Шеймус Фрэзер / Shamus Frazer

Хорассим / Khorassim

из авторского сборника

Where the Human Pathways Ends (1965)

Перевод: И. Волзубъ (C) 2022

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

...Руины Хорассима лежали под нами в лунном свете подобно костям чудовищного животного, которое проползло через пустыню, чтобы издохнуть в этой долине. Поломанные стены и поваленные мраморные колонны были выбелены, словно кость, а сугробы из песка, что громоздились вокруг них, ребристые и неровные, напоминали разлагающуюся иссохшую шкуру, лохмотьями свисающую со скелета. Высокая скала на дальней стороне долины была заполнена раскопами (скальные гробницы, я предполагаю), подобно тому, как если бы некое мёртвое чудовище пыталось пробраться наверх из своей могилы.

Мне ещё не доводилось посещать какое-либо место, которое бы вызывало во мне безотчётную ненависть с первого же взгляда, как в случае с этим Хорассимом. Однако, возможно, что мои воспоминания затемнены тем, что я нашёл здесь, а именно, невероятную причину заброшенности города. В этот первый момент я представил, что должен ощущать некую гордость, некое воодушевление, после всех злоключений нашего путешествия в поисках Хорассима; легендарного Хорассима, в котором не бывала нога археолога со времени второй экспедиции Эдварда Монсела в 1881 году, пропавшей в пустыне без вести.

Теории Монсела были дискредитированы современными археологами, даже его добросовестность была поставлена под вопрос. Более чем одним компетентным учёным был выдвинут аргумент, что отчёт о его первом открытии Хорассима являлся чистейшей фальсификацией. По мнению учёных, там не могло быть никакого греческого полиса предполагаемого Монселом периода; греческого города, столь отдалённого от Греции. Монсел в своей красноречивой викторианской манере писал про аргонавтов и тех, кто плавал вместе с Одиссеем, как если бы они были британскими колониалистами 19-го века а-ля Раджа Брук из Саравака, охочими до морских авантюр и основавшими сомнительные царства в отдалённых уголках земли. Однако, исходя из его собственного описания, Хорассим лежал вдали от моря.

Он был один, когда впервые набрёл на руины в этой пустынной долине; посему даже некоторые из числа его современников предполагали, что и само ущелье, и мёртвый город в нём были миражами, иллюзией старого усталого учёного-отшельника, находившегося уже на самом краю своего жизненного срока. Когда Монселу и его компаньонам не удалось вернуться из организованной им экспедиции, идея о том, что Хорассим – это попросту миф, обрела под собой почву. Спасательные группы, прошерстившие пустыню в поисках выживших из числа экспедиции Монсела, не обнаружили каких-либо следов разрушенного города, как и никаких следов самой экспедиции. С тех пор бытовало мнение, что англичанин и те, что были с ним, скорее всего, были убиты пустынными племенами, чьи ранние пророчества авторства Махди из далёкого Кордофана* были доведены в том году до степени безумной ксенофобии.

Как я уже говорил, относительно существования Хорассима археологи были настроены весьма скептически. Однако Жюль и я никогда не сомневались в деталях, которыми поделился Эдвард Монсел в своей последней монографии, изданной посмертно, после того, как все надежды на то, что он всё-таки выжил, были исчерпаны. Книга называлась «Хорассим: призрачный город эллинов», и я подозреваю, что подзаголовок принадлежал не Монселу, а его издателю. Оставалась лишь одна неясная для нас деталь, а именно, точное месторасположение города, даваемое автором. Очевидно, что в случае столь значимой находки, какой был его Хорассим, Монсел вряд ли стал бы делать публичным её истинную геолокацию, так как это означало бы приглашение для конкурирующих экспедиций разделить добычу и, возможно, потерю самой пальмы первенства с его стороны, когда находки были бы обнародованы. Более того, в те времена вспыльчивого империализма и проблем с границами раскрытие того, где находится долина Хорассима, могло быть попросту неосмотрительным. У Жюля были свои теории относительно причин этого жульничества м-ра Монсела, однако те, что были даны мною выше, выглядят наиболее очевидными.

У нас была возможность пролететь несколько раз над одной из отдалённых и безлюдных областей юго-восточной Сахары, которая, как мы чувствовали, могла быть реальной целью экспедиции Монсела, и мы вернулись с фотографиями покрытого странными пятнами ущелья. Они подтверждали то, во что мы верили до сих пор.

И вот, наконец, Хорассим лежал у наших стоп, распластавшись под луной в своей мрачной и таинственной ложбине. Да, полагаю, я должен был испытывать гордость в этот первый момент.

И всё же это было, пожалуй, самое заброшенное и отвратительное место, какое мне доводилось видеть. Даже лёгкий викторианский оптимизм Монсела по поводу открывающихся перспектив, его здоровый и мужественный романтизм, были затемнены теми часами, которые он провёл в одиночестве в Хорассиме. К примеру, он использовал необычные слова, чтобы описать царившую там атмосферу: «гнетущая», «тягостная», «пустая, однако всё ещё населённая (кем?)», «каменная тишина». Английские фразы рассеянно роились в моей голове, пока я взирал на руины внизу. Я планировал обследовать их после того, как мы разобьём лагерь. И, разумеется, последний трактат Монсела путешествовал вместе с нами всегда.

Мы растянули наши тенты у основания узкой теснины, вниз по которой, быть может, некогда вилась дорога, вёдшая в город. Даже Жюль, пребывавший в энтузиазме от нашего открытия, считал, что исследовать развалины под убывающей луной вряд ли принесёт сколько-нибудь пользы. Нам следует дождаться рассвета, сказал он, и попытаться немного отдохнуть, так как утром нас ждёт ещё много дел и зрелищ.

Я просидел допоздна, конспектируя из книги Монсела при свете нашей керосиновой лампы, однако, когда я наконец отправился на покой, сон у меня был неспокойный. В теснине ощущался слабый бормочущий ветерок, тем не менее, его нашёптывания служили только лишь в качестве усиления тишины лежащего снаружи остова мёртвого города. И эту самую застылость, эту каменную тишину ощущал мой слух, и каждый мой нерв был натянут, как пружина. Бедняга Жюль лежал, растянувшись во сне на своём походном спальнике, в своей застылости похожий на мраморного крестоносца. Не слышалось никаких звуков со стороны стоянок наших арабов. Каждый раз, когда бы я ни садился, чтобы зажечь ещё одну сигарету, то мог видеть через вентиляционное отверстие в брезентовой стене нашей палатки отдыхающих на песке верблюдов, подобных деформированным сфинксам, и шатры арабов над устьем глубокого оврага, тёмные и своей кажущейся плотностью похожие на группу пирамид. Я желал разбить это затишье, нарушить его музыкой из граммофона, или же истошным воплем, брошенным в ущелье, и поднять по крайней мере эхо из руин. Конечно же, ничего такого я не сделал, помимо того, что растянулся на своей лежанке в тёмной палатке и курил сигарету за сигаретой.

Я заснул перед рассветом, однако почти тут же был разбужен, судя по всему, Жюлем, свежевыбритым, в шёлковой рубашке, новеньких бриджах и сверкающих ботинках.

— Но Жюль, — прорычал я ему, — здесь, в Хорассиме, вряд ли найдутся симпатичные девочки, да и вообще какое-либо социальное одобрение. Зачем ты решил заделаться таким красавцем?

— Есть повод, — ответствовал он, — и я люблю приодеться, если есть повод. Поразмысли как следует, это ведь практически уникальное событие.

— Сомневаюсь, что Монсел брился и начищал свои ботинки перед походом в руины. – отрезал я.

— Ах, Пьер, тогда вспомни, что он набрёл сюда случайно. Мы же – нет. Это всё меняет. И он не брился, потому что, по-любому, носил большую бороду, что было модно среди археологов его эпохи. А вот к своей второй экспедиции он, я уверен, приоделся самым тщательным образом, прежде чем овладеть своим городом.

— Если он вообще добрался сюда. – ответил я. – Откуда тебе известно, что он пришёл снова?

— Абдулла принёс мне это. Один из арабов нашёл сей предмет в скальной расщелине немного ниже по склону этой теснины.

Я взял объект, который Жюль передал мне, и исследовал его. Это была старинная бриаровая трубка с добротным мундштуком из янтаря, обёрнутым выцветшей серебряной полосой, на которой можно было прочесть выгравированные готическим шрифтом инициалы «Э. М.»

— Это же трубка Эдварда Монсела! – воскликнул я. – Но Жюль, он ведь мог обронить её во время своего первого визита.

— Возможно. Это мало что доказывает, я в курсе. Однако, мне нравится думать, что его наследники могут по-прежнему обитать в городе. Это было так похоже на старину Монсела, если бы он попытался высечь жизнь из старых камней, возвести антикварное царство в пустыне. Вообрази же это, Пьер, ахейское царство, новёхонько выстроенное в этой долине, и какую-нибудь сказочную блондинку вроде Елены, ждущую своего демонического возлюблённого.

— В экспедиции Монсела, — парировал я, — не было женщин.

— О, ну он же мог подобрать их по дороге. Он был вроде персонажей Райдера Хаггарда, этот Монсел, если таковые вообще существовали когда-либо. Ты можешь быть уверен, что он нашёл «Её» en route…

— Жюль, — заметил я, — ты, по ходу, изголодался по сексу и вообще неисправимый. Если мы и найдём какую-то женщину в этом мёртвом городе, она будет из камня.

Он пожал плечами.

— Разве не все они таковы? Предполагаю, ты имеешь в виду что-то вроде Венеры Милосской, лишённой рук, чтобы противостоять нашим чарам? Что ж, мой дорогой Пьер, я побрился и сделал себя презентабельным для моего первого свидания с правнучкой Эдварда Монсела, и не какой-то там невозможной «Ею». Поверь мне, дружище, одного взгляда её ясных голубых англосаксонских глаз будет достаточно, чтобы я стал навечно её преданным воздыхателем.

— Ты хотел сказать, её ваятелем-Парисом, — предположил я. – Тем, кто бы доставил её из Менелая-в-оккупации [?] в парижский Лувр. Мы бы поместили твою Елену Хорассимскую на пьедестал рядом с Венерой Милосской. Какая бы тогда развернулась троянская война среди эстетов?

— Что ж, давай поторопимся! Тебе бриться не обязательно, если нет желания. А мне просто нужно прибыть на Акрополь Монсела до восхода солнца, пока моя рубашка не пропиталась потом. Завтрак готов.

* * *

В своей книге Монсел писал:

«Акрополь Хорассима, некогда, несомненно, имевший длинные марши ступеней, ведущие к нему (теперь скрытых регулярными наносами песка), тыльной стороной расположен у могучего южного утёса, что замыкает собой ущелье. Здесь ровный слой песка указывает на то, что некогда широкая площадь раскинулась перед скальным храмом или гробницей, которую я уже описал как одновременно архитектурную и буквально – мастерскую работу в форме цитадели. Вероятно, что в этом храме-мавзолее покоится последний из правителей Хорассима. Внушительный дверной портал заблокирован камнями, скреплёнными известковым раствором. Однако отдельные камни растрескались и обвалились, оставив тут и там зазоры достаточной ширины и высоты. Через них я, при желании, мог бы пролезть внутрь. У меня нет с собой лампы, и, так как сохранение спичек весьма критично в моих уединённых обстоятельствах, я не делал таких попыток. Однако этот царский мавзолей будет моей первейшей целью, когда я вернусь сюда с должным образом снаряженной экспедиционной группой, чтобы исследовать тайны Хорассима.»

Жюль и я решили, что Акрополь и скальный храм, доминирующий на нём, должны стать и нашими собственными «первоочередными целями исследования». По направлению к огромному южному утёсу этой закрытой долины мы как раз и направились, двигаясь через затопленный песком остов города, среди выбеленных костей-колонн, на которые смотрели предыдущей ночью с высоты, мимо храмов, поглощённых по самую крышу пустыней, среди великих бесформенных дюн, скрывавших невесть какие архитектурные красоты, погребённые там подобно игрушкам в песочнице. Скала постепенно становилась всё выше, по мере того, как хребет её сменялся падением в вечно-изменчивую долину, пока, наконец, мы не поднялись по «регулярному песчаному склону» Монсела и не вышли к Акрополю.

Здесь было открытое ровное пространство с утёсом, закрывающим небо перед нами, и демонически огромным дорическим фасадом скального храма или мавзолея, чьи колонны словно бы поддерживали всю красную вселенную над ним. При первом взгляде на него я понял, что всё запустение, что поглотило долину, исходило из этого единственного источника. Казалось, что из него на широкую пустынную площадь веяло злом, подобным холодному ветру. Вероятно, что Жюль тоже ощутил это, ибо он сказал, как будто хотел отвлечь моё внимание от его единственного неотразимого фокуса, тоном менее восторженным, чем обычно:

— Песок здесь не такой глубокий, как внизу. Смотри, Пьер, на этой площади, должно быть, некогда стояли статуи.

Он указал туда, где из песка торчала белая мраморная рука, поднятая вверх, словно бы для отражения удара. Оглядевшись вокруг, мы заметили другие выступы в песочном ковре. Повернувшись, чтобы рассмотреть один из них как следует, мы обнаружили, что это – белая каменная голова молодой женщины, обращённая в сторону храма. Выражение, которым наделил её скульптор, было не самое приятное: неподвижные расширенные глаза, губы, оттянутые от дёсен, словно бы она зашлась в вечном крике, делали её образом панического ужаса в его древнем смысле. Это был страх не смерти, но бессмертного зла – того самого принципа, из которого исходит большая часть религии и всей магии.  

      — Не вполне Елена Хорассимская, — произнёс я и почувствовал, как по спине побежали мурашки, когда я наклонился, чтобы коснуться искусно уложенных и хитро взлохмаченных каменных локонов, — хотя и по-своему шедевр. Но, конечно, Жюль, это скорее барокко, чем древнегреческий канон – Бернини, а не Пракситель?

Он, казалось, даже не услышал.

— Какая-то нимфа, ожидающая изнасилования олимпийским богом. — сказал он печально. – Европа? Леда? Сиринкс? Посмотрим, когда откопаем её. Давай продолжим.

Мой взгляд вновь обратился к скальной гробнице, находящейся теперь менее, чем в двухстах ярдах от нас. Массивные рифлёные колонны, вырезанные целиком из красного песчаника, поддерживали фронтон, наклонный угол которого венчала скульптурная группа.

— Персей и Горгоны, — поправил я его, — вне сомнений. Видишь этого мужчину слева, в позе бегущего? Не можешь определить, что он там несёт? Вот, возьми мой бинокль.

Он поднёс прибор к глазам и настроил линзы.

— Корзина… — Жюль заколебался, после чего добавил, — что-то вроде сумки… полной змей.

— Это голова Медузы в мешке, Жюль. Змеи… ну, отчаяние растрепало её причёску… Забавно, – я продолжал, — что Монсел не описал эти скульптуры. Он упоминает дорические колонны и фронтон, да – но ни слова про статуи. Возможно, что он скрывал детали, пока не взял с собой камеру, чтобы подтвердить увиденное, однако это на него не очень похоже. Больше похоже на правду, что у него просто закончились чернила, когда он собрался написать про этих ребят. Они представляют довольно ужасную форму жизни-в-смерти, не находишь?

Но Жюль уже опустил бинокль и навёл его на дверной проём, пребывающий в глубокой тени под величественной аркой.

— Боже, — воскликнул он, — Монсел сделал это! Он проник внутрь! Смотри, Пьер, в камнях, закрывающих дверь храма, пробит лаз!

* * *

Его возбуждённая речь отразилась от скалы небольшой лавиной из эхо. Я же мог разглядеть тёмный продолговатый объект в правом нижнем углу заблокированного входа. Он казался крошечным в этом колоссальном портале. Но стоило мне выхватить мой полевой бинокль у Жюля и навести его на то место, я увидел, что в стене, закрывавшей вход в мавзолей, был вырублен прямоугольный проём, по меньшей мере семи футов высотой и четырёх — в поперечнике, и по обе стороны от щели были аккуратно сложены изъятые в ходе работы камни.

— Что ж, пойдём и посмотрим, куда он делся, — сказал Жюль, — нас ничто не остановит.

— Не лучше было бы подождать, пока арабы присоединятся к нам? Внутри нам понадобятся фонари, а ещё кирки и верёвки для подъёма, возможно.

— У меня есть фонарик. Давай, Пьер. Мы же можем, по крайней мере, заглянуть внутрь.

