановку, которую встретят земляне на извечном спутнике нашей планеты. Здесь все удивительно. Явления, обычные на Земле, приобретают характер чуда.

Земляне путешествуют по Луне. Это делать легко, ибо сила притяжения там ничтожна, и люди совершают гигантские скачки. Днем они вынуждены укрываться от жары в ущельях, ночью дрожать от холода — так резко меняется там температура. «Мрачная картина! Даже горы обнажены, бесстыдно раздеты, так как мы не видим на них легкой вуали — прозрачной синеватой дымки, которую накидывает на земные горы и отдаленные предметы воздух... Строгие, поразительно отчетливые ландшафты! А тени! О, какие темные!»

Основная идея произведения проста и в то же время величественна: человек может покорить Луну, жить на ней. Повесть выдержала испытание временем. Особый интерес представляет она сейчас, накануне штурма Луны.

В 1895 году в Москве отдельной книгой была издана повесть К. Э. Циолковского «Грезы о Земле и небе». В ней образно представлена бесконечность Вселенной. «Если положить, — пишет Константин Эдуардович, — что Земля горошина (5 миллиметров), то Солнце — великан-арбуз (550 миллиметров), Луна — просяное зернышко (1,5 миллиметра), Юпитер — яблочко побольше (56 миллиметров)...»

Далее перед взором читателя предстает Земля, на которой... исчезла тяжесть! Неподдельным юмором наполнены эти страницы. «В городе суматоха страшная: лошади, экипажи, люди и даже дома, плохо скрепленные со своими фундаментами, вместе со всем содержимым носятся по воздуху, как пылинки и пушинки... Дамы подвязали внизу платья, во-первых, потому, что ноги мало нужны, во-вторых, неудобно... Некоторые носят мужскую одежду... эмансипация своего рода...».

А за этими строками мысль глубочайшей научной важности: человек может жить в состоянии невесомости, что, кстати сказать, доказано нашими космонавтами. Каким же драгоценным даром воображения обладал Циолковский, чтобы предвидеть это еще в прошлом веке!

В 1903 году в передовом русском журнале «Научное обозрение» была напечатана первая часть классического труда К. Э. Циолковского «Исследование мировых пространств реактивными приборами», Циолковский научно обосновал возможность полета человека на беспредельно далекие расстояния с беспредельно высокими скоростями. Но эти же идеи он излагает и в художественном произведении «Вне Земли», над которым начал работать еще в 1896 году. В 1916 году Циолковский получил от редакции распространенного в ту пору журнала «Природа и люди» предложение закончить и напечатать повесть. Он это сделал, но журнал закрылся, когда была опубликована лишь первая часть повести. Только в 1920 году друзьям Циолковского удалось раздобыть бумагу и напечатать повесть полностью.

Высоким гуманизмом, верой в силу человеческого знания пронизано это лучшее художественное произведение Циолковского. Его главные действующие лица — шестеро ученых различных национальностей, объединившие свои усилия для создания космического корабля и полетов в космос. Инициатором выступает русский ученый Иванов. Сперва его идея кажется фантастической. Затем ученые из России и других стран принимаются за ее осуществление. Строится космический корабль. Космонавты сперва совершают полет вокруг Земли. Затем неутомимый Иванов с одним из инженеров посещает Луну... Словом, Циолковский в полный голос говорит о возможности космических полетов, о важности совместной работы ученых многих стран.

Вопросам освоения космоса посвящена и работа «Цели звездоплавания», вышедшая в 1929 году. И здесь строгий научный расчет положен в основу яркого фантастического произведения. С неотрывным интересом перечитываешь и другие художественные произведения великого ученого: «На Весте», «Живые существа в космосе», «Биология карликов и великанов»...

Язык К. Э. Циолковского красочен, меток, сравнения ярки, идеи захватывающи. Как писатель, он складывался под влиянием русской классической литературы. Знавший его научный сотрудник Владимир Семенович Зотов рассказывал, что Циолковский был в восторге от Чехова, увлекался Короленко, благоговел перед Горьким. В молодости, по свидетельству самого Циолковского, он «дрожал от счастья», читая произведения Д. И. Писарева, зачитывался Тургеневым, особенно его романом «Отцы и дети».

