...Теперь мы хотим затронуть эту немаловажную и обстоятельную субжанровую тематику, замешанную на эллинской/египетской/иудейской античности, культе Эротанатоса, кундалини-тантризма и ужасных офитоморфных femme fatales.
О древние порочные горгоны, о пышнозадые мраморные ламии, кто из адептов weird fiction не мастурбировал в юношеские годы на ваши сочащиеся ядом змеиные изгибы в музейных пыльных витринах? Всем известно, что Горгоны были детьми морского бога Форкиса и его жены Кето, обладали ужасным обликом (навроде индийских наг), то ли полуженщины-полузмеи, то ли ведьмы-лучницы с копной гадюк на головах. Их взгляд обращал в камень (самая мощная форма jettatura), либо же это свойство приписывалось лишь Медузе. Этих барышень было три: Мегера, Медуза и Тисифона. Нет, по правде, их звали по другому: Эвриала (Εὐρυάλη — "далеко прыгающая"), Сфейно (Σθεινώ — "могучая") и Медуза (Μέδουσα — "владычица", "стражница"). Ещё они были крылаты. Младшенькой, Медузке, хитроумный Персей умудрился отсечь её ядовитую и прекрасную голову (ибо она была единственной смертной из этих трёх прелестниц), используя сандалии и ятаган Гермеса и зеркальный щит Афины Паллады. С тех пор Мудрая Воительница всегда изображалась с маленькой эгидой Медузы (апотропаический амулет "горгонейон") на своём бюсте. Интересно, что одним из эпитетов/имён тысячеликой Гекаты Триморфис было Gorgo (другие — Мормо и Борбо).
цитата
"Всё тело их покрывала блестящая и крепкая, как сталь, чешуя. Ни один меч не мог разрубить эту чешую, только изогнутый меч Гермеса. Громадные медные руки с острыми стальными когтями были у горгон. На головах у них вместо волос двигались, шипя, ядовитые змеи. Лица горгон, с их острыми, как кинжалы, клыками, с губами, красными, как кровь, и с горящими яростью глазами были исполнены такой злобы, были так ужасны, что в камень обращался всякий от одного взгляда на горгон. На крыльях с золотыми сверкающими перьями горгоны быстро носились по воздуху. Горе человеку, которого они встречали! Горгоны разрывали его на части своими медными руками и пили его горячую кровь."
Н.А.Кун
Теперь немного классиков Wyrd'а. Для начала немного не в кассу — М. П. Шил. "Кселучча". Очень странный рассказ про древнюю бессмертную тварь/ламию/богиню? Знаковая вещь — чудовищный визионерский роман Эдварда Х. Физика-Визиака, так и названный "Medusa: A Story of Mystery (1929)". Вот и чопорный лорд Дансейни подоспел, с его "Щитом Афины" из рассказов про Сметерса. Далее. Постоянные аллюзии в творчестве К.Э.Смита на сношения с ламиями и горгоньеттами, и отдельный одноимённый рассказ The Gorgon (1932). И старый авантюрист Жан Рэ не обошёл вниманием пикантную тему в своём мифическом апофеозе "Мальпертюи", где под одной крышой особняка собрались чуть ли не все греческие боги. Как ни странно, роль Медузы тут занимает её целомудренная сестрица Эвриала. Р. Четвинд-Хэйз также писал о Горгоне (см. сборник The Unbidden). Имеется и экранизация от студии Hammer Horror 1964 года, "La Medusa". Здесь уже мы встречаемся с третьей сестрой, Мегерой, такой же боязливой и завораживающей. Что интересно, мертвящий вгляд Мегеры действует не мгновенно, как у нашей славной Медузки, а постепенно — жертва обычно ещё даже успевает черкануть завещание и отправить за батюшкой. Ну вот такая вкратце эпопея. Как гриццо, "кросота — страшная сила!"
Помимо Греции, Горгоны или подобные им в чём-то хтонические криптиды существовали в других временах и странах. Например, чудовище из алхимического бестиария, Василиск [Basiliscus], дракон, виверна, змей или иной гибрид с петушьей головой, смертельным, как серная кислота, ядом и таким же ядовитым взглядом. Также Василиск может иметь длинный хвост и шесть-восемь пар лап.
А также по внешнему сходству упомянем криптид Я-тэ-вео, знаменитое плотоядное дерево, найденное в Южной Америке, но более известен его африканский двоюродный брат. В книге «Земля и море» Дж. В. Буэля (1887 г.) растение Я-тэ-вео («Я вижу тебя уже»), как говорят, ловит и питается крупными насекомыми, но также может потреблять и людей. Существует много разных описаний растения, но в большинстве сообщений говорится, что оно имеет короткий, толстый ствол и длинные щупальцеобразные придатки (плюющиеся ядом?), которые используются для поимки добычи. Некоторые даже утверждают, что у него есть глаз, чтобы найти свою жертву (и загипнотизировать).
Василиска называли «королем» (примерно так можно перевести и его имя с латыни, сравни: базилика, базилевс, базилик), потому что, как считалось, у него имелась на голове митра, или коронообразный гребень (вроде петушиного). Истории Василиска показывают, что он не полностью отличается от Куролиска (Cockatrice). Василиск, как предполагается, рождался из высиженного петухом яйца змеи или жабы (обратная сторона — куролиск, который появлялся из куриного яйца, инкубированного змеёй или жабой). В средневековой Европе в описаниях существа появляются выраженные особенности петухов/индюков. Василиск обладает ядовитым жалом (однако нигде не говорится про ядовитый взгляд), а в некоторых версиях имеет способность дышать огнем.
Одно из самых ранних описаний Василиска происходит от “Естественной истории” Плиния Старшего, написанной примерно в 79 AD. Он описывает катоблепас, чудовищную коровообразное существо, обладающее способностью «любой, на кого падёт его взгляд, падает замертво на месте», а затем продолжает,
цитата
“Существует такая же сила и в змее, что называется василиск. Он обитает в провинции Кирены, будучи не более чем двенадцати пальцев в длину. Он имеет белый нарост или пятно на голове, сильно напоминающий своим видом диадему. Когда василиск шипит, все остальные змеи уползают от него в страхе, и он не передвигает свое тело, как другие змеи, сокращая его чередой складок, но двигается в вертикальном положении и прямостоячим образом. Он уничтожает всю растительность, не только через прямой контакт, но даже просто дыханием; он сжигает всю траву и разбивает камни, так потрясающе его ядовитое влияние. Ранее имелось общее убеждение, что если человек на коне убивал одно из этих животных копьём, то яд поднимался по оружию и убивал не только наездника, но и лошадь. Для этого ужасного монстра, однако, смертельными являются миазмы ласки/хорька, это средство было опробовано с немалым успехом, ибо для цари часто желали увидеть тело “царя змей”. Так верно и то, что Природа сделала так, что не должно быть в мире ничего без своего противоядия. Хорька забрасывают в нору Василиска, которую легко опознать по выжженной почве вокруг неё. Ласка убивает василиска, ориентируясь по запаху, но и сама погибает, как Природа, что сражается с самой собой.”
Интересно, что Горгоны также обитали в приморских гротах, пещерах и подземельях, будучи детьми морского бога Форкия и его сестры Кето (элленизированная версия негативного лунного узла Кету из ведической астрологии джйотиш?). Мифос Кету происходит из Пуран, где он рождается из обезглавленного тела демона-асура Сварбхану, принявшего облик дэва, дабы испить амброзии из вспахтанного Молочного Океана, но убитого праведным гневом богиней Мохини (на самом деле аспектом Вишну). Кету обычно изображается как божество, напоминающее Короля нагов, с телом змеи и двумя-четырьмя руками с оружием или без, часто – без головы (вспомним миф о Персее и Медузе). К тому же, одна из Десяти Махавидий тантрического индуизма, по имени Чхиннамаста (Госпожа Желания и Проницательности) обычно изображается пляшущей на двух совокупляющихся телах мужчины и женщины, или же самой совокупляющейся с трупом/телом йогина, держа в одной руке меч, а в другой — собственную отсечённую голову как символ избавления от привязанностей (в ту же тему можно притянуть и тибетский ритуал Чод, впервые открытый махайогиней Мачиг Лабдрон).
цитата
"Поклонение Чиннамасте приносит силу воли и способность прямого видения. Чиннамаста показывает выход из порочного круга перерождений. Она осушает слёзы и впитывает кровь раздоров, рассеивает невзгоды и страдание болезней."
В любом случае образ Горгоны всегда так или иначе связывался с экзотическим, эротическим и античным ландшафтом, как и у, скажем, леди Сфинкс.
Но это лишь верхушка ледника. Тема этих хтонических и грозных дев греческой мифологии крайне популярна вот уже не первое столетие, поэтому далее — интересная подборка литературного пульп-фикшна, где так или иначе задействованы сёстры-йеттатуры. С некоторых пор (очевидно, с конца XIX века) эти ядовитые женщины-вампы пользуются в среде поэтов-визионеров и писателей-фантастов, а также художников-иллюстраторов, и прочих творческих людей, заслуженной славой непреходящего секс-символа западного тантризма и практики отсечения от плотских привязанностей через ядовитый коктейль из Танатоэроса. Также добавим, что оккультисты и церемониальные маги тантрического толка, также как и все творческие люди, вполне способны призывать астральные форму суккубических Горгонок себе в сновидения и грёзы, на временной или постоянной основе. Ведь надо же кому-то рисовать их постмодерновые портреты в духе времени с натуры? На этом покамест всё.
Год 1492-ой для сыновей Шема был мрачен. Падение Гранады и высылка евреев из Испании – события куда более памятные, чем даже трагическая смерть Баязида, отважного калифа Дамаска, прозванного Йилдиримом, что означает «удар молнии». Ни в какое другое время года мусульманский мир так не взбалтывается, как в период месяца Шавал, пятнадцатый день которого отмечается официальным открытием великого ежегодного паломничества в Мекку. Главный караван, который несёт дары султана для святилища пророка Мохаммеда, именуется Хаджем, а в самом святилище хранится чёрный камень, данный ангелом Аврааму. Никакое другое тварное животное не имеет столь много преданных глаз, обращённых в Его сторону, как дромедар, что перевозит под балдахином из зелёного шёлка роскошно вышитые покровы для стен Каабы. Эти кисва, как их называют, сделаны из чёрной парчи, и их величественная золотая кайма наполняет воздух божественными глаголами, взятыми из драгоценных сур Корана. Бесценна также занавесь для дверей Каабы, меньшего размера, чем покровы для стен, что колышется в оправе из серебра и золота.
И даже в наше время этот маршрут выходит из Дамаска с превеликим церемониалом, в сопровождении муниципальных сановников, ведомых самим Пашой, и военного эскорта с надлежащей помпой. Ни один мусульманин не упустит возможности лицезреть мухмил, или шёлковый балдахин, порхающий на спине верблюда и оберегающий священные покровы сакральнейшего из храмов ислама, так что вдоль линии процессии собирается чудовищное скопление набожного народа: инжиру негде упасть, начиная от сходящих террасами крыш и кончая водосточными канавами вдоль плохо мощёных, извилистых дорог.
Таков религиозный сигнал для сотен тысяч верующих к началу паломничества в сторону центра мусульманской преданности из каждого уголка земного, где почитается полумесяц, дабы выполнить обязанность поклонения артефакту, на который молился сам Пророк. Ибо тот, кто поцелует сей небесный камень, не просто очистится от всех грехов, но также будет отныне наделён приставкой «хадж» к своему имени.
Отправление Хаджа в год открытия Нового Света ознаменовалось беспрецедентными волнениями. Стало известно про сбор и спешную строевую подготовку огромной армии, и ещё про то, что сам Баязид готовится выйти в поход, заручившись знаковыми победами в повторяющихся войнах с христианами. Его появление в великой мечети в день Хаджа, окружённого телохранителями, и следование за мухмилем до городской окраины, было расценено как зловещий знак надвигающейся опасности. Внешний облик халифа был самым тщательным образом изучен всеми очевидцами, и от одних губ к другим переходили угрюмые умозаключения. Как будто в качестве подтверждения популярных в народе слухов, в момент, когда Баязид вновь входил в городские ворота, вдруг, откуда ни возьмись, появился завывающий дервиш, похожий более на сатира, чем на человека, и, усевшись на пути белого жеребца, нёсшего на себе владыку правоверных, тот возопил:
«Баджазид, Баджазид, звёзды настроены против тебя. Горе! Горе! Дамаск! Я вижу, как твой город и город твоей сестры купаются в крови, твои сокровищницы расхищают, твои красоты грабят, твоих дочерей насилуют, и некому отомстить за тебя! Горе! Горе! Горе!»
Ужасная гримаса затемнила брови до сих пор непобедимого халифа, но никто не посмел наложить руки на злоязыкого пророка, и тот скрылся в ближней рощице, никем не потревоженный. Святой – лишь инструмент в руке Аллаха, и прежде, чем люди полностью пришли в себя от ужаса и горя, чтобы обменяться словом касаемо судьбоносного пророчества, на дороге к городу показался посыльный; за ним ещё, за тем – ещё один; их лошади изнемогали от скачки. За этими событиями последовала бессонная ночь и лихорадочная деятельность во дворце. Посыльные носились туда-сюда; пришли в движение войска; всадники седлали коней, и сереющий рассвет встретил султана в голове армии, марширующей из цитадели, чтобы никогда уже не вернуться.
Из рук судьбы Баязид испил горькие помои. Подобно жнивью перед пожаром, всё живое иссохло перед всеохватным разорением непобедимыми сонмами Тимура. Сметая на своём пути целые народы и расы, этот знаменитый монгольский полководец не особо церемонился с могучей армией Баязида.
В провинции Ангора их дружины встретились, халиф потерпел разгромное поражение, его войска были разбиты, и внушающий ужас «удар молнии» сам теперь был среди числа пленников в руках безжалостного супостата. Как и прочие города, изысканный Дамаск пережил звериную ярость монгольской натуры. За поголовным вырезанием населения следовало мародёрство, и всё, что нельзя было унести с собой, было предано огню. Судьба халифа была исключительно грустна. Баязида, которого везли вслед за триумфатором, как трофей, в железном паланкине, больше похожим на клеть, чем на что-либо ещё, в итоге настигла смерть, более милосердная, чем дикие татаро-монголы, освободившая халифа от жизни, полной презрения и пыток.
Чародея, предсказавшего падение халифа и разруху процветающих городов, больше уже никогда не видели в пределах обширных границ Дамаска, области, превосходящей по своей субтропической пышности и панорамному пейзажу красоты знаменитой долины Гранады в её сочные дни мавританского правления. Фаталистский принцип ислама воспрещает подглядывание за неисповедимыми решениями Аллаха, чья воля – это судьба, которую нельзя ни обжаловать, ни избежать. Зачем же тогда терять время на поиски оракула, чьи пророчества проходят сквозь него, как вода льётся из водосточной трубы? Ибо нечестиво искать то, что не подлежит изысканиям.
Однако же, на нашей сцене — двое молодых людей, чьи прошлые поступки объясняют ту безумную импульсивность, с коей они устремились вслед за тем дервишем-оракулом, как только им удалось скрыться с глаз толпы. Одним был Дамон Мианолис, юный грек, который наследовал от своего отца алчность к тайной науке астрологии; другим был Селим ибн-Аса, не менее молодой мусульманин, позволивший Дамону лицезреть отправление Хаджа, замаскировав его. Отец Дамона был врачом, но ещё у него была тайная лаборатория, и в ней он пытал свою удачу в попытках измерения мистических глубин алхимии и астрологии. Дамон рано был инициирован в те оккультные арканы, он обучился составлять хороскопы, однако горько разочаровался в вопросе экстрагирования золота из других веществ, и расстался с надеждой когда-либо раскрыть рецепт эликсира жизни. Смерть отца-эскулапа поставила его сына во владение обширной практикой среди его знакомых христиан, и дружба Селима была вызвана ни чем иным, как амбицией этого правоверного научиться французскому языку, на котором Дамон свободно общался.
Близкая дружба двух молодых людей привела их к свободным дискуссиям о заслугах соответствующих вероучений, и в итоге выяснилось, что каждый из них верил чуть больше в доктрину о спасении религии его друга и чуть меньше – в свою собственную. Небесный град, выстроенный из золота и драгоценных камений, с двенадцатью вратами и сверкающими улицами, через которые течёт река жизни, окружённая по берегам древами жизни, что приносят двенадцать видов фруктов и листьев целебной силы, был указан Дамоном в качестве шаблона парадиза Мохаммеда, в то время как Селим не жалел усилий в попытках обратить своего друга в своё исповедание. Селим желал поразить Дамона упоминаниями о тех павильонах из жемчуга, в которых живут гурии, где каждая жемчужина размером шестьдесят миль в поперечнике, однако же сам в свой черёд был ошарашен обещанием святого Иоанна, что «настанут дни, когда вырастут виноградные лозы с десятью тысячами ветвей на каждой, и каждая из этих ветвей в свой черёд будет иметь десять тысяч меньших веточек, и на каждой из этих веточек, опять же, будет по десять тысяч сучков, и на каждом из этих сучков по десять тысяч грозьдев винограда, и на каждой гроздьи по десять тысяч виноградин, и каждая такая виноградина, будучи выжата, даст по двести семьдесят пять галлонов вина, и когда бы человек не задержал взгляд на тех священных ветвях, другая ветвь будет восклицать ему: «Я есть лучшая ветвь, бери меня и воздавай хвалу Господу.»