Я водил патрули в камбоджийских лесах и среди поросших кустарником алжирских холмов, однако никогда в жизни я не испытывал большего страха, чем следуя за Жюлем те несколько сотен ярдов по ровному слою песка в сторону скрытой тенью красной дорической арки. Патрулируя вражескую территорию, опасаешься засады, но в девяти случаях из десяти возвращаешься без единого выстрела. Здесь же я точно знал, что Враг, это лишённое возраста и олицетворённое Зло, выжидало в своей силе, чтобы завладеть нами.

Темень, похожая на занавес из чёрного бархата, лежала по ту сторону проёма. Жюль посветил фонариком внутрь: луч его высветил ещё одну стену, на этот раз из красного песчаника, находящуюся в двух шагах вглубь лаза.

— Жюль, — крикнул я, — к нам идут арабы. Нам понадобятся инструменты, чтобы разрушить вторую стену.

— Ерунда! – ответил он, — это проход. Мы просто резко повернём налево, когда пройдём через дыру Монсела. Давай, Пьер!

Спотыкаясь, я поплёлся за ним по узкому проходу. Время от времени он направлял луч фонарика вверх. Потолок, казалось, становился выше по мере того, как мы продвигались вперёд, или, возможно, спускались.

Через несколько минут мы подошли к месту, где проход разветвлялся в трёх направлениях.

— Это конкретный лабиринт, — сказал я. – Может быть, всё-таки стоит сходить за подмогой? Нам нужны нормальные фонари, чтобы исследовать это место.

— Нам сейчас нужно повернуть в левый проход, — сказал Жюль, — и если там начнётся настоящий лабиринт, мы вернёмся обратно, а потом уже возьмёмся заново с компанией рабочих.

Теперь мы как будто поднимались вверх по долгой змеящейся дуге. Я начал считать наши шаги. И насчитал уже девятьсот одиннадцать, прежде чем мы увидели впереди свет. Это было ослепительное сияние, вырывавшееся с левой стороны прохода.

— Ты видишь, — прошептал Жюль, — здесь есть обитатели…

Внезапно он позвал:

— Есть тут кто-нибудь?

— Мы все здесь, эфенди, в ожидании ваших приказов.

Голос принадлежал драгоману Абдулле. Мы сделали полный круг и вновь возвратились к дыре, через которую проникли внутрь. Я смеялся, пока у меня не начали слезиться глаза. Мы вернулись в лагерь, и Враг прекратил огонь. Я испытал огромное облегчение, однако бедный Жюль не насладился этой антикульминацией. Он весьма дорожил своим достоинством, а посему отдал приказ немедленно подготовить команду из семи человек: у них должны быть фонари, кирки и лопаты, стремянка и несколько кусков мела. Наши арабы стояли неловкой кучкой позади портика, оглядывая кругом широкую площадь Акрополя, вытягивая шеи, чтобы посмотреть за возвышающийся склон, который закрывал его, и почти не разговаривали. Однако, когда Абдулла начал передавать приказы Жюля, среди них разразилась болтовня самого меланхолического свойства, нестройная и пронзительная, как крики потревоженных морских птиц, на которых эти люди в своих белых и чёрных одеждах на самом деле немало походили.

— Предложи добровольцам стандартный бакшиш, Абдулла! – крикнул Жюль, — но не позволяй им драться из-за него.

Наш прораб оборвал свою резковатую тираду, с которой было начал, и сладкозвучно запел о золоте и великих сокровищах, ждущих смельчаков в гробнице, но всё равно лишь два-три выступили вперёд из толпы. Затем его голос вновь сделался резким, и ещё двое угрюмых мужчин вышли вперёд, чтобы встать рядом с первыми добровольцами.

— Собаки! – крикнул на остальных Абдулла. – Трусливые псы, боящиеся собственной тени…

Он сотрясал эту кучку испуганных людей, как человек мог бы трясти яблоню, пока седьмой доброволец не выпал на песок. Я прекрасно понимал их нежелание участвовать; я знал, каково это.

Свёртки были развязаны, нужные инструменты выданы, я же тем временем прислонился к основанию одной из высящихся колонн и машинально набил свою трубку табаком. Только когда я затянулся ею, и мои зубы и язык покрылись песком, я осознал, что положил в рот мундштук бриаровой трубки Монсела. Я почувствовал ужасный приступ тошноты. Я не мог объяснить этого. Во время войны никто не привередлив к вещам недавно погибших. Когда я сплюнул песчинки, то мне показалось, будто я смотрю с самого края пропасти, отделяющей время от Безвременья. Я почти что увидел у подножия этой огромной пропасти очертания Врага, что угрожал нам. Ещё секунда, и я, возможно, был бы полностью в курсе, но тут заговорил Жюль, и впечатление исчезло.

— Ты приболел, Пьер? Ты выглядишь ужасно.

— Я проглотил муху, — солгал я. – Со мной всё в порядке.

— Ну хорошо. Люди уже готовы. Абдулла будет помечать наш маршрут мелом.

Он шагнул в проём и исчез, я же снова демонстративно зажал трубку Монсела в зубах и последовал за ним.

— На этот раз мы двинемся по правой стороне развилки, — сказал Жюль, когда мы направились по этому узкому туннелю, — и посмотрим, куда она нас приведёт.

Туннель вывел нас в огромную пещеру с колоннадой, где наши голоса одиноко гремели в ответ нам из впадин крыши. Фонари арабов освещали едва ли больше, чем объёмы ближайших колонн, лучи же наших собственных лишь слабо ощупывали нависшую над нами тьму. Мы медленно продвигались вперёд по похожей на собор необъятности этой залы, и вот свет наших фонарей упал на другой дверной проём, перекрытый, как и внешний вход, известняковым камнем и тоже имеющим у своего подножия продолговатый участок темноты.

— Снова подпись Монсела, — заметил Жюль, освещая лучом фонарика новую щель и груду камней рядом с ней. – Он нашёл путь в саму гробницу.

— Гробница, или святилище, или Нечестивое из нечестивых, — сказал я. – Да, Монсел или другие были здесь до нас.

Что-то хлопнуло высоко на крыше, и мы посветили туда фонарями, силясь увидеть источник звука, однако ничего не смогли разглядеть.

— Совы или летучие мыши? — спросил Жюль, после чего попытался пошутить, — я же говорил, что это место будет обитаемым.

— Тебе незачем было мне это говорить, — ответил я. – Я уже знал.

За второй щелью открывался новый проход с низкой крышей, извивающийся, как умирающая змея. Во время продвижения мы наткнулись на статую обнажённого мужчины в натуральную величину, что лежала лицом вниз в пыли, по-видимому, сброшенная из какой-то ниши или одного из устьев туннеля, заваленных каменным мусором, которые мы проходили на нескольких поворотах этого прохода. Мы попытались перевернуть его, но он был слишком тяжёл для нас.

Теперь же крыша прохода стала несколько выше, а его стены выпирали наружу в виде своеобразного покатого изгиба, который напомнил мне голову гадюки в месте соединения с телом. Здесь наше продвижение вновь замедлилось у другой стены. По крайней мере, начиналась она как стена, однако кладка была завершена только на несколько футов. Сверху были навалены деревянные балки, нагромождения камней и разбитых статуй, образуя баррикаду, однако часть этого грубого заграждения была сдвинута в сторону, и перед нами появилась третья брешь, расчищенная теми, кто был там до нас. Под дебрисом мы могли смутно различить две коленопреклонённые статуи у основания стены. Судя по всему, они изображали каменотёсов, занимавшихся приготовлением цементирующего раствора. Мы не могли разглядеть их лиц, так как они были повёрнуты к барьеру. Однако что-то в их фигурах привело меня к идее, что они принадлежат тому же скульптору, чьи работы мы уже видели в Акрополе.

— Похоже на то, — начал Жюль, — что тот, кто строил эту стену, бросил её в ужасной спешке. Они, должно быть, замуровывали заживо заключённых здесь, а тем удалось вырваться на свободу?

— Не вижу никаких признаков борьбы, Жюль. И если это было дело рук группы Монсела…

— Нет, вон знак Монсела, — ответил Жюль, указывая на щель, — вон там.

Позади нас в коридоре раздались выкрики – это Абдулла подбадривал своих людей. Когда они подошли, там было двое арабов с фонарями, и сам прораб, и больше никого.

— Прочие псы остались в великом храме, — объяснил Абдулла. – Ни уговоры, ни удары не подтолкнули бы их дальше. Кроме того, эти две крысы тоже сделали бы ноги, если бы проход был пошире, и я не шёл бы позади них, и не уговорил бы их идти дальше своей ногой и прикладом пистолета… Идите вперёд и держите свет для эфенди. Вы не видите, что они намерены перелезть через баррикаду и проникнуть в сокровищницу?

Жюль перелез через стену первым, я нехотя стал вторым. Лучи фонарей отбрасывали наши искажённые тени на багровые стены и потолок следующего прохода. Он снова стал сужаться, и через несколько шагов Жюль остановился и посветил фонариком на какие-то предметы, свисающие с потолка туннеля. Это были летучие мыши, висящие вниз головой, как будто во сне, но они не улетели, когда мы подошли к ним. Это были скульптурные формы – чудесно вырезанные из какого-то блестящего тёмно-серого камня. Я поднял руку, чтобы дотронуться до одной фигурки, она покачнулась и тяжело упала в пыль к нашим ногам.

— Металл, — сказал Жюль, — с помощью которого они были подвешены к крыше, проржавел. Осторожнее, Пьер. Мы же не хотим, чтобы всё это добро свалилось нам на головы.

Мы прошли ещё совсем немного, когда наши фонари осветили дверной проём в форме пилона, вырубленный в скале из песчаника. Здесь вновь была предпринята попытка соорудить рудиментарную баррикаду. Ещё одна статуя была обращена лицом к дверному порталу и царящему за ним мраку, как будто бы те, кто возводил это заграждение, оставили её там, а затем отступили, прежде чем успели разбить её для переиспользования в качестве стройматериала.

Мне была видна искусно вырезанная мраморная спина, голова, слегка запрокинутая вверх, и наклонённые вперёд руки, так что создавалась иллюзия, будто фигура опирается локтями на сложенную каменную кладку.

Когда мы подошли ближе, я заметил некоторые любопытные детали. Например, вокруг талии статуи был застёгнут пояс, а к частям туловища и нижним конечностям прилипли лохмотья пыльной одежды. Скульптор изваял ноги наиболее реалистично – можно было разглядеть икроножные мышцы и вены над лодыжками, однако ступней не было видно, пока я не подошёл достаточно близко, чтобы понять, что статуя обута в пару пыльных измятых ботинок.

Жюль быстро шагнул вперёд и коснулся мускулистой сутулой спины.

— Бог мой! – воскликнул он. – Это же не статуя… это человек, Пьер… окаменевший человек!

Я был рядом с ним и теперь мог ясно видеть лохмотья рубашки и бриджей, всё ещё цеплявшиеся за мраморные конечности. Шёлковый шарф был повязан с узлом сзади вокруг нижней части головы, как если бы им пытались сделать кляп или завязать глаза этому каменному человеку. Ибо он был мраморным и таким же холодным, как я обнаружил, когда, содрогаясь, протянул руку, чтобы коснуться пыльных тряпок, наполовину скрывавших его левое плечо.

— Эй там, принесите-ка свои фонари! – крикнул Жюль на арабском, после чего добавил, — Нам в самом деле понадобится свет, чтобы прояснить эту тайну. Что это такое, Пьер, что может превратить человека в камень, как если бы его месяцами погружали в один из тех минерализующих колодцев, которые ты нашёл в Нижних Пиренеях, и при этом не окаменела бы его одежда?

— Возможно, они снова его одели после… после окаменения. – предположил я.

— Встаньте здесь и держите свои фонари вот так, — приказал Жюль арабам. – Я хочу обойти спереди и не поцарапать голени об эти обвалившиеся камни. Помоги мне, Пьер.

Я перегнулся через обломки каменной кладки и поддержал Жюля, пока он балансировал на ней под узким каменным проёмом и отрывал клочья шёлка от мраморного лица. Я уже догадывался, чьё же лицо мы должны будем узреть, однако, именно то выражение, которое на нём запечатлелось, в тот же миг вызвало у нас потрясённый возглас: «Великий Боже! Это не может быть… Эдвард Монсел!»

Это были те самые черты бородатого англичанина, с которыми мы уже давно были знакомы, лицо, которое в стиле помпезной фотографии девятнадцатого века выглядывает с фронтисписа последней монографии Монсела. Но здесь, выполненное в камне, оно было искажено выражением непристойной, пускающей слюни влюблённости. Глаза смотрели мутно, ухмылка сморщила бледные, покрытые бородой щёки, а мраморные губы приоткрылись словно бы в оскале похоти, обнаживши скривившийся язык, как при произнесении им последнего слова. Где-то в итальянском музее я видел скульптуру Пана или Силена с точно таким же выражением страстного эротизма, на которое мы ныне взирали.

— Он был безумен, Пьер! – начал Жюль. – Они свели его с ума раньше…

— Напротив, — ответил я, — он был дьявольски влюблён. Как герой-любовник, ты, конечно, узнаёшь этот взгляд, Жюль?

Что-то блеснуло среди камней у ног Жюля, внезапный тусклый проблеск огня. Я посветил фонариком между барьером и жалкими ботинками Монсела, и оно вспыхнуло вновь, и я увидел, что это был за предмет.

— Осторожнее, Жюль! – сказал я. – Не двигайся вперёд, минутку.

Я наклонился между коленями Монсела и баррикадой и поднял стеклянный объект. Это было овальное викторианское ручное зеркало для бритья, в оправе из слоновой кости, снабжённое короткой латунной подставкой. В тот момент, когда я вытирал пыль со стекла, я с ужасом распознал облик Врага; теперь я точно знал, почему Монсел завязал себе глаза, почему он носил с собой это зеркало для бритья и чем занимался, когда произошёл сей несчастный случай и он превратился в камень.

В темноте за дверью послышалось движение и клацанье, и я закричал:

— Жюль, ради всех святых, не оглядывайся назад! – и по-арабски для остальных:

— Бегите же, спасайте свои жизни!

Но Жюль услышал движение позади себя и обернулся.

— Разве мы не становимся… — начал он, посветив фонариком во мрак над баррикадой. Я закрыл глаза, когда он издал один ужасный каменеющий вопль: «Пьер!!» И я знал, что он выкрикивал не моё имя,** и что он тоже понял, в чём дело, но слишком поздно.

У меня в руке было зажато зеркало для бритья Монсела, и когда я посмотрел в него, то увидел Жюля, застывшего и неподвижного в проёме дверного пилона. Зажжённый фонарь, всё ещё зажатый в его окаменевших пальцах, освещал помещение за его пределами. И сквозь отражение я смутно мог разглядеть, что же содержалось в этой камере. Что-то, или кто-то было приковано там цепью к стене. Я видел скорчившуюся фигуру и блеск дымчато-жёлтых глаз. Существо пыталось спрятать своё лицо под вуалью из колышущегося чёрного вещества. Перья или же щупальца, я не мог сперва толком разобрать, что же это шевелилось и ниспадало на ужасающие глаза. Затем существо подняло голову, и я увидел мертвенно-белое прекрасное лицо и гадюк, извивающихся и шипящих над изогнутыми в отчаянии бровями.

И снова я закричал на арабском:

— Абдулла, быстро уводи своих людей отсюда и не оглядывайтесь. Вспомни о жене Лота и не оглядывайтесь назад, никто из вас.

Я услышал голос Абдуллы, доносящийся издалека:

— Мы не поворачиваем наши головы, эфенди. Вы заперты там, в пасти Ада?

— Пока ещё нет. Ждите меня в главном храме. Я скоро присоединюсь к вам. Профессор потерялся.

Я протиснулся мимо Монсела и вернулся в проход. Ужас заставил меня вновь взглянуть в зеркало, на мраморный профиль Жюля, разинувшего рот в проёме пилона, на то, что находилось за ним в луче его фонаря. Она снова опустила голову, и её жуткие жёлтые глаза скрылись из виду. Она была прикована многими цепями к полу и стенам своей темницы. Однако что-то ещё шевельнулось во мраке той камеры, и в свете неподвижного луча от фонаря появилась другая фигура: эта была лёгкой и стройной, и слепые глаза бледно-голубого цвета поблёскивали под шипящей копной её волос. У пленницы был ребёнок, а, возможно, что и целый выводок, колония горгон, которые, лишённые оков, могли свободно бродить по лабиринту переходов и разрушенному городу снаружи.