Как и все величайшие ученые и писатели России, К. Э. Циолковский испытывал восторг перед богатствами русского языка. Даже в научных трудах речь его образна, поэтически возвышенна, мудра и проста. Вот он разоблачает лженаучную теорию о якобы неминуемой тепловой смерти Вселенной и пишет: «Я уверовал в вечную юность Вселенной... Солнца гаснут и возгораются...». Поэтически звучит его известное обращение по радио к народу в день 1 Мая 1935 года. Там есть такие строки: «Все выше и выше забираются в небо большевики на радость и счастье всего человечества». А с какой гордостью он писал о русском языке:

«Я русский и думаю, что читать меня прежде всего будут русские. Надо, чтобы писания мои были понятны большинству. Я этого желаю. Поэтому я стараюсь избегать иностранных слов: особенно латинских и греческих, столь чуждых русскому уху».

А. Ерохин.

-------------------

Перевод в текстовый формат ЛысенкоВИ

Дул слабый ветер, ласково, совсем как в Подмосковье. Плыли облака. В траве копошились насекомые. Очень тянуло распахнуть ворот рубашки.

— Дачные условия, — ворчал Зубов.

Да, здесь было уютно и спокойно.

Тенистый склон устилали мокрые после недавнего дождя листья, ботинки скользили.

— Тряхну-ка стариной, — сказал Разин.

Он оттолкнулся, заскользил по склону в безудержном падении, держа курс на ствол ближайшего дерева. Он подлетел к нему, раскрыл объятия и, резко затормозив, опять заскользил вниз от дерева к дереву.

Их снесло чуть влево.

— Гляди, какая лужа! — сказал Зубов.

— Скорей болото, — поправил Разин.

За деревьями в котловине лежало озерцо грязи. Она жирно и черно блестела. Кусты на берегу топорщили голые ветки.

Было очень тихо, ветер сюда не долетал.

— Озеро Спящей грязи — ничего название? — спросил Зубов.

— Подходит. Интересно, кто обглодал эти кусты?

— Небось анки. Они стригут чище наших лосей.

— Надо бы взять образец.

— Время, дорогой, время. Кроме того это типичное место водопоя. После больших дождей здесь наверняка много воды.

— Да, ты прав.

Разин достал фотоаппарат, прицелился. Как всегда с досадой подумал, что снимок не передаст главного: молчаливого спокойствия пейзажа.

— Ну, пошли, — сказал он, пряча камеру.

Зубов поднял с земли рюкзак, а заодно и камень (он стоял на каменистой косе возле берега). Повертел в руках голыш и, размахнувшись, с удалым присвистом бросил его в грязь.

Они не сразу поняли, что произошло. Камень не поднял фонтанчика, не дал кругов, он ушел в глубину, точно проглоченный. Тотчас грязь колыхнулась, встала бугром и вдруг стремительно выбросила на берег бесформенный обрубок. Он слепо метнулся влево, вправо, будто нашаривая что-то. К нему не прилипали даже песчинки. «Псевдоподие-ложноножка»! — похолодев сообразил Разин.

Отросток коснулся Зубова.

— Беги!!! — закричал Разин.

Поздно; скафандр прилип. Бесшумно, распухая наростами, близился новый обрубок. Зубов рванулся: напрасно. Его тянуло в озеро. Каблуки вспахивали глубокие борозды. Грязь всей своей тяжеловесной массой выходила на берег. С противоположной стороны обнажалось гладкое дно.

Зубов упал, руками, коленями вцепился в плоскую каменную плиту. Металл шлема скрежетал по камню.

— А-а-а! — кричал Сергей, теряя силы.

Крик вывел Разина из столбняка. Машинально он схватился за пояс: пусто. Вот уже месяц, как они «забывали» пистолеты — кому охота тащить в маршруте лишнюю тяжесть?