Это видение лишило юного мусульманина возможности дальнейшей похвальбы о райской благодати его учения, и он был полностью выбит из колеи живой картиной устройства адских кругов Данте. Что же наиболее впечатлило Селима, однако, так это знакомство Дамона с небесными конфигурациями, и его претенциозная способность читать о будущих событиях. Факт заключался в том, что покойный Мианолис перед своей смертью предрёк крах и пленение Баязида, и Селим получил намёк на предсказание. Посему, чуть возгласы дервиша попали в их уши, как молодые люди обменялись выразительным взглядом и в следующее мгновение оба шли по следам удаляющегося предсказателя. Лишь через несколько минут Селим осознал невозможность перехвата убегающего, чьи ступни едва касались дёрна; но не так было с Дамоном, вложившим всю свою энергию до предела, чтобы удержать крылатого беглеца в поле зрения. Ни одна живая душа не пересекла их путь, пока они спешили вперёд, а дервиш направлял Дамона через лабиринт переплетающихся зарослей, двигаясь по одному ему ведомому маршруту; его преследователь же выбивался из последних сил, определённо не желая сдавать позиций.
Целые мили уже были позади, когда Дамон заметил, что они оказались у подножия Анти-Левана, и что за ним не следует Селим. Нужно было либо совершить восхождение, либо игра будет проиграна в момент. С высоты нескольких сотен футов глаз Дамона был очарован восхитительной панорамой Дамаска, утопающего в гирляндах рощ, аллей и садов, расстояние же только усиливало шарм изысканного вида. Вдоль берегов Абаны, в сердце зелёного моря, вставало величественное видение террасных крыш, увенчанных тут и там раздутыми куполами, башенными минаретами с позолоченными полумесяцами, сверкающими, словно полированные косы, из густой листвы цветущих парков. Территория тридцати миль в окружности простиралась перед его взором будто сновидение, с вариативностью кучности и затенения, и очарованием смешанных оттенков, таких, которые редко бывают безопасны для глаз, даже в регионах с известной живописностью.
Дамон никогда прежде не обозревал Дамаск в таком венце славы; однако несколько секунд, потраченных им на захватывающий вид, свели на нет все его попытки обнаружить укрытие волшебника, который исчез так, будто растворился в воздухе. В то же время чувство усталости сделало невозможным дальнейшее восхождение, вкупе с дремотой, которая навалилась на юношу, пока, поддавшись заклятию, он не растянулся на траве под деревом и не ушёл в забвение. Вновь возникнув на сцене, так же внезапно, как и исчезнув до этого, измождённый, полуголый волхв взмахнул своим крючковатым посохом над головой спящего, изобразил вокруг него круг, указав напоследок на юг, и вновь пропал, как и ранее. Вернувшись в сознание, Дамон прикусил себе язык, дабы удостовериться, что он на самом деле проснулся; рука его рванулась к глазам – это не было видением. Он чувствовал смертельный холод, хотя через прикосновение своей руки к лицу у него не осталось сомнений, что его тело целиком покрыто мехом, с головы до ног. Была ночь, и он был в воздушном корабле, под звёздами, которых он не видел здесь никогда, и корабль нёсся с огромной скоростью через мир ледяных гор и мёрзлых морей, мир снежных пустошей, укрытых толстыми слоями тумана. Перед ним сидел аэронавт-рулевой, бледный как наледь и молчаливый как смерть; справа от него сидела женщина в чёрном, с закрытыми глазами и внешностью трупа; по левую руку сидел ни кто иной, как тот дервиш, каким Дамон его запомнил на улицах Дамаска, и того как будто совсем не заботил жгучий мороз. Дамон подозревал, что видит сон во сне, посему крепко сомкнул веки, дабы продолжить свою дрёму, как вдруг услышал голос, говорящий ему:
— Сын Мианолиса Мудрого, знай, что ты в колеснице Остера, несущейся в сторону великих ледяных пустошей юга со мной, другом отца твоего, и этой дамой, Ведьмой Эндора, на чьей могиле ты улёгся почивать прошлым днём, таким образом потревожив её дух, что тот вознёсся над гробницей тела, некогда принадлежавшего ей. Плохо бы тебе пришлось, если бы не моё вмешательство, ибо я обязан твоему отцу за откровения в науке звёздных констелляций и в царствах природы, которые дали мне предвидение и власть над духами. То, что увидишь ты этой ночью, было благоговейным ужасом для твоих предков и тех, кто дал всходы сильнейшему потомству земному; но задержи же дыхание, пусть мороз остудит твою кровь, и не тревожься, даже если горы начнут содрогаться и океаны – взрываться!
Таковой была обнадёживающая информация от мудрого человека.
Прежде чем были произнесены последние слова, громадная колонна бледного пламени и серовато-синего дыма выстрелила из сердца внушительной горы, и в движущемся потоке затерялась в тучах; это была лавина огня, поднимающаяся и ниспадающая с оглушительным грохотом и громоподобной реверберацией.
— Этот расположенный к дальнему югу вулкан знаменует будущим поколениям крайний предел проникновения человека в запретные края льдов; другой же, что лежит напротив него на востоке, более не действует, но подобным образом служит непроходимым барьером, созданным природой против интрузии человека в области, отданные свергнутым богам. В будущие времена они будут известны как Гора Эребус и Гора Террор, — выдал волшебник в качестве объяснения, но дальнейшее действие только ещё более мистифицировало нашего незадачливого аэронавта, уже бывшего в сильном замешательстве. На высочайшем пике Террора приземлилась колесница, и своим дуновением Остер разогнал туманы вокруг группы хрустальных дворцов, обшитых золотом, покрытых серебряными крышами, образующих собой ослепительный, небоскрёбный ансамбль, достигающий эфирных высот, окаймлённый сверкающим потоком трансцендентальных радужных гало, смешивающихся внизу в золотистый туман, а вверху — в неописуемый серебристый сумрак.
— Асгард, — были первые слога, произнесённые Ведьмой из Эндора.
Да, это был небесный Двор Одина, где со своего трона он обозревал небеса и землю, и там он возвышался высоко над остальными богами, а на плечах его сидели вороны Хунин и Мунин, которые в стародавние времена ежедневно облетали мир для того, чтобы собирать доклады о происшествиях среди смертной расы, и у ног его лежало два волка, Фрики и Гери, которых Один кормил мясом, положенным пред ним, самому же богу было достаточно одного лишь мёда — тому, кто кормил всех существ.
Каким бы ошеломляющим не было присутствие Одина на его троне, другое зрелище притянуло на себя внимание Дамона. Перед порталом Вальхаллы, столь же широким, как и весь пиршественный зал, происходила отчаянная схватка между грозными воителями, бьющимися с ужасающей яростью. Широкая арена уже была усеяна бесчисленными телами, разрубленными на части. По-видимому, безумное неистовство охватило тех, кто всё ещё был вовлечён в истребляющую междоусобицу, в то время как боги взирали на это действо с покойными минами, как будто смертельная битва было просто турниром. Когда резня подошла к концу, в живых остался лишь один герой, и он истекал кровью от многих ранений. Вот раздался воздушный призыв из рога Вальхаллы, пославший оживляющее дыхание сквозь мощные тела поверженных. Их раны затянулись, их отсечённые конечности сшились и залечились, их глаза открылись, их туловища задрожали, распрямились и запульсировали жизнью. Они встали, подняли своё оружие и сразу же потянулись в праздничный зал, где толпы сияющих эльфов сопровождали их едой и питьём. Дамон понял тогда, что это были бессмертные герои, которые, пав в битвах, заслужили себе честь находиться среди богов, разделяя мясо Схримнира, вечно-возрождающегося вепря, и мёд козлицы Хейдруны. То, что выглядело как яростное сражение, было попросту времяпрепровождением.
цитата
В этом нарративе Малек, от которого и происходит эта история, играет на контрасте греческих богов с теми «варварскими богами севера, живущими в сумерках, построившими свой дворец из радуги, охотящимися за диким кабаном и швыряющими крылатые молнии в своих врагов». Функции, которыми он наделил каждую силу, указывают на то, что он, без сомнений, имел в виду Двор Одина, так что я добавил имена, которые Малек не использовал. Восток хранит много сюрпризов, и одним из них была встреча с магометанским фарси, знакомым как с нордической мифологией, так и с восточной традицией. Малек, тем не менее, всегда клялся, что фарси – самые образованные люди на Востоке.
От переводчика: латинские имена олимпийцев из оригинала текста заменены на более подобающие греческие.
Пир был грубым образом нарушен звуком тревоги от Хеймдалла, бессонного стража Двора Одина. В обязанности Хеймдалла входит круговой обход границ Асгарда и выявление правонарушителей, могущих взбираться по Бифросту, мосту, сделанному из радужного спектра, который связует землю с эфирным Двором. Особенно он озабочен перехватом злокозненных льдистых великанов, всегда готовых вредить силам Асгарда. С учётом того, что слух Хеймдалла столь утончён, что он может слышать, как растут травинки на лугах и шерсть на овечьей спине, не удивительно, что его предупреждение о надвигающейся опасности поразило богов. Тиальфи, неразлучный оруженосец Тора и быстрейший посыльный в Асгарде, был немедленно снаряжён на север, откуда, согласно докладу Хеймдалла, приближался шторм, в то время как боги и герои готовились к экстренной ситуации, в чём бы она ни выражалась. Непобедимый Тор, чей сокрушительный молот Мьоллнир раскалывает горы и возвращается в руку бога после попадания во врага, подпоясался своим кушаком, удваивавшим его мощь, и надел железные рукавицы, дабы удар его молота был неотразим.
Вскоре они увидели Тиальфи, возвращающегося в полном изумлении, с известиями, от которых вены Тора вздулись в ярости.
— Палящее солнце, о великий Один, сопровождаемое воинством богов, богинь и их служителей, направляется в край вечных дворцов, и они обрушатся на нас прежде, чем твоя воля будет услышана на совете, — репортовал Тиальфи. Практически синхронно с этими словами на алмазные купола и башни Асгарда низвергся первый луч золотого потока. Ночь умчалась в темнейшие ущелья антарктических сумерек; снег начал сходить; айсберги заблистали подобно горам самоцветов; киты, дельфины и морские львы радостно резвились в водах, но чёрные альвы-гелиофобы тысячами обратились в камень. Из растительной жизни здесь не было ни лезвия травинки, ни жухлого листа, ни высохшего куста, чтобы поприветствовать лучистый шар. В своей всезнающей мудрости Один возгласил:
— Это Олимпийский Громовержец идёт к нам; если он с миром, то мы должны открыть наш зал и приветствовать его; если же это война, то на твои плечи, Тор, ложится обязанность выдворить его отсюда с разгромом.
Со скоростью мысли Феб осадил свою огненную колесницу в середине неба, на востоке от горы Эребус, которая, коронованная светом и славой, мгновенно преобразилась в Олимп указом сил творения. Феб заставил землю оттаять; Пан взрастил сад гесперидского изобилия; Церера создала урожай золотого зерна там, где ледники медленно сходили бесчисленные эоны лет; изрыгающий огонь Эребус улыбался словно Май, украшенный венком Флоры, а каждый бог и богиня вносили свою лепту для создания Элизиума в самой унылой из ледяных пустынь.
В меньшее время, чем требуется, чтобы рассказать об этом, Зевс установил свои владения, и сделано сиё было так, что у Одина не оставалось и тени сомнения в том, что прежний суверен Олимпа прибыл сюда на долгий срок. Тор был уже вне себя от решительности, но Один приструнил своего горячего сына, напомнив тому, что если он собирается метнуть свой камнедробящий молот в соседей, то вождь олимпийцев не преминёт послать что-то в ответ, посему будет мудро выжидать, сколько потребно. Сперва же необходимо выслать на разведку самого прожжённого и самого вероломного интригана Двора Одина, дабы выяснить истинную причину прибытия громовержца. Им был, конечно же, зловредный Локи, один из враждебных йотунов, который как-то умудрился закрепиться в Асгарде.
Природа Локи может быть проанализирована через трёх его отпрысков: это волк Фенрир, змей Мидгарда Йормунганд и Хель, сама смерть. Фенриру не было дозволено бродить на свободе, однако посадить его на цепь могли лишь боги. Каждый вид плетения и каждый тип материала были испробованы, но всё тщетно, так что пришлось богам обратиться к горным карликам-цвергам, чтобы изготовили они такую цепь, которая не была бы разорвана как паутина клыками ужасного чудовища. Цепь нужно было сделать из бороды женщин, шума кошачьих лапок, дыхания рыб, корней камней, птичьей слюны и сентиментальности медведей; она столь же приятна на ощупь, как и шёлковая лента, и называлась она Глейпнир. Когда Фенриру обвязали шею этой лентой, он стал совершенно ручным. Его близнец, мидгардский змей Йормунганд, столь огромен, что его туловище опоясывает землю словно пояс, а свой хвост он держит во рту. Хель обитает в Эльвиднире, чёрном зале мрачного Нифльхейма. Она питается голодом, сервирует свой стол истощением, застилает постель нищенством, ей прислуживает горничная Медлительность, а Задержка – слуга её; дверной порог у неё – пропасть, а гобелены её пылают от боли. Отец этой прелестной тройни отнюдь не был польщён честью столь ответственного посольского задания ко двору суверена олимпийской династии, особенно по причине того, что сиё послание мало чем отличалось от ультиматума. Ум Локи совершенно не был склонен к удивлению чем-либо, либо же к испугу от любого проявления силы, однако поток слепящего света, который он повстречал, направляясь к пункту своего назначения, заставил его глаза слезиться, сделав их совершенно бесполезными для созерцания великолепия, от коего радужный мост Асгарда стал бледным, как луна от восходящего солнца. Было ли то сделано с умыслом или же случайно, Феб направил свои пробивные лучи в сторону посланника Одина, и его колесница, мастерская работа Гефеста, собранная из мерцающего металла и инкрустированная великолепными геммами, стала кружить по нарастающей орбите. Крылатый Гермес встретил Локи на полпути, приказал ему остановиться взмахом кадуцея и потребовал от того дать отчёт о своей миссии. Удовлетворившись ответом, Гермес сопроводил посла Асгарда к облачным воротам, которые охраняла богиня Четырёх Сезонов, и Локи вскоре уже осматривался в сияющем дворце Зевса, и не было под звёздами более комфортабельного и достославного сооружения. Здесь божества встречались на совете в приёмном зале своего руководителя, и здесь они предавались божественному пиршеству амброзией и нектаром, которые сервировала для них несказанно сладостная богиня Хиби, в то время как Аполлон услаждал слух бессмертных восхитительными звуками его лиры, под аккомпанемент песен девяти Муз.
Введённый в грозное присутствие олимпийского громодержца, Локи узрел себя посреди целой плеяды божеств, коих разнообразные атрибуты и аспекты заставили бы его затаить дыхание, если бы их не затмило всеподавляющее величие сына Кроноса, что восседал на троне со сверхъестественным достоинством, с щитом Аэгисом, сияющим словно солнце пред ним, и с громоречивым орланом на плече его, и то был разительный контраст по сравнению с куда менее ярким окружением Одина.
При виде Локи Аполлон ударил по струнам своей лиры, Музы же присоединили к песне свои небесные хоралы, возвеличивая мелодию, а Хиби в своём радушии разносила всем присутствующим божествам еду и напитки, включая эмиссара Одина. Но амброзия и нектар показались столь необычными для вкусовых рецепторов Локи, привыкших к мясу вепря Схримнира и мёду козлицы Хейдрун, что первый же глоток нового напитка заставил его лицевые мышцы сокращаться и растягиваться самым нелепым образом, так что просторный зал содрогнулся от смеха олимпийцев. Локи вовсе не льстила идея быть насмешкой для пришлых богов, однако, хоть и премного уязвлённый, наш посол охотно присоединился к веселью, ибо пока не имел возможности отомстить им как следует. Будучи спрошенным касаемо сути его прибытия, он начал так:
— Таково желание Одина, чтобы между твоим и его Дворами установился мир, О могучий Вождь, и я послан напомнить тебе, что когда Альфадур посягнул на правление нашего царя в Мидгарде, вместе с новым временем пришёл новый порядок, вердикт которого заключался в том, чтобы сослать Вотана на поля, продуваемые Бореем Валькириором, что зажигает северное сияние для твоей услады. И он, не скованный суровой, морозной и длительной ночью, должен был поселиться в этом мрачном краю земли, где День возвращается через два оборота месяца, позволяя Ночи и Хладу царствовать без ограничений. Что означает появление твоё в снедающем жаре, с подобной помпой, что сделала блёклое убежище Одина вконец невыносимым, до тех пор, пока ему не пришлось удерживать своё царство силой? По сути, таково послание Одина. Он приглашает тебя и всю твою свиту в качестве гостей на увеселительный вечер в Вальгаллу, и чествует силы, сходные с его собственными, в счастье и в горе, что ощутили горечь свержения и ссылки. Но если твоей целью будет завладеть пристанищем в пределах непререкаемой империи Одина, то результатом может быть только война; и война с Асгардом означает хаос и крах.
Громовержец тряхнул своей гривой, его орлиные глаза метали молнии. Среди верховных богов лицо Ареса сияло подобно метеору. Афина приняла угрожающий вид, и на прочих лицах светилась суровая решимость идти до последнего ради поддержки прав и достоинства их избранного главы. Но Зевс, тяготеющий к примирению, если таковое возможно, распрощался с Локи знаками откровенного уважения, тот же пообещал, что его ответ достигнет Одина немедленно. И тут же по следам Локи понёсся Гермес, и долетел с ним до Асгарда, где Один приготовился выслушать ответ Зевса.
