Бенджамин Джалмис, известный археолог, провернул ключом в замке и вошёл в свой лондонский дом с чувством огромного облегчения. Эта последняя экспедиция была слишком изматывающей для него, у него было неважное самочувствие с момента отбытия из Каира.
Тяжёло дыша, он поставил свои чемоданы на пол и осмотрелся вокруг. Комнаты казались невероятно пыльными. Толстый слой пыли покрывал полы; ворсистая от пыли паутина гирляндами свисала из потолочных углов; окна были практически слепы от налипшей на них пыли.
Джалмис скорчил гримасу отвращения, закрывая дверь позади себя. Затем он заметил кое-что ещё. Слабое, затхлое зловоние наполняло дом, тягостный душок, сухой, спёртый и отвратительный. Это не был просто запах пыли, покой которой нарушило его прибытие. Это зловоние атаковало его ноздри, как если бы оно просачивалось из самих стен. И хотя это был тошнотворный аромат весьма редкого свойства, но у Джалмиса возникло тревожное чувство, что этот запах ему безусловно знаком.
Джалмис на мгновение застыл на месте, хмурясь в омерзении и гадая, где же он мог встречаться с этой вонью в прошлом. Наконец он передёрнул плечами, прошёл к окнам и широко распахнул их.
К вечеру зловоние испарилось, ну или почти. Он закрыл окна, и после освежающего похода в ванную и лёгкого ужина, проследовал в кабинет.
Но здесь он вновь был озадачен пылью. В кабинете она скопилась в неизмеримом количестве. Она лежала подобно листам отличного морщинистого песка на сиденьях кресел; она собралась в настоящие курганные насыпи по углам комнаты; она полностью покрывала столы.
Сделав мысленную заметку позвонить утром уборщице, Джалмис устроился в своём старом кресле и приготовился расслабиться. Он чувствовал себя измождённым. Он схуднул во время обратной поездки, он не слишком хорошо ел и толком не спал. Имелись физические отметки его нездоровья – бледность кожи и потеря веса. Но, конечно же, вскоре он вновь будет самим собой. Ему нужен лишь отдых и немного лондонского воздуха в лёгкие, тумана и всего прочего. Это вновь сделает его прежним.
Теперь, когда он был вдалеке от беспокойной атмосферы, вызванной египетским солнцем, песком и предрассудками, то был готов признать, что скарабей и впрямь немного докучал ему. Но, конечно же, это была чистой воды чепуха. Джалмис провёл двадцать лет своей жизни, копаясь в египетских гробницах, и ничто прежде не досаждало ему. Он не верил в дикие басни, которые можно слышать каждые несколько лет, о вселяющей страх участи осквернителей могил. Мумии были мумиями и не более чем. Все эти мелодраматические слухи о проклятиях мумий и враждебных невидимых стражниках склепов были самой настоящей галиматьёй.
Скарабей, например. Он достал его из провалившейся груди мумии, куда тот был помещён несчётные столетия прежде, когда сердце недавно почившего было изъято из тела. Конечно же, этика предписывала, чтобы Джалмис отдал свою находку экспедиции. Но это была маленькая вещица, и он, поддавшись импульсу, прикарманил её. Она будет, по мнению Джалмиса, замечательным небольшим сувениром к его поездке.
Он достал её из своего плаща и вновь осмотрел. Это была глазурованная зелёная яшма, примерно дюйм в диаметре, имевшая форму священного древнеегипетского жука. Её спинка была покрыта крохотными иероглифами, а на брюшке было выгравировано схематичное изображение предполагаемого стража гробницы.
Джалмис взял своё увеличительное стекло и перечитал предупреждение, что содержалось в практически микроскопических иероглифах: “И если кто-либо непрошеный войдёт сюда, то кровь его замёрзнет; будет он усыхать, и в конце придёт к нему Ка-Ратх, Хранитель Пыли.”
Каков вздор! Прямо образец той самой чуши, с которой так любят играться самые вульгарные газетёнки. И потом это действительно отвратительное изображение, помещённое на брюшко скарабея. Только нездоровое воображение может произвести на свет нечто подобное. Оно было слишком утрированным, чтобы быть убедительным. Скрученное мерзкое тело недоразвитого младенца, которое венчала морщинистая дряхлая голова зловредного старика!
Так вот каким был Ка-Ратх, Хранитель Пыли! Гм. По крайней мере, Осирис и Сет, Себек и Бастет, и прочие египетские боги имели определённые и хорошо прописанные мифы. Но кто-нибудь когда-либо слышал о Ка-Ратхе? Дальнейший аргумент в пользу того, что он выпрыгнул прямиком из искажённого воображения какого-то древнего храмового жреца-шарлатана!
Джалвис положил скарабея на соседний стол и встал за любимой книгой. Но стоило ему подняться на ноги, как он был атакован неожиданным заклятием слабости. Он пошатнулся на мгновение; казалось, сила ушла из его ног. Он схватился за ручку кресла и быстро сел в него.
Он был встревожен. На несколько секунд его охватила своеобразная паника. Но затем он начал урезонивать себя. Его слабость была, как он заверял сам себя, попросту результатом изматывающей поездки. После всего прочего, он был уже немолод. Его резервы силы, по-видимому, исчерпались в гораздо большем объёме, чем казалось ему самому.
Пока он так сидел, приободряясь, то вновь обратил внимание на невероятные скопления пыли в комнате. Это было нелепо, однако он практически мог вообразить, что её слой стал толще за время этого вечера.
К тому же, начал возвращаться этот отвратный затхлый душок, став притом сильнее, чем прежде.
