LEWIS SPENCE / ЛЬЮИС СПЕНС

(1874-1955)

~~~

THE HORN OF VAPULA / РОГ ВАПУЛЫ

(1932)

Переведено by Elias Erdlung © 2018

************************************

Об авторе: Льюис Спенс, хорошо известный поэт, антрополог, фолклорист и друид, стяжал обширные знания тайных и оккультных предметов за время своей длительной карьеры. Среди его многочисленных книг и научных работ (более 40!) – монументальные "Тайны древней Британии" (1900), “Энциклопедия Оккультизма” (1920), а также серия заманчиво выглядящих сафьяновых томиков по мифологии древнего Ягипта, Бабилонии и Ассирии, Мексики, Перу и других стран (остались только Индия, Китай и Ниппон). Также его перу принадлежат многочисленные добротные оккультные истории, выходившие в журналах навроде “Гранд” в 1920-ых гг, позже собранные в сборник “The Archer in the Arras” (1932). Некоторые из них, однако, были буквально погребены под толщей шотландского диалекта, тем не менее, “Рог Вапулы” – одна из его крутейших быличек, и наиболее “джеймсианская” по настроению. Cheers!

~*~*~*~*~*~

ЭББЕРСВЕЙЛ, расположенный на самой границе болотистых пустошей, яркое пятно на фоне волнующегося сиреневого моря вереска, представляет собой изолированную общину, по-прежнему хранящую многие обычаи и привычки средневековья. Люди там простые и суеверные до крайности, так что это просто золотая жила фолклора. Данное соображение и послужило основным мотивом, подвигшим меня прибыть в это место и арендовать скромное жилище в предместье, невдалеке от едва ли не уникальной старой нормандской церкви, вполне законно прославившей эту деревню. Однако, я обнаружил, что местных не так-то просто вывести на беседу. Века изоляции сделали их подозрительными людьми и изрядными молчунами; и когда я сравнивал скудные результаты моих фолклорных изысканий среди них с оными, полученными в других местах, то меня немного опечалил тот факт, что я связал себя с этим захолустьем шестимесячным сроком аренды моего коттеджа. Точно так же наслаждалась резиденцией в Эбберсвейле моя сестрица Маргарет, но по совершенно иным причинам. Она невзлюбила местных жителей, которых в открытую признавала немногим отличающимися от дикарей, деревню же она находила несказанно унылой, а жёнушек викария и доктора едва ли могла выносить.

Для меня же вечно переменчивая красота болот привлекательна, как море для моряка, и я открывал бесконечные вариации пейзажа, исследуя их во всех направлениях, часто возвращаясь из этих экскурсий в поздний час. Как раз во время одной такой прогулки случилось первое из тех странных происшествий, малопонятная природа которых делала их столь сложными для описания. Я проходил мимо церкви как раз в тот момент, когда последние лучи дневного света перекрывали ночные тени, и думал о том, что за чудесную картину представляло собой старое здание, очерченное на фоне серебра и туши поздних сумерек, когда вдруг остановился на месте с коротким вздохом удивления. Вдоль островерхой крыши церкви медленно кралась химерная, гротескная фигура, взбиравшаяся выше с помощью рук и пяток к острому углу, образованному коньком крыши. Чёрный силуэт этой формы странно напоминал человеческую фигуру, и ко мне тут же пришла мысль о ночном взломщике.

– Эй! – окрикнул я его бесцеремонно. – Ты чего это там забыл? Какое злодейство замыслил, а?

Ответа не последовало. Некто или нечто, кем бы оно ни было, повернуло свою голову, и я почувствовал, как оно внимательно разглядывает меня. Затем, к моему вящему ужасу, оно поднялось на паре худых ног, вытянуло длинные, неказистые ручищи, и в буквальном смысле нырнуло с карниза. Я успел увидеть чёрную тень, балансирующую как бы в полёте, тощую резкость её ребёр, и затем она исчезла. До моих ушей не донеслось никакого звука упавшего тела, хотя я был весь обращён в слух в тот момент и не мог бы упустить этого. Как мне тогда подумалось, я настолько испугал того несчастного налётчика, что в безумной попытке ускользнуть он поплатился собственной жизнью.

Я тут же бросился к воротам церковного двора, рывком отворил их и в спешке произвёл скрупулёзный осмотр. Однако я не нашёл ни искалеченного тела, ни вообще какого-либо намёка на то, что кто-либо, только что упавший на окружающий гравий, был здесь. Я решил, наконец, вернуться в деревню и, затарившись фонарями и заручившись поддержкой местных, произвести исчерпывающий обыск церковного двора.

Быстрым шагом идя вдоль шоссе, с мыслью о спасении несчастного, полыхающей в мозгу, я поначалу не придал какого-то особенного значения шуму позади меня, который я мог сравнить только с мягкой рысцой. Поступь позади была столь легка, практически бесшумна, что едва ли была различима за эхом моих собственных шагов, но вскоре я заметил, что она приковывает всё моё внимание самым примечательным образом. Сперва я подумал, что это, должно быть, какое-то животное, вырвавшееся на свободу, так как в Эбберсвейле и за рогатым скотом, и вообще за любыми видами зверья присмотр оставлял желать лучшего, даже по ночам. Раздражённый, не зная отчего, я остановился, дабы удостовериться в точной природе звуков, и стоило мне это сделать, как они тут же прекратились.

С возгласом нетерпения я продолжил свой путь, и тут же отметил про себя, что звук рысцы возобновился. И вновь я замер, и вновь нечто, что следовало за моими шагами, точно так же замерло. Я возобновил движение, сделав ещё пару шагов, и как только я это сделал, рык, подобный леопарду, раздался из темноты, а за ним – смех, столь чудовищный, что после мгновения ступора я, не побоюсь признаться в этом, крутанулся вокруг своей оси и бросился в дикое и нерассудочное бегство.

Я улепётывал вниз по тёмному шоссе сломя голову, в холодном поту нёсся я галопом по этому тенистому тракту, а человек во мне уступил место ужаленному страхом животному, что живёт в глубине всех нас.

В конце концов, к огромному облегчению моих взрывающихся лёгких и гудящих ног, я увидел свой коттедж. Перепрыгнув через изгородь, я громогласно застучал в дверь, и стоило ей распахнуться, оказавшись незапертой, я рухнул вповалку в маленький холл. Вновь поднявшись на ноги, я грохнул дверью об косяк и, войдя в маленькую гостиную, упал в кресло. Моя сестра была, по всей видимости, на кухне, помогая неопытной горничной готовить нашу вечерную еду, и, возрадовавшись, что она не идёт задавать мне вопросы, я облокотился на спинку кресла и начал медленно приходить в себя после эффектов моей бешеной скачки.

Однако моё состояние сравнительного умиротворения было самым грубым образом нарушено. Я едва ли просидел в спокойствии пару минут, когда скребёж и какая-то возня под окном за моей спиной заставили меня вскочить на ноги. Мой кураж, ну или по крайней мере большая часть его, ныне вернулся ко мне, и в сердцах кляня себя за недавнее поведение, я схватил тяжёлую трость из бирманского бамбука, усиленную свинцом, которую я ещё не успел пристроить в холле, и подошёл к окну. Царапанье и возня продолжались, и твёрдой рукой я откинул ставни и выглянул наружу.

К чести моей будет сказано, что моя отвага не оставила меня тогда при виде отвратительного существа, которое встретило мой взгляд. Вытянутая, сатироподобная морда, демоническая в своей безобразности, плотоядно глядела с бесовской неприязнью прямо мне в глаза, белые глазные яблоки, окружавшие яростные зрачки, угрожающе вертелись на худощавой чёрной физиономии, из верхней части которой вырастали маленькие рожки-полумесяцы. Рыльник заканчивался острым, лишённым растительности подбородком, а пасть над ним ощерилась сверкающими клыками. Две гротескные лапищи ощетинились когтями, яростно царапавшими стекло окна в попытках найти вход.

Пока я стоял, глядя в безумные глаза этой демонической формы, она выказала знаки живейшего рвения добраться до меня. Содрогаясь от возбуждения, тварь бросалась на толстое оконное стекло, прыгая туда-сюда подобно гончей, разгорячённой погоней, а её красный язык болтался из стороны в сторону в слюнявой пасти. Тогда сумасшедшая ярость охватила меня. Если зверь во мне вызвал до этого нечеловеческий страх, то теперь он же разжёг уголья гнева столь же животноподобного, и я с дикой силой ударил тростью ужасную тварь по другую сторону окна. Оконная панель задрожала от громкого дребезга, но пока я замахивался своей тростью, чтобы нанести новый удар, призрачная форма, с которой я схватился, стала таять и постепенно улетучилась в воздухе.

Звон разбитого стекла естественным образом встревожил мою сестру, которая вбежала в комнату в сильном испуге, спрашивая, что же произошло.

– Э… собака… бешеная собака набросилась на меня, – ответил я неуклюже, мои губы произнесли первую пришедшую на ум отговорку.

– Но никакая собака не смогла бы разбить окно, – воскликнула она, с удивлением глядя на меня.

– Зверь бросался на стекло, и я был столь взбешён… – начал я более детальное оправдание.

– Что ты вышел из себя и, решив разобраться с ним, разбил окно? – ответила она, в своей наиболее язвительной манере. – Как это по-ребячьи… и как по-мужски!

Если я вышел из себя или, вернее, временно слетел с катушек в припадке ненависти, то сейчас уже пришёл обратно и придержал язык. Мы залатали кое-как окно, и утром я прогулялся к деревенскому стекольщику вниз по дороге и заказал ему замену оконной панели. Тогда же ко мне пришла мысль убить за раз двух зайцев, и я намеренно перевёл разговор в сторону церкви. Стекольщик тут же стал шумно обсуждать её окна, медную утварь и скульптуру, но когда я вскользь спросил его о каких-либо легендах или историях, связанных с ней, он вдруг странно замкнулся.

– Были истории, сэр, как не быть, – отважился он наконец сказать, – но не имею никакого понятия, о чём бишь они там. Похоже на то, что они очень глупые, сродни всем старинным байкам.

Рассудительные вопросы в других частях деревушки не открыли мне ничего нового. Я обнаружил, что люди готовы охотно говорить про свою церковь, готовы даже расхваливать её на все лады, но вот когда возникал вопрос о легендах, относящихся к ней, то они тут же упрямо отказывались что-либо обсуждать. Само собой, это лишь раззадорило моё любопытство, и предчувствуя, что нахожусь на грани открытия, я решил обратиться за подробностями к викарию, с кем уже имел честь быть поверхностно знакомым.

Преподобный Эдвард Норт был примерно такой же сонной мухой как и его прихожане, и столь же несловооохотлив. Он выслушал мои вопросы с унылой, незаинтересованной миной, кивая раз за разом – я думаю, для того лишь, чтобы убедить меня, что он не спит.

– Полагаю, была там какая-то глуповатая легенда, – сказал он наконец, преодолев себя, – но что конкретно в ней было, я вам точно никак не смогу сказать, сэр.

– Но ведь и в округе никто не знает, – заартачился я. – Несомненно, это большая потеря для фолклора?

– Вы не сможете заполучить её у здешнего народа никоим образом, – прорычал он в манере, которая заставила меня подозревать его в том, что он гордится неразговорчивостью своих прихожан. – Поверьте мне, мистер Фрэйн, будет лучше для вашего же блага, если вы не станете продолжать своё расследование. Что же по делу, – тут он перешёл на напыщенно важный тон, будто бы придавая себе тяжеловесной убедительности, – люди вообще считают очень несчастливым намекать на подобное.

Если до этого мой интерес был разогрет, теперь же он находился в состоянии кипения.

– Но вы-то – вы же не разделяете этого суеверия? – спросил я. – Конечно, вы можете подкинуть мне какие-то зацепки, помочь мне встать на тропу фактов?

– Я?! – вскричал он, порядком ошеломлённый. – Нет, нет, мистер Фрэйн, я же говорю вам, что совершенно несведущ…

– Мистер Норт, – сказал я ему тогда, — что за существо лазает по крыше вашей церкви по ночам и преследует людей в темноте?

Он побледнел и рухнул назад в кресло. Затем он выпрямился обратно и принялся бушевать.

– Я понятия не имею, о чём это вы, сэр! – рявкнул он, вскакивая с кресла в великом гневе. – Я полностью отрицаю все ваши глупые намёки! Абсурднейшее суеверие! Нелепейший вздор!

– Будь по-вашему, – ответил я сердечно, – но вы же сами знаете, что видели это собственными глазами?

– Я – видел такое?! – он аж задохнулся вне себя. – Бред, сударь, полнейшая чушь!.. И даже если бы и видел, то позвольте, сэр, как образованного человека, моя честь обязывает меня не распространяться об этом.

Скорее заинтригованный и ни капли ни выведенный из равновесия, я пересёк деревенские лужайки по направлению к тому месту, где стояла серая церковь в стороне от скопления краснокирпичных домов. Я хотел, по крайней мере, произвести те исследования её убранства, которые считал нужными, а уж потом подискутировать с самим собой на тему, каков будет мой дальнейший план действий. С этим намерением я прошёлся вокруг всего сооружения, дабы понять по мере возможности, каким образом отвратительный монстр, с которым я намедни столкнулся, был связан со зданием. Едва ли я успел завершить свой круговой осмотр, когда моё внимание было внезапно приковано к одной точке под крышей – так как не далее, чем в десяти футах надо мной, находилось чудовищное наваждение предыдущей ночи.

Я невольно отшатнулся назад, но затем облегчённо вздохнул, уяснив, что то, к чему с такой тревогой был ныне пригвождён мой взгляд, было не более чем вырезанной из камня скульптурой. У меня, тем не менее, не было сомнений, что это была автотипия моего монстра, ибо схожесть была поистине впечатляющей. Тут было то же самое демоническое лицо с надетым на него тем же злобным коварством, какое сплелось на нём, когда в прошлую ночь оно угрожающе глазело на меня; тут были те же сатирообразные черты и заострённый подбородок – только что недоставало наличия жизни, чтобы сделать эту схожесть совершенной.

Долго простоял я так, впитывая каждую деталь отвратительной каменной поделки. Она находилась непосредственно над стеной церкви, ровно в том месте, где стена сходилась с крышей. Там были и другие горгульи, некоторые с человеческими атрибутами, другие со звериными, но было очевидно, что вырезаны они были другими, менее способными руками. Та же, которая интересовала меня, была не просто головой с плечами, торчащими из каменного блока, но полностью оформлена в фигуру с тонкими, получеловеческими ногами, заканчивающимися копытцами, с выпирающими рёбрами и маленькими, серповидными рожками. В каждом своём элементе это был своеобразный образец совершенства для средневекового демона.

Возвращаясь домой, я ощущал в себе исключительную решимость докопаться до истины касательно тайны эбберсвейльской церкви. Но, поразмыслив, я пришёл к выводу, что для одного человека это будет довольно мрачное и опасное предприятие, и тогда я решил заручиться поддержкой моего близкого друга, Мартина Рэдклиффа, хорошо известного антрополога. За письмом, описывающим мою дилемму, последовала ответная телеграмма, сообщающая, что мой друг приедет ко мне на следующий день.

В надлежащее время его прибытия на станцию и в течение долгой прогулки я описывал ему все подробности моих злоключений. Я мог бы несколько раз подумать, прежде чем доверить их кому-либо ещё, но Рэдклифф был тем человеком, который встречался со странными явлениями во многих частях мира, потому он отнёсся к моему опыту без какого-либо скепсиса и рассказал о некоторых примечательных случаях схожей природы, дополнивших мою историю. Итак, между нами было решено устроить наблюдение за церковью сразу после наступления ночи.

Для данной цели мы начали наше бдение в тени церковных стен в ту же ночь, последовавшую за приездом моего друга, но хотя мы наблюдали как минимум четыре часа, ничего необычного не происходило. Мы заняли позицию чуть ли не прямо под горгульей, что так сильно напоминала встреченного мною ужасного призрака, но на следующую ночь я подумал, что нам следует спрятаться в кустарнике напротив церкви. Мы обули галоши, чтобы быть увереннными в абсолютной бесшумности наших движений, осторожно перелезли через изгородь и присели на корточки среди густых кустов, как только последние серебряные струйки дневного света потонули в тяжёлых ночных тенях.

В этот раз наше бдение было вознаграждено с поразительной внезапностью: через минуту или две после того, как мы спрятались в кустарнике и уже настроились на долгое ожидание, произошло нечто пугающее. Я с самого начала зацепился взглядом за горгулью, сидящую над нами. Сперва я не мог поверить доказательствам своих органов зрения, но мне показалось, что по камню прошла будто бы дрожь. Я слегка толкнул локтём Рэдклиффа, который, пихнув меня в ответ, сигнализировал, что тоже заметил это. Медленно, очень постепенно, в изваяние стала просачиваться жизнь, анимируя жёсткие конечности и расслабляя их напряжённые контуры, пока, наконец, существо не подняло свою рогатую голову, будто очнувшись ото сна, и не посмотрело вокруг, как делает хищный зверь после пробуждения. Затем, совершив проворный скачок, оно запрыгнуло на крышу церкви и двинулось вдоль её хребта; добравшись до контрфорса, медленно сползло вниз по нему и приземлилось на землю. Затем оно, передвигаясь на руках и ногах, завернуло за угол церкви и исчезло из виду, а мы с предельной осторожностью пошли за ним вслед, напряжением всех сил стараясь не издать ни малейшего звука, могущего привлечь внимание этого существа.

Когда мы обогнули церковную башню, то смогли различить смутную форму примерно в тридцати ярдах впереди нас, медлительно ковыляющую вдоль шоссе, припадая носом к земле, как ищущая след собака. Каждую минуту существо останавливалось и оглядывалось кругом, и едва это происходило, мы замирали и прятались в придорожных тенях, затаив дыхание. Я чувствовал себя достаточно спокойно, но не без ощущения весьма серьёзной опасности, грозящей нам, но что до Рэдклиффа, видевшего это в первый раз, опыт был, как он позже признался, немного нервирующим.

Внезапно запнувшись, существо подняло свою голову и, издав низкий, короткий рык, перебралось через изгородь и продолжило двигаться через поле справа от нас. Соблюдая предосторожность, мы последовали за ним. Сейчас у нас не было никакого укрытия, и было жизненно важно сохранять незаметность. Припав всем телом к земле, мы крались за нашим зверем, пресмыкаясь и извиваясь через влажную траву, подобно индийским охотникам. Не раз и не два демоническое существо впереди нас должно было заподозрить, что его преследуют, так как оно замирало на месте, как вкопанное и стояло, втягивая ночной воздух в позе, красноречиво свидетельствующей о том, что оно не доверяет своему окружению. Один раз оно полностью развернулось всем корпусом вокруг оси, после чего вновь приняло исходное положение и затрусило дальше, как сделали и мы, дав существу несколько большую фору.

Постепенно мы догнали его и увидели, как зверь ковыляет по направлению к большому деревянному строению на задворках фермы. К этому времени мы были уже близко от него, и к нашему изрядному удивлению мы узрели, как тварь, материальная и живая, как нам казалось, прошла сквозь деревянную стену постройки. Мы бесшумно побежали к хибаре, которая, по характерному исходящему от неё аромату, оказалась коровником, и, припав к зазорам между стенными досками, стали искать внутри признаки монстра. Когда наши глаза привыкли к мраку помещения, мы стали очевидцами достаточно отталкивающего зрелища. Ходячий ужас схватил молодого бычка и его чёрные, вытянутые губы присосались к шее бедного животного. Отвратительный сосущий звук доносился до наших ушей.

Неожиданно мой компаньон издал непроизвольный возглас омерзения. Демоническая креатура мгновенно оставила свою жертву и, хотя мы были отделены от неё толстыми сосновыми досками, она, по-видимому, увидела нас, так как бестия развернулась прямо в нашу сторону, обнажив свои ужасные когти и издавая низкий, похожий на леопарда рык. Припав к земле, она вдруг прыгнула на нас с яростным воплем, прямо сквозь стену.

Мы отпрянули назад и в стороны, так что эта громадная, чёрная образина пролетела между нами. Самым мерзким образом взвыв, она обернулась, восстановив равновесие, и кинулась на меня в порыве вольчей ярости. Я был вооружён только лишь тяжёлой тростью, той самой, которой тогда разбил стекло в попытке ударить тварь, и как только я хлестнул ею по длинному, искривлённому телу, существо издало жалобный вой. Я ещё раз приложил его крепким бамбуком, и существо метнулось назад. Тут же Рэдклифф, схвативший здоровенный колун, прислонённый к стене коровника, произвёл могучий удар по твари, и я увидел, как лезвие топора раскололо ей голову. Издав серию воплей, тварь развернулась и умчалась в темноту.

Когда её не стало, к нам вернулось прежнее отвращение, и мы заспешили домой.

У нас обоих была беспокойная ночь, и около восьми следующего утра Рэдклифф зашёл ко мне в комнату.

– Давай прогуляемся немного, – сказал он устало. – Я за всю ночь ни минуты не поспал. Кроме того… я хотел бы поглядеть… на кое-что в церкви.

Я выпрыгнул из постели, и через десять минут мы были у церковных ворот. Затем мы обогнули здание по направлению к тому углу, откуда появилась горгулья.

– Она там! – пробормотал Рэдклифф. – Небеса, но как похожа!

– Да, – ответил я, – она, несомненно, там, но… но взгляни на её голову. На ней только один рог!

И в самом деле, виднелся лишь один полукруглый рог, украшавший грубую голову горгульи, а именно правый.

Глаза Рэдклиффа были направлены на землю. Я проследил за его взглядом. Там на гравии, прямо под горгулией, валялся недостающий рог с отколовшейся частью головы.

Мы уставились друг на друга.

– Это ведь был мой удар, Фрэйн. – пробормотал Рэдклифф.

– Тогда, сэр, я должен узнать ваше имя и адрес, чтобы сообщить об акте вандализма в полицию, – сказал голос.

Повернувшись, мы увидали преподобного Эдварда Норта. Он аж весь побелел от эмоций, и его тело сотрясала нервная дрожь.

– Я едва ли думаю, что вы сообщите об этом деле в полицию, мистер Норт, – ответил я очень вежливо. – На самом деле, я уверен в обратном.

– Но я сообщу, сэр! – взорвался викарий. – Я сделаю это без малейшей задержки.

– Тогда вперёд, сэр, – ответил ему я, – и вы увидите, что последует за этим. Удар, результаты которого вы наблюдаете, не был нанесён в пределах церкви. Вы что же, полагаете, что мой друг забрался на крышу чтобы совершить его?

– Я… я ничего не полагаю! – взревел он. – Вы не сможете подтвердить свои абсурдные россказни перед представителями власти. Вы просто пара вандалов.

– А вы, сэр, – прогремел тогда я, полностью утратив контроль над эмоциями, – попросту трус, который, боясь учинить скандал в связи с вашей должностью, готовы терпеть присутствие внутри вашей церкви отвратительного и богомерзкого кощунства, к тому же представляющего активную опасность для всего вашего прихода.

Он крутанулся на каблуках и заспешил прочь. Можно не добавлять, что он не проинформировал полицию.

Вернувшись в город, Рэдклифф произвёл весьма трудоёмкий поиск материалов, относящихся к Эбберсвейлу и, в конце концов, в хрониках диоцеза, к которому принадлежал приход, он ивзлёк легенду на свет божий. В ней упоминался некий епископ Бречет, прелат и сластолюбец, который, нежно лелея свой приход, возжелал иметь внутри него одну из богатейших архитектурных жемчужин в Англии. Отчаявшись на успех церкви Эбберсвейла, которую он сам же и спроектировал, он в итоге продал свою душу Лукавому в обмен на осуществление своих желаний. Сатана пришёл к нему на зов и помогал ему в делах его, но когда епископ Бречет раскаялся в содеянном, было уже слишком поздно, и с помощью искусства магии он заточил Вапулу, демона-фамильяра, коего прелату выделил в пользование его ужасный хозяин, в горгулью, которую он сам вырезал из камня, чтобы наглядно изобразить беса. Но всё это было тщётно, так как лишь при свете дня епископ мог удерживать своего падшего слугу в камне. Хроника умалчивала о дальнейшей судьбе Бречета – возможно, что и к лучшему.

Мы покинули округ вскоре после этого, и, соотносясь с моими самыми светлыми надеждами, манифестации полностью прекратились и мрачный, рогатый обитатель церковной крыши больше не оживал на закате. Достаточно странным фактом выглядит то, что, как намного позже мне удалось выяснить, моя бамбуковая трость, которую я прихватил с собой в ту ночь, когда мы с Рэдклиффом схватились с демоном, когда-то принадлежала бирманскому чародею. Данное обстоятельство, возможно, объясняет нежелание существа атаковать меня, когда мы встретили его позади фермы в ту незабываемую ночь ужаса в старом Эбберсвейле.

The End

=======================

ПРИМЕЧАНИЕ ПЕРЕВОДЧИКА

–––––––––––––––––––––––––––––-

«Шестидесятый Дух — Вапула, или Напула. Он великий герцог, могущественный и сильный; появляется он в форме льва с крыльями грифона. Его канцелярия состоит в том, чтобы обучать людей во всех ремеслах и профессиях, а также в философии и других науках. Он управляет 36 легионами духов, и вот его Печать, сделай её и носи как указано выше.»

“Гоэтия царя Соломона”

«ЦАРЬ СОЛОМОН И АШМОДАЙ»

by

Генри Илиовизи

from

«СТРАННЫЙ ВОСТОК»

[1900]

Перевод: Э. Эрдлунг, 2017, All Rights

=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=

CONTENTS.

I. The Doom of Al Zameri

II. Sheddad’s Palace of Irem

III. The Mystery of the Damavant

IV. The Gods in Exile

V. King Solomon and Ashmodai

VI. The Crœsus of Yemen

VII. The Fate of Arzemia

VIII. The Student of Timbuctu

IX. A Night by the Dead Sea

=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=

Хорошо известно, что после того, как Соломон в качестве правителя всего Израиля наследовал своему отцу Давиду, то у него случилось видение, в котором Господь представил ему выбор между богатствами и мудростью, и что юный монарх предпочёл последнее. В подтверждение этого выбора Соломон был не просто одарён всепонимающим сердцем, но ещё и получил средства для стяжания великого благосостояния, что позволило ему выстроить самый восхитительный из храмов и самый роскошный из дворцов. Секрет же соломоновой силы заключался в обладании Всемогущим Именем, выгравированным на его перстне-печати, применение которому ему открылось по чистому случаю.

Первая значительная проблема, с которой столкнулся Соломон, заключалась в том, как выстроить Храм Бога в согласии с бесчисленными предписаниями не использовать железные орудия для резьбы, подгонки или полировки материалов, из коих должно быть возведено сиё священное здание. Данный запрет подразумевал существование камнерезного инструмента, о котором ни Царь, ни его мудрейшие советники не имели ни малейшего понятия. Тогда вызван был Эльдад, одинокий обитатель священных пещер, чтец звёзд, странник пустыни, хронист традиций, Эльдад, не имевший ни одной морщины на своём лице, хотя ему уже было сто девятнадцать лет от роду, сохранивший свои способности во всей их силе с помощью оккультных наук, этот волхв, тот самый, что выгравировал Несказанное Имя на перстне Царя

"Ведомо тебе, о Эльдад, что я желаю выстроить Дом Бога с помощью материалов, непригодных для обтёсывания ни одним железным инструментом; без сомнения, Провидение приуготовило средства для возведения Его Санктуария; советники мои не способны прояснить мне суть тайны; ежели и в твоих силах не будет просветить меня в этой проблеме, я просто не знаю, куда мне следует обратиться для её разрешения." – сказал так Царь.