Он скатился вниз, ударил каблуком по отростку. Каблук мгновенно прилип, будто его схватило клеем. Разин упал. Отросток ослабил хватку, — теперь Зубов мог хотя бы держаться за камень, в кровь обдирая пальцы, — и выбросил в сторону Разина тупой, безглазый аппендикс. Мерно покачиваясь, лоснящийся, гладкий, он тянулся к шлему. Сзади тяжеловесно близилась основная масса.

Разин бешено рванулся и освободил ногу. Вскочил, увернулся от змеиного броска другого щупальца. Задыхаясь, побежал что есть силы вверх. Споткнулся о камень.

И тут мелькнула надежда.

Он поспешно хватал камни, набивал ими рюкзак, забыв о криках товарища, об отростках, которые ползли за ним. Наполнив рюкзак, он побежал что есть мочи на другой конец «озера», разом схватил сразу пригоршню камней и швырнул их в зловещую «грязь».

Опять камни исчезли без плеска. Место удара тотчас вспухло, выстрелило щупальцами. Разин с радостью увидел, как заполняется «грязью» обнажившееся ранее дно. Он кидал и кидал камни, то и дело отбегая, стараясь не думать, успеет ли он и будет ли этого польза Зубову.

Тот еще кричал, значит, — значит, был цел. Напротив Разина «грязь» уже грозно встала валом, отростки при всей их медлительности лихорадочно шарили по берегу, и Разин с ужасом видел, как после их прикосновения бесследно исчезают редкие травинки.

Он улучил момент и кинул взгляд на другой берег. Там начинался «отлив». На суше остался лишь один отросток, и тот более не тащил, а лишь держал Сергея. Действовало!

Он швырнул последний камень и заплакал от бешенства. Здесь берег был гол. Он бросил еще компас, кривой нож, которым выкапывал корни. Теперь оставалось только броситься самому.

Ну нет: этот последний гибельный козырь он прибережет. Разин схватил ближайший ствол низкорослого дерева. С силой, удесятеренной отчаянием, рванул. Почва под деревом напружинилась, но корни еще держали. Тогда он навалился всем весом, гнул дерево, бил по нему кулаками — и растянулся в обнимку с деревом в опасной близости от щупалец. Но теперь это не имело значения. Он закрутил ствол над головой, как пращу, и метнул. На этот раз «грязь» слабо ухнула. Секунду ствол еще держался снаружи, потом его заглотнуло.

И тут Зубов вырвался. Опрометью, спотыкаясь, падая, помчался прочь.

Разин не скоро нагнал его. Они долго шли молча, постепенно сбавляя шаг.

— Слушай, что же это такое было? – сказал, наконец, Разин.

— Не знаю! – Зубов всё ещё тяжело дышал. – Гром среди ясного неба, вот что это такое!

— Просто мы размякли, потому он и грянул. Только поэтому! Ласковый ветер, тепло, то сё… Дачные условия.

— Да, будь они прокляты!

------------------------------------------------------ -

Газетная публикация имеет отличия от редакций в сборниках.

Уже несколько дней пресса, электронно-счетные машины и квалификационная комиссия под руководством профессоров Эбо и Леркина определяли составы команд и порядок досок. После горячих споров и холодного мигания ламп на табло компьютера зажглись фамилии противников:

1. Фишер — Ласкер. 2. Алехин — Спасский. 3. Петросян — Капабланка. 4. Стейниц — Карпов. 5. Таль — Морфи. 6. Филидор — Ботвинник. 7. Корчной — Тарраш. 8. Рубинштейн — Портиш. 9. Смыслов — Чигорин. 10. Пильсбери — Ларсен.

Прилет «сборной былых времен» ожидался в новогоднюю ночь. В Шереметьево умчалась редакционная машина, увозя специальных корреспондентов еженедельника «64» Савелия Тартаковера и Александра Хорошаля. А в здании аэропорта руководство шахматного клуба уже встречало только прилетевшего господина Амундсена. Прозвучало объявление о прибытии самолетов, и все устремились к посадочной полосе, где в четком строю замер почетный караул, составленный из неуспевающих студентов шахматного факультета ГЦОЛИФК'а.

