Рассказы смотрителя маяка, почтенного аббата Сильваро де Мариньяка

– Таинственная бутыль

– Индийский матрос

– В плену нереид

– Падающая звезда

– Фата-Моргана

– Пещера поющих камней

– Египетская курильница

– Буря в стакане

– Ларец из красного сандала

– Венецианское зеркало

– Бронзовая голова

– Медуза Каркосса

– Опиумная лавка в Сингапуре

– Колокол святого Герардия

*************************

Предисловие

Что ж, неосторожный читатель, ты рискнул открыть эти записи, а потому приготовься почерпнуть множество нечестивых и удивительных вещей, рассыпанных, как руах-топаз, смарагды и янтарь, на заскорузлом пергаментном побережье данного свода дневниковых записей. Как говорится, per speculum in aenigmate. И ещё: mediocribus utere partis.

Записи эти принадлежат мне, т.е. аббату Сильваро де Мариньяку, настоятелю затерянного в глуши иезуитского монастыря в графстве Тулузском, между Безье и Нарбонном, у отрогов заоблачных Пиренеев.

По совместительству я – смотритель маяка, который был переоборудован из монастырской колокольни нашим прежним настоятелем, пресвятым Фомой д'Орбикулоном.

Я не собираюсь излагать здесь подробным образом всяческие факты своей биографии, достаточно бурной и многоцветной, как лоскутные плащи мавританских дервишей, чтобы уместиться на шестистах страницах. Скажу лишь, что в своё время ходил я на пиратских шхунах в южные моря, пересекал Гибралтар в страшнейшие шторма, терпел кораблекрушения, занимался контрабандой, сражался с маврами, католиками и имперским флотом, много грабил, убивал, жёг и лишал невинности восточных дев. У меня была красавица-жена и дети, но всех их забрало море, или же чума, или виселица, или костёр инквизиции. С тех пор прошло много лет, осен, зим и вёсен, я постарел, давно раскаялся в грехах своих и принял духовный сан. Как говорится в учёных томах, occultum nihil ex Deus. И также: Deum et ama et time.

Знай же, читатель, что вокруг моего маяка, глядящего бессонным глазом отражённого света в морскую мглу, словно Полифем, оповещающий аргонавтов, что не пристало им причаливать к этим неприютным скалистым берегам – знай же, что вкруг него летают, словно воронья стая, странные, зловещие легенды, и пересуды местных жителей, будто тёмными ночными часами здесь происходят пугающие знамения, будто бродят здесь неупокоённые духи мёртвых грехоблудников, навеки неприкаянных флибустьеров, а сонмы адских демонов сторожат здесь захороненные сокровища мавританских колдунов; что сам старый аббат будто давно заложил свой бессмертный дух Князю мира сего и его воздушным легионам за возможность прозревать будущее по звёздам и управлять стихиями земными. Знай же, читатель, что всё то ложь и досужие бредни невежественных простолюдинов, не искушённых в научном знании и лабораторных опытах. Впрочем, что-то из этих бредней может иметь под собой реальную основу, ибо я, Сильваро де Мариньяк, за время своих странствий по Средиземному морю и Индийскому океану был обучен астрологии, каббалистике и заклинанию могущественных незримых духов, а также разным видам мантики, в том числе сциомантии, геомантии, гидромантии, пиромантии, некиомантии, леканомантии, элуромантии, селеномантии, мехазмомантии, стохизмомантии и т.д… Но не слова более! Он идёт! О мон Диус, сколько ещё мне терпеть это… Будь ты!…

<Далее следует неразборчивое нагромождение сочных богохульств и отборных монашеских ругательств на чистейшей учёной латыни.>

<Затем следует абзац готической латыни, написанный будто бы совершенно другой рукой.>

…Глупец… К чему эти трепыхания? Клянусь гербовыми печатями Асмодила и Эрбатааля, этот старый пердун становится положительно невыносим! LEMHASHEPHER! Надо отучить его от пьянства и курения опия, иначе мне не во что будет скоро входить.

Ах да, Я не представился. Моё Имя – это 108-слоговый дендропаредрогональный протопартицип, приведу лишь его часть: AChChÔR AChChÔR AChAChACh PTOUMI ChAChChÔ ChARAChÔCh ChAPTOUMÊ ChÔRAChARAChÔCh APTOUMI MÊChÔChAPTOU ChARAChPTOU ChAChChÔ ChARAChÔ PTENAChÔChEU AChARACheTh BARAÔCh, или же просто герцог Азорбас, если тебе так будет удобнее, читатель. Прошу прощения, что вошёл без стука, но Сильваро уже давно не имел честь меня приглашать, а мы ведь с ним прямо условились, что 33 дня в году я имею на его тщедушную телесную оболочку полное право. Это не беря в расчёт високосные годы, когда прибавляется ещё один день и ещё одна ночь.

Тебе, читатель, возможно, до зуда в укромном месте хочется узнать, кто же я такой, или что такое, каков род моих занятий и как так вышло, что аббат Сильваро вынужден делить со мной своё тельце, а это тельце старого учёного распутника.

Что ж, начнём разматывать клубок с конца.

Как наш почтенный аббат уже написал выше, в свои отроческие годы, а было это во времена господства книжников из Сорбонны и последних потомков рода Медичи, то есть в 15**-ых, очутился наш бравый флибустьер сперва в лапах инквизиции, после – в сырых подземельях Кастилии, затем – в пальмовых садах Мавритании, или Морокко, по-нынешнему. После всех злоключений наш Сильваро отчасти потерял чувство реальности и времени, а заодно и львиную долю памяти, и устроился работать башмачником в каком-то арабском портовом городишке в Алжире или в Тунисе, впрочем, виды там были экзотические, что и говорить. Ему не надо было ничего, кроме напевов арабской лютни, блеска морской лазури и вкуса свежих фиников, вяжущих рот. Он каждый божий день ходил на выступления сказителей историй и всё никак не мог наслушаться. Среди его фаворитов-сказочников был хромой и кривой на один глаз зороастриец Мерван, худощавый бербериец Харсим-ибн-аль-Махдир и индийская прокажённая факиресса Гамали, почитавшаяся местной чернью за блаженную, если таковые понятия вообще уместны на ослеплённом Солнцем Востоке.

Наш Сильваро души в них не чаял, но всего больше преклонялся он перед прекрасной Гамали, пусть и прокажённой, и даже думал как-то признаться ей в любви. Но для этого он должен был вызвать её на состязание сказителей и пересказировать её. А так как он был не обучен такому чисто восточному народному ремеслу, да куда уж там – еле-еле арабскую вязь научился по слогам считать, и уже мог отличать обычный алеф от кинжального алефа, то нашему бедному аббату, конечно же, нужна была какая-то помощь извне.

Долгими жаркими ночами он молча страдал, лёжа в темноте своей закопчённой от свечного сала спальне позади мастерской и прикусывая до боли нижнюю губу, а жирные арабские слепни кружили вокруг него, привлечённые запахом его потовых секреций.

Наконец, Сильваро восхитился пришедшей ему на ум простой мыслью, и в обеденный перерыв отправился на площадь трёх мечетей, чтобы переговорить с зороастрийцем Мерваном. Мерван, тугой на оба уха, сидел, как обычно, в тени высокой пальмы и жевал лист бетеля, сонно поглядывая по сторонам. Сначала он ничего не понял, потом изрядно удивился, а когда Сильваро в третий раз начал жестами объяснять ему своё желание, потребовал у христианина-башмачника 30 золотых динаров, сказав, что обучит его всем премудростям мастерства сказительства. Но их разговор подслушала детвора, которая вечно слоняется по рыночным площадям, и тут же с весёлым улюлюканьем побежала пересказывать его берберийцу Харсиму, а тот, узнав, что к чему, в гневе прибежал на площадь на своих длинных худых ногах и стал яростно ругаться с кривым Мерваном, говоря, что за 22 золотых динара готов обучить Сильваро искусству втрижды более красноречивого сложения историй, чем у старого осла Мервана, неверного пса, сына обезьяны. Тогда старый осёл взревел и вскричал, брызжа коричневой от листа бетеля слюной, что готов за 18 золотых динаров научить христианина краснословию, достойного самого визиря. Тогда уже бербериец Харсим, ударяя себя в костистую грудь и бешено вращая желтоватыми глазными яблоками, возопил, что и за 10 монет научит Сильваро ничуть не хуже, чем Мерван за свои тридцать динаров. И так они стояли и ревели друг на друга, как ослы. А Сильваро смотрел на них, то на Мервана, то на Харсима, и смех разобрал его.

Отошёл он от спорящих с пеной у ртов мастеров-сказителей и решил выпить воды из фонтанчика-сабили, каких много в любом крупном восточном городе. Приложился он уже губами к прохладной бронзе обсосанного до него тысячами губ краника и отвернул уже вентиль, как вдруг чувствует, что кто-то дёргает его за рукав джеллабейи. Посмотрел Сильваро вниз – и видит девучшку-мавританку лет восьми от силы, в грязненьком платьице, смотрящую на него и показывающую себе пальцем в рот. Он понял, что бедняжка тоже хочет пить, но в из-за своего росточка не может дотянуться до сабили, поэтому подсадил её себе на плечи, и грязнушка вдоволь напилась холодной воды из краника. Когда он спустил её на землю, на всю площадь по-прежнему был слышен крик и шум спора двух почтенных сказителей, а девчушка опять потянула Сильваро за рукав, очевидно, желая, чтобы он следовал за ней.

И вот пошли они какой-то неизвестной нашему аббату дорогой через тесные, кривые улочки, рыночные площади и дворы, и вышли наконец к внутреннему дворику с садом и двухэтажным домом. В саду росли стройные пальмы, раскидистые фикусы, жирные акации и пышные смоковницы, отягощённые перезрелыми смоквами. Грязнушка опять потянула Сильваро за рукав, да так, что у него ткань затрещала по швам. Сильваро нахмурился – у него была всего одна джеллабейя для улицы, но ничего не сказал, улыбнулся и вошёл вслед за маленькой спутницей в сад, а на крыльце дома, стоящего посреди сада, встретился взглядом с древним старцем, очевидно, имамом, судя по его одеянию и умудрённому лицу. Старец курил узорчатый кальян, похожий на миниатюрный минарет.