И неожиданно Джалмис понял, где он прежде встречался с ним. Запах был тем же, что вырывался наружу в подземных переходах под песками пустыни, когда они вскрывали саркофаги древних египтян! Это было то самое зловоние, что поднималось вверх, когда с мумии срезали её покровы!
Тут не могло быть никакой ошибки. Он сидел, поглощённый бездонным омутом ужаса. Глядя в сторону стола, Джалмис видел, что скарабей был чист от пыли. Тот будто мерцал и поблёскивал каким-то своим внутренним светом, что не был вызван электролампой. Пыль плавала над ним и покрывала стол со всех сторон, и всё же поверхность амулета оставалась чистой и ясной.
Джалмис схватился за ручки кресла со всей оставшейся силой. Сейчас в его мозгу была лишь одна мысль. Ему нужно выбраться из комнаты, из самого этого дома, причём немедленно. Место было проклято; оно набиралось сил, питаясь последними остающимися в хозяине дома энергиями. И это не было просто критическим упадком сил, что охватило Джалвиса. Его чувства стали подводить его. Словно бы пелена размывки опустилась на его глаза; в ушах слышалось жужжание; его конечности наполовину онемели.
С ужасным напряжением сил Джалвис предпринял попытку встать. Создав яростное и концентрированное ментальное намерение, он повернул свои стопы к двери и начал бессильно шаркать в её сторону.
Он медленно ковылял вдоль комнаты, делая сознательные усилия, чтобы дышать. Достигнув порога, он сделал краткую остановку, чтобы перевести дух. Но дикий ужас владел им, и Джалвис не позволил себе мешкать.
Комнаты утопали в пыли. Она жгла и царапала его ноздри своей едкой, кислой вонью. Она осаждалась на его одежде и на его лице. Она кружилась вокруг ламп, пока не стало казаться, будто они светят сквозь полупрозрачный туман.
Зловоние непередаваемого разложения неслось из каждого угла. Это было подобно тому, как если бы Джалвис брёл сквозь усыпалище, расположенное глубоко под землёй.
Он вошёл во внешний коридор и побрёл к входной двери. Снаружи был чистый воздух, огни, Лондон, спасение.
Он добрался до двери, открыл её – и издал испуганный взвизг. Как только холодный воздух ворвался внутрь дома, на глаза египтолога упала тьма; гудёж в его ушах перерос в рёв; его сердце застучало, споткнулось, почти что остановилось.
Последним усилием воли он захлопнул дверь. Он прислонился к ней, поражённый слабостью, что была подобна тени приближающейся смерти. Всё его тело постепенно коченело; он вообще уже не ощущал своих ног, и лишь в руках ещё ощущалось слабое покалывание. Удушающие испарения, что кружились вместе с пылью, схватили его за горло и начали сдавливать.
Чистым волевым усилием Джалвис начал мучительное возвращение обратно в холл. Мог быть ещё один выход. Если он сможет добраться до кабинета и как-либо убрать проклятого скарабея из дома, то получит избавление.
Египтолог доковылял до конца холла, осторожно глядя вниз на свои онемелые ноги, чтобы задать им курс на резкий поворот – и спустя мгновение он вскричал в чистом умопомрачительном ужасе.
В пыли виднелись контуры двух маленьких и уродливых отпечатков ног.
Джалвис упал на колени, охваченный неописуемым кошмаром, и когда он поднял глаза на стол, где лежал скарабей, то пыль, клубящаяся над ним, будто бы уплотнилась. Она стала темнеть, закручиваясь в маленький вихрь, и затем стали различимы смутные очертания фигуры.
Пыль постепенно сгущалась, контур становился чётче, и, наконец, там проявилась омерзительная форма, жуткая карикатура на творение, в которой совмещались отталкивающее тельце выкидыша и сморщенная голова зловещего старика.
Джалмис узрел это и издал истошный вопль безграничного, невыразимого ужаса.
— Ка-Ратх! О Великий! Пощады! Пощады!
В совершенном и жалком благоговейном трепете он начал неистово извергать из себя почтительные фразы на языке древнего Египта.
Если то, что звалось Хранителем Пыли, и слышало его, то не обращало на это внимания. Бесшумно заскользило оно вперёд.
Год 1492-ой для сыновей Шема был мрачен. Падение Гранады и высылка евреев из Испании – события куда более памятные, чем даже трагическая смерть Баязида, отважного калифа Дамаска, прозванного Йилдиримом, что означает «удар молнии». Ни в какое другое время года мусульманский мир так не взбалтывается, как в период месяца Шавал, пятнадцатый день которого отмечается официальным открытием великого ежегодного паломничества в Мекку. Главный караван, который несёт дары султана для святилища пророка Мохаммеда, именуется Хаджем, а в самом святилище хранится чёрный камень, данный ангелом Аврааму. Никакое другое тварное животное не имеет столь много преданных глаз, обращённых в Его сторону, как дромедар, что перевозит под балдахином из зелёного шёлка роскошно вышитые покровы для стен Каабы. Эти кисва, как их называют, сделаны из чёрной парчи, и их величественная золотая кайма наполняет воздух божественными глаголами, взятыми из драгоценных сур Корана. Бесценна также занавесь для дверей Каабы, меньшего размера, чем покровы для стен, что колышется в оправе из серебра и золота.
И даже в наше время этот маршрут выходит из Дамаска с превеликим церемониалом, в сопровождении муниципальных сановников, ведомых самим Пашой, и военного эскорта с надлежащей помпой. Ни один мусульманин не упустит возможности лицезреть мухмил, или шёлковый балдахин, порхающий на спине верблюда и оберегающий священные покровы сакральнейшего из храмов ислама, так что вдоль линии процессии собирается чудовищное скопление набожного народа: инжиру негде упасть, начиная от сходящих террасами крыш и кончая водосточными канавами вдоль плохо мощёных, извилистых дорог.