На что отвечал ему Эльдад:

"Знай же, о Царь, что в начале всех вещей, когда творение было близко к завершению, пред тем, как солнце шестого дня отозвало свой последний сочный луч от земли, созданы были четырнадцать дополнительных чудес, которых предвидение Все-знающего обрекло сыграть свою роль в этом нижнем мире. Они следующие: пасть земли, что пожрала Кору и его мятежных приспешников; пасть фонтана, известная как Колодец Мириам, неисчерпаемый источник, чей поток сопровождал Израиль сквозь пустыню, сливаясь с ним в гимне хвалы; пасть животного, что вещала к Валааму, после того, как пророк-язычник ударил его трижды, не видя ангела, что удерживал его от дальнейшего; многоцветная радуга, что символизировала Божью милость для хрупкого человека; манна, пища Израиля в течение сорока лет; посох, через который Моисей совершал все свои чудеса; два сапфира, из которых были вырезаны скрижали Закона; самоцветы, изрёкшие Десять Заповедей; буквы алфавита; склеп Моисея, что не зрел ни один смертный глаз; овен, обречённый стать заменой Исаака в момент жертвоприношения; первая пара щипцов, без коих ни одно железо не могло быть ковано; духи, добрые и злые, Шаббат, появившиеся ещё прежде, чем были сформированы тела для некоторых душ, так что те навеки остались невоплощёнными; и Шамир, червь не более ячменного зёрнышка величиной, но сильнее чем камень, который он расщепляет простым прикосновением. Шамир, о Царь, единственный способен среди всего сотворённого совершить работу в соответствие с божественным умыслом. Те бесценные геммы, из которых были тогда высечены скрижали и буквицы, придал им форму Шамир."

"Шамир тот должен быть в моей власти, о Эльдад, существует он там для постройки дома Божьего, как и был он там уже, дабы материализовать Незыблемое Слово. Но скажи мне, кто на земле может обладать столь удивительным существом? Добыл ли он его путём обмена, покупки, стратегии или силы?" – возопил тогда глубоко взволнованный Царь.

"Царь, знание моё не идет дальше того, что уже было сказано мною тебе. Бездна изрекает: не во мне это, и океан изрекает: нет у меня этого. До сей поры Шамир был за пределами человеческих глаз. Где он может быть, скажет о том будущее. Здесь моя мудрость заканчивается." – закончил речь почтенный мудрец, покидая царскую аудиенцию.

Был уже поздний вечер, когда Царь отправился беспокойно почивать. Лёгкий и прерывистый, как и его дремота, его ум был захвачен странными видениями пустынных местностей, отвесных скал, кишащих яростными птицами-падальщиками, и пропастей, наводнённых ядовитыми рептилиями. Первый румянец утра встретил монарха на одном из его позолоченных балконов, с коего тот окидывал взглядом цветущие красоты своих пышных садов, вдыхая благовонные ветерки мирного нового дня. Природа застыла в своём очаровании, и живое творение, казалось, дышало покоем. Внезапно в одной из высящихся кущ зелени раздался выкрик боли, а в следующее мгновение два экземпляра пернатого народа упали к ногам Царя. В когтях хищной птицы было зажато нежное крылышко трепыхавшейся голубки, белой, как снег. Движимый импульсом сочувствия, Царь мощным рывком сгрёб за шею непотребного пернатого хищника, освободив его жертву, но не раньше, чем крыло голубки было сломано. Каким бы великим не был гнев Царя при виде бедной, истекающей кровью и беспомощной голубки, его удивление оказалось ещё больше при виде мгновенной трансформации свирепого кочета в его хватке; птица оказалась не иначе как демоном, чёрным и могучим, раздувшимся до огромных пропорций, и просящим у царственного пленителя освободить его.

"Выполню я всё, что ты потребуешь, о хозяин, ибо кольцо на твоём пальце даёт тебе власть над Ашмодаем и его легионами, к которым я принадлежу, выполняя его приказы," – смирённо утверждал тёмный слуга.

"И какой же причиной вызван твой злобный натиск на столь чистое существо, как эта голубка?" – спросил тогда Соломон, как громом поражённый откровением, что его кольцо-печать наделило его силой сродни всемогуществу.

"Символ чистоты, голубь подвержен анафеме у нашего брата, кто входит в тёмный легион Ашмодая

"Ты уйдёшь не раньше, чем я узнаю у тебя, кто владеет Шамиром," – веско произнёс Соломон, предполагая, что демон кой-чего да знает об этом.

"Что требуешь ты от меня, о хозяин, от того, кто из числа самых низших прислужников нашего князя Ашмодая, могучего духа этого мира? Его тебе следует спросить, ибо он – тот, кто удовлетворит твою нужду," – отвечал так демон.

"Что ж, тогда опиши мне его жилище и подходы к нему, и я обязуюсь отпустить тебя на все четыре стороны," – скомандовал сын Давида.

"Найти его можно там, где ни одно существо из плоти и крови не сможет долго пробыть; это не небеса; это не земля; в сердце Востока, на высочайшем пике высочайшего горного хребта есть полая вершина, увенчанная вечными льдами, в ней под печатью, в алькове морозного кристалла бьёт чистейший родник под небом, из коего пьёт он, вот где убежище Ашмодая. Сюда спускается он со своего заволоченного облаками царства, проверяет печать, дабы удостовериться, что никакая нечистота не осквернила его изысканный напиток, затем, утолив свою жажду, он заново опечатывает свой фонтан и даёт аудиенцию своим придворным, которые толпятся здесь, ожидая получения его приказаний, после чего, освежённый дрёмой, Ашмодай взмывает обратно для управления стихиями и пригляда за работой трудящихся воинств его," – такова была информация, посредством которой демон заработал себе освобождение.

В откровенной беседе со своим генералом Бенайей Соломон выносил план по нападению на крепость Ашмодая, и в скорейшем времени была тайно выслана хорошо экипированная экспедиция из нескольких избранных людей под командованием этого неустрашимого воина. Обиталище князя демонов было расположено не просто далеко на юго-восток от Святой Земли, но с достижением его были связаны такие трудности, что путешественникам пришлось пересекать пустыни, пробираться по малярийным топям, кишащим скорпионами и драконами, переправляться вброд через дикие реки и навешивать мосты через пропасти, и всё это лишь для того, чтобы очутиться в лабиринте колоссальных скал, опоясанных цепью громоздящихся до небес вершин, теряющихся в плотном тумане. Орлиный глаз Бенайи ухватил сокрытые облаками контуры покрытых снежными шапками высот, в напряжении пытаясь распознать удобное место для начала восхождения. Непроницаемая завеса плывущих туманов мешала точному наблюдению, и, наконец, стремительный генерал почувствовал, что сейчас он более нуждается в отваге и терпении, чем в стратегии. Удалившись со своими людьми в пещеру у основания горы, Бенайя занял позицию, позволявшую обозревать высочайшую точку вершины, надеясь, что произойдёт хотя бы что-нибудь, могущее выдать объект его поиска. Бенайя был ошеломлён контрастом между угрожающим горным гребнем с одной стороны и чистейшей солнечной лучезарностью – с другой. Стоило ему приковать свои глаза к надломленной вершине, плотная масса тумана ощутимо потемнела. Шум, как от беснующегося моря, отбрасываемого скалистым побережьем, предшествовал буре и землетрясению, которые содрогнули всю окружающую местность внутри и снаружи, к грохоту добавились гром и молнии. Вечные снега на гребне принялись вздыматься, рассыпаясь от ярости хаотического шторма – урагана, перемешанного со вспышками красного огня, – целиком уменьшившегося за считанные секунды до воронкообразного вихря, вращавшегося с безумной скоростью, со стержневым центром в лощине промеж могучих утёсов, сделавшихся видимыми через спазмический феномен. Бенайя знал, что это означает, и его предположение о том, что это нисхождение Ашмодая, подтвердилось вполне спустя несколько часов схожими атмосферными возмущениями, когда демон возносился обратно к своему воздушному эмпирею.

Как любому хорошему стратегу, генералу не потребовалось много времени для изучения ситуации. Восхождение на гору происходило с великой осторожностью, и за перемещениями князя демонов наблюдали из наиболее безопасных укрытий. Покорение вершины было сопряжено с тяжёлым трудом и громадной опасностью, но, наконец, скалолазы достигли пика, осмотрели окрестности и нашли надёжное место для укрытия в выемке, блокированной стеной прочного льда. Всё здесь было готово для следующего шага.

Если нисхождение Ашмодая поразило приключенцев с расстояния, близость к точке его заземления наполнила их сердца ужасной тревогой по поводу того, что атмосферные и подземные волнения способны вышвырнуть их из укромного уголка. Подобно удару молнии, бьющему в центр урагана, демон низвергся вниз, распечатал свой кладезь, прильнул губами к берилловой жидкости, сделал огромный глоток, и затем запечатал его вновь. Он едва ли был готов, когда столообразное плато вокруг него сделалось густым от полчищ демонов, прибывших рапортовать о своих свершениях и принять новые приказы. Все они были начальниками различных рангов, у каждого имелись свои легионы для исполнения его поручений. Исходя из характера отчётов и обсуждаемых схем, становилось ясно, что эти командиры представляют собой три вида духов по отношению к человечеству – враждебности, дружелюбности и нейтральности. Налицо было разделение труда – на задачи враждебного, мирного и нейтрального характера.

Невозможно сказать, как бы обошлись с отважной группой самозванцев, попадись они в лапы ужасного князя и его демонической армии, если бы Бенайя не владел Всемогущим Именем, охраняющим его от обнаружения подобно щиту. Обсудив вопросы, демоны, не зная о каком-либо нежеланном присутствии, удалились, оставив Ашмодая привычно вздремнуть, после чего тот взметнулся ввысь подобно вспышке, сопровождаемый феноменальным аккомпанементом стихийных возмущений, как и ранее. Теперь пришёл черёд для Бенайи использовать свой шанс. Не прикасаясь к печати на поверхности колодца, бравые приключенцы вылили содержимое родника через искусно просверленную дыру под поверхностью жидкости. Сделав это, они тщательным образом закрыли дыру, а через другую дыру, просверленную на более высоком уровне с противоположной стороны кладезя, они налили столько вина, чтобы заполнить до прежнего уровня опустевший родник. Заметя каждый свой шаг, чтобы избежать подозрения, и приняв все возможные предосторожности в случае экстренной ситуации, Бенайя терпеливо дожидался следующего дня, когда всё повторилось заново, за исключением удивления ужасающей мощи, когда Ашмодай обнаружил, что его кладезь содержит вино вместо воды. Обречённому судьбой попасться в расставленный на него капкан и побуждаемому жгучей жаждой, Ашмодаю не пришлось долго выяснять вопрос о целесообразности питья отравляющего напитка, взвешивая pro и contra Священного Писания, и вскорости он решился испробовать его эффект на своей полуэфирной природе. Это было именно то, на что рассчитывали Соломон и его генерал. Ашмодай едва успел отделаться от своего военного Совета, когда вино начало действовать; он чувствовал себя так, как никогда ещё ранее, и дискутировал сам с собой о своеобразном настроении, в которое погрузился с головой, о котором не мог дать себе никакого отчёта, ибо эти ощущения были для его сверхчеловеческой природы в диковинку. Сон навалился на него, и лежал он там, растянувшись в беспомощности, как бесчувственное бревно. Бенайя уже приготовил цепь, наделённую неодолимостью посредством Всемогущего Имени, выгравированному на её звеньях. Скрепив её вокруг талии и шеи принца демонов, лишил он Ашмодая его потенциала. Ужас Ашмодая по его пробуждении не подлежит словесному выражению. Рёв ярости омрачил всю природу, сотряс горы до их основания и поверг в страх все его легионы, что умчались прочь, дабы спрятаться в глубочайшие пропасти, и даже в недра земные и в глубины морские. На какой-то момент Бенайя потерял дар речи, в то время как его компаньоны лежали в прострации на земле. Демон принял все мыслимые кошмарные формы, чтобы внушить благоговейный ужас ревнителям его свободы. В несколько мгновений он нацепил на себя отталкивающие личины всего, что монструозно и смертельно в природе, от взъярённого тигра до шипящего змея, чей укус есть смерть; всё впустую.

"Именем Высочайшего, я, Бенайя, генерал армии Царя Соломона, сим приказываю тебе, Ашмодай, могущественный Принц джиннов, следовать со мной к трону мудрейшего Царя, которому требуется твоя помощь для постройки Храма Господня."

Заклинание это сломило всё сопротивление, и демон был конвоирован, обезоруженный и приниженный. Сознавая всю тщёту достижения чего-либо через насилие, Ашмодай притворился покорным, приняв форму и манеру самого вышколенного и приветливого из придворных, и, будучи пожалован ко дворцу, очаровал Его Высочество речью о вещах, далеко превосходящих постижение обыкновенных людей.

"Должен ты добыть мне Шамира, чтобы Дом Господен мог быть построен без участия железных орудий," – сказал Соломон Ашмодаю.

"Шамир, о великий Царь, не в моём попечительстве; дух океана поручил его птице Аузе, чтобы она сохраняла его вечно в состоянии совершенства," – ответствовал Ашмодай, после чего добавил, – "и ни один человек не может приблизиться к этой птице."

"Сообщи же мне, где Ауза пестует своих птенцов," – скомандовал тогда Царь.

"К югу от великой пустыни есть гора с высящимся утёсом и стенами, столь крутыми и гладкими, что даже пауку сложно взобраться по ним. На вершине той скалы – гнездовье Аузы, птицы с когтями из стали и огненными глазами, скорой, как ласточка, превосходящей размерами стервятника, и более яростной, чем орёл," – отвечал ему демон.

Вновь Бенайя возглавил экспедицию, и много они испытали лишений и тягот, прежде чем одинокая каменная свая выросла перед глазами неукротимого генерала. Не было видать ни птицы, ни её гнездовья. Вершина отвесной скалы была столь высоко над облаками, что не было никакой возможности её масштабировать. Но у Бенайи было полно средств про запас, и он предвидел подобные трудности, поэтому взял с собой пару голубей. Оставив человека с голубкой по эту сторону горы, генерал совершил обход к противоположной стороне с голубем-самцом, завязал шнур на его лапке и позволил тому взлететь. Направляемый своим инстинктом, голубь вскоре уже воспарил над скалой, летя вниз для воссоединения со своей подругой. После этого, через утёс был переброшен более прочный трос, а за ним ещё более тяжёлый канат, достаточно сильный, чтобы поднять человека. Этим человеком был Бенайя, кто во мраке ночи был втащен наверх с помощью спутников. Таким образом, они перехитрили Аузу.

Велико было удовольствие генерала, когда обнаружил он себя перед гнездовьем, занятым птенцами, Ауза же, к счастью его, отбыла на поиски пищи. Прозрачный камень в сохранности покоился над гнездовьем. Прилетев, Ауза обнаружила своих птенцов связанными, голодными и кричащими. С материнской нежностью поспешила она расщепить камень, приложив к нему Шамира. Пришёл звёздный час Бенайи. Вылетел он из-за валуна и напугал птицу; выронила та бесценного червя. Бенайя налетел на него подобно орлу. Вскоре тут как тут появился муж Аузы. Между взъярёнными птицами и отважным Бенайей разразилась отчаянная схватка. Наш герой был вооружён против железных когтей и не отступал перед сверкающими глазами. Он получил трофей и удержал его, поместив его в подобающее время к ногам своего хозяина, к великому удивлению Ашмодая. Так было положено строительство Храма Бога, а Шамир расщеплял и обтёсывал материалы.

Жажда к знаниям Соломона росла вместе с его растущим осознанием болезненных ограничений, что сопутствовало их стяжанию человеком, и Ашмодай не замедлил воспользоваться алчбой Царя до запретных знаний в надежде сбросить с себя оковы. Он обучил Соломона секретам растительного и минерального царств и дал ему ключ к пониманию животного царства, включая способность чтения мыслей. В качестве финальной заслуги он обучил его ткачеству колоссального воздушного парома, достаточно вместительного, чтобы перевозить Царя на его троне, полностью экипированную армию и ватагу духов. На этом воздушном корабле, площадью в шесть десятков миль, Соломон, всюду сопровождаемый Ашмодаем, преодолевал грандиозные расстояния, взмывал за облака, выше орла, и взирал вниз на землю аки бог. Свитая джиннами из самых субтильных природных эссенций, текстура этого плавучего острова обладала лазурной, зелёно-голубой полупрозрачностью, паря в солнечном сиянии словно покрытое рябью море, купающееся в золоте.

Но чудом из чудес в оснастке этого корабля был сферический павильон, просторный в своей протяжённости и состоящий из радужных оттенков, который фотографировал с невероятным увеличением всё, что попадало в область зрения глаза, направлявшего его курс, обнажая тайны суши и океана и разоблачая многочисленные занятия мира духов под началом Ашмодая. Здесь же находился соломонов чудо-трон, вознесённый на семь ступеней, каждую из которых охраняла пара великолепных зверей, избранных из числа внушающих уважение семейств львов, слонов, тигров, медведей, змей, антилоп и орлов; трон стоял на помосте, высоком и ослепительном, затмеваемым лишь тиарой монарха, которая спорила с солнцем в лучистости. Соломон начинал верить, что он воистину больше чем человек, и Ашмодай не упускал шанса лишний раз раздуть властолюбивое тщеславие автократа. Соломон был столь восхищён собственным триумфом над князем демонов и вырванными у того тёмными секретами, что отсрочил на неопределённый срок амнистию своего советника и держал того при себе спустя ещё долгое время после того, как Храм был освящён великим церемониалом, и, надо отдать должное взрывателю камней Шамиру, после того, как грузы золота осели в царской сокровищнице.

Одним ранним утром суверен богатейшего царства на земле приказал ветрам подняться и навеять ему невесомый лагерь навстречу занимающемуся дню, после чего занял тронное сидение в радужном павильоне с Ашмодаем у своих ног. Воспарил ввысь магический паром, легче, чем воздух, прозрачней, чем эфир, и крепче, чем адамант, устремился он в восточном направлении подобно волнистой тверди, залитой пурпуром и золотом. Беззвучная ширь вверху, в сочетании с сияющим половодьем, что разлилось с Востока, и невероятный калейдоскоп жизни зверей и духов поразительным образом отразился на стенах светящегося павильона, введя в благоговейное состояние разум самого храброго из царей, что воскликнул: "Велик же воистину всемогущий Бог, в беспредельности Коего мы не более чем атом во вселенной вещества!"

"Великий Царь, твоя голова есть микрокосм неизмеримости, созерцание которого превосходит тебя. Нет в небесах ничего того, что бы не было недоступно для владения человеком, если только он знает, как," – сказал Ашмодай, потянув свою цепь.

"Говоришь ты загадками, дух могучий. Дай мне уверенность, что моя могила не означает конец, и твои цепи будут разбиты," – вскричал Соломон тогда.

"Царь, развоплотившись, ты станешь подобен мне, духу вседлящегося Источника, не подверженного изменению, но со временем тускнеющего, ибо отягчённого тем, что неэфирно по сути своей. Хотя даже и в твоей смертной петле я могу дать тебе, если будет мне дарована свобода, с помощью добродетели твоего кольца-печати, отблеск вещей, превышающих твои высочайшие грёзы, только обещай, что дашь мне удалиться, дабы стимулировать твою спиритуальную эссенцию для трансмутации путём гармонии, подобно той, что по твоему повелению, я могу заставить произвести духов моих," – пообещал Ашмодай.

"Тогда сделай так, чтобы воздух завибрировал мелодией, подобно той, что лучше всего подходила бы для моей более величественной субстанции, по твоему предложенному мне изменению," – скомандовал Соломон, не подумавши.

Тут же атмосфера содрогнулась от голосов мириадного хорала, повергнув Царя в непомерный экстаз блаженства, приводя в восторг его душу и заставляя течь слёзы из глаз его. В своём экстатическом транспортном средстве монарх повелел Ашмодаю подойти на длину руки; прикосновение разбило кандалы коварного демона, второе движение руки отдало тому кольцо-печать – и затем – симфония зазвучала подобно шипению двадцати тысяч гадюк, ночь поглотила лучи солнца, взрыв как от сотни артиллерий сотряс землю, потрясающий столп пылающего огня выстрелил ввысь до зенита лазури, из его центра вылетел стрелой и исчез за пределами моря некий свёрток: им был Соломон, которого, мощью своего восстановленного дыхания, Ашмодай зашвырнул на самый край земли

Кто был бы столь учён, чтобы разоблачить обманщика-узурпатора? Кто мог бы обвинить духа в отмщении через возмутительное унижение? Двор был проинформирован, что князь демонов эскапировал, и всё пошло как и раньше, включая нежное внимание к узницам царского гарема.

Бедняга Соломон обнаружил, что очутился в очень далёкой стране, отчего пришёл в сильное изумление и конфуз. Его память предавала его; стоял он так, с изменившимся лицом и статью, и лишь смутно вспоминалось ему, что был он царём где-то там. Из своей ситуации он сделал заключение, что имел какой-то глуповатый сон о большой помпезности и властности. В реальности же он был бездомным нищебродом, с разбитым телом и некрепким умом. Голод заставил его просить хлеба, и оборванцы стали его друзьями по ночлегу в уродливых притонах, открытых для изгоев человечества. Часы его были поделены между бодрствованием и сновидением; моменты ясности ума перемежались приступами меланхолии. Иногда сомневался он, что имя его Соломон, что мир вокруг него реален. Тяжкое время настало для омрачённого мудреца. Мало-помалу способность воспоминания возвращалась к нему, и необыкновенные обстоятельства, из-за которых он оказался здесь, вставали всё яснее перед его мысленным взором.

Как бы то ни было, знание нематериальных вещей, которое Соломон получил от своего тесного сопряжения с Ашмодаем, дало ему некоторую поддержку и комфорт в течение его долгих скитаний от места к месту, – безвестного, часто – объекта насмешек для тех, кто слушал его рассуждения о претензиях на имя Соломона. Велика же была его боль, когда услышал он однажды, как странный путешественник говорит о настоящей мудрости Соломона, о его достославном правлении, и о неисчислимых богатствах, что стекались к нему по суше и по морю. "Значит ли сиё, что безумец я? Если Соломон правит в Иерусалеме, то кто я?" – спросил самого себя посрамленный царь-нищеброд, и взмолился смирённо о получении прояснения свыше о природе своего состояния. Его гордость была сломлена.

Одним поздним полуднем прибыл царственный странник, в усталости и голоде, к вратам враждебного города. Поначалу недружелюбные обитатели отказали ему в проходе, но услыхав, как он притязает на титул самого Соломона Мудрого, они позволили его величеству войти, уверившись, что перед ними безумец. Далее этого их гостеприимство не распространялось. С коркой хлеба в качестве ужина, несчастный монарх не нашёл ничего мягче для сна, чем торфяник какого-то открытого небу тепляка, а компанию ему составило стадо животных. Ночь была холодна, а ситуация – мучительна для изголодавшего человека, у которого не было ничего, чтобы накрыться. После нескольких часов беспокойной дремоты, Соломон почувствовал, что его конечности столь сильно сведены судорогой, что ему пришлось подняться и пойти, чтобы возобновить циркуляцию кровообращения. В тусклом свете заволоченной тучами луны Соломон подошёл к старой кобыле, покрытой следами от побоев и столь тощей, что не было особенно трудно сосчитать её рёбра. Опыт Соломона-бродяжника сделал для него доступной симпатию к вызывающей жалость жизни, и он получал грустное утешение от вида других существ, бывших ещё более увечными, чем он. Он размышлял, что человек – источник великих страданий и несчастности здесь, на земле, для тварей, которым он причиняет боль, хотя они доверены ему благим Провидением.

Было около полуночи, когда царственный бродяга вновь поднялся на ноги, чтобы возобновить свою ходьбу, найдя невозможным утопить свою тоску в забытьи сна. Ярко сияла луна, и глубокая тишина удерживала странный пейзаж в магическом оцепенении, составляя сильный контраст с волнением, тяготившим царскую грудь. Вдруг знакомые ноты попали в ушную раковину Соломона; это была речь кобылы с плохой судьбой, обращавшейся в тоскливых словах к своей неопытной семье, наставляя их своим материнским советом, ибо конец её уже был близок. Затаив дыхание, слушал человек историю агонии длиною в жизнь, рассказанную существом из благороднейших видов, находящихся под человеческим контролем.

"Да, часто была я отхлёстана и побита моим жестоким хозяином. Ах, голод, в том числе, и жажда, – жара днём и холод ночью, терпела я их; трудилась, трудилась под палкой, и ныне, когда я стала слишком стара, он выставил меня вон, чтобы я погибла без крова, без еды. Слишком слаба уж я, чтобы отгонять мух, что мучают меня, а смерть всё не идёт. Некогда верилось мне, что мы, лошади, имеем преимущество перед животными, что забиваются на еду. Вид крови жертвы, проливаемой плотоядной похотью человека, заставлял меня содрогаться. Я видела открученную голову птицы, видела ягнят, плавающих в своей крови, видела телёнка, взятого на убой от своей матери, что огласила воздух рыданиями, видела коров, падавших под ударами смертельных дубин в руках прожорливого человека. И разве меня, в мои дни юности, не использовали в свой черёд? Взбиравшись на меня, мой хозяин, в компании себе подобных, почитал за великий спорт выпустить свору чёртовых гончих в погоню за перепуганными зайцем, лисой или оленем. Пойманное, агонизирующее существо валилось наземь, чтобы быть разорванным на части. Человек – это наш дьявол, для нас, беспомощных, глупых животных, какими мы являемся. В природе достаточно всякого, чтобы насытить его аппетит. Курица снабжает его яйцами, корова – молоком, маслом и сыром, овцы – шерстью; мы же перевозим его вместе с поклажей, увеличивая его силу в битве, и потакаем его любви к помпезности и самодовольству. Мёд, фрукты, грибы и разнообразие зерна и овощей должны ведь защищать живые создания от его смертоносного обжорства."

"Он будет мертвецки мёртв завтрашним деньком," – произнёс энергичный жеребёнок, разгорячившись от печальной истории своей матушки. "Этот твой хозяин не станет хозяином мне; один удар моими задними ногами будет ему в самый раз; пусть только попробует это со мной; он не хлестнёт меня и двух раз."

"Дитя, никогда не пытайся делать это, если любишь меня," – взмолилась интеллигентная, но сильно заезженная кобыла. "Норовистая лошадь, как они клеймят тех, кто возмущается эксплуатации, совершенно точно получит двойную порцию пытки; я пробовала это и мне досталось по полной. Ударишь раз своего мастера – и его месть займёт годы, лишь бы ты истёк кровью до смерти."

"Но я не могу этого вынести. Я буду бить правой и левой, разбивать окна, ломать кости, телеги, крушить всё, что попадётся мне на пути, и сломаю себя самого, если так будет нужно. Им придётся попотеть, чтобы уследить за моими ногами; я не буду этого терпеть," – отвечал жеребёнок решительно.

"С тем же успехом, что и искать мести через нанесение увечий хозяину, ты можешь лягать гранит, и обнаружишь, что ноги твои сломаны, или броситься в мельничный пруд и утонуть. Как бы то ни было, мы не лишены отмщения. Природа, наша общая мать, не позволит своим обидчикам уйти безнаказанными. Если бы человек попросту был доволен тем, чем животное и растительное царства свободно снабжают его, он был бы во много раз более счастливым, уравновешенным, здоровым и благородным существом. Охота и забивание наделяют человека свирепым темпераментом, что упивается кровавой баней, поэтому его собственный род утопает в крови, ставши жертвами его зверства. Дитя, я так же восставала в своё время. Доведённая до белого каления порезами от кнута в руке негодяя, однажды я совершила дерзкий рывок к освобождению, понесясь в безумстве вдоль улицы, сбивая всё на своём пути, – сшибая толпы мужчин, женщин и детей, пытавшихся в панике сбежать, – причиняя столько вреда, сколь я могла причинить, и, наконец, приземлившись, израненная и бездыханная, среди оторопелых детей на открытом школьном дворе, убив одного и поранив других. После этого со мной обходились как с дикой тварью, били в любое время, меня стреножили кандалами, а голову приковали цепью, вбитой в стену. Когда же меня запрягали, то удила в моём рту натягивали до предела; вот что я получила. Высшая воля должна была постановить сиё нашим уделом," – так завершила свою повесть истощённая кобыла, в трауре склонив свою голову.