– Салям! – сказал ему имам на арабском. – Я Абдур Ахмед ибн-Фаттах аль-Муршид, и за услугу, которую ты оказал моей правнучке, я научу тебя, чего попросишь. Вижу, у тебя в сердце затаён вопрос. Открой мне его, и мы посмотрим, что из этого может выйти.

В это время девочка отпустила рукав Сильваро и, весело пританцовывая, вприпрыжку бросилась в дом.

Тогда Сильваро рассказал ему о боли в своём сердце, о жирных слепнях в его комнате, о Гамали и о даре сказительства. Имам усмехнулся сквозь седую бороду, почесал ухо и предложил гостю трубку. А сказал он вот что:

– Знай же, христианин, что все эти мастера-сказители – обыкновенные болтуны, ну, почти все, не считая Гамали и некоторых других, а главный же их секрет состоит в том, что для каждого сеанса рассказывания историй они нарочно вызывают в себе одержимость джиннами. Как ты, возможно, знаешь, все арабские герои, поэты и воины, в том числе сам Пророк, были одержимыми, или маджудж, как у нас говорят. Только Пророк скрывал это.

– Да, — только и сказал Сильваро, пуская ароматный дым, — слыха…кхах!.

– Так и тебе, мой друг, здесь нужен сверхъестественный союзник, иначе тебе ни за что не справиться с Гамали, да и с любым другим сказителем.

– Я готов, – только и выдохнул Сильваро.

– Тогда пойдём внутрь, я приготовлю чернила, калам и благовония, а ты выберешь подходящего тебе джинни из моего китаба. После этого я введу тебя в транс и изображу на твоём животе нужную печать.

– А это не против воли Всевышнего? – только и спросил Сильваро, наивная душа.

– Аллах велик, – только и ответил старый имам. – На всё Его воля.

Таким образом Сильваро выбрал понравившуюся ему печать (на самом деле, ему нравились чуть ли не все, так как они были весьма похожи и представляли собой замысловатые каллиграфические узоры из арабской вязи, заключённые в круги). Имя было моё, как вы понимаете, то есть AZORBAZA. После чего произошло действо по призыву гения, а потом Сильваро пришёл в себя где-то в подворотне, сам не свой, и, ничего не помня, встал и пошёл в…

Эй! Попрошу тишины! Минуточку!! Ах ты…

<Далее опять неразборчиво, похоже на арабскую каллиграфию. >

<Далее, рукою Сильваро.>

Да сжалятся над моей душой Пресвятая Варфоломея и Пресвятой Абу-Мина! Чёртов дух, после его присутствия всегда эта сухость в горле, как будто ел песок… И как мне только от него избавиться? Ладно, о чём бишь я… Да, воистину, bella in vista dentor trista. И ещё: flamma fumo proxima.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Таинственная бутыль

В нашем аббатстве среди монахов ходит одна занятная байка. Рассказывает её обычно брат Феофан, а вторит ему брат Илларио.

В одну буйную штормовую ночь лет эдак пятьдесят назад к прибрежным рифам прибило остатки испанской шхуны. Очевидно, она шла в Марсель, но капитан не справился с навигацией. Имя корабля установить не удалось, наутро монахи выловили разве что несколько досок, двух-трёх утонувших моряков и пару ящиков доброго рома. Из-за чего в нашем аббатстве был в ту неделю объявлен траур, а дни и так были суровые – приближалась Пасха, и все братья усердно молились и бдели. Меня самого здесь тогда и не было, а брат Феофан был ещё только в ранге послушка в ризничей. Сейчас он уже состарился и бел как лунь. В башне-маяке тогда ещё обосновался мой предшественник, учёный и целитель брат Грегорио, любимый среди всех братьев, если можно такое измышление себе позволить в божьем месте, прежним настоятелем, святым отцом Фомой д'Орбикулоном. Брат Грегорио слыл за чернокнижника, как и полагается учёным мужам, монахи поговаривали, что ночами он не спит, а готовит всякие свои эликсиры и зелья при свете неверной блудницы-луны, матери наваждений и кошмаров. Всё это, конечно, малообоснованно, но вот что Грегорио действительно любил – это всякие загадки, логические упражнения ну и астрономию соответственно. Когда он выходил из своей смотровой и крался по коридорам аббатства в трапезную, будто сыч, многие молодые послушки шарахались от его тени в сторону и ждали, пока он пройдёт со своими заклинаниями, которые непрерывным шепелявым бормотаньем слетали с его губ. Было в брате Грегорио нечто совиное, и это настораживало. Однако он был всегда обходителен и учтив ко всем без исключения, даже к брату Серапию, который прославился впоследствии своей историей с египетской курильницей.

Ну да не суть, а сыч. Так вот, в ту яростную ночь, судя по всему, брат Грегорио не спал, но и не бдел в молитвах, а, очевидно, наблюдал в подзорную трубу за отдалёнными молниями и бурунами и проклинал непогоду, мешающую ему читать свои магические сочинения на латыни и арабском. Ну ведь ему, как и мне, положено этим заниматься в такие грозные ночи, то есть созерцать буруны и молнии и поддерживать огонь на маяке. Возможно, Грегорио узнал о гибели шхуны задолго до наступления утра и побывал на берегу, завернувшись в рогожу и бормоча свои жуткие заклинания на арамейском и иврите. Что ему там могло понадобиться, трудно предположить, но на следующее утро он опоздал к завтраку, выглядел уставшим и хмурым даже более обычного, как будто всю ночь трудился или бродил по ущельям. Оба брата подтверждают, что Грегорио определённо что-то разглядел во тьме прибрежной, разрезаемой сполохами голубоватых зарниц и наполненной чудовищным грохотом водной стихии. Возможно, это был ящик с каким-нибудь экзотическим содержимым – для брата Грегорио фармацевтические ингредиенты были на вес дублонов, он раз в два месяца делал заказы в Норбонну или в Каркассон, или даже в Мадрид за тем или иным корешком. В общем, случилось так, что через неделю после крушения той испанской шхуны брат Грегорио совершенно замкнулся в себе и перестал спускаться на заутрени, обедни и вечерни. Еду к нему в башню приносил либо брат Илларио, совсем ещё тогда юнец, либо брат Феофан. Только им и довелось увидеть нашего достопочтенного Грегорио в последние разы. И узнать его странную историю.

Где-то через месяц по монастырю поползли слухи, что брат Грегорио вконец рехнулся. Кто-то пустил слушок, что брат Грегорио открыл эликсир трансмутации одной жидкости в другую. Ещё кто-то утверждал, что у брата Грегорио развилась мания преследования, потому что он выкрал что-то крайне ценное с разбитого корабля. Но так или иначе, на тридцатый день, то есть ровно через месяц, 17 апреля, брат Грегорио исчез из своей смотровой, и никто его больше не видел. Как признавались оба монаха, последними видевшие его, за всю ту неделю брат Грегорио не разу не вышел из своей башни-маяка, а из-под двери его раздавались подозрительные звуки вроде пения стеклянной гармоники (а его у неё не было), сдавленные смешки, невнятные возгласы и громкие увещевания. Один раз он открыл дверь Феофану и впустил его внутрь, поглядывая с опаской по сторонам.

– Что с тобой, брат? – спросил с некоторым испугом Феофан, помнивший, каким был прежний Грегорио, большой остроум и скрытник, но никак не из пугливых.

– Сейчас я расскажу тебе, что со мной, брат. – медленно проговорил брат Грегорио, выглядящий крайне сосредоточенно, – но поклянись, что ни одна живая душа в аббатстве из пределами его не узнает об этом.

– Клянусь Крестом Господним. – сказал брат Феофан, оглядываясь по сторонам. Он нечасто бывал в башне и всегда интересовался устройством сигнального огня на крыше маяка – сейчас же они были в жилой комнате смотрителя, заваленной книгами, шкафами, мешками, бутыльками и всякими склянками. Грегорио своей совиной походкой подкрался к столу и стал там смешивать ингредиенты, при этом непрерывно бормоча что-то под нос.

– Так что, ты мне вроде хотел что-то рассказать?

– А? – обернулся брат Грегорио и вперился в Феофана невидящим мутным взором подслеповатого грифа-бородача, как будто видел того впервые. – А, так вот, – начал он вести речь от стола, – ты ведь помнишь ту бурную ночь, когда разбился испанский торговый корабль.

– Конечно.

– Тогда я спустился на берег, горная тропа была страшно размыта, и два раза я оскользнулся, чуть не разбившись. Однако судьбе угодно было распорядиться иначе, к тому же по звёздам я вычислил, что мне посчастливится найти этой ночью удивительную вещь. И что ты думаешь – я её нашёл. Среди прочего хлама к берегу прибило какой-то ящик, в котором оказалась дюжина бутылок отличного итальянского оливкового масла.

– Ну и что такого? – удивился брат Феофан.

– Ты слушай, не перебивай. Я понял, что это ерунда и стал ждать ещё. Через минут двадцать меня окатило огромным валом с ног до головы, а молния ударила прямо у моих ног. Я чуть не ослеп, а когда хрение вернулось в норму, то увидел невдалеке от себя прибитый к берегу маленький узорчатый ларчик, покрытый пеной и ракушками, который тут же схватил и побежал с ним в башню.

– Вот это уже интереснее.

– Придя к себе, я вскрыл ларчик и обнаружил там оловянную бутыль, украшенную арабской вязью, лежащую на бархатном ложе, а рядом с ней – свиток пергамента, перевязанный шёлковой зелёно-золотой нитью и скреплённой печатью, тоже на арабском.