Таков религиозный сигнал для сотен тысяч верующих к началу паломничества в сторону центра мусульманской преданности из каждого уголка земного, где почитается полумесяц, дабы выполнить обязанность поклонения артефакту, на который молился сам Пророк. Ибо тот, кто поцелует сей небесный камень, не просто очистится от всех грехов, но также будет отныне наделён приставкой «хадж» к своему имени.
Отправление Хаджа в год открытия Нового Света ознаменовалось беспрецедентными волнениями. Стало известно про сбор и спешную строевую подготовку огромной армии, и ещё про то, что сам Баязид готовится выйти в поход, заручившись знаковыми победами в повторяющихся войнах с христианами. Его появление в великой мечети в день Хаджа, окружённого телохранителями, и следование за мухмилем до городской окраины, было расценено как зловещий знак надвигающейся опасности. Внешний облик халифа был самым тщательным образом изучен всеми очевидцами, и от одних губ к другим переходили угрюмые умозаключения. Как будто в качестве подтверждения популярных в народе слухов, в момент, когда Баязид вновь входил в городские ворота, вдруг, откуда ни возьмись, появился завывающий дервиш, похожий более на сатира, чем на человека, и, усевшись на пути белого жеребца, нёсшего на себе владыку правоверных, тот возопил:
«Баджазид, Баджазид, звёзды настроены против тебя. Горе! Горе! Дамаск! Я вижу, как твой город и город твоей сестры купаются в крови, твои сокровищницы расхищают, твои красоты грабят, твоих дочерей насилуют, и некому отомстить за тебя! Горе! Горе! Горе!»
Ужасная гримаса затемнила брови до сих пор непобедимого халифа, но никто не посмел наложить руки на злоязыкого пророка, и тот скрылся в ближней рощице, никем не потревоженный. Святой – лишь инструмент в руке Аллаха, и прежде, чем люди полностью пришли в себя от ужаса и горя, чтобы обменяться словом касаемо судьбоносного пророчества, на дороге к городу показался посыльный; за ним ещё, за тем – ещё один; их лошади изнемогали от скачки. За этими событиями последовала бессонная ночь и лихорадочная деятельность во дворце. Посыльные носились туда-сюда; пришли в движение войска; всадники седлали коней, и сереющий рассвет встретил султана в голове армии, марширующей из цитадели, чтобы никогда уже не вернуться.
Из рук судьбы Баязид испил горькие помои. Подобно жнивью перед пожаром, всё живое иссохло перед всеохватным разорением непобедимыми сонмами Тимура. Сметая на своём пути целые народы и расы, этот знаменитый монгольский полководец не особо церемонился с могучей армией Баязида.
В провинции Ангора их дружины встретились, халиф потерпел разгромное поражение, его войска были разбиты, и внушающий ужас «удар молнии» сам теперь был среди числа пленников в руках безжалостного супостата. Как и прочие города, изысканный Дамаск пережил звериную ярость монгольской натуры. За поголовным вырезанием населения следовало мародёрство, и всё, что нельзя было унести с собой, было предано огню. Судьба халифа была исключительно грустна. Баязида, которого везли вслед за триумфатором, как трофей, в железном паланкине, больше похожим на клеть, чем на что-либо ещё, в итоге настигла смерть, более милосердная, чем дикие татаро-монголы, освободившая халифа от жизни, полной презрения и пыток.
Чародея, предсказавшего падение халифа и разруху процветающих городов, больше уже никогда не видели в пределах обширных границ Дамаска, области, превосходящей по своей субтропической пышности и панорамному пейзажу красоты знаменитой долины Гранады в её сочные дни мавританского правления. Фаталистский принцип ислама воспрещает подглядывание за неисповедимыми решениями Аллаха, чья воля – это судьба, которую нельзя ни обжаловать, ни избежать. Зачем же тогда терять время на поиски оракула, чьи пророчества проходят сквозь него, как вода льётся из водосточной трубы? Ибо нечестиво искать то, что не подлежит изысканиям.
Однако же, на нашей сцене — двое молодых людей, чьи прошлые поступки объясняют ту безумную импульсивность, с коей они устремились вслед за тем дервишем-оракулом, как только им удалось скрыться с глаз толпы. Одним был Дамон Мианолис, юный грек, который наследовал от своего отца алчность к тайной науке астрологии; другим был Селим ибн-Аса, не менее молодой мусульманин, позволивший Дамону лицезреть отправление Хаджа, замаскировав его. Отец Дамона был врачом, но ещё у него была тайная лаборатория, и в ней он пытал свою удачу в попытках измерения мистических глубин алхимии и астрологии. Дамон рано был инициирован в те оккультные арканы, он обучился составлять хороскопы, однако горько разочаровался в вопросе экстрагирования золота из других веществ, и расстался с надеждой когда-либо раскрыть рецепт эликсира жизни. Смерть отца-эскулапа поставила его сына во владение обширной практикой среди его знакомых христиан, и дружба Селима была вызвана ни чем иным, как амбицией этого правоверного научиться французскому языку, на котором Дамон свободно общался.