Самолет, зафрахтованный Манхеттенским клубом, должен был доставить трех участников матча. Но по трапу спустились только Гарри Пильсбери и Пол Морфи.

— Моих должно быть трое, — с тревогой приподнял бровь Амундсен. — Бобби в своем репертуаре! Вечные опоздания... Он еще менее коммуникабелен, чем Морфи!

Нажав клавишу портативного магнитофона, Хорошаль уже взял под локоть прославленного маэстро:

— Что вы скажете, Пол, о своем нынешнем противнике, Михаиле Тале?

— Я слышал, что он тоже немного комбинирует...

По мере прибытия участников и корреспондентов газет возникла импровизированная пресс-конференция.

— Вас не страшит встреча с Гарри Пильсбери? — обратился Тартаковер к Бенту Ларсену.

— Нет, — улыбнулся датчанин, — ведь мы оба мечтали стать чемпионами мира...

— Вам нравится стиль Виктора Корчного? — спросил Сало Флор у скромно стоящего позади всех доктора Тарраша.

— Я — шахматное правило, — тихо, но твердо ответствовал Тарраш. А мой противник — исключение из правил. Не понимаю его! Но мы поиграем...

Каждый, кто в эту новогоднюю ночь попал в ЦДКЖ, считал себя невероятным счастливцем.

В центре сцены стояли десять шахматных столиков, за которыми расположились шахматисты двух великих команд. А за столом судейской коллегии возвышался главный судья матча Макс Эйве.

Он поднялся, чтобы произнести приветственную речь.

— Все мы — одна семья, — закончил свое выступление экс-чемпион и предложил в будущем провести такой же матч, но по переписке со свободным регламентом и присуждением партий через первые двадцать лет полновесной борьбы.

Пришла очередь приступить к своей основной работе судьям на линии. Медленно, словно священнодействуя, прошел вдоль столиков международный арбитр Ю. Карокан, нажимая, на кнопки часов, чем сильно разволновал непривыкшего к этой процедуре Пола Морфи...

Навстречу продвигался другой линейный судья. Он избегал встречаться взглядом с Филидором и Рубинштейном, чьи творения неоднократно публиковал в еженедельных газетных конкурсах под девизом; «А ну-ка парни!», по рассеянности забывая указывать фамилии авторов.

Едва были сделаны первые ходы, как на судейский стол лег первый протест. Роберт Фишер заявлял, что ради встречи с самим Ласкером он не будет вступать в конфликт с организаторами по поводу гонорара, освещения и размещения, но категорически требует, чтобы Эмануил Ласкер не окуривал его трубочным табаком, а перешел на болгарские сигареты.

Пока Эйве метался в поисках компромиссного решения, арбитр матча А. Котов, доверительно взяв Бобби под руку, сообщил ему, что в зале ЦДКЖ первоклассный «кондишен». Заверение А. Котова произвело на Фишера огромное впечатление и он снял свой протест.

Между тем на всех досках развернулась интереснейшая, принципиальная борьба. Фишер с удовольствием побил коня на c6 в испанской партии, молчаливо предложив Ласкеру защищаться против его излюбленной системы. Карпов пытался улучшить «улучшенную защиту Стейница», но по невозмутимому виду Стейница трудно было определить, улучшил он ее или ухудшил.

Хладнокровный Ларсен заметно нервничал. Он понимал, что на доске медленно, но верно возникает страшная «схема Пильсбери» и старался уклониться от нее любыми путями. В этот момент он вспомнил свою партию с известным ленинградским пианистом и, не считаясь с устаревшими догмами, перетащил пешку с поля g7 на g5, не допуская программного хода f2—f4. Подошедший в этот момент Тарраш на секунду потерял сознание.

Тогда на сцену был вызван доктор Медицинских наук и шахматный психолог М. Алкин, который моментально повернул потрясенного Тарраша в сторону партии Петросян — Капабланка.