Соломон, не примеченный лошадиной группой, подошёл ближе и изумил их языком, который они столь хорошо понимали. Неудачливая кобыла подняла голову, и её загоревшиеся глаза сверкнули, когда тихий голос царя произнёс следующее:

"Право ты, о, благородное создание, в обвинении своего хозяина в бессердечности и неблагодарности по отношению к твоему высокодуховному племени, что оказывает ему неоценимую поддержку. Йеа, человек только лишь ребёнок и раб привычек, но в своё время поднимется он до понимания своих обязанностей по отношению к мириадам жизней, окружающих его, не созданных для бессмысленного злоупотребления или безжалостного уничтожения. В самом деле, он достаточно расплачивается за удовлетворение своих нижайших инстинктов, ибо великодушный Творец изначально задумывал, что человек будет побуждаем более тонкими, глубокими, нежными составляющими своего существа. Придёт день, когда он вздрогнет от идеи поддерживать собственную жизнь через заклание других, когда поедатель плоти будет равноценен каннибалу. – Имя моё Соломон, и в моём царстве называли меня Мудрым, но мудрость моя не смогла просветить меня, отчего вещи такие, какие есть, когда всё могло бы быть куда лучше. Поверь мне, человек страдает телом и душой и, подобно вам, имеет своего дьявола, что досаждает и дурит его. В Священном Писании содержатся прекрасные слова в хвале к коню: он, вооружённый громом, благороднее льва, бесстрашнее орла, изящный, словно зебра, сильный как волна, быстрый как ветер, гордость воина, услада принца, опора царя. Как только вернусь я к власти, я вспомню о тяжести твоего горя, правдивая кобылка, и твоя раса получит столько льгот, сколько на то будет моей воли."

Лошади были обрадованы тёплыми словами их необычного друга, и амбициозный жеребёнок предложил довезти его куда угодно. У Соломона было достаточно свободного времени, чтобы объяснить сложности, в которых он оказался благодаря коварству Ашмодая, и что он был уверен о восстановлении своих прав в тот самый момент, как только войдёт он в ворота своего возлюбленного Иерусалема.

"Пусть твоя мудрость, твоя доброта и твоё царство распространятся вдаль и вширь, о Царь! чтобы мои беспомощные отпрыски могли избежать пыток, что претерпела я в течение жизни своей!" – взмолилась кобыла, сотрясшись дрожью, что выдавала крайнюю степень слабости. В следующее мгновение несчастное животное содрогнулось, пошатнулось, упало и издохло.

Если Соломон рассчитывал на лёгкий триумф над своим грозным соперником, то его прибытие в Иерусалем, спустя годы несказанных тягот и испытаний, открыло ему глаза. Город имел все признаки великого процветания; царство было надёжно упрочено, и великолепие царского Двора не имело равных на всём изумительном Востоке. Посольства приходили сюда, чтобы отдавать дань уважения от лица княжеств и империй, близких и далёких, принося с собой дары из редких животных, золота, дорогих продуктов и драгоценных камней, а уходили они, преисполненные благоговения от сверхчеловеческой мудрости могучего правителя Израиля, что удивлял послов не только тем, что обращался к каждому из них на его родном языке, но ещё и демонстрируя детальную осведомлённость в их тайных государственных делах, и ещё чтением их сокровенных мыслей. Эмиссары отчитывались своим суверенам, что в земное царство спустился, чтобы править им, полубог.

Опрокинуть мощь планов и ресурсов Ашмодая для потрёпанного нищего и в самом деле было задачей, способной даже Соломона ввергнуть в отчаяние.

Войдя в город, царь-оборванец стал искать прибежища для нищих, не выдохнув и слога о своей идентичности, чтобы только Ашмодай не узнал о его прибытии, что было бы очень скверным обстоятельством. Соломон-бедняк знал, однако, что выглядит он столь непохоже на Соломона Мудрого, что долго колебался, решаясь приблизиться к своему некогда верному Бенайе, кто, не подозревая о мошенничестве демона, продолжал быть столь же храбрым и лояльным своему царю, что и раньше. Попытка завязать беседу закончилась тем, что генерал бросил серебряную монетку, только бы избавиться от назойливого нищего, посмевшего обратиться к нему, как если бы они были ровней. В своём унынии Соломон повернулся спиной к своей возлюбленной столице, блуждая много дней, не зная себя от горя, пока, не увидев отблеск моря, не свалился, распростёршись, на берегу, молясь в великом уничижении, рыдая и провалившись, наконец, в забытьё. Ему приснился сон, в котором Эльдад, кто успел-таки умереть за время своих странствий, возник перед ним в образе рыболова, высвобождая большущую рыбину со своего крючка, которую он и презентовал сновидцу. Крик, разнёсшийся в воздухе, разбудил Соломона, и шлепок по щеке какой-то холодной вещью заставил его подняться на ноги. Перед ним лежала изворачивающаяся рыба, а над головой его парили две птицы, одна выше другой, что в схватке за добычу уронили её прямо на лицо спящего. Иссохший от жажды и мучимый голодом, Соломон вспорол рыбе брюхо, и – чу! – кольцо, подарок Эльдада, всё-подчиняющая чара, лежало в ней. Только лишь оказалось оно на пальце Царя, как ужасающее землетрясение встряхнуло побережье, в то время как из сердцевины города Господнего взвился потрясающий столп дыма и огня, затерявшись в глубокой лазури. Можно не добавлять, что это был след от отвесного взлёта Ашмодая, который, мгновенно извещённый о триумфе своего супостата, ретировался так быстро, как только мог, вызвав общее смятение по отбытии своему.

К тому времени у Соломона уже был достаточный опыт в общении с князем демонов, чтобы хватило на всю оставшуюся ему жизнь; и так как ни что иное, как последовавшее мщение Ашмодая стало причиной падения Соломона в ересь в дальнейшие годы, то мудрейший из древних царей не просто лишился силы, вложенной во Всемогущее Имя, но и завершил свою карьеру столь бесславным образом, что умер, будучи объектом жалости некоторых из его подданных и ненависти остальных. Заручаясь средствами для постройки Храма без помощи обычных инструментов, он бы поступил более мудро, прогнав от себя князя невидимых воинств по завершении строительства вместо того, чтобы несправедливо его удерживать на сверхсрочном, и охотясь за тайнами, не предназначенными для человека. Стремление Соломона быть более, чем человеком, ублажая его тщеславие, привело его

в конечном итоге к краху, в то время как ум его никогда не был в покое, даже под постоянной охраной его личной гвардии, "Героических Шестидесятников".

ПРИМЕЧАНИЕ ИЛИОВИЗИ. – "Мы также испытывали Соломона, и помещали на его трон подставное лицо; после чего он обратился к Богу и сказал: О Господь, прости меня, и дай мне царствие, коего никто не получит после меня; ибо ты податель царств. И мы сделали ему воздушного слугу для него; он кротко нёсся по его команде, куда бы тот ему ни приказал, и ещё мы дали ему в услужении демонов, и среди них были мастера по всем строительным работам, и ныряльщики за жемчугом." (Коран, Сура 38.)

---

Талмудическая версия временного низложения Соломона с трона описана так: – Сознающий тот факт, что стабильность его царства основана целиком на печати, носимой на пальце, Соломон доверял лишь одной своей наложнице по имени Амина, которой вручал бесценное сокровище в моменты, когда телесные естественные функции требовали его временного снятия. На печати той было невыразимое Имя. Однажды Сакхар, вредоносный демон, возник перед Аминой в форме Соломона, получил таким образом кольцо, узурпировал трон, трансформировал или исказил облик настоящего монарха, и правил страной на свой вкус, изменяя законы и делая все те глупости, какие способны делать демоны. Между тем Соломон, сокрушённый случившимся и совершенно не признанный своим Двором, скитался окрест, а существование своё поддерживал милостыней. Произошедшее с мудрым царём несчастье открылось тому в образе себя самого, совершающего служение по его приказу другому демону, чтобы успокоить свою любимую жену, Джераду, прекрасноокую принцессу Сидона, чей отец пал во время осады города армией Соломона. Как только видение поклонения исчезло, демон вылетел из дворца и выкинул печать в глубины моря. Тауматургическое кольцо было проглочено рыбой, та была в свой черёд выловлена и судьбоносным образом очутилась в руке Соломона, таким образом возвратив ему всемогущую чару, позволившую ему вернуть себе право на престол. Что же до Сакхара, то он был пойман, на шею ему подвесили камень, после чего без сожаления кинули демона в озеро Тиберийское. Имя Сакхар соотносится с еврейским существительным шехер – "ложность", а Амина – с эмунах – "вера" или "убеждённость", дальнейшего разъяснения для усиления чувства аллегоричности, полагаю, не требуется. Среди самых известных легенд, что сконцентрированы вокруг правления Соломона, стоит упомянуть историю о зелёном ковре, сотканном из шёлка и достаточной величины не только, чтобы вместить на себе его трон, но ещё и армию людей по его правую руку и сонм духов – по левую. По команде царя ветры перемещали всю эту армаду целиком, медленно либо быстро, соотносясь с пожеланиями его величества, до тех пор, пока царское чело не накрывала тень грандиозной птичьей стаи. В подтверждение этой басни мы находим в Коране: "И его армии собирались под знамя Соломона, и состояли они из джиннов, и людей, и птиц." (Сура, 27.)

Сибери Куин / Seabury Quinn

(1889-1969)

Из антологии

‘Compleat Adventures of Jules de Grandine’

#49 / Дело о кровоточащей мумии

(1932)

Честь по чести перевод: Э. Эрдлунг, он же Л. Бозлофф 2016 (С)

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

На Пути Объяснения

Меня часто спрашивают, как же происходило развитие моего персонажа, Жюля де Грандена, и когда я отвечаю, что понятия не имею, меня тут же обвиняют во лжи, или даже того хуже – будто бы это моя художественная блажь. Ничего не может быть дальше от истины; факт заключается в том, что Жюль де Гранден – это своего рода литературная комбинация Топси и Минервы, то есть он просто взял да появился – но появился во всеоружии, а вовсе не "развивался".

Однажды вечером весной 1925-го года я находился в том самом состоянии, которое знакомо и внушает страх каждому писателю. Мне заказал написать историю мой издатель, и в целом мире, казалось, не было подходящего сюжета. Соответственно, не имея ничего конкретного в виду, я взял мою ручку и буквально заставил его материализоваться по мере того, как писал. Таким образом на свет появился первый рассказ, вошедший в эту книгу.

Как возник "Ужас в Линкс", так происходило и со всеми прочими авантюрами Грандена. У меня никогда не было полностью выстроенной сюжетной канвы в уме, когда я начинал тот или иной из его мемуаров, и редко когда у меня был заранее продуман центральный инцидент, вокруг которого строилось повествование. С начала и до самого конца Жюль де Гранден будто бы говорил мне: "Куинн, дружище, je suis présent. En avant, давай, напиши меня!" Вполне возможно, что здесь есть что-то от сократовой теории о внутреннем даймоне, в конце концов.

Крошка Жюль сейчас уже весьма почтенный джентльмен. Количество его приключений равняется чуть ли не трёхстам, а в хронологическом ключе они охватывают четверть века. Фил Стонг в "Других Мирах" назвал его "самым известным оккультным детективом вирдовой фантастики", и, насколько могу судить, по долгосрочности он стоит на втором месте, уступая лишь тому герою отроческого пульпа, Нику Картеру.

Десять историй, вошедших в этот том, были отобраны с двойной целью:

1. представить десять типичных инцидентов в ранней карьере миниатюрного борца с наваждениями, и

2. детализировать его специальные методы противодействия тому, что катехизис называет духовными и призрачными врагами.

Насколько мне известно, он впервые произвёл электрорцизм беспокойного духа, вынудил зомби вернуться в могилу, добавив в его рацион немного мясного, и, без сомнения, первым анестезировал вампира, прежде чем нанести coup de grâce. В любом случае, если истории, собранные в данном оригинальном снопе приключений Жюля де Грандена, помогут читателю забыть о тревожащих его инцидентах повседневного бытия хотя бы на час-другой, это будет означать для Жюля, равно как для меня самого, что мы добились достаточного оправдания своего существования.

Сибери Куин

Вашингтон Д. С. Предисловие к 'Phantom Fighter’, ‘Arkham House’, 1966

* * *

Была середина зимы, и снаружи ветер швырял стены мокрого снега в наши оконные стёкла волну за волной, свирепо завывая свои военные мелодии время от времени. Внутри, свечение распиленных железнодорожных шпал, горящих на латунной подставке для дров, приятно смешивалось с затенённым ламповым светом. Жюль де Гранден отложил в сторону копию L’illustration, которую он просматривал ещё с обеда, вытянул свои стройные, по-женски маленькие ноги к огню и рассматривал сверкающие носы оригинальных кожаных туфель с очевидным удовлетворением.

– Эй, друг мой Траубридж, – обратился он ко мне, с ленцой наблюдая за прыгающим светом от камина, оживающего в отражениях на его полированной обуви, – здесь у нас чертовски приятно. По мне, так я ни за что бы не вышел из дому в такую ночь. Да будет тот дураком, кто бросит весёлый огонь ради…

      Резкий, императивный лязг дверного молотка прервал его и, прежде чем я смог выбраться из своего кресла, требование повторилось, громче, настойчивее.

– Доктор Траубридж, вы сможете навестить доктора Ларсона? Боюсь, с ним что-то произошло – мне ненавистно беспокоить вас в такую ночь, но, полагаю, ему на самом деле требуется врачебная помощь, и… – молодой профессор Эллис наполовину ввалился в холл, втолкнутый порывом яростного ветра почти целиком в дверной проём. – Я вышел, чтобы повидаться с ним, несколько минут назад, – добавил он, когда я захлопнул дверь перед носом у бури, – и когда был уже на дороге перед его домом, то заметил свет в верхнем окне, хотя остальная часть его жилища была погружена в темноту. Я постучал, но не получил ответа, затем отправился во двор, чтобы позвать его, и в ответ мне внезапно раздался вопль самого жуткого свойства, сопровождаемый визгливым смехом, и, пока я смотрел на его окно, фигура Ларсона, казалось, боролась с чем-то, хотя там никого не было в комнате. Я позвонил с десяток раз в дверной колокольчик и постучал в дверь, но никакого другого звука из дома не донеслось. Сперва я подумал, что следует уведомить полицию; затем я вспомнил, что вы живёте прямо за углом, так что я пришёл к вам. Если Ларсон заболел, вы сможете ему помочь; если нам понадобится полиция, у нас всегда есть время, чтобы…

– Ну, друзья мои, почему мы же тогда стоим и толкуем здесь, когда бедный профессор Ларсон нуждается в помощи? – вопросил Жюль де Гранден от двери кабинета. – Неужто у вас не осталось профессиональной гордости, дружище Траубридж? Отчего мы тогда прохлаждаемся?

– Как почему, ты же сам только что сказал, что и с места не сдвинешься сегодняшним вечером, – возразил я осуждающе. – Если ты имеешь в виду…

– Но конечно, я собираюсь это сделать. – прервал он. – Только два вида людей не могут поменять своего мнения, мой друг, а именно болван и мертвец. Жюль де Гранден не является ни тем, ни другим. Ну, пойдёмте же.

– Нет смысла брать авто, – пробормотал я, пока мы надевали наши пальто. – Этот мокрый снег сделает вождение невозможным.

– Очень хорошо, тогда мы пойдём пешком, только давайте оформим это побыстрее. – ответил Жюль, от души подталкивая меня к дверям и наружу в бушующую ночь. Склонив головы против воющей бури, мы отправились в дом проф-а Ларсона.

– По правде говоря, у меня не было ангажемента с Ларсоном. – признался профессор Эллис, пока мы тащились по улице. – Факт в том, что он мог узреть дьявола, как мне кажется, но… вы случайно не слышали о его последней мумии? – он замолчал.

– Его что? – переспросил я резко.

– Его мумии. Он привёз её из Африки на прошлой неделе, и с того времени только о ней и говорил. Этим вечером он собирался распеленать её, поэтому я просто решил прогуляться к нему домой в надежде, что он позволит мне поприсутствовать.

Ларсон – странный тип. Отличный антрополог и всё такое, само собой, но одинокий волк, когда дело доходит до работы. Он нашёл эту мумию случайно, в хитро спрятанной гробнице рядом с Нага эд-Дер, а эта местность считалась хорошо раскопанной ещё тридцать лет назад, знаете ли. Есть тут и забавная сторона. Пока они раскапывали гробницу, двое из его рабочих были укушены могильными пауками и умерли в конвульсиях. Это необычно, ведь египетские могильные пауки не отличаются ядовитостью, хотя и весьма уродливы обличьем. Стоило им очистить шахту от щебня и приблизиться к погребальной камере, как все феллахины Ларсона разбежались оттуда кто куда, но он – упрямый чёрт, так что вместе с Фостером они-таки добили шахту, с помощью всех добровольцев, кого они смогли нанять в окрестностях.

У них были не меньшие проблемы с доставкой мумии вниз по Нилу. Половина экипажа их дахабийи слегло от какой-то таинственной лихорадки, некоторые погибли, остальные дезертировали; и, как только они были готовы к отплытию из Александрии, Фостер, бывший ассистентом Ларсона, также был свален с ног лихорадкой и умер в течение трёх дней. Ларсон, однако, держался из последних сил и всё же протащил мумию через границу – контрабандой под носом у египетской таможни, замаскировав под ящик губок из Смирны.

– Но погодите-ка, – прервал я его, – вы и профессор Ларсон оба являетесь сотрудниками музея Харрисонвиля. Как так вышло, что ему удалось оставить мумию как свою собственность? Почему он не отправил её в музей вместо своего дома?

Эллис коротко рассмеялся.

– Вы же не знаете Ларсена как следует, не так ли? – спросил он. – Разве я уже не сказал, что он одинокий волк? Экспедиция в Нага-эд-Дер была делом 50/50; музей оплатил половину, и Ларсон чуть ли не обнищал, чтобы заполнить оставшуюся долю. У него была собственная теория о том, что в Наге могут быть найдены некоторые ценные реликвии Пятой династии, но все только потешались над ним. Когда же он обосновал свою теорию, то был похож на избалованного ребёнка с палкой конфет, и не желал делиться своей находкой с кем бы то ни было. Когда я предложил ему помощь в распеленании мумии, он в ответ предложил мне прыгнуть с разбега в озеро. Я не знаю, звал ли он меня сегодня к себе, когда я пришёл к нему под окна, но когда я услышал, как он кричит и смеётся и прыгает туда-сюда, как каштан на сковороде, мне пришло в голову, что он дошёл до ручки, и я тут же побежал за вами. Вот мы и на месте. Возможно, сейчас мы будем посланы ко всем чертям, но ему всё-таки может требоваться помощь.

Когда он закончил говорить, Эллис раскатисто постучал по двери Ларсона. Только пронзительный вой ветра вдоль угла дома и хлопанье незакреплённых жалюзей были ответом.

– Pardieu, либо он тяжело болен, либо отвратительно тугоух, одно из двух! – заявил де Гранден, закутавшись подбородком в меховой воротник своего пальто и ухватившись за шляпу, которую штормовым ветром едва не срывало с головы. Эллис повернулся к нам в нерешительности.

– Вы не думаете… – начал он, но:

– Думайте, что вам нравится, друзья мои, и отморозите себе ноги, пока будете это делать. – вспыльчиво прервал маленький француз. – Что же до меня, я иду в этот дом сейчас же, сию минуту, немедленно.

Попробовав и дверь, и ближайшее окно, и найдя их надёжно запертыми, он без дальнейших церемоний выбросил вперёд затянутый в перчатку кулак, отодвинул задвижку и поднял створку.

– Так вы идёте или остаётесь, чтобы принять жалкую погибель от холода? – позвал он, перебрасывая ногу через подоконник.

С де Гранденом во главе, мы нащупывали наш путь сквозь тёмную гостиную, через холл и вверх по винтовой лестнице. Каждая комната в доме, за исключением одной, была черна, как Древний Египет во время чумы, но тонкая струйка света сочилась в коридор из-под двери кабинета проф-а Ларсона, направляя наши шаги в сторону его святилища, как маяк направляет корабль в порт беззвёздной ночью.

– Ларсон! – тихо позвал Эллис, стуча по двери кабинета. – Ларсон, ты здесь?

Ответа не последовало, и он схватился за ручку, сделав предварительный поворот. Ручка провернулась в его ладони, но дверь оставалась неколебима, очевидно, запертая изнутри.

– Посторонитесь, будьте любезны, месье, – попросил Жюль, отошёл назад настолько далеко, насколько позволяла длина коридора, после чего ринулся вперёд, словно футболист, несущийся к своей цели. Не слишком прочная дверь пала под его напором, и тёмный холл затопило паводком ослепительного света. Мгновение мы застыли на пороге, по-совиному моргая, затем:

– Святые небеса! – вырвалось у меня.

– Бога ради! – донёсся ответ Эллиса.

– Eh bien, я склонен думать, что здесь скорее к дьяволу. – прошептал де Гранден. Комната перед нами представляла собой кошмарный хаос, как если бы его содержимое было перемешано монструозной ложкой в руках злонамеренного озорника-великана. Мебель была опрокинута; некоторые чехлы на стульях были вспороты, как будто какой-то безжалостный, торопливый сыщик разрезал обивку в поисках скрытых ценностей; картины висели на стенах под безумными углами.

В середине кабинета, под бликами скопища электрических ламп, стоял тяжёлый дубовый стол, а на нём покоился саркофаг со снятой крышкой, рядом с ним лежала сухощавая фигура, обмотанная льняными бинтами цвета китайского чая крест-накрест. Рядом с плинтусом у стены под окном приютилась гротескная, нечеловеческая вещь, напоминающая поношенное чучело фермера или безнадёжно устарелый манекен портного. Нам пришлось дважды вглядеться, напрягая неверящие глаза, прежде чем мы признали в этой смятой форме профессора Ларсена. Ступая изящно, как кот по мокрому тротуару, де Грандин пересёк комнату и опустился на одно колено рядом со скрюченной формой, снимая одновременно свою правую перчатку.

– Неужто он… он… – прошептал Эллис хрипло, запинаясь на слове, перед которым миряне, похоже, испытывают суеверный страх.

– Мёртв? – закончил за него де Гранден. – Mais oui, сударь, как сельдь. Но это произошло совсем недавно. Нет, я подозреваю, что он ещё был вполне себе жив, когда мы покидали наш дом, чтобы прийти сюда.

– Но… что мы можем сделать? Должно быть что-то… – трепетно спросил Эллис.

– Безусловно, мы можем пригласить коронера. – ответил де Гранден. – Между тем, мы могли бы рассмотреть это. – он кивнул в сторону мумии, лежащей на столе. Гуманная обеспокоенность Эллиса по поводу его мёртвого коллеги упала с него, как изношенная одежда, стоило тому повернуться к древней реликвии – человека полностью затмил антрополог.

– Красиво… Превосходно! – пробормотал он восторженно, глядя на малопривлекательную вещь. – Видите, здесь нет ни лицевой маски, ни погребальной статуи, ни на мумии, ни на кейсе. Работа Пятой династии, как пить дать, и ящик – вы видите, я вас спрашиваю? – он прервался, вопрошающе указывая внутрь открытого кедрового гроба.

– Вижу ли я? Бесспорно, – резко ответил де Гранден, – но позвольте узнать, что здесь вам видится необычайным?

– Неужели вы ещё не заметили? Да на саркофаге нет ни одной строки иероглифов! Египтяне всегда пишут титулы и биографии своих усопших на их гробах, но тут мы имеем девственно чистую древесину. Видите, – он наклонился и постучал по тонкой, но твёрдой кедровой скорлупе, – никаких следов ни от краски, ни от лака! Неудивительно, что Ларсон оставил его для себя. Почему, спросите вы? Да потому что со времён, как египтология стала наукой, не было открыто ничего подобного!

Взгляд де Грандена блуждал, переходя с гроба на мумию и обратно. Затем он прошёл мимо Эллиса своей быстрой кошачьей поступью и нагнулся над забинтованным телом.

– Я не знаком как следует с египтологией, – признался он, – но медицина мне известна в превосходной степени. Что вы скажете об этом, hein?

Его стройный указательный палец на мгновение застыл на льняных бинтах, окружающих левую грудную область высушенной фигуры. Я запнулся на полуслове. Не могло быть никаких сомнений. Левая грудь, даже под слоем бинтов, была значительно ниже правой, и под туго натянутым бандажом в этой области чуть заметно, но всё же вполне зримо проступал тончайший след красно-коричневого пятна. Невозможно было ошибиться на сей счёт. Каждому хирургу, солдату и бальзамировщику достаточно одного взгляда, чтобы признать такое красноречивое пятнышко.

Глаза профессора Эллиса стали раскрываться, пока не стали почти такой же ширины, как у де Грандена.

– Кровь! – выдохнул он приглушённо. – Господь всемогущий! – а после: – Но это же не может быть кровью, просто невозможно, вы же понимаете. Мумии потрошились и мариновались в натроне, прежде чем их подвергали высушиванию. Соответственно, ни о каких остатках телесных жидкостей и речи быть не может.

– Да ну? – саркастически прервал его француз. – Тем не менее, месье, де Гранден – слишком старый лис, чтобы обучать его искусству высасывания яиц. Друг мой Траубридж, – повернулся он ко мне, – сколько лет вы уже прописываете пилюли людям, мучающимся желудочными коликами?

– Отчего же, – ответил я с удивлением, – порядком сорока лет, но…

– Никаких но, друг мой. Можешь ты или не можешь опознать кровавое пятно на глаз?

– Само собой, но…

– Тогда не мог бы ты быть столь любезен, чтобы сообщить нам, что это перед нами?

– Кровь, что же ещё – тут и ежу понятно.

– Précisément – это кровь, месье Эллис. Почтенный и в высшей степени достойный доверия доктор Траубридж только что подтвердил сей факт. Теперь давайте-ка рассмотрим получше вместилище этой замечательной мумии, которая, несмотря на ваше травление натроном и засушивание, способна выделять кровь.

Взмахом руки он указал на простой, без украс, ящик из кедровой древесины.

– Святые отцы, это ещё более необычайно! – подал голос Эллис, нависая над гробом. – Видите?

– Что? – спросил я, так как его глаза сияли от возбуждения, пока он глядел в осквернённую шкатулку.

– Как же, я говорю о способе крепления крышки. Большинство крышек от футляров для мумий удерживаются на месте с помощью четырёх маленьких выступов – по два с каждой стороны, которые погружаются в пазы в нижней части и закрепляются прочными деревянными дюбелями. Здесь же их аж целых восемь, по три с каждой стороны и по одному – вверху и внизу. Хм-м, видимо, те, кто заказали такой гроб, хотели иметь гарантию, что тот, кто будет в него положен, не сможет вырваться. И… святой Скотти, поглядите-ка сюда!

Он в волнении указал на дно ящика. И вновь я был немало удивлён. Аномалии, не укрывшиеся от его намётанного глаза, были совершенно неразличимы для моего.

– Видите, как здесь решён вопрос с благовониями? На моём счету несколько сотен вскрытий футляров для мумий, но такого я ещё не встречал.

Как только что отметил Эллис, всё дно гроба было усыпано благовонными травами на глубину до 4 дюймов или около того. Ароматические букеты измельчились за сотни лет в порошок, однако смесь из гвоздики и корицы, алоэ и тимьяна поразила нас резким, чуть ли не удушливым ароматом, когда мы перегнулись через край ваннообразного саркофага.