Близкая дружба двух молодых людей привела их к свободным дискуссиям о заслугах соответствующих вероучений, и в итоге выяснилось, что каждый из них верил чуть больше в доктрину о спасении религии его друга и чуть меньше – в свою собственную. Небесный град, выстроенный из золота и драгоценных камений, с двенадцатью вратами и сверкающими улицами, через которые течёт река жизни, окружённая по берегам древами жизни, что приносят двенадцать видов фруктов и листьев целебной силы, был указан Дамоном в качестве шаблона парадиза Мохаммеда, в то время как Селим не жалел усилий в попытках обратить своего друга в своё исповедание. Селим желал поразить Дамона упоминаниями о тех павильонах из жемчуга, в которых живут гурии, где каждая жемчужина размером шестьдесят миль в поперечнике, однако же сам в свой черёд был ошарашен обещанием святого Иоанна, что «настанут дни, когда вырастут виноградные лозы с десятью тысячами ветвей на каждой, и каждая из этих ветвей в свой черёд будет иметь десять тысяч меньших веточек, и на каждой из этих веточек, опять же, будет по десять тысяч сучков, и на каждом из этих сучков по десять тысяч грозьдев винограда, и на каждой гроздьи по десять тысяч виноградин, и каждая такая виноградина, будучи выжата, даст по двести семьдесят пять галлонов вина, и когда бы человек не задержал взгляд на тех священных ветвях, другая ветвь будет восклицать ему: «Я есть лучшая ветвь, бери меня и воздавай хвалу Господу.»
Это видение лишило юного мусульманина возможности дальнейшей похвальбы о райской благодати его учения, и он был полностью выбит из колеи живой картиной устройства адских кругов Данте. Что же наиболее впечатлило Селима, однако, так это знакомство Дамона с небесными конфигурациями, и его претенциозная способность читать о будущих событиях. Факт заключался в том, что покойный Мианолис перед своей смертью предрёк крах и пленение Баязида, и Селим получил намёк на предсказание. Посему, чуть возгласы дервиша попали в их уши, как молодые люди обменялись выразительным взглядом и в следующее мгновение оба шли по следам удаляющегося предсказателя. Лишь через несколько минут Селим осознал невозможность перехвата убегающего, чьи ступни едва касались дёрна; но не так было с Дамоном, вложившим всю свою энергию до предела, чтобы удержать крылатого беглеца в поле зрения. Ни одна живая душа не пересекла их путь, пока они спешили вперёд, а дервиш направлял Дамона через лабиринт переплетающихся зарослей, двигаясь по одному ему ведомому маршруту; его преследователь же выбивался из последних сил, определённо не желая сдавать позиций.
Целые мили уже были позади, когда Дамон заметил, что они оказались у подножия Анти-Левана, и что за ним не следует Селим. Нужно было либо совершить восхождение, либо игра будет проиграна в момент. С высоты нескольких сотен футов глаз Дамона был очарован восхитительной панорамой Дамаска, утопающего в гирляндах рощ, аллей и садов, расстояние же только усиливало шарм изысканного вида. Вдоль берегов Абаны, в сердце зелёного моря, вставало величественное видение террасных крыш, увенчанных тут и там раздутыми куполами, башенными минаретами с позолоченными полумесяцами, сверкающими, словно полированные косы, из густой листвы цветущих парков. Территория тридцати миль в окружности простиралась перед его взором будто сновидение, с вариативностью кучности и затенения, и очарованием смешанных оттенков, таких, которые редко бывают безопасны для глаз, даже в регионах с известной живописностью.
Дамон никогда прежде не обозревал Дамаск в таком венце славы; однако несколько секунд, потраченных им на захватывающий вид, свели на нет все его попытки обнаружить укрытие волшебника, который исчез так, будто растворился в воздухе. В то же время чувство усталости сделало невозможным дальнейшее восхождение, вкупе с дремотой, которая навалилась на юношу, пока, поддавшись заклятию, он не растянулся на траве под деревом и не ушёл в забвение. Вновь возникнув на сцене, так же внезапно, как и исчезнув до этого, измождённый, полуголый волхв взмахнул своим крючковатым посохом над головой спящего, изобразил вокруг него круг, указав напоследок на юг, и вновь пропал, как и ранее. Вернувшись в сознание, Дамон прикусил себе язык, дабы удостовериться, что он на самом деле проснулся; рука его рванулась к глазам – это не было видением. Он чувствовал смертельный холод, хотя через прикосновение своей руки к лицу у него не осталось сомнений, что его тело целиком покрыто мехом, с головы до ног. Была ночь, и он был в воздушном корабле, под звёздами, которых он не видел здесь никогда, и корабль нёсся с огромной скоростью через мир ледяных гор и мёрзлых морей, мир снежных пустошей, укрытых толстыми слоями тумана. Перед ним сидел аэронавт-рулевой, бледный как наледь и молчаливый как смерть; справа от него сидела женщина в чёрном, с закрытыми глазами и внешностью трупа; по левую руку сидел ни кто иной, как тот дервиш, каким Дамон его запомнил на улицах Дамаска, и того как будто совсем не заботил жгучий мороз. Дамон подозревал, что видит сон во сне, посему крепко сомкнул веки, дабы продолжить свою дрёму, как вдруг услышал голос, говорящий ему:
— Сын Мианолиса Мудрого, знай, что ты в колеснице Остера, несущейся в сторону великих ледяных пустошей юга со мной, другом отца твоего, и этой дамой, Ведьмой Эндора, на чьей могиле ты улёгся почивать прошлым днём, таким образом потревожив её дух, что тот вознёсся над гробницей тела, некогда принадлежавшего ей. Плохо бы тебе пришлось, если бы не моё вмешательство, ибо я обязан твоему отцу за откровения в науке звёздных констелляций и в царствах природы, которые дали мне предвидение и власть над духами. То, что увидишь ты этой ночью, было благоговейным ужасом для твоих предков и тех, кто дал всходы сильнейшему потомству земному; но задержи же дыхание, пусть мороз остудит твою кровь, и не тревожься, даже если горы начнут содрогаться и океаны – взрываться!
Таковой была обнадёживающая информация от мудрого человека.