Я не стал задерживаться долее, и, спотыкаясь, побрёл прочь по туннелю. Там, где с потолка свисали окаменевшие летучие мыши, один из арабов терпеливо ждал меня со своей лампой. Когда я подошёл к нему, то осознал, что он ждал там всё это время, его керосиновая лампа догорала в холодной сцепленной руке. Я услышал позади себя неописуемое постанывающее хихиканье, и, вновь поднеся зеркало Монсела к глазам, я будто бы увидел две белые тонкие руки, обвившиеся вокруг шеи Жюля, и колышущуюся и извивающуюся темноту на его плече.

Я швырнул зеркало в пыль, а за ним и бриаровую трубку Монсела и, заткнув уши пальцами, с воплем побежал по коридору, вопя во всю мочь лёгких, чтобы больше не слышать этот адский любовный зов за спиной.

Мы взорвали динамитом вход в скальный храм и тщательным образом заделали брешь в портале. Я не желал оставаться здесь, чтобы выкапывать «статуи» на Акрополе. Какой царь Хорассима, спрашивал я себя, привёл сюда это существо, и зачем? Конечно, оно могло быть идеальным секретным оружием – один взгляд этих бессмертных жёлтых глаз, и его враги превращены в камень. Выводили ли её с мешком на голове под присмотром стражников с завязанными глазами в судные дни на Акрополь? Однако, подобно множеству других видов секретного оружия, размышлял я, и в этом случае рано или поздно всё должно было пойти ужасающе неправильным образом. Однажды бестия сбежала, в Хорассиме воцарилась паника, когда она, стеная, бродила по его улицам. Позже её поймали и заковали в цепи. Но насколько позже? Какова была судьба остальных членов отряда Монсела? Возможно ли, что он вступил с ней в сговор против них? Все эти вопросы и полуответы крутились у меня в голове, пока мы двигались в лучах заката над песчаными насыпями мёртвого города.

Я не думал о Жюле. Я не могу думать о нём с печалью или жалостью. Ему повезло больше, чем мне. Когда я посмотрел в зеркало Монсела, я думаю, что моё сердце окаменело. Я уже говорил вам, что никогда больше не смогу испытывать любовь к любой женщине. Я должен буду умереть холостяком. Ещё мне снятся кошмары до сих пор. Я снова иду по тем проходам, вырубленным в красном песчанике, и меня переполняет любопытство самого жалкого вида. Это нечто большее, чем любопытство археолога – я взволнован и ужасно напуган. Была уже ночь, когда мы добрались до устья ущелья. Руины Хорассима лежали под нами в лунном свете, подобно костям чудовищного ископаемого, которое проползло через пустыню, в эту долину, чтобы издохнуть здесь.    

Джозеф Пейн Бреннан

Хранитель Пыли / The Keeper of the Dust

Из сборника

Stories of Darkness and Dread (1973)

Перевод: И. Бузлов (2020)

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Бенджамин Джалмис, известный археолог, провернул ключом в замке и вошёл в свой лондонский дом с чувством огромного облегчения. Эта последняя экспедиция была слишком изматывающей для него, у него было неважное самочувствие с момента отбытия из Каира.

Тяжёло дыша, он поставил свои чемоданы на пол и осмотрелся вокруг. Комнаты казались невероятно пыльными. Толстый слой пыли покрывал полы; ворсистая от пыли паутина гирляндами свисала из потолочных углов; окна были практически слепы от налипшей на них пыли.

Джалмис скорчил гримасу отвращения, закрывая дверь позади себя. Затем он заметил кое-что ещё. Слабое, затхлое зловоние наполняло дом, тягостный душок, сухой, спёртый и отвратительный. Это не был просто запах пыли, покой которой нарушило его прибытие. Это зловоние атаковало его ноздри, как если бы оно просачивалось из самих стен. И хотя это был тошнотворный аромат весьма редкого свойства, но у Джалмиса возникло тревожное чувство, что этот запах ему безусловно знаком.

Джалмис на мгновение застыл на месте, хмурясь в омерзении и гадая, где же он мог встречаться с этой вонью в прошлом. Наконец он передёрнул плечами, прошёл к окнам и широко распахнул их.

К вечеру зловоние испарилось, ну или почти. Он закрыл окна, и после освежающего похода в ванную и лёгкого ужина, проследовал в кабинет.

Но здесь он вновь был озадачен пылью. В кабинете она скопилась в неизмеримом количестве. Она лежала подобно листам отличного морщинистого песка на сиденьях кресел; она собралась в настоящие курганные насыпи по углам комнаты; она полностью покрывала столы.

Сделав мысленную заметку позвонить утром уборщице, Джалмис устроился в своём старом кресле и приготовился расслабиться. Он чувствовал себя измождённым. Он схуднул во время обратной поездки, он не слишком хорошо ел и толком не спал. Имелись физические отметки его нездоровья – бледность кожи и потеря веса. Но, конечно же, вскоре он вновь будет самим собой. Ему нужен лишь отдых и немного лондонского воздуха в лёгкие, тумана и всего прочего. Это вновь сделает его прежним.

Теперь, когда он был вдалеке от беспокойной атмосферы, вызванной египетским солнцем, песком и предрассудками, то был готов признать, что скарабей и впрямь немного докучал ему. Но, конечно же, это была чистой воды чепуха. Джалмис провёл двадцать лет своей жизни, копаясь в египетских гробницах, и ничто прежде не досаждало ему. Он не верил в дикие басни, которые можно слышать каждые несколько лет, о вселяющей страх участи осквернителей могил. Мумии были мумиями и не более чем. Все эти мелодраматические слухи о проклятиях мумий и враждебных невидимых стражниках склепов были самой настоящей галиматьёй.

Скарабей, например. Он достал его из провалившейся груди мумии, куда тот был помещён несчётные столетия прежде, когда сердце недавно почившего было изъято из тела. Конечно же, этика предписывала, чтобы Джалмис отдал свою находку экспедиции. Но это была маленькая вещица, и он, поддавшись импульсу, прикарманил её. Она будет, по мнению Джалмиса, замечательным небольшим сувениром к его поездке.

Он достал её из своего плаща и вновь осмотрел. Это была глазурованная зелёная яшма, примерно дюйм в диаметре, имевшая форму священного древнеегипетского жука. Её спинка была покрыта крохотными иероглифами, а на брюшке было выгравировано схематичное изображение предполагаемого стража гробницы.

Джалмис взял своё увеличительное стекло и перечитал предупреждение, что содержалось в практически микроскопических иероглифах: “И если кто-либо непрошеный войдёт сюда, то кровь его замёрзнет; будет он усыхать, и в конце придёт к нему Ка-Ратх, Хранитель Пыли.”

Каков вздор! Прямо образец той самой чуши, с которой так любят играться самые вульгарные газетёнки. И потом это действительно отвратительное изображение, помещённое на брюшко скарабея. Только нездоровое воображение может произвести на свет нечто подобное. Оно было слишком утрированным, чтобы быть убедительным. Скрученное мерзкое тело недоразвитого младенца, которое венчала морщинистая дряхлая голова зловредного старика!

Так вот каким был Ка-Ратх, Хранитель Пыли! Гм. По крайней мере, Осирис и Сет, Себек и Бастет, и прочие египетские боги имели определённые и хорошо прописанные мифы. Но кто-нибудь когда-либо слышал о Ка-Ратхе? Дальнейший аргумент в пользу того, что он выпрыгнул прямиком из искажённого воображения какого-то древнего храмового жреца-шарлатана!

Джалвис положил скарабея на соседний стол и встал за любимой книгой. Но стоило ему подняться на ноги, как он был атакован неожиданным заклятием слабости. Он пошатнулся на мгновение; казалось, сила ушла из его ног. Он схватился за ручку кресла и быстро сел в него.

Он был встревожен. На несколько секунд его охватила своеобразная паника. Но затем он начал урезонивать себя. Его слабость была, как он заверял сам себя, попросту результатом изматывающей поездки. После всего прочего, он был уже немолод. Его резервы силы, по-видимому, исчерпались в гораздо большем объёме, чем казалось ему самому.

Пока он так сидел, приободряясь, то вновь обратил внимание на невероятные скопления пыли в комнате. Это было нелепо, однако он практически мог вообразить, что её слой стал толще за время этого вечера.

К тому же, начал возвращаться этот отвратный затхлый душок, став притом сильнее, чем прежде.

И неожиданно Джалмис понял, где он прежде встречался с ним. Запах был тем же, что вырывался наружу в подземных переходах под песками пустыни, когда они вскрывали саркофаги древних египтян! Это было то самое зловоние, что поднималось вверх, когда с мумии срезали её покровы!

Тут не могло быть никакой ошибки. Он сидел, поглощённый бездонным омутом ужаса. Глядя в сторону стола, Джалмис видел, что скарабей был чист от пыли. Тот будто мерцал и поблёскивал каким-то своим внутренним светом, что не был вызван электролампой. Пыль плавала над ним и покрывала стол со всех сторон, и всё же поверхность амулета оставалась чистой и ясной.

Джалмис схватился за ручки кресла со всей оставшейся силой. Сейчас в его мозгу была лишь одна мысль. Ему нужно выбраться из комнаты, из самого этого дома, причём немедленно. Место было проклято; оно набиралось сил, питаясь последними остающимися в хозяине дома энергиями. И это не было просто критическим упадком сил, что охватило Джалвиса. Его чувства стали подводить его. Словно бы пелена размывки опустилась на его глаза; в ушах слышалось жужжание; его конечности наполовину онемели.

С ужасным напряжением сил Джалвис предпринял попытку встать. Создав яростное и концентрированное ментальное намерение, он повернул свои стопы к двери и начал бессильно шаркать в её сторону.

Он медленно ковылял вдоль комнаты, делая сознательные усилия, чтобы дышать. Достигнув порога, он сделал краткую остановку, чтобы перевести дух. Но дикий ужас владел им, и Джалвис не позволил себе мешкать.

Комнаты утопали в пыли. Она жгла и царапала его ноздри своей едкой, кислой вонью. Она осаждалась на его одежде и на его лице. Она кружилась вокруг ламп, пока не стало казаться, будто они светят сквозь полупрозрачный туман.

Зловоние непередаваемого разложения неслось из каждого угла. Это было подобно тому, как если бы Джалвис брёл сквозь усыпалище, расположенное глубоко под землёй.

Он вошёл во внешний коридор и побрёл к входной двери. Снаружи был чистый воздух, огни, Лондон, спасение.

Он добрался до двери, открыл её – и издал испуганный взвизг. Как только холодный воздух ворвался внутрь дома, на глаза египтолога упала тьма; гудёж в его ушах перерос в рёв; его сердце застучало, споткнулось, почти что остановилось.

Последним усилием воли он захлопнул дверь. Он прислонился к ней, поражённый слабостью, что была подобна тени приближающейся смерти. Всё его тело постепенно коченело; он вообще уже не ощущал своих ног, и лишь в руках ещё ощущалось слабое покалывание. Удушающие испарения, что кружились вместе с пылью, схватили его за горло и начали сдавливать.

Чистым волевым усилием Джалвис начал мучительное возвращение обратно в холл. Мог быть ещё один выход. Если он сможет добраться до кабинета и как-либо убрать проклятого скарабея из дома, то получит избавление.

Египтолог доковылял до конца холла, осторожно глядя вниз на свои онемелые ноги, чтобы задать им курс на резкий поворот – и спустя мгновение он вскричал в чистом умопомрачительном ужасе.

В пыли виднелись контуры двух маленьких и уродливых отпечатков ног.

Джалвис упал на колени, охваченный неописуемым кошмаром, и когда он поднял глаза на стол, где лежал скарабей, то пыль, клубящаяся над ним, будто бы уплотнилась. Она стала темнеть, закручиваясь в маленький вихрь, и затем стали различимы смутные очертания фигуры.

Пыль постепенно сгущалась, контур становился чётче, и, наконец, там проявилась омерзительная форма, жуткая карикатура на творение, в которой совмещались отталкивающее тельце выкидыша и сморщенная голова зловещего старика.

Джалмис узрел это и издал истошный вопль безграничного, невыразимого ужаса.

— Ка-Ратх! О Великий! Пощады! Пощады!

В совершенном и жалком благоговейном трепете он начал неистово извергать из себя почтительные фразы на языке древнего Египта.

Если то, что звалось Хранителем Пыли, и слышало его, то не обращало на это внимания. Бесшумно заскользило оно вперёд.

Fin

Боги в Изгнании/Gods In Exile

Генри Илиовизи

Из книги «Химерный Восток» [1900]

Перевод: Э. Эрдлунг (И. Бузлофф), 2019

=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=

CONTENTS.

I. The Doom of Al Zameri

II. Sheddad’s Palace of Irem

III. The Mystery of the Damavant

IV. The Gods in Exile

V. King Solomon and Ashmodai

VI. The Crœsus of Yemen

VII. The Fate of Arzemia

VIII. The Student of Timbuctu

IX. A Night by the Dead Sea

=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=

Год 1492-ой для сыновей Шема был мрачен. Падение Гранады и высылка евреев из Испании – события куда более памятные, чем даже трагическая смерть Баязида, отважного калифа Дамаска, прозванного Йилдиримом, что означает «удар молнии». Ни в какое другое время года мусульманский мир так не взбалтывается, как в период месяца Шавал, пятнадцатый день которого отмечается официальным открытием великого ежегодного паломничества в Мекку. Главный караван, который несёт дары султана для святилища пророка Мохаммеда, именуется Хаджем, а в самом святилище хранится чёрный камень, данный ангелом Аврааму. Никакое другое тварное животное не имеет столь много преданных глаз, обращённых в Его сторону, как дромедар, что перевозит под балдахином из зелёного шёлка роскошно вышитые покровы для стен Каабы. Эти кисва, как их называют, сделаны из чёрной парчи, и их величественная золотая кайма наполняет воздух божественными глаголами, взятыми из драгоценных сур Корана. Бесценна также занавесь для дверей Каабы, меньшего размера, чем покровы для стен, что колышется в оправе из серебра и золота.

И даже в наше время этот маршрут выходит из Дамаска с превеликим церемониалом, в сопровождении муниципальных сановников, ведомых самим Пашой, и военного эскорта с надлежащей помпой. Ни один мусульманин не упустит возможности лицезреть мухмил, или шёлковый балдахин, порхающий на спине верблюда и оберегающий священные покровы сакральнейшего из храмов ислама, так что вдоль линии процессии собирается чудовищное скопление набожного народа: инжиру негде упасть, начиная от сходящих террасами крыш и кончая водосточными канавами вдоль плохо мощёных, извилистых дорог.

Таков религиозный сигнал для сотен тысяч верующих к началу паломничества в сторону центра мусульманской преданности из каждого уголка земного, где почитается полумесяц, дабы выполнить обязанность поклонения артефакту, на который молился сам Пророк. Ибо тот, кто поцелует сей небесный камень, не просто очистится от всех грехов, но также будет отныне наделён приставкой «хадж» к своему имени.

Отправление Хаджа в год открытия Нового Света ознаменовалось беспрецедентными волнениями. Стало известно про сбор и спешную строевую подготовку огромной армии, и ещё про то, что сам Баязид готовится выйти в поход, заручившись знаковыми победами в повторяющихся войнах с христианами. Его появление в великой мечети в день Хаджа, окружённого телохранителями, и следование за мухмилем до городской окраины, было расценено как зловещий знак надвигающейся опасности. Внешний облик халифа был самым тщательным образом изучен всеми очевидцами, и от одних губ к другим переходили угрюмые умозаключения. Как будто в качестве подтверждения популярных в народе слухов, в момент, когда Баязид вновь входил в городские ворота, вдруг, откуда ни возьмись, появился завывающий дервиш, похожий более на сатира, чем на человека, и, усевшись на пути белого жеребца, нёсшего на себе владыку правоверных, тот возопил:

«Баджазид, Баджазид, звёзды настроены против тебя. Горе! Горе! Дамаск! Я вижу, как твой город и город твоей сестры купаются в крови, твои сокровищницы расхищают, твои красоты грабят, твоих дочерей насилуют, и некому отомстить за тебя! Горе! Горе! Горе!»