Когда Тарраш открыл глаза, перед ним возникли мирно уткнувшиеся друг в друга пешки и респектабельно централизованные кони. Он облегченно вздохнул и направился к своей партии.

Здесь его ждали новые потрясения. Корчной взял совершенно немыслимую пешку на a7 и в довершение всего, водрузил своих коней на h5 и a4. «Что, теперь совсем разучились играть в шахматы?» — подумал Тарраш, садясь за доску…

Алехин в партии со Спасским бегло разыграл систему Земиша в староиндийской защите. Как всегда, он оказался в курсе не только последних теоретических исследований, но и новейшей классификации дебютов, изобретенной «Информатором» и столь любимой «Шахматным бюллетенем».

Вспоминая закодированные названия дебютов, Алехин мучительно думал: — Какой же вариант играть — C2H5(OH) или просто H2O?

Под впечатлением промелькнувших ассоциаций он, сделав очередной ход, направился на поиски буфета, чтобы выпить хотя бы чашечку кофе и закусить грибками или бутербродом. Там и произошла его знаменательная встреча с «крестным отцом», автором романа века «Черное и белое»...

— Поговорим после партии, — строго сказал Алехин.

Между тем в пресс-бюро шла вулканическая работа. Десять телеустановок непрерывно отражали события на всех шахматных столиках. Внимание журналистов было приковано к партии Таль — Морфи.

В ответ на 1. е2—е4 шахматный рыцарь ХIХ века применил северный гамбит черным цветом!

Он последовательно пожертвовал пешки d5, c6 и b7. А затем, не останавливаясь на полпути, принес на алтарь атаки еще пешку _ и получил «свою позицию». Таль без удовольствия посматривал на доску. Ему явно не хотелось угодить в историю типа «Андерсен — Кизерицкий».

Не прошло и двух часов с начала тура, как в фойе появилась первая сводка пресс-бюро, косо приколотая кнопкой на пустынной доске объявлений. Коллективный труд мощного аппарата шахматных журналистов вылился в две глубокомысленные строчки: «Матч проходит в интересной борьбе. Соперники достойны друг друга».

Отделавшись от дежурной сводки, журналисты вновь припали к телеэкранам, оживленно обсуждая происходящие события. Каждый из них втайне считал себя самым сильным шахматистом среди журналистов и уж, конечно, не самым слабым журналистом среди шахматистов.

Внезапно в дверях появились два сопредседателя квалификационной комиссии — Эбо и Леркин. Их теснили возмущенные Л. Полугаевский и И. Цукерторт, доказывающие свое право играть в матче.

Возникшая словесная перепалке отвлекла от дела прилипших к экранам журналистов и тихо сидящего в углу главного редактора «Спортивная физкультура» Ю. Аргентинского, который подписывал договор с бразильским гроссмейстером Э. Мекингом о срочном издании его книги в 1980 году.

Всё стихло, когда в пресс-бюро неторопливо вошел Эмануил Ласкер. Вызывая жгучую зависть своих коллег, к нему быстрее всех обратился спецкорреспондент столичных и областных газет Иван Ватник:

— Скажите, гроссмейстер, вы заметили прогресс в шахматной игре?

— Конечно, — ответствовал второй чемпион мира, — в мое время прежде чем побить коня на c6 в испанской партии, раздумывали намного дольше... Теперь это делают моментально!

Внимание Ласкера привлекла позиция, возникшая в партии Филидор — Ботвинник. — Неужели будет пешечный эндшпиль?

Действительно, во французской партии Ботвиннику не удалось избежать размена на d5, после чего ураган, пронесшийся по открытой линии «e», смел с доски почти все тяжелые и легкие фигуры. Филидор предложил размен последнего коня и теперь ожидал решения экс-чемпиона.

Ботвинник, видимо понимавший всю ответственность перехода в пешечное окончание с самим Филидором, погрузился в размышление. Кроме того, он был далеко не уверен, что Филидору удалось приобрести трехтомник Ю. Авербаха и ознакомиться с разделом о коневом эндшпиле.