Прежде чем были произнесены последние слова, громадная колонна бледного пламени и серовато-синего дыма выстрелила из сердца внушительной горы, и в движущемся потоке затерялась в тучах; это была лавина огня, поднимающаяся и ниспадающая с оглушительным грохотом и громоподобной реверберацией.
— Этот расположенный к дальнему югу вулкан знаменует будущим поколениям крайний предел проникновения человека в запретные края льдов; другой же, что лежит напротив него на востоке, более не действует, но подобным образом служит непроходимым барьером, созданным природой против интрузии человека в области, отданные свергнутым богам. В будущие времена они будут известны как Гора Эребус и Гора Террор, — выдал волшебник в качестве объяснения, но дальнейшее действие только ещё более мистифицировало нашего незадачливого аэронавта, уже бывшего в сильном замешательстве. На высочайшем пике Террора приземлилась колесница, и своим дуновением Остер разогнал туманы вокруг группы хрустальных дворцов, обшитых золотом, покрытых серебряными крышами, образующих собой ослепительный, небоскрёбный ансамбль, достигающий эфирных высот, окаймлённый сверкающим потоком трансцендентальных радужных гало, смешивающихся внизу в золотистый туман, а вверху — в неописуемый серебристый сумрак.
— Асгард, — были первые слога, произнесённые Ведьмой из Эндора.
Да, это был небесный Двор Одина, где со своего трона он обозревал небеса и землю, и там он возвышался высоко над остальными богами, а на плечах его сидели вороны Хунин и Мунин, которые в стародавние времена ежедневно облетали мир для того, чтобы собирать доклады о происшествиях среди смертной расы, и у ног его лежало два волка, Фрики и Гери, которых Один кормил мясом, положенным пред ним, самому же богу было достаточно одного лишь мёда — тому, кто кормил всех существ.
Каким бы ошеломляющим не было присутствие Одина на его троне, другое зрелище притянуло на себя внимание Дамона. Перед порталом Вальхаллы, столь же широким, как и весь пиршественный зал, происходила отчаянная схватка между грозными воителями, бьющимися с ужасающей яростью. Широкая арена уже была усеяна бесчисленными телами, разрубленными на части. По-видимому, безумное неистовство охватило тех, кто всё ещё был вовлечён в истребляющую междоусобицу, в то время как боги взирали на это действо с покойными минами, как будто смертельная битва было просто турниром. Когда резня подошла к концу, в живых остался лишь один герой, и он истекал кровью от многих ранений. Вот раздался воздушный призыв из рога Вальхаллы, пославший оживляющее дыхание сквозь мощные тела поверженных. Их раны затянулись, их отсечённые конечности сшились и залечились, их глаза открылись, их туловища задрожали, распрямились и запульсировали жизнью. Они встали, подняли своё оружие и сразу же потянулись в праздничный зал, где толпы сияющих эльфов сопровождали их едой и питьём. Дамон понял тогда, что это были бессмертные герои, которые, пав в битвах, заслужили себе честь находиться среди богов, разделяя мясо Схримнира, вечно-возрождающегося вепря, и мёд козлицы Хейдруны. То, что выглядело как яростное сражение, было попросту времяпрепровождением.
цитата
В этом нарративе Малек, от которого и происходит эта история, играет на контрасте греческих богов с теми «варварскими богами севера, живущими в сумерках, построившими свой дворец из радуги, охотящимися за диким кабаном и швыряющими крылатые молнии в своих врагов». Функции, которыми он наделил каждую силу, указывают на то, что он, без сомнений, имел в виду Двор Одина, так что я добавил имена, которые Малек не использовал. Восток хранит много сюрпризов, и одним из них была встреча с магометанским фарси, знакомым как с нордической мифологией, так и с восточной традицией. Малек, тем не менее, всегда клялся, что фарси – самые образованные люди на Востоке.
От переводчика: латинские имена олимпийцев из оригинала текста заменены на более подобающие греческие.
Пир был грубым образом нарушен звуком тревоги от Хеймдалла, бессонного стража Двора Одина. В обязанности Хеймдалла входит круговой обход границ Асгарда и выявление правонарушителей, могущих взбираться по Бифросту, мосту, сделанному из радужного спектра, который связует землю с эфирным Двором. Особенно он озабочен перехватом злокозненных льдистых великанов, всегда готовых вредить силам Асгарда. С учётом того, что слух Хеймдалла столь утончён, что он может слышать, как растут травинки на лугах и шерсть на овечьей спине, не удивительно, что его предупреждение о надвигающейся опасности поразило богов. Тиальфи, неразлучный оруженосец Тора и быстрейший посыльный в Асгарде, был немедленно снаряжён на север, откуда, согласно докладу Хеймдалла, приближался шторм, в то время как боги и герои готовились к экстренной ситуации, в чём бы она ни выражалась. Непобедимый Тор, чей сокрушительный молот Мьоллнир раскалывает горы и возвращается в руку бога после попадания во врага, подпоясался своим кушаком, удваивавшим его мощь, и надел железные рукавицы, дабы удар его молота был неотразим.
Вскоре они увидели Тиальфи, возвращающегося в полном изумлении, с известиями, от которых вены Тора вздулись в ярости.
— Палящее солнце, о великий Один, сопровождаемое воинством богов, богинь и их служителей, направляется в край вечных дворцов, и они обрушатся на нас прежде, чем твоя воля будет услышана на совете, — репортовал Тиальфи. Практически синхронно с этими словами на алмазные купола и башни Асгарда низвергся первый луч золотого потока. Ночь умчалась в темнейшие ущелья антарктических сумерек; снег начал сходить; айсберги заблистали подобно горам самоцветов; киты, дельфины и морские львы радостно резвились в водах, но чёрные альвы-гелиофобы тысячами обратились в камень. Из растительной жизни здесь не было ни лезвия травинки, ни жухлого листа, ни высохшего куста, чтобы поприветствовать лучистый шар. В своей всезнающей мудрости Один возгласил:
— Это Олимпийский Громовержец идёт к нам; если он с миром, то мы должны открыть наш зал и приветствовать его; если же это война, то на твои плечи, Тор, ложится обязанность выдворить его отсюда с разгромом.