Небольшие васильковые глаза де Грандена, пока он быстро переводил их с меня на Эллиса и обратно, округлились и ярко засияли.

– Думаю, что это чертовски всё объясняет, – заявил он. – Готов биться об заклад, это тело никогда не было мумифицировано, по крайней мере, в традиционном исполнении старых мастеров-бальзамировщиков. Не поможете мне?

Он призывно кивнул Эллису, одновременно подсовывая руки под плечи мумии.

– Возьмитесь за ноги, монсеньор, – велел он, – и поднимите её как можно деликатнее – деликатнее, прошу вас – она должна быть положена точно туда же, где была, до прихода коронера.

Они приподняли забинтованное тело на высоту шести дюймов над столом, после чего вернули в исходное положение, и на лицах обоих застыло выражение крайнего изумления.

– В чём дело? – спросил я, полностью озадаченный их взглядами, полными взаимного понимания.

– Оно весит, – начал де Грандин, и тут же, — шестьдесят фунтов, как минимум! – закончил за него Эллис.

– И что же?

– А то, что это навеки обрекает нас на дьявольский субклеточный уровень. – ответил маленький француз в резком тоне. – Это отнюдь не есть хорошо, друг мой, скорее, с точностью наоборот. Тебе известно про свою физиологию; ты знаешь, что мы с тобой и всеми прочими людьми на 60% или больше состоим из воды, элементарной H20, находящейся в реках и на столах американцев взамен достойного вина. Мумификация же представляет собой обезвоживание – водянистое содержимое тело удаляется с концами, и не остаётся ничего, кроме костей и пергаментной кожи, скудные 40 процентов общей телесной массы при жизни. Это тело сравнительно небольших пропорций; в расцвете лет оно едва ли весило больше сотни фунтов; тем не менее…

– Что ж, видимо, оно могло быть мумифицировано лишь частично… – прервал его я, но де Гранден отрезал:

– Или же вовсе без этого обошлось, друг мой. Я более чем уверен, чёрт побери, что мы обнаружим кое-какие интересные пояснения, когда развернём эти бинты. Кровоточащая мумия, которая к тому же сохранила больше половины своего прижизненного веса – да, вероятность сюрприза невероятно велика, или же я ошибаюсь в собственных чувствах. В то же время, – обернулся он к двери, – существуют рутинные процедуры закона, которые должны быть соблюдены. Следует оповестить коронера о смерти месье Ларсона, и нам нет никакой необходимости жечь электричество, пока мы будем ожидать его прихода.

Вежливо предлагая нам следовать за ним, он потушил кабинетный свет, прежде чем закрыть за собой дверь, и мы прошествовали в нижний холл, где был телефонный аппарат.

– Просто в голове не укладывается, как это могло произойти, – бормотал профессор Эллис, нервно вышагивая по гостиной своего покойного коллеги, пока мы ждали прихода следователя, – Ларсон казался в радужном настроении сегодня днём и… Бог мой, что это?

Звуки ужасающей борьбы, как будто двое людей сцепились в смертельной схватке, разнеслись по тихому дому. Бух-бух-бух! Тяжкие, гулкие шаги сотрясли пол над нашими головами; затем – бадыщщщь! – раздался сокрушительный удар, как будто опрокинули мебель, мгновенная пауза, и вдруг – резкий вскрик и внезапное крещендо дикого, режущего слух смеха. Затем вновь наступила тишина.

– Святые небеса! – выдохнул я, схваченный паническим ужасом за горло. – Это прямо над нами, в кабинете, где мы оставили мумию и…

– Быть того не может! – запротестовал профессор Эллис. – Никто не мог пробраться мимо нас в комнату, и…

– Может быть или не может, однако дружище Траубридж дело говорит, будь оно неладно! – вскричал маленький француз, выпрыгивая из кресла по направлению к лестнице. – En avant, mes enfants, за мной!

Сломя голову он помчался вверх, перепрыгивая через три ступеньки; оказавшись наверху, замер на мгновение перед закрытой дверью кабинета, доставая из кармана пистолет; оружие описало широкую дугу в его руке, когда он вломился в комнату быстрым прыжком, зажёг свет и предостерегающе крикнул:

– Руки вверх! Одно движение – и ты будешь завтракать с дьяволом… Великий Dieu, глядите, друзья мои!

За исключением одного-двух стульев, в комнате ничего не изменилось с нашего ухода. На столе по-прежнему инертно лежала перевязанная мумия, её набитый специями футляр стоял рядом, со снятой крышкой, вещь, бывшая Ларсоном, примостилась у окна, прижавшись плечами к стене, как будто пострадавшая при попытке совершить сальто, жалюзи на оконной раме с треском хлопали на морозном зимнем ветру.

– Окно – оно распахнуто! – возопил профессор Эллис. – Оно было заперто, когда мы были здесь, но…

– Dieu de Dieu de Dieu de Dieu… Может ли кто в этом разобраться? – сердито прервал его де Гранден, шагая к открытой створке. – Parbleu, то, каким образом вы набрасываетесь на очевидное, чертовски действует мне на нервы, дорогой мой Эллис, но – ах? А-а-а-а-ах? Один видит, другой воспринимает, третий понимает – почти!

Не отставал от него, мы перегнулись через подоконник и, послушные немой команде его указательного пальца, смотрели теперь на покрытый снегом козырёк эркера первого этажа, выступавший из стены дома примерно двумя футами ниже окна кабинета. Врезанные в матово-белый слой снега, четыре длинных параллельных полосы обнажали шиферный настил.

– Ну-у, – протянул он, опуская створку и разворачиваясь к двери, – тайна частично прояснилась, друзья мои. Вполне логичным было бы использовать сиё окно для взлома, – добавил он, пока мы спускались вниз по лестнице. – Крыша эркера имеет довольно пологий склон и расположена прямо под окном кабинета проф-а Ларсона. Искушённому в искусстве взлома грех не использовать такую возможность для своего преступления, а ещё тот факт, что во всём доме мы оставили свет только на первом этаже, как бы уведомляя мир снаружи, что верхние покои свободны для посещения. Так что…

– Похоже на правду, но здесь не могло быть никакого взлома, – прервал Эллис практичным тоном. Де Гранден же наградил его таким взглядом, каким учитель мог бы одарить выдающегося по тупости ученика.

– Может, оно и так, mon ami, – ответил он, – однако, если вы всё же найдёте возможным сдержать на время своё любопытство – и болтовню – может быть, мы найдём то, что ищем.

Тёмный, сгорбленный объект с поразительной яркостью открылся нашим глазам на фоне покрытого снежной пудрой газона, стоило нам спуститься с крыльца. Де Гранден присел на одно колено перед ним и чиркнул спичкой, чтобы добавить немного света для осмотра. Это оказалось лицо рваного, неопрятного типа, немытое, небритое; типичный низкопрофильный вор-карманник, который совмещал свои обычные нехитрые занятия с более высокой профессией взлома – и с катастрофическими результатами для себя.

Он замер в том состоянии, в каком упал с покатой крыши эркера, одна рука была вывернута под тело, голова наклонена под неестественным углом в одну сторону, а его побитая молью и выцветшая от времени шляпа смялась в пюре на его макушке и комически оттопыривала ему уши. Маленькие насыпи мокрого снега скопились в изломах его рваного пальто, а крошечные нити сосулек намёрзли на его усах.

Человек был, вне всякого сомнения, мёртв. Никто, даже самый опытный акробат, не смог бы выкрутить шею под столь немыслимым углом. И причина его смерти была очевидна.

Напуганный при виде мумии, бедняга попытался как можно быстрее выбраться через открытое окно, поскользнулся на мокрой наледи крыши эркера и свалился вниз головой, упав всем своим весом на ныне скрученную шею. Я поспешно высказал свои доводы, но де Гранден озадаченно покачал головой.

– Манера его смерти вполне очевидна, – ответил он задумчиво, – но вот какова причина её, здесь остаются неясности. Мы вполне можем вообразить, что подобное существо пришло в ужас, увидев распластанную на столе мумию, но это не объясняет те выходки, которое мы слышали, прежде чем наш форточник вывалился из или был принудительно выброшен из окна. Мы слышали, как он метался наверху, как раскидывал мебель, наконец, мы слышали его вопль вперемешку с безрадостным смехом. Что это могло означать? Испуганные люди склонны кричать, иногда даже истерически смеяться, но с чем он мог бороться, в таком случае?

– Точно то же самое, что и в случае Ларсона! – быстро вставил профессор Эллис. – Разве вы не помните…

– Exactement, – ответил француз, озадаченно нахмурившись.

– Профессор Ларсон громко кричал и боролся с воздухом; теперь этот несчастный грабитель врывается в комнату, где господин Ларсон погиб при столь странных обстоятельствах, и точно так же дерётся с пустотой, а после падает навстречу смерти, отвратительно хохоча. Здесь присутствует что-то поистине дьявольское, друзья мои.

Когда мы возвратились обратно в дом, молодой Эллис смотрел на нас с выражением чуть ли не панического ужаса в своих глазах.

– Вы сказали, что мы должны оставить мумию как есть до прихода коронера? – потребовал он.

– Абсолютно верно, друг мой, – ответил де Гранден.

– Отлично, тогда мы оставим эту проклятую вещь в покое, но как только м-р Мартин закончит с ней, я думаю что нам лучше сжечь её.

– Э, что это вы такое говорите? Сжечь её, месье? – спросил де Гранден.

– Только то, что сказал. Это тот случай, который египтологи именуют "несчастливой" мумией, и чем скорее мы избавимся от неё, тем лучше будет для всех нас. Видите ли… – он резко вскинул глаза вверх, будто опасаясь очередной вспышки насилия в комнате Ларсона, затем вновь повернулся к нам. – Вы же помните серию летальных инцидентов, последовавших после вскрытия гробницы Тутанхамона?

Де Гранден не ответил ничего, но по пристальному, немигающему взгляду, которым он смерил говорившего и тому, как нервно подрагивали кончики его элегантно завитых усов в уголках рта, было несложно судить о его интересе. Эллис же продолжил:

– Называйте это чушью собачьей, коли вам заблагорассудится – а так вы и поступите, скорее всего – но факт в том, что во всех этих пересудах о том, что древние боги Египта имеют силу проклясть тех, кто осмелился нарушить покой мумий изгнанников, есть здравое звено. Знаете, я вполне разделяю мнение, что есть мумии, известные как "несчастливые" – и для тех, кто нашёл их, и тех, кто хоть как-то соприкасался с ними. Тутанхамон, возможно, последний, как и наиболее выдающийся пример данного класса. В своё время он был еретиком и оскорбил "древних" или же их жрецов, которые были суть одним. Так что, когда он умер, его похоронили с надлежащими церемониями, но не поставили образ Амона-Ра на носу его лодки, переправлявшей его через озеро мёртвых, и эмблемы Тема, Себа, Нефтиды, Осириса и Исиды не сопровождали его в странствии. Тутанхамон, несмотря на его запоздалые усилия в попытке пойти на мировую со жрецами, был немногим лучше атеиста относительно современной ему веры, и гнев богов вошёл в гробницу вместе с ним. Они не желали, ни чтобы имя его сохранилось для потомства, ни чтобы его мощи были вновь извлечены на свет.

Теперь поразмыслите над произошедшим: когда лорд Карнарвон обнаружил гробницу, с ним было четверо подручных. Карнарвон и трое его помощников на сегодняшний момент мертвы. Полковник Херберт и доктор Эвелин-Уайт были одними из первых, вошедших в склеп Тутанхамона. Оба умерли в течение года. Сэр Арчибальд Дуглас должен был заниматься рентгеноскопией – он умер прямо перед тем, как были разобраны пластины. Шесть из семи французских журналистов, попавших в гробницу вскоре после её открытия, скончались в течение года, и едва ли не каждый рабочий, участвовавший в раскопках, погиб раньше, чем успел прогулять своё жалованье. Некоторые из этих людей умерли одним образом, другие – иначе, но факт остаётся фактом: они все мертвы. Мало того, даже незначительные предметы, взятые из гробницы, кажется, проявляют пагубное влияние. Существует абсолютное подтверждение тому, что служители Каирского музея древностей, в обязанности которых входит нахождение рядом с мощами Тутанхамона, заболевали и умирали безо всякой видимой причины. Неудивительно, что её называют "несчастливой" мумией?

– Весьма любопытно, месье, что теперь? – подытожил де Гранден, когда египтолог впал в угрюмое молчание.

– Только то самое: этот ящик для мумии наверху гол, что твоя ладонь, от любых надписей, а ортодоксальные египтяне Пятой династии столь же не склонны были класть тело в саркофаг без надлежащих биографических и религиозных предписаний на его поверхности, сколь средняя американская семья не склонна проводить похороны без какой-либо церемонии отпевания. Кроме этого, очевидные улики указывают на то, что тело вообще не было мумифицировано – по-видимому, оно было просто завёрнуто в пелены и положено в ящик со слоем благовоний вокруг него. Бальзамирование имело в Древнем Египте религиозное значение. Если плоть повреждена, дух не может вернуться после предустановленного цикла и возродить его, и быть похороненным без бальзамирования было равноценно отказу от бессмертия. Тело наверху несёт на себе следы самой ничтожной попытки импровизированной презервации. Похоже на то, что человек, кто бы он ни был, умер за пределами религиозной границы, не так ли?

– Вы приводите весомые аргументы, месье, – кивнул де Гранден, – но…

– Отлично, а теперь давайте взглянем на историю нашей находки, начиная от самых истоков: рабочие Ларсона умирали во время работы в гробнице. Каким образом? От укусов пауков! Что за вздор! Египетские могильные пауки не более ядовиты, чем наши садовые. Я знаю, о чём говорю; меня не раз кусали эти мерзости, и я страдал гораздо меньше, чем когда был ужален скорпионом в Юкатане.

Затем, во время спуска по Нилу, большая часть команды слегла, а некоторые – умерли, от странной лихорадки; и в то же время это выносливые черти, привычные к местному климату, и, по всей вероятности, имунные к любым видам болезней, которые их страна может производить. Затем настал черёд Фостера, ассистента Ларсона, слёгшего точно от той же лихорадки накануне отплытия из Египта. Похоже, как будто здесь имеет место некое злобное влияние, а? И вот мы подходим к сегодняшнему вечеру: Ларсон готов развернуть мумию и, нисколько не глядя в прошлое, достаёт её из футляра. Он мёртв – "мёртв как сельдь", как вы выразились, и только одному Богу ведому, как это произошло. Пока же мы ожидаем коронера, этот бедняга-форточник влезает в дом, сражается с каким-то невидимкой, точно как Ларсон до него, и погибает. Думайте, что угодно, – его голос поднялся практически до крика, – но эта мумия окружена аурой страшной беды, и смерть ожидает каждого, кто посмеет приблизиться к ней!

Де Гранден ласково погладил вощёные кончики своих миниатюрных усов.

– Всё, о чём вы говорите, вполне может быть правдой, месье, – признал он, – но факт остаётся фактом, что оба из нас – доктор Траубридж и я сам находились рядом с мумией; и мы вполне сносно себя чувствуем – хотя я бы не отказался сейчас от глотка-другого бренди. Мало того, профессор Ларсон промотал большую часть своего состояния и значительную часть средств музейных фондов на поиски этого замечательного мертвеца. Было бы по меньшей мере воровством сжечь её, как вы предлагаете.

– Ладно, – ответил Эллис с нотой окончательности в голосе. – Это ваше личное дело. Как только коронер закончит осмотр, я отправляюсь домой. Я и близко не подойду к этой проклятой мумии, хоть и за целое состояние.

– Приветствую, доктор де Гранден, – поздоровался коронер Мартин, топая ногами и стряхивая снег с пальто. – Плохие новости, да? Есть идеи касательно причины смерти?

– Тот, что снаружи, узрел лучший мир, вывернув себе шею, это бесспорно. – ответил француз. – Что же до проф-а Ларсона…

– Снаружи, говорите? – прервал его м-р Мартин. – это что же, выходит, их было двое?

– Хмм, нам нужно радоваться, что их было не пятеро. – отрезал с досадой Эллис. – Они прощались с жизнью в таком темпе, что мы просто не успевали за этим уследить, с того момента, как Ларсон начал разворачивать это…

– Извольте, минутку, сударь. – подняв руку в знак протеста, оборвал его де Гранден. – Месье коронер очень занятой человек и у него есть свои неотложные обязанности, требующие скорейшего выполнения. Когда он с ними закончит, то бьюсь об заклад, что месье будет рад выслушать ваши любопытные теории на сей счёт. В настоящий же момент, – он вежливо поклонился следователю, – не проследуете ли вы за нами, месье?

– Я умываю руки, – сказал Эллис. – Буду ожидать вас здесь и хочу сразу предупредить…

Но нам не пришлось выслушать его предостережения, так как вслед за Гранденом мы тут же поднялись на второй этаж и подошли к кабинету, где покоились профессор Ларсон и мумия.

– Гм-м, – вырвалось у м-ра Мартина, который, помимо того, что был коронером, ещё и заведовал городским похоронным бюро, пока он окидывал комнату быстрым, практичным взглядом, – это выглядит словно бы… – он пересёк комнату прямиком к сгорбленному телу Ларсона и протянул одну руку, но тут раздалось:

– Grand Dieu des cochons – не двигайтесь, месье! – прокричал де Гранден, заставив м-ра Мартина замереть на полушаге. – Назад, месье, отойдите же, Траубридж, если вам дорога ваша жизнь! – схватив меня за локоть, а м-ра Мартина – за полу пиджака, он одним рывком выволок нас из комнаты.

– Что ещё за… – начал было я, когда мы оказались в коридоре, но он оттолкнул нас к лестнице.

– Да не стойте вы тут с вашими пререканиями! – прикрикнул он. – Скорее, бегите на дружественный мороз, пока ещё есть время, друзья мои! Пардью, сейчас я всё вижу – месье Эллис был прав; эта мумия…

– Ой-ей-еееееееей! – неожиданно донёсся до нас снизу отчаянный крик, сопровождаемый звуком возни, будто Эллис безумно боролся с неким противником. Затем раздался страшный, мозговыносящий смех, пронзительный, мрачный, насмешливый.

– Sang du diable, оно поймало его! – воскликнул де Гранден и стремглав бросился к лестнице, вскочил на балюстраду и метеором рухнул вниз. Коронер Мартин и я заторможенно последовали за ним и обнаружили француза, безмолвного и задыхающегося, у входа в гостиную, его тонкие красные губы были сложены в трубочку, словно бы он издавал беззвучный свист. Салон профессора Ларсона был обставлен в формальном, высокопарном стиле, столь популярном в последние годы прошлого столетия, лёгкие стулья и кушетки из позолоченного дерева, обитые яблочно-зелёным атласом, стеклянный шкаф для разного рода безделиц, парочка изящных столов с тонкими ножками, украшенных несколькими миниатюрами из дрезденского фарфора. Мебель была раскидана по комнате, светло-серый вельветовый ковёр перевёрнут, фарфоровый шкафчик разбит и завален набок. В эпицентре бардака лежал Эллис собственной персоной, руки его были сжаты в кулаки, колени согнуты, губы – растянуты в мрачной, сардонической усмешке.

– Господи! – коронер рассматривал несчастное, напряжённое тело, вытаращив глаза. – Это же ужасно…

– Cordieu, будет ещё ужаснее, если мы задержимся здесь. – вскричал де Гранден. – Наружу, други мои. Забудьте про ваши шляпы и пальто – жизнь дороже! Говорю вам, смерть рыскает в каждой тени этого проклятого места!

Он вытолкал нас впереди себя из прихожей и велел нам стоять так на продувном ветру, без головных уборов и верхней одежды.

– Знаешь что, – запротестовал я, выбивая зубами чечётку, – шутка зашла слишком далеко. Это совершенно…

– Шутка? – ответило его резкое эхо. – Считаешь ли ты шуткой, что профессор Ларсон умер сегодня ночью сим странным образом; что заблудший бродяга погиб тем же самым образом; что даже бедный юный Эллис лежит там весь жёсткий и мёртвый, внутри этой проклятой дыры? Твоё чувство юмора весьма своеобразно, друг мой.

– Что это было? – спросил коронер Мартин в своей практичной манере. – Это что, какая-то инфекция в доме, которая заставила проф-а Эллиса закричать таким вот образом перед смертью, или…

– Скажите мне, месье, – прервал его де Гранден, – в вашем морге имеются ли средства для дезинфекции?

– Ну конечно, – ответил с удивлением коронер. – у нас есть аппарат для одновременного производства формальдегида и цианогена, в зависимости от класса требуемой фумигации, но…

– Очень хорошо. Будьте так добры, сгоняйте в вашу лабораторию со всей возможной скоростью и возвращайтесь с материалами для цианогеновой фумигации. Буду ждать вас здесь. Поторопитесь, месье, это дело крайне высокой срочности, уверяю вас.

Пока м-р Мартин удалился за аппаратом для дезинфекции, де Гранден и я вернулись в мой дом, сменили верхнюю одежду и вернулись обратно. Хотя я и сделал несколько попыток узнать, что же он обнаружил в доме Ларсона, он только нетерпеливо пожимал плечами и отделывался от меня невнятными восклицаниями, так что мне пришлось наконец отступить, прекрасно зная, что мой друг всё расскажет вплоть до мелочей, когда посчитает это необходимым. Глубоко погрузив руки в карманы, а головы – в воротники, мы ждали возвращения коронера.

С ловкостью, наработанной длительной практикой, ассистенты м-ра Мартина установили баки с меркуриальным цианидом перед парадным и чёрным входом дома Ларсона, протянули от них в замочные скважины резиновые шланги и зажгли под ними спиртовки. Когда м-р Мартин предположил, что тела лучше бы удалить из дома перед началом фумигации, де Гранден решительно покачал головой.

– Или у нас будут новые смерти, или же, в лучшем случае, ваши ребята пойдут на неоправданный риск, если сунутся туда до истечения хотя бы одного дня с начала газовой чистки, – ответил он.

– Но за трупами нужен присмотр, – стоял на своём коронер, утверждая это с высоты своей более чем двадцатилетней профессиональной практики в области мортуарной науки.

– Они не подвергнутся никакому сколько-нибудь достойному внимания разложению, – ответил француз. – Газ будет действовать до некоторой степени в качестве консерванта, а риск, на который вы хотите пойти, того не стоит.

Не дожидаясь, пока коронер приведёт ответные аргументы, он продолжал:

– Демонстрация перевешивает любые объяснения в расчёте 10/1, друг мой. Позвольте мне действовать собственным методом, и ровно в это же время завтрашней ночью вы убедитесь в здравой основе моего кажущегося упрямства.

Вскоре после восьми часов вечера следующего вечера мы встретились вновь у дома Ларсона, и с таким же равнодушием, как если бы подобные сумасбродства были повседневными занятиями для него, де Гранден стал громить окно за окном своей прогулочной тростью, после чего предложил нам обождать примерно с четверть часа. Наконец он изрёк:

– Теперь, полагаю, мы уже можем без лишней опасности войти внутрь. Газ должен был уже рассеяться. Что ж, идёмте же.

Мы на цыпочках прошли по коридору в гостиную, где находился профессор Эллис, точнее, его труп, а де Гранден зажёг каждую доступную ему по дороге в комнату лампу. Возле окоченелого тела молодого человека он присел на колени и, казалось, изучал пол в мельчайших подробностях.

– Что бы ты ещё не затеял… – начал было я, как тут же:

– Триумф, искомое нашлось! – объявил он. – Идите сюда и смотрите.

Мы пересекли комнату и в изумлении уставились на крошечный объект, который он сжимал между большим и указательным пальцем одетой в перчатку руки. Им оказалась шарообразная вещь, едва ли крупнее высушенной фасолины, а при ближайшем рассмотрении – крохотный волосатый паук с чёрным брюшком, покрытом полосами яркой киновари.

– Видите его? – просто спросил он. – Так разве не мудро было с моей стороны приказать нам отступить прошлой ночью?

– Что это ещё за дрянь? – потребовал я. – Выглядит достаточно безвредно, хотя…

– Eh bien, тут ты в корне не прав, друг мой, – ответил он с невесёлой улыбкой. – Ты видел, что произошло с месье Ларсоном, видишь сейчас скоропостижно скончавшегося беднягу Эллиса? Это – это маленькое, безобидное существо – оно явилось причиной их гибели. Этот малыш известен как катипо или Latrodectus Hasselti, смертоноснейший паук в мире. Даже укус кобры не более, чем поцелуй возлюбленной, по сравнению с жалом этого маленькой штучки. Укушенные им люди немедленно впадают в судороги – они бьют по воздуху, спотыкаются и кружатся на месте, по мере отравления несчастные дают волю ужасному крику, похожему на смех. А ещё через мгновение они падают и умирают.

Разве это не объясняет всё? Иррациональные выходки, которые профессор Ларсон исполнил перед своей кончиной, невозможно было объяснить никаким другим разумным образом. Они меня озадачили. Я не одобрял теорию профессора Эллиса касательно "несчастливой" мумии, хотя, ведомо Богу, она оказалась справедливой для него самого. Как бы то ни было, факт смерти профессора Ларсона был неоспорим, и никто не мог бы с готовностью определить причину этого. Далее, в подобном случае необходимо вызвать коронера, посему мы и телефонировали месье Мартину.

Меж тем, пока мы сидели в ожидании вас, некий полуголодный прощелыга решил, что ему необходимо проникнуть в дом и выкрасть всё, что только под руку попадётся. Он забрался на крышу эркера и, побуждаемый своей недоброй звездой, занёс ногу через оконную раму и ступил внутрь комнаты, где обретались труп профессора Ларсона и мумия. Мы услышали, как он топчется по полу, услышали его ужасный, визгливый смех; мы искали его – и нашли его мёртвым на газоне.

Отлично. Теперь приходит месье Мартин, не рано и не поздно. Мы ведём его к месту, где лежит труп месье Ларсона, и, как только все мы заходим в комнату, я имею шанс заглянуть внутрь ящика со специями на дне. Ха – что же я там вижу? Parbleu, я вижу там движение! Специи не имеют свойство двигаться, друг мой, если только не будут брошены на ветер, а в этой комнате не было ветра. Кроме того, специи не имеют глянцевито-чёрный цвет с красными полосами на брюшке. Нет, чёрт возьми, если только это не пауки. Я встречал их и знаком с ними. На восточных островах, на Яве, в Австралии я встречал их, и мне известна также их зловещая работа. Это Latrodectus Hasselti, на языке туземцев – катипо, а их укус – почти мгновенная и крайне мучительная смерть. Более того, жертвы этого паучка склонны бешено танцевать, будто в яростной схватке, смеяться – но безрадостен их смех! – кричат он, исходя скорбным гоготом – затем они умирают. Мне бы не хотелось танцевать, хохотать и умирать, друзья мои. Не хотел бы я, чтобы и вы закончили так же. Не было времени разглагольствовать или объяснять – наше единственное спасение заключалось в скорейшем ретировании, так как пауки эти – тропические твари, и как только оказались мы снаружи, холод убил бы их. Я собирался предупредить и месье Эллиса, но – увы! – оказалось слишком поздно.

Вне сомнения, один из этих пауков зацепился за его одежду, когда он наклонился, чтобы осмотреть ящик мумии. Насекомое забралось на него, когда он ушёл из комнаты, и, пока он ждал нас внизу, оно ползало по его одежде, пока не добралось до участка открытой кожи; затем, видимо, раздражённое каким-то его движением, оно укусило его, и он умер. Когда я увидел, что он лежит здесь, на полу, то тут же обратился в бегство. Жюль де Гранден вовсе не трус, но кто мог сказать, сколько этих проклятых пауков выползло из гроба и нашло себе тайники в тенях – даже в нашей одежде, как в случае месье Эллиса? Оставаться здесь было равнозначно флирту с быстрой и очень неприятной смертью; сообразно этому, я вытащил вас наружу в бурю и потребовал от м-ра Мартина незамедлительно произвести фумигацию здания. Теперь, поскольку цианогеновый газ убил всё живое внутри дома, мы уже смогли без риска войти сюда.