– Так. И что дальше?

– В рукописи был рецепт удивительного эликсира, "вина волшебства", а в бутыли, соответственно, сама чудесная жидкость. Предназначалась она какому-то высокопоставленному мадридскому или сорбоннскому лицу, магистру наук или искусств, тут двух мнений быть не может. Я бережно перевёл рецепт. В пункте "дозировка и побочные эффекты" строго значилось принимать в день не более пятнадцати капель этого снадобья, иначе возможна "необратимая трансмутация телесных энергий".

– А из чего это зелье состояло?

– Это ты узнаешь из моего дневника, брат Феофан. Завещаю его тебе, ибо мне недолго осталось. Скажу лишь, что в магический эликсир входят такие редкие ингредиенты, как sarasaparilla ravennica, bostoryx almaterus и ещё dargamella volatis. Это гениальное изобретение, скажу я тебе. В первую же ночь следующего дня я нацедил с пол-столовой ложки и сел бдеть у окна. Через несколько минут мне показалось, что мою келью

наполнили фосфоресцирующие формы жизни наподобие океанических простейших, только они были вроде как эфирные по субстанции. Я обомлел и не знал, что и думать. Формы эфирной жизни колыхались вокруг и кажется, были ко мне не враждебны. Или же прост не замечали. Очевидно, сиё зелье обладает эффектом ясновидения, заключил я.

– Хммм… – нахмурился брат Феофан. – всё в руках Господних.

– Истинно так. И ты можешь меня понять, зная мою врождённую тягу к знаниям, что я не остановился на достигнутом и на следующий вечер после того увеличил дозу вдвое, а ещё через день – втрое. И так по нарастающей. Странные иллюзорные твари продолжали плавать по моей библиотеке, проходить сквозь стены, лопаться и возникать из ниоткуда вновь. Я, переборов первый свой испуг, стал делать их наброски в эскизнике и пытаться их измерять и взвешивать. Но эфирные медузы каждый раз проходили сквозь мои приборы и сквозь меня самого, стоило мне к ним применить методы физического воздействия. Я заметил, что в насыщенном озоном воздухе эта протоплазменная жизнь проявляется в большей степени, чем в обычной атмосфере. Они, кажется, сами состоят из наэлектризованных частиц, и их роскошные оттенки всех цветов радуги, с переливами… ты не поверишь, что это за прекрасное зрелище, брат Феофан!

Грегорио теперь говорил с жаром, достойным одержимого своей идеей энтузиаста, и брату Феофану стало не по себе. И ещё ему показалось, что само тело Грегорио как будто бы просвечивает, вернее лицо и руки (остальное его тело было скрыто, сами понимаете, рясой). Словно от питья эликсира ясновидения Грегорио сам стал полуматериален.

– Так вот, Феофан, исповедуюсь тебе я в грехе познания. Эти амёбы окончательно завлекли меня в свой мир. Я узнал, какова суть их структуры мышления, это мышление разумного океана, наполненное причудливыми, пластичными, текучими идеями, словно первичный бульон. Я изучал их день за днём весь этот месяц, я просто не мог позволить себе отвлекаться. Но не слова более! Сейчас я покажу тебе это чудодейственное средство на личном примере!

С этими словами полубезумный учёный брат рывком открыл комод, извлёк оттуда тускло меркнувшую в дрожащем свете свечей бутыль желтоватого металла, весьма изящной работы и презентовал её Феофану. Брат разглядел, что бутыль целиком покрывает орнамент и каллиграфия, а за место пробки у неё огромный гранёный изумруд. Но дело было не в бутыли. В каком-то неистовом возбуждении брат Грегорио сгрёб со стола ворох рукописей и книг и поставил на него бутыль и ещё две стопки.

– Выпьешь со мной ты браги сей, как завещал нам Моисей! Хэй-хой-хой-лалэй! – в порыве странного веселья выкрикнул Грегорио и плеснул немного изумрудной жидкости сначала в одну стопку, побольше, а потом в другую, поменьше, и протянул трясущейся рукой испуганному Феофану.

– Что со мной будет, брат Грегорио? И зачем это? А запах какой могучий у этого настоя, как у сиропов от простуды твоих. — брат Феофан внимательно и осторожно принюхался к налитой тёмно-зелёной жидкости. — Шалфей, алоэ, ещё что-то пряное, видимо, восточное, нотки цитруса...

– Пей, говорю тебе. – отрывисто бросил осатанелый аскет и одним залпом выглушил свою. Что потом было, брат Феофан помнит смутно, но ещё две недели после того вечера он провёл в полубредовом состоянии, борясь с чем-то столь же кошмарным, сколь иллюзорным. Его отхаживал брат Илларио, который нашёл его на полу в коридоре у двери башни-маяка. Кажется, зелье подействовало не сразу, но по нарастающей, и Феофан подумал, что сходит с ума. Вокруг него будто бы прорастала фантастическая коралловая жизнь – кораллы всех цветов земных, всех оттенков. Они были полупрозрачны и имели множество глаз на тонких трубочках, некоторые напоминали микробов с тысячами ложноножек и ресничек. Они плавали по комнате, проплывали сквозь стены и сквозь них с братом Грегорио. И что самое ужасное из отрывочных воспоминаний Феофана, так это то, что сам внешний облик брата Грегорио претерпел серьёзные изменения – видимо, он выпил столько этого эликсира за истёкший месяц, что окончательно потерял физическую форму и окончательно подверг себя диссолюции в эфирном пространстве среди этих разноцветных фантастических полипов. Грегорио сам превратился в медузу! Ряса смятым кулем лежала у стола.

Это было ужасно, и Феофан с тех пор никогда не подходил к двери главного зала аббатства, что вела в страшную башню маяка.

В тот же день, как Илларио обнаружил беспамятного Феофана, монахи во главе с настоятелем Фомой бросились в смотровую – дверь была незаперта и даже распахнута настежь, внутри всё было по-прежнему, ещё горели свечи в канделябре и стояла на столе початая бутыль колдовской жидкости. Был найден дневник исчезнувшего смотрителя, который перешёл в руки настоятеля, а затем – в его хранилище запретных книг. И более никто из братьев не желал знать, что узнал и куда пропал брат Грегорио, а смотрителем маяка стал сам настоятель, Фома, которого спустя двадцать восемь лет сменил я. История эта абсолютно правдивая и заслуживает всяческого доверия.

Аббат Сильварио де Мариньяк

* * *

Индийский матрос

Познакомился я как-то давным-давно, в славные пиратские деньки, с одной примечательной личностью с необыкновенною судьбой, дюжим интеллектом и тёмным-претёмным прошлым. Встреча произошла в одной недоброй приморской таверне у Солёного мыса, в порту Са Калобра, что на острове Пальма де Маллорка, где говорят, была найдена странная бутыль с запечатанной в ней рукописью. Да не соль, а фа-диез, тысяча чертей мне в пах, если совру. Звали лихого индийца то ли Тамир ибн Сингх, то ли Насруддин ибн Бханг, не помню, поэтому его образ у меня в голове как бы раздваивается, словно бы от крепкого кастильского gorgundy, которое там разливали за четыре золотых дублона – литр. Так вот. Был я тогда сам ещё никакой не аббат, ни монах даже, но и не безымянный белый башмачник тоже; служил я на контрабандном судне, печально знаменитой "Морской Деве", впоследствии затонувшей у Мыса Доброй Надежды, попавши в сильнейший шторм, с отменным сингапурским чёрным опием на борту, ромом, порохом и дюжиной сундуков с мавританскими зачарованными саблями. Да, славные были деньки, бес мне в брюхо.

Значит, уговорили мы с ним, этим проходимцем, два литра gorgundy пополам с ромом каждый, стоя за одной барной стойкой, и никто из нас до сих пор и глазом не моргнул. Я был тогда ещё молод, поджар, энергичен, и можно даже сказать, молодцеват, так как много занимался физическим трудом на шхуне, и глотка у меня была лужёная. Но Сингх Бханг был тоже не промах, и вскоре вокруг нас собралась порядочная толпа зевак, забулдыг и завсегдатаев этого грязного местечка. Таверна-то звалась, помнится мне, "Звезда семи морей". Вот ведь помпезное название. Однако местечко стоящее – будете проездом, обязательно зайдите, может быть, там ещё разливают gorgundy, хотя после священной герильи с английским флотом там теперь многое изменилось, поди, если таверна вообще ещё там стоит. Опять я растекаюсь мыслями по пергаменту. Вот, значит, собралась толпа, и все глядят, кто кого из нас перепьёт. Один здоровенный, хромой, тощий, одноглазый и белобрысый голландский пират по прозвищу Большой Стронгольм постоянно кричал: "Kom op, hond, fuck's sake! Meer gegoten! Kom op, jij vuile hond! Laat hem!" Причём непонятно, к кому из нас двоих он обращался, так как он кричал это и в мой черёд, и в черёд индийца. Голос у Стронгольма был довольно мерзкий, хриплый и скрежещуий, как у стервятника или ворона, так что примерно на тридцать пятой стопке (кажется, пил в этот момент Сингх), один щуплый, коренастый, но жилистый контрабандист-азиат по имени Чуй Хо Фэн, если мне не изменяет память, не выдержал и всадил Большому Стронгольму своим костлявым кулачищем в самые зубила, чтобы тот заткнулся. Тут же началась привычная кабацкая потасовка. Дым стоял коромыслом, но мы с Бхангом не особо обращали на это внимания, а продолжали перепивать друг друга, пока кто-то не ударил меня с размаху в челюсть, отчего я чуть не расшиб себе висок об стойку. Пришлось отбиваться, в то время как Сингх, не моргнув, вытащил длинный изогнутый кинжал дамасской стали с огромным рубином в рукоятке и с рыком бросился в самую гущу драки. Однако тут мне в голову ударило выпитое gorgundy пополам с ямайским ромом, и я, так сказать, выпал из сути происходящего.