Со скоростью мысли Феб осадил свою огненную колесницу в середине неба, на востоке от горы Эребус, которая, коронованная светом и славой, мгновенно преобразилась в Олимп указом сил творения. Феб заставил землю оттаять; Пан взрастил сад гесперидского изобилия; Церера создала урожай золотого зерна там, где ледники медленно сходили бесчисленные эоны лет; изрыгающий огонь Эребус улыбался словно Май, украшенный венком Флоры, а каждый бог и богиня вносили свою лепту для создания Элизиума в самой унылой из ледяных пустынь.
В меньшее время, чем требуется, чтобы рассказать об этом, Зевс установил свои владения, и сделано сиё было так, что у Одина не оставалось и тени сомнения в том, что прежний суверен Олимпа прибыл сюда на долгий срок. Тор был уже вне себя от решительности, но Один приструнил своего горячего сына, напомнив тому, что если он собирается метнуть свой камнедробящий молот в соседей, то вождь олимпийцев не преминёт послать что-то в ответ, посему будет мудро выжидать, сколько потребно. Сперва же необходимо выслать на разведку самого прожжённого и самого вероломного интригана Двора Одина, дабы выяснить истинную причину прибытия громовержца. Им был, конечно же, зловредный Локи, один из враждебных йотунов, который как-то умудрился закрепиться в Асгарде.
Природа Локи может быть проанализирована через трёх его отпрысков: это волк Фенрир, змей Мидгарда Йормунганд и Хель, сама смерть. Фенриру не было дозволено бродить на свободе, однако посадить его на цепь могли лишь боги. Каждый вид плетения и каждый тип материала были испробованы, но всё тщетно, так что пришлось богам обратиться к горным карликам-цвергам, чтобы изготовили они такую цепь, которая не была бы разорвана как паутина клыками ужасного чудовища. Цепь нужно было сделать из бороды женщин, шума кошачьих лапок, дыхания рыб, корней камней, птичьей слюны и сентиментальности медведей; она столь же приятна на ощупь, как и шёлковая лента, и называлась она Глейпнир. Когда Фенриру обвязали шею этой лентой, он стал совершенно ручным. Его близнец, мидгардский змей Йормунганд, столь огромен, что его туловище опоясывает землю словно пояс, а свой хвост он держит во рту. Хель обитает в Эльвиднире, чёрном зале мрачного Нифльхейма. Она питается голодом, сервирует свой стол истощением, застилает постель нищенством, ей прислуживает горничная Медлительность, а Задержка – слуга её; дверной порог у неё – пропасть, а гобелены её пылают от боли. Отец этой прелестной тройни отнюдь не был польщён честью столь ответственного посольского задания ко двору суверена олимпийской династии, особенно по причине того, что сиё послание мало чем отличалось от ультиматума. Ум Локи совершенно не был склонен к удивлению чем-либо, либо же к испугу от любого проявления силы, однако поток слепящего света, который он повстречал, направляясь к пункту своего назначения, заставил его глаза слезиться, сделав их совершенно бесполезными для созерцания великолепия, от коего радужный мост Асгарда стал бледным, как луна от восходящего солнца. Было ли то сделано с умыслом или же случайно, Феб направил свои пробивные лучи в сторону посланника Одина, и его колесница, мастерская работа Гефеста, собранная из мерцающего металла и инкрустированная великолепными геммами, стала кружить по нарастающей орбите. Крылатый Гермес встретил Локи на полпути, приказал ему остановиться взмахом кадуцея и потребовал от того дать отчёт о своей миссии. Удовлетворившись ответом, Гермес сопроводил посла Асгарда к облачным воротам, которые охраняла богиня Четырёх Сезонов, и Локи вскоре уже осматривался в сияющем дворце Зевса, и не было под звёздами более комфортабельного и достославного сооружения. Здесь божества встречались на совете в приёмном зале своего руководителя, и здесь они предавались божественному пиршеству амброзией и нектаром, которые сервировала для них несказанно сладостная богиня Хиби, в то время как Аполлон услаждал слух бессмертных восхитительными звуками его лиры, под аккомпанемент песен девяти Муз.
Введённый в грозное присутствие олимпийского громодержца, Локи узрел себя посреди целой плеяды божеств, коих разнообразные атрибуты и аспекты заставили бы его затаить дыхание, если бы их не затмило всеподавляющее величие сына Кроноса, что восседал на троне со сверхъестественным достоинством, с щитом Аэгисом, сияющим словно солнце пред ним, и с громоречивым орланом на плече его, и то был разительный контраст по сравнению с куда менее ярким окружением Одина.