— Великий Вотан, заоблачная мощь, что владеет громом и молниями, чей суверенитет был прискорбно ограничен, сожалею я о твоём положении. Истинно, когда империя Мидгарда была заброшена в угоду помазанников Альфадура, одни лишь края земли могли дать прибежище от повсеместного распространения тех ненавистных влияний, которые, подобно потопу, поглотили лучший мир – синагоги, церкви и мечети вытеснили те пантеоны искусства, поэзии и красоты, которые, в золотом веке грёз и фабул, танцев и свободной любви, делали человечество счастливым будто разнузданное дитя. Когда же время пришло для наших суровых испытаний, следует помнить, что для того, чтобы сделать наше изгнание терпимым, ты добросовестно согласился позволить олимпийской династии обосноваться на севере обитаемого мира. Ты и твоя свита более подготовлена к тому, чтобы выдержать суровые условия этой ненастной климатической зоны. Но куда же бежать от нависшей силы креста и полумесяца? Не удовлетворившись завоеванием благословенного Мидгарда, их миссионеры позволили себе проникнуть в самые крайние области мёрзлого севера, и крест был там, где ни волк, ни стервятник не могли даже дышать. Йеас, было открыто западное полушарие, до настоящего момента неизвестное в мире, и отныне долго ещё будет щериться шпилями множества церквей. Одна лишь эта окраина, кажется, навсегда закрыта от вторжения человека, её ужасы несут погибель ему; ночь, холод и бесплодность земли заключили союз против смертной плоти. Необходимость заставила нашего отца снова искать новый дом, где, не будучи потревоженными отвратными символами новых вероучений, мы можем продолжать с тем же удобством, как и силы, неотъемлемо присущие нам. Зевс шлёт тебе пожелание мира, о могучий Один, не потому, что он уклоняется от войны или избегает угроз, но по причине его доброго характера – до тех пор, пока его не спровоцировать, а тогда гнев его покажется излишним даже для гигантов, за которыми неусыпно бдит Асгард. Ибо именно он заставил Сатурна извергнуть своё потомство, и заковал того в цепи в глубинах Эребуса.
Смелый язык Гермеса чуть не стоил ему его головы. Отец богов с трудом удержал Тора от удара молотом по медному шлему посланника Зевса, которому, однако, было позволено удалиться без применения насилия. В Вальгалле поднялось великое волнение, и Один послал своё последнее слово к пришельцам, требуя, чтобы те немедленно освободили захваченные высоты, иначе Асгард будет вынужден изгнать их силой. Тиальфи передал это предупреждение олимпийцам и был выставлен с позором. Рог Хеймдалла, Гиаллар, призвал всех богов и героев к битве, в то время как Тор поднял свой молот, готовясь произвести карательную миссию.
Ужасающая хмурость Одина стала сигналом для начала битвы; она изолировала враждебный лагерь, придав ему вид освещённого острова в океане густой ночи. Обе стороны воспользовались моментом ожидания, чтобы призвать и подтянуть все имеющиеся резервы. Никто не был столь же счастлив, сколь был зловредный Локи, коему было поручено связаться через корни Иггдрасиля с обитателями Йотунхейма, места, где обитали эти огромные великаны. Перчатку одного из них Тор некогда принял за пещеру, в которой провёл ночь, и во сне его беспокоил храп колосса, сотрясавший его как землетрясение.
Если же эти йотуны окажутся слишком тяжелы на подъём, Локи должен будет поднять Имира от его спячки, самого Имира – чудовищного инеистого великана, чья кровь была морями, чьё тело формировало землю, чьи кости были горными хребтами, чей череп – небосводом, чьи мозги – облаками и осадками в виде дождя или снега, и чьи надбровные дуги послужили материалом для создания Мидгарда, обитаемой части земного шара. Имир спал под Иггдрасилем, чьи ветви охватывают каждую часть вселенной, в то время как три его корневища связуют Асгард с Нифльхеймом и Йотунхеймом. Потревоженная дрёма Имира заставит землю задрожать и затрястись; его пробуждение принесёт конец всему живому. Коварству Локи никогда ещё так не потакали; до сих пор он был нежелательным лицом среди богов Асгарда, которые однажды даже пытались убить его за покушение на жизнь Бальдра; но у Локи была ещё одна жизнь в запасе, и вот он в ударе, деловитый как никогда.
На вершине Эребуса тоже не сидели сложа руки. В ответ на угрожающую хмарь Одина был послан сноп такого мощного светожара, что начало плавиться всё, что было заморожено в камень с момента, когда Время распростёрло свои крылья. Феб готовил ужасы вулканического ада, так что все виды жизни, какие не были в море, ушли глубоко под его поверхность. Должным образом оценив внушающих трепет противников, Зевс заручился поддержкой своих самых чудовищных защитников, для чего призвал Тартар, дабы извлечь на свет свору титанов, самыми значимыми среди которых были Котт, Бриарей и Гиес, у каждого из них было по сотне рук и по пятидесяти голов, и они были хорошо известны как укротители Кроноса, что имел нездоровую привычку поедать своих собственных детей. Нет надобности добавлять, что другие олимпийцы также подготовились к схватке, но все они ожидали какого-либо агрессивного действия от Асгарда.
Всё произошло словно вспышка молнии. Разъярённый невыносимым жаром, Тор сделал смертельный выпад в огненных скакунов Феба, надеясь одним ударом разбить весь экипаж. С неизменной точностью Мьолнир грохнул по сияющей колеснице. Феб едва успел увернуться, вцепившись крепко-накрепко в поводья; кони взвились на дыбы, истекая кровью от множества ранений, которые, однако, тут же затянулись благодаря качеству их бессмертной субстанции. Но что до молота, который бумерангом вернулся в пятерню Тора, отчего тот взревел как сотня львов, то стал он раскалённой докрасна массой металла, с которой невозможно было совладать до тех пор, пока ещё один бросок не отправил его сквозь фатомную глубь ледника. Ко времени, когда Тор был готов возобновить свой эксперимент, он почувствовал, что его ноги отрываются от земли и его бросает головой вперёд в бездну позади Асгарда. Таков был эффект от удара молнии, посланной рукой Зевса, который вознёсся в небесные высоты своей цитадели, откуда призвал зловещую грозовую тучу, дабы та накрыла Двор Одина. Ошеломлённый от шокирующего удара и падения с высоты, Тор, тем не менее, уже был на ногах, и со скалы, на которую он быстро взобрался, послал свой молот с безошибочной точностью против затянутого тучами бастиона Эребуса. На полпути Мьолнир повстречался ещё с одной стрелой громовника-олимпийца, и столкновение снарядов прокатилось по горам с грохотом, подобным концу света.
Не менее яростным было столкновение прочих сил обеих сторон конфликта, которые, без выстраивания в боевые порядки, попросту сражались с поразительной мощью, ошеломляя либо раня один другого. Вредоносный Локи, крайне довольный лицезреть доселе неуязвимого Тора, рассёк воздух и землю, бесславно уйдя в бездны земные, где принял колоссальные пропорции расы йотунов, к которой он фактически принадлежал, и придумал хорошее занятие своим огромным конечностям. Выбрав своей целью Ареса, он запустил целым айсбергом в боевого пса олимпийцев, учинившего страшный суд над богами и героями Асгарда. Однако Посейдон вовремя направил громадную волну тёплой воды, нагретой Фебом. Волна ударила по ледяной массе, отклонив ту от её летального направления, так что итогом стали лишь оглушительный всплеск воды и безобидный взрыв льда.
Битва продолжала бушевать вдоль линии фронта, элементы огня, воды, ветра и земли смешались в бушующем водовороте. Между Тором и Зевсом шёл поединок без конца и края, и ни один раунд не был засчитан в пользу самого грозного бойца дружины Одина. В общей свалке Локи метнул сам себя со всей дури во вражеские ряды, таким образом намереваясь атаковать врата, через которые он намедни входил как скромный вестник Одина. Со своей заоблачной высоты олимпийский главнокомандующий распознал хитрый ход вероломного стратега, потряс одной из своих зазубренных молний, и весь Асгард в изумлении узрел, как одного из его сильнейших защитников только что испепелило в пыль.
Один охватил умом сложившуюся обстановку и понял тщётность сражения, даже с учётом пробуждения Имира и своевременного прибытия великанов из Йотунхейма. Там, где облажался сам Тор, какие были шансы у остальных? И чудовищные Титаны должны были появиться на сцене в любой момент. Посему Тиальфи был направлен отозвать Тора и просить олимпийцев умерить пыл вражды и рассмотреть варианты перемирия. Прояснение атмосферы вокруг Асгарда свидетельствовало об изменении курса мыслей Одина. Зевс принял перемирие, и Феб умерил свой суровый жар. Один объявил самолично, что желает перенести свой Двор на крайний юг, при условии, что олимпийцы не последуют за ним туда. Зевс поклялся нерушимой клятвой, призвав в свидетели воды Стикса, что с их стороны более не будет поползновений. И Гермесу велено было передать умиротворительные приветствия Одину.
— Пусть наш брат знает, что мы с неохотой вели военные действия против родственных сил, свергнутых Тем, Кто над всеми величествами.
Нет, так не должно расставаться нам, закованным в угрожающие доспехи, в мрачной войне, что бурлит и клокочет. Праздничное пиршество, задушевное общение и божественная радость должны отметить время нашего примирения. Великий Один и его Двор отныне желанные гости в нашем дворце. С той поры, когда человек прекратил платить нам дань поклонения, нашей единственной заботой стало наше собственное счастье.
В ответ на это излияние во славу дружбы Один проявил великодушие, приказав своим чёрным альвам, искусному мастерству которых был обязан сам бог Тор обладанием чудесным молотом, перебросить арочную дугу из золота через впадину, разделявшую горы Террор и Эребус. Однако ж длинноносые, грязные маленькие кузнецы не смели встречаться с Фебом, чьё сияние приносило им верную смерть; поэтому полыхающая колесница солнцебога освободила место для южного полярного сияния, и вслед за тем подобно миражу возник мост, своим многоцветным великолепием спорящий с радугой. Гефест признался, что был изумлён изысканным мастерством владения кузнечным делом, в котором он полагал себя непререкаемым авторитетом, в то время как Аид был поражён расточительством драгоценного металла, запасы коего, как ему было ведомо, строго ограничены. Ещё раз Хеймдалл протрубил в свой горн, чтобы объявить об открытии гранд-пира, на который были приглашены все боги, богини, герои и штатный персонал Асгарда.
Со своей стороны, олимпийцы были непревзойденны во всём том, что касается пиршеств богов. Облачённые в небесное сияние, каждый бог и каждая богиня, окружённые свитой, несли символы и атрибуты соответствующих сил, однако сами испытывали благоговейный страх перед трансцендентным величием своего царя, коего ни один смертный глаз не мог лицезреть без того, чтобы не быть утраченным. Со своего заоблачного трона, окружённый родичами, что сияли подобно звёздам, Зевс созерцал Одина, выходившего из Вальгаллы, верхом на восьминогом скакуне Слейпнире, могущем прыгать через горы. За ним следовали Фригг и Фрейя, его жена и дочь, первая прекрасная словно ирис, другая — созданная для любви, рдеющая подобно Авроре, в сопровождении Тора и его верного оруженосца Тиальфи. Будто бы поток золотистых лучей, полилась за ними процессия солнечных альвов, миниатюрных существ, взбалтывающих воздух причудливой музыкой. В их хвосте, ведя ещё одно войско тех невиданных альвов, одетых в полированную латунь и дующих в звучные инструменты из того же металла, вышел Фрейр в повозке, запряжённой вепрем Гуллинбурсти, вместе с ним ехал Хеймдалл верхом на своём коне Гуллтоппе. Сиё шествие замыкалось множеством низших божеств, героев, горных великанов и инеистых турсов.
В согласии со своей озорной природой, Купидон примостился на главном портале, который сторожила богиня Сезонов, и стоило ей распахнуть его, дабы впустить Одина с его кортежем, дождь любовных стрел был послан на ничего не подозревающих владык Асгарда. Аид и Посейдон встретили их и проводили до зала советов во дворце Зевса.
Здесь собралась вся олимпийская династия, за исключением Зевса и Юноны, что пылала подобно розе, в то время как Афродита, одевшая цестус, что придавал неотразимую грацию носительнице, встретила вождя Асгарда и отвела его на удобный трон по левую руку от её отца. Сладостное благоухание разнеслось среди божественной ассамблеи от возвышенной улыбки Зевса, коего тут же ухватили глаза Фрейи, богини любви. Один не смог сдержать признания, что Афродита очаровала его, в то время как Тор не смотрел более ни на кого, кроме Хиби. Хеймдалл нашёл в Юноне венец сладости, Тиальфи склонился перед Дианой, а Фрейр рассыпался в любезностях перед Минервой. Прочие божества выбрали себе партнёров сообразно своим склонностям, либо же по предназначенному жребию божьего провидения.
Снаружи зала свиты и прислужники обоих пантеонов также сочетались между собой по законам гармонии, так что стоило политься нотам аполлоновой лиры, сопровождаемым упоительной песнью Муз, как обширные пространства между обителями богов заполнились воздушными танцорами. Альв, нимфа, наяда, сатир, дриада с головой отдались чарам музыки Аполлона. И это был лишь слабое эхо того, что происходило в заполненном звёздами зале олимпийского громовника. Здесь Хиби разносила небесную пищу и напитки после того, как все гости расселись по местам. Один, что никогда не пробовал плоть Схримнира и ведал один лишь мёд козы Хейдрун, ныне осушил внушительный кубок амброзии, данный ему и Тору рукой Хиби. Вождю Асгарда сия странная жидкость, столь непохожая на мёд, показалась сложной для усвоения, и, не способный переварить, Один исторг её обратно в манере, должной показать пример для владыки Олимпа и всего его двора. Что же до Тора, неслыханное питьё и веселье, что вызвали у олимпийцев его нелепые гримасы, так разъярили его, что, очарованный взглядом Хиби, он был готов метнуть своим молотом в тот самый трон, что наполнял богов священным ужасом. Тем не менее, хорошие манеры возобладали, и по мере того, как прохладительные напитки передавались по кругу, радостное настроение росло среди богов Асгарда.
Вот Терпсихора ударила по струнами, к ней присоединились грации, и боги пустились в ритмические танцы. Со своей выгодной позиции Дамон наблюдал за этим божественным спектаклем, который напоминал ему рассеянное созвездие: звёзды двигались в парах, затем собирались в скопления, после растягивались в линии, прямые и изогнутые, затем образовывали круги, после чего распадались, чтобы возобновить и преумножить гармонические развёртывания. Казалось, ничто не могло помешать созерцанию мельчайших деталей небесной сцены, и Дамон был опьянён счастьем, его слух и зрение были в равной мере восхищены. Пока праздник был на пике, Эребус содрогнулся, что напомнило Зевсу о его призыве к Тартару, и что Титаны получили приглашение в верхний мир через изрыгающую лаву гору. В то же мгновение Хеймдалл дал сигнал тревоги, ибо его слух распознал топот йотунов, к которым Один послал своего сына, Гермонда Проворного. Мигом боги схватились за оружие, и всё же не были достаточно быстры, чтобы предотвратить столкновение между Бриареем с одной стороны и Скримиром — с другой, каждого из которых крышевали их гигантские сородичи; они сокрушали ледники и заставляли айсберги летать, будто снежные хлопья, носимые штормом. Поняв друг друга без слов, Тор и Зевс сплотили свои устрашающие орудия разрушения, метая их с противоположных сторон в чудовищных единоборцев, уже успевших смести Пелион на Оссу в яростных попытках сокрушить один другого. Бриарей исчез словно вспышка в чреве Эребуса, утянув своих собратьев за собой; йотуны ретировались со всей скоростью, какую позволяли развить их огромные конечности.
Однако очищения атмосферы не последовало. Горы сотрясались, воздух становился всё удушливей и казался наполненным ядовитыми испарениями. Зловещий миг тишины был прерван ещё одним содроганием земли, за которым последовал чудовищный треск, напугавший всех богов и сбросивший Дамона с его места глубоко в пропасть. Зев Эребуса широко раскрылся. Огненная лавина взметнулась из земных кишок, растапливая ледники и заставляя замёрзшие моря кипеть. Небеса запылали подобно печи, и Дамон с ужасом узрел поток жидкого металла, льющегося с верхотуры над его головой. Его попытка спастись от гибели не удалась, так как конечности налились свинцом; он прирос к месту. Ему предстояло быть похороненным под километрами расплавленной руды. Ещё раз он попытался встать на ноги, пока сверкающий металл лился на него со всех сторон. Он хватался за всё подряд в крайнем ужасе и в отчаянной борьбе за жизнь, ударяя по воздуху направо и налево. Онемение отступило; конечности смягчились в суставах, и жизненная энергия позволила ему поднять голову. И что же он увидел? Круглая луна лила серебряный поток на дремотный пейзаж, украшенный странным лабиринтом из далёкого, ослепительно белого узора, перемежающегося куполами и шпилями других оттенков. Это не был ни Асгард, не небесный град, выстроенный Гефестом; это был Дамаск, не ведающий о надвигающейся на него судьбе. Дамон был рад оказаться здесь и сейчас, сознавая, что тот волшебник, за которым он гнался, попросту одурачил его. И всё же то, что ему привиделось, стоило такой жертвы. Как неизмеримо выше Бог вечности, как Он священнее тех, что из Асгарда и Олимпа, Тот, для Которого мириады галактик – всего лишь бисер, Тот, Кто раскачивает безграничную Вселенную дыханием уст Его!