Ваши помощники могут забрать трупы в любое удобное время, месье, – закончил он, поклонившись м-ру Мартину.

– Eh bien, мы могли бы успокоить ум бедняги Эллиса относительно многого, будь он сейчас здесь, – пробормотал де Гранден, пока мы ехали в сторону моего дома. – Он не мог додуматься, каким образом рабочие Ларсона умирали от укусов пауков, поскольку египетские могильные пауки считаются практически безобидными. Теперь же ответ очевиден. Каким-то образом несколько из этих ядовитых чёрных пауков проникли в футляр для мумии. Они преимущественно подземные твари, днём отдыхают в земле, а вечером выползают. Свет раздражает их, и когда рабочие зажигали свои факелы внутри гробницы, насекомые выказывали своё неудовольствие, кусая их. Смерть в сопровождении конвульсий не замедлила себя ждать, а из-за того, что маленькие чёрные бестии невидимы в темноте, всю вину возложили на безобидных могильных паучков. Ещё некоторое количество этих чёрных вдов прибыло вместе с Ларсоном через море; когда же он вскрыл ящик с мумией – скорей всего, в тот момент, когда он запустил руки в слой благовоний, чтобы её поднять, они бросились на него и искусали; и вот он мёртв. Ухватил мою мысль?

– Хм, звучит достаточно логично, – ответил я задумчиво. – Но как в таком случае эти благовония попали в этот гроб? Бедный Эллис пришёл к выводу, что мы столкнулись с чем-то сверхъестественным, когда увидел их; но сейчас его уже нет и – святый Скотт, де Гранден, неужто ты полагаешь, что древние египетские жрецы могли выложить паучьи яйца среди благовоний, надеясь, что из них когда-нибудь вылупятся эти твари, чтобы они охраняли тело от домоганий любого грабителя гробниц в течение столетий?

Мгновение он беззвучно барабанил затянутыми в кожу пальцами по серебряному набалдашнику своей трости. Наконец:

– Мой друг, ты заинтриговал меня. – торжественно объявил он. – Я не знаю, насколько то, что ты сейчас сказал, достоверно, но манера подготовки этой мумии необычна. Я думаю, что нашим долгом перед бедным почившим Эллисом теперь станет окончательное прояснение данного вопроса.

– Окончательное? Но как…

– Завтра мы распеленаем мумию. – бросил он с такой небрежностью, будто распеленание мёртвых египтян тысячелетней давности было для нас с ним обыкновенным делом. – Если нам удастся найти какое-либо объяснение, скрытое в бинтах мумии, тем лучше. Если же нет – eh bien, мёртвые вещали в прежние времена, что мешает им делать это сейчас?

– Мёртвые… вещали… раньше?.. – повторил я медленно, недоверчиво. – Что в этом мире…

– Не в этом мире, в том-то и соль, – прервал он с тенью улыбки. – но есть люди, способные видеть сквозь завесу, отделяющую нас от тех, кого мы зовём мёртвыми, друг мой. Но сначала мы должны испробовать другие методы. Если они нас подведут… – и с этими словами он возобновил дробь по рукоятке своей трости, мягко напевая:

"Sacré de nom,

Ron, ron et ron;

La vie est brêve,

La nuit est longue…"

На следующий вечер мы развернули мумию. В подвале Харрисонвильского музея на церемонию освобождения древнего мертвеца от его погребальных одежд собралась довольно-таки разношёрстная компания. Ходжсон, заместитель куратора отдела археологии, стройный человечек небольшого роста в золотых очках без оправы, лысый до самых ушей и имеющий привычку застёгивать и расстёгивать свой чопорный, однако неопрятный двубортный пиджак, находился в состоянии щебечущей нервозности, когда де Гранден приступил к работе.

– Имея дело с Дьяволом, будь во всеоружии. – процитировал с улыбкой маленький француз, пока одевал пару тяжёлых резиновых перчаток, прежде чем взяться за ножницы и перерезать одну из перекрещённых льняных полос, которыми были туго обёрнуто всё тело. – Я не очень-то опасаюсь, что какой-нибудь из этих маленьких чёрных бесов выжил после газовой чистки монсеньора Мартина, – добавил он, отгибая в сторону складку пожелтелого льна, – но бережёного Бог бережёт. Кладбища до отказа полны теми, кто думал иначе.

Метр за метром бесконечных бинтов разматывал он, добравшись наконец до крепкого бесшовного савана, в который наподобии мешка была упакована мумия с головы до ног; мешок этот был перехвачен у ступней толстой пенькой. Ткань, из которой был сделан саван, казалась крепче и плотнее, чем верхние бинты, и была густо покрыта воском или каким-то аналогичным веществом, за счёт чего содержимое, по-видимому, было полностью герметично и водонепроницаемо.

– Ох, Господь да благословит мою душу, я никогда не встречал ничего подобного, – пролепетал доктор Ходжсон, склонившись вперёд через плечо де Грандена и пытливо разглядывая внутренний кожух.

– Мы уже успели наслушаться об этом от месье Эллиса, когда он только увидел тело. – сухо ответил де Гранден, а проф-р Ходжсон отступил назад, издав какой-то невнятный скрипучий звук, более всего напомнивший писк испуганной мыши.

– Sale lâche! – тихо прошептал француз, с явным презрением к трусости Ходжсона, написанным на его лице. Затем, когда он перерезал связывающую струну и начал сдёргивать вощёный саван с плеч мумии:

– Ах-ха? Ах-ха-ха… Какого чёрта?

Тело, представшее под бледно-голубым сиянием электрических ламп, не было мумией в техническом смысле, хотя ароматические саше и стерильная, засушливая атмосфера Египта соединились, чтобы удержать его в необычайно высокой степени сохранности. Сперва показались миниатюрные и прекрасно сформированные ноги, с длинными прямыми пальцами и узкими пятками, полностью окрашенными, как и вся подошвенная область, в яркий красный оттенок. Иссушение тканей было минимальным, и, хотя оконечные сухожилия brevis digitorum заметно проступали сквозь кожу, эффект ни в коей мере не был отвратительным; мне доводилось видеть точно такие же рельефные мыщцы-сгибатели в живых ногах в случаях значительного истощения пациентов.

Лодыжки были острыми и точёными, сами ноги – прямыми, правильной формы, по-юному стройными, а не иссохшими, как у мертвеца; бёдра – узкими, талия – тонкой, а нежно набухшие груди – высокими и крепкими. Принимая в расчёт ранний возраст, при котором созревают женщины Востока, я должен был признать, что девушка умерла где-то в период между 14 и 17 годами, и уж конечно, ей далеко было до двадцати.

– А? – пробормотал де Гранден, когда вощёный саван соскользнул с плеч покойницы. – Полагаю, что теперь мы имеем объяснение этих пятен, друг мой Траубридж, n’est-cepas?

Я посмотрел туда и с трудом подавил возглас испуганного удивления. Тонкие, длиннокостные руки были сложены на груди, в соответствие с египетским обычаем, однако плечевая кость левой руки была жестоко раздроблена, представляя собой открытый перелом, так что острые осколки костей прорвали кожу на четверть дюйма или чуть больше выше и ниже дельтовидного крепления. И не только это: тот же страшный удар, сломавший руку, повредил и костную структуру грудной клетки, третье и четвёртое ребро слева были переломлены надвое, и через гладкую кожу прямо под грудью торчал острый край зазубренной кости. Соответственно, это сопровождалось значительным кровоизлиянием, и следы давно засохшей крови тянулись от груди до бедра тусклой, красно-коричневой линией. Хотя саван и был навощён, хлынувшая кровь протекла сквозь прореху в ткани и впиталась в плотные узловатые внешние бинты, что являлось молчаливым свидетельством древней трагедии.

Точёные черты лица принадлежали женщине в пору её ранней юности. Семитские в целом, в них была деликатность линии и контура, говорившая об аристократической родословной. Нос был небольшой, слегка орлиный, с высокой переносицей и узкими ноздрями. Губы были тонкие и чувствительные, и в тех местах, где они подверглись процессу частичного усыхания, показались миниатюрные острые зубки поразительной белизны. Волосы были чёрными и блестящими, коротко обстрижены около ушей на манер современной стрижки "голландский боб", модной среди молодых девах, разделены на прямой пробор и закреплены на уровне бровей обручем из чеканного золота с мелкими гвоздиками лазурита. Наряд мёртвой красавицы завершался тройным ожерельем из золота и синей эмали, браслетами того же вида и узким золотым поясом, исполненным в форме змеи. Некогда плотная плетёная юбка из чистейшего белого льна крепилась к поясу, но хрупкая ткань не выдержала долгих столетий пребывания в могиле, и от неё остались лишь одна-две пряди.

– La pauvre! – воскликнул в сердцах де Гранден, понуро глядя на сломанное маленькое тельце. – Я думаю, друзья мои, что перед нами сейчас олицетворение той древней пословицы, гласящей, что кровь невинных не может быть скрыта. Чтоб мне провалиться, если это не случай убийства и…

– Но с тем же успехом это мог быть несчастный случай, – отрезал я. – Я не раз видел подобные ранения в автоавариях, и этот несчастное дитя, возможно, стало жертвой наехавшей на неё колесницы.

– Не думаю, – ответил он. – Тут мы имеем все признаки ритуального убийства, друг мой. Заметьте, что…

– Думаю, что нам лучше обратно завернуть тело. – поспешно перебил его Ходжсон. – Сегодня мы зашли так далеко, как это возможно, и… честно говоря, джентльмены, я порядочно устал, так что, если вы не возражаете, то будем сворачиваться.

Он откашлялся с извиняющимся видом, но в его манере говорить чувствовалось мягкая позиция слабых мужчин, имеющих нужные полномочия, чтобы считать свои желания законными для всех.

– Вы имеете в виду, что боитесь, как бы чего не произошло ещё? – прямо парировал де Гранден. – Вы боитесь, как бы древние боги не положили на нас зуб за то, что мы стоим здесь и рассуждаем о причинах смерти этой несчастной?

– Ну, – Ходжсон снял с носа очки и нервно протёр их, – естественно, я не питаю ни малейшего доверия к тем басням, которые травят на каждом шагу про "несчастливые" мумии, но – вы ведь не станете отрицать, что в дело этой мумии замешаны необъяснимые несчастные случаи. К тому же… раз на то пошло, по чести говоря, джентльмены, это тело скорее похоже на труп, нежели на мумию, а я питаю ужасное отвращение к мертвецам, если только они не мумифицированы.

Де Гранден саркастически улыбнулся.

– Древние страхи живучи, – согласился он. – Не беспокойтесь, месье, мы сделаем всё возможное, чтобы не оскорбить ваши чувства. Вы были крайне добры, и мы не будем более подвергать ваши нервы испытаниям. Завтра, с вашего позволения, мы продолжим наши исследования. Вполне возможно, что мы откроем до сих пор неизвестные факты из области обрядов и церемоний тех древних людей, которые правили миром во времена, когда Рим ещё даже не вышел из утробы.

– Да, да, конечно, – Ходжсон закашлялся, подойдя к двери. – Уверен, что предоставлю вам завтра пропуск в музей, только… – добавил он после короткого раздумья, – я должен просить вас воздержаться от калечения тела тем или иным образом. Вы же знаете, оно является собственностью музея, и я просто не могу дать разрешение на аутопсию.

– Morbleu, да вы проницательный человек, месье! – ответил де Гранден со смехом. – Полагаю, вы прочитали намерение в моих глазах. Хорошо, мы принимаем ваши условия. Обязуемся не делать никакого вскрытия. Bon soir, месье.

– Я сожалею, доктор де Гранден, – встретил нас Ходжсон на следующее утро, – но боюсь, что вы не сможете продолжать дальнейшие исследования мумии – то есть трупа, хотел сказать – который мы распеленали прошлым вечером.

Маленький француз весь напрягся.

– Вы хотите сказать, что изменили своё решение, месье? – спросил он с холодной вежливостью.

– Вовсе нет. Дело в том, что тело рассыпалось за ночь под воздействием воздуха, осталось лишь несколько пучков волос, череп и некоторые отдельные кости. Хотя и не достаточно герметичные, всё же бинты и вощёный саван, кажется, были в состоянии удержать плоть нетронутой, но контакт с нашей влажной атмосферой обратил их в груду костей и пыли.

– Гм, – только и ответил француз, – это неожиданно, но поправимо. Смею надеяться, что наши шансы выяснить причину и способ умерщвления бедной юной леди всё ещё высоки. Вы не могли бы оказать нам услугу – одолжить на некоторое время украшения, часть погребальных тканей и несколько костей, месье? Мы гарантируем их безопасное возвращение.

– Что ж, – на мгновение заколебался Ходжсон, – это не совсем обычная просьба, но если вы уверены, что вернёте их…

– Месье, – голос де Грандина перебил извиняющийся полуотказ куратора музея, – я Жюль де Гранден; и я не привык, когда моё честное слово подвергается сомнению. Впрочем, эксперимент, который я уже замыслил в уме, не займёт много времени, и вы можете сопровождать нас. Таким образом вы постоянно будете держать реликвии в поле зрения. Заверит ли это вас в их сохранности?

Ходжсон расстегнул пуговицы своего пиджака, затем застегнул обратно.

– О, не берите в голову, у меня и в мыслях не было подвергать сомнению вашу bona fides, – ответил он, – только это тело стоило нашему музею кругленькую сумму, к тому же явилось косвенной причиной потери двух членов нашего персонала. Я лично отвечаю за него головой и…

– Это всё понятно, – прервал его де Гранден. – Если вы отправитесь с нами, то будьте уверены, что останки будут под вашим постоянным присмотром, и сегодня же возвращены ещё до полудня.

Таким образом, под суетливым руководством Ходжсона, мы отобрали золотую диадему с лазуритом, сломанную плечевую кость, одно переломленное ребро и несколько метров погребальных бинтов с тусклыми бурыми пятнами на них, после чего сунули всё это в дорожный чемодан. Де Гранден задержался на минуту, чтобы переговорить с кем-то по телефону приглушённым тоном, затем дал мне указание ехать по адресу на Скотланд-роуд.

Полчаса езды через бодрящий зимний воздух – и вот мы уже около основательного здания с фасадом из коричневого камня в упадочном, но всё ещё вполне респектабельном районе. Кружевные занавески висели на высоких окнах первого этажа, а окна обеденной комнаты на цокольном уровне были аккуратно задрапированы холстом. Рядом с тщательно отполированным дверным колокольчиком была прикреплена медная табличка с надписью: «Крэйтон, ясновидящая». Опрятная горничная в чёрно-белой униформе ответила на звонок де Грандена и провела нас в гостиную, меблированную сверх меры тяжёлыми штуковинами, популярными в середине 90-ых прошлого столетия.

– Госпожа Крэйтон сейчас спустится, сэр; она ждала вас. – сказала она де Грандену, выходя из комнаты.

Мой опыт взаимодействия с теми, кто утверждал в себе способность "заглядывать за покрывало", был весьма скуден, однако я всегда представлял себе, что такие лица обставляют свои спектакли гораздо более интересным образом. Ковёр с узором из невозможных роз, размером превышающих капусту, тяжеловесные и не особенно удобные стулья из позолоченного дуба, обитые зелёным плюшем, стереотипические масляные картины Большого Канала, острова Капри лунной ночью и Везувия в действии, были прагматичны, как пластины из чернослива, и могли быть дублированы, штука за штукой, в "салон" из полусотни не особо модных, но порядочных пансионатов. Даже слабый аромат готовящейся пищи, который доползал до нас из нижней кухни, имел ободряющий мирской привкус, казавшийся совершенно неуместным в сочетании с потусторонней профессией нашей хозяйки.

Мадам Крэйтон прекрасно вписывалась в своё окружение. Невысокая, полная и почтенная, с высоким воротником белой льняной блузы и в простых синих юбках, она походила скорее на домохозяйку зажиточного среднего класса, чем на самозванного медиума. Её светло-карие глаза приятно светились за линзами изящного пенсне; её волосы, уже тронутые сединой, были плотно зачёсаны со лба и скручены в незамысловатый узел на затылке. Даже её руки с короткими припухлыми пальцами, имевшие лёгкий налёт трудовой изношенности, были совершенно обыкновенны. Ни в её одежде, ни в лице, ни в облике или манерах не проступало ни малейшего намёка на "психическую силу".

– Вы принесли с собой вещи? – спросила она де Грандена, когда было покончено с формальностями. Кивнув, он поместил мощи на дубовый стол рядом с медиумом.

– Они были найдены… – начал он, но она подняла руку в знак молчания.

– Пожалуйста, ни слова более. – попросила она. – Я предпочитаю, чтобы мои чувства сами открыли мне всё необходимое, так как никогда нельзя знать, сколько информации, защищённой в бодрствующем сознании, может быть перенесено в подсознание во время транса, знаете ли.

Открыв ящик стола, она извлекла оттуда двойную доску на шарнирах и коробку с тонким белым мелом.

– Не подержите ли вы это, доктор Траубридж? – спросила она, протягивая мне доску. – Возьмите её обеими руками, будьте добры, и положите на колени. Прошу вас не перемещать её и не обращаться ко мне, пока я сама не скажу.

Я неуклюже взял пустую грифельную доску и расположил её на коленях, в то время, как мадам Крэйтон достала маленький хрустальный шар из зелёной плетёной сумки, расположила его на столе между сломанной костью руки и повреждённым ребром, после чего щелчком выключателя зажгла электрический свет в настольной лампе в форме гусиной шеи. Яркий поток света от лампы был направлен прямо на кристаллическую сферу, заставляя её сиять, будто бы от внутреннего огня.

В течение небольшого отрезка времени – около двух минут – она пристально глядела в стеклянный шар; затем её глаза закрылись, а голова, мягко откинувшись на вязаную салфетку на спинке кресла, немного сдвинулась набок, как если бы мышцы её шеи расслабились. Мгновение она так отдыхала, её ровное дыхание было едва слышимым. Внезапно, в крайнем изумлении, я услышал поскрипывание мела между двумя сторонами планшета. Я не двигался и не наклонял их, и даже маленький карандаш не мог бы протиснуться между ними, но, бесспорно, нечто двигалось там. Теперь я уже отчётливо чувствовал, как оно медленно перемещалось вверх и вниз вдоль плотно сложенных листьев планшета, постепенно наращивая скорость, пока мне не стало казаться, что какое-то заключённое в темницу существо панически носится внутри своей клетки в поисках спасения. На мгновение мной завладело дикое, иррациональное желание отбросить эту одержимую планшетку куда подальше и выбежать из этой душной комнаты, но гордость удерживала меня в кресле, гордость же заставила вцепиться в доску, как утопающий хватается за канат; и она же заставила меня решительно сосредоточиться на мадам Крэйтон и отключить внимание от сверхъестественной вещи, балансировавшей на моих коленях.

Я слышал учащённое дыхание де Грандена, слышал также, как Ходжсон беспокойно ёрзает в своём кресле, прочищая глотку и (это было понятно даже без лишнего взгляда) застёгивая и расстёгивая свой сюртук. Сон мадам Крэйтон становился тревожным. Её голова медленно покачивалась из стороны в сторону, а дыхание становилось всё затруднённее; один или два раза она издала слабый стон; наконец, она хрипло застенала, как от удушливого кошмара. Её гладкие, пухлые кисти нервно сжались в кулаки, руки и ноги конвульсивно задёргались, и вдруг она напряжённо выпрямилась в кресле, в жёсткой позе, будто от удара гальванической батареи, и из её приоткрытых губ раздался приглушённый, задушенный крик ужаса. Маленькие пятнышки пены образовались в уголках её рта, она выгнулась всем телом вверх, а затем опала назад с низким, отчаянным всхлипом, а её тяжелый подбородок опустился вниз к груди – и мне были известны эти симптомы, как никому другому! Ни один практикующий врач не может не признать их с первого взгляда.

– Мадам! – воскликнул де Гранден, поднимаясь со стула и бросаясь к ней. – Вам нехорошо? Вы страдаете?

Она с трудом приняла сидячее положение, её карие глаза были навыкате, как будто зверская рука сжимала её за горло, её лицо было искажено, как от ужасного страха. Она сидела так мгновение, затем, встряхнув головой, она выпрямилась, поправила волосы, и спросила как ни в чём не бывало:

– Разве я что-то произнесла?

– Нет, мадам, вы не говорили ничего отчётливо, но казалось, будто вас мучают, поэтому я разбудил вас.

– О, это очень досадно, – ответила она с улыбкой. – Мне говорили, что в трансе я часто веду себя подобным образом, но я никогда не помню ничего, когда просыпаюсь, и мне ещё ничто не навредило из моих видений в бессознательном состоянии. Если бы вы только имели выдержку, у нас было бы на руках сообщение на планшете.

– У нас оно есть! – прервал её я. – Я слышал, как карандаш летал по ней, будто угорелый, и чуть не отбросил её от себя!

– О, это весьма радостно, – ответила госпожа Крэйтон. – Передайте его мне, и мы узнаем, что же она хотела сказать.

Планшет был покрыт изящным письмом, убористые значки были столь отчётливы, как если бы они были гравированы на медной пластине, а промежутки между линиями текста были столь узкими, что их практически нельзя было различить. С минуту мы изучали каллиграфию в растерянном молчании, затем:

– Mort de ma vie, мы одержали победу над Смертью и Временем, друзья мои! – взволнованно воскликнул де Гранден. – Attendez, si’l vous plait.

Раскрыв планшет перед собой, словно книгу, он стал читать:

«Высокочтимые и ужасные судьи мира сего, вы, восседающие на парапетах Дома страданий, я исповедуюсь в своей виновности перед приговором, который вы наложили на меня. Я, Атуа, ныне стоящая на грани бессмертной смерти, чьё тело ожидает дробящих камней обречённости, чей дух навеки лишён надежды в плотском покрове, обречена бродить в Аменти до скончания времён, признаётся, что вина была её, и только её. Смотрите же на меня, невыразимые судьи живых и мёртвых, я ли не женщина, а женщина разве не предназначена для любви? Разве не мои члены приятно созерцать, разве не мои губы подобны абрикосам и помегранатам, и разве не мои глаза подобны молоку и бериллам, а грудь моя разве не сродни слоновой кости, украшенной кораллами? Да, о могущественные, я женщина, и женщина, созданная для услад. Разве в том моя вина или моё воление, что я пообещала служить великой Матери-Всех-Вещей, Исиде, или же в том вина моя, что покинула я лоно моей матери? Разве отрекалась я от блаженной агонии любви и искала жизни в стерильном целомудрии, или же мне было дано обещание из чужих губ?

Я дала всё, что должна была дать женщина, и отдала это свободно, зная, что смертная боль и посмертные мучения ожидают меня на судилище богов, и не считая это слишком высокой ценой, чтобы её нельзя было заплатить. Вы хмуритесь? Вы потрясаете вашими ужасными головами, на которых покоятся венцы Амуна и Кнефа, Себа и Тема, Сути и самого могучего Осириса? Вы говорите, что я говорю святотатство? Тогда слушайте же меня ещё: Она, кто стоит в цепях перед вами, лишённая почтения, как жрица Великой Матери Исиды, лишённая всякой чести, как женщина, говорит вам эти вещи прямо в ваши зубы, зная, что вы не можете нанести ей большего вреда, чем она уже вытерпела в наказание. Ваше царствование и царствование тех, кому вы служите, близится к концу. Ещё немного времени вы будете стоять и красоваться и изрекать суждения ваших богов, но в те дни, что наступят, сами ваши имена будут забыты, и только чужестранцы будут рыскать в ваших гробницах и извлекать ваши осквернённые останки на свет для людей, чтобы тешить их. Воистину, сами боги, которым вы служите, будут забыты – они падут так низко, что никто не будет называть их по именам, даже в качестве проклятия, а в их разрушенных храмах никто не окажет им былого почтения, и ни одно живое существо не найдёт себе приюта, не считая только белопузых ящериц и страшных шакалов.

И кто же сотворит это? Потомство иудеев! Да, от людей, что вы презираете, вырастет ребёнок, и велика будет слава Его. Он низложит ваших богов под свои ступни и лишит их всякой славы и уважения; и они превратятся не более чем в призрачных идолищ забытого прошлого.

Имя моё, вычеркнули вы его из свитка жриц, и никакой записи не высечено на моей могиле, и я должна быть забыта вовеки людьми и богами. Так гласит ваше правосудие. Но я обману вас. В далёком будущем странные люди из заморских земель раскроют настежь мою гробницу и заберут моё тело из неё, и плоть моя не подвергнется порче, пока эти люди не откроют моего лица и не узрят мои сломанные кости, а увидев, станут гадать, отчего я умерла. И я дам им ответ. Да, клянусь мощью Осириса, что хотя я мертва многие столетия, я покажу им, как меня осудили и как я была умерщвлена, и они должны будут узнать моё имя и пролить слёзы обо мне, и ваши головы, будут они осыпать их проклятиями за то, что вы сделали со мной.

Кидайте же теперь вашу груду камней на мою грудь, ломайте мои кости и остановите лихорадочное биение сердца моего. Я иду к смерти, но не к забвению в памяти людей, как бы вы того хотели. Таковы слова мои.»

Ниже написанного шли каракули рисунка, выполненные настолько грубо, словно бы это был детский эскиз мелом на стене. Однако стоило нам приглядеться, и мы увидели контур женщины, распластанной на земле и удерживаемой коленопреклонёнными слугами, в то время как человек, стоящий над ней, занёс тяжёлый камень, чтобы раздавить им её открытую грудь, а другой стоял, готовый помочь палачу.

– Чёрт возьми! – воскликнул де Гранден, пока мы смотрели на рисунок. – Должен сообщить, что она сказала правду, друзья мои. Она была жрицей богини Исиды, а посему дала обет пожизненного целомудрия, и приняла ужасную смерть в наказание за нарушение своей клятвы. Вне сомнения, что её любовь была не платонического свойства, но то была страсть, ведь женщины с начала времён хотят быть любимыми, и будучи разоблачённой, она была приговорена к смерти, предназначенной для тех, кто забыл обязательства перед богиней. Её грудь была проломлена камнями, и без должной процедуры мумификации её изувеченное тело было положено в шкатулку, лишённую каких-либо надписей, которые могли бы пролить свет на её личность. Без единой молитвы к богам, в чьих руках находилась судьба её несчастной души, они погребли её. Но восторжествовала ли она в конце концов? Полагаю, что никто не скажет обратного. Мы знаем её имя, Атуа, мы знаем причину и способ её смерти. Но эти древние жрецы, судившие её и принявшие решение о её казни – кто знает, как звали их, да, parbleu, кто знает это или же может послать хотя бы одно-единственное проклятие туда, где покоятся их мерзкие мумии? Они наверняка канули в Лету, а она – ну, по крайней мере, она стала для нас личностью, а мы с вами вполне живы.

– Простите меня, господа, если вы уже закончили с этими реликвиями, я их заберу. – прервал его профессор Ходжсон. – Этот маленький séance был очень любопытен, но вы согласитесь со мной, что ничего, в известной степени достоверного, чтобы быть включённым в наши архивы, здесь получено не было. Боюсь, что нам придётся маркировать эти кости и украшения, как принадлежащие неопознанному телу, найденному доктором Ларсоном в Нага эд-Дэйр. Теперь, если вы не возражаете, я вас оставлю…

– Уходите, куда вам там нужно, и сделайте это как можно быстрее! – в ярости прервал его де Гранден. – Вы председательствовали над мощами мёртвых столь долгое время, что ваш мозг покрылся пылью мумий. Что же касается вашего сердца – mort d’un rat mort, и не думаю, что вас ждёт что-то другое!