Ужасная гримаса затемнила брови до сих пор непобедимого халифа, но никто не посмел наложить руки на злоязыкого пророка, и тот скрылся в ближней рощице, никем не потревоженный. Святой – лишь инструмент в руке Аллаха, и прежде, чем люди полностью пришли в себя от ужаса и горя, чтобы обменяться словом касаемо судьбоносного пророчества, на дороге к городу показался посыльный; за ним ещё, за тем – ещё один; их лошади изнемогали от скачки. За этими событиями последовала бессонная ночь и лихорадочная деятельность во дворце. Посыльные носились туда-сюда; пришли в движение войска; всадники седлали коней, и сереющий рассвет встретил султана в голове армии, марширующей из цитадели, чтобы никогда уже не вернуться.

Из рук судьбы Баязид испил горькие помои. Подобно жнивью перед пожаром, всё живое иссохло перед всеохватным разорением непобедимыми сонмами Тимура. Сметая на своём пути целые народы и расы, этот знаменитый монгольский полководец не особо церемонился с могучей армией Баязида.

В провинции Ангора их дружины встретились, халиф потерпел разгромное поражение, его войска были разбиты, и внушающий ужас «удар молнии» сам теперь был среди числа пленников в руках безжалостного супостата. Как и прочие города, изысканный Дамаск пережил звериную ярость монгольской натуры. За поголовным вырезанием населения следовало мародёрство, и всё, что нельзя было унести с собой, было предано огню. Судьба халифа была исключительно грустна. Баязида, которого везли вслед за триумфатором, как трофей, в железном паланкине, больше похожим на клеть, чем на что-либо ещё, в итоге настигла смерть, более милосердная, чем дикие татаро-монголы, освободившая халифа от жизни, полной презрения и пыток.

Чародея, предсказавшего падение халифа и разруху процветающих городов, больше уже никогда не видели в пределах обширных границ Дамаска, области, превосходящей по своей субтропической пышности и панорамному пейзажу красоты знаменитой долины Гранады в её сочные дни мавританского правления. Фаталистский принцип ислама воспрещает подглядывание за неисповедимыми решениями Аллаха, чья воля – это судьба, которую нельзя ни обжаловать, ни избежать. Зачем же тогда терять время на поиски оракула, чьи пророчества проходят сквозь него, как вода льётся из водосточной трубы? Ибо нечестиво искать то, что не подлежит изысканиям.

Однако же, на нашей сцене — двое молодых людей, чьи прошлые поступки объясняют ту безумную импульсивность, с коей они устремились вслед за тем дервишем-оракулом, как только им удалось скрыться с глаз толпы. Одним был Дамон Мианолис, юный грек, который наследовал от своего отца алчность к тайной науке астрологии; другим был Селим ибн-Аса, не менее молодой мусульманин, позволивший Дамону лицезреть отправление Хаджа, замаскировав его. Отец Дамона был врачом, но ещё у него была тайная лаборатория, и в ней он пытал свою удачу в попытках измерения мистических глубин алхимии и астрологии. Дамон рано был инициирован в те оккультные арканы, он обучился составлять хороскопы, однако горько разочаровался в вопросе экстрагирования золота из других веществ, и расстался с надеждой когда-либо раскрыть рецепт эликсира жизни. Смерть отца-эскулапа поставила его сына во владение обширной практикой среди его знакомых христиан, и дружба Селима была вызвана ни чем иным, как амбицией этого правоверного научиться французскому языку, на котором Дамон свободно общался.

Близкая дружба двух молодых людей привела их к свободным дискуссиям о заслугах соответствующих вероучений, и в итоге выяснилось, что каждый из них верил чуть больше в доктрину о спасении религии его друга и чуть меньше – в свою собственную. Небесный град, выстроенный из золота и драгоценных камений, с двенадцатью вратами и сверкающими улицами, через которые течёт река жизни, окружённая по берегам древами жизни, что приносят двенадцать видов фруктов и листьев целебной силы, был указан Дамоном в качестве шаблона парадиза Мохаммеда, в то время как Селим не жалел усилий в попытках обратить своего друга в своё исповедание. Селим желал поразить Дамона упоминаниями о тех павильонах из жемчуга, в которых живут гурии, где каждая жемчужина размером шестьдесят миль в поперечнике, однако же сам в свой черёд был ошарашен обещанием святого Иоанна, что «настанут дни, когда вырастут виноградные лозы с десятью тысячами ветвей на каждой, и каждая из этих ветвей в свой черёд будет иметь десять тысяч меньших веточек, и на каждой из этих веточек, опять же, будет по десять тысяч сучков, и на каждом из этих сучков по десять тысяч грозьдев винограда, и на каждой гроздьи по десять тысяч виноградин, и каждая такая виноградина, будучи выжата, даст по двести семьдесят пять галлонов вина, и когда бы человек не задержал взгляд на тех священных ветвях, другая ветвь будет восклицать ему: «Я есть лучшая ветвь, бери меня и воздавай хвалу Господу.»

Это видение лишило юного мусульманина возможности дальнейшей похвальбы о райской благодати его учения, и он был полностью выбит из колеи живой картиной устройства адских кругов Данте. Что же наиболее впечатлило Селима, однако, так это знакомство Дамона с небесными конфигурациями, и его претенциозная способность читать о будущих событиях. Факт заключался в том, что покойный Мианолис перед своей смертью предрёк крах и пленение Баязида, и Селим получил намёк на предсказание. Посему, чуть возгласы дервиша попали в их уши, как молодые люди обменялись выразительным взглядом и в следующее мгновение оба шли по следам удаляющегося предсказателя. Лишь через несколько минут Селим осознал невозможность перехвата убегающего, чьи ступни едва касались дёрна; но не так было с Дамоном, вложившим всю свою энергию до предела, чтобы удержать крылатого беглеца в поле зрения. Ни одна живая душа не пересекла их путь, пока они спешили вперёд, а дервиш направлял Дамона через лабиринт переплетающихся зарослей, двигаясь по одному ему ведомому маршруту; его преследователь же выбивался из последних сил, определённо не желая сдавать позиций.

Целые мили уже были позади, когда Дамон заметил, что они оказались у подножия Анти-Левана, и что за ним не следует Селим. Нужно было либо совершить восхождение, либо игра будет проиграна в момент. С высоты нескольких сотен футов глаз Дамона был очарован восхитительной панорамой Дамаска, утопающего в гирляндах рощ, аллей и садов, расстояние же только усиливало шарм изысканного вида. Вдоль берегов Абаны, в сердце зелёного моря, вставало величественное видение террасных крыш, увенчанных тут и там раздутыми куполами, башенными минаретами с позолоченными полумесяцами, сверкающими, словно полированные косы, из густой листвы цветущих парков. Территория тридцати миль в окружности простиралась перед его взором будто сновидение, с вариативностью кучности и затенения, и очарованием смешанных оттенков, таких, которые редко бывают безопасны для глаз, даже в регионах с известной живописностью.

Дамон никогда прежде не обозревал Дамаск в таком венце славы; однако несколько секунд, потраченных им на захватывающий вид, свели на нет все его попытки обнаружить укрытие волшебника, который исчез так, будто растворился в воздухе. В то же время чувство усталости сделало невозможным дальнейшее восхождение, вкупе с дремотой, которая навалилась на юношу, пока, поддавшись заклятию, он не растянулся на траве под деревом и не ушёл в забвение. Вновь возникнув на сцене, так же внезапно, как и исчезнув до этого, измождённый, полуголый волхв взмахнул своим крючковатым посохом над головой спящего, изобразил вокруг него круг, указав напоследок на юг, и вновь пропал, как и ранее. Вернувшись в сознание, Дамон прикусил себе язык, дабы удостовериться, что он на самом деле проснулся; рука его рванулась к глазам – это не было видением. Он чувствовал смертельный холод, хотя через прикосновение своей руки к лицу у него не осталось сомнений, что его тело целиком покрыто мехом, с головы до ног. Была ночь, и он был в воздушном корабле, под звёздами, которых он не видел здесь никогда, и корабль нёсся с огромной скоростью через мир ледяных гор и мёрзлых морей, мир снежных пустошей, укрытых толстыми слоями тумана. Перед ним сидел аэронавт-рулевой, бледный как наледь и молчаливый как смерть; справа от него сидела женщина в чёрном, с закрытыми глазами и внешностью трупа; по левую руку сидел ни кто иной, как тот дервиш, каким Дамон его запомнил на улицах Дамаска, и того как будто совсем не заботил жгучий мороз. Дамон подозревал, что видит сон во сне, посему крепко сомкнул веки, дабы продолжить свою дрёму, как вдруг услышал голос, говорящий ему:

— Сын Мианолиса Мудрого, знай, что ты в колеснице Остера, несущейся в сторону великих ледяных пустошей юга со мной, другом отца твоего, и этой дамой, Ведьмой Эндора, на чьей могиле ты улёгся почивать прошлым днём, таким образом потревожив её дух, что тот вознёсся над гробницей тела, некогда принадлежавшего ей. Плохо бы тебе пришлось, если бы не моё вмешательство, ибо я обязан твоему отцу за откровения в науке звёздных констелляций и в царствах природы, которые дали мне предвидение и власть над духами. То, что увидишь ты этой ночью, было благоговейным ужасом для твоих предков и тех, кто дал всходы сильнейшему потомству земному; но задержи же дыхание, пусть мороз остудит твою кровь, и не тревожься, даже если горы начнут содрогаться и океаны – взрываться!

Таковой была обнадёживающая информация от мудрого человека.

Прежде чем были произнесены последние слова, громадная колонна бледного пламени и серовато-синего дыма выстрелила из сердца внушительной горы, и в движущемся потоке затерялась в тучах; это была лавина огня, поднимающаяся и ниспадающая с оглушительным грохотом и громоподобной реверберацией.

— Этот расположенный к дальнему югу вулкан знаменует будущим поколениям крайний предел проникновения человека в запретные края льдов; другой же, что лежит напротив него на востоке, более не действует, но подобным образом служит непроходимым барьером, созданным природой против интрузии человека в области, отданные свергнутым богам. В будущие времена они будут известны как Гора Эребус и Гора Террор, — выдал волшебник в качестве объяснения, но дальнейшее действие только ещё более мистифицировало нашего незадачливого аэронавта, уже бывшего в сильном замешательстве. На высочайшем пике Террора приземлилась колесница, и своим дуновением Остер разогнал туманы вокруг группы хрустальных дворцов, обшитых золотом, покрытых серебряными крышами, образующих собой ослепительный, небоскрёбный ансамбль, достигающий эфирных высот, окаймлённый сверкающим потоком трансцендентальных радужных гало, смешивающихся внизу в золотистый туман, а вверху — в неописуемый серебристый сумрак.

— Асгард, — были первые слога, произнесённые Ведьмой из Эндора.

Да, это был небесный Двор Одина, где со своего трона он обозревал небеса и землю, и там он возвышался высоко над остальными богами, а на плечах его сидели вороны Хунин и Мунин, которые в стародавние времена ежедневно облетали мир для того, чтобы собирать доклады о происшествиях среди смертной расы, и у ног его лежало два волка, Фрики и Гери, которых Один кормил мясом, положенным пред ним, самому же богу было достаточно одного лишь мёда — тому, кто кормил всех существ.

Каким бы ошеломляющим не было присутствие Одина на его троне, другое зрелище притянуло на себя внимание Дамона. Перед порталом Вальхаллы, столь же широким, как и весь пиршественный зал, происходила отчаянная схватка между грозными воителями, бьющимися с ужасающей яростью. Широкая арена уже была усеяна бесчисленными телами, разрубленными на части. По-видимому, безумное неистовство охватило тех, кто всё ещё был вовлечён в истребляющую междоусобицу, в то время как боги взирали на это действо с покойными минами, как будто смертельная битва было просто турниром. Когда резня подошла к концу, в живых остался лишь один герой, и он истекал кровью от многих ранений. Вот раздался воздушный призыв из рога Вальхаллы, пославший оживляющее дыхание сквозь мощные тела поверженных. Их раны затянулись, их отсечённые конечности сшились и залечились, их глаза открылись, их туловища задрожали, распрямились и запульсировали жизнью. Они встали, подняли своё оружие и сразу же потянулись в праздничный зал, где толпы сияющих эльфов сопровождали их едой и питьём. Дамон понял тогда, что это были бессмертные герои, которые, пав в битвах, заслужили себе честь находиться среди богов, разделяя мясо Схримнира, вечно-возрождающегося вепря, и мёд козлицы Хейдруны. То, что выглядело как яростное сражение, было попросту времяпрепровождением.

цитата

В этом нарративе Малек, от которого и происходит эта история, играет на контрасте греческих богов с теми «варварскими богами севера, живущими в сумерках, построившими свой дворец из радуги, охотящимися за диким кабаном и швыряющими крылатые молнии в своих врагов». Функции, которыми он наделил каждую силу, указывают на то, что он, без сомнений, имел в виду Двор Одина, так что я добавил имена, которые Малек не использовал. Восток хранит много сюрпризов, и одним из них была встреча с магометанским фарси, знакомым как с нордической мифологией, так и с восточной традицией. Малек, тем не менее, всегда клялся, что фарси – самые образованные люди на Востоке.

От переводчика: латинские имена олимпийцев из оригинала текста заменены на более подобающие греческие.

Пир был грубым образом нарушен звуком тревоги от Хеймдалла, бессонного стража Двора Одина. В обязанности Хеймдалла входит круговой обход границ Асгарда и выявление правонарушителей, могущих взбираться по Бифросту, мосту, сделанному из радужного спектра, который связует землю с эфирным Двором. Особенно он озабочен перехватом злокозненных льдистых великанов, всегда готовых вредить силам Асгарда. С учётом того, что слух Хеймдалла столь утончён, что он может слышать, как растут травинки на лугах и шерсть на овечьей спине, не удивительно, что его предупреждение о надвигающейся опасности поразило богов. Тиальфи, неразлучный оруженосец Тора и быстрейший посыльный в Асгарде, был немедленно снаряжён на север, откуда, согласно докладу Хеймдалла, приближался шторм, в то время как боги и герои готовились к экстренной ситуации, в чём бы она ни выражалась. Непобедимый Тор, чей сокрушительный молот Мьоллнир раскалывает горы и возвращается в руку бога после попадания во врага, подпоясался своим кушаком, удваивавшим его мощь, и надел железные рукавицы, дабы удар его молота был неотразим.

Вскоре они увидели Тиальфи, возвращающегося в полном изумлении, с известиями, от которых вены Тора вздулись в ярости.

— Палящее солнце, о великий Один, сопровождаемое воинством богов, богинь и их служителей, направляется в край вечных дворцов, и они обрушатся на нас прежде, чем твоя воля будет услышана на совете, — репортовал Тиальфи. Практически синхронно с этими словами на алмазные купола и башни Асгарда низвергся первый луч золотого потока. Ночь умчалась в темнейшие ущелья антарктических сумерек; снег начал сходить; айсберги заблистали подобно горам самоцветов; киты, дельфины и морские львы радостно резвились в водах, но чёрные альвы-гелиофобы тысячами обратились в камень. Из растительной жизни здесь не было ни лезвия травинки, ни жухлого листа, ни высохшего куста, чтобы поприветствовать лучистый шар. В своей всезнающей мудрости Один возгласил:

— Это Олимпийский Громовержец идёт к нам; если он с миром, то мы должны открыть наш зал и приветствовать его; если же это война, то на твои плечи, Тор, ложится обязанность выдворить его отсюда с разгромом.

Со скоростью мысли Феб осадил свою огненную колесницу в середине неба, на востоке от горы Эребус, которая, коронованная светом и славой, мгновенно преобразилась в Олимп указом сил творения. Феб заставил землю оттаять; Пан взрастил сад гесперидского изобилия; Церера создала урожай золотого зерна там, где ледники медленно сходили бесчисленные эоны лет; изрыгающий огонь Эребус улыбался словно Май, украшенный венком Флоры, а каждый бог и богиня вносили свою лепту для создания Элизиума в самой унылой из ледяных пустынь.

В меньшее время, чем требуется, чтобы рассказать об этом, Зевс установил свои владения, и сделано сиё было так, что у Одина не оставалось и тени сомнения в том, что прежний суверен Олимпа прибыл сюда на долгий срок. Тор был уже вне себя от решительности, но Один приструнил своего горячего сына, напомнив тому, что если он собирается метнуть свой камнедробящий молот в соседей, то вождь олимпийцев не преминёт послать что-то в ответ, посему будет мудро выжидать, сколько потребно. Сперва же необходимо выслать на разведку самого прожжённого и самого вероломного интригана Двора Одина, дабы выяснить истинную причину прибытия громовержца. Им был, конечно же, зловредный Локи, один из враждебных йотунов, который как-то умудрился закрепиться в Асгарде.