The White Road: The Collected Supernatural Stories of Ron Weighell [1997, 2017]
I. GODS AND STRANGERS: Summonings by Theurgy
Перевод: И. Бузлов [2018]
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
Путешественник, пересекающий “обширные, дикие, бесприютные низины” Хэмпшира по Уэстчестерскому тракту, непременно придёт в местечко несколькими милями западнее деревни Ярретон, где дорога поворачивает на запад и круто обрывается в одну из маленьких долин, проложенных древними реками. На изгибе тракта стоит пара разрушенных каменных колонн, остатки некогда величественного портала, достаточно широкого, чтобы пропустить самые громоздкие колесницы.
Дорога, проходящая меж колонн, ныне вся разбитая и покрытая сорняками, по-видимому, ведёт лишь к высокому, открытому всем ветрам полю. Колонны сами по себе не представляют какого-либо особенного интереса, и окружающее их пространство совершенно заброшено, поэтому появление в один ненастный ноябрьский полдень одинокого пешехода поблизости от руин должно было бы удивить нашего гипотетического путешественника. Он бы даже мог заключить, что худощавая девчушка с короткой стрижкой, одетая в стильно неопрятной манере, должно быть, выполняла какое-то задание за пределами его разумения, и это позволило бы нашему наблюдателю самодовольно ухмыльнуться при мысли о более тёплом и уютном положении.
На самом же деле, девушка, которая откликалась, если она вообще это делала, на имя Вэланс, была фриланс-журналистом, и цель посещения ею этой дыры была поистине странна. Неделю тому назад один ребёнок на благотворительной прогулке был напуган видом “большого животного вроде кошки” поблизости от старых постаментов, что дало почву для нескольких “межсезонных” репортажей в местных газетах. Вэланс, усугублявшая журналистские огрехи своим открытым умом к подобным материям, что было вызвано её молодостью, женственностью и радикальностью, не принимала никакого участия в репортажах, но они заинтересовали её в достаточной степени, чтобы она сочла инцидент достойным более глубокой экзаменации. Оставшись ни с чем в доме того малыша – его родители уже были вне себя от репортёров, и не преминули дать ей знать об этом – она решилась посетить само место событий.
Воротные столбы были сделаны из бледного камня и увенчаны грубовато сработанными яйцеобразными флеронами, а также увиты донельзя плющом. Правый столб был в некоторой степени накренён и уменьшен из-за проседания почвы, как если бы влажные усики вьюна затащили его с собой под землю. Существо в тот раз, насколько мог припомнить малец, возникло между этих колонн (день был туманным, а видение – мгновенным). Вэланс вспомнила другой репорт о мистической дикой кошке из национальной газеты, сопровождавшийся фотографией фермера, державшего остатки овцы: чуть более, чем сочленённый остов, свисавший с кровавой головы.
Ей припомнились слова фермера. “До костей,” так он сказал. Вэланс огляделась вокруг. “До костей.” Было намного проще зубоскалить, сидя в офисе газеты, расположенном в пабе (она подумала о Сидни Инграмсе, толстом и подвыпившем, разглагольствовавшем на свою любимую барную тематику, то есть о “психах”), но здесь, в намечавшихся вечерних сумерках, всё было совершенно иначе. Она вздрогнула, проклиная своё живое воображение, протёрла нос шерстяной рукавицей и прошествовала между столбов. Изрытая дорога уходила вверх к холму и извивалась вокруг разрушенного фундамента некогда значительного сооружения. Холмистые взгорья терялись вдали в туманном мраке. Место было зловеще притихшим. Несколько линий каменных блоков и площадок с побитыми дождём плитами как бы намекали на внушительный архитектурный план бывшего здания. В одном месте земля была выкопана, и там зияло тёмное, пещеристое пространство. Было ли это некогда погребом? В любом случае, у девушки не было с собой фонарика, а тем временем вместе с сумерками занимался ещё и слабый дождь со снегом. Чувствуя себя промозгло и совершенно одиноко, Вэланс решила, что с неё достаточно. Всё, что ей хотелось сейчас – это теплоты и хорошей, крепкой выпивки. Она, однако, упустила эту возможность вместе с прошедшим автобусом.
Вернувшись в Уэстчестер, она побрела, запачканная и дрожащая от сырости, в знакомый трактир и охнула про себя, столкнувшись лицом к лицу с Сидни Инграмсом, стареющим местным репортером, съезжающим вниз по карьерной лестнице, который считал своим долгом давать уроки цинизма более молодым журналистам, взбирающимся вверх. Он произвёл беглый осмотр Вэланс, своей любимой мишени, после чего выдал ей своё экспертное заключение, о котором его никто не спрашивал.
— Ты выглядишь, как замёрзшее дерьмо.
— Благодарствую, Сидни. Я была на выезде в другом конце Ярретона…
— Это дело про дикую кошку? Разве не говорил я тебе? Я уже покончил с ним.
Вэланс спряталась за наработанным взглядом пустого безразличия, однако сердце у неё упало.
— Да, покончено. Ты знаешь Эдди Хоувса, живущего в окрестностях – ну, этот, поп-звезда который?
— Прости… я по-прежнему застряла в подростковой фазе… Барток, Айвс, Кейт Джаррет.
— Кто? Ладно, неважно, короче — у него есть свой зоопарк! Ты ещё не врубилась, крошка? Смотри сюда: большая кошка дерёт когти, Хоувс не хочет плохой репутации, так что он никому не докладывает о пропаже; кошка зарезает пару овец и коцает несколько детишек – вуаля! – вот тебе и таинственный зверь Ярретона!
Много оптимистов умерло от жажды в ожидании, когда Инграмс купит им выпивку. Вэланс заказала себе шот и присела обратно.
— И тебе не кажется, что в этом деле может быть что-то ещё?
— Да что с тобой? Фиг вас пойми – женщины! – он уловил реакцию и хрюкнул. – Теперь я уже готов услышать, что ты назовёшь меня шовинистской свиньёй!
— Я вовсе не собираюсь говорить что-либо подобное. Свинья может нас подслушивать.
— Очень смешно. Я вспоминаю времена, когда молодые уважали старших.
Вэланс опустошила свой стакан и презрительно фыркнула.
— Ты должен заслужить это, Сидни. Должен.
Несмотря на мнение Инграмса, Вэланс чуяла каждой фиброй, что в этой истории было нечто большее, чем поп-звёзды и ручные львы. Но работа по добыче хлеба с маслом отняла у неё большую часть следующего дня. Она закончила пресс-релиз о стареющем барде, выступавшем в городе. (Двадцать семь лет утекло с момента его последнего хита, но предположение, что он решил устроить камбэк, встретило возмущённый отказ. Разве его последний сингл не взорвал чарты? Под давлением он признался, что сингл дополз лишь до 176 места.) При первой же возможности она отправилась в библиотеку. Архивы находились на цокольном уровне, куда можно было добраться по железной кованой лестнице, которая вполне бы сгодилась для реквизита в фильме «Наваждение»; сторожил же эти сокровища среднего возраста джентльмен, чьи голос и выражение лица наводили на мысль о борьбе с запором длиною в жизнь. Последнее, чего бы он желал для своих аккуратных архивов, это появление кого-то из прессы. После горькой обороны тыла он сопроводил Вэланс вниз по лестнице и завис у её плеча, источая тонкую атмосферу истерии, пока она просматривала подшивки «Хэмпшир Газетт» и ныне закрытой «Ярретон Аргус».
Прошло чуть менее часа, и теория Инграмса была подорвана. Несколько лет назад мальчик-хорист шёл домой из церкви Ярретона и был жестоко искусан, предположительно бродячей псиной, поблизости от руин Родхоуп Мэнор. Возвращаясь назад в ранние семидесятники, сомнительная «нью-эйдж» тусовка разбила лагерь в тех местах, ища «санграаль», который они «вычислили с помощью психических средств». Прилагалась фотография их лидера, глядящего со страницы этим диковатым взглядом расширенных зрачков, неуютно роднящим миссионера и убийцу, визионера и безумца. Были отчёты о ритуалах в подвалах этих руин (так значит, были подвалы!), что привело к запрету дальнейшего нахождения группы среди развалин под туманным предлогом нарушения границ частной собственности. Ещё дальше вспять, и гарнитура печати изменилась, язык становился всё более причудливым и иносказательным, но репорты продолжались. Таинственный зверь был замечен в 1920-ых; ещё более ранний отчёт – в девятнадцатом веке – сделан викарием Ярретона, клявшимся, что большое животное вошло прямиком в церковь и разодрало алтарный покров! (Вэланс гадала, как мог быть сформулирован страховой иск.)
Что это было?
Дикая кошка, или нечто более странное?
Единственным фактом, объединяющим все эти случаи сквозь многие годы, было то, что зверь, кажется, не особо любил христиан.
Прежде чем покинуть здание, Вэланс взяла с полки том местной истории, в котором она прочла, что библиотека Родхоуп Мэнор была передана в ярретонскую церковь последним владельцем дома. Вэланс решила проверить церковь в следующий свободный день.
Сейчас она уже могла заняться производством продающей статьи, увязав вместе зверя и руины Родхоуп Мэнор, но между тем надо было делать и дневную насущную рутину, навроде интервью с женщиной, не пропустившей ни единой партии в бинго за 14 с лишним лет. (Было доказано, что это неправда. Она пропустила одну дневную передачу в 1979-ом, чтобы присутствовать на похоронах мужа.) Скука была несколько разбавлена случайной встречей с Инграмсом, вовращавшимся после попытки проникнуть в жилище поп-звезды; его просторные брюки были разодраны в клочья.
— Эта скотина спустила на меня своих псов! Он должен быть виновен. Кто ещё, если не он?
Вопрос, к счастью, был риторического характера. Война на износ против, вероятно, полностью безвинного Хоувса была не за горами.
Прошёл ещё один день, прежде чем у Вэланс появилась возможность посетить церковь Ярретона. Викария нигде не было видно, однако старик, подметавший церковь, взял на себя роль гида по интерьеру здания.
— Алтарная арка тута саксонская – вот почему здесь стул каменный-то. Здеся вот настенная плита восемнадцатаго веку, установлена, значт-с, Вильямом Мейером, тож жившим в Манор.
Вэланс поднялась и полностью сосредоточила внимание на старой плите: это была довольно жутковатая вещица.
«Владыка Всего “Бен Пандира”*
(Lord of All “Ben Pandira”)
Младой плод от Вечной Лозы
(youthful fruit of the Eternal Vine)
Христовой, чью кровь в торжественном ритуале
(Christos whose blood in solemn rite)
Недостойные, пьём мы как Священное Вино.
(Unworthily we drink as Holy Wine.)
Вернись чрез древний путь Портала,
(Return by the Portal’s ancient way, )
дарованный святой нам милостью сосуда,
(grant by thy vessel’s holy grace)
Разоблачённое Величие Твоей избранной формы,
(Unveiled Glory of Thy chosen form)
Да выйдет оно против личины Врага Великого.»
(sent forth against the Great Adversary’s face.)
— Мистер Биггз вставил тута слова по своему собсснаму разумению.
— Это викарий, верно?
— Ха! Был им когда-то. Препдобный Фарлоу ныне коротает здесь свой срок земной. Что же до м-ра Биггза, был он, значт, настоящим джентельменом. Знал дело своё. Не знаю, был ли ещё священник столь же приятный в общении.
Вэланс нацепила свой безразличный взгляд.
— В отличие от преподобного Фарлоу, э?
— Хм… Слишкам много всякого «сделай то, сделай эта», и ещё «Адское пламя» по воскресным дням, не очень чтобы на мой вкус. Фундаменталист-с. М-р Биггз был совершенно другим случаем-то.
Разумеется, он обладал влиянием – повидал немного жизни. Никогда никаких проблем, когда он был тута. Вы смотрите на эту плиту – сотни лет была она здеся, и ни одной царапинки. Пару недель тому Фарлоу сделал исключение для некоторых слов и стал сбивать их со стены. Слишком высоколобая Церковь, я полагаю, с пренебрежением к питью вина. Я остановил его, однако он отколол край.
Я говорю ему, людям не по нраву будет, что её больше нет. Чепуха, ответил мне он, — лишь враги Господни будут задеты. И глядит на меня, значт-с, пока говорит это! Ну, в конце концов, он оставил всё как есть. И будь я проклят, есси на следующий же день на входной двери – царапины. Полагаю, что сделал он это в приступе эмоций – кинул чегой-то об дверь.»
— О боже, это звучит не очень-то хорошо. Я надеялась, что он даст мне взглянуть на книги, завещанные приходу семьёй Мейера. Я полагаю, они хранятся в его доме?
— Были там, когда м-р Биггз был жив. Потом пожаловала новая метла и вымела всё вон. Всё вымела!
— Что? Хотите сказать, что он выбросил их?!
— Именна. Глядите – видите вон тот купол внизу у ворот? Что-то наподобие мавзолея, увитого плющом? На самом деле это викторианская приблуда – просто амбар для лопат и досок. Все они ушли туда. Я сказал, что дам им не больше полугода с учётом сырости и крыс. Мог бы с тем же успехом говорить сам с собой.
— Не уверена, что он даст мне взглянуть на них как бы то ни было.
Пожилой мужчина хмыкнул.
— У меня есть ключ.
— А вы не волнуетесь, что он может сказать об этом, если узнает?
Сработало: выражение лица старого служителя стало дерзким. Пройдя к серванту, стоящему тут же внутри крыльца, он извлёк из него тяжёлый ключ и передал его журналистке.
— Ток ручайтесь, шо вернёте его в сохранности.
Вэланс удовлетворённо присвистнула, идя в сторону викторианской постройки у ворот, думая, что это могло бы стать идеальным наружным туалетом для павильона Брайтон. Войдя внутрь, она тут же ощутила ноздрями, что функциональная пригодность сооружения не ограничена только лишь внешним видом. Запах сырости и разложения был ошеломляющим. Дождь со снегом проникал в разбитое окно и пропитал всю стену под ним; потолок сочился мутной водой на покрытые грязью лопаты и деревянные панели. Напротив дальней стены высились шаткие стопки книг. Некогда отличные томики были отданы нездоровой атмосфере, их переплёты заплесневели и деформировались. Порфирий, Прокл, книги стихов с заглавиями вроде «Почитатели Диониса» и «Элевсинский Ритуал». Тут была даже драная брошюра с именем самого Мейера, каталог награбленного из Великого Похода. Очевидно, деньги не входили в это число. Камни из разрушенного храма во Фракии были отвезены домой и использованы для строительства поместья. К одному трофею, «Чаше Ликурга», прилагались длинные комментарии, это был образец первоклассно александрийского стекла, на котором изображались «Дионис в ярости его, посылающий вперёд пантеру; на реверсе – царь Ликург, ослеплённый и обвитый лозами, ожидает своей смерти.» В конце описания шла приписка Мейера касаемо мифа. Ликург был, по всей видимости, фракийским царём, досаждавшим последователям бога, который в итоге кончил безумием и был разорван пантерами на горе Родоп. (Отсюда и происходит название Родхоуп Мэнор?) «Редкая вещица,» — добавляет Мейер, — «ибо Дионисий показан в гневе своём, и исходя из этих чрезвычайных обстоятельств, я должен заключить, что сосуд был сделан с магическими целями, в ответ на гонения последователей этого божества христианами.»
В этом месте каталога был всунут отдельный лист бумаги, покрытый изящной рукописью. Пока Вэланс разглядывал её, тыльную сторону её шеи стало покалывать.
«…зная, что вы будете удовлетворены такими случаями. За время сентября произошло много переполоха и террора в деревне, из-за гуляющей былички, будто бы некий зверь охотится на возвышенностях, устраивая резню среди стад. Ректор, как то слышал я неделю назад, будучи вне дома на одной прогулке, оказался в тумане, сквозь который с трудом пробивалось низкое солнце. Его скакун мало-помалу сбился с пути, приведя его, наконец, к паре дорожных столбов, которые ректор не мог признать, и на верхушке каждого была вырезана скульптура необычайного зверя. Затем, когда он проходил через эту аллею туманов, то узрел то самое существо, резко обрисовывающееся на фоне ленивого утреннего света, про которое было столько много необдуманных толков. Ему повезло, что он был верхом. Об истинном местонахождении встреченного им зверя он не рискнул строить догадок, хотя бьюсь об заклад, что вы, будучи посвящены в…»
На этом — всё. Одинарная страница могла быть специально задумана ради насмешки. Вэланс испытала сильное искушение выкрасть письмо, но затем придумала лучшее решение — сделала быстрый список с содержимого записки. Утешив себя тем, что более почерпнуть из коллекции Мейера было нечего, она вернула ключ и отправилась по последнему дневному заданию. Ещё один пристальный осмотр старых воротных столбов! Последовала утомительная часовая дорога, закончившаяся горьким разочарованием. Не могло быть никакой путаницы с родхоупскими воротными столбами. Даже сотни английских зим не могли столь досконально стереть все детали геральдики. Флероны были тем же, что и всегда – грубо закруглённые горбыли бледного камня. Так что колонны, упомянутые в том письме, никак не могли быть теми же, что и родхоупские. Приближение было в лучшем случае поверхностным.