Явно хуже стоял черными Портиш. Избрав острый дебютный вариант, он неосторожно поставил себя перед неприятным выбором: сделать посредственный ход или обнародовать на весь мир сверхсекретную заготовку, припасенную к январскому матчу претендентов. Он выбрал первое и теперь чувствовал на себе неумолимые тиски железного Акибы.

На четвертом часу игры курьер пресс-бюро вывесил в фойе вторую и последнюю сводку: «Ласкер продолжает защищаться со здравым смыслом. На остальных досках приближаются цейтноты...»

Между тем шахматное фойе ЦДКЖ жило своей полнокровной жизнью. На 20 досках шел альтернативный сеанс первой и последней чемпионок мира. Соперницами Веры Менчик и Ноны Гаприндашвили были участницы первенства Москвы. Десятки зрителей, не сумевшие попасть в зал, плотно окружали столики, давая различные советы и подсказывая варианты.

Необычный сеанс заинтересовал также и некоторых участников матча. Таль, способный созерцать любые шахматные позиции, задержался у одного из столов. Улучив минуту, к нему подошел известный шахматный писатель Виктор Касильев.

— Скажите, Миша, в чем же все-таки загадка Морфи?

— Обратитесь, пожалуйста, к Александру Бобланцу — он в зрительном зале.

Сам же Таль, памятуя о своих капитанских обязанностях, направился к идущему навстречу Капабланке.

— Как вы оцениваете положение на досках? — спросил Таль у капитана «сборной былых времен».

— Где хуже, где лучше, — дипломатично ответил Капабланка.

И тогда Таль решил пошутить. Озорно улыбнувшись, он предложил в честь Нового года ничьи на всех десяти досках.

Через несколько минут изумленные зрители увидели на демонстрационных досках безжизненные таблички с коротким словом «ничья».

А в раздевалке автор книги с тем же названием, утешая болельщиков, бесплатно раздавал экземпляры скупленного им тиража.

------------------------------------------------------ -------------

А. Геллер. Один в поле воин... (очерк) // Бюллетень Ленинградского шахматного клуба им. М. И. Чигорина. Полуфинальный матч. Б. Спасский — А. Карпов. Ленинград 1974. № 2, 15 апреля 1974 года.

с. 5

А. Геллер. Один в поле воин... (фрагмент очерка), с. 5

...В опубликованной несколько месяцев назад в «64» фантастической юмореске «Матч веков» авторы довольно удачно подобрали многим шахматистам современности партнёров из Былого. Но вот для Корчного так и не нашлось близкого по стилю соперника в матче с сильнейшими шахматистами прошлого. Пришлось сажать его с Таррашем (не оказалось, увы, у Корчного в истории шахмат прототипа!). Напомним, что все партии в матче веков заканчиваются вничью. Думаю, что Таррашу пришлось бы попотеть за доской. Даже сияние новогоднего стола не сумело бы оторвать Корчного от позиции с лишней пешкой.

------------------------------------------------------ -----------------------

P.S. В 1997 году Александр Геллер вспомнил рассказ "Матч веков". Видимо, для шахматных профессионалов выдуманный фантастический турнир запомнился на десятилетия.

Александр Геллер. Призраки покидают вершины // "64. Шахматное обозрение" № 4 1997, с. 15.

...

В своё время в одном из новогодних номеров "64" был опубликован фантастический рассказ "Матч веков", в котором шахматисты современности встречались со своими коллегами из прошлого. И не составляло особого труда подобрать гроссмейстеру прототип. Спасского посадили играть с Алехиным, а Смыслова с Капабланкой. Сложным только оказалось подобрать кого-нибудь подходящего Корчному. За неимением лучшего остановились на Эм. Ласкере...

------------------------------------------------------ -------------

Александр Геллер. Призраки покидают вершины (фрагмент) // Владимир Барский, Александр Быковский. Корчной против шахматных внуков. М. Издатель "Андрей Ельков". 2012, с. 15-16.

----------------------------