– Что же до меня, – добавил он с внезапной улыбкой, – то я бы вернулся к доктору Траубриджу. Трагическая судьба бедной молодой леди глубоко на меня повлияла, и если не появится неотложных дел, то я планирую утопить своё горе – morbleu, я сделаю даже больше. В течение часа я буду в состоянии сладчайшей интоксикации!

The End

Henry Iliowizi / Генри Илиовизи

[1850-1911]

"The Weird Orient: Nine

Mystic Tales"

[1900]

Перевод: Э. Эрдлунг, эсквайр

Предисловие издателя

Представляя широкой публике писателя, который до сих пор был известен только среди людей своей расы, его издатели находят возможным и необходимым ввернуть словцо о самом человеке. Рабби Илиовизи – чистокровный иудей, сын ревностного хасида, члена секты, насчитывающей более полумиллиона приверженцев в России, Румынии и Галисии, но редко встречающихся в этой стране (имеется в виду Англия). Он провёл свои детские и отроческие годы в Минске и Могилёве, также в Румынии, возмужал же и получил образование наш герой во Франкфурте-на-Майне, Берлине и Бреслау, где он квалифицировался для богословской карьеры. После шести лет учения в Германии, он провёл ещё четыре года, совершенствуясь в современных европейских языках, а также в арабском и иврите в Лондоне и Париже, под эгидой Англо-Еврейской Ассоциации и Всемирного Еврейского Союза, готовясь принять эстафету одной из отдалённых миссий, поддерживаемых этими организациями на Востоке, где они снабжали около пятидесяти школ на благо своих угнетённых единоверцев. После длительной службы в Марокко, ангажированный в воспитательной работе двумя упомянутыми этническими коалициями, м-р Илиовизи прожил около года на Гибралтаре, после чего прибыл в Америку, чтобы посвятить себя служению Церкви Иудейской, и в настоящее время он является духовным настоятелем многочисленного прихода своего народа.

Г-н Илиовизи до сих пор вкладывался в литературу своей расы, прославившись среди евреев несколькими трудами. Наиболее широкую ротацию получило, пожалуй, его собрание сочинений о русской жизни, под заголовком "В черте", недавно опубликованное Еврейским Издательским Обществом Америки для своих подписчиков. В серии ориентальных притч, содержащихся в данном сборнике, м-р Илиовизи обращается к более широкой аудитории, и в этом автор имеет особое преимущество, не только благодаря длительному пребыванию среди восточных народов, но и в силу того, что сам принадлежит к восточной расе, чьи наследственные признаки к тому же весьма броско окрашены догматами одной из наиболее мистических сект, тем самым данный писатель обладает ярко выраженным семитическим мышлением, да ещё и закалённым в горниле интеллектуальной жизни Нового Света. Таким образом, у него имеются – или должны иметься apriori – исключительные средства для толкования Западу ума и сердца Востока.

Любой человек, кто достаточно долго жил на Востоке, – а Марокко, по существу, принадлежит ему своей атмосферой, пусть географически и можно заключить с точностью до наоборот, – не может не ощутить на себе тонкого, непередаваемого влияния, что так сильно пронизывает его жизнь, влияния, которое, как известно, так трудно удаётся уму оксидентальному понять или ухватить как следует. Это тот самый т.н. "зов Востока", как м-р Киплинг удачно охарактеризовал данное психическое явление, про который его британский солдат декламирует в весьма реалистичной манере:

"И узнал я здесь, в Лондон-тауне,

О чём глаголил вояка, отслуживший десять годов;

Ежель услыхал ты зов Востока однажды, саляга,

Тебе не надо боле ни фигов. Не!

Не надо более тебе ничегошеньки, слышь,

Разве что пряного чесночного запаха из их шатров,

И солнечного света ласкания,

И шумящих пальмовых рощ,

И "тинкль-танкль" храмовых колоколов!"

Тайны великих песчаных захолустий, с их подавляющей торжественностью мертвенной тишины, с незапамятных времён оказывали наиболее мощное воздействие на воображение тех, кто кочевал по ним; и их оптические иллюзии зачастую настолько захватывают и настолько потрясают дух, что пойманный врасплох пленник пустыни может позволить себе влёгкую объяснять легенды о скрытых и фантомных городах, которые, кстати, описаны в этой книге, да и много где ещё. Истории навроде "Дворец Шеддада Иремского" и "Йеменский Крез", представленные в данной книге, нередко встречаются в бреднях пустынных скитальцев.

Мрачность же горных регионов, особенно полуострова Синайскаго, также оказала глубокое влияние на насыщение цветом легендарного фолклора Ближнего Востока – и это сочетание пустынных и горных влияний, возможно, в значительной степени объясняется тем, что отчётливо присуще мистицизму Востока как данность, и этого самого вдоволь хватает в этой книге.

.".".".".".".".".".".".".

THE WEIRD ORIENT

У девяти нижеследующих притч имеется собственная история, не лишённая определённого интереса. Материал к ним был накоплен в ходе долговременного проживания в Тетуане, Марокко, в основном в ходе экскурсий по разным злачным местам, где полуварварский образ жизни предстаёт перед вами во всей своей красе. В Тетуане у меня были исключительные возможности для проникновения в сердце местных быта и нравов, и своими знаниями я обязан в первое число почтенному мастеру-сказителю в Танжере, который был помощником библиотекаря в одном из старейших университетов мира Аль-Кайруине (al-Qayrawān – араб. "караван") города Феса, он же – единственное высшее учебное заведение мавританской империи. Сами эти сказания на протяжении столетий перемещались из уст в уста носителей нородного фолклора, играющего колоссальную роль в интеллектуальном мире грёз великолепного Востока. Моя скромная роль заключалась в том, чтобы нарядить их в английское платье, со скрупулёзным соблюдением их субстантивности и, насколько это только возможно, с сохранением их традиционного костюма.

Тетуан (араб. تطوان – букв. «глаз» или «источник, фонтан») – типично восточный город, красивый, если смотреть издалека, разочаровывающий при близком осмотре, (sic!) однако ж, не лишённый той классической атмосферы, которая вносит в древние города Востока ту спиритуальную ноту, которая совершенно не ощутима в современных центрах культуры. Раскинувшийся у подножия Бени Хосмара, крупной вершины северного отрога Атласового хребта, он имеет население порядком 20 тысяч душ, большинство из коих обитают в полуразрушенных стенах своих хибар, но может сей град похвастать несколькими прекрасными домами, выстроенными зажиточными тетуани, имеет он и отдельные меллах (араб. ملاح, евр. מלח – "соль", восточные аналоги европейских гетто) для не пользующихся почётом евреев, несколько европейских владений и ухоженных садов для иностранных консулов, большую грязную базарную площадь, хронически одолеваемую сворами беспородных дворняг, которых подкармливают мусульманские женщины, и нечто вроде официальной резиденции внутри покрытой мхом крепости, именуемой Касба (араб. القصبة – "замок", "цитадель"). Всю остальную площадь занимают мавританские кварталы, смущающие западный ум лабиринты грунтовых, изломанных коридоров, кривых переулков, белых домишек с незастеклёнными окнами, плоскими крышами и часто заваливающиимися друг на друга верхними ярусами, тем самым создающими узкие туннели, приспособленные под базары, с уродливыми дырами справа и слева от дороги, используемыми как склады и офисы – типичный вид мусульманского города.

Хотя такие виды и являют собой столь малопривлекательные конгломераты полудикого образа жизни, всё же ни Пегас, ни музы не смогли бы обойти их своим вниманием. Как потомки мавров, изгнанных из Испании католическими властителями, тетуани демонстрируют степень рафинированности, не имеющую себе подобий более нигде в Берберии, вместе с чем у них сохраняется вкус к возвышенным вещам, в числе которых поэзия занимает далеко не последнее место. Интеллектуальная атмосфера Тетуана настолько широко признана в исламском мире, что сам Эмир-аль-Муменин ("единственный правитель истинно верующих", он же Омар I), отдавая должное неизмеримой мудрости, хранящейся в учёных головах схоластов Аль-Кайруина Фесского, послал своего прямого наследника, Хассана, для обучения в Касбе наукам и искусствам у талеба, избранного из числа местной аристократии. Бард, умелый сторителлер, поэт-историк и искусный исполнитель на двухструнной гимре – привычные фигуры Тетуана, способные одарить того, кто знает к ним подход, и тут важно понимать, насколько непросто преодолеть их нежелание раскрываться перед неверными. Столь же могучее, как алчность мавра, это чувство меркнет по сравнению с их отвращением перед незваным иностранцем, который может себе позволить совать свой нос в их ревниво охраняемые санктуарии. Стоит только надавить на точку, имеющую отношение к их туманным преданиям и традициям, и, подобно черепахе, сказитель втянет свою голову внутрь, и это последнее, что вы увидите относительно его персоны, до тех пор, пока вам не повезёт задеть чувствительную струну его национальной гордости высокопарной речью о не-исламских героях и литературных триумфах. И даже в этом случае мусульманская пассивность может выказать свою необоримую инерцию. Было обнаружено опытным путём, что можно спровоцировать говорливость у талеба, адула и фуки, соответственно представляющих нашего адвоката, нотариуса и писца; но есть в Марокко два типажа, которых никакой песчаный самум не сдвинет с места, чтобы оспорить претензии неверных на их якобы более высокоразвитую культуру – это всем известные кади и эмин, то бишь судья и священник, оба получающие свой непререкаемый авторитет непосредственно от аль-Корана и, таким образом, пестующие своё высшее презрение к мудроумию неверных, вдохновляемому хитрым Шайитаном. Идея, старая как мир, гласит, что то, что Коран не открывает, ведомо лишь Аллаху одному.

После множества досадных провальных попыток добраться до истоков берберского фолклора, у автора данной книги родилась идея, которая, к счастью, была подкреплена некоторым успехом, выражающаяся в создании общественного фокуса, достаточно привлекательного, чтобы заманивать неосторожных воителей непогрешимого ислама, таких, как, например, странствующие студенты, бедняки, сказители и паломники, которые, будучи сами чужаками в этих местах, могут, путём некоторого либерального давления и дипломатических уловок, выдать отдельные проблески драгоценного знания, столь дорогого тому, кто направил все помыслы своего сердца на приобретение этого заветного сокровища. Могут ли сказки Тысяча и Одной Ночи, анекдоты о Мулле Насреддине и кое-какие другие подобные своды историй исчерпать обширнейшие ресурсы тайн Востока? Не теряя из виду свою конечную цель, автор созвал на встречу иностранцев, всех своих хороших друзей или знакомцев, и представил им схему открытия Казино для взаимного общения и приёма достойных странников, иногда высокого ранга, которые нередко пересекают Гибралтарский пролив, чтобы увидеть жизнь, какой она была в патриархальные времена. Предложение было принято с единодушным одобрением, собрание из девятнадцати душ реорганизовало себя в совет учредителей; были избраны должностные лица, сформулированы правила, и в либеральный подписной лист был включён председатель, который должен был сразу же приступить к осуществлению данного проэкта, и все члены совета учредителей ломали головы, отчего столь здравая мысль никому не приходила в голову ранее. Несколько недель ушло на подготовку почвы, после чего дом удовольствий был открыт с надлежащей помпой. Окна просторного здания выходили на рыночную площадь, само же Казино располагалось не далее как в 100 шагах от ворот Касбы, и сиё учреждение вскорости стало объектом пересудов и удивления, ибо стало первым в своём роде в утомительных анналах славного Тетуана.

Прошло всего несколько дней после открытия, как членам правления выпала честь испытать неприятный сюрприз в виде одного из их выдающихся друзей, испанского вице-консула, величественного идальго с древней родословной, страдающего от танталовых мук жажды и — одновременно — от гидрофобического отвращения к воде, как надлежащего средства удовлетворения оных. Сей почтенный кабальеро не мог быть ни выслан в отставку, ни отстранён от руководства, что неминуемо повлекло бы за собой неприятные ощущения, но его пьянство угрожало самому существованию заведения. Что же было делать? Тайная встреча, созванная в целях решения проблемы, закончилась единогласным вздохом отчаяния. Но помощь была не за горами. Дьепо, поставщик, осознающий, что его перспективы были на грани разорения, разработал выход из дилеммы. Под предлогом раздражения от надоедливых насекомых, летающих и ползающих кругом и требующих немедленного вмешательства, проницательный поставщик изготовил вещество, которое было липким, как сам эль-Дьябло, нанёс его свободными мазками на широкие листы обёрточной бумаги, и расположил их в местах наибольшей актуальности. Тем временем, находясь в своём привычном туманном состоянии, рыцарствующий вице-консул весьма скоро удовлетворил самые радужные предвосхищения Дьепо, собирая с помощью различных зигзагообразных манёвров чуть ли не каждый стикер и равномерно покрываясь вязкой дрянью с ног до головы до тех пор, пока сдерживаемое хихиканье присутствующих не взорвалось наконец громовыми раскатами хохота. Грубую джеллабу пришлось набросить поверх тела почтенного идальго, чтобы забрать его домой без привлечения излишнего внимания со стороны. Если этот инцидент не излечил опального представителя испанского рыцарства от его жажды, он, по крайней мере, сделал невозможным его возвращение в круг тех, кто видел его публичный позор. Что же касаемо Дьепо и его стратагемы, то она получила высочайшую оценку в качестве меры по самосохранению.

Неожиданным успехом Казино оказалось привлечение трёх видных мусульман к членству в клубе учредителей, каждый из которых, в былые дни, был прикреплён к какому-то посольству халифа и посылался к тому или иному европейский двору. К многообразию ухищрений, предоставляемых нашим учреждением, принадлежал проницательный попугай, удивлявший благородных мавров, приветствуя их криком муэдзина: "Ла иллаха, ил-Аллах, Мухаммед Рессул Аллах!" Это заклинание ислама, что нет другого Бога, кроме Бога, и что Мухаммед – Пророк Его, служило бы назиданием благочестивым мусульманам, если бы легкомысленная птица не сопровождала свою речь выкриками профанического смеха. Поначалу озадаченные непонятной фривольностью попугая, наиболее бесхистростные из подданных Аллаха в конце концов разрешили загадку, признав в ней выражение блаженства, которое существо получало, произнося священную формулу.

Даровая музыка предоставлялась всем и каждому: итальянцем, исполнявшем на тромбоне; французом-учителем, играющем на виолине; евреем, дующим в тростниковую флейту; и испанцем, перебирающим струны колоссальной бас-виолончели. В течение нескольких месяцев члены Казино развлекали посетителей уже не только из Европы и многих частей Берберии, но и из гораздо более отдалённых земель Востока, большинство из которых приходило через Танжер, иногда именуемый "белым городом тёмного континента". Но ничто так не рекламировало и не поднимало репутацию этому заведению, чем постоянное предложение, согласно которому каждому из присутствующих предлагалось получить 25 песета за то, что в назначенный вечер он должен будет развлечь членов клуба захватывающей басней, чьё качество будет выявлено, при условии критического вердикта трёх судей, окончательным решением большинства голосов. Рассказ не должен быть полностью вымышленным, но должен вращаться вокруг некоего исторического события, или же иметь основание в какой-либо популярной традиции или легенде, имеющих хождение в странах восходящего солнца. В стране, где, благодаря щедрости природы, одной песеты достаточно, чтобы снабдить многочисленную семью едой на несколько дней, приз, придуманный в качестве стимула, оказался объектом острой конкуренции. Раз в месяц состязающиеся в мастерстве сторителлинга гости могли проявить свои таланты, и в один из подобных вечеров фуки из Феса, еврей из Йемена, ещё один из Иерусалима и перс из Бомбея перетягивали каждый на себя канат внимания зачарованной аудитории в усилии заполучить обещанную награду.

Таково было начало этой работы; она содержит по сути все те притчи, получившие приз зрительских симпатий, но всё же справедливым будет утверждение, что перс был тем, кому автор обязан большинством своего материала. Якуб Малик был исключительно оригинальным эксцентриком, природа его была глубокой, щедрой, страстной и склонной к визионерству. Парс по рождению, Малик сменил свои зороастрийские заповеди на идеалы буддизма только для того, чтобы позже обратиться к исламу. Движимый беспокойным темпераментом, он изъездил Азию по всей её длине и широте и пересёк вдовесок весь север Африки с целью получить аудиенцию у Попа Римского, его основным стимулом было пройти инициацию в католическую церковь. Подобно Марко Поло, Малик был одним из наблюдательнейших путешественников, и в список его приключений подпадали такие разнородные события, как встречи с чудовищными зверями, общение с духами пустыни Гоби, спасание на волоске от гибели из циклонических штормов, кораблекрушений, от ядовитых гадов, каннибалов и бандитов. В западном полушарии Малик мог бы сойти за трансцендентального медиума, утверждая, как было в его обыкновении, о связи со своими предками, особливо с теми, что по отцовской линии. Одним тёмным вечером он ошарашил своих слушателей демонстрацией человеческого пальца, полностью высохшего и сморщенного. Он отнял его украдкой от правой руки своего покойного отца, после того, как стервятники освободили того от плоти, по религиозному обычаю персов оставлять своих мёртвых на вершине "башен молчания" для пиршества птиц-падальщиков, для какой цели, как известно, эти сооружения и были воздвигнуты. Этот особый обряд имеет своё происхождение в зороастрийской легенде, что земля священна и не должна быть загрязнена отходами разлагающейся плоти. "Как часто, тоскуя по отцу, я зажимал эту кость в своей правой руке и закрывал глаза, после чего – о чудо! я видел его поднимающимся из незримых сфер, готовым говорить со мной шёпотом, слышимым только моей душой," – утверждал этот восточный оригинал с мистическим светом в глазах.

Его эстетическое чувство выразило себя в мерцательных живописаниях Баалбека и Тадморы, потрясающих монументов Египта, храмов и дворцов Индии. Его живая сила изображать то, что сохраняется в памяти или же создаётся в воображении, приобщающая рапсодия, излагаемая им так же, как он получал её, способна была воплощать и передавать саму идею. "Я вижу его там, Шах-Джахана, в Джанахаде, и Дели, что принадлежит его супруге, возвышающегося на престоле престолов, в блеске драгоценного великолепия, убранного в насмешку перьями павлина, но более удивительного, чем эта удивительнейшая из птиц, с эмблемой звездоносного величия Моголов. Великая империя Акбара принадлежит ему, и золото Индии. – Бедный Могол! От возлюбленного двора Агры, твоего благого дома, курьёр спешит утопить твоё счастье в унынии. Она больше не та, что владела твоим сердцем. Твоя сладчайшая императрица, Мумтаза Махал, красота и изящество Востока, скончалась в муках, которые ведомы матерям. Младенец её выжил. Дели скорбит. Шах-Джахан спешит к месту своего горя. Как мрачен вид города императорских садов! Как могилен его дворец, владык которого никто не видел, никто не слышал, обширный и царственный, слишком великий для человека, но непригодный для богов! Смерть омрачила мир, омрачила тронный зал славного Шах-Джахана. Здесь его несравненная половина лежит в смертном холоде, увенчанная тиарой и держащая скипетр, будто призванная править в преисподнею, королева среди мёртвых. Плач и рыдания кругом, но твоё горе единственно истинно, бедный Джахан, меланхолия – твоя единственная подруга, а могила – единственная надежда. Эта удивительная гробница для твоей особы, воздвигнутая, чтобы увековечить твою любовь; место отдохновения тебя и её, Тадж, монументальный цветок мира, запредельно прекрасный."

Якуб Малик был мистиком-авантюристом, и его нарративы озадачивали всю аудиторию. Но этому непревзойдённому мечтателю не суждено увидеть выхода данной книги. Его исчезновение за пределы, доступные зрению, оставившее после себя эхо, что будет вечно звучать, зачарованное голосом, который очаровал душу, свидетельствует о судьбе тех пророков-волхвов, которые, перемешивая мир со своим огненным дыханием, покинули жизнь давным-давно, но чьи песни и видения будут вибрировать в воздухе до конца самого Времени. Если же этот живописный странник когда-либо доберётся до этих страниц, ему придётся простить вольности автора, которые он позволил себе допустить в использовании как его цветистого стиля, так и в оформлении отдельных частей его повествований. Не всё то, что грезящий Восток способен принять, встречает равный отклик, или даже терпимость у трезвомыслящего Запада. Тем не менее, в этих притчах было сохранено достаточно чудесного, чтобы вовлечь читателя из его реалистического окружения в эти странные миры, где, неподвластному законам подлунного существования и ограничениям, накладываемым смертной природой, духу позволено бродить в зыбких широтах, не обременённых материей, беспрепятственно во времени и пространстве.

Henry Iliowizi.

Philadelphia, April, 1900.

.".".".".".".".".".".".".

От переводчика: Представленная здесь головокружительная притча, одна из девяти блистательных жемчужин волшебной книги рабби Илиовизи "Странный Восток", основана на вполне известной легенде о жестоком султане Газневидского государства (современная область Афганистана, Пакистана и Ирана) Махмуде (полное имя: Йамин ад-Даула ва Амин ал-Милла ва Низам-ад-Дин ва Насир ал-Хакк Абу-л-Касим Махмуд ибн Сёбук-тегин), правившем на рубеже IX-X-ых вв., и его верноподданном поэте-мудреце Фирдаузи (полное имя: Хаким Абулькасим Мансур Хасан Фирдауси Туси). Впрочем, Илиовизи много чего приукрасил, присочинил или приплёл из народных иранских сказаний о "старце горы" Дамаванда — по крайней мере, в оригинале легенды ни слова не сказано о восхождении Фирдаузи в преклонном возрасте на гору и дальнейших его илиовизионерских приключениях в духе барона Мюнхгаузена. А уж фигура самого зловещего колдуна-алхимика Альмазора — это некий собирательный образ восточного святого, постигшего самые запредельные глубины мысли в своей заоблачной аскезе. Печальный же облик достославного Фирдаузи передан очень трогательно, невольно проникаешься сочувствием к его тяжёлой судьбе, неоценённому таланту и стёртым от ходьбы ногам. В общем, читайте, и возможно, вам почудится некий странный аромат древних преданий, крепкий, как персидский табак.

CONTENTS.

I. The Doom of Al Zameri

II. Sheddad’s Palace of Irem

III. The Mystery of the Damavant

IV. The Gods in Exile

V. King Solomon and Ashmodai

VI. The Crœsus of Yemen

VII. The Fate of Arzemia

VIII. The Student of Timbuctu

IX. A Night by the Dead Sea

ТАЙНА ДАМАВАНДА

Будучи в некотором роде удалённым отрогом Эльбурза, Даваманд – это одинокое нагромождение камня внушительных пропорций, как правило, признаваемое одной из красивейших гор Персии. Видимый со стороны Тегерана, увенчанный облачной диадемой Дамаванд кажется воистину плечом Атласа-небодержца, чья голова теряется в эфире, а ноги – в дебрях полутропических лесов, дремучих до степени непроходимости. Дикий зверь здесь чувствует себя как дома; тигр, медведь, волк, пантера, кабан – все находят в этих джунглях обилие пищи, безопасное убежище и прохладный ручей для удовлетворения жажды. В то время как более мягкие склоны покрыты обширными фруктовыми садами, существуют в системе Эльбурса такие гребни и ущелья, которые может зрить один только орлиный глаз и есть там пики, изрезанные глубокими шрамами от ливневых водяных потоков, что не доступны для восхождения ни единому человеку. В пещерах и непроходимых джунглях тех ущелий по поверьям обитают духи, вера в коих поддерживается насмешливыми эхами и множественными реверберациями, зарождающимися от малейшего шума; и простой народ Ирана смотрит с благоговением на безумца, кто осмеливается подняться выше той установленной границы, что отделяет земное от неземного. История религии, поэзии и суеверия неразрывно переплетена со странными тайнами, что довлеют над недосягаемыми высотами и безднами этих гор.

Дело было в запущенном ущелье, которое жестокие ливни превратили в русло горной стремнины, в году 410-ом хиджры, когда двое людей, сопровождаемые четырьмя опытными скалолазами, совершали восхождение в твёрдой решимости проникнуть в казалось бы непроходимую страну чудес на юго-восточном откосе Дамаванда. Предприятие это подразумевает тяжкий труд и большой риск, и было удивительным то, что один из этих двух смельчаков имел безошибочные признаки, свидетельствующие о преклонном возрасте. Одетый на манер дервиша, сей белоголовый альпинист помогал своей телесной немощи крепким посохом, но то и дело, преодолевая очередное препятствие, старец требовал поддержки мускулистых рук бдительных спутников. Его компаньон, кто был гораздо более молодым и сильным человеком величественной осанки, был одет в костюм дворянина и обладал властным выражением лица, что не оставляло сомнений в его единоличном превосходстве. На каждом шагу он бросал предварительный взгляд, обращённый на ветхую фигуру позади него.

      – Возвращаться будет легче. – говорил он старику с симпатической улыбкой.

– Ты изрекаешь истину; возвращение – самая лёгкая часть; движение же вперёд, и существование – вот в чём проблема. – отвечал его напарник, чьё светлое лицо было отмечено бороздами возраста и уныния.

– Махмуд из Газневи покинул твой ум, Фирдаузи, так отчего же ты не меняешь своего настроения? – спросил молодой человек мягким голосом.

– Двор Махмуда – это море зла, которое поглотило мой остров счастья. Кого должен был я убить, чтобы стать беглецом со стёртыми ступнями сродни окровавленному сыну Адама? – воскликнул старец дрожащим голосом, остановившись, чтобы перевести дух.

– Твой эфемерный дух убил грубость, даровав этому миру предвкушения Эдена. Твоя "Шах-Наме" – это песня небес, и Иблис, который упивается раздором и смятением, отомстил тебе, отравив разум Махмуда, о Фирдаузи. Твоя собственная версия случившегося доказывает, что твой враг – не сам Махмуд, а его завистливый казначей. Однако, это должно закончиться хорошо. Сообщение Назира Лека не оставит Махмуда равнодушным, – сказал молодой человек, который был губернатором Кохистана, другом султана Газневи и безграничным поклонником знаменитого персидского поэта, Фирдаузи.

– Да благословит Аллах твою доброту; да, это должно закончиться хорошо; это хорошо, что все вещи когда-нибудь подходят к концу – иначе бы вместе с жалом нищеты, бредом преследования и страхом перед топором палача, мучающими человека, жизнь оказалась бы сплошным кошмаром без права выкупа. Ах, я опустошил чашу горечи до самого дна! Но это не может продолжаться слишком долго – момент крушения моей человеческой оправы практически достигнут. Пусть страдания Фирдаузи войдут в подушку Махмуда! – вскричал поэт, подняв свои влажные глаза к небу.

К этому времени люди поднялись на высоту более 9 тысяч футов над уровнем моря (sic!), и Тегеран развёртывался вдалеке, словно цветной лоскут, покрытый всеми видами грибов. Солнце было близко к завершению своего дневного цикла, и золотое наводнение преобразило обширное пространство в магическую картину света и тени, накрытую куполом пульсирующих волн прозрачного фиолетового, малинового, серебряного и золотого сияния. С повёрнутыми к Востоку лицами, магометане пали на колени и простёрлись в молитве. После этого, эскорту было приказано ждать возвращения своего господина на том самом месте, где они остановились, и двое мужчин вскоре исчезли в лабиринте скал, камней, валунов и осыпающихся отвалов горных пород, лишённых каких-либо следов растительности. У Фирдаузи на кончике его языка вертелся вопрос, как может разумное существо жить в столь негостеприимной области, при температуре столь низкой, что пробирает до мозга костей? Но он не сказал ничего. Холод рос вместе с мрачностью окружения, и теперь путники погрузились в море густого тумана, взбираясь всё выше и выше, и молодой человек поддерживал своего пожилого друга. Наконец Назир вскинул горн и дал ему вдохнуть ветра. Трубный зов громом разнёсся окрест с ужасающим эхом, после чего наступило прежнее глубокое затишье. Ответа не последовало. Другой взрыв поразил седые кручи тысячекратным хором отголосков, перезвоном своим напоминающих приглушённый барабанный рокот – и ба! – в ответ пришла нота, пронзительная нота, как от свистка.