Примерно в это самое время она увидела расплывчатую пелену тумана, что клубился внизу старого тракта, спускаясь с верхних полей. Он обладал слабым свечением, как если бы позади него садилось солнце. Разве она смотрела на запад? Её чувство ориентации в пространстве было безнадёжным. Пройдя между воротными столбами, она стала взбираться по дороге по направлению к свету. Туман уплотнялся, неясный свет усиливался. Осилив последний подъём, она остановилась, не веря очевидности собственных глаз.
Ей открылись высокие, крутые скаты крыш на фоне неба, скопление высоких дымоходов и орнаментальных урн. Множество окон, и из каждого окна в собирающийся сумрак вырывался яростный свет. Эта призрачная архитектурная масса и была источником медлительных приливных волн тумана. Пока она смотрела туда, до неё донёсся звук: ритмическое буханье и лязг ударяющегося металла. Звук, по-видимому, разбил заклинание, что держало её. Она понеслась обратно вниз по дороге, через призрачную кавалькаду свивающихся испарений, что словно бы расступались перед ней и смыкались позади. Две колонны светящейся белизны возникли перед ней. Как только она прошла между ними, то ей открылось целостное значение того загадочного фрагмента письма. Ибо на вершине каждого столба свернулся вырезанный из камня зверь. Где-то внутри её головы раздался голос, сказавший как бы в заключение: «Портал открыт.»
Теперь Вэланс бежала через море тумана, который позволял видеть не более, чем на несколько ярдов вокруг. Она не была атлеткой; вскоре каждый вдох стал резать её гортань, а в боку закололо, как от удара ножом. Каким-то образом у неё открылось второе дыхание, за ним – невозможное третье. Казалось, будто она перебирает ногами по беговой дорожке из туманов, и вместе с изнеможением пришла неожиданная ясность мысли; она знала, что не просто делает ноги со страху, но движется к решению тайны. Она замедлилась до бега трусцой, толкая себя вперёд, невзирая на боль. Прежде, чем она осознала это, мощный рёв, сопровождаемый вспышкой света, оглушил её: автомобиль, ехавший в Ярретон, вёз своих пассажиров в безопасности сквозь усиливающийся туман к теплу и комфорту жилища. Слова, о которых она едва ли думала, слова на пыльной плите, проносились сквозь её разум вместе с ритмом её шагов.
Она была уже на последнем издыхании, когда низкая каменная кладка преградила ей путь. За ней виднелась сцена, будто списанная со всех третьесортных хорроров, которые она когда-либо смотрела: туман клубился среди надгробий. Перелезши через стену, она заковыляла в сторону крыльца церкви, обдумывая с унылой иронией слово «санктуарий».
Внутри горели свечи; они что, по-прежнему используют их? Это был мягкий, чудный свет. Глотнув пыльного, жирного воздуха, она тяжело опустилась на каменную скамью и принялась шептать про себя, как если бы в молитве. Но Вэланс не молилась.
«Возвратись через древний путь портала»… «священной милостью сосуда». Заставив себя встать, она подошла к плите, установленной самим Уильямом Мейером столетия тому назад. Но он не прочла текст целиком. Вместо этого её глаза быстро пробежали сверху вниз, выхватывая каждую первую букву с каждой строки.
«Л-И-К-У-Р-Г». Чаша Ликурга, изготовленная поклонниками Диониса с магическими целями, изображающая божество в его гневе. Взяв черпак с ближайшей скамьи, она просунула его кончик под тусклый металлический край плиты и навалилась на него всем своим весом. Плита уступила ей с треском, разнёсшимся по проходам нефа, но не раньше, чем сдвинулась достаточно далеко, чтобы окоченелые руки девушки были вознаграждены. За ней в стене обнаружилось тёмное пространство. Проникнув внутрь, её пальцы нащупали холодную, округлую поверхность. Затем она извлекла на свет самый прекрасный артефакт, когда-либо виденный ею. Это была скорее чаша, нежели кубок, с маленькой ножкой и оправой из серебра, и свет от свечи отражался от неё кровавым отблеском. Стекло было покрыто рельефными изображениями, чуть ли не ориентальными в своей роскоши. Увенчанный лозой юный атлет воздел руку в указующем жесте, у его ног в движении замер зверь, похожий на большую кошку. Другая фигура, опутанная лозами, была окружена сатирами. Пальцы девушки непроизвольно ощупывали сладострастные изгибы и впадины поверхности чаши.
Медленно на Вэланс снизошло понимание, что на периферии зрения извиваются тонкие клочья пара. Она развернулась, как будто бы в сновидении. Проходы между рядами утопали в вихрящемся приливе тумана, что бил ключом через открытую дверь, окутывая скамьи, накатывая на базы колонн. Прямо над клубящейся поверхностью тумана двигалась вытянутая, отливающая чернотой спина, по которой перекатывались лоснящиеся мышцы. Парные овалы жёлтого света маякнули на уровне с её талией и глубокий, очень глубокий рык запульсировал в её ушах.
Вэланс стояла, глядя с какой-то легкомысленной отрешённостью, как зверь приближается к ней. Его продвижение было медленным и тяжелым, но неумолимым. Она взирала в надвигающуюся на неё морду, ожидая ужаса, но вместо него она чувствовала благоговение. Существо было прекрасно и сияющее, подобно чёрному солнцу, и она могла ощущать его волнообразную мощь точно так же, как могла ощущать изгибы стекла под своими пальцами. Глаза зверя излучали силу, что била прямо в сердце, и реакцией девушки на это было скорее волнение, нежели ужас.
Она почувствовала дикий, неконтролируемый трепет абсолютной непринуждённости, удовольствие от прыжков и терзания добычи; соблазнительное наслаждение полнейшей свободы. Эти жёлтые, бездонные глаза становились всё ближе, не только оттого, что зверь приближался к ней, но потому, что она сама шагнула вперёд навстречу ему, и в эту секунду её единственным желанием было прыгнуть в золотистую бездну, затеряться в ней. Её руки безвольно упали по бокам, чаша выпала и разбилась, будто бомба потрясающей розовой шрапнели, усыпав её ноги жалящими осколками. Последующая тишина нарушилась толчком, подобным сотрясению неосязаемого колокола.
Она вновь задышала; туман медленно рассеивался, открывая пустые ряды покрытых капельками скамей и потеющий камень напольных плит. Затем началась дрожь. Долгое время она стояла там, замёрзшая и одинокая, пытаясь понять, отчего её сердце болит так, будто она только что упустила некую уникальную возможность.
На протяжении последующих дней, пока она пыталась принимать всерьёз уютные пустяки для написания местных новостей, Сидни Инграмс никак не мог угомониться в своей почти охотничьей слежке за поп-кумиром и его частными безобразиями. Она практически завидовала его невежеству – но он преследовал мёртвую историю.
===========================
Примечания переводчика
*Бен Пандира — имеется в виду Иешуа из Назарета (Иешуа бен Пандира), т.е. всем известный Иисус Христос.
Иешуа (ישו в еврейском алфавите) — это имя одного или нескольких людей, упомянутых в раввинистической литературе, которые считаются историческими ссылками на Иисуса в Талмуде. Имя Иешуа также используется в других источниках до и после завершения Вавилонского Талмуда.
Идентификация Иисуса с любым количеством лиц по имени Иешуа сопряжена со множеством проблем, так как большинство его тёзок жили либо раньше, либо позже Иисуса; отчим Иешуа бен Пандера упомянут в разговоре с раввином Акивой перед его экзекуцией в 134 г. н. э.; Иешуа-колдун был казнён правительством, которое утратило законную власть в 63 г. до н. э., ещё один Иешуа-учёный был среди фарисеев, которые вернулись в Израиль из Египта в 74 г. до н. э. Тем не менее, в средние века ашкеназские еврейские власти были вынуждены интерпретировать эти отрывки в отношении христианских верований о Иисусе из Назарета.
ПРИМЕЧАНИЕ С ВИКИПЕДИИ
Кубок/Чаша Ликурга — единственная сохранившаяся со времён античности диатрета с фигурным узором. Представляет собой стеклянный сосуд 165 мм в высоту и 132 мм в диаметре, предположительно александрийской работы IV века н. э. Экспонируется в Британском музее.
Уникальность кубка состоит в способности менять цвет с зелёного на красный в зависимости от угла падения света. Этот эффект объясняется наличием в стекле мельчайших частиц коллоидного золота и серебра (приблизительно 70 нанометров) в соотношении трёх к семи. Обод из золочёной бронзы и ножка сосуда представляют собой позднейшие привнесения эпохи раннего ампира.
На стенках кубка изображена гибель фракийского царя Ликурга, которого за оскорбление бога вина Диониса опутали и задушили виноградные лозы. Существует гипотеза, что кубок был изготовлен в честь победы Константина над Лицинием и передавался из рук в руки вакхантами при дионисийских возлияниях. Во всяком случае, его необычная расцветка могла символизировать этапы созревания винограда.
Судьба сосуда прослеживается с 1845 года, когда его приобрели банкиры Ротшильды. Широкая публика впервые увидела кубок на выставке в музее Виктории и Альберта в 1862 году. В 1958 году барон Ротшильд продал кубок за 20 тысяч фунтов Британскому музею.
Не просите у меня точных координат во времени и пространстве. В те дни я зачастую был пьян, и ещё я всегда путался в показаниях компаса. Знаю только, что оно произошло некоторое время спустя после событий Второй Мировой, и что тогда я путешествовал через пустыню где-то невдалеке от Сирии. Возможно, что мы пересекли границу. Не могу сказать точно.
Как бы то ни было, мой проводник оставил меня с наступлением сумерек. Просто уселся там на песок, что-то бормоча, и отказался сделать хотя бы шаг дальше. Голук, погонщик верблюдов, по-видимому, не мог выбрать, что же ему больше по душе: примкнуть к проводнику или же продолжить путь со мной. Мы спорили, ругались и, в конце концов, я плюнул на них и двинулся дальше верхом на собственном верблюде. Я определённо не желал проводить ночь в пустыне. Я видел впереди огни и поклялся, что дойду до них к наступлению ночи. Я сказал двум этим песчаным крысам, что мы встретимся на следующий день, и был таков.
Стоило мне ускориться, как ветер набрал силу. Вскоре вокруг меня засвистело, подобно некоему сорту арабских банши – если только такие существуют. Ветер завывал, и стенал, и рыдал, и ни на секунду не прекращался. Была тут одна странная штука, надобно сказать. Несмотря на ветрище, песок вокруг едва ли двигался с места. Я не мог понять этого.
Я уж было начал поздравлять себя – огни впереди маячили совсем близко, когда верблюд вдруг остановился. Он грузно опустился на песок и отказывался вставать. Я проклинал и пинал и уговаривал животное, но оно не двигалось. Попросту скочевряжилось там, подобно безобразной языческой бестии, каковой оно и было, и даже и не думало шевелиться.
Бранясь на чём свет стоит, я стащил с него свой рюкзак, забросил его на плечи и двинулся дальше. Я абсолютно точно решил провести ночь в городе, лежащем вверх по дороге.
Я упорно прокладывал себе путь, в то время как этот неистовый ветер трепал меня, как если бы я был тряпичной куклой. Меня крутило туда-сюда в песках, я едва не падал плашмя несколько раз, но продолжал движение.
У меня было странное ощущение, что огни словно сами приближались навстречу мне, и вот, неожиданно, я увидел город.
Мне никогда не доводилось видеть подобное место, ни раньше, ни позже: искривлённые каменные дома с крутыми черепичными крышами, безумным образом нависающие над узкими улочками, около половины которых состояли из ступеней, чужеземные резные фронтоны, причудливой формы зарешёченные окна с вставленными в них сверкающими дисками цветного стекла, и приземистые, квадратного сечения колпаки дымоходов, кажется, из обсидиана. Всё это напомнило мне иллюстрацию с обложки книги сказочных историй, которая была моим сокровищем в возрасте пяти или где-то около лет.
И ещё у меня было безумное представление, что чёртов ветрище берёт начало где–то в этом странном городе. Тем не менее, его царствование здесь было беспредельно. Он прочёсывал взад-вперёд угловатые улочки, сотрясал блестящие витражные окна и завывал вокруг чёрных сияющих дымоходов. Он был вверху и внизу, внутри, снаружи и не прекращался ни на миг. Было похоже, как если бы весь этот город провалился в ветряной котлован.
Поначалу я не видел ни души; наконец, когда мои глаза настроились более-менее, я заметил несколько тусклых фигур, спешащих вдоль углов зданий, или же снующих вверх и вниз нескончаемых ступеней. Я медленно брёл вперёд, нахмурив лоб, ссутулившись против ветра, но никто не обращал на меня ни малейшего внимания. До моих ушей не доносилось ни единого обрывка звука, помимо погребальной песни ветра.
Мне хотелось спросить хоть кого-нибудь, где тут можно найти постоялый двор, или что у них тут понимается под съёмным жильем, но, кажется, я не мог подобраться как следует к кому-либо, чтобы можно было заговорить. Я раз попытался, когда мимо меня проскользнула теневая фигура, но мой голос был выхвачен и унесён проклятым ветром.
Я бродил вдоль да около, вверх и вниз по ступеням, пройдя около семи кварталов, когда увидел огни, сияющие скозь толстое, фиолетового оттенка стекло маленького окошка. Снаружи, над входной дверью, раскачивался и скрипел на ветру не поддающийся расшифровке знак. Я решил попытать удачу.
Подняв щеколду, я открыл массивную дверь и ступил внутрь. Как только она захлопнулась позади меня, я тут же погрузился в то, что показалось мне абсолютной тишиной и темнотой. Двигаясь на ощупь вперёд, я подбежал к занавеске и отдёрнул её. И заморгал от внезапно хлынувшего света.
Оказалось, что я стоял в своего рода старомодной питейной с низким потолком. Несколько стариков в конических шапках сидели за маленькими овальными столами, потягивая напитки. То, что я бы назвал барной стойкой, располагалось в центре этого заведения, значительно ниже уровня общего пола. Пять или шесть ступеней вели туда. Это было ни чем иным, как большущим квадратным столом с круглым отверстием в центре для бармена. Он и сидел там на стуле, окружённый зелёными, синими, чёрными бутылями и несколькими маленькими серебряными чашками.
Когда я вошёл, старики уставились на меня; бармен же не шевелился. Когда я подошёл к барному столу и начал спускаться по ступеням, то мне стало видно, что тот тяжело развалился на своём стуле, очевидно, в глубокой дрёме.
Звяканье золотого кругляша, однако, мигом его пробудило. Я выбрал одну из зелёных бутылей и серебряную кружку и поднялся обратно к столикам.
Я до сих пор не уверен, что это было за пойло, но стоило мне пригубить из серебряной кружки, как я почувствовал себя новым человеком. Ликёр был огненным и в то же время мягким, если вы понимаете, что я имею в виду. Он не встряхивал; напротив, от него по телу разливалось тёплое сияние, которое разгоняло и питало само себя.
Я уже был на половине содержимого бутыли, когда один из старожилов, сидевший в одиночестве, встал и подошёл ко мне. Он постучал мне по плечу и вопросительно кивнул на пустой стул напротив моего собственного.
Я довольно несдержанно пригласил его и предложил налить из моей зелёной бутыли. Он принял это с живостью, подставив свою серебряную чашку.
Пока он так сидел и глушил напиток большими глотками, мне пришло на ум сравнение с гномом, или с цвергом из преданий. Его, по-видимому, иссушило и сморщило от экстремально пожилого возраста, но его глаза были более живыми, чем у кого-либо, мною виденного. Зелёного оттенка, они попросту танцевали. Я почуял, что он может смотреть прямо внутрь моего черепа и читать каждую мысль.
Мой собутыльник – который, между прочим, так и не представился – кажется, владел целой энкиклопедией, помещавшейся в этой его сморщенной коричневатой голове. Его ответы были восхитительны; единственная вещь, которая изредка сбивала и раздражала меня, было его замешательство – реальное или напускное – относительно потока Времени. Он говорил так, как если бы Атлантида погрузилась в море в прошлом году, как если бы Карфаген пал несколько месяцев назад, а Аттила и его орды зверочеловеков прогремели только вчера.
Когда зелёная бутыль опустела, я заказал ещё одну, а потом ещё. Мой эльфийский компаньон ставил мне кружку за кружкой и, казалось, его нисколько не брало. Я совершенно точно знал, что сам скоро надрызгаюсь в дымину, но мне было плевать.
Часы шли. Наша беседа блуждала по времени и пространству. Я слушал, затаив дыхание, пока маленький гном в конической шапке рассказывал разные вещи. Он говорил так, как если бы был живым очевидцем событий, случившихся тысячелетия тому назад.
Наконец прозвучал гонг, фиолетовые огни потухли, и мой компаньон поднялся на ноги. Он поклонился.
“Позвольте мне, сэр, препроводить вас в мою скромную обитель. Она, по крайней мере, может служить убежищем на ночь.”
Я тоже встал, пошатываясь.
“З-псиб,” – выговорил я, – “но я ды-думаю, штэ-эт и есь г-гыстнца.”
Он загадочно улыбнулся.
“Никоим образом, сэр. В комнатах наверху живут постоянные жильцы. Этот человек только лишь готовит usquebaugh.”
Пока мы с моим миниатюрным спутником покидали заведение, я чувствовал, что глаза присутствующих глядят нам в спину.
Стоило нам очутиться снаружи, как ветер накинулся на нас. Если до того он казался мне диким, то теперь он просто взбесился. Он гудел и ревел сквозь эти узкие аллеи, напоминая начало песчаного урагана. Я испугался, что меня сметёт с ног, но мой маленький приятель бежал вприпрыжку впереди, вверх и вниз по ступеням, столь же проворно, как горный козёл. Беседа, естественно, была невозможна. Я молча следовал за ним.