Очнулся я на следующий день в доме какой-то местной знахарки, где находился вместе со мной тот самый злосчастный Сингх с несколькими ножевыми ранениями, но блаженный от опия, и ещё двумя бедолагами, сильно побитыми ребятами. Через день мне надо было отправляться в плавание на Кипр, но я не мог и пошевелить головой. Мы лежали с Сингхом на соседних кроватях в душном полумраке комнатёнки, он молчал, и я тоже молчал. Было жарко, темно и душно, как сейчас помню, а за окном слышны были обычные деревенские звуки и отдалённый шум моря с побережья. Я долго пытался повернуть забинтованную голову, наверное, прошло, несколько часов, прежде чем мне это удалось, и я увидел силуэт лежавшего неподалёку Сингха, изнывающего от жары и увечий, потом вошла знахарка и напоила нас каким-то странным отваром. Я провалился в какую-то вязкую, малоприятную дрёму, где звуки перемешивались с цветами, а асцедент сливался с акцедентом, после чего я вдруг увидел себя и Сингха сидящими в той же таверне "Звезда семи морей", вокруг всё было вроде бы то же, но немного не такое. Вокруг нас сидело и стояло довольно много народу, больше, чем в прошлый раз наяву, причём, когда я присмотрелся к некоторым из этой сумрачной братии, они произвели на меня довольно странное впечатление. Например, Большой Стронгольм, стоявший, как всегда у стойки, был весь изрублен, искромсан и истекал кровью, но это его нисколько не заботило. Я перевёл взгляд и увидел Джереми Флирса, ирландца, который уже давно погиб наяву, но теперь сидел себе с пробитой пушечным ядром грудью и играл в марсельские карты с каким-то подозрительным малайским утопленником. Вообще, атмосфера была такая, будто мы все находились где-то на глубине шестиста льё ниже уровня моря, сам окрас воздуха отдавал иссиня-зеленоватым, как бы сквозь тусклое бутылочное стекло, а по полу ползали всякие морские ежи, мурены и каракатицы.

– Эй, ахоу, где это мы, старина? – резко спросил я у Сингха, хотя и чувствовал, что это как бы не совсем по-настоящему, всё вокруг-то.

– Где-где, во сне, товарищ. – ответил мне горделивый индус, после чего пригладил свои смоляные, будто навощённые усы и эспаньолку, хлопнул рюмашку и развёл руками. – Не видишь что ли, мы на дне морском.

– А-аа, так мы что ж, значит, умерли уже? – спросил я тогда у загадочного индуса, который сидел в своей тёмно-бирюзовой чалме и раскладывал карты на столе. – А это что за рисунки у твоих карт? Никогда не видал такие раньше.

– Это старшие козыри тарока, – невозмутимо ответствовал мне индиец, – по ним знающие узнают о том, чего не узнать естественными путями, и прорицают послания звёздных богов.

– А это кто такой? – спросил тогда я, тыкнув в первого попавшегося персонажа, висящего вверх ногами на перекладине.

– Это козырь "Повешенный Человек", или, как я его называю, "Гимнаст". – только и сказал Сингх.

– А этот что за паяц? – спросил тогда я, указывая на разряженного в трико фокусника, стоящего перед столом с лежащей на нём дубинкой, саблей, чашей с водой и огромным золотым дублоном.

– Ну что, сыграем, мой европейский собутыльник? – ответил Сингх вопросом на вопрос.

– А как играть? – спросил я растерянно.

– Можно по-разному. Вся суть в том, кто первый соберёт Три Снопа.

– А что есть Три Снопа? – нахмурил я свой лоб в попытках понять подвох этого зловещего индийца-сновидца.

– Выигрывает тот, кто соберёт три набора связанных между собой арканов.

– А поподробнее? – допытывался я до неразговорчивого чародея.

– Ну смотри, у тебя есть такая (Сингх показал мне на вальяжную даму с подписью La Emperatriz), такая (Сингх показал мне на рулевое колесо, по краям которого были намалёваны разные морские черти и каббалистические фигуры, с подписью Rueda de Fortuna) и такая (Сингх показал мне на одинокого бродягу с фонарём, с подписью De Ermitaño).

– Ну и что дальше?

– Смотри. – индиец хлопнул ещё стопку, несмотря на серьёзную колотую рану на правом плече. – Вот, а у меня есть такая (показал на карту того самого ряженого со столом, с подписью De Brujo), такая (показал на карту с фонтаном в какой-то пустыне, подписанной La Fuente) и такая (показал на карту плавающей в эфире обнажённой двухголовой фигуры, держащей посохи, обвитыми змеями, окружённой четырьмя морскими ветрами, с подписью El Mundo).

– Так. И кто из нас собрал Три Снопа?

– Три Снопа собрал я.

– Ах, вот оно как.

– Точно. – осклабился Сингх, после чего ловким движением смахнул сразу все карты в одну руку, а вторым движением затасовал их в свою колоду. Кстати говоря, карты выглядели так, будто были нарисованы им от руки – большие, продолговатые картонки с твою ладонь, аляповато нарисованные и раскрашенные под марокканский стиль.

– Как же тогда в неё играть, если правила ты выдумываешь на ходу? – возмутился я.

– Эээ, умный ты человек, может быть, ты меня хочешь научить, как играть в тарок, ха? – с иронией спросил коварный индийский призрак. – Вся суть этой игры в том, чтобы понять, что логическое мышление может быть обмануто самой своей логичностью, слышишь, что я говорю тебе. Есть вещи правдивые, а есть как бы правдивые, но не совсем, а есть вещи иллюзорные. Вот смотри, у меня есть колода, и ты не знаешь, как в неё играть, а я, с твоей мысли, вроде бы знаю.

– Ну ты ведь её сам нарисовал.

– Нет, друг, не я, но то была воля Аллаха.

– Аааа… – только и сказал я. – И что из этого следует?

– Из этого следует, что даже если я не знаю, как в неё играть, ты своей верой делаешь в своих глазах меня мастером своего дела. Вот, посмотри на эту карту.

Я перегнулся через стол, чувствуя сильное головокружение, и пристально вглядываясь в карту, которая двоилась и троилась у меня в моей сновидческой голове. Я отчётливо запомнил тёмные дубовые доски, пропахшие дешёвым моряцким табачищем и неплохим ромом, изъеденные жучком-древоточцем, и на них – прямоугольник засаленной, раскрашенной индийской тушью игральной карточки.

– Вижу тут… – промямлил я.

Передо мной было изображение не слишком элегантного флибустьера с головой-черепом, затянутого в пурпурный камзол и пьющего на брудершафт с обнажённой тёмно-синей женщиной где-то в замке с плиточным чёрно-белым кафелем при полной луне. Изображение плясало у меня перед глазами и переливалось красками, как будто я смотрел на него сквозь слой воды.

"Что за дрянь. Не могу сосредоточиться." – подумал тогда я.

Вдруг фигурки явственно задвигались, а потом вконец заплясали.

– Это Смерть пирует с Луной. Двойка Чаш. Хорошее предзнаменование. Если ты видишь их танцующими danse macabre, как говорят на Ривьере, это означает, что ты не умрёшь ещё долго, будет у тебя хорошая жена и много богатства, и духовного, и мирского.

Голос Сингха слышался уже где-то сбоку, или даже издалека, всё более слабея с каждым слогом.

Я никак не мог поднять головы, потому что пляшущие на карточке человечки меня совершенно загипнотизировали. Я даже не думал тогда, что бывает гипноз во сне. Я вообще ни о чём не думал, но, кажется, всё хотел спросить, почему это Сингх решил мне всё это рассказать в этом странном дрейфующем измерении.

Тут меня похлопали по плечу весьма ощутимо. Я поднял взгляд от карты и увидел уродливое лошадиное лицо Стронгольма с огромным шрамом, идущим наискось от подбородка до края лба, что и делало этого голландского дьявола столь отталкивающим и зловещим. Он хрипло рассмеялся и выплюнул мне в лицо:

– Nou, jij en schoppen gisteren! Oh, niet je eigen moeder te vergeten. We ontmoeten elkaar weer op het rif Duivel groentje, haha.

После чего Стронгольм, из длиннющего, как корабельные стропила, тела которого так и сочилась тёмная кровь, то есть из полученных во вчерашней поножовщине ран, распрямился надо мной, покачался некоторое время и с грохотом повалился на пол, да так, что сотряслась вся палуба этой плавучей подводной таверны мертвецов.

Я подумал, что надо отсюда уже выбираться, и тут из окон хлынули потоки зелёной морской воды. Мёртвые морские волки, флибустьеры и контрабандисты, как ни в чём не бывало, продолжали шумно галдеть, обмениваться выпивкой и сальными шутками. Я посмотрел на то место, где сидел Сингх. Он, кажется, дематериализовался. Я пригубил рюмку, взял лежащую передо мной карту, запихнул её в карман сюртука и, с трудом поднявшись на ноги, отправился мимо столов к выходной двери.

Помнится, было ощущение, что я будто плыву сквозь холодный и густой рыбный суп.

Наконец, выслушав по дороге все странные выкрики, замечания и обрывочные фразы замшелых морских мертвецов, я открыл дверь – и оттуда на меня нахлынула сбивающая с ног волна вонючей застоявшейся воды. Мы действительно были на дне морском.

С трудом заперев обратно дверь общими усилиями набежавших мне на подмогу завсегдатаев таверны, мы обнаружили себя по колено в воде в огромном полутёмном зале. Теперь только я огляделся как следует и увидел, что это уже не таверна никакая, а какой-то кафедральный зал. Все мёртвые моряки расселись по скамьям, теперь на них уже были простые шерстяные робы, а головы всех венчали свежевыбритые тонзуры.

– Вот-те на. – вырвалось у меня.