Природа Локи может быть проанализирована через трёх его отпрысков: это волк Фенрир, змей Мидгарда Йормунганд и Хель, сама смерть. Фенриру не было дозволено бродить на свободе, однако посадить его на цепь могли лишь боги. Каждый вид плетения и каждый тип материала были испробованы, но всё тщетно, так что пришлось богам обратиться к горным карликам-цвергам, чтобы изготовили они такую цепь, которая не была бы разорвана как паутина клыками ужасного чудовища. Цепь нужно было сделать из бороды женщин, шума кошачьих лапок, дыхания рыб, корней камней, птичьей слюны и сентиментальности медведей; она столь же приятна на ощупь, как и шёлковая лента, и называлась она Глейпнир. Когда Фенриру обвязали шею этой лентой, он стал совершенно ручным. Его близнец, мидгардский змей Йормунганд, столь огромен, что его туловище опоясывает землю словно пояс, а свой хвост он держит во рту. Хель обитает в Эльвиднире, чёрном зале мрачного Нифльхейма. Она питается голодом, сервирует свой стол истощением, застилает постель нищенством, ей прислуживает горничная Медлительность, а Задержка – слуга её; дверной порог у неё – пропасть, а гобелены её пылают от боли. Отец этой прелестной тройни отнюдь не был польщён честью столь ответственного посольского задания ко двору суверена олимпийской династии, особенно по причине того, что сиё послание мало чем отличалось от ультиматума. Ум Локи совершенно не был склонен к удивлению чем-либо, либо же к испугу от любого проявления силы, однако поток слепящего света, который он повстречал, направляясь к пункту своего назначения, заставил его глаза слезиться, сделав их совершенно бесполезными для созерцания великолепия, от коего радужный мост Асгарда стал бледным, как луна от восходящего солнца. Было ли то сделано с умыслом или же случайно, Феб направил свои пробивные лучи в сторону посланника Одина, и его колесница, мастерская работа Гефеста, собранная из мерцающего металла и инкрустированная великолепными геммами, стала кружить по нарастающей орбите. Крылатый Гермес встретил Локи на полпути, приказал ему остановиться взмахом кадуцея и потребовал от того дать отчёт о своей миссии. Удовлетворившись ответом, Гермес сопроводил посла Асгарда к облачным воротам, которые охраняла богиня Четырёх Сезонов, и Локи вскоре уже осматривался в сияющем дворце Зевса, и не было под звёздами более комфортабельного и достославного сооружения. Здесь божества встречались на совете в приёмном зале своего руководителя, и здесь они предавались божественному пиршеству амброзией и нектаром, которые сервировала для них несказанно сладостная богиня Хиби, в то время как Аполлон услаждал слух бессмертных восхитительными звуками его лиры, под аккомпанемент песен девяти Муз.

Введённый в грозное присутствие олимпийского громодержца, Локи узрел себя посреди целой плеяды божеств, коих разнообразные атрибуты и аспекты заставили бы его затаить дыхание, если бы их не затмило всеподавляющее величие сына Кроноса, что восседал на троне со сверхъестественным достоинством, с щитом Аэгисом, сияющим словно солнце пред ним, и с громоречивым орланом на плече его, и то был разительный контраст по сравнению с куда менее ярким окружением Одина.

При виде Локи Аполлон ударил по струнам своей лиры, Музы же присоединили к песне свои небесные хоралы, возвеличивая мелодию, а Хиби в своём радушии разносила всем присутствующим божествам еду и напитки, включая эмиссара Одина. Но амброзия и нектар показались столь необычными для вкусовых рецепторов Локи, привыкших к мясу вепря Схримнира и мёду козлицы Хейдрун, что первый же глоток нового напитка заставил его лицевые мышцы сокращаться и растягиваться самым нелепым образом, так что просторный зал содрогнулся от смеха олимпийцев. Локи вовсе не льстила идея быть насмешкой для пришлых богов, однако, хоть и премного уязвлённый, наш посол охотно присоединился к веселью, ибо пока не имел возможности отомстить им как следует. Будучи спрошенным касаемо сути его прибытия, он начал так:

— Таково желание Одина, чтобы между твоим и его Дворами установился мир, О могучий Вождь, и я послан напомнить тебе, что когда Альфадур посягнул на правление нашего царя в Мидгарде, вместе с новым временем пришёл новый порядок, вердикт которого заключался в том, чтобы сослать Вотана на поля, продуваемые Бореем Валькириором, что зажигает северное сияние для твоей услады. И он, не скованный суровой, морозной и длительной ночью, должен был поселиться в этом мрачном краю земли, где День возвращается через два оборота месяца, позволяя Ночи и Хладу царствовать без ограничений. Что означает появление твоё в снедающем жаре, с подобной помпой, что сделала блёклое убежище Одина вконец невыносимым, до тех пор, пока ему не пришлось удерживать своё царство силой? По сути, таково послание Одина. Он приглашает тебя и всю твою свиту в качестве гостей на увеселительный вечер в Вальгаллу, и чествует силы, сходные с его собственными, в счастье и в горе, что ощутили горечь свержения и ссылки. Но если твоей целью будет завладеть пристанищем в пределах непререкаемой империи Одина, то результатом может быть только война; и война с Асгардом означает хаос и крах.

Громовержец тряхнул своей гривой, его орлиные глаза метали молнии. Среди верховных богов лицо Ареса сияло подобно метеору. Афина приняла угрожающий вид, и на прочих лицах светилась суровая решимость идти до последнего ради поддержки прав и достоинства их избранного главы. Но Зевс, тяготеющий к примирению, если таковое возможно, распрощался с Локи знаками откровенного уважения, тот же пообещал, что его ответ достигнет Одина немедленно. И тут же по следам Локи понёсся Гермес, и долетел с ним до Асгарда, где Один приготовился выслушать ответ Зевса.

— Великий Вотан, заоблачная мощь, что владеет громом и молниями, чей суверенитет был прискорбно ограничен, сожалею я о твоём положении. Истинно, когда империя Мидгарда была заброшена в угоду помазанников Альфадура, одни лишь края земли могли дать прибежище от повсеместного распространения тех ненавистных влияний, которые, подобно потопу, поглотили лучший мир – синагоги, церкви и мечети вытеснили те пантеоны искусства, поэзии и красоты, которые, в золотом веке грёз и фабул, танцев и свободной любви, делали человечество счастливым будто разнузданное дитя. Когда же время пришло для наших суровых испытаний, следует помнить, что для того, чтобы сделать наше изгнание терпимым, ты добросовестно согласился позволить олимпийской династии обосноваться на севере обитаемого мира. Ты и твоя свита более подготовлена к тому, чтобы выдержать суровые условия этой ненастной климатической зоны. Но куда же бежать от нависшей силы креста и полумесяца? Не удовлетворившись завоеванием благословенного Мидгарда, их миссионеры позволили себе проникнуть в самые крайние области мёрзлого севера, и крест был там, где ни волк, ни стервятник не могли даже дышать. Йеас, было открыто западное полушарие, до настоящего момента неизвестное в мире, и отныне долго ещё будет щериться шпилями множества церквей. Одна лишь эта окраина, кажется, навсегда закрыта от вторжения человека, её ужасы несут погибель ему; ночь, холод и бесплодность земли заключили союз против смертной плоти. Необходимость заставила нашего отца снова искать новый дом, где, не будучи потревоженными отвратными символами новых вероучений, мы можем продолжать с тем же удобством, как и силы, неотъемлемо присущие нам. Зевс шлёт тебе пожелание мира, о могучий Один, не потому, что он уклоняется от войны или избегает угроз, но по причине его доброго характера – до тех пор, пока его не спровоцировать, а тогда гнев его покажется излишним даже для гигантов, за которыми неусыпно бдит Асгард. Ибо именно он заставил Сатурна извергнуть своё потомство, и заковал того в цепи в глубинах Эребуса.

Смелый язык Гермеса чуть не стоил ему его головы. Отец богов с трудом удержал Тора от удара молотом по медному шлему посланника Зевса, которому, однако, было позволено удалиться без применения насилия. В Вальгалле поднялось великое волнение, и Один послал своё последнее слово к пришельцам, требуя, чтобы те немедленно освободили захваченные высоты, иначе Асгард будет вынужден изгнать их силой. Тиальфи передал это предупреждение олимпийцам и был выставлен с позором. Рог Хеймдалла, Гиаллар, призвал всех богов и героев к битве, в то время как Тор поднял свой молот, готовясь произвести карательную миссию.

Ужасающая хмурость Одина стала сигналом для начала битвы; она изолировала враждебный лагерь, придав ему вид освещённого острова в океане густой ночи. Обе стороны воспользовались моментом ожидания, чтобы призвать и подтянуть все имеющиеся резервы. Никто не был столь же счастлив, сколь был зловредный Локи, коему было поручено связаться через корни Иггдрасиля с обитателями Йотунхейма, места, где обитали эти огромные великаны. Перчатку одного из них Тор некогда принял за пещеру, в которой провёл ночь, и во сне его беспокоил храп колосса, сотрясавший его как землетрясение.

Если же эти йотуны окажутся слишком тяжелы на подъём, Локи должен будет поднять Имира от его спячки, самого Имира – чудовищного инеистого великана, чья кровь была морями, чьё тело формировало землю, чьи кости были горными хребтами, чей череп – небосводом, чьи мозги – облаками и осадками в виде дождя или снега, и чьи надбровные дуги послужили материалом для создания Мидгарда, обитаемой части земного шара. Имир спал под Иггдрасилем, чьи ветви охватывают каждую часть вселенной, в то время как три его корневища связуют Асгард с Нифльхеймом и Йотунхеймом. Потревоженная дрёма Имира заставит землю задрожать и затрястись; его пробуждение принесёт конец всему живому. Коварству Локи никогда ещё так не потакали; до сих пор он был нежелательным лицом среди богов Асгарда, которые однажды даже пытались убить его за покушение на жизнь Бальдра; но у Локи была ещё одна жизнь в запасе, и вот он в ударе, деловитый как никогда.

На вершине Эребуса тоже не сидели сложа руки. В ответ на угрожающую хмарь Одина был послан сноп такого мощного светожара, что начало плавиться всё, что было заморожено в камень с момента, когда Время распростёрло свои крылья. Феб готовил ужасы вулканического ада, так что все виды жизни, какие не были в море, ушли глубоко под его поверхность. Должным образом оценив внушающих трепет противников, Зевс заручился поддержкой своих самых чудовищных защитников, для чего призвал Тартар, дабы извлечь на свет свору титанов, самыми значимыми среди которых были Котт, Бриарей и Гиес, у каждого из них было по сотне рук и по пятидесяти голов, и они были хорошо известны как укротители Кроноса, что имел нездоровую привычку поедать своих собственных детей. Нет надобности добавлять, что другие олимпийцы также подготовились к схватке, но все они ожидали какого-либо агрессивного действия от Асгарда.

Всё произошло словно вспышка молнии. Разъярённый невыносимым жаром, Тор сделал смертельный выпад в огненных скакунов Феба, надеясь одним ударом разбить весь экипаж. С неизменной точностью Мьолнир грохнул по сияющей колеснице. Феб едва успел увернуться, вцепившись крепко-накрепко в поводья; кони взвились на дыбы, истекая кровью от множества ранений, которые, однако, тут же затянулись благодаря качеству их бессмертной субстанции. Но что до молота, который бумерангом вернулся в пятерню Тора, отчего тот взревел как сотня львов, то стал он раскалённой докрасна массой металла, с которой невозможно было совладать до тех пор, пока ещё один бросок не отправил его сквозь фатомную глубь ледника. Ко времени, когда Тор был готов возобновить свой эксперимент, он почувствовал, что его ноги отрываются от земли и его бросает головой вперёд в бездну позади Асгарда. Таков был эффект от удара молнии, посланной рукой Зевса, который вознёсся в небесные высоты своей цитадели, откуда призвал зловещую грозовую тучу, дабы та накрыла Двор Одина. Ошеломлённый от шокирующего удара и падения с высоты, Тор, тем не менее, уже был на ногах, и со скалы, на которую он быстро взобрался, послал свой молот с безошибочной точностью против затянутого тучами бастиона Эребуса. На полпути Мьолнир повстречался ещё с одной стрелой громовника-олимпийца, и столкновение снарядов прокатилось по горам с грохотом, подобным концу света.

Не менее яростным было столкновение прочих сил обеих сторон конфликта, которые, без выстраивания в боевые порядки, попросту сражались с поразительной мощью, ошеломляя либо раня один другого. Вредоносный Локи, крайне довольный лицезреть доселе неуязвимого Тора, рассёк воздух и землю, бесславно уйдя в бездны земные, где принял колоссальные пропорции расы йотунов, к которой он фактически принадлежал, и придумал хорошее занятие своим огромным конечностям. Выбрав своей целью Ареса, он запустил целым айсбергом в боевого пса олимпийцев, учинившего страшный суд над богами и героями Асгарда. Однако Посейдон вовремя направил громадную волну тёплой воды, нагретой Фебом. Волна ударила по ледяной массе, отклонив ту от её летального направления, так что итогом стали лишь оглушительный всплеск воды и безобидный взрыв льда.

Битва продолжала бушевать вдоль линии фронта, элементы огня, воды, ветра и земли смешались в бушующем водовороте. Между Тором и Зевсом шёл поединок без конца и края, и ни один раунд не был засчитан в пользу самого грозного бойца дружины Одина. В общей свалке Локи метнул сам себя со всей дури во вражеские ряды, таким образом намереваясь атаковать врата, через которые он намедни входил как скромный вестник Одина. Со своей заоблачной высоты олимпийский главнокомандующий распознал хитрый ход вероломного стратега, потряс одной из своих зазубренных молний, и весь Асгард в изумлении узрел, как одного из его сильнейших защитников только что испепелило в пыль.

Один охватил умом сложившуюся обстановку и понял тщётность сражения, даже с учётом пробуждения Имира и своевременного прибытия великанов из Йотунхейма. Там, где облажался сам Тор, какие были шансы у остальных? И чудовищные Титаны должны были появиться на сцене в любой момент. Посему Тиальфи был направлен отозвать Тора и просить олимпийцев умерить пыл вражды и рассмотреть варианты перемирия. Прояснение атмосферы вокруг Асгарда свидетельствовало об изменении курса мыслей Одина. Зевс принял перемирие, и Феб умерил свой суровый жар. Один объявил самолично, что желает перенести свой Двор на крайний юг, при условии, что олимпийцы не последуют за ним туда. Зевс поклялся нерушимой клятвой, призвав в свидетели воды Стикса, что с их стороны более не будет поползновений. И Гермесу велено было передать умиротворительные приветствия Одину.

— Пусть наш брат знает, что мы с неохотой вели военные действия против родственных сил, свергнутых Тем, Кто над всеми величествами.

Нет, так не должно расставаться нам, закованным в угрожающие доспехи, в мрачной войне, что бурлит и клокочет. Праздничное пиршество, задушевное общение и божественная радость должны отметить время нашего примирения. Великий Один и его Двор отныне желанные гости в нашем дворце. С той поры, когда человек прекратил платить нам дань поклонения, нашей единственной заботой стало наше собственное счастье.

В ответ на это излияние во славу дружбы Один проявил великодушие, приказав своим чёрным альвам, искусному мастерству которых был обязан сам бог Тор обладанием чудесным молотом, перебросить арочную дугу из золота через впадину, разделявшую горы Террор и Эребус. Однако ж длинноносые, грязные маленькие кузнецы не смели встречаться с Фебом, чьё сияние приносило им верную смерть; поэтому полыхающая колесница солнцебога освободила место для южного полярного сияния, и вслед за тем подобно миражу возник мост, своим многоцветным великолепием спорящий с радугой. Гефест признался, что был изумлён изысканным мастерством владения кузнечным делом, в котором он полагал себя непререкаемым авторитетом, в то время как Аид был поражён расточительством драгоценного металла, запасы коего, как ему было ведомо, строго ограничены. Ещё раз Хеймдалл протрубил в свой горн, чтобы объявить об открытии гранд-пира, на который были приглашены все боги, богини, герои и штатный персонал Асгарда.