– Нас принимают, и ты будешь вознаграждён за свой труд, Фирдаузи. – сказал Назир.

– Это и есть твоя тайна Дамаванда. – заключил поэт скептически.

– Ты встретишься лицом к лицу с человеком, который может общаться с духами этой горы; что касаемо его оккультной силы, ты будешь сам себе судьёй. – предложил Назир.

– Возможно ли ему задавать вопросы? – поинтересовался Фирдаузи.

– Не спрашивай ни о чём, пока его откровения не раскроются перед тобою; у тебя не будет много вопросов. Искусство жонглёров часто забавляет меня, но перегонный куб Альмазора практически переносит меня из одного состояния бытия в другое. – сказал Назир. – Вот и он. Не говори ничего; он уже знает цель моего визита и будет читать в твоём уме. – сказал владетель Кохистана нервически.

Фирдаузи, тщётно выискивая очертания человеческой фигуры, чуть не упал в объятия некоего субъекта, драпированного в плащаницу, с очень длинной бородой и очень высокого роста, весьма измождённого и бледного как луна, бледность его дополнительно усиливалась белизной волос, которая могла потягаться со свежевыпавшим снегом. Единственной тёмной чертой в лице отшельника был один выразительный глаз, оправленный в пещеристое гнездо, другой же зрительный шар был слеп и покрыт кожей того же цвета, что и на всём остальном пространстве лица.

Без "саляма" или каких-либо других церемоний, Альмазор развернулся и скользнул, как змея, в зияющую дыру в скале, а путники двинулись следом за ним. Внутри было светлее, чем снаружи, хотя смотреть в целом было особо не на что. Ловкость, с которой бесплотный отшельник всходил и спускался по крутым и извилистым галереям, мостам и туннелям, ведущим то вверх, то вниз к ядру горы, была всё же менее удивительна, чем та лёгкость, с которой его гости держались за ним нога в ногу, будто поддерживаемые силой вопреки закону гравитации. Ощущение близости к вершине Дамаванда всё нарастало, когда безмолвный проводник наконец остановился в ярко освещённом пространстве значительных размеров и высоты, неправильной формы, как свойственно вообще всем пещерам, но облагороженным прекрасной зрительной перспективой уходящей ввысь косой воронки будто бы из полированного серебра, в верхнем конце которой светился, в своей полной окружности, широкий диск цельной луны. Сталагмит чистого кристалла сверкал в лунном свете, как отражательное стекло, предоставляя места для нескольких десятков человек; у его подножия стояла чаша необычайно большого чибука, его зелёный стебель свисал, словно кобра, за спинку сверкающего дивана, также рядом с чашей покоился ларец сандалового дерева, заполненный инструментарием для магической лаборатории.

При открытии сандалового ларца на лунный свет появилась странная трава, нарезанная и высушенная наподобие табака, но распространяющая притупляющий чувства запах; будучи положенным в тлеющую глиняную чашу чибука и воспламенённым, загадочное растение заполнило пространство пещеры золотистым дымом и снотворной атмосферой. Механически сообразуясь с движением руки отшельника, Фирдаузи уселся рядом с чибуком, отвёл глаза в сторону сияющего диска луны и, прежде чем осознать это, уже держал мундштук курительной трубки между губ. Как только дым заполнил лёгкие и стал подниматься клубами и кольцами над головой почтенного поэта, тот потерял осознание своего местонахождения и ощутил чувство телесного расширения, как если бы его тело переживало трансмутацию из твёрдого в эфирное состояние. В то же время лунный шар приобрёл потрясающие размеры, растекаясь, расплываясь и видоизменяясь от пёстрой глобулы до континета вопиющих пиков и чёрных бездн, его громадная масса, казалось, притягивала созерцателя всё ближе и ближе к себе, а тот, в свою очередь, ощущал, как неким необъяснимым образом он переходит из одного мира в другой. Абсолютно беспомощный и покорный притяжению, Фирдаузи был без усилиий подброшен и закручен в невесомости, и его следующим чувством было приземление на плотную твердь, освещённую бриллиантовой иллюминацией.

В своих самых буйных полётах воображения поэт и мечтать не смел о возможности подобного зрелища, которую лунный мир предоставил его глазам. Высота, на которой он находился, создавала эффект карликовости раскинувшегося вокруг леса острых булавочных вершин, а также давала ему возможность заглянуть в бесчисленные ямы, столь же чёрные, сколь ослепительной была поверхность земли над ними – если только вышеозначенное слово применимо к неисчислимой аггломерации шпилей, башен, гребней, скал, утёсов, фьордов, перемежающихся бездонными пропастями, всё это разорвано, изломано, выворочено, скручено неизвестными и ужасными силами в самых причудливых формах – будоражащие развалины великого смятения и вечного молчания.

Здесь единовластно правила смерть самой смерти. Стекло всех оттенков и ни одного конкретного; массы всех цветов радуги и не имеющие цвета; трещины, щели и расколы всех форм и без формы в принципе, лишённые тех элементарных условий, что создают и продлевают жизнь – такова была характеристика этого чудовищного запустения. Как и почему это имело место быть? Море расплавленной руды металось вокруг и вспучивалось под влиянием межзвёздных сил, и охлаждалось до жёсткости железа, проходя сквозь зону замерзания, застывая навеки в лучистом мраке, небесном зерцале солнечного незаходящего света, когда его лик отворачивался от нашего глобуса, думал поэт; и его взгляд простёрся вдаль в поисках облегчения от жестокого сияния, не менее враждебного, чем ужасные бездны, погребённые во мраке.

Со вздохом беспокойного сердца Фирдаузи взглянул вверх на источник невыносимого сияния. Чернота бесконечного пространства в высоте над ним была интенсифицирована масштабностью пылающей сферы, содрогающейся в конвульсиях бурного перемешивания огненных океанов, клокочущих, вздымающихся, взрывающихся, словно яростные лавины сражались друг против друга, швыряясь ураганами.

Пока невольный наблюдатель сравнивал этот аспект Солнца с его более мягким ликом, видимым с Земли, бурный огненный шар стал заметно тонуть. Ночь спешила с противоположной стороны небес, чтобы проглотить последний луч древнего светила. Он исчез, как будто был сожран чудовищем, не оставив и следа своего марша вдоль чёрного купола Вселенной. Ошеломлённый удивительным феноменом, Фирдаузи закрыл глаза в пылкой молитве, восхваляя Аллаха Всемилосердного. Более приятным зрелищем явилась новая сфера, в настоящий момент поднимавшаяся в отчётливых очертаниях над тёмным горизонтом, она была, по-видимому, гораздо крупнее, чем луна, и намного приятнее её, представляя собой фигурный диск красивых оттенков, зон и полей цветового спектра, приближающихся к наиболее близким для человеческого глаза вибрациям. Как милостив Тот, Кто дал человеку этот благословенный мир, сказал поэт самому себе, и его глаза услаждались конфигурациями этого небесного тела, которые становились всё более отчётливыми по мере того, как планета поднималась всё выше, мягко сияющая и грандиозно-величественная.

Не было никакой возможности отличить одно явление от другого, но поэтическая фантазия Фирдаузи всё же попыталась обозначить лазурные океаны, отграничить зелёные районы, проследить горные хребты и великие пустыни. И как мир, в котором человек является одновременно королём и рабом, святым и грешником, ангелом и демоном, счастливым и несчастным, становился всё более и более славным в своём восхождении, так страдающий бард, ощущая в своём горе беды целой расы, позволил своим слёзам течь до тех пор, пока не пришла к нему облегчающая речь.

"Вселенная есть твоя тайна, Божественная Мощь, но О! для того покоя, что живёт с Тобой наедине, для того зрения, которому доступна великая мистерия, и для той жизни, которая не знает ни начала, ни увядания, ни конца! Кто я есть, и почему брошен на этой отмели времени, этом острове пространства, чтобы бороться с бесчисленными мириадами мне подобных, трудясь и вздыхая, с исходом в смерти как в тёмном конце тёмного кошмара? Если человеку должно издохнуть как червю, то счастлив червь, не знающий своего страдания. Увы, в клочья были разбросаны золотые кружева надежды здесь. Кто знает, насколько менее иллюзорны были мои мечты о Рае? Этот великолепный мир владеет множеством средств, чтобы отравить сладкую жизнь горечью от яда змея, обитающего в человеческой груди. Отчего человек столь подобен животному? Являюсь ли я падшим духом, посланным сюда ради искупления, и искуплением этим буду восхищен обратно? Или же до своего нынешнего состояния я развился из простейшей материи ниже уровня червя, и продвигаюсь в сторону более развитой – чай, возможно, наивысшей жизни и формы, подобно Ему, Кто наблюдает мой путь через долину скорбную и тени смертные? Или же и червь, и я – только бесконечно малые величины в бесконечности времени и пространства, принуждаемые жестокой судьбой извиваться в агонии, прежде чем погрузиться в вечную ночь? Божественная Мощь, не дай этой чёрной мысли разрушить последний цветок надежды, позволив хаосу поглотить всё то светлое и разумное, что составляет мой крохотный микрокосм."

Как бы в ответ на настроение барда, террестриальный шар начал претерпевать феноменальные изменения. Грязно-коричневые и серовато-багровые тона стремительно покрыли его светящиеся оттенки с пугающей скоростью, словно ползучая плесень, создав видимость красной глобулы, схваченной облаком пепла на фоне чернеющего пространства. Но луна, хотя и скрытая затмением своего превосходного светила, не была полностью поглощена мраком. Причиной этого открытия стал момент, когда Фирдаузи осмотрелся по сторонам в поисках источника свечения. То, что ему открылось, оказалось столь чрезмерным для созерцания, что поэта аж пробрало в благоговейном трепете от сознания собственной ничтожности перед ликом возвышенной вечности; хотя это видение и было ни чем иным, как проблеском звёздного неба. Для каждой мигающей звезды, видимой глазом с подлунной Земли, теперь были различимы скопления созвездий, целые гроздья вращающихся сфер, ближайшие из которых превышали радугу по окружности и превосходили её по яркости. Межзвёздная тьма действовала в качестве рамы для подвешивания светящихся галактик, в силу чего небесные эмпиреи порождали идею эфирного древа, проносящего свою усеянную солнцами корону сквозь космическую безмерность.

И необъятность становилась всё необъятнее, и бездны – всё глубже, и чудеса множились, а управитель за управителем выплывали из лона бесконечности, перекатываясь и вращаясь в целестиальном величии, взбивая безграничный эфир упоительными для души гармониками. Великое сердце Фирдаузи таяло в блаженстве, из глаз его текли слёзы восторга, смешанные, однако, с притуплённым чувством боли, как следствием хронического опасения, что всё виденное им – не более, чем пустая игра воображения. До его ушей доносилась музыка сфер, слагающая непостижимую судьбу человека, его насущные беды, его неуловимые надежды, его неосуществимые мечты, его тёмный конец. Но было здесь и целительное утешение, интуитивное умиротворение в небесной экспозиции, так что поэт, осознавая бальзам веры, пробормотал отрешённо:

"Сила Божественная, бесконечная, как Твоя вечная слава, даже я вплетён в Твой непроницаемый замысел, для какого бы то ни было Твоего предназначения. В совершенстве Твоём Тобою не замыслено существа, навечно должного пребывать в несовершенстве, или же не способного вынести луча Твоего Разума, однажды осенившего его ум."

  Губы Фирдаузи трепетали, пока он лепетал это признание. Его рука инстинктивно поднялась к его глазам, которые были заволочены сумраком, от которого все вещи расплывались перед его взором. Чувство стремительного приземления из другого мира сподвигло его слабую телесную оболочку корчиться в конвульсиях ужаса. Когда же он открыл глаза, он обнаружил себя в руках своего друга, Назира.

Столь же сильный, как и творческая способность престарелого поэта, процесс заземления потребовал от Фирдаузи некоторого времени, чтобы прийти в себя и вспомнить своё первоначальное местонахождение в пространстве и времени, в особенности положение затруднялось тем, что прежняя обстановка пещеры совершенно ничем не напоминала нынешнюю. Не было ни яркой перспективы, ни луны, чтобы лицезреть её, а только грязная дыра в стене, через которую они должны были наощупь возвращаться обратно, не имея отшельника, могущего указать им путь. Когда они выбрались из горного тайника, вовсю светило солнце; таким образом, они проблуждали внутри всю ночь. Вскорости дежурные на своём посту ответили на призыв рога Назира, и спуск был проделан в полной тишине. Они прибыли к воротам дворца одновременно с курьером, который, выпрыгнув из седла, почтительно передал посылку властителю Кохистана.

– Это ответ Махмуда на мою просьбу о твоём помиловании, Фирдаузи, – заметил Назир, просиявший лицом, – и не будет для меня впредь султана газневийского, если дьявол вновь одержал триумф.

Они оказались в резиденции губернатора не раньше, чем Назир сломал печать послания, чтобы узнать его содержимое, и он прочёл следующее:

"Именем единственно истинного, самого милосердного Бога! От Махмуда из Газневи его другу, Назиру Леку из Кохистана, по делу Абула Касима Мансура Фирдаузи. Мир и дружественные приветствия. Един Бог велик. Пусть правда и милость восторжествуют.

Как изрекла твоя душа, так отвечает сердце моё, тронутое прошениями твоего благочестия. Воистину, нет слаще певца, чем Фирдаузи, и вина его проступка – на мне, ибо позволил я одолжить уши свои клеветам врагам его, чьих нечестивый начальник, Хассан Мейменди, пал под ударом топора палача. Всезнающий Аллах никогда не ошибается, но как может избежать ошибок правитель народов, когда он введён в заблуждение теми, кого он считал справедливыми, мудрыми и верными? Однажды просвещённый, Махмуд более не будет удерживать ни награду, ни славу от того, кто прославил бессмертных иранских героев, вдохновляя сыновей подражать их предкам. В остальном, великие мертвы и будут таковыми быть всегда, но для барда, чей волшебный калам освободил их от пыли, чтобы облачить в неувядающее великолепие, даже народная песнь Персии будет вынуждена ждать прихода Фирдаузи.

Бог милостив, певец "Шах-Наме" не будет в дальнейшем иметь никаких других жалоб, кроме напоминания о прошлом проступке. Груз золота, больший, чем кому-либо было обещано ранее, будет доставлен по его приказу, и если сочувствующие слова, выраженные его прежним другом и сувереном, даруют ему утешение, Махмуд из Газневи настоящим письмом передаёт свою скорбь за недостойное преследование Абула Касима Мансура Фирдаузи, который всегда будет желанным гостем при моём дворе, желанным настолько, насколько далеко распространяется моё правление."

Хмуро, грустно и беззвучно слушал Фирдаузи послание монарха, который уничтожил его счастье, единственная слезинка выразила его непередаваемую сердечную боль. Щедрый покровитель понял причину тоски своего друга. Автор величайшей эпопеи Ирана, а также "Юсуфа и Зулейки" немногого ожидал от этой жизни, страх, нужда и бездомность выпали на его долю в том возрасте, когда его голову следовало украсить лавровым венком в доме лёгкости и изобилия. Он пережил своего единственного сына и был разлучен со своей единственной дочерью. И то звёздное видение, что выросло перед его пламенным воображением, не сумело произвести ничего другого, кроме как усилить его меланхолию. На земле его путь близился к концу, но на что было надеяться в загробном существовании?

Назир встревожился в связи с изменениями, которые он воспринял в лице и манере держаться своего друга, чей вид наводил на мысль о приближающейся кончине.

– Ты нуждаешься в освежении после изнурительного подъёма. – сказал хозяин сочувственно.

– Позволь мне, прошу тебя, воздержаться от принятия пищи, пока муки голода и жажды не потребуют от меня этого, чтобы пища не удушила меня, будучи чрезмерной. – ответил поэт с плохо подавляемой горячностью.

После удовлетворения своего собственного аппетита яствами и напитками, сервированными прислугой, Назир удивил своего друга, спросив того в тоне менее любопытственном, чем укоризненном:

– Итак, значит, как хорошим новостям не удалось нарушить твоего сумрачного настроя, о Фирдаузи, так и тайна Дамаванда не добавила ничего в твою духовную сокровищницу, к твоим эфирным мечтам?

– У тебя добрая душа, и я должен быть счастлив, имея такого великодушного друга, но даже счастье морщится от моих ухаживаний, и бежит, чтобы никогда не вернуться. Друг мой, я стою на краю могилы, растратив драгоценные годы впустую в незаслуженной опале, неподслащённом убожестве. Ах, и ещё это видение, что открылось мне в тайниках Дамаванда! Если ты знаешь его природу, то можешь сделать собственные выводы. – ответствовал глубоко задетый за живое Фирдаузи, добавив:

– Твой отшельник более таинственен, чем ты можешь себе вообразить о нём.

– Это то, что я ожидал услышать от тебя; но Альмазор является секретом, завещанным мне от отца, а тот горн – единственный сигнал, которым его можно призвать; иначе его невозможно найти, и весь Тегеран знает о нём не более, чем ты, прежде чем я привёл тебя туда. Он есть тайна Дамаванда, более призрак, нежели человек, живущий Бог знает как, дух среди духов, неподвластный голоду, жажде или холоду. – обяъснил Назир с впечатляющей серьёзностью.

– То, что ты видел – отныне твой секрет, о Фирдаузи, и ты был удостоин не более того, что твой дух мог усвоить. Странными были твои слова, вызванные дымом таинственной травы, когда он прошёл через твой организм. Эта трава обитает там, где ни одно другое земное растение не может существовать, в источнике, наполовину жидком, наполовину газообразным, тёплом, когда всё вокруг заморожено, и холодным, когда солнце направляет на него свои тепловые удары, смертельные, как самум. Невидимое при дневном свете, растение выдаёт себя изредка в самую глухую пору темнейшей ночи своей фосфоресцирующей природой. От своего отца я уяснил, что будучи влитым в человеческий организм любым путём, экстракт этого растения заставит око разума видеть то, что оно способно воспринять. Под его влиянием я мельком взглянул на Парадизъ, чьи климат и ландшафт невозможно описать, – доверчиво сообщил хозяин.

Мимолётная улыбка скользнула вдоль лица поэта, стоило его глазам встретиться с глазами его словоохотливого друга, а затем раздался голос, глубокий, звучный, текучий и учтивый, вызывающий перед очарованным слушателем видения, о которых страшно помыслить, освещающий ужасы, грохочущие в Аэфире, мир мрачных пустынь, мёртвых хребтов и чёрных бездн, окаменелый хаос, ухмыляющийся прямо в лицо сжигающему и кипящему Солнцу. Но когда он перешёл от лунарных опустошений к эмпирейным управителям, мастер эпической мелодии дал полный простор своему вдохновенному гению, приглашая звёзды на парад, как это было ему явлено глазами духа, и Назир упал в восторженном экстазе на колени, плача и целуя руки седоголового барда, которого он так любил и почитал, и воскликнул:

– И всё это не в состоянии сделать тебя счастливым, божественный Фирдаузи!

В этой восторженной экскламации своего преданного поклонника поэту послышался упрёк. Это ли не вера, слепая вера, предпочтение одарённости, что порождает сомнения? Он имел свою долю славы и почитания, но оказался слишком слаб, чтобы принять испытания с покорностью, предписываемой исламом. Восстание против непостижимого указа Аллаха недостойно истинно вреующего. Заратустра лежал ниц в поклонении пред ликом Солнца, потому что для его ума Вселенная не изобрела более величественного символа божественного Всемогущества; сколь же глубже должен быть впечатлён он, ставший свидетелем грандиозного прогрессирования биллиона солнц посреди их бесчисленных планетных систем и их спутников?

– Твои слова не означают выговор, но я поражён тем, что в них подразумевается. – сказал Фирдаузи неторопливым тоном. – Даже в мои лета старые теории могут быть пересмотрены, и новые выводы сделаны. Хотя герои моего "Шах-Наме" – огнепоклонники, я верую в Пророка. Но увы! Как возможно изгнать сомнения, что вкрадываются в голову человека, как демоны безумия? Если у нас должна быть теория, давайте построим её на постулате, что жизнь и смерть отмечают гармонизацию отношений. Самоочевидное отношение мельчайшей травинки к великому Солнцу не менее ясно, чем дождевой капли к облаку и океану, и обе доказывают сопричастность человеческой души к универсальному Духу. Если внешний мир открывает нам немного более того, что мы понимаем под формами вещей, беглый взгляд в их внутреннюю природу предоставляет нам доступ в наш собственный внутренний мир мысли и вдохновения. Когда земля и море, гора и долина, поле и пустыня, озеро и река, дерево и цветок, рыба, животное, птица и насекомое – когда земные элементы и небесные звёзды, признанные в качестве видимых проявлений непостижимого замысла, с человеком как венцом творения этой нисходящей иерархии, и Богом как Всё-во-Всём, Всё-выше-Всего на протяжении всего Универсума, тогда душа способна перейти из своего нутряного мира в сверхъестественное измерение, вдохновение переходит в откровение, и мир разума и счастье сердца защищены предвкушением небес; диссонанс сомнения уступает гармонии веры, и дождевые капли, давно утерянные в тёмных кавернах и расселинах треснувшего камня, вырываются наружу кристаллическими фонтанами, собираются в ручьи, реки, желая смешаться с Океаном.

Понял Назир метафизику своего друга или же нет, он был последним, кто мог усомниться в идеях человека, чью превосходную мудрость он никогда не имел повода ставить под сомнение. Магометанская дружба родственна бедуинскому гостеприимству, и Назир, кто получил от поэта все знаки отличия, принял меры, чтобы сообщить о его уходе с королевскими почестями. После праздника, устроенного в его честь выдающимися людьми провинции, знаменитый бард был посажен на лучшего дромадера, его сопровождал другой корабль пустыни, гружённый ценными дарами, а также целая пышная кавалькада, вышедшая из ворот Тегерана во главе с его верным другом.

– Если милость Аллаха гарантирует мне радости рая, я буду молиться, чтобы Назир Лек разделил их со мной, покуда твоя слава не станет выше моей, того, кто менее щедр, чем ты. – таковы были последние слова Фирдаузи, исполненные благодарности к его великодушному хозяину.

По достижении Туса, места его рождения, Фирдаузи обнаружил, что обещанные султаном горы золота не прибыли, оттого он был очень обеспокоен, что извинения Махмуда были отвлекающим манёвром перед его уничтожением. Его опасения не были развеяны услышанными от случайного ребёнка на улице шепелявыми стихами едкой сатиры, в которых он, Фирдаузи, прозывал Махмуда внебрачным сыном рабыни. Коварный смысл этих строк заключался в том, что если бы предшественники этого монарха были бы благородных кровей, то взамен премии, обещанной ему за "Шах-наме", он, Фирдаузи, получил бы уже венец из чистого золота для своих седин.

Сжимающая сердце жалость к самому себе довела дряхлого человека до слёз. Его обида была плачем Ирана, выдыхаемым невинными в уши сочувствующих матерей. Ещё раз он пережил страшные моменты своей жизни; часы той ночи, на исходе которой он видел себя растоптанным под ногами слонов Махмуда, оттого, что он возмутился подлостью султана в виде отправки ему 60 тысяч серебряных драхм, а не золота, дирхемов заместо динаров, по согласованию; момент, когда, спасаясь от гнева тирана, он искал убежища в Мазендеране, где Кабус, принц Джорджана, не посмел затаить его, опасаясь непримиримого преследователя; и те наиболее болезненные часы, когда Эль Каддер Биллах, халиф Багдада, сперва восторгаясь гением беглеца, просил его покинуть город, когда Махмуд Газневийский потребовал его экстрадиции. Сокрушённый горем, сломленный человек вернулся в дом своей дочери, чтобы умереть на её руках, повинуясь непостижимому велению судьбы.

В то самое время, когда тело Фирдаузи вывозили через одни ворота Туса, верблюды, нёсшие султаново золото, вступили в город через другие. Его дочь отказалась принять их, но старики-местные вспомнили свои заветные желания увидеть родное место, улучшенное общественными работами, в особенности нормальным и обильным водоснабжением. В соответствии с щедрым желанием поэта, сокровища были приняты и вложены в пользу оплакивавших его жителей города, чьи потомки на протяжении последующих столетий продолжают поминать кончину бессмертного сказителя Ирана.

Fin

Джэймс Плэтт / James Platt

{1861-1910}

Ведьмин Шаббат / The Witches' Sabbath

{1894}

Перевод: Э.Эрдлунг

Краткая биографическая справка:

Джэймс Плэтт был в своё время высокоуважаемым научным сотрудником Оксфорда, к 25 годам сей учёный муж уже свободно владел всеми европейскими языками, окроме того, изучал малоизвестные африканские наречия. На сегодняшний день он известен в первую очередь одним из лучших этимологических исследований (очевидно, имеется в виду Новый Оксфордский Словарь английского языка). Шесть его превосходных притч о сверхъестественном собраны в книгу "Tales Of The Supernatural: A Six Romantic Stories".

Сборник был впервые опубликован в формате бульварного триллера в мягкой обложке в 1894 году Симпкином Маршаллом. Переиздание от Ghost Story Press добавляет вступительную статью Ричарда Дэлби и дань уважения младшего брата Плэтта, Уильяма Плэтта, первоначально опубликованную в 1910-ом. Стиль "Рассказов о сверхъестественном" восходит к традиции готического романа, что явно прослеживается по антуражу, действующим лицам и общему романтическому духу славного своими геральдическими портретами Средневековья (мрачные тайны, запретная любовь, кровавое предательство, ухающие совы, летучие мыши, призраки, вампиры, демоны, колдуны, гримуары, монахи-безумцы, летающие черепа и т.д.). Читателям и завсегдатаям фантлаба предоставляется ексклюзифная возможность познакомиться с одной из жемчужин небольшой коллекции ранее не переводившихся баллад Плэтта (остальные рассказы поименованы так: "Семь Сигил", "Рука Славы", "Рабби Лев", "Дурной Глаз","Задолженность Дьявола"). В данной занимательной притче речь пойдёт о скитаниях блудного немецкого (тем не менее, хоть автор и англичанин) рыцаря готического образа а-ля Дон Кихот Ламаншский, и его верного оруженосца в безлюдных и проклятых местах Харцского нагорья где-то между Нижней Саксонией и Тюрингией. Грядёт Шаббат, так что понятное дело, ничего доброго тут ждать не приходится. Фабула сего повествования действительно скроена по старинному лекалу, так что после прочтения с успехом можно перейти к трудам Монтегю Саммерса, Монтегю Роудса Джэймса или того же Корнелия Неттесгеймского. Bewitched!

P.S. Ежели у кого из фантлабовцев имеются другие рассказы в электронном али бумажном виде, а того лучше, и полный сборник, Элиас Эрдлунг будет премного признателен за извещение об этом факте в личном кабинете.

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

…Нашей сценой станет один из тех потрясающих пиков, выделенных традицией как место встречи всевозможных чернокнижников и ведьм и вообще любого сброда, предпочитающего темноту ночи свету дня.

Возможно, это Пик Элиаса, или Брокен, связанный с именем доктора Фауста. Может быть, речь пойдёт о Хорселе, или Венусберге, или Таннхаузере, или Шварцвальде. Достаточно упомянуть, что наша скала относится к их числу.