В глубине зала на возвышении стоял трон какого-то морского бога, но из-за большого расстояния я не смог того как следует разглядеть. Кажется, он был громаден, бородат, с клешнями и с рыбьим хвостом, а на голове у него красовалась грандиозная раковина. По обеим сторонам от него сидели его мудрецы, жёны и дочери, все какие-то помеси человека с морскими обитателями. После более длительного вглядывания, я понял, что эта гротескная фигура — сам чёртов Ноденс, старый седой Ноденс, который ждёт всех моряков рано или поздно к себе на приём.

В зале чувствовалось уныние и торжественность, как в древних храмах. По сторонам его шли колоннады с удивительными фигурами рыбоголовых атлантов, русалок–кариатид и нереид с щупальцами осьминога вместо ног. Повсюду распространялся тяжкий запах сырости и фимиама.

Мне стало как-то не то чтобы страшно, но довольно неуютно, в то время как мёртвые морские души затянули свой торжественный молебен во славу Ноденса, а тот сидел на своём троне, как огромный древний моллюск, похлюпывал жабрами и поигрывал жемчужными низками, да клешнями ещё пощёлкивал.

Я почувствовал тогда сильнейший прилив страха, но тут один из монахов встал с ближайшей ко мне скамьи и подошёл ко мне. Им оказался не кто иной, как гордый индиец Сингх Бханг. Его глаза мерцали из-под рассечённой чалмы, а усы были непередаваемо черны.

– Слушай сюда, друг. Тебе тут делать нечего, иди давай, просыпайся, поскорей, да. Но чтобы покинуть Ноденса, тебе нужно будет совершить ему приношение. Никто не уходит от Царя Морского, не оставив у него часть себя. – так сказал мне тогда индийский матрос Сингх ибн Бханг.

Тогда я пошёл мимо рядов скамей с мёртвыми моряками через весь зал на поклон прямо к сумрачному, пахнущему водорослями ужасному богу морей, вырвал у себя шатающийся зуб и положил его в миску пожертвований, где уже лежали всякие украшения, морские раковины, жемчужины и части тел. Ноденс ощутимо заколыхался и издал трубный рёв одобрения. Тогда некая сила отшвырнула меня от трона, бросила через весь зал к гигантским дверям с причудлвыми орнаментами из простейших океанических форм, и потянула сквозь многие мили морской воды на поверхность, к моему бренному телу.

Тут же я открыл глаза и резко сел на постели, ловя ртом воздух.

– Н-нноденс… тысяча чертей… Нноддд… – заикался и захлёбывался я в ужасных судорогах, как утопающий.

Рядом со мной сидела знахарка и что-то толкла в ступке. Я сразу понял, что дама она видная, хотя и колдунья. Она резким движением уложила меня обратно, плюнула мне на лоб и дала ещё зелья.

–––––––––––––––––––––––-

Через неделю я оправился, но узнал, что Сингх тем же днём, о котором мой рассказ, умер от полученных ранений и горячки. Так я и не узнал, откуда он был родом, кто он такой и зачем решил тогда помочь мне в царстве Морского Старца. Его колоду знахарка отдала мне, сказав, что последние слова Сингха были именно об этом. Двойка Чаш и сейчас служит мне постоянной закладкой для моих гримуаров и псалтырей, хотя вся уже поистрепалась до талова. А с колодой тарока так вообще множество историй. Но вернёмся к концу рассказа. Я с тоской похоронил случайного и необычайного друга на высоком морском берегу с видом на крепость графа Арагонского и вылил на его могилу добрую бутыль славного горгундского. После этого я покинул тот порт на острове Пальма де Маллорка с его недоброй таверной и отплыл на "Морской Деве" в сторону Кипра, где со мной приключилось ещё много всего. Такая вот история.

Подкидные младенцы

...М-р Сноддервик, клубный завсегдатай, как обычно, порядочно нализавшись (на дворе был ноябрь, стояла студёная, промозглая погода, так что он пил вдвое более обычного), уселся поудобнее, забил свою изящную, прокопчённую не хуже чеддера бриаровую трубку модели churchward и начал так:

– Довелось мне однажды, джентльмены, охотиться в торфяниках Северного Ланкашира. Дело было в начале весны, и от сырости весь мой отборный порох марки "Хэмпстед" безнадёжно промок. Да, кстати, было это лет двадцать с гаком тому, так что я был совсем другим, отважным и энергичным молодым человеком, полным лихорадочных идей, читал журналы по радиотехнике, посещал всякие научные семинары и тэдэ. Так вот, погода была хуже некуда, а две моих борзых, Тильда и Лямбда, вконец замучились гнаться за хитрюгой-зайцем, я же утомился вусмерть бегать за ними по колено в болотной жиже, наконец, заморосил холодный дождец со снегом, так что я свистнул псинам, сел на пень и закурил. Табак, мой превосходный табак сорта "Уайтклифф" тоже весь вымок, так что еле тлел. "Чёрт!" – выругался тогда я в сердцах и сплюнул в жухлую траву. "Ну", – думаю, – "денёк."

Тут смотрю, невдалеке у поваленных берёз с торчащим вокруг них рогозом, эльф на бревне сидит да вискарь прихлёбывает. Как-то до этого я его не усмотрел? Местность же пустынная, болотистая. Видно, за корневищами не разглядел сперва. "Вот-те на!" – думаю, – "эльф."

Выглядел эльф-то как самый обыкновенный ирландец, каких я на своём веку уйму перевидал, только длинный больно, что твоя берёза или ольха, и с благородным профилем, как у гимназистов. Волосы у него были серебряные, как паутина. Тильда и Лямбда как раз подбежали и, учуяв фэйри, принялись брехать как дурные, пока я не огрел их по головам. Тогда псины поджали хвосты и боязливо поглядывая на незнакомца, принялись жалобно подвывать, но я вновь на них замахнулся, и они вконец замолкли. Эльф смотрел на всё это с выражением лёгкой насмешливости, а когда я закончил муштру моих борзых, поманил к своему "столу", сделав эдакий лёгкий пригласительный жест, для чего он вытянул свою длиннющую костистую ладонь и сделал загребающее движение.

Одет он, надобно сказать, был совершенно не по моде и не по погоде даже: на нём красовался такой лёгкий прогулочный костюмчик из зелёного твида, и ни вотерклока, ни кирзы. А тут ведь торфяники, да ещё март-месяц, холодина, туманище, меня аж самого передёрнуло, как подумал. Да, сразу видать, что эльф-то не из наших краёв. На голове у эльфа сидел такого же цвета вельветовый козырёк, а на ногах были изысканные кожаные ботфорты, годные разве что по набережным Темзы рассекать. В общем, надо видеть. Рубашка у него была с высоким воротником, василькового цвета и будто бы мерцала на сероватом полотне торфяников. А небо было самого невыразительного оттенка и по ощущению такое же тяжёлое, что и самый тяжёлый металл, то есть свинец.

Вокруг нас на несколько миль простиралась тусклая пустошь без единой живой души, вдали чернел лес, и представьте себе, насколько чудным должен выглядеть силуэт любого человека на этом безрадостном фоне, а уж силуэт этого джентльмена, поверьте моему слову прирождённого акварелиста, выглядел вдвойне, нет, втройне чуднее. Его долговязая фигура настолько вопиюще контрастировала с окружающей нас хмурой прозой весенней природы, что я, ей-ей, несколько раз помигал, протёр глаза и ущипнул себя за руку со всей силы. Но, глядь, а он всё там же сидит и рукой своей длиннющей меня подзывает. Ну, я парень-то не робкого десятка, но всё же, господа, чесслово, струхнул тогда мальца, однако от приглашения фэйри отказываться не слишком-то вежливо, сами знаете, так что делать нечего, обхватил я покрепче своё ружьё, призвал святого Патрика и святую Фиону на помощь, и подошёл, выбирая дорогу между кочек и прогалин, к эльфу и его импровизированному привалу.

– А вот мне не очень понятно, как это вы вывели, дорогой мой сумасброд, что перед вами непременно должен был оказаться фолклорный персонаж, а не самый обыкновенный представитель мистической молодёжи. – раздался надменный фальшивый тенор м-ра Монтегю, как всегда, старающегося досадить Сноддервику при любой возможности, ибо у них были давние разногласия на почве политики – м-р Монтегю относил себя к вигам, а м-р Сноддервик, соответственно, к тори.

– Закрой пасть, скотина! – крикнул на него, не поворачивая головы, похожий на древнего ящера м-р Сноддервик, брызнув желчной слюной. – И без тебя уже всё известно.

Ужаленный в самое естество, злопамятный тучный м-р Монтегю грозно хрыкнул, встал и громогласно удалился из комнаты. Раздался чей-то неодобрительный храп. М-р Сноддервик что-то сердито бормотнул вслед ушедшему, потом кашлянул, затем похрустел шейными позвонками, затем костяшками пальцев и продолжал так.

– Так вот, господа дорогие. Что произошло далее.

– Да, что же, во имя Фауста? – взмолился один профессор средневековой латыни.

– А вот что. Подошёл я, значит, к этому дитя природы, хотел уже представиться, как тут над нами низко так прогудел аэроплан, разрывая туманный весенний воздух протяжным рёвом пропеллеров.

Вместо приветствия эльф указал пальцем на небо и спросил меня довольно учтиво на чистейшем валлийском:

– И давно они здесь летают, сэр? – с этими словами он поднёс к глазам бинокуляр и сосредоточенно стал настраивать фокус.

Я, сам чистокровный валлиец по бабке, недолго думая, поклонился, осенил себя крестным знамением и, подождав, пока мой новый знакомец закончит наблюдения за аэропланом, ответил, тщательно подбирая слова:

– Сэр, мы не представлены друг другу.

– Ах да! О чёрт меня подери, какой же я болван. Простите меня великодушно. – расплылся эльф в ироничной улыбке (глаза же его оставались холодны и прозрачны, как вода в дождевом бочонке). – Можете меня звать Корнелиусом Ши Морнаухом. Я здесь не часто, вот приехал тётушек повидать.