Вскоре он словно бы исчез в стене, шедшей вдоль одной стороны извилистой улицы. Когда я подошёл ближе, то увидел, что он проскользнул в проём столь малого размера, что мне пришлось лезть бочком. Несколькими ярдами ниже мой провожатый держал нараспашку плетёную дверцу. Я проследовал за ним внутрь, и он задвинул большую деревянную щеколду.
Сравнительно хилая дверь и увесистый деревянный болт смутили меня; полагаю, что я даже улыбнулся над этой несообразностью.
Он прочёл мои мысли.
“Болт нужен только чтобы держать её закрытой, друг мой. Нам не страшно то, что может попасть внутрь!”
Я содрогнулся и последовал за ним вверх по каменным ступеням, которые скоро стали казаться мне бесконечными. Они извивались и сворачивались и крутились в обратную сторону. Примыкающие стены были из прочного камня; единожды или дважды мы прошли мимо неровно горящего факела из хворостины, вставленного в стенную скобу.
Я уже был вконец измотан, когда лестница закончилась и мой хозяин повёл меня вниз по тёмному каменному коридору.
Он открыл другую дверь – толстую, бревенчатую, усиленную торчащими железными заклёпками – и кивком пригласил меня внутрь.
Комната была схожа с лабораторией средневекового алхимика или логовом чародея. Ряды инкунабул заполняли полки; столы были завалены древними картами, компасами, флаконами цветных жидкостей, мензурками и ретортами, маленькими резными каменными фигурками, рулонами пожелтелого пергамента и некоторыми другими вещами, для которых у меня даже не было названий. Из ниши, вырезанной в верхней части алькова, на меня скалился человеческий череп.
Захлопнув дверь, мой друг махнул рукой в сторону кушетки, сам же исчез за укрытым завесой альковом и, наконец, возвернулся, держа в руках квадратную бутыль тёмного стекла и две серебряных кружки.
Он разлил по чашкам янтарного цвета жидкость.
“Финальная капля для залога доброго ночного сна, мой друг!”
Он поднял одну из кружек.
Как только я принял тост, некий звук откуда-то снаружи заставил моего визави обернуться. В этот момент я выплеснул содержимое чашки на каменный пол позади скамьи.
Но когда он развернулся обратно, я поднял кружку в мнимом тостующем жесте, поднёс её к губам и сделал вид, что пью.
Он поднял свою кружку, но у меня сложилось впечатление, что он едва ли прикоснулся к напитку.
Затем он кивнул, глядя на меня по-совиному.
“У нас была знатная беседа. Вы обладаете достойным интересом ко всем вещам видимым и невидимым! Я многое вам поведал, но я едва ли отдёрнул занавес. Давайте же, друг мой, следуйте за мной! Последний жест гостеприимства перед тем, как вы уйдёте на ночлег!”
Поставив кружку на стол, он двинулся в сторону дальнего угла комнаты. Заинтригованный, я последовал за ним.
Огромная дверь, ещё более толстая, чем предыдущая, и усиленная железными обручами, пряталась в тенях одного из углов. Он рывком распахнул её, чтобы явить короткий пролёт ступеней, ведущих вверх. Открывшаяся моему взору комната была небольшая и круглая. Я немедленно понял, что его лаборатория располагалась на самой верхотуре здания и что эта небольшая мансарда была своего рода башенкой, выдающейся над одним из углов крыши.
В крупной внешней комнате мне не было слышно ни звука, но здесь же, в башенке, безумное завывание ветра вновь стало слышимым. Я взглянул вверх, но не увидел ничего, кроме слабого отблеска света.
Мой гномоподобный хозяин подстрекал меня взойти по ступеням.
“Дайте своим глазам время настроиться к изменившемуся освещению,” – инструктировал он меня. – “Тогда вы увидите гораздо больше!”
Подходящий по размерам квадрат выпуклого стекла был вставлен в одну из стен башенки. Он выглядел поначалу дымчатым, и мне не было видно ни зги, но постепенно стекло стало проясняться, и тогда я вообразил, будто вижу движующиеся за окном тени.
Тени! Если бы только они ими оставались! Но стекло очистилось достаточно быстро, и затем мне явилось мимолётное видение такого ада, которого я никогда не надеюсь узреть вновь.
Словно бы зависнув во внешнем воздухе, плавая туда-сюда, корчась и извиваясь, там было огромное войско. Нет никаких подходящих слов в нашем ограниченном языке, которыми я мог бы охарактеризовать их. На ум мне приходят человеческие выкидыши, каким-то образом наполненные некой отвратительной полужидкостной жизнью, или же монструозные элементалы из неких бесконечно удалённых концов вселенной, или полуоформленные галлюцинации какого-то невыразимого бога жестокости и хаоса, извергнутые в бытиё в дьяволском вареве, которое бурлило и клокотало там снаружи в ночи, поддерживаемое крыльями этого завывающего ветра. Они были богомерзкой, демонической ратью внешней тьмы, милостиво скрытые от обыденного человечьего зрения.
Они бормотали и зевали, сворачиваясь вместе с волнами ветра, их мертвенно-белые глаза вплотную прижимались к оконному стеклу. Я думал о трупах, давно мёртвых, хлестаемых и перекатываемых течениями в глубинах яростного моря. Пасти, гнусные и серые, как подошвы мокасин, мяучили и гримасничали. Склизкие обрубки, которые казались чем-то вроде придатков, тыкались в стекло. В какой-то момент мимо проплыл испещрённый рытвинами хоррор, по-видимому, пожиравший собственные внутренности, после чего исчез.
С подступившей к горлу рвотой, сотрясаясь от ужаса и омерзения, я попробовал отвернуться от стекла; однако ж, я продолжал глазеть, не в силах двинуться, подобно лесной пичуге, замершей в параличе при виде раскачивающейся головы змеи.
Коварное хихиканье прозвучало за моей спиной. Мой крохотный друг заговорил.
“Вы заворожены, сэр. И с полным на то основанием. Мало кто за пределами этого города видел то, что видите сейчас вы – и могу вас заверить, что никто из видевших сиё зрелище не выжил.”
Вновь заскрежетал по моим ушам его сухой смех.
“Но теперь я обязан известить вас, что в течение нескольких секунд вы станете полностью беспомощны. Вы будете лишены способности двигаться – помните наш маленький тост, э? – но созраните все ваши чувства: зрение, слух, и т.д. Я должен буду покинуть вас в этой башенной комнатке, но не стоит отчаиваться, мой добрый друг. Очень скоро у вас появятся гости. Окно отодвинется наружу. Вы будете положительно ошеломлены! Дети ветра поиграют с вами в свои забавы. Возможно, их игривое настроение подскажет им вырвать у вас все волосы и оторвать немного плоти, прежде чем они закончат. Они возьмут вас наружу навстречу ветру, друг мой. Возможно, несколько красных костей будут раскиданы на песке спустя пару-тройку часов.”
Он сделал паузу, после чего его голос взял ноту глумливого извинения.
“Ты понимаешь справедливость всего этого? Тебе было позволено войти в наш город и к тому же тебя неплохо развлекли. Ты должен заплатить цену. В любом случае, это честь для тебя – быть отданным на растерзание детям ветра. Пока их не снабжают случайной жертвой, они ведут себя беспокойно. Держать их над крышами города – наш первостепенный долг как граждан. Можешь представить себе общее смятение, если они спустятся к самым нашим улицам? Доброго пути, дорогой друг.”
На протяжении этого монолога я оставался в идеальном спокойствии, едва дыша. Но в момент, когда я услышал, что мой коварный хозяин двинулся по направлению к выходу из башенки, я рванулся к жизни.
Крутанувшись, я прыгнул вниз на ступени, приземлившись прямиком ему на голову. Он тяжело повалился, застигнутый врасплох, но в следующий миг стал отбиваться, словно загнанный в угол барсук. Он кусался, царапался и пинался, но в меня вселилась сила, какая случается у безумцев. Меня переполняла ярость берсерка. Я колотил по этому гномскому лицу до тех пор, пока оно не превратилось в мякоть, и я уже решил, что его череп сейчас расколется об каменные ступени.
Как только он прекратил сопротивляться, я не стал терять времени. После финального взгляда на это чудовищное окошко, ведущее в ад, я бросился прочь из башенной комнаты, грохнул увесистой дверью и задвинул здоровенный внешний шпильболт.
Пока я, задыхаясь и привалившись к стене, стоял там, то заметил своего рода гандшпуг, выдающийся из стены рядом с дверью. Я мгновенно понял, что этот механизм управляет открытием и закрытием башенного окна. Когда рычаг двигается в одну или в другую сторону, выпуклое окошко, по-видимому, скользит туда-обратно в рифлёной выемке башенной стены.
В то время, как я раздумывал над этим открытием, до моего слуха донёсся скребущий, царапающий шум внутри мансарды. Очевидно, несмотря на мою отменную взбучку, мой смертоносный хозяин всё же приходил в себя. Судя по звуку, он возился с дверным механизмом.
Мгновенно меня одолели свежие страхи – страхи, что он может как-то открыть дверь и познакомить меня с каким-то новым видом ужаса, против которого мои кулаки из плоти и крови будут бессильны, а также, что он может вызвать подмогу.
Я действовал по импульсу, не дав себе времени обдумать возможные последствия. Бросившись к стене, я потянул рычаг вниз до самого упора.
На секунду воцарилась абсолютная тишина; затем я услышал приглушённый ревущий звук. Немедленно после этого раздался вопль, от которого зашевелились корни волос на моей голове. Это напомнило мне протяжный, тонкий, отчаянный и безнадёжный визг огромной крысы, расплющенной в стальных челюстях крысоловки. Он длился и длился, неописуемый агонизирующий визг совершенного мучения.
И затем я услышал другие звуки: бубнящие, ощупывающие, хихикающие, хлопающие, мяукающие – и всё это перемешивалось с нарастающим рёвом ветра.
Писк быстро достиг крещендо; он стал столь пронзительным, столь проникающим, что я вообразил, что его слышно на мили вокруг.
Неожиданно вопль стал затихать. Сперва казалось, что он доносится непосредственно из окна башенки; затем он отдалился в ночь, пока постепенно не затерялся в вечном свисте и вое ветра.
Был ли этот дикий визг отчаяния слышен на весь город? Как только эта мысль пришла ко мне, я ринулся из комнаты, вниз по тёмному коридору к закрученным ступеням лестницы. Невзирая на их завитки, я практически летел. Выдернув щеколду из плетёной двери, я вышвырнулся в ночь и бросился бежать, спасая свою жизнь. Я нёсся так, как никогда за всю прежнюю и будущую жизнь. Вверх и вниз по ненавистным аллейным ступеням, вдоль по длинным улицам кромешной тьмы, где стены домов разделялись шириной едва ли не в шаг, мимо тусклых, пустынных булыжных площадей, которые, казалось, существуют от начала записанных времён.
Более одного раза я падал вперёд головой, но тут же вскакивал и бежал дальше. Я пребывал в полной уверенности, что за мной во всю прыть спешит погоня, и что мой единственный шанс – это добежать до окраин города и продолжить эстафету через просторы пустынных песков.
Когда дома, в конце концов, стали редеть, моё дыхание вырывалось тяжкими рваными всхрипами, а мои ноги била дрожь. И всё-таки я не давал себе передышки, пока не почуял песок под моими стопами и не увидел над головой далёкие звёзды. Даже тогда я не остановился. Я бежал и бежал, пока темнота не завихрилась вокруг меня, а мои ноги не подкосились.
Когда же я открыл глаза, солнце уже взошло. Погонщик верблюдов, Голук, сидел на корточках рядом со мной.
Когда я стал описывать свои ночные приключения, он воззрился на меня так, как если бы я был трупом, вернувшимся к жизни. Наконец, сделав знак, отгоняющий демонов, он потряс головой.
“Вы сбежали живьём из города семи ветров, эфенди!” – воскликнул он. – “О почтенный, вы один из десяти тысяч.”
Я осмотрелся вокруг. С каждой стороны света, протягиваясь до дальней линии горизонта, не было ничего, кроме ровного моря песчаных дюн.
“Но Голук, я же не мог пробежать так далеко. Ты что, привёз меня сюда на своём верблюде?”
“Я нашёл вас там, где вы сейчас лежите.”
Теперь был мой черёд вылупиться на него.
“Где же тогда этот город, как его бишь, град семи ветров?”
Он неясно махнул в сторону горизонта.
“Там он где-то. Они могут делать его невидимым по желанию. Он был здесь с самого начала времён!”
“И кто такие “они”, Голук?”
Он поглядел на меня, как бы сжалившись над моим невежеством.
“Чародеи, почтенный сэра, кто ж ещё. Они владеют городом семи ветров столько же, сколько дрейфуют пески по пустыне. Иногда его называют городом колдунов.”
“А что это за семь ветров? Мне известны только четыре.”
Голук поднялся на ноги.
“Четыре ветра – земные, и три ветра – адские!”
Он двинулся к своему верблюду и больше не сказал ни слова.
Он довёз меня до ближайшего пограничного поселения и в спешке оставил. Было ясно, что он более не имеет желания путешествовать в моей компании.
Вот и вся история. Седеющий старикан-торговец, которого я позже повстречал на тунисском базаре, поделился со мной, что Град Семи Ветров существует на другом уровне временного континуума. Но никто из местных на самом деле не имел охоты распространяться об этом.
Некоторые из моих друзей заключили, что всё это приключение было форменным кошмаром, вызванным чрезмерным распитием бузы.
Голук, погонщик верблюдов, думает иначе.
Конец
ПРИМЕЧАНИЕ ВИКИПЕДА
Поющие пески с глубокой древности вызывали множество народных суеверий. В дошедших до наших дней легендах пение песков объяснялось деятельностью духов пустыни, фантастических животных, звучанием колоколов погребённых городов, мощными, бушевавшими под землёй реками и многими другими необыкновенными причинами.
Одна из легенд гласит: «В древние времена путешествовал по миру шайтан (то есть чёрт). Подсматривал за людьми, строил козни, успевал везде и не пропускал ничего. Однажды прогневался на него Всевышний и лишил возможности молниеносно передвигаться с одного места в другое. Тогда шайтану пришлось пешком добираться до своего дома — а дом стоял на вершине горы. Долго шайтан шёл по степи, пробирался по извилистым тропам вдоль берегов реки Или, наконец устал и прилёг отдохнуть. Так труден был его путь и так тяжело было бремя свершённых им деяний, что шайтан уснул крепким сном. И спит он до сих пор, обратившись одиноким барханом, и ничто и никто не могут его разбудить — ни палящее солнце, ни дожди, ни грозы, ни ветры. Только иногда одинокий стон вырывается из его груди, когда кто-то пытается потревожить навсегда уснувшего шайтана».
<В главных ролях, как уже могли догадаться читатели, персонаж по имени Арнольд де Рэ, частный оккультный детектив-экзорцист и демонолог-любитель, а также в некоторой степени учёный-розенкрейцер. Его покойный отец – французский эмигрант, мать – русская, сам он проживает в Петербурге на съёмной квартире и офоициально занимается переводами разных редких манускриптов по алхимии и каббале и герметизму со средневековой латыни, греческого и коптского. Как и любой порядочный демонолог-экзорцист, Рэ достаточно грязная личность, со скверным характером, вредными привычками и склонностью к порочным извращениям естественных инстинктов, что вытекает как следствие из его ранних контактов с гоэтическими джиннами и вампирическими обитателями Клифот. Нетрудно догадаться, что с самой ранней своей юности Рэ заинтересовался такой ветвью демонологии, как инкубо– и суккубология, непосредственно связанной с ночными кошмарами, влажными снами, сексуальной магией и тантрой. Начав свой инициатический путь с художника-визионера, де Рэ очень быстро пришёл к своему истинному призванию, научившись изгонять суккубические мыслеформы, постоянно его наваждающие, силой воли вкупе с магическими фигурами и гримуарными молитвами, либо же общаться с ними на уровне мастера с прислугой. Примерно в 19 лет Арнольд (настоящее имя – Андрей Берёзин) наладил астральный контакт с могущественной древней ламией, назвавшейся Шантаркой, изображения которой можно найти на некоторых тантрических тибетских тханках под видом просветлённых чертовок-дакинь, а её описания — в шумерских заговорах от женских демонов-ламашту и в древнеегипетских заклинаниях от ужасов ночи, крадущих детей у рожениц. Шантарка вступила с Рэ в йидамический союз, своего рода симбиоз, наделив демонолога некоторыми могущественными сиддхами, например, умением чуять демонов, “вторым зрением”, умением прятаться в тенях и самоисцеляться, но и здорово подпортив ему кровь и карму, из-за чего Арнольд стал отчасти демоничен. Однако это не мешает ему с успехом уничтожать и изгонять разных инфернальных агрессоров и астральных бестий с помощью одного только матерного тетраграмматона.
Естественно, Рэ – большой любитель литературы ужасов и химерной прозы, чему доказательство – сам его творческий псевдоним, взятый от бельгийского автора “чёрных историй” Жана Рэя или же от соратника Жанны д’Арк, безбожного чернокнижника и душегуба Жиля де Рэ. Одно время Арнольд сочинял неплохие короткие рассказы в данном жанре, но потом подзабил на это дело из-за постоянных болей в спине из-за сидячей работы и отсутствия действительно стоящих сюжетов. Он всегда носит с собой набор филактериев и амулетов сразу нескольких традиций: греко-египетской, каббалистической, бонской, нордической и др. По большей части это типичный затворник с блестящим и зачарованным взглядом человека, постигшего неизъяснимые глубины распущенности и гнозиса.