Со своей стороны, олимпийцы были непревзойденны во всём том, что касается пиршеств богов. Облачённые в небесное сияние, каждый бог и каждая богиня, окружённые свитой, несли символы и атрибуты соответствующих сил, однако сами испытывали благоговейный страх перед трансцендентным величием своего царя, коего ни один смертный глаз не мог лицезреть без того, чтобы не быть утраченным. Со своего заоблачного трона, окружённый родичами, что сияли подобно звёздам, Зевс созерцал Одина, выходившего из Вальгаллы, верхом на восьминогом скакуне Слейпнире, могущем прыгать через горы. За ним следовали Фригг и Фрейя, его жена и дочь, первая прекрасная словно ирис, другая — созданная для любви, рдеющая подобно Авроре, в сопровождении Тора и его верного оруженосца Тиальфи. Будто бы поток золотистых лучей, полилась за ними процессия солнечных альвов, миниатюрных существ, взбалтывающих воздух причудливой музыкой. В их хвосте, ведя ещё одно войско тех невиданных альвов, одетых в полированную латунь и дующих в звучные инструменты из того же металла, вышел Фрейр в повозке, запряжённой вепрем Гуллинбурсти, вместе с ним ехал Хеймдалл верхом на своём коне Гуллтоппе. Сиё шествие замыкалось множеством низших божеств, героев, горных великанов и инеистых турсов.

В согласии со своей озорной природой, Купидон примостился на главном портале, который сторожила богиня Сезонов, и стоило ей распахнуть его, дабы впустить Одина с его кортежем, дождь любовных стрел был послан на ничего не подозревающих владык Асгарда. Аид и Посейдон встретили их и проводили до зала советов во дворце Зевса.

Здесь собралась вся олимпийская династия, за исключением Зевса и Юноны, что пылала подобно розе, в то время как Афродита, одевшая цестус, что придавал неотразимую грацию носительнице, встретила вождя Асгарда и отвела его на удобный трон по левую руку от её отца. Сладостное благоухание разнеслось среди божественной ассамблеи от возвышенной улыбки Зевса, коего тут же ухватили глаза Фрейи, богини любви. Один не смог сдержать признания, что Афродита очаровала его, в то время как Тор не смотрел более ни на кого, кроме Хиби. Хеймдалл нашёл в Юноне венец сладости, Тиальфи склонился перед Дианой, а Фрейр рассыпался в любезностях перед Минервой. Прочие божества выбрали себе партнёров сообразно своим склонностям, либо же по предназначенному жребию божьего провидения.

Снаружи зала свиты и прислужники обоих пантеонов также сочетались между собой по законам гармонии, так что стоило политься нотам аполлоновой лиры, сопровождаемым упоительной песнью Муз, как обширные пространства между обителями богов заполнились воздушными танцорами. Альв, нимфа, наяда, сатир, дриада с головой отдались чарам музыки Аполлона. И это был лишь слабое эхо того, что происходило в заполненном звёздами зале олимпийского громовника. Здесь Хиби разносила небесную пищу и напитки после того, как все гости расселись по местам. Один, что никогда не пробовал плоть Схримнира и ведал один лишь мёд козы Хейдрун, ныне осушил внушительный кубок амброзии, данный ему и Тору рукой Хиби. Вождю Асгарда сия странная жидкость, столь непохожая на мёд, показалась сложной для усвоения, и, не способный переварить, Один исторг её обратно в манере, должной показать пример для владыки Олимпа и всего его двора. Что же до Тора, неслыханное питьё и веселье, что вызвали у олимпийцев его нелепые гримасы, так разъярили его, что, очарованный взглядом Хиби, он был готов метнуть своим молотом в тот самый трон, что наполнял богов священным ужасом. Тем не менее, хорошие манеры возобладали, и по мере того, как прохладительные напитки передавались по кругу, радостное настроение росло среди богов Асгарда.

Вот Терпсихора ударила по струнами, к ней присоединились грации, и боги пустились в ритмические танцы. Со своей выгодной позиции Дамон наблюдал за этим божественным спектаклем, который напоминал ему рассеянное созвездие: звёзды двигались в парах, затем собирались в скопления, после растягивались в линии, прямые и изогнутые, затем образовывали круги, после чего распадались, чтобы возобновить и преумножить гармонические развёртывания. Казалось, ничто не могло помешать созерцанию мельчайших деталей небесной сцены, и Дамон был опьянён счастьем, его слух и зрение были в равной мере восхищены. Пока праздник был на пике, Эребус содрогнулся, что напомнило Зевсу о его призыве к Тартару, и что Титаны получили приглашение в верхний мир через изрыгающую лаву гору. В то же мгновение Хеймдалл дал сигнал тревоги, ибо его слух распознал топот йотунов, к которым Один послал своего сына, Гермонда Проворного. Мигом боги схватились за оружие, и всё же не были достаточно быстры, чтобы предотвратить столкновение между Бриареем с одной стороны и Скримиром — с другой, каждого из которых крышевали их гигантские сородичи; они сокрушали ледники и заставляли айсберги летать, будто снежные хлопья, носимые штормом. Поняв друг друга без слов, Тор и Зевс сплотили свои устрашающие орудия разрушения, метая их с противоположных сторон в чудовищных единоборцев, уже успевших смести Пелион на Оссу в яростных попытках сокрушить один другого. Бриарей исчез словно вспышка в чреве Эребуса, утянув своих собратьев за собой; йотуны ретировались со всей скоростью, какую позволяли развить их огромные конечности.

Однако очищения атмосферы не последовало. Горы сотрясались, воздух становился всё удушливей и казался наполненным ядовитыми испарениями. Зловещий миг тишины был прерван ещё одним содроганием земли, за которым последовал чудовищный треск, напугавший всех богов и сбросивший Дамона с его места глубоко в пропасть. Зев Эребуса широко раскрылся. Огненная лавина взметнулась из земных кишок, растапливая ледники и заставляя замёрзшие моря кипеть. Небеса запылали подобно печи, и Дамон с ужасом узрел поток жидкого металла, льющегося с верхотуры над его головой. Его попытка спастись от гибели не удалась, так как конечности налились свинцом; он прирос к месту. Ему предстояло быть похороненным под километрами расплавленной руды. Ещё раз он попытался встать на ноги, пока сверкающий металл лился на него со всех сторон. Он хватался за всё подряд в крайнем ужасе и в отчаянной борьбе за жизнь, ударяя по воздуху направо и налево. Онемение отступило; конечности смягчились в суставах, и жизненная энергия позволила ему поднять голову. И что же он увидел? Круглая луна лила серебряный поток на дремотный пейзаж, украшенный странным лабиринтом из далёкого, ослепительно белого узора, перемежающегося куполами и шпилями других оттенков. Это не был ни Асгард, не небесный град, выстроенный Гефестом; это был Дамаск, не ведающий о надвигающейся на него судьбе. Дамон был рад оказаться здесь и сейчас, сознавая, что тот волшебник, за которым он гнался, попросту одурачил его. И всё же то, что ему привиделось, стоило такой жертвы. Как неизмеримо выше Бог вечности, как Он священнее тех, что из Асгарда и Олимпа, Тот, для Которого мириады галактик – всего лишь бисер, Тот, Кто раскачивает безграничную Вселенную дыханием уст Его!

Fin

Рассказы смотрителя маяка, почтенного аббата Сильваро де Мариньяка

– Таинственная бутыль

– Индийский матрос

– В плену нереид

– Падающая звезда

– Фата-Моргана

– Пещера поющих камней

– Египетская курильница

– Буря в стакане

– Ларец из красного сандала

– Венецианское зеркало

– Бронзовая голова

– Медуза Каркосса

– Опиумная лавка в Сингапуре

– Колокол святого Герардия

*************************

Предисловие

Что ж, неосторожный читатель, ты рискнул открыть эти записи, а потому приготовься почерпнуть множество нечестивых и удивительных вещей, рассыпанных, как руах-топаз, смарагды и янтарь, на заскорузлом пергаментном побережье данного свода дневниковых записей. Как говорится, per speculum in aenigmate. И ещё: mediocribus utere partis.

Записи эти принадлежат мне, т.е. аббату Сильваро де Мариньяку, настоятелю затерянного в глуши иезуитского монастыря в графстве Тулузском, между Безье и Нарбонном, у отрогов заоблачных Пиренеев.

По совместительству я – смотритель маяка, который был переоборудован из монастырской колокольни нашим прежним настоятелем, пресвятым Фомой д'Орбикулоном.

Я не собираюсь излагать здесь подробным образом всяческие факты своей биографии, достаточно бурной и многоцветной, как лоскутные плащи мавританских дервишей, чтобы уместиться на шестистах страницах. Скажу лишь, что в своё время ходил я на пиратских шхунах в южные моря, пересекал Гибралтар в страшнейшие шторма, терпел кораблекрушения, занимался контрабандой, сражался с маврами, католиками и имперским флотом, много грабил, убивал, жёг и лишал невинности восточных дев. У меня была красавица-жена и дети, но всех их забрало море, или же чума, или виселица, или костёр инквизиции. С тех пор прошло много лет, осен, зим и вёсен, я постарел, давно раскаялся в грехах своих и принял духовный сан. Как говорится в учёных томах, occultum nihil ex Deus. И также: Deum et ama et time.

Знай же, читатель, что вокруг моего маяка, глядящего бессонным глазом отражённого света в морскую мглу, словно Полифем, оповещающий аргонавтов, что не пристало им причаливать к этим неприютным скалистым берегам – знай же, что вкруг него летают, словно воронья стая, странные, зловещие легенды, и пересуды местных жителей, будто тёмными ночными часами здесь происходят пугающие знамения, будто бродят здесь неупокоённые духи мёртвых грехоблудников, навеки неприкаянных флибустьеров, а сонмы адских демонов сторожат здесь захороненные сокровища мавританских колдунов; что сам старый аббат будто давно заложил свой бессмертный дух Князю мира сего и его воздушным легионам за возможность прозревать будущее по звёздам и управлять стихиями земными. Знай же, читатель, что всё то ложь и досужие бредни невежественных простолюдинов, не искушённых в научном знании и лабораторных опытах. Впрочем, что-то из этих бредней может иметь под собой реальную основу, ибо я, Сильваро де Мариньяк, за время своих странствий по Средиземному морю и Индийскому океану был обучен астрологии, каббалистике и заклинанию могущественных незримых духов, а также разным видам мантики, в том числе сциомантии, геомантии, гидромантии, пиромантии, некиомантии, леканомантии, элуромантии, селеномантии, мехазмомантии, стохизмомантии и т.д… Но не слова более! Он идёт! О мон Диус, сколько ещё мне терпеть это… Будь ты!…

<Далее следует неразборчивое нагромождение сочных богохульств и отборных монашеских ругательств на чистейшей учёной латыни.>

<Затем следует абзац готической латыни, написанный будто бы совершенно другой рукой.>

…Глупец… К чему эти трепыхания? Клянусь гербовыми печатями Асмодила и Эрбатааля, этот старый пердун становится положительно невыносим! LEMHASHEPHER! Надо отучить его от пьянства и курения опия, иначе мне не во что будет скоро входить.

Ах да, Я не представился. Моё Имя – это 108-слоговый дендропаредрогональный протопартицип, приведу лишь его часть: AChChÔR AChChÔR AChAChACh PTOUMI ChAChChÔ ChARAChÔCh ChAPTOUMÊ ChÔRAChARAChÔCh APTOUMI MÊChÔChAPTOU ChARAChPTOU ChAChChÔ ChARAChÔ PTENAChÔChEU AChARACheTh BARAÔCh, или же просто герцог Азорбас, если тебе так будет удобнее, читатель. Прошу прощения, что вошёл без стука, но Сильваро уже давно не имел честь меня приглашать, а мы ведь с ним прямо условились, что 33 дня в году я имею на его тщедушную телесную оболочку полное право. Это не беря в расчёт високосные годы, когда прибавляется ещё один день и ещё одна ночь.

Тебе, читатель, возможно, до зуда в укромном месте хочется узнать, кто же я такой, или что такое, каков род моих занятий и как так вышло, что аббат Сильваро вынужден делить со мной своё тельце, а это тельце старого учёного распутника.

Что ж, начнём разматывать клубок с конца.

Как наш почтенный аббат уже написал выше, в свои отроческие годы, а было это во времена господства книжников из Сорбонны и последних потомков рода Медичи, то есть в 15**-ых, очутился наш бравый флибустьер сперва в лапах инквизиции, после – в сырых подземельях Кастилии, затем – в пальмовых садах Мавритании, или Морокко, по-нынешнему. После всех злоключений наш Сильваро отчасти потерял чувство реальности и времени, а заодно и львиную долю памяти, и устроился работать башмачником в каком-то арабском портовом городишке в Алжире или в Тунисе, впрочем, виды там были экзотические, что и говорить. Ему не надо было ничего, кроме напевов арабской лютни, блеска морской лазури и вкуса свежих фиников, вяжущих рот. Он каждый божий день ходил на выступления сказителей историй и всё никак не мог наслушаться. Среди его фаворитов-сказочников был хромой и кривой на один глаз зороастриец Мерван, худощавый бербериец Харсим-ибн-аль-Махдир и индийская прокажённая факиресса Гамали, почитавшаяся местной чернью за блаженную, если таковые понятия вообще уместны на ослеплённом Солнцем Востоке.

Наш Сильваро души в них не чаял, но всего больше преклонялся он перед прекрасной Гамали, пусть и прокажённой, и даже думал как-то признаться ей в любви. Но для этого он должен был вызвать её на состязание сказителей и пересказировать её. А так как он был не обучен такому чисто восточному народному ремеслу, да куда уж там – еле-еле арабскую вязь научился по слогам считать, и уже мог отличать обычный алеф от кинжального алефа, то нашему бедному аббату, конечно же, нужна была какая-то помощь извне.

Долгими жаркими ночами он молча страдал, лёжа в темноте своей закопчённой от свечного сала спальне позади мастерской и прикусывая до боли нижнюю губу, а жирные арабские слепни кружили вокруг него, привлечённые запахом его потовых секреций.

Наконец, Сильваро восхитился пришедшей ему на ум простой мыслью, и в обеденный перерыв отправился на площадь трёх мечетей, чтобы переговорить с зороастрийцем Мерваном. Мерван, тугой на оба уха, сидел, как обычно, в тени высокой пальмы и жевал лист бетеля, сонно поглядывая по сторонам. Сначала он ничего не понял, потом изрядно удивился, а когда Сильваро в третий раз начал жестами объяснять ему своё желание, потребовал у христианина-башмачника 30 золотых динаров, сказав, что обучит его всем премудростям мастерства сказительства. Но их разговор подслушала детвора, которая вечно слоняется по рыночным площадям, и тут же с весёлым улюлюканьем побежала пересказывать его берберийцу Харсиму, а тот, узнав, что к чему, в гневе прибежал на площадь на своих длинных худых ногах и стал яростно ругаться с кривым Мерваном, говоря, что за 22 золотых динара готов обучить Сильваро искусству втрижды более красноречивого сложения историй, чем у старого осла Мервана, неверного пса, сына обезьяны. Тогда старый осёл взревел и вскричал, брызжа коричневой от листа бетеля слюной, что готов за 18 золотых динаров научить христианина краснословию, достойного самого визиря. Тогда уже бербериец Харсим, ударяя себя в костистую грудь и бешено вращая желтоватыми глазными яблоками, возопил, что и за 10 монет научит Сильваро ничуть не хуже, чем Мерван за свои тридцать динаров. И так они стояли и ревели друг на друга, как ослы. А Сильваро смотрел на них, то на Мервана, то на Харсима, и смех разобрал его.

Отошёл он от спорящих с пеной у ртов мастеров-сказителей и решил выпить воды из фонтанчика-сабили, каких много в любом крупном восточном городе. Приложился он уже губами к прохладной бронзе обсосанного до него тысячами губ краника и отвернул уже вентиль, как вдруг чувствует, что кто-то дёргает его за рукав джеллабейи. Посмотрел Сильваро вниз – и видит девучшку-мавританку лет восьми от силы, в грязненьком платьице, смотрящую на него и показывающую себе пальцем в рот. Он понял, что бедняжка тоже хочет пить, но в из-за своего росточка не может дотянуться до сабили, поэтому подсадил её себе на плечи, и грязнушка вдоволь напилась холодной воды из краника. Когда он спустил её на землю, на всю площадь по-прежнему был слышен крик и шум спора двух почтенных сказителей, а девчушка опять потянула Сильваро за рукав, очевидно, желая, чтобы он следовал за ней.