Хотя его фио показалось мне несколько необычным, я виду не подал и только кивнул с почтением, после чего представился сам.

– Очень приятно, м-р Сноддервиик. – голос у моего нового знакомого и сам по себе был довольно оригинален – будто бы тональность и обертоника в его модуляциях постоянно плавали туда-сюда, но тем не менее, я не стал особо придираться и сел на соседний пень.

– Так что вы мне скажете про эти шумы в небе? – напомнил мне Корнелиус. – Да, и к чему вы вспомнили про распятие того древневосточного философа-чудотворца?

– Э? Простите, я вас не очень понял. – в голове у меня, помнится, всё смешалось: запахи пробуждающейся после зимнего сна земли, вороньи крики вдалеке, затихающий гул аэроплана, Библия, древние ирландские саги и невесть что ещё. С неба опять заморосило.

Я собрался с мыслями, поглядел на гранёную бутыль виски Олд Скоттиш, потом на длинные руки и серебряные волосы эльфа и ответил ему как ни в чём не бывало.

– Это аэроплан. Изобрели их лет пятьдесят тому назад, в Австрии вроде. У нас их заказывают себе в основном зажиточные спорстсмены, бизнесмены и молодые баронеты-естествоиспытатели. На дворе сейчас 1926 год. Я сам не суеверный, но воспитан в христианской католической традиции, а вы, дорогой мой, самый натуральный эльф, только без обид, вот я и перекрестился по наитию.

Корнелиус Морнаух помолчал некоторое время, глядя вдаль бесстрастным лицом, а затем указанная часть его тела вновь приняла ироничное выражение. Он взял бутыль с виски и налил мне, а потом – и себе. Молча он протянул мне металлическую кружку, а когда я взял и собрался уже отхлебнуть, вдруг резво остановил меня:

– Стойте, дорогуша. Коли вы воспитаны в этой вашей христианской вере, вам должно же быть тогда вдомёк, что, во-первой, ни в коем случае нельзя смертному принимать приглашение от бессмертного, а если уж принял, то креститься и призывать всех святых тут уж и вконец бессмысленно, и, во-вторых, пить эльфийский алкоголь, т.е. разделять трапезу с представителем нашего Славного Народца – уж совсем никудышное занятие для правоверного католика. А что, если это не виски, а сонное зелье – выпьете вы его, сударь, и очнётесь где-нибудь на дне этих болот, где, кстати, у моих тётушек прекрасное имение. Станете вы одним из наших или того хуже – простым прислужником, будете изо дня в день воду из одного кладезя в другой переливать, чай? Ну, что скажете?

И глядит на меня во все свои пронзительные глаза цвета зимнего пруда, да с хитрецой такой. Я тут и смекнул, что Корнелиус хочет меня заманить в какую-то логическую игру, потому сказал ему как есть:

– Ладно, сэр, не морочьте мне голову. Мы с вами оба джентльмены, разве что вы с причудами, коли сидите тут на болотах в марте-месяце без тёплого пальто и болотных сапог. До ближайшей деревни как до оазиса Амона в ливийской пустыне – от Каира (тут я, право, применил свою недюжинную географическую эрудицию). Только что с нами нет нескольких легионов царя Македонского. Да и погода ни к чёрту. Рекомендовал бы я вам накинуть… ну хоть мой плащ – у меня под ним тёплый свитер из козьей шерсти, если что.

– Да ну что вы, мне в самый раз. – вежливо отклонил предложение эльф.

– А виски, – продолжал я, — и раньше пили самого разного качества, и ничего нам с него не было. Верно, Лямбда?

Псина замахала хвостом и отрывисто гавкнула в знак согласия. Я же опорожнил свой жестяной кубок одним махом.

Виски оказался недурственным, даром что Олд Скоттиш – обычно туда мешают всякую химическую бурду – только что больно крепкий, мне аж дыхание перехватило. Мистер Морнаух от души рассмеялся, да так оглушительно, что Тильда и Лямбда враз подскочили и забрехали. Корнелиус похлопал меня по спине, спазм отпустил, и ничего вокруг не изменилось.

– Вот видите, не всё то правда, что о нас говорят, – веско сказал эльф, воздев указующий перст в сырой мартовский воздух.

– Ладно. Так вы сказали, сэр, что приехали в гости к тёткам. А сами вы из каких местов будете? – решил я перевести тему, чуть отдышавшись.

– Я-то? Из отдалённых. – довольно лаконично ответствовал он.

– А поподробнее?

– Ну а вы сами-то из каких?

Поняв, что разговаривать вопросами – весьма глупое и трудоёмкое занятие, я ответил за себя:

– Из Гластонбери, там у меня родственники, но сейчас я снимаю апартаменты в Лондоне, вернее сказать, художественную мастерскую.

– О, так вы художник?

– Не совсем. Скорее, столяр-краснодеревщик.

– Ага. – сразу же охладев, кивнул эльф. – Ну, а я из Девоншира, значит.

– Вот сразу бы так.

– Ну уж простите мне мою слабость. Ещё по одной?

Действительно, подумалось мне, эльфийская логика сродни женской, только ещё более заковыриста. Какой-такой секрет из того, что в Девоншире тоже живут фэйри? Они ведь в каждом графстве есть.

– А никакого. – иронично ответил, видимо, прочтя мои мысли, Корнелиус, разливая виски. – Только что родичи просили меня не распространяться кому не попадя.

– Ясно. – повисла небольшая пауза. – Так что вы думаете о современной технике – о летательных аппаратах, о новых средствах связи и открытиях в области электромагнетизма?

– Что я думаю? – задумался Корнелиус. – Что я думаю? Хммм….

Меня уже не так пробирал озноб, как раньше, душа моя согрелась добрым эльфийским пойлом, поэтому я не стал ускорять ход мысли моего странного собеседника и позволил отвлечь своё внимание на обозрение туманной полосы дальнего леса.

Наконец Корнелиус вышел из ступора и ответил.

– Я хотел бы предостеречь ваших учёных от заигрывания со стихиями и энергиями, которые они не понимают. Этот пресловутый антропоцентризм… "Человек есть мера всех вещей". Кто это сказал? Читал я ваших мудрецов. Ницше, Спиноза, Вернадский, Гёте, Достоевский, Шлегель, Гегель, Гоголь, Моголь. Не впечатлило.

– А что вас впечатляет обычно? – раздосадованный его гонором, осведомился я у сего интеллигента.

– А, что меня впечатляет? Хаха, хохо, ну, хотя бы то, что вот я сейчас возьму и заново наполню бутыль превосходным виски.

– Да ну? – не поверил я и прищурил один глаз. – Вот уж давайте без фокусов, у нас с вами тут серьёзный разговор.

– А никто и не говорит ни о каких фокусах. Всё естественнейшим образом, исходя из первого закона термодинамики.

– Из первого, говоришь? – встрепенулся тогда я. – Ну-ка, организуйте.

Житель он холмов или не житель, а меня так просто не обдуришь. Что я, зря что ли точным наукам обучался в коллеже и всего Артура Конан Дойла прочитал?

– Тогда смотри внимательно, – произнёс эльф и своей худющей, словно жердь, рукой приподнял бутыль с виски на уровень своей головы. Тёмно-зелёное стекло просвечивало на воздухе, и я вполне удостоверился, что виски осталось разве что на донышке.

– Ну вижу, да. – наконец, сказал я и кашлянул – слишком уж промозгло было здесь, на луговине. – Осталось разве что моим борзым угоститься.

Я не большой любитель всяких там иллюзионистских штучек, джентльмены, потому сразу потерял интерес к фокусу и полез в карман за спичками и табаком, а в другой карман – за своей старой трубкой, которую, вы кстати, можете и сейчас лицезреть.

– Да хватит уже бахвальства! – не выдержал какой-то скряга в углу, закутанный в плед, как бедуин. – Покороче давай.

– А ну заткнись, пёсья морда! – рявкнул, не вынимая изо рта трубки, м-р Сноддервик. Наступило тягостное молчание, слышно было, как у собравшихся трутся друг об друга челюсти и поскрипывают суставы на ветру.

– Вот такой вот я позитивист, господа. – продолжал, как ни в чём не бывало, м-р Сноддервик. – Эльф же мгновенно уловил перемену настроения и участливо осведомился, опустив бутыль обратно к себе на бревно.

– Что–то не так, монсьер?

– Нет-нет, – поспешил я его заверить. – пожалуйста, продолжайте, сэр Корнелиус. Я тут малость отвлёкся на проблемы насущные.

– Ах, эти насущные проблемы. – вдруг оживился эльф. – Знаете, у нас ведь тоже не всё гладко.

– А что у вас не так?

– Ну, не считая засилия человеческих орудий промышленности, всех этих проклятых и зловонных дымных фабрик с вонючими нефтяными машинами и злыми собаками, – начал отвлечённо формулировать мысль Морнаух, – у нас есть ещё один постоянный источник для раздражения.

– И кто – или что это? – недоумевал я. Про заводы мне было понятно, разумеется.

– Никогда не догадаетесь.

– Не спорю.

– Это – цыгане.

Корнелиус произнёс это простое слово с таким весом и с такой зловещей интонацией, что мне стало не по себе. Однако я быстро отошёл.

– А что же вам сделали цыгане?

– Ну как, – грустно усмехнулся почтенный эльф, – мало того что цыгане охотятся на наших зайцев, они ещё и подкладывают своих детей нам на воспитание. А ведь это именно мы, – гордо выпятив грудь, прогремел Корнелиус, – именно мы славимся испокон веков "подложными грудничками"!

Тут у меня начала формироваться картина этого древнего противостояния.