Нарратор знакомится с ним в зале средневековых рукописей РНБ, где у них происходит небольшой конфликт из-за одной и той же работы по ведьмовству средневекового инквизитора Пьера де л’Анкра, но дело разрешается полюбовно, когда Рэ предлагает своему новому знакомцу почитать уже заказанный им трактат Синистрари Людовико Мария ‘Incubi et Succubi’ 1879-го года. Они, наконец, знакомятся, содержательно обсуждают проблемы человеческих суеверий и религиозного фанатизма, после чего, заурчав желудками, идут в литературное кафе через дорогу, где Рэ повествует нарратору вкратце о своих необычайных похождениях и вообще, о своей необычной жизни. У нарратора жизнь, скорее, самая заурядная, он обычный офисный мерчендайзер, любящий в свой выходной сходить в кино, разветься на природе или полистать пыльные философские измышления прошлых столетий. Поэтому он с большим интересом, хотя и с некоторой долей здорового скепсиса, слушает странные случаи из жизни этого мрачноватого не-молодого человека, похожего на большую летучую мышь с пронзительным взглядом серых глаз на остро очерченном лице и с худыми изящными руками с длинными паучьими пальцами пианиста. Наконец, порядочно закинувшись добрым василеостровским элем, они договариваются о встрече в гостях у Рэ на следуюшей неделе и расходятся в разные стороны.>
***************************************
История первая. Кинжал-убийца
<О ней Рэ упоминает вкратце во время их первого знакомства с нарратором в литкафе. Далее он приглашает последнего на неделе к себе в гости на Фонтанку, испить вина поэзии и поговорить о высоких материях, где и выкладывает от начала и до конца за несколькими пинтами пряного эля весь кейс.>
Дело происходит около двух-трёх лет назад до настоящих событий, в июне 20** года.
Рэ был в гостях у своей двоюродной сестры Варвары Ф*******, в городе М., с целью посетить несколько частных восточных и буддистских коллекций и антикварных лавок на Арбате и прилегающих райнонах центра. Мимоходом он сводит знакомство с видным коллекционером древнебуддистских и просто дальневосточных артефактов Ладиславом Ганелли, владеющего отличной галереей на Патриарших. Разговорившись с ним, Рэ узнаёт, что антиквара-ориенталиста с некоторых пор мучает своего рода психозы, наряду с галлюцинациями самого скверного характера и гипнагогическими/-помпическими параличами. Кажется, эти симпотомы вызваны какой-то определённой вещью из его экзотической коллекции буддийских древностей. Попутно Ганелли сообщает Рэ, что по ночам в его галерее словно бы орудует полтергейст, хотя камеры ничего не фиксируют, помимо падающих предметов и разбитых витрин, охранники же меняются чуть ли не ежедневно. Двое охранников за последную неделю были госпитализированы с тяжёлыми ранениями, один же, здоровяк-спецназовец, за одну ночь поседел как лунь и потерял и голос и здоровье. Из него как будто высосали душу, как заметил коллекционер и без того потрясённому экзорцисту, к утру это была просто развалина. За прошедшую неделю полтергейст или что там такое, кажется, вконец обнаглел и осатанел. Однако Ганелли не предаёт эти происшествия публичной огласке из-за нежелания создавать в прессе гнусную сенсационную шумиху и привлекать толпы “экстрасенсов” и попов в свой салон. За внешним лоском этого ухоженного купца-московита скрывается что-то бледное, запуганное и трепыхающееся, будто маленькая птичка, пойманная в когти хищной ночной охотницы. Узнав более-менее подробности дела, Рэ смекает, что вся катабасия началась после того, как Ганелли две недели назад вернулся с очередной поездки в Индию, Непал и Тибет, где приобрёл на одной высокогорной барахолке собрание ритуальных предметов разной степени уникальности, в том числе оправленный в серебро и эмаль резной канлинг и старинную пурбу из наследства бонского тантрика. Эта пурба представляла собой достаточно интересный экспонат – и достаточно зловещий. Она была выполнена из бронзы: рукоятка сделана в форме крылатого четырёхрукого Ваджракилайи, держащего в руках капалу, топорик и ещё две маленькие пурбы, а широкий клинок состоял из метеоритного железа и отполирован до зеркальности. Однако и костяной канлинг выглядит не менее зловещим. Рэ осматривает оба предмета с придирчивостью коллекционера, и во время осмотра пурбы его внезапно будто ударяет высоковольтным разрядом, настолько эта вещь заряжена опасной магией. Пурба едва не вываливается из побелевшей руки Рэ, но тот делает вид, что всё хорошо, хотя и не может скрыть истину от напряжённого взгляда антиквара. Тогда они договариваются с Ганелли, что Рэ проведёт ночь в его галерее на Патриарших вместе с пожилым глуховатым охранником Валентином Владимировичем и попробует провести обряд экзорцизма, а заодно понаблюдает за феноменом. В первую ночь, как ни странно, ничего особенного не происходит, они с В.В. спокойно попивают чай и беседуют, остаток ночи Рэ проводит в медитации перед тханками Авалокитешвары и Белой Тары, а охранник дремлет на посту. Тем не менее Рэ предварительно сооружает магический барьер из пантакля и других средств вокруг канлинга и пурбы, а посреди галереи рисует освящённой солью и сыпучими пигментами защитную гептаграмму, “звезду магов”.
Наступает утро, и Арнольд, дождавшись владельца галереи, дает ему отчёт, устало отшучивается, пьёт кофе и собирается умывать руки. Но м-р Ганелли, с видом человека, не спавшего несколько суток подряд, на грани нервного срыва, умоляет его остаться ещё на одну ночь, т.к. по его словам, “пик манифестаций приходится на ночь с пятницы на субботу, а сегодня как раз пятница”. Что ж, грех отказывать такому видному ориенталисту в нужде, да и дело вроде бы того стоит, так что Рэ, проспавшись у сестры в гостях, возвращается этим же вечером, захватив с собой две бутылки доброго сидра брют, вновь сооружает защитный каббалистический барьер вокруг себя, вокруг пурбы и вокруг канлинга, и садится медитировать внутрь звезды примерно к одиннадцати часам вечера. Валентин Владимирович тем временем общается с женой по телефону, рассказывая “все эти оккультные курьёзы” – это длится час или около того, после чего он, отказавшись от сидра, включает Рен-ТВ и погружается в характерную дрёму. Рэ неприятным образом ощущает, что из состояния медитации он тяжело окунулся в сумбурный сон с хаотическими и пугающими видениями тибетских преисподен, хотя обычно хорошо контролирует этот переход. Посреди ночи его будит ужасный вопль и тяжёлый звук падения – Рэ вскакивает и при неясном свете зажжённых с вечера красных свечей обнаруживает неподалёку от себя мёртвое тело пожилого охранника – беднягу явно хватил сердечный приступ, вызванный чем-то ужасным, так перекошено его морщинистое лицо. Тут Рэ ощущает на физическом уровне, что вокруг него пространство буквально вибрирует злотворными флюидами. Он оглядывает витрины и полки с множеством маленьких будд и многоруких дакинь, затем смотрит в немом ужасе на то место, где должна была лежать пурба, и не находит её там! Рэ поднимает голову и видит, что пурба сама по себе летает над его головой примерно на расстоянии 2,5 м от уровня пола и пытается прорвать магический барьер, злобно шипя и рассекая воздух своим железным клинком, орудуя им, как жалом. Рэ почему-то приходит в голову давнишний случай с ожившей статуэткой египетской богини-скорпиона Серкет, с которой он совладал, только поборов потусторонний страх перед сущностью этой иллюзии.
Поняв, что ему грозит весьма серьёзная и ощутимая опасность, Рэ призывает на помощь Шантарку, которая незамедлительно выходит на контакт и подсказывает ему провести гневную практику Тёмного Гаруды, единственно способного изгонять этот класс демонических существ, представитель которого засел в ритуальный кинжал покойного бонского колдуна. Экзорцист может лишь мысленно ответить своей Дакине, что у него нет посвящения на практику Тёмного Гаруды и он даже не знает его мантр. Тем временем, зловеще шипя, пурба по касательной спускается до уровня лица Арнольда и начинает сверлить его убийственно злобным взглядом. Происходит поединок двух воль, и слабейшей оказывается, к его ужасу, воля закалённого в астральных боях оккультиста. Спровоцированный злой волей демона пурбы, Рэ, в припадке гнева пытаясь отогнать от себя наваждение, делает неосторожное движение и выбрасывает вперёд кулак, тем самым нарушая целостность защитного барьера. Демон не преминует воспользоваться этой слабостью и наносит мощный колющий удар прямо в кисть экзорциста, пробивая её чуть ли не насквозь. Рэ всё же удаётся отбросить от себя мерзкую металлическую тварь и пригвоздить её к полу собственным магическим клинком, но он серьёзно ранен. Для одержимой пурбы это лишь упреждающая мера, так что летающая тварь вырывается, как злобное насекомое, из-под клинка и с ещё большим шипением и визгом продолжает нарезать круги под потолком вокруг гептаграммы с раненым человеком внутри, попутно круша витрины и сбрасывая с полок фигурки благих буддистских аватар. Дыра в руке ужасно саднит и кровоточит, Рэ наспех перевязывает её оторванным куском рубашки, но всё равно быстро теряет силы и постепенно, опустившись на колени, погружается в пограничный багровый туман забытья. Когда демон уже практически прорывает защитный барьер во второй раз, чтобы разорвать горло Рэ, ему на помощь является встревоженная и разъярённая Шантарка в своём наиболее гневном аспекте, верхом на Тёмном Гаруде, и единым ударом двое охранителей отбрасывают ужасного демона-кровопийцу с плана Мальхут в бездну Клифот, распыляя его на элементарные частицы. Рэ этого уже не видит – красный туман застилает ему глаза..
Рэ приходит в себя лишь через сутки в больничной палате Склифы, рядом с собой он видит обеспокоенные лица Варвары и антиквара. Память возвращается к измученному экзорцисту лишь постепенно. Рука на перевязи, наложено много швов. Но Ганелли щедро оплачивает ему за неоценимую услугу, т.к. с той ночи психозы и манифестации в галерее прекратились, сама же нечестивая пурба божества Ваджракилайи треснула пополам и была помещена в запасник.
************************************
История вторая. Поиски в Бездне
<Этот кейс был рассказан нарратору на втором вечере в гостях у экзорциста, когда была распита превосходная бутыль лимончеллы.>
Арнольд де Рэ, в миру – Андрей Берёзин, был приглашён на очередную ежегодную встречу каббалистов и арканологов, проходившую в Воронеже в марте прошлого года. От его старой знакомой Даниэли он узнает, что их общий друг, полубезумный маг-экспериментатор Сегундий Селезнев странным образом исчез прямо у себя в домашнем храме-лаборатории. Из свидетелей – только его питомцы: чёрный кот Фарнакс и такой же чёрный дрозд Мелькор. Из родственников – только проживающая с ним его бабушка Стефанида Николаевна, которая и сообщила о пропаже внука около четырёх дней назад, когда она, наконец, достала запасной ключ и отпёрла дверь в его катакомбу. Он и раньше любил запираться в своих апартаментах, но никогда – на столь долгий срок. Из-за странности его занятий, его лаборатории и самой его пропажи в собственном доме старушка пока что не стала обращаться в отделение полиции или в службу розыска людей. Рэ знал про Сегундия, что тот был отъявленным церемониальным магом-каббалистом, сталкером, хакером сновидений, психонавтом, ролевиком, киберомансером и чёрт-те знает кем ещё. На следующий после семинара день они с Даниэль навещают Стефанию Николаевну и осматривают рабочий кабинет и по совместительству храм, где всё осталось нетронутым с момента исчезновения её гениально безумного внука тридцати лет от роду.
Это просторная кубическая в плане комната с высоким потолком и такими же высокими окнами, заваленная всяким хламом, горами оккультных мануалов и разными научными и околонаучными приборами вроде гальванических батарей, магических маятников и лазерных указок. По лаборатории провавшего чародея постоянно гуляет какой-то потусторонний холодный сквозняк, хотя даже и окна все закрыты, и стеклопакет стоит. В северо-западном углу комнаты Арнольд обнаруживает расчищенное место, где, вероятно, мог быть или был пантакль-портал, но его там на данный момент нет. Есть только какие-то слабые, затёртые следы от окружности, различимые на паркете разве что с лупой. Однако и Рэ, и Даниэль ощущают, как это место фонит на астральном уровне, будто это воронка антиматерии. Здесь особенно ощущается невидимый вихреобразный поток ледяного воздуха.
Между тем кот Фарнакс всё время озабоченно мяучит и даже близко не подходит к тому углу, а дрозд Мелькор не хочет даже и клюва казать из своей клетки, забившись в её дальний конец, когда Рэ попробовал поднести его на то место.
Рэ и Даниэль это всё не нравится. Экзорцист находит среди груды книг, распечаток книг, разных тетрадей и блокнотов, наваленных на длинном металлическом письменном столе, путевой дневник Сегундия – непримечательную книжицу в серой обложке под кожу размера A5, заполненную кривым и стрёмным почерком с постоянно съезжающими вверх и вправо размашистыми строчками, как будто бы писавший не мог совладать с собственной рукой. В неё новатор заносил свои изыскания касательно открытия портала в ни много ни мало, как в “невидимую” сефиру Даат! Да, Сегундий Селезнев был и вправду безумен. Выходит, каким-то образом этот гений от каббалы открыл портал в то самое измерение X и перенёсся в саму Бездну Кромешного Хаоса. Рэ забирает дневник с собой, и они с Ди покидают загадочные апартаменты, сказав Серафиме Николаевне перед уходом, чтобы она не отчаивалась (хотя она вполне стоически отнеслась к происшедшему), и что они вернутся в ближайшее время, т.к. появились некоторые зацепки и, возможно, скоро они узнают, куда скрылся Сегундий, и даже найдут его. Старушка предположила, что её внук уехал в Крым со своей новой девушкой. Рэ удивился, откуда это у такого задрота, каким он помнил Сегундия, вдруг девушка нарисовалась. Д. тоже удивилась. Тогда С.Н. пояснила, что часто, когда она приходила домой из поликлиники или из магазина, то слышала, особенно по вечерам, как за закрытой дверью её внук разговаривал с девушкой, отвечавшей ему приятным женским голосом. Наверное, по скайпу нашёл такую же безумную гёрлу, решила Даниэль, так как бабушка заметила, что гипотетическая барышня ни разу не показывалась ей на глаза. Выходя из их панельного дома, Рэ глубоко задумался, пытаясь связать X и Z в своём развитом мозгу. Что если всему виной была одержимость их общего друга сладкоголосой ламией из туннелей Клифот, куда он и отправился, правда, немного перепутав адресы. Впрочем, некоторые теоретики каббалы склоняются к идее, что Даат как раз и являет собой подлинные врата в туннели Клифот. На его вопрос Даниэль хихикнула и сказала, чтобы он читал матчасть. И посоветовался с его личной Ламией-Дакиней, она должна же знать своих.
Меж тем, дело имело достаточно серьёзный окрас. Без должной подготовки соваться в Даат или в Клифот не следует ни в коем случае, даже если ты – самый прожжённый енохианец. Рэ тем же вечером вместе с Даниэль наносит визит к архимагистру Теургического Ордена Сапфировой Звезды Запада, брату А. А., тоже приехавшему на семинар в Воронеж и поселившемуся в неплохой гостинице в центре города, чтобы заручиться его поддержкой и напутствием. Тот ничуть не удивлён, т.к. давно подозревал за братом Сегундием подобные интеллектуальные извращения. Впрочем, то что Селезневу всё же удалось открыть портал в Даат, пройти в него, никого при этом не покалечив и не взорвав лабораторию, и закрыть его за собой, и всё это в заурядных домашних условиях – уже делает тому честь. Архимагистр обещает, что если Рэ и Д. удастся найти и вернуть Сегундия обратно в Малькут, то он возведёт его в ранг Адепта-Философа. Пока же он может только пожелать им доброго пути и даёт Рэ как знак доброй воли собственный каббалистический амулет архангела Тириэля для защиты и нахождения пути в ином измерении, также советует им обоим взять с собой хорошие солнцезащитные очки на случай успешного открытия портала, по опыту многочисленных исторических визионеров, от которых пошла фраза through the glass darkly. В иномирье для глаз требуется особая защита от внешних излучений. Ди предположила, что может пригодиться её кулон из цельного мориона, разрушающий иллюзии. А. А. подтвердил годность этого кристалла.
Рэ остаётся на ночь в гостях у своей боевой подруги Д. Они немного флиртуют, после чего Рэ отправляется в свою комнату, где изучает дневник своего исчезнувшего друга, с которым они не виделись уже больше года. Пролистывая неряшливые и неразборивые записи, Рэ натыкается на сложную фигуру енохианского пантакля 37 Зовов и примечание: “купить ультрафиолетовый маркер, он же – лунные чернила”. Вот оно что! Рэ вспоминает, что в лаборатории ему на глаза не попалась ни одна у/ф-лампочка. Конспиратор долбаный. Также в дневнике, в одной из последних, наиболее корявых записей, наряду с именами архангелов, разными сигилами, ключами и просто символами и закорючками, Сегундий упоминает точную настройку “эмбиент-микшера” на его компе, для создания определённых звуковых бинауральных синусоид (Рэ вспоминает, что этот затворник был ещё тот аудиофрик), а также целый список благовоний и эфирных масел, как, например, пало санто, белый шалфей, красный сандал, мирра, “драконья кровь” и пр. довольно-таки редкие и недешёвые ингредиенты. Наконец, для полноценного ритуала требуется некая “чернота Исиды”. Рэ вспоминает, что это название специальной “ослепляющей” повязки для открытия внутреннего зрения, описания которой можно найти в рецептах из Греко-Египетских Магических Папирусов (сокр.: ГЕМП). Наконец, Рэ, офигевая от обилия странной инфы, проваливается в дрёму, в которой ему видится психоделический нуар-детектив.