При виде Локи Аполлон ударил по струнам своей лиры, Музы же присоединили к песне свои небесные хоралы, возвеличивая мелодию, а Хиби в своём радушии разносила всем присутствующим божествам еду и напитки, включая эмиссара Одина. Но амброзия и нектар показались столь необычными для вкусовых рецепторов Локи, привыкших к мясу вепря Схримнира и мёду козлицы Хейдрун, что первый же глоток нового напитка заставил его лицевые мышцы сокращаться и растягиваться самым нелепым образом, так что просторный зал содрогнулся от смеха олимпийцев. Локи вовсе не льстила идея быть насмешкой для пришлых богов, однако, хоть и премного уязвлённый, наш посол охотно присоединился к веселью, ибо пока не имел возможности отомстить им как следует. Будучи спрошенным касаемо сути его прибытия, он начал так:
— Таково желание Одина, чтобы между твоим и его Дворами установился мир, О могучий Вождь, и я послан напомнить тебе, что когда Альфадур посягнул на правление нашего царя в Мидгарде, вместе с новым временем пришёл новый порядок, вердикт которого заключался в том, чтобы сослать Вотана на поля, продуваемые Бореем Валькириором, что зажигает северное сияние для твоей услады. И он, не скованный суровой, морозной и длительной ночью, должен был поселиться в этом мрачном краю земли, где День возвращается через два оборота месяца, позволяя Ночи и Хладу царствовать без ограничений. Что означает появление твоё в снедающем жаре, с подобной помпой, что сделала блёклое убежище Одина вконец невыносимым, до тех пор, пока ему не пришлось удерживать своё царство силой? По сути, таково послание Одина. Он приглашает тебя и всю твою свиту в качестве гостей на увеселительный вечер в Вальгаллу, и чествует силы, сходные с его собственными, в счастье и в горе, что ощутили горечь свержения и ссылки. Но если твоей целью будет завладеть пристанищем в пределах непререкаемой империи Одина, то результатом может быть только война; и война с Асгардом означает хаос и крах.
Громовержец тряхнул своей гривой, его орлиные глаза метали молнии. Среди верховных богов лицо Ареса сияло подобно метеору. Афина приняла угрожающий вид, и на прочих лицах светилась суровая решимость идти до последнего ради поддержки прав и достоинства их избранного главы. Но Зевс, тяготеющий к примирению, если таковое возможно, распрощался с Локи знаками откровенного уважения, тот же пообещал, что его ответ достигнет Одина немедленно. И тут же по следам Локи понёсся Гермес, и долетел с ним до Асгарда, где Один приготовился выслушать ответ Зевса.
— Великий Вотан, заоблачная мощь, что владеет громом и молниями, чей суверенитет был прискорбно ограничен, сожалею я о твоём положении. Истинно, когда империя Мидгарда была заброшена в угоду помазанников Альфадура, одни лишь края земли могли дать прибежище от повсеместного распространения тех ненавистных влияний, которые, подобно потопу, поглотили лучший мир – синагоги, церкви и мечети вытеснили те пантеоны искусства, поэзии и красоты, которые, в золотом веке грёз и фабул, танцев и свободной любви, делали человечество счастливым будто разнузданное дитя. Когда же время пришло для наших суровых испытаний, следует помнить, что для того, чтобы сделать наше изгнание терпимым, ты добросовестно согласился позволить олимпийской династии обосноваться на севере обитаемого мира. Ты и твоя свита более подготовлена к тому, чтобы выдержать суровые условия этой ненастной климатической зоны. Но куда же бежать от нависшей силы креста и полумесяца? Не удовлетворившись завоеванием благословенного Мидгарда, их миссионеры позволили себе проникнуть в самые крайние области мёрзлого севера, и крест был там, где ни волк, ни стервятник не могли даже дышать. Йеас, было открыто западное полушарие, до настоящего момента неизвестное в мире, и отныне долго ещё будет щериться шпилями множества церквей. Одна лишь эта окраина, кажется, навсегда закрыта от вторжения человека, её ужасы несут погибель ему; ночь, холод и бесплодность земли заключили союз против смертной плоти. Необходимость заставила нашего отца снова искать новый дом, где, не будучи потревоженными отвратными символами новых вероучений, мы можем продолжать с тем же удобством, как и силы, неотъемлемо присущие нам. Зевс шлёт тебе пожелание мира, о могучий Один, не потому, что он уклоняется от войны или избегает угроз, но по причине его доброго характера – до тех пор, пока его не спровоцировать, а тогда гнев его покажется излишним даже для гигантов, за которыми неусыпно бдит Асгард. Ибо именно он заставил Сатурна извергнуть своё потомство, и заковал того в цепи в глубинах Эребуса.
Смелый язык Гермеса чуть не стоил ему его головы. Отец богов с трудом удержал Тора от удара молотом по медному шлему посланника Зевса, которому, однако, было позволено удалиться без применения насилия. В Вальгалле поднялось великое волнение, и Один послал своё последнее слово к пришельцам, требуя, чтобы те немедленно освободили захваченные высоты, иначе Асгард будет вынужден изгнать их силой. Тиальфи передал это предупреждение олимпийцам и был выставлен с позором. Рог Хеймдалла, Гиаллар, призвал всех богов и героев к битве, в то время как Тор поднял свой молот, готовясь произвести карательную миссию.
Ужасающая хмурость Одина стала сигналом для начала битвы; она изолировала враждебный лагерь, придав ему вид освещённого острова в океане густой ночи. Обе стороны воспользовались моментом ожидания, чтобы призвать и подтянуть все имеющиеся резервы. Никто не был столь же счастлив, сколь был зловредный Локи, коему было поручено связаться через корни Иггдрасиля с обитателями Йотунхейма, места, где обитали эти огромные великаны. Перчатку одного из них Тор некогда принял за пещеру, в которой провёл ночь, и во сне его беспокоил храп колосса, сотрясавший его как землетрясение.
Если же эти йотуны окажутся слишком тяжелы на подъём, Локи должен будет поднять Имира от его спячки, самого Имира – чудовищного инеистого великана, чья кровь была морями, чьё тело формировало землю, чьи кости были горными хребтами, чей череп – небосводом, чьи мозги – облаками и осадками в виде дождя или снега, и чьи надбровные дуги послужили материалом для создания Мидгарда, обитаемой части земного шара. Имир спал под Иггдрасилем, чьи ветви охватывают каждую часть вселенной, в то время как три его корневища связуют Асгард с Нифльхеймом и Йотунхеймом. Потревоженная дрёма Имира заставит землю задрожать и затрястись; его пробуждение принесёт конец всему живому. Коварству Локи никогда ещё так не потакали; до сих пор он был нежелательным лицом среди богов Асгарда, которые однажды даже пытались убить его за покушение на жизнь Бальдра; но у Локи была ещё одна жизнь в запасе, и вот он в ударе, деловитый как никогда.