– Эти развесёлые ребята из табора постоянно крадут наших детей и подсовывают нам своих. Представьте только, как страдает от этого наша система образования и здравоохранения! Вот и в этот раз, тётушки пригласили меня разобраться с одним случаем "подложного грудничка". Вернее, на крестины пригласили, тьфу-ты. Его нашли в этих болотах не так давно – видно, бросили своего внебрачного на верную смерть. Моим тётушкам пришлось взять его на воспитание, иначе помер бы.

– Вот оно что. – сокрушённо сказал я. – А я и не знал, как же у вас…

– Да, – гневно продолжал Корнелиус. – Этот чертёныш явно цыганский, правда я ещё его не видел живьём. Но уже ощущаю. У них ещё у всех зубы золотые. И как только меня угораздило – стать крёстным цыганскому племени. Ладно. Увы. Кстати, если увидите зайца на этих лугах – не стреляйте лишний раз, это может быть наш тотемный зверь. А вот на уток охотьтесь, это без проблем. С лисами тоже осторожнее – они колдуньи. Про сов сами знаете. А теперь мне пора. Рад был познакомиться, всегда к вашим услугам, премного, и так далее, и тому подобное.

Эльф сделал мне прощальный жест рукой и вдруг исчез. В прямом смысле. Даже облачка от дыхания не осталось.

Я проморгался, потом ещё покурил, встал, кликнул собак и двинулся восвояси. Ни одной утки мне больше не попалось. Кстати, вот что было потом…

Тут м-р Сноддервик отнял, наконец, свой взгляд от гипнотического полыхания камина и оглядел аудиторию. Никого не было рядом, не считая только дремавшего профессора латыни в соседнем кресле. Он бормотал что-то вроде: "Sol… inaetrnmen… incntmnt… justi… Antwrp.

Сноддервик бросил взгляд на напольные часы. Часовая стрелка подползала к одиннадцати вечера.

21,09,2016

"В тесном тёмном пространстве каменной кельи висело в воздухе в середине комнаты то, к чему ближе всего подходит слово "бездна"."

Николай Новиков, "Эфирный вихрь"

*******************************

Началось всё с того, что вашего покорного слугу как-то пригласил в гости ни кто иной, как Ардалион Ардалионович Шагренский, мой приятель по клубу любителей фантастических коллекционных игр "Эйдолон". В те холодные декабрьские дни я, помнится, отчаянно нуждался в весёлом времяпрепровождении, а потому с большой горячностью откликнулся.

Уговорились мы с Шагренским на 7 вечера в четверг. Я как раз заканчивал свою учёбу в Академии Горнодобывающей Промышленности, шучу, в Высшей Школе Исторических Наук, так что с курсов возвращался не ранее этого времени. Кажется, обещалось также присутствие Ельзы и Вундта. Весь день дела у меня не клеились, подготовка курсовой по вопросам останков материальной культуры минойского неопалеолита на юго-востоке Крита и пресловутых культов чудовищных минотавров не продвинулась ни на зюйс. Из почтовой конторы тоже не было никаких вестей – это ко мне должна была приехать родственница из Лапландии, мадам Тьокко Тулликийякайсис. Ну, это не важно. Был такой день, чтобы просто сидеть у окна с приглушённым шторами сумеречным светом, слушать дарк-джаз и выкуривать новые мысли из глубин сомнамбулических бездн сновидческих миров, извлекать их на свет земной как словно бы индиговые запасы из пазух глубоководных спрутов. Поэтому я просто сидел у окна, закинув ноги за батарею, вкушая лимонный чай с финиковой халвой, поглядывая сквозь радужную раму стеклянной глади на грязноватый бульвар с торчащими тут и там вётлами-мётлами и спешащими жуками-прохожими, сплошь в чёрных плащах, фраках, мантиях и шинелях, и читал, значит-с, Данилевского.

Вот куранты больших каминных часов с затейливой филигранью арабесок пробили шесть раз, я встал, покормил рыбок, допил остывший чифир, оделся в верхнее платье, вознёс молитвы всем известным мне божествам Индии, Нордии, Мексики и Африки и вышел из дому в сепийный сумрак чехословацкого сюрреализма. Выходя из подъезда, зацепился рукавом об какую-то торчащую ржавую лыжню и порвал рукав.

"Как же это так вышло? Ну и нуууу… Никогда же ничего себе на портил из вещей… Вот так новость… Бааааа… Ну просто шваххххх….." – всю дорогу крутилось в голове моей.

Улицы были полны вечерним народом и весёлым гулом санных катаний, лицо хватало морозом, сыпал снег.

Подойдя к жилищу Шагренского, а это был красивый такой краснокирпичный домище, я, нимало не мешкая, окликнул приятеля во весь свой зычный голос. В окне пятого этажа, выходящем на улицу, показалось его обветренное, белоснежно бледное лицо – то есть это не для красоты эпитета, а потому, что оно светилось белизной издалека. Мы обменялись с ним приветствиями, я вошёл в подъезд и поднялся пешком до квартиры Шагренского. Наверху уже в прямоугольнике желтоватого света маячила фигура моего камрада. Надо было видеть его физиогномику. Он весь был бледен, словно отравился мышьяком, али поганок объелся, и всё порывался выхватить у меня пальто (чего за ним я ранее никогда не наблюдал).

Наконец спрашиваю:

– Что с тобой, Ардалион, сегодня такое? Ты что-то бледен, хлопец. Не здоровится?

Он же как-то странно отмахивается, как от осы, и отвечает:

– Да брось. Всё норм. Ты заходь скорей давай. Знай, поспевай.

Тут я ему говорю:

– Ты где, Шагренский? Ты, кажется, потерялся в трёх соснах? Эй, луноход!

И махаю у него перед лицом рукой. А Шагренский сердито так вскидывается и говорит:

– Да ты чего, орехоед, попутал чёль. И ничего я не потерян. Нормально всё. Пошли.

По пути в экспериментальную (самая дальняя комната в квартире с видом на купола и заводы какие-то с трубами, а также неплохие лесные угодья вдалеке) Шагренский мне пояснял, активно жестикулируя и ментально эякулируя, а также всячески абстрагируя и экстраполируя:

– Сегодня великий день для всего человеческого стада. Я открыл этот долбаный принцип!

– Какой? – с тревогой и неясным удивлением спрашивал я тогда у него, забирая правой ногой в какую-то околостенную вязкую массу с мицелием, огороженную зубочистками.

– Ать-ать! – говорит тогда Шагренский, с укором указывая мне на растоптанные земли. А потом продолжает:

– Принцип, по-которому можно, совершая обряд горлового обертонного дрона на скалах Пегтымеля, переноситься на отдалённый спутник Веги-8!

Я несколько очнулся в действительность. Что он видел в этом нового? Вот уж чудила редкостная.

– Так это тысячелетиями практикуется теми же тувинскими мастерами ритуальных услуг. – холодно подытожил я его пламенную речь. Время вновь потекло вязко и муторно, и предметы приняли свои привычные разлагающиеся десятилетиями формы.

Мой друг с безумным взором заспанных глаз лишь криво усмехнулся жёлтыми зубами и прошёл в комнату, не удостоив меня ответа.

Войдя за ним, я огляделся вокруг и не понял, где очутился. Всё в "читальной" ныне переменилось. Царил какой-то творческий бедлам. Повсюду лежали банки со шпротами, заляпавшими, ей-ей, весь половой настил паркетный. Посредине стола в центре комнаты высилось некое загадочное устройство радиоэлектронной инженерии, вокруг стола расположились четыре старых рассохшихся мягких кресла из алого плюша, подранные котами, два из коих уже были заняты нашими компаньонами.

Надобно сразу оговориться, над каким проэктом мы с Шагренским работали в клубе последнее время. Там, кстати, большая часть народа – служащие российской железной дороги. Любопытная деталь. Ну, то есть технари со средним и даже высшим образованием, электрики, машинисты, ремонтники и проектировщики, короче, логики до ядра плутония. Мы, хоть и не были служащими РЖД, всё же были ребята не промах, то есть были мы с Ардалионом страстными электрофриками и радиоманьяками, буквально боготворили Теслу, Термена и Мурзина (автора глифозвукомашины АНС), ежемесячно договаривались и собирались в клубе или, ежели того требовало рацио, в гостях, дабы презентовать каждый другому свои новые экспериментальные образцы. Март 19**-го года был ознаменован интереснейшей задумкой: исследуя мухоморные трипы в ежедневной обрядовой практике шаманов Пегтымеля, био– и электро-волны, экзистенциальный театр Антонена Арто,

реликтовую энтомологию водохранилищ Приамурья, ритуалы ангелической эвокации у средневековых пражских каббалистов, запрещённые рецепты по тауматургии чешуйчатожаберных под редакцией Безбородых-Селезнёвых, сферические полуконстанты в отрицательной плоскости Скиццо-Бонатти, руническое письмо, выраженное в битах памяти, секретные чертежи и эскизы архитектурной фирмы ДОП "Д.О.Д," а также её годовой отчёт по финансовой себестоимости, выраженный в холодных процентах износа оборудования, эхолокацию у рукокрылых и привороты на удачу в Южной Полинезии, мы с Шагренским на двоих вплотную подошли к созданию Электромагнетической Машины Безразличий. По преданию седой арабийской пустыни, Аль-Хоронзон, гоэтический архонт, является – или не является – коллективным символом Стража Порога, бесформенного и безымянного Растворителя, расщепляющего прочную структуру эгоплекса каждого из нас во время еждедневного ночного анабиоза, а также во время транса, комы, диптрипа и великого перехода – освобождающего от любых дурацких масок и платы за неправильную парковку и всяких там социальных кривотолков где бы то ни было, раз навсегда.