На следующий день, позавтракав омлетом с прованскими травами и крепким арабским кофе, сваренным в турке, они совершают необходимые покупки и вновь идут в гости к бабуле Сегундия. Даниэль просит Стефаниду Николаевну, чтобы их не беспокоили до вечера. Рэ знает, что время в Иных Сферах идёт совершенно иначе, нежели в нашем плане, если такое понятие вообще применимо к сфере Даат, где сознание может просто-напросто расщепиться на бессмысленные элементы. Тем временем он зажигает купленную в магазине светотехники у/ф-лампу, и в том самом углу обнаруживается искомый енохианский пантакль, достаточно большой для того, чтобы в его центре могло встать несколько человек. Имена Силы и каббалистические знаки странным образом дрожат и вибрируют в ультрафиолетовом свечении, кажется, что они ведут хоровод, а концентрические, вложенные друг в друга ряды пантаклей затягивают взгляд внутрь, в самую свою сердцевину, и одновременно отталивают из центра наружу, подобно мандале или янтре. Превосходная работа, отмечает про себя Рэ, абсолютно рабочая магическая машина. Но каким образом можно физически пройти в такой портал? Такого опыта у него ещё не было. Однако Даниэль не сомневается в успехе предприятия, она зажигает по углам пантакля нужные благовония и аромалампы, освящает его водой и очищает огнём, пока Рэ пытается настроить звуковые волны в эмуляторе аналого-модулярного синтеза на компе Сегундия, живущего собственной жизнью. Вроде бы всё готово, и как только Рэ настраивает последную частоту медленным выкручиванием кноба, в лаборатории воцаряется тревожный гул, который вкупе с ультрафиолетовым свечением и общей обстановкой создаёт достаточно запредельный эффект. Кажется, что реальность начинает дрожать и плавиться. Даниэль тем временем уже стоит в центре круга в белой церемониальной мантии, затянув на глазах чёрную повязку Исиды. Рэ, также облачившись в мантию, однако серого цвета, также встаёт в круг напротив Даниэль, затягивает вокруг головы чёрную ленту, вдыхает густую и экзотическую смесь курящихся благовоний и масел и окунается в изменённую, призрачную атмосферу лаборатории безумного экспериментатора Селезнева, полную стихийных энергий и химерных эманаций из Запределья. Такое ощущение, что они перенеслись на какую-то отдалённую планету или вообще в другую галактику. По общей договорённости, Рэ и Даниэль кладут друг другу на плечи руки, мысленно концентрируются на сфере Даат, а также на образе их общего друга Сегундия, каким они его запомнили, и произносят нараспев 37 Енохианских Зовов. С каждым новым Зовом пространсто всё более изменяется и мутирует, Рэ со странным удивлением ощущает, как под его босыми ногами магический пантакль будто сам по себе раскручивается всё быстрее и быстрее, и в голове у него тоже всё раскручивается, чуть ли не до тошноты. Схожее ощущение Рэ испытывал только несколько раз в жизни: на каруселях, вращающихся по принципу “солнышко” в парке аттракционов, в антигравитационной турбине и на центрифуге в музее космонавтики, в комнате кривых зеркал и в камере сенсорной депривации. Но сейчас все эти ощущения сплелись как бы воедино и прямо-таки бомбардировали все органы чувств и вестибулярный аппарат впридачу, заставляя внутреннюю ушную улитку скручиваться и раскручиваться без остановки и без цели. Даниэль, кажется, дрожит, то ли от страха, то ли от возбуждения, но не прекращает вибрировать Зовы. У Арнольда всё более нарастает ощущение, что они с Ди уже не стоят в лаборатории их друга в Воронеже, а вовсю несутся в межскосмическом пространстве без каких-либо ориентиров, помимо туннеля, протянутого от пантакля из сферы Малькут – в сферу Даат… У них обоих перехватывает дыхание. Внезапно раздаётся странный и оглушительный булькающий звук с чудовищным эхом, как от падения огромной капли на поверхность гигантсткого пруда, в зрительных нервах возникает ослепительная вспышка абсолютной тьмы, странный потусторонний гул переходит в громовой низкочастотный раскат, а наши каббалисты будто с размаху приземляются вниз головой на неровную каменную поверхность, и от сильного удара о камень или об землю Рэ на миг теряет сознание.>
Придя в себе, наши герои обнаруживают себя в странном состоянии, сообразном неописуемому окружению – они видят друг друга как полуматериальные, квазигональные проекции их реальных тел с вибрирующими вокруг них аурами (у Даниэль – золотисто-белый, у Рэ – бледно-пурпурный цвет), выброшенные на бесплодное каменистое плато. Вдали виднеются мрачные чёрные скалы на фоне неба, глубокого как космос, в котором кружатся какие-то чудовищные вихри неструктурированной энергии, их тела пронизывает ледяной потусторонний ветер, их восприятие диссоциированно и нарушено, наблюдаются эффекты синестезии и просто не поддающиеся описанию переживания. Даниэль, первая из двоих пришедшая в некоторое подобие баланса, с трудом извлекает из-под полы своей ставшей эфемерной мантии каббалистический пантакль Тириэля, который сияет удивительным звёздным светом в этом пустынном мире хаотической тьмы. Рэ, совладав с разрозненными и перепутанными чувствами и впечатлениями, поднимается на свои теневые ноги и осматривается, не веря своим астральным органам зрения. С помощью Зовов Енохианы они действительно перенеслись из мастерской Сегундия прямиком в сефиру Да’ат из, либо они умерли в процессе выполнения ритуала и оказались в каком-то Лимбе, о котором так красочно писал Эдгар По в своей «Стране Снов». Собрав остаток волевого ресурса в кулак и стараясь не поддаваться Ужасу, наши исследователи запредельного отправляются на поиски их общего знакомого-безумца. Немного освоившись в перемещении, Рэ и Даниэль замечают, что могут двигаться, не переставляя призрачных ног, а просто паря над холодным каменистым грунтом усилием воли. Местность выглядит крайне удручающей – повсюду, куда ни глянь, пустоши, перемежающиеся скалистыми хребтами и страшными ущельями, из которых поднимаются какие-то фосфоресцирующие испарения. В пространстве над их головами кружатся ультрафиолетовые циклоны, спонтанно открываются и тут же схлопываются в ничто с тем самым инфразвуковым бульканьем, от которого по земле проходит ощутимая дрожь, ужасающие бездонные воронки, из которых вылетают не поддающиеся описанию призрачные сущности, похожие на разросшихся до космических масштабов фрактальных чудовищных многоглазых пауков или каракатиц, медленно влекомых прочь по неясным для смертных умов целям сквозь эфирные силовые вихри, в которых блещут малиновые зигзаги молниевых разрядов. Атмосфера местами очень вязкая, как вода, а местами – разреженная до полной пустоты, и дышать в привычном смысле просто невозможно. Но Рэ с удивлением замечает, что они с Даниэль и не дышат – у них лишь вибрируют с определённой частотой ауры. Даниэль всё это не нравится, но она знала, на что шла, поэтому молча движется вперёд с твёрдым намерением обнаружить следы Сегундия в этом враждебном для всего светлого расколотом измерении. Рэ старается не отставать от неё. Каббаластический талисман ведёт их к цели, словно путеводная звезда. Рэ пытается «пронюхать» воздух, но то, что воспринимают его астральные ноздри, лишь вызывает у него головокружение вплоть до помутнения рассудка и тошноты: будто бы атмосфера перенасыщена эфирными парами и метановыми газами в смеси с тяжёлыми металлами и алкалоидами, во рту же ощущается лишь кислотно-щелочная горечь. Они словно оказались выброшены на другую планету, затерянную в безднах космоса. Рэ припоминает, что сфира Да’ат в современной западной трактовке ассоциируется с планетой Ураном, тёмно-пурпурным цветом и Знанием, а путь сквозь неё к высшей сефире Кетер лежит через II-ой Старший Аркан «Верховная Жрица», ключом к которой служит буква иврита Гимель, которую Кроули сравнивал с раздвоенным следом от копыта верблюда и женским лобком. Другие соответствия Жрицы: мать Тереза из Калькутты, Ворота Святости, Серебряная Звезда, Рак и Луна, интуиция и Исида-Урания.
Это всё отлично, но как им выжить и не расщепить свои души в этом кошмарном измерении X? Рэ пробует дотянуться своим менталом до обители своей охранительницы, ваджрайогини-ламии Шантарки, но у него не получается. Все контакты с остальными сефирами Древа Жизни словно бы обрублены. Он понимает, что они очутились в тотальной изоляции от упорядоченного Космоса и теперь неизвестно, как им вернуться домой, даже если вдруг каким-то чудом им удастся обнаружить местонахождение их недобрым словом помянутого друга Сегундия. Даниэль замечает, что её ощущение пространства-времени также полностью нарушено, она словно постоянно возвращается в одну и ту же точку своего сознания и ощущает себя одновременно везде и нигде, и её это начинает сильно пугать. Рэ пытается её успокоить, но не скрывает, что у него столь же странные ощущения относительно его собственного положения в ПВ-континууме, это словно какой-то экзистенциальный парадокс. Вокруг на многие сотни километров эта проклятая серо-фиолетовая пустынная равнина, на границах которой высятся чёрные скалы, которые на периферии зрения принимают формы неких умопомрачительных колоссальных идолов с собачьими, паучьими, крокодильими, свиными, бычьими, птичьими головами. Но это также иллюзорное впечатление, которое тут же рушится, стоит взгляду обратно переместиться и сфокусироваться на горизонте. Рэ с дрожью в ауре вспоминает, что читал где-то подобное описание… Это, кажется, было в «Доме в Порубежье» английского культуриста и моряка-визионера У. Х. Ходжсона. Так значит, Ходжсон тоже странствовал по Древу и его забросило случайным образом в Даат? Также Рэ пришёл на его диссоциированный ум фрагмент одного из номеров «Прометейи» Алана Мура, где героиня и её подруга попадают в сефиру Даат и им встречается Кроули-андрогин верхом на верблюде и Башня Тёмных Братьев, где обитает автор хаос-магических практик Остин О. Спейр. Он начинает рассказывать всё это Даниэль, полагая, что это может быть ключевыми моментами к навигации в этом странном плане, как вдруг у самых их ног с чудовищным треском разверзается бездна, в которой бурлит психоделическая потусторонняя жизнь неких простейших светящихся чудовищных лепрозорий, и наши странники с воплем ужаса падают прямо в их средоточие. Даниэль призывает защиту талисмана Тириэля, но та не срабатывает, и их астральные тела разрываются и поглощаются призрачными абстрактными хаотическими сущностями, представляющими из себя помеси символов с иероглифами и концептами.
Но это не конец. Следующий момент осознанности – они оказываются лежащими на пустынном берегу мёртвого моря, состоящего из странной, словно бы нефтяной, радужной эссенции, и за невысокими дюнами различают зубцы некоего мрачного строения. Даниэль в полном ужасе, она не знает, что и как. Рэ не в лучшем состоянии. Кажется, это венец Башни Тёмных Братьев. Небо по-прежнему клубится инфернальными вихревыми воронками, из которых по-прежнему выпрастываются некие облачные параментальные сущности-спруты, а из пучины морской вздымаются тут и там осклизлые тентакли километровой длины, извиваются и бесшумно уходят вглубь. Вокруг них какие-то руины, словно бы из чёрного оникса, стены их покрывают неведомые инопланетные знаки, похожие на даэдрическую вязь. Рэ понимает, что это всё может быть проекцией его нездорового рассудка игромана и книготраха, а Даниэль может видеть и ощущать вообще что-то совершенно иное в силу разности накопленного опыта. Он по-прежнему видит свою боевую подругу в виде теневой проекции, окружённой уже не таким ярким золотистым гало, так что понимает, что они всё ещё в Да’ат. Наши герои вновь поднимаются на ноги и пытаются собраться с мыслями, меж тем Даниэль сообщает Рэ, что ощущает от нефтяной глади некую неявную угрозу и им нужно срочно уходить отсюда. Рэ не успевает ничего предпринять, как из глубин этой богомерзкой трясины в нескольких морских узлах от них вздымается Сущность – целый торос первобытной слизи с головой лягушки и четырьмя гигантскими лапами, божество первобытного хаоса Нуна из древнеегипетской теологии города Хемену, и начинает шагать к ним. Даниэль читает ещё один Енохианский Зов с целью призвать архангеля Тириэля, Рэ же призывает на помощь своего йидама Шантарку – но тщётно. Они пытаются спастись бегством, но Тварь хватает их, расчленяет и заживо сжирает своей жадной пастью.
Но и это ещё не конец. Следующий момент осознанности – они лежат лицами вниз на холодном грунте, у подножия Ониксовой Башни. Рэ не ощущает ничего, кроме ледяной пустоты ума и полного смятения всех восприятий, он понимает, что они обречены вечно быть пожираемыми неведомыми обитателями этой богомерзкой скважины между мирами, именуемой почему-то в Каббале Знанием (какая жестокая ирония!), и что это самое страшное проклятие для души, поглощённой оккультными изысканиями. Даниэль стонет от бессилия и ужаса, но всё же встаёт и протягивает руку Рэ. Тот поднимается, и они бредут к входному порталу. Врата сторожат две сумрачные фигуры с головами шакалов и четырьмя глазами, держащие египетские кривые мечи-хопеши. Над Башней неистовствует кошмарный циклон, вращающийся против часовой и по часовой одновременно, а его «глаз» извергает мощный столб тёмной вихревой энергии, бьющей прямо в венец этого монумента, выстроенного в форме солнечного обелиска. Но солнца в этом мире нет, либо оно имеет другую природу – всё вокруг освещено ультрафиолетом и не отбрасывает теней. Более странного дерьма ещё не случалось в без того отмороженной жизни экзорциста-демонолога Андрея Берёзина. Шакалоголовые стражи преграждают им дорогу, со звоном скрестив свои хопеши из метеоритного железа, и Рэ с Даниэль в нерешительности останавливаются. Даниэль поднимает высоко над головой светоносный пантакль Тириэля, произносит Зов, и тут из талисмана вырывается могучий луч ослепительного света, заставляющий стражников закрыть свои красные парные глаза и отступить. Тогда Рэ, ловя момент, читает мантру Гуру Драгпура, ему это, как ни странно, удаётся, он мгновенно преображается в гневного йидама и закалывает призванной скорпионьей пхурбой одного из шакалоголовых. Тот рассыпается в зловонный прах тысячелетий. Второй стражник с рыком пытается атаковать Рэ-Килайю, но его отбрасывает огненное кольцо из слогов мантры, в то время как Даниэль призывает каким-то чудом Меч Тириэля и рассекает псоглавого наискось. Путь очищен. Рэ принимает прежнюю форму теневой проекции, и они пытаются распахнуть створки входных врат, но те запечатаны неким Знаком и не поддаются.
Даниэль и Рэ в спешке подбирают подходящие шифры, так как понимают, что в этой нестабильной реальности, где все законы естественной физики искажены самым странным образом, можно ждать чего угодно.
— Лхаммад-кнех-эр-эф-эс-сах-эк! Хэна-тэп-эм-са-ум-иам-мадх! Эхнеф-та-тхюддор-мер-гиз-гаурад! Реку-саал-медхук-равайях-сэмэф! Сэба-эн-сешата-мэаазиф-бекбакратхэ-тхарайе-упут-эк! – выкрикивает осатанелый Рэ спонтанные ключи на смеси древнеегипетского и арамейского. Даниэль же читает по памяти на енохианском наречии:
— SOR BAM UMADEA IADNAMAH ARGEDCO LOLKIS IXOMAXIP! IXOMAXIP!
Над вершиной Башни что-то происходит, из глаза астральной бури вылетает стая спрутообразных миньонов, которые виделись разве что бессонному мозгу графа Лотреамона, и устремляются к нашим искателям с явно недобрыми намерениями. Печать на трёхметровых вратах Башни мрачно сияет и будто насмехается над ними – она представляет собой стилизованную под даэдрический сигил голову Паучихи или маску Жрицы. Тогда в священной ярости и отчаянии Даниэль бьёт изо всех сил пламенеющим мечом Тириэля в центр Печати, и – как ни удивительно – створки распахиваются. Оттуда вырывается волна потустороннего вихря и обрушивается на странников, едва не сбивая с ног. Они проникают внутрь и оказываются в циклопическом зале. Врата с грохотом закрываются. На пороге залы их встречают тени Адептов, в схизматических чёрных мантиях медленно плывущие в хороводе вокруг грандиозной напольной диаграммы, выложенной на чёрно-белых мраморных плитах, представляющей собой 9-лучевую звезду… Рэ и Даниэль понимают, что они на верном пути и где-то здесь страдает либо вкушеает запретные плоды знания их несчастный безумный друг Сегундий…>
облако тэгов