И вот пошли они какой-то неизвестной нашему аббату дорогой через тесные, кривые улочки, рыночные площади и дворы, и вышли наконец к внутреннему дворику с садом и двухэтажным домом. В саду росли стройные пальмы, раскидистые фикусы, жирные акации и пышные смоковницы, отягощённые перезрелыми смоквами. Грязнушка опять потянула Сильваро за рукав, да так, что у него ткань затрещала по швам. Сильваро нахмурился – у него была всего одна джеллабейя для улицы, но ничего не сказал, улыбнулся и вошёл вслед за маленькой спутницей в сад, а на крыльце дома, стоящего посреди сада, встретился взглядом с древним старцем, очевидно, имамом, судя по его одеянию и умудрённому лицу. Старец курил узорчатый кальян, похожий на миниатюрный минарет.

– Салям! – сказал ему имам на арабском. – Я Абдур Ахмед ибн-Фаттах аль-Муршид, и за услугу, которую ты оказал моей правнучке, я научу тебя, чего попросишь. Вижу, у тебя в сердце затаён вопрос. Открой мне его, и мы посмотрим, что из этого может выйти.

В это время девочка отпустила рукав Сильваро и, весело пританцовывая, вприпрыжку бросилась в дом.

Тогда Сильваро рассказал ему о боли в своём сердце, о жирных слепнях в его комнате, о Гамали и о даре сказительства. Имам усмехнулся сквозь седую бороду, почесал ухо и предложил гостю трубку. А сказал он вот что:

– Знай же, христианин, что все эти мастера-сказители – обыкновенные болтуны, ну, почти все, не считая Гамали и некоторых других, а главный же их секрет состоит в том, что для каждого сеанса рассказывания историй они нарочно вызывают в себе одержимость джиннами. Как ты, возможно, знаешь, все арабские герои, поэты и воины, в том числе сам Пророк, были одержимыми, или маджудж, как у нас говорят. Только Пророк скрывал это.

– Да, — только и сказал Сильваро, пуская ароматный дым, — слыха…кхах!.

– Так и тебе, мой друг, здесь нужен сверхъестественный союзник, иначе тебе ни за что не справиться с Гамали, да и с любым другим сказителем.

– Я готов, – только и выдохнул Сильваро.

– Тогда пойдём внутрь, я приготовлю чернила, калам и благовония, а ты выберешь подходящего тебе джинни из моего китаба. После этого я введу тебя в транс и изображу на твоём животе нужную печать.

– А это не против воли Всевышнего? – только и спросил Сильваро, наивная душа.

– Аллах велик, – только и ответил старый имам. – На всё Его воля.

Таким образом Сильваро выбрал понравившуюся ему печать (на самом деле, ему нравились чуть ли не все, так как они были весьма похожи и представляли собой замысловатые каллиграфические узоры из арабской вязи, заключённые в круги). Имя было моё, как вы понимаете, то есть AZORBAZA. После чего произошло действо по призыву гения, а потом Сильваро пришёл в себя где-то в подворотне, сам не свой, и, ничего не помня, встал и пошёл в…

Эй! Попрошу тишины! Минуточку!! Ах ты…

<Далее опять неразборчиво, похоже на арабскую каллиграфию. >

<Далее, рукою Сильваро.>

Да сжалятся над моей душой Пресвятая Варфоломея и Пресвятой Абу-Мина! Чёртов дух, после его присутствия всегда эта сухость в горле, как будто ел песок… И как мне только от него избавиться? Ладно, о чём бишь я… Да, воистину, bella in vista dentor trista. И ещё: flamma fumo proxima.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Таинственная бутыль

В нашем аббатстве среди монахов ходит одна занятная байка. Рассказывает её обычно брат Феофан, а вторит ему брат Илларио.

В одну буйную штормовую ночь лет эдак пятьдесят назад к прибрежным рифам прибило остатки испанской шхуны. Очевидно, она шла в Марсель, но капитан не справился с навигацией. Имя корабля установить не удалось, наутро монахи выловили разве что несколько досок, двух-трёх утонувших моряков и пару ящиков доброго рома. Из-за чего в нашем аббатстве был в ту неделю объявлен траур, а дни и так были суровые – приближалась Пасха, и все братья усердно молились и бдели. Меня самого здесь тогда и не было, а брат Феофан был ещё только в ранге послушка в ризничей. Сейчас он уже состарился и бел как лунь. В башне-маяке тогда ещё обосновался мой предшественник, учёный и целитель брат Грегорио, любимый среди всех братьев, если можно такое измышление себе позволить в божьем месте, прежним настоятелем, святым отцом Фомой д'Орбикулоном. Брат Грегорио слыл за чернокнижника, как и полагается учёным мужам, монахи поговаривали, что ночами он не спит, а готовит всякие свои эликсиры и зелья при свете неверной блудницы-луны, матери наваждений и кошмаров. Всё это, конечно, малообоснованно, но вот что Грегорио действительно любил – это всякие загадки, логические упражнения ну и астрономию соответственно. Когда он выходил из своей смотровой и крался по коридорам аббатства в трапезную, будто сыч, многие молодые послушки шарахались от его тени в сторону и ждали, пока он пройдёт со своими заклинаниями, которые непрерывным шепелявым бормотаньем слетали с его губ. Было в брате Грегорио нечто совиное, и это настораживало. Однако он был всегда обходителен и учтив ко всем без исключения, даже к брату Серапию, который прославился впоследствии своей историей с египетской курильницей.

Ну да не суть, а сыч. Так вот, в ту яростную ночь, судя по всему, брат Грегорио не спал, но и не бдел в молитвах, а, очевидно, наблюдал в подзорную трубу за отдалёнными молниями и бурунами и проклинал непогоду, мешающую ему читать свои магические сочинения на латыни и арабском. Ну ведь ему, как и мне, положено этим заниматься в такие грозные ночи, то есть созерцать буруны и молнии и поддерживать огонь на маяке. Возможно, Грегорио узнал о гибели шхуны задолго до наступления утра и побывал на берегу, завернувшись в рогожу и бормоча свои жуткие заклинания на арамейском и иврите. Что ему там могло понадобиться, трудно предположить, но на следующее утро он опоздал к завтраку, выглядел уставшим и хмурым даже более обычного, как будто всю ночь трудился или бродил по ущельям. Оба брата подтверждают, что Грегорио определённо что-то разглядел во тьме прибрежной, разрезаемой сполохами голубоватых зарниц и наполненной чудовищным грохотом водной стихии. Возможно, это был ящик с каким-нибудь экзотическим содержимым – для брата Грегорио фармацевтические ингредиенты были на вес дублонов, он раз в два месяца делал заказы в Норбонну или в Каркассон, или даже в Мадрид за тем или иным корешком. В общем, случилось так, что через неделю после крушения той испанской шхуны брат Грегорио совершенно замкнулся в себе и перестал спускаться на заутрени, обедни и вечерни. Еду к нему в башню приносил либо брат Илларио, совсем ещё тогда юнец, либо брат Феофан. Только им и довелось увидеть нашего достопочтенного Грегорио в последние разы. И узнать его странную историю.

Где-то через месяц по монастырю поползли слухи, что брат Грегорио вконец рехнулся. Кто-то пустил слушок, что брат Грегорио открыл эликсир трансмутации одной жидкости в другую. Ещё кто-то утверждал, что у брата Грегорио развилась мания преследования, потому что он выкрал что-то крайне ценное с разбитого корабля. Но так или иначе, на тридцатый день, то есть ровно через месяц, 17 апреля, брат Грегорио исчез из своей смотровой, и никто его больше не видел. Как признавались оба монаха, последними видевшие его, за всю ту неделю брат Грегорио не разу не вышел из своей башни-маяка, а из-под двери его раздавались подозрительные звуки вроде пения стеклянной гармоники (а его у неё не было), сдавленные смешки, невнятные возгласы и громкие увещевания. Один раз он открыл дверь Феофану и впустил его внутрь, поглядывая с опаской по сторонам.

– Что с тобой, брат? – спросил с некоторым испугом Феофан, помнивший, каким был прежний Грегорио, большой остроум и скрытник, но никак не из пугливых.

– Сейчас я расскажу тебе, что со мной, брат. – медленно проговорил брат Грегорио, выглядящий крайне сосредоточенно, – но поклянись, что ни одна живая душа в аббатстве из пределами его не узнает об этом.

– Клянусь Крестом Господним. – сказал брат Феофан, оглядываясь по сторонам. Он нечасто бывал в башне и всегда интересовался устройством сигнального огня на крыше маяка – сейчас же они были в жилой комнате смотрителя, заваленной книгами, шкафами, мешками, бутыльками и всякими склянками. Грегорио своей совиной походкой подкрался к столу и стал там смешивать ингредиенты, при этом непрерывно бормоча что-то под нос.

– Так что, ты мне вроде хотел что-то рассказать?

– А? – обернулся брат Грегорио и вперился в Феофана невидящим мутным взором подслеповатого грифа-бородача, как будто видел того впервые. – А, так вот, – начал он вести речь от стола, – ты ведь помнишь ту бурную ночь, когда разбился испанский торговый корабль.

– Конечно.

– Тогда я спустился на берег, горная тропа была страшно размыта, и два раза я оскользнулся, чуть не разбившись. Однако судьбе угодно было распорядиться иначе, к тому же по звёздам я вычислил, что мне посчастливится найти этой ночью удивительную вещь. И что ты думаешь – я её нашёл. Среди прочего хлама к берегу прибило какой-то ящик, в котором оказалась дюжина бутылок отличного итальянского оливкового масла.

– Ну и что такого? – удивился брат Феофан.

– Ты слушай, не перебивай. Я понял, что это ерунда и стал ждать ещё. Через минут двадцать меня окатило огромным валом с ног до головы, а молния ударила прямо у моих ног. Я чуть не ослеп, а когда хрение вернулось в норму, то увидел невдалеке от себя прибитый к берегу маленький узорчатый ларчик, покрытый пеной и ракушками, который тут же схватил и побежал с ним в башню.

– Вот это уже интереснее.

– Придя к себе, я вскрыл ларчик и обнаружил там оловянную бутыль, украшенную арабской вязью, лежащую на бархатном ложе, а рядом с ней – свиток пергамента, перевязанный шёлковой зелёно-золотой нитью и скреплённой печатью, тоже на арабском.

– Так. И что дальше?

– В рукописи был рецепт удивительного эликсира, "вина волшебства", а в бутыли, соответственно, сама чудесная жидкость. Предназначалась она какому-то высокопоставленному мадридскому или сорбоннскому лицу, магистру наук или искусств, тут двух мнений быть не может. Я бережно перевёл рецепт. В пункте "дозировка и побочные эффекты" строго значилось принимать в день не более пятнадцати капель этого снадобья, иначе возможна "необратимая трансмутация телесных энергий".

– А из чего это зелье состояло?

– Это ты узнаешь из моего дневника, брат Феофан. Завещаю его тебе, ибо мне недолго осталось. Скажу лишь, что в магический эликсир входят такие редкие ингредиенты, как sarasaparilla ravennica, bostoryx almaterus и ещё dargamella volatis. Это гениальное изобретение, скажу я тебе. В первую же ночь следующего дня я нацедил с пол-столовой ложки и сел бдеть у окна. Через несколько минут мне показалось, что мою келью

наполнили фосфоресцирующие формы жизни наподобие океанических простейших, только они были вроде как эфирные по субстанции. Я обомлел и не знал, что и думать. Формы эфирной жизни колыхались вокруг и кажется, были ко мне не враждебны. Или же прост не замечали. Очевидно, сиё зелье обладает эффектом ясновидения, заключил я.

– Хммм… – нахмурился брат Феофан. – всё в руках Господних.

– Истинно так. И ты можешь меня понять, зная мою врождённую тягу к знаниям, что я не остановился на достигнутом и на следующий вечер после того увеличил дозу вдвое, а ещё через день – втрое. И так по нарастающей. Странные иллюзорные твари продолжали плавать по моей библиотеке, проходить сквозь стены, лопаться и возникать из ниоткуда вновь. Я, переборов первый свой испуг, стал делать их наброски в эскизнике и пытаться их измерять и взвешивать. Но эфирные медузы каждый раз проходили сквозь мои приборы и сквозь меня самого, стоило мне к ним применить методы физического воздействия. Я заметил, что в насыщенном озоном воздухе эта протоплазменная жизнь проявляется в большей степени, чем в обычной атмосфере. Они, кажется, сами состоят из наэлектризованных частиц, и их роскошные оттенки всех цветов радуги, с переливами… ты не поверишь, что это за прекрасное зрелище, брат Феофан!

Грегорио теперь говорил с жаром, достойным одержимого своей идеей энтузиаста, и брату Феофану стало не по себе. И ещё ему показалось, что само тело Грегорио как будто бы просвечивает, вернее лицо и руки (остальное его тело было скрыто, сами понимаете, рясой). Словно от питья эликсира ясновидения Грегорио сам стал полуматериален.

– Так вот, Феофан, исповедуюсь тебе я в грехе познания. Эти амёбы окончательно завлекли меня в свой мир. Я узнал, какова суть их структуры мышления, это мышление разумного океана, наполненное причудливыми, пластичными, текучими идеями, словно первичный бульон. Я изучал их день за днём весь этот месяц, я просто не мог позволить себе отвлекаться. Но не слова более! Сейчас я покажу тебе это чудодейственное средство на личном примере!

С этими словами полубезумный учёный брат рывком открыл комод, извлёк оттуда тускло меркнувшую в дрожащем свете свечей бутыль желтоватого металла, весьма изящной работы и презентовал её Феофану. Брат разглядел, что бутыль целиком покрывает орнамент и каллиграфия, а за место пробки у неё огромный гранёный изумруд. Но дело было не в бутыли. В каком-то неистовом возбуждении брат Грегорио сгрёб со стола ворох рукописей и книг и поставил на него бутыль и ещё две стопки.

– Выпьешь со мной ты браги сей, как завещал нам Моисей! Хэй-хой-хой-лалэй! – в порыве странного веселья выкрикнул Грегорио и плеснул немного изумрудной жидкости сначала в одну стопку, побольше, а потом в другую, поменьше, и протянул трясущейся рукой испуганному Феофану.

– Что со мной будет, брат Грегорио? И зачем это? А запах какой могучий у этого настоя, как у сиропов от простуды твоих. — брат Феофан внимательно и осторожно принюхался к налитой тёмно-зелёной жидкости. — Шалфей, алоэ, ещё что-то пряное, видимо, восточное, нотки цитруса...

– Пей, говорю тебе. – отрывисто бросил осатанелый аскет и одним залпом выглушил свою. Что потом было, брат Феофан помнит смутно, но ещё две недели после того вечера он провёл в полубредовом состоянии, борясь с чем-то столь же кошмарным, сколь иллюзорным. Его отхаживал брат Илларио, который нашёл его на полу в коридоре у двери башни-маяка. Кажется, зелье подействовало не сразу, но по нарастающей, и Феофан подумал, что сходит с ума. Вокруг него будто бы прорастала фантастическая коралловая жизнь – кораллы всех цветов земных, всех оттенков. Они были полупрозрачны и имели множество глаз на тонких трубочках, некоторые напоминали микробов с тысячами ложноножек и ресничек. Они плавали по комнате, проплывали сквозь стены и сквозь них с братом Грегорио. И что самое ужасное из отрывочных воспоминаний Феофана, так это то, что сам внешний облик брата Грегорио претерпел серьёзные изменения – видимо, он выпил столько этого эликсира за истёкший месяц, что окончательно потерял физическую форму и окончательно подверг себя диссолюции в эфирном пространстве среди этих разноцветных фантастических полипов. Грегорио сам превратился в медузу! Ряса смятым кулем лежала у стола.

Это было ужасно, и Феофан с тех пор никогда не подходил к двери главного зала аббатства, что вела в страшную башню маяка.

В тот же день, как Илларио обнаружил беспамятного Феофана, монахи во главе с настоятелем Фомой бросились в смотровую – дверь была незаперта и даже распахнута настежь, внутри всё было по-прежнему, ещё горели свечи в канделябре и стояла на столе початая бутыль колдовской жидкости. Был найден дневник исчезнувшего смотрителя, который перешёл в руки настоятеля, а затем – в его хранилище запретных книг. И более никто из братьев не желал знать, что узнал и куда пропал брат Грегорио, а смотрителем маяка стал сам настоятель, Фома, которого спустя двадцать восемь лет сменил я. История эта абсолютно правдивая и заслуживает всяческого доверия.