Инициатором проэкта выступил в этот раз Шагренский, так как в. п. с. (ваш покорный слуга) в последнее время занимался совершенно другими делами, самого приземлённого свойства, а потому не мог себе позволить экспериментов с расщеплёнием сознанки. Мой компаньон был только рад моей относительной пассивности, потому как работая в паре, мы постоянно менялись статусами "Транслятор-Приёмник", что очень утомляло. Прошло уже четыре месяца с момента концептуализации нашей общей идеи – и вот, войдя сегодня в гостиную, вижу я, что Шагренский времени зря не терял.

В центре просторной комнаты стоял круглый обеденный стол, на нём же возвышался на метр причудливый механизм, состоящий из набора калейдоскопических призм, вращающихся, как карусели, по центральной оси на разных расстояниях и с разными скоростями. Из раструбов нижнего отсека густо валил благовонный дым, как от кальяна или выпоратора, верхняя же часть представляла собой сложную систему вращающихся стержней и металлических шаров. Слышался будто бы шелест десятка птичьих или перепончатых крыльев и равномерный пульсирующий гул аппарата. Мне с первого взгляда сей инопланетный девайс показался чем-то средним между средневековой астролябией, кинетоскопом и глюкофоном. Почему, спросите? Ну, по просшествии нескольких минут ко мне стало постепенно приходить понимание того, что машина производит и ещё какой-то навязчивый, переливающийся хрустящими рассыпчатыми мелодиками разноцветный шум навроде стеклянной гармоники. Внутри вогнутого осевого цилиндра, или шахты, покрытого зеркальными рёбрами, слышалось бульканье и шипенье, и в целом механизм производил гипногенный эффект без какой-либо предварительной сонастройки.

Протяжно зевнув, я медленно приземлился в кресло, которое откликнулось мягким вибратто выпущенной волны воздуха, и тут только заметил, как странно неподвижно сидят по обеим сторонам от меня отрешённые Вундт и Ельза. Оба были такими же бледными, как и изобретатель сего лунного цирка, и немигающе глядели их пустые маски лиц на экспериментальную установку стеклянными бусинами глаз. Я будто бы видел их в первый раз – или то, что было мне узнаваемо и памятно в каждом из друзей моих, куда-то исчезло.

Это наблюдение меня сильно удивило, а ведь я и до этого был немало удивлён странными повадками и плодотворными наработками моего друга – воистину, нет предела удивлённости. У каждого из них двоих в руке к тому же было зажато по чашке с каким-то мутным настоем. Хорошо зная и В., и ещё лучше Е., я был готов зуб дать на отщепление, что ни холодная интеллектуалка Е., ни холерический марсианин В. так просто не дадут расщепить самих себя на протоны.

Я вновь перевёл остекленелый взгляд на фантастическую вращающуюся гипномашину, теперь уже намереваясь разглядеть её устройство как следовать, но не успел я сосредоточиться на этом, как вбежал Шагренский, всё такой же белый, как бумага, на которой пишется этот очерк, и, вручив мне чашку с пахучим отваром, взял за руку и мы стали осматривать аппарат.

– Да ты не бойся, пей. Это мне удалось раздобыть рецепт хаосомы, инициатического напитка древних мудрецов всего мира, туда входят мухоморы, белена, лиана T***********sis, лауданум, цветы ипомеи, листья сонного папоротника и некоторые другие допингредиенты. Всё растительного происхождения, будь спок. – приговаривал Шагренский, похлопывая меня по плечу дрожащей рукой и вроде как подмигивая, что выглядело особенно жутко.

– А это что? – спросил я, указывая на интересующие меня детали внутреннего устройства прибора (он не имел внешнего защитного корпуса и представлял собой открытую архитектуру).

– Это стабилизаторы.

– Слушай, Ардалион, ты меня прямо поразил. Это чудо нужно на следующей выставке радиотехников презентовать.

– Ты что, сдурел, ни в коем разе. – возразил Шагренский. – Только в качестве домашнего штучного экспоната.

Я прихлебнул из чашки дымящегося варева и скривился – вкус был похож на сваренную в болотной воде жабу или что-то вроде того.

Окончив круговой осмотр, мы с компаньоном расселись по креслам и также как двое манекенов напротив нас, стали глядеть на глюкоскоп, или Электро-Магнетическую Машину Безразличий (ЭММБ).

– А что с Вундтом и Ельзой? Давно они так? А почему на тебя не действует? А это что за счётчики?

– Энаф, майн фрунд. Действует на всех по-разному, в зависимости от индивидуально развитой силы воли и осознанности. Мы с тобой всё-таки крепкие ребята, экспериментаторы же. Впрочем, знаешь, блеать, Виктор, мне стоило большого труда вернуться из того Диснэйленда и открыть тебе дверь. – помолчав, он добавил нерешительно. – И закрыть портал в измерение D.

– Ага. Потому ты так странно себя вёл и был так бледен, друг мой. Знаешь что, Шагренский, электромагнетизм – это конечно здоров, модно и полезно, но вот мешать его с грибными настоями – это….

В. п. с. не закончил столь блистательную фразу, так как странным образом ощутил вдруг, глядя на постоянно смазывающуюся разноцветную мельтешень кружащихся в вечном танце радужных линз разной степени выпуклости и вогнутости, что мой голос, горло и речевой центр и даже сам я, тот гипотетический I, формирующий эту мысль, вдруг становятся частью общей системы "Гостиная-Четверо-Машина". И моё Ё, эта буква алфавита, оказывается всеми этими элементами бытия одновременно во всех возможных мирах. Как это? Неизвестно. Умонепостижимо. Невозможно.

Мой астральный сфинктер продолжал расширяться, пока не засиял во всю макушку головы, а ЭММБ стала вырастать в размерах и превращаться в аналог космической станции МЫР, парящей в межзвёздном эфире. Вокруг проносятся вихри и дожди метеороидов, искрясь как алмазы, наполненные под завязку инопланетными ДНК, которые превращаются в темнокожих мероитов, служащих почтенные храмовые церемониалы толстому и могучему львиноголовому Апедемаку-Шиве в затерянных песках Верхней Нубии, в дельте Белого Нила. Моё никчёмное зазнайское эго диссолирует на биллионы неоновых символов, логических, алхимических, математических и просто занятных, их причудливый рой кружится вокруг зондов орбитальной станции, встречаясь с символами инфобиоэнергоионополей Шагренского, Вундта и Ельзы, затем вдруг люк транспортного отсека с шумом раскрывается и рой микроскопических дхармитов-работяг, шурша волосатыми лапками, воронкообразно всасывается внутрь, со звуком всасывающего чрева кашалота. Происходит что-то странное, будто падение в колодец Алисы, который не имеет ни конца, ни начала, ни середины. Повсюду этот Кэрролл с его мелиссой, думает чей-то рыбий хвост. Мои эго-символы прессуются в сверкающего бронёй рыцаря Сан-Грааля с павлиньим султаном над гордым забралом ичерченнего вызубринами боевого шлема, потом в китайского мудреца с сомьими усами, потом в парижскую проститутку с нахальными выщипанными бровями и озорной щербинкой, потом в вишнёвый пудинг, потом в разноцветную призму-линзу малого рассеяния, потом в графа Монте-Кристо, потом в Арканзас, потом в ангелическую сущность высшего порядка, потом в итифаллического кривоного божка-баботраха, потом в караван верблюдов, потом в бесконечное количество декоративных элементов и исторических личностей и механизмов и книг. Но вот игра заканчивается, Театр гасит свет, затем вдруг вновь оживает – перед нами на сцене гротескная фигура, состоящая из склизкой массы переплетённых мёртвых конечностей, закутанных в одну огромную хламиду из чёрной шерсти, целая гора щупалец, парящая над сценой, безобразное чудовище, порождение самой дикой шизофазии, извергнутое кишками тифозного мастодонта, вспоротого рогом лепрозного коркодерия. В целом Его Монструозие имееет внушительный размах, суровый вид и мрачную ауру педантичности. Конечно же, это был наш знакомый Аль-Хоронзон, чей эпитет – Ползучий Хаос Склизкого Безымянного Дерьма, Принц Пустоты и сама Пустота in finito. Но довольно! Долго ли можно человеческому уму выдерживать подобный ужасный наркоз? Суждено ли быть ни за что ни про что принесённым в жертву Науке? Ни в коем случае! И я постарался сосредоточить свои тысячи глаз на едином Ничто, парящем над сценой в ультрафиолетовых сполохах.

Зал заполнен инкарнациями, альтерэгами, племенами и эфирными дублями меня, Шагренского, Ельзы и Вундта. Аль-Хоронзон бешено вращается вокруг оси, и зал вращается вместе с ним. Вдруг он останавливается и разражается диким, ревущим хохотом, от которого разрывается сама структура микро– и макро-, от которого взрываются балюстрады ониксовых статуй Будд и пышнозадых ламий, от которого рушатся древние стены Коринфа, от которого…

Я очнулся у себя в кресле перед окном – меня разбудил звук падения книги Данилевского. Что это было? Было ли это? Это ли было? Хммм… В ушах по-прежнему дребезжали медные тибетские трубы. На улице по-прежнему вечерело и спешили жуки-прохожие. Я весь дрожал, как испуганная лошадь. Всё, кажется было хорошо, тем не менее. Я прислушался: резвый молодцеватый баритончик звал Катьку замуж. Я вспомнил мерзкий вкус грибного настоя Шагренского и очень испугался, что это было взаправду. Но что же тогда случилось в конце? Почему я опять сижу в кресле и дремлю перед походом к другу? Ответ не приходил ко мне. Потом я немного успокоился и подумал, что это всё мне привиделось в гипнапомпическом состоянии. Я размялся, сходил в ванную, ополоснулся и проверил, в каком направлении закручивается водяная спираль в раковине. Она закручивалась по часовой. Я не помнил, в какую она обычно закручивается в Северном полушарии, потом вспомнил, что это всё мейнстримо-гиковское псевдонаучное фуфло, и вернулся в комнату. Настоящий ужас случился тогда, когда я взял Данилевского с пола, продолжил чтение и понял, что он больше меня не смешит.

22,09,2016