На вершине Эребуса тоже не сидели сложа руки. В ответ на угрожающую хмарь Одина был послан сноп такого мощного светожара, что начало плавиться всё, что было заморожено в камень с момента, когда Время распростёрло свои крылья. Феб готовил ужасы вулканического ада, так что все виды жизни, какие не были в море, ушли глубоко под его поверхность. Должным образом оценив внушающих трепет противников, Зевс заручился поддержкой своих самых чудовищных защитников, для чего призвал Тартар, дабы извлечь на свет свору титанов, самыми значимыми среди которых были Котт, Бриарей и Гиес, у каждого из них было по сотне рук и по пятидесяти голов, и они были хорошо известны как укротители Кроноса, что имел нездоровую привычку поедать своих собственных детей. Нет надобности добавлять, что другие олимпийцы также подготовились к схватке, но все они ожидали какого-либо агрессивного действия от Асгарда.
Всё произошло словно вспышка молнии. Разъярённый невыносимым жаром, Тор сделал смертельный выпад в огненных скакунов Феба, надеясь одним ударом разбить весь экипаж. С неизменной точностью Мьолнир грохнул по сияющей колеснице. Феб едва успел увернуться, вцепившись крепко-накрепко в поводья; кони взвились на дыбы, истекая кровью от множества ранений, которые, однако, тут же затянулись благодаря качеству их бессмертной субстанции. Но что до молота, который бумерангом вернулся в пятерню Тора, отчего тот взревел как сотня львов, то стал он раскалённой докрасна массой металла, с которой невозможно было совладать до тех пор, пока ещё один бросок не отправил его сквозь фатомную глубь ледника. Ко времени, когда Тор был готов возобновить свой эксперимент, он почувствовал, что его ноги отрываются от земли и его бросает головой вперёд в бездну позади Асгарда. Таков был эффект от удара молнии, посланной рукой Зевса, который вознёсся в небесные высоты своей цитадели, откуда призвал зловещую грозовую тучу, дабы та накрыла Двор Одина. Ошеломлённый от шокирующего удара и падения с высоты, Тор, тем не менее, уже был на ногах, и со скалы, на которую он быстро взобрался, послал свой молот с безошибочной точностью против затянутого тучами бастиона Эребуса. На полпути Мьолнир повстречался ещё с одной стрелой громовника-олимпийца, и столкновение снарядов прокатилось по горам с грохотом, подобным концу света.
Не менее яростным было столкновение прочих сил обеих сторон конфликта, которые, без выстраивания в боевые порядки, попросту сражались с поразительной мощью, ошеломляя либо раня один другого. Вредоносный Локи, крайне довольный лицезреть доселе неуязвимого Тора, рассёк воздух и землю, бесславно уйдя в бездны земные, где принял колоссальные пропорции расы йотунов, к которой он фактически принадлежал, и придумал хорошее занятие своим огромным конечностям. Выбрав своей целью Ареса, он запустил целым айсбергом в боевого пса олимпийцев, учинившего страшный суд над богами и героями Асгарда. Однако Посейдон вовремя направил громадную волну тёплой воды, нагретой Фебом. Волна ударила по ледяной массе, отклонив ту от её летального направления, так что итогом стали лишь оглушительный всплеск воды и безобидный взрыв льда.
Битва продолжала бушевать вдоль линии фронта, элементы огня, воды, ветра и земли смешались в бушующем водовороте. Между Тором и Зевсом шёл поединок без конца и края, и ни один раунд не был засчитан в пользу самого грозного бойца дружины Одина. В общей свалке Локи метнул сам себя со всей дури во вражеские ряды, таким образом намереваясь атаковать врата, через которые он намедни входил как скромный вестник Одина. Со своей заоблачной высоты олимпийский главнокомандующий распознал хитрый ход вероломного стратега, потряс одной из своих зазубренных молний, и весь Асгард в изумлении узрел, как одного из его сильнейших защитников только что испепелило в пыль.
Один охватил умом сложившуюся обстановку и понял тщётность сражения, даже с учётом пробуждения Имира и своевременного прибытия великанов из Йотунхейма. Там, где облажался сам Тор, какие были шансы у остальных? И чудовищные Титаны должны были появиться на сцене в любой момент. Посему Тиальфи был направлен отозвать Тора и просить олимпийцев умерить пыл вражды и рассмотреть варианты перемирия. Прояснение атмосферы вокруг Асгарда свидетельствовало об изменении курса мыслей Одина. Зевс принял перемирие, и Феб умерил свой суровый жар. Один объявил самолично, что желает перенести свой Двор на крайний юг, при условии, что олимпийцы не последуют за ним туда. Зевс поклялся нерушимой клятвой, призвав в свидетели воды Стикса, что с их стороны более не будет поползновений. И Гермесу велено было передать умиротворительные приветствия Одину.
— Пусть наш брат знает, что мы с неохотой вели военные действия против родственных сил, свергнутых Тем, Кто над всеми величествами.
Нет, так не должно расставаться нам, закованным в угрожающие доспехи, в мрачной войне, что бурлит и клокочет. Праздничное пиршество, задушевное общение и божественная радость должны отметить время нашего примирения. Великий Один и его Двор отныне желанные гости в нашем дворце. С той