Ни одна звезда не морщинит чело Ночи. Лишь вдалеке можно различить мерцающие огни какого-то города. Далеко внизу в каменных складках едет рыцарь, сопровождаемый пажем. Мы говорим "рыцарь", ибо ему когда-то принадлежал этот титул. Но дикая и кровавая юность запятнала его древний щит, хотя меч его предков оставался таким же ярким и деятельным. Взгляните на него сейчас, он немногим лучше, чем бандит с большой дороги. Последнее время он кочевал от границы до границы, не зная, где дать роздых своему верному коню. Вся власть была направлена против него; Хагек, одичалый рыцарь, был в розыске по всей Германии. За его голову было назначено больше золота, чем когда-либо оседало в его карманах. Пикинёры и пистольеры оставили его. Никого не осталось рядом с ним, кого он мог бы назвать своим другом, за исключением того молодца, который продолжал упорно ехать в хвосте его коня. И даже его наш нечестивец умолял, иной раз со слезами, оставить его, якобы проклятого звёздами и людьми. Но напрасно. Юноша возражал, что у него нет и не будет другого дома, кроме как в тени своего мастера.

Это была весьма разношёрстная пара. Рыцарь был весь изношен в битвах и непогодах. Печать греховности отметила его и в наказание за его собственную натуру, и в качестве возмездия за причинённое им зло. Паж был молод, невысок и мраморно-бледен. Он куда как лучше бы смотрелся, путаясь в шёлковом шлейфе какой-нибудь знатной дамы, чем следуя за этими каблуками, из которых давно были выломаны позолоченные шпоры. Тем не менее, музыка самих небесных сфер не столь гармонично звучит в унисон, чем звучали сердца этих двух бродяг.

Дикий рыцарь, Хагек, взобрался на гору, насколько это было возможно для его четвероногого скакуна. Достигнув упора, он осадил своего коня, спешился и обратился к своему компаньону. Его голос звучал сейчас вполне нежно, настолько, что мог при случае погасить мятеж или же иссушить вкус крови на устах отчаянных мужчин в другое время.

– Нам пришло время расстаться, Энно.

– Мастер, вы ведь говорили, что мы никогда не расстанемся.

– Разве, дитя, ты не услышал меня? Я надеюсь также, как и ты в своём сердце, что завтра мы встретимся здесь же на том же месте. Но я ни в коем случае не возьму тебя в столь проклятое место без особой на то нужды. Когда я говорю, что мы должны расстаться, я только имею в виду, что ты должен будешь присмотреть за нашими конями, в то время как я отправлюсь дальше в горы по своим делам, которые, для твоего же собственного блага, ты никогда не должен разделять со мной.

– И таково ваше прочтение клятвы нашего братства, в которой мы вместе поклялись?

– Клятва нашего братства, боюсь, была писана по воде вилами. По факту, ты – единственный из всей нашей честной компании, кто сохранил веру в меня. По этой самой причине я не щажу ни твою шею от петли, ни твои конечности – от колеса. Но по той же самой причине я не имею права подвергать твою бессмертную душу опасности.

– Моя бессмертная душа! Так вот каковы ваши греховные дела там, наверху? Теперь мне припоминается, что эта гора в определённое время года, по слухам, становится местом сборищ нечистой силы. Мастер, вы также обязаны нашей клятвой рассказать мне всё.

– Ты и так бы узнал всё, Энно, пусть наши клятвы были бы в сотню раз тривиальнее, чем они есть. Своей преданностью ты заслужил быть духовником своему другу.

– Слово "друг" не уместно для наших взаимоотношений. Я уверен, что вы умрёте за меня. Я верю, что сделаю то же самое за вас, Хагек.

– Довольно. Ты для меня значишь больше, чем брат. У меня некогда был кровный брат, говоря языком этого мира, и это его завистливая рука поставила меня в нынешнее положение. Это было прежде нашего с тобой знакомства, Энно, и если бы не сладости в моей чашке, ради которых он предал меня, я бы никогда не встретил тебя. Тем не менее, ты согласишься, что с того момента, как он разлучил меня с девушкой, которую я любил, даже твоё верное сердце не способно осмыслить, что судьба и братские узы сделали со мной. Так вот, мы одновременно любили одну и ту же женщину, но вот она любила лишь меня, не обращая никакого внимания на брата. Она была сказочно прекрасна, Энно – ты не можешь и представить, насколько, пока не полюбишь с такой же силой.

– Я никогда не задумывался ни о какой другой любви, кроме той, что дарую вам.

– Тьфу, мальчишка, ты не понимаешь, что говоришь. Но вернёмся к моей истории. Однажды, когда я прогуливался со своей невестой, мой брат напал на меня с кинжалом. Моя возлюбленная тут же встала меж нами и была заколота прямо на моей груди.

Он рванул свою одежду на горле и показал широкий выцветший шрам.

– Метка палача должна исчезнуть. – возопил он. – Здесь я избавлюсь от неё раз и навсегда. Будь проклята мать, что родила меня, видя, что прежде уже произвела на свет его! Дьявол сидел на корточках рядом с ним в часы его досуга, лежал рядом с ним во время сна, также как он сидит и лежит со мной каждый полдень и каждый вечер с тех пор, как я совершил этот поступок. Никогда не уступай любви к женщине, Энно, иначе рано или поздно ты потеряешь объект своей любви, а вместе с ним и душевное равновесие.

– Увы! Хагек, я боюсь, этого со мной никогда не произойдёт.

– С этого самого ненавистного дня, более тёмного, чем любая ночь, ты знаешь не хуже любого другого, какую жизнь-в-смерти я вёл. Добрая ли или же злая удача сводила меня с такими же сломленными людьми, что и я сам, врагами фортуны и врагами всех тех, кем фортуна дорожит, и ты среди них. Затем поворот колеса, и – вуаля! – мои люди разлетелись навстречу всем ветрам, а я – беглец с кругленькой суммой над своей головой!

– И с одним компаньоном, чьи пожитки, поверьте, слишком смехотворны, чтобы их можно было присвоить.

– Сердце выше рубинов. Таким одиночкам, как ты, я с готовностью доверил бы свою нынешнюю участь. Ты должен знать, что мой брат изучал магию самой дурной славы, и, прежде нашей вражды, немного приоткрыл мне завесу в её таинства. Теперь, когда я близок к завершению своего пути, я суммировал все крохи того, что знаю, и решился совершить отчаянный бросок к этой горе отчаяния. Одним словом, я намерен призвать дух своей мёртвой возлюбленной прежде, чем сам умру. Дьявол да поможет мне в этом, ибо я любим им.

– Вы же не хотите сказать, что собираетесь призвать Врага всего человеческого рода?

– Его и никого другого, голубчик. Эй, давай-ка не дрожи, и не пытайся отговорить меня от задуманного. Я приходил к этому снова и снова. Врата Ада не столь тверды, чем моя решимость.

– Бог да оградит вас от Ада, когда вы призовёте Его!

– Я беспокоился, что мои знания слишком поверхностны для совершения ритуала экзорцизма в любых других обстоятельствах, за исключением самых благожелательных. Отсюда и наше путешествие в эту глушь. Это место является одним из излюбленных для Нечистого, где мёртвые и живые встречаются на равных. Сегодня ночью должен состояться один из тех великих Шаббатов. Я предлагаю тебе остаться здесь с лошадьми. Я поднимусь на самую верхотуру пика, нарисую защитный пантакль, в котором буду оставаться на протяжении всей церемонии, и со всей горячностью потаённой любви буду молиться об исполнении своего желания.

– Пусть все добрые ангелы сопутствуют вам!

– О нет, я более не под их опекой. Твоего благого пожелания достаточно, Энно.

– Но разве не слышали мы городских пересудов об отшельнике, что проживает на вершине горы, искупая некий грех в ежедневной молитве и умерщвлении плоти? Возможно ли нечистому братству, о котором вы говорите, по-прежнему проводить свои мессы в месте, облагороженном именем Господним усилиями такого святого человека?

– Об этом отшельнике мне не было известно ровным счётом ничего, пока мы не вошли в город. Уже слишком поздно, чтобы выбирать новое рабочее место. Если то, что ты говоришь, истинно, и этот святой человек очистил скверное пятно, я не смогу сделать ничего более худого, чем провести с ним ночь и вернуться к тебе. Но если ведьмовская практика сильна, как в былые времена, тогда силы зла должны привлечь мою любовь ко мне, где бы она ни находилась сейчас. О да, она должна обитать в наиболее тайном краю небесной сферы, куда только сам Господь удаляется, чтобы предаться плачу, и где никогда не ступала даже нога страдающего архангела.

– О, желаю вам всего доброго в пути!

– Прощай, Энно, и если я не вернусь, не считай мою душу столь потерянной, чтобы ты не мог вознести за неё молитву в часы своего отдыха.

– Я не переживу этого!

Страстные слова пажа не достигли ушей Хагека, который поднялся уже так далеко, что был вне пределов слышимости. Только неясный окрик донёсся до него, и он махнул рукой над головой в знак ответа. Всё дальше и дальше взбирался он. Время шло. Путь становился труднее. Вконец истощённый, но движимый внутренней экзальтацией, он достиг вершины. Плато оказалось значительной протяжённости и всё покрыто каменными отвалами и трещинами. Первое, что заметил наш герой, была пещера отшельника. Это не могло быть ничем другим, хотя вход был перегорожен железной дверью. Новое препятствие, подумал Хагек, ударяя рукоятью своего меча по двери, ибо келья отшельника больше походила на крепость.

– Открой, друг, – крикнул он, – во имя всего святого, или во имя другого, если тебе так больше по нраву.

Из-за двери послышался шум, заскрипели засовы. Дверь отворилась. Крепость оказалась просто расщелиной в скале, хотя и достаточно просторной, чтобы в ней могло уместиться значительное количество персон. Обстановка тут же бросалась в глаза отсутствием мебели. Тут даже не было никаких признаков постели, только гроб, ухмыляющийся в одном углу, служил потребностям обитателя. Череп, плеть, распятие, нож для еды, что ещё нужно было отшельнику? Его ноги были босы, на голове выбрита тонзура, а брови его были длинны и спутанны и спадали завесой над тлеющими маниакальным огнём глазами. Фанатик, никаких сомнений.

Он тщательно осмотрел путника с головы до ног. По всей видимости, результат анализа был неудовлетворительным. Он нахмурился.

– Путешественник. – сказал он. – И в такой-то недобрый час. Назад, назад, да разве не знаешь ты о зловещей репутации этого места и этого времени?

– Я знаю о вашей репутации одного из высочайших, отче. Я не обращаю внимания на ходящие об этой горе суеверия, когда знаю, что её сделал своей вечной обителью подобный вам святой человек.

– Моя обитель находится здесь по той самой причине, что это есть царство невыразимого ужаса. Моя задача – вернуть обратно под лоно Церкви, если хватит на то силы моей, эту вершину, бывшую столь долгое время в немилости, что теперь она вопиёт о себе перед Богом и человеком. Моя добровольная миссия не есть синекурство. Сюда, в установленные сроки, вся свита Шаббата сходится на rendezvous. Здесь я бросаю вызов Шаббату. Видишь ты эту мощную дверь?

– Мне приходило на ум, но я не отваживался спросить прямо, какой цели подобная преграда может служить в таком жалком месте?

– Ты возблагодаришь Бога укрыться за ней, если останешься здесь подольше. В полночь, Легион, со всеми адскими полчищами позади него, прокатится по этой вершине, словно торнадо. Будь ты хоть из самых распоследних храбрецов, при звуках этих ты почувствуешь, как расплавляется твой костяк. Поэтому уходи, пока ещё есть время.

– Но если вы остаётесь здесь, отчего не дозволено мне?

– Я остаюсь здесь в наказание за совершённое мною преступление, преступление, которое практически сковало мой разум, настолько оно отлично от задуманного мной злодеяния, столь смертельно сказалось оно на всех моих надеждах. Я стою на коленях в течение всего этого пандемониума, о котором толкую тебе, быстро и сосредоточенно пересчитывая свои бусы. Стоит мне на секунду прекратить молитву, она станет для меня последней. Крыша моей пещеры упадёт и раздавит моё тело и мою душу. Но ты, что будешь делать здесь ты?

– Я преследую свои собственные цели, к которым должным образом подготовлен. Чтобы встретиться с тенью из другого мира, я подвергаю собственную душу опасности. На то короткое время, что быстро промелькнёт, возвещая час начала моей работы, я прошу у вас лишь самую малость света и огня.

– Блуждающий огонёк будет твоим светочем, а агония святого Антония – огнём! Разве не признаёшь ты меня?

Одичалый рыцарь наклонился и вгляделся в глубоко запрятанные глаза отшельника, затем отпрянул и, наверное, упал бы, если бы его голова не ударилась об железную дверь. Это привело его в чувство, и спустя мгновение он вновь твёрдо стоял на ногах, и пробормотал сквозь зубы: "Брат мой!"

– Твой брат, – повторил святой человек, – твой брат, чью возлюбленную ты украл и привёл меня к безумию и преступлению.

– Не ввергал я тебя в безумие, не склонял я тебя к преступлению. Безумие, преступление, которые ты здесь искупаешь – всё это последствия твоего собственного выбора. Она любила меня, меня одного – и ты пролил её кровь, по случайности, должен признать, но всё же пролил, и никакие молитвы всей твоей жизни не смогут вернуть хотя бы каплю её. Что пропитало мой мозг, останется там навсегда, пусть я и тщился вымыть это океаном крови других людей.

– И я, – ответил отшельник, сбрасывая с плеч грубое рубище, – я также стремился смыть это пятно океаном своей собственной крови.

Он говорил правду. Кровь всё ещё сочилась из его обнажённой плоти, изрезанной бороздами от бича.

– Ты, совершивший столь много убийств, – продолжил он, – и кто упрекал меня столь горько за одно, все проклятия твоих умирающих жертв насылаю я на тебя, пока не воспользуюсь своим правом, если не привилегией, отправить тебя на гильотину или на колесо. Ты, подобно базилику камфорному, только пышнее расцветаешь от проклятий. Помню, я пытался охромить тебя, когда ты покидал дом, всадив ржавый гвоздь в одну из твоих подошв, но заклятие не сработало. Тебе всегда везло, как мне было известно впоследствии. Говорят ведь, что дети диавола стяжают на себя и дьявольскую удачу. Однако, в один прекрасный день смерть настигнет тебя.

– Спокойствие, только спокойствие. – воскликнул дикий всадник. – Пусть вражда утихнет между нами, и горечь смерти пройдёт мимо, как и подобает твоему священному сану. Даже если на одно лишь мгновение я увижу её этой ночью, с помощью науки, которой ты когда-то меня обучил, разве помешает это тебе узреть её в вечности небесной на следующий день?

– В вечности небесной? – возопил отшельник. – Желаю ли я её в вечности? Я бы с радостью снова встретил её на земле, и почитал бы это дешёвым трюком, если бы он вступал в противоречие с моей заново открывшейся душой! Но этого не может произойти. Ни искусство, о котором вещаешь ты, ни все те тёмные силы, что движут людей к греху, не смогут восстановить её для кого-либо из нас такой же, какой она была в тот день. И она любила тебя. Она погибла, чтобы спасти тебя. У тебя не может быть никакой причины жаловаться. Но для меня же она была некой невозможной чистой звездой.

– Я любил её больше. – пробормотал преступник.

– Ты любил её больше! – вскричал отшельник. – Ад затмевает твои глаза! Давай-ка испытаем тебя. Оглядись вокруг. Ничего не напоминает тебе здесь о ней?

Другой Хагек окинул нетерпеливым взором всю пещеру, не останавливаясь ни на чём конкретном.

– Я не вижу ничего такого. – вынужден был он признать.

Отшельник схватил череп и поднял его перед глазами.

– Это её дражайшая голова. – воскликнул он. – безмерно отдалённая от жизни, румяной и белолицей, для меня!

Дикий рыцарь отпрянул, задыхаясь от ужаса, после чего выхватил мрачную реликвию из руки своего брата и швырнул её в пропасть. Он закрыл ладонями глаза и содрогался, как осиновый лист. Мгновение отшельник, казалось, не соображал об утрате. Затем с воплем ярости он схватил своего брата за горло.

– Ты убил её, – заскрежетал он едва узнаваемо, – она разобьётся на сотню осколков от такого падения!

Он бросил преступника на землю и, отступив в свою пещеру, захлопнул перед ним дверь, но стенания его разбитого сердца были слышны вполне отчётливо. Было очевидно, что он окончательно потерял рассудок. Дикий рыцарь поднялся несколько болезненно и, прихрамывая, немного прошёлся, прежде чем не обнаружил благоприятное место для проведения своего ритуала. Рыдания обезумевшего отшельника поутихли. Он был в курсе, что его соперник приступает к своим махинациям. Отшельник вновь приоткрыл дверь, чтобы лучше слышать, чем там занимается его оппонент. Каждый шаг отдавался всепоглощающим интересом для аскета в той же мере, как и для самого заклинателя. Вдруг отшельник вскочил на ноги. Ему показалось, что он расслышал другой голос, отвечающий его брату. Да, этот голос был ему определённо знаком. Он бросился к выходу из пещеры. Девичья фигура в погребальном платье стояла в кругу, зажатая в объятиях его брата. Поцелуй за поцелуем дикий рыцарь запечатлевал на лбу, на глазах, на щеках, на губах. Девушка отвечала тем же образом, который был столь памятен отшельнику по прежним их свиданиям. Он влетел обратно в пещеру.

Он схватил столовый нож. Он бросился стрелой к испуганной паре. Женщина попыталась заслонить своего любовника, но отшельник, грубо усмехнувшись: "Кинжал не входит дважды в одну и ту же грудь", вонзил его в сердце её спутника. Дикий рыцарь вскинул руки и без крика упал наземь. Девушка издала вопль, который, казалось, расколол небеса, и припала к своему мёртвому другу. Отшельник смотрел на них с глупым видом и протёр глаза. Он был похож на оглашённого, но медленно приходил в чувство. Вдруг он пришёл в себя окончательно и потянул девушку за плечо.

– Нам нельзя терять ни минуты, – воскликнул он. – Великий Шаббат уже не за горами. Если его тело останется здесь хоть на одну секунду после двенадцатого удара, его душа будет потеряна навечно. Её поработят демоны, которые даже сейчас привязаны к ней. Разве не видишь ты сумеречных хозяев – но я забываю, ты же не ведьма.

– Я не вижу ничего. – отвечала она угрюмо, поднимаясь и оглядываясь вокруг. Ночь была ясная, но беззвёздная.

– Я был волшебником. – сказал он. – И став однажды магом, всегда будешь магом, хотя теперь я и сражаюсь по другую сторону штандартов. Возьми мою руку и узри.

Она взяла его за руку и закричала, как только сделала это. В это самое мгновение ей открылись сонмы отвратительных существ, устремлявшиеся сюда со всех концов света.

Чернокнижник, и ведьма, и колдун пролетали мимо на любых мыслимых нечестивых орудиях. Их движение было подобно вспышкам молний, а их разнообразные крики – совиное уханье, кошачий концерт, драконий рык – горну Дикой Охоты. Боевые кличи воскресших мертвецов соперничали с бешеным лаем Цербера за внимание мелькающей в тучах Гекаты. Лес кнутов рассекал воздух. Жужжание тысяч крыльев порождало бесчисленные эхо.

Гора привычно тряслась и дрожала, словно желе, в страхе от предстоящего события.

Девушка отпустила руку отшельника и тут же потеряла способность видения. Во всяком случае, она узнала, что то, о чём он говорил, было истинно.

– Помоги мне перенести тело в пещеру. – крикнул он ей, и в мгновение это было сделано. Труп был помещён в гроб своего убийцы. Затем отшельник задвинул железную дверь на место. Поверх дверь была укреплена многочисленными болтами и засовами. Несколько свободных камней, которые, вероятно, служили отшельнику стульями и столами, подкатили к двери для обеспечения дополнительной безопасности.

– А теперь, – потребовал отшельник, – пока у нас имеется время для передышки, скажи мне, к какому виду женских духов ты относишься и как оказалась рядом с моим братом? Что ты не она, мне уже известно (горе мне, что у меня есть на то веская причина), но ты похожа на неё, как, впрочем, и на любой весенний цветок. Я любил её, и я же убил её, и я имею право спросить, кто и что ты такое, что явилось беспокоить моё уединение?

– Я её сестра.

– Сестра! Да, я помню тебя. Ты была ещё дитя в те дни. Ни я, ни мой брат (царствие ему небесное!) — никто из нас не замечал тебя.

– Нет, он никогда не одаривал меня излишним вниманием. Но я любила его также, как и он меня.

– Ты тоже любила его. – прошептал отшельник как бы про себя. – Что он такого сделал, чтобы быть любимым двумя такими женщинами?

– Да, я любила его, хоть он и не догадывался об этом ни разу, но могу ли я признаться в этом сейчас, перед тобой, духовником, отпускающим грехи сталью?

– Ты горька, как и твоя сестра. Она всегда вела себя со мной так же.

– Я должна поведать вам свою историю. – сказала она уже более мягко. – Когда она погибла, а он ударился во все тяжкие и примкнул к плохой компании, я обнаружила, что не могу жить без него, как не могу жить с кем-либо другим, так что я решила стать одним из его шайки. Я оделась в мальчишеский наряд и попыталась завербоваться в его отряд свободных стрелков. Он было показал мне от ворот поворот, говоря, что для таких у него нет никакой работы, но в конце концов мне удалось склонить его на свою сторону. Я думаю, было что-то такое в моём лице (невыразительном и вдобавок выкрашенном соком грецкого ореха), что напомнило ему его утерянную любовь. Я преданно следовала за ним через добро и зло, раболепствуя только ради случайно брошенного им взгляда или слова. Наша братия была в конце концов разбита (как тебе должно быть известно), и я, единственная из всех его заклятых всадников, осталась залечивать его раны.

Он привёл меня сюда, чтобы биться об заклад на остатки своей души ради шанса вызвать её дух. У меня было с собой платье, в котором умерла моя сестра, которое я заботливо пронесла через все свои скитания и которое было единственным напоминанием о её жизни и смерти. Я переоделась в платье сестры, как только он покинул меня, и последовала за ним со всей скоростью, на которую была физически способна. Моя цель заключалась в том, чтобы обмануть его ради своего жалкого наслаждения, и в то же время спасти его от совершения греха потревоживания мёртвых. Господь простит мне, если оба этих помысла перемешались в моём уме с совершенно эгоистичным желанием быть поцелованной им хотя бы единожды, в согласии с моей истинной природой любящей женщины, избавиться от ненавистной маскировки! Я исполнила своё желание, и оно обернулось яблоками Содома на моих губах. Вы правы. Всё, что мы можем сделать сейчас, это спасти его душу.

Она упала на колени рядом с гробом. Отшельник сжал распятие в её ладонях.

– Молись! – вскричал он, и в этот самый момент отдалённые часы зазвонили двенадцать раз. Послышался топот сотен ног, на железную дверь обрушился град ударов, пещера сотряслась, словно каюта корабля, резко нырнувшего в пасть бури. Инфернальные завывания и улюлюканья наполнили ночь снаружи, перемежаясь проклятиями, от которых бы и святой Иеремия побледнел бы. Знамя Разрушения было развёрнуто. Все рогатые головы преисподней сейчас бесновались над ними. Престолы и Господства, Добродетели, Князья, Могущества. Все воинства столицы Аида взяли увольнительную этой ночью, не говоря уже об адских предместьях.

Осада началась. Отшельник перебирал свои чётки с лихорадочной быстротой. Одна латинская молитва за другой скатывались с его языка вместе с каплями слюны. Для девушки, не разумеющий смысла заклинаний, не оставалось ничего другого, кроме как тщётно пытаться сосредоточиться на молитвах. Всё, что она могла сказать, после того, как прижала фигурку Христа к губам, было: "Господин моей жизни! Любовь моя." Она едва ли осознавала катавасию, бушевавшую снаружи. Удар за ударом обрушивался на дверь, но добрая сталь, закалённая святой водой, была весьма крепким орешком. Ливни каменного щебня сыпались с потолка, так что пещера оказалась в скором времени заполнена пылью. Раскаты адского истерического хохота раздавались после каждой неудачной попытки сломить эту оборону. Живыми таранами, яростно терзающими освященный барьер, служили драконьи шпоры, змеиные кольца, раздвоенные копыта, глиняные ноги. Демоническая рать развернулась спинами ко входу, взметнулись знамёна ужаса, подпоясанные землетрясением. Собравшись всей своей гаргантюанской массой из бешеных всадников, людей, сверхлюдей, грехов и их казначейства, нечисть бросилась на преграду. Ветра взвыли, примкнув к общей травле. Злые звёзды направили свои лучи против осаждённых. Моря извергли своих мертвецов. Одержимые призраками дома больше не были одержимы этой ночью.

Кладбища бурлили. Виселицы пустели. Гуль оставлял свой недоеденный ужин, вампир – трахею своей жертвы. Захороненные сокровища поднимались к поверхности, а тела их призрачных стражников раздувались в предвкушении битвы. И всё же отшельник продолжал молиться, женщина – плакать, а дверь хранила свой лик перед врагом.

Неужели час освобождения от зла никогда не пробьёт? Натиск на отшельнический оплот теперь возглавили хохлатые Князья Легиона. Даже сталь не может вечно сопротивляться тем, в чьих венах течёт не кровь, но огонь. Вот металл прогнулся на пару миллиметров, но и этого было достаточно, чтобы дьявольский гомон снаружи удесятирился.

– Если им удастся взломать дверь… – прокричал отшельник, сложив руки рупором, хотя даже так его слова не дошли бы до девушки, заглушённые неописуемым грохотом, и у него тем более не осталось времени довести до конца инструктаж. Дверь действительно подалась, со всей внезапностью неотвратимого раздался лязг, потрясший городские стены далеко внизу, что заставило многих бюргеров решить, будто это прогремели трубы Апокалипсиса. Валуны, баррикадировавшие дверь, разлетелись в разные стороны, демоническая буря ворвалась внутрь, и ужас заключался в том факте, что Шаббат была невидим для девушки.

Отшельник разорвал чётки на части и бросил пригоршню бусин в морды извергов.

– Скорей, держись за мёртвого! – рявкнул он, перед тем, как был затоптан ногами, лапами, копытами, и на этот раз девушка услышала его. Она схватила длинные волосы своего возлюбленного, судорожно сжала их и упала без чувств.

Годы спустя (как показалось ей) она очнулась и обнаружила, что находится в той же горной келье, в мёртвой тишине, и – да, это те же мёртвые волосы, что она сжимала в своей мёртвой руке. Она поцеловала их сотню раз, прежде чем к ней вернулись воспоминания о том, где она сейчас и что произошло. Она огляделась вокруг, ища отшельника. Он, бедняга, лежал на земле, будто тоже мёртвый. Но когда ей наконец удалось выпустить из рук свои сокровища, то она быстро привела аскета в некоторое подобие сознания.

Он не без усилия сел и огляделся. Но его ум, уже бывший на полпути к безумию, отныне был полностью опрокинут тем, что произошло этой горестной ночью.

– Мы сохранили его душу между нами, – воскликнула она. – И разве не обязана я вам жизнью за вашу защиту в этот недобрый час?

Он разглядывал её в явном недоумении.

– Я одного не могу понять — как это вы дошли до идеи надеть на себя её окровавленное платье. – только и ответил он.

– Я ведь уже рассказала вам, – мягко проворковала она, – но вы, видимо, запамятовали, что я берегла эту вещь на протяжении всех наших странствий, как мой единственный memento её славной смерти. Она отдала всю свою кровь до последней капли за него. Она выбрала лучшую долю. Но я! Боже ж мой! Что заслужила во всём мире я?

– Раньше у меня тоже была её памятная реликвия. – пробормотал он. – У меня была её прекрасная головка, но теперь её нет.

– Это не беда. – сказала она. – Вы должны отрезать мою.

DNEETH