Аббат Сильварио де Мариньяк

* * *

Индийский матрос

Познакомился я как-то давным-давно, в славные пиратские деньки, с одной примечательной личностью с необыкновенною судьбой, дюжим интеллектом и тёмным-претёмным прошлым. Встреча произошла в одной недоброй приморской таверне у Солёного мыса, в порту Са Калобра, что на острове Пальма де Маллорка, где говорят, была найдена странная бутыль с запечатанной в ней рукописью. Да не соль, а фа-диез, тысяча чертей мне в пах, если совру. Звали лихого индийца то ли Тамир ибн Сингх, то ли Насруддин ибн Бханг, не помню, поэтому его образ у меня в голове как бы раздваивается, словно бы от крепкого кастильского gorgundy, которое там разливали за четыре золотых дублона – литр. Так вот. Был я тогда сам ещё никакой не аббат, ни монах даже, но и не безымянный белый башмачник тоже; служил я на контрабандном судне, печально знаменитой "Морской Деве", впоследствии затонувшей у Мыса Доброй Надежды, попавши в сильнейший шторм, с отменным сингапурским чёрным опием на борту, ромом, порохом и дюжиной сундуков с мавританскими зачарованными саблями. Да, славные были деньки, бес мне в брюхо.

Значит, уговорили мы с ним, этим проходимцем, два литра gorgundy пополам с ромом каждый, стоя за одной барной стойкой, и никто из нас до сих пор и глазом не моргнул. Я был тогда ещё молод, поджар, энергичен, и можно даже сказать, молодцеват, так как много занимался физическим трудом на шхуне, и глотка у меня была лужёная. Но Сингх Бханг был тоже не промах, и вскоре вокруг нас собралась порядочная толпа зевак, забулдыг и завсегдатаев этого грязного местечка. Таверна-то звалась, помнится мне, "Звезда семи морей". Вот ведь помпезное название. Однако местечко стоящее – будете проездом, обязательно зайдите, может быть, там ещё разливают gorgundy, хотя после священной герильи с английским флотом там теперь многое изменилось, поди, если таверна вообще ещё там стоит. Опять я растекаюсь мыслями по пергаменту. Вот, значит, собралась толпа, и все глядят, кто кого из нас перепьёт. Один здоровенный, хромой, тощий, одноглазый и белобрысый голландский пират по прозвищу Большой Стронгольм постоянно кричал: "Kom op, hond, fuck's sake! Meer gegoten! Kom op, jij vuile hond! Laat hem!" Причём непонятно, к кому из нас двоих он обращался, так как он кричал это и в мой черёд, и в черёд индийца. Голос у Стронгольма был довольно мерзкий, хриплый и скрежещуий, как у стервятника или ворона, так что примерно на тридцать пятой стопке (кажется, пил в этот момент Сингх), один щуплый, коренастый, но жилистый контрабандист-азиат по имени Чуй Хо Фэн, если мне не изменяет память, не выдержал и всадил Большому Стронгольму своим костлявым кулачищем в самые зубила, чтобы тот заткнулся. Тут же началась привычная кабацкая потасовка. Дым стоял коромыслом, но мы с Бхангом не особо обращали на это внимания, а продолжали перепивать друг друга, пока кто-то не ударил меня с размаху в челюсть, отчего я чуть не расшиб себе висок об стойку. Пришлось отбиваться, в то время как Сингх, не моргнув, вытащил длинный изогнутый кинжал дамасской стали с огромным рубином в рукоятке и с рыком бросился в самую гущу драки. Однако тут мне в голову ударило выпитое gorgundy пополам с ямайским ромом, и я, так сказать, выпал из сути происходящего.

Очнулся я на следующий день в доме какой-то местной знахарки, где находился вместе со мной тот самый злосчастный Сингх с несколькими ножевыми ранениями, но блаженный от опия, и ещё двумя бедолагами, сильно побитыми ребятами. Через день мне надо было отправляться в плавание на Кипр, но я не мог и пошевелить головой. Мы лежали с Сингхом на соседних кроватях в душном полумраке комнатёнки, он молчал, и я тоже молчал. Было жарко, темно и душно, как сейчас помню, а за окном слышны были обычные деревенские звуки и отдалённый шум моря с побережья. Я долго пытался повернуть забинтованную голову, наверное, прошло, несколько часов, прежде чем мне это удалось, и я увидел силуэт лежавшего неподалёку Сингха, изнывающего от жары и увечий, потом вошла знахарка и напоила нас каким-то странным отваром. Я провалился в какую-то вязкую, малоприятную дрёму, где звуки перемешивались с цветами, а асцедент сливался с акцедентом, после чего я вдруг увидел себя и Сингха сидящими в той же таверне "Звезда семи морей", вокруг всё было вроде бы то же, но немного не такое. Вокруг нас сидело и стояло довольно много народу, больше, чем в прошлый раз наяву, причём, когда я присмотрелся к некоторым из этой сумрачной братии, они произвели на меня довольно странное впечатление. Например, Большой Стронгольм, стоявший, как всегда у стойки, был весь изрублен, искромсан и истекал кровью, но это его нисколько не заботило. Я перевёл взгляд и увидел Джереми Флирса, ирландца, который уже давно погиб наяву, но теперь сидел себе с пробитой пушечным ядром грудью и играл в марсельские карты с каким-то подозрительным малайским утопленником. Вообще, атмосфера была такая, будто мы все находились где-то на глубине шестиста льё ниже уровня моря, сам окрас воздуха отдавал иссиня-зеленоватым, как бы сквозь тусклое бутылочное стекло, а по полу ползали всякие морские ежи, мурены и каракатицы.

– Эй, ахоу, где это мы, старина? – резко спросил я у Сингха, хотя и чувствовал, что это как бы не совсем по-настоящему, всё вокруг-то.

– Где-где, во сне, товарищ. – ответил мне горделивый индус, после чего пригладил свои смоляные, будто навощённые усы и эспаньолку, хлопнул рюмашку и развёл руками. – Не видишь что ли, мы на дне морском.

– А-аа, так мы что ж, значит, умерли уже? – спросил я тогда у загадочного индуса, который сидел в своей тёмно-бирюзовой чалме и раскладывал карты на столе. – А это что за рисунки у твоих карт? Никогда не видал такие раньше.

– Это старшие козыри тарока, – невозмутимо ответствовал мне индиец, – по ним знающие узнают о том, чего не узнать естественными путями, и прорицают послания звёздных богов.

– А это кто такой? – спросил тогда я, тыкнув в первого попавшегося персонажа, висящего вверх ногами на перекладине.

– Это козырь "Повешенный Человек", или, как я его называю, "Гимнаст". – только и сказал Сингх.

– А этот что за паяц? – спросил тогда я, указывая на разряженного в трико фокусника, стоящего перед столом с лежащей на нём дубинкой, саблей, чашей с водой и огромным золотым дублоном.

– Ну что, сыграем, мой европейский собутыльник? – ответил Сингх вопросом на вопрос.

– А как играть? – спросил я растерянно.

– Можно по-разному. Вся суть в том, кто первый соберёт Три Снопа.

– А что есть Три Снопа? – нахмурил я свой лоб в попытках понять подвох этого зловещего индийца-сновидца.

– Выигрывает тот, кто соберёт три набора связанных между собой арканов.

– А поподробнее? – допытывался я до неразговорчивого чародея.

– Ну смотри, у тебя есть такая (Сингх показал мне на вальяжную даму с подписью La Emperatriz), такая (Сингх показал мне на рулевое колесо, по краям которого были намалёваны разные морские черти и каббалистические фигуры, с подписью Rueda de Fortuna) и такая (Сингх показал мне на одинокого бродягу с фонарём, с подписью De Ermitaño).

– Ну и что дальше?

– Смотри. – индиец хлопнул ещё стопку, несмотря на серьёзную колотую рану на правом плече. – Вот, а у меня есть такая (показал на карту того самого ряженого со столом, с подписью De Brujo), такая (показал на карту с фонтаном в какой-то пустыне, подписанной La Fuente) и такая (показал на карту плавающей в эфире обнажённой двухголовой фигуры, держащей посохи, обвитыми змеями, окружённой четырьмя морскими ветрами, с подписью El Mundo).

– Так. И кто из нас собрал Три Снопа?

– Три Снопа собрал я.

– Ах, вот оно как.

– Точно. – осклабился Сингх, после чего ловким движением смахнул сразу все карты в одну руку, а вторым движением затасовал их в свою колоду. Кстати говоря, карты выглядели так, будто были нарисованы им от руки – большие, продолговатые картонки с твою ладонь, аляповато нарисованные и раскрашенные под марокканский стиль.

– Как же тогда в неё играть, если правила ты выдумываешь на ходу? – возмутился я.

– Эээ, умный ты человек, может быть, ты меня хочешь научить, как играть в тарок, ха? – с иронией спросил коварный индийский призрак. – Вся суть этой игры в том, чтобы понять, что логическое мышление может быть обмануто самой своей логичностью, слышишь, что я говорю тебе. Есть вещи правдивые, а есть как бы правдивые, но не совсем, а есть вещи иллюзорные. Вот смотри, у меня есть колода, и ты не знаешь, как в неё играть, а я, с твоей мысли, вроде бы знаю.

– Ну ты ведь её сам нарисовал.

– Нет, друг, не я, но то была воля Аллаха.

– Аааа… – только и сказал я. – И что из этого следует?

– Из этого следует, что даже если я не знаю, как в неё играть, ты своей верой делаешь в своих глазах меня мастером своего дела. Вот, посмотри на эту карту.

Я перегнулся через стол, чувствуя сильное головокружение, и пристально вглядываясь в карту, которая двоилась и троилась у меня в моей сновидческой голове. Я отчётливо запомнил тёмные дубовые доски, пропахшие дешёвым моряцким табачищем и неплохим ромом, изъеденные жучком-древоточцем, и на них – прямоугольник засаленной, раскрашенной индийской тушью игральной карточки.

– Вижу тут… – промямлил я.

Передо мной было изображение не слишком элегантного флибустьера с головой-черепом, затянутого в пурпурный камзол и пьющего на брудершафт с обнажённой тёмно-синей женщиной где-то в замке с плиточным чёрно-белым кафелем при полной луне. Изображение плясало у меня перед глазами и переливалось красками, как будто я смотрел на него сквозь слой воды.

"Что за дрянь. Не могу сосредоточиться." – подумал тогда я.

Вдруг фигурки явственно задвигались, а потом вконец заплясали.

– Это Смерть пирует с Луной. Двойка Чаш. Хорошее предзнаменование. Если ты видишь их танцующими danse macabre, как говорят на Ривьере, это означает, что ты не умрёшь ещё долго, будет у тебя хорошая жена и много богатства, и духовного, и мирского.

Голос Сингха слышался уже где-то сбоку, или даже издалека, всё более слабея с каждым слогом.

Я никак не мог поднять головы, потому что пляшущие на карточке человечки меня совершенно загипнотизировали. Я даже не думал тогда, что бывает гипноз во сне. Я вообще ни о чём не думал, но, кажется, всё хотел спросить, почему это Сингх решил мне всё это рассказать в этом странном дрейфующем измерении.

Тут меня похлопали по плечу весьма ощутимо. Я поднял взгляд от карты и увидел уродливое лошадиное лицо Стронгольма с огромным шрамом, идущим наискось от подбородка до края лба, что и делало этого голландского дьявола столь отталкивающим и зловещим. Он хрипло рассмеялся и выплюнул мне в лицо:

– Nou, jij en schoppen gisteren! Oh, niet je eigen moeder te vergeten. We ontmoeten elkaar weer op het rif Duivel groentje, haha.

После чего Стронгольм, из длиннющего, как корабельные стропила, тела которого так и сочилась тёмная кровь, то есть из полученных во вчерашней поножовщине ран, распрямился надо мной, покачался некоторое время и с грохотом повалился на пол, да так, что сотряслась вся палуба этой плавучей подводной таверны мертвецов.

Я подумал, что надо отсюда уже выбираться, и тут из окон хлынули потоки зелёной морской воды. Мёртвые морские волки, флибустьеры и контрабандисты, как ни в чём не бывало, продолжали шумно галдеть, обмениваться выпивкой и сальными шутками. Я посмотрел на то место, где сидел Сингх. Он, кажется, дематериализовался. Я пригубил рюмку, взял лежащую передо мной карту, запихнул её в карман сюртука и, с трудом поднявшись на ноги, отправился мимо столов к выходной двери.

Помнится, было ощущение, что я будто плыву сквозь холодный и густой рыбный суп.

Наконец, выслушав по дороге все странные выкрики, замечания и обрывочные фразы замшелых морских мертвецов, я открыл дверь – и оттуда на меня нахлынула сбивающая с ног волна вонючей застоявшейся воды. Мы действительно были на дне морском.

С трудом заперев обратно дверь общими усилиями набежавших мне на подмогу завсегдатаев таверны, мы обнаружили себя по колено в воде в огромном полутёмном зале. Теперь только я огляделся как следует и увидел, что это уже не таверна никакая, а какой-то кафедральный зал. Все мёртвые моряки расселись по скамьям, теперь на них уже были простые шерстяные робы, а головы всех венчали свежевыбритые тонзуры.

– Вот-те на. – вырвалось у меня.

В глубине зала на возвышении стоял трон какого-то морского бога, но из-за большого расстояния я не смог того как следует разглядеть. Кажется, он был громаден, бородат, с клешнями и с рыбьим хвостом, а на голове у него красовалась грандиозная раковина. По обеим сторонам от него сидели его мудрецы, жёны и дочери, все какие-то помеси человека с морскими обитателями. После более длительного вглядывания, я понял, что эта гротескная фигура — сам чёртов Ноденс, старый седой Ноденс, который ждёт всех моряков рано или поздно к себе на приём.

В зале чувствовалось уныние и торжественность, как в древних храмах. По сторонам его шли колоннады с удивительными фигурами рыбоголовых атлантов, русалок–кариатид и нереид с щупальцами осьминога вместо ног. Повсюду распространялся тяжкий запах сырости и фимиама.

Мне стало как-то не то чтобы страшно, но довольно неуютно, в то время как мёртвые морские души затянули свой торжественный молебен во славу Ноденса, а тот сидел на своём троне, как огромный древний моллюск, похлюпывал жабрами и поигрывал жемчужными низками, да клешнями ещё пощёлкивал.

Я почувствовал тогда сильнейший прилив страха, но тут один из монахов встал с ближайшей ко мне скамьи и подошёл ко мне. Им оказался не кто иной, как гордый индиец Сингх Бханг. Его глаза мерцали из-под рассечённой чалмы, а усы были непередаваемо черны.

– Слушай сюда, друг. Тебе тут делать нечего, иди давай, просыпайся, поскорей, да. Но чтобы покинуть Ноденса, тебе нужно будет совершить ему приношение. Никто не уходит от Царя Морского, не оставив у него часть себя. – так сказал мне тогда индийский матрос Сингх ибн Бханг.

Тогда я пошёл мимо рядов скамей с мёртвыми моряками через весь зал на поклон прямо к сумрачному, пахнущему водорослями ужасному богу морей, вырвал у себя шатающийся зуб и положил его в миску пожертвований, где уже лежали всякие украшения, морские раковины, жемчужины и части тел. Ноденс ощутимо заколыхался и издал трубный рёв одобрения. Тогда некая сила отшвырнула меня от трона, бросила через весь зал к гигантским дверям с причудлвыми орнаментами из простейших океанических форм, и потянула сквозь многие мили морской воды на поверхность, к моему бренному телу.

Тут же я открыл глаза и резко сел на постели, ловя ртом воздух.

– Н-нноденс… тысяча чертей… Нноддд… – заикался и захлёбывался я в ужасных судорогах, как утопающий.

Рядом со мной сидела знахарка и что-то толкла в ступке. Я сразу понял, что дама она видная, хотя и колдунья. Она резким движением уложила меня обратно, плюнула мне на лоб и дала ещё зелья.

–––––––––––––––––––––––-

Через неделю я оправился, но узнал, что Сингх тем же днём, о котором мой рассказ, умер от полученных ранений и горячки. Так я и не узнал, откуда он был родом, кто он такой и зачем решил тогда помочь мне в царстве Морского Старца. Его колоду знахарка отдала мне, сказав, что последние слова Сингха были именно об этом. Двойка Чаш и сейчас служит мне постоянной закладкой для моих гримуаров и псалтырей, хотя вся уже поистрепалась до талова. А с колодой тарока так вообще множество историй. Но вернёмся к концу рассказа. Я с тоской похоронил случайного и необычайного друга на высоком морском берегу с видом на крепость графа Арагонского и вылил на его могилу добрую бутыль славного горгундского. После этого я покинул тот порт на острове Пальма де Маллорка с его недоброй таверной и отплыл на "Морской Деве" в сторону Кипра, где со мной приключилось ещё много всего. Такая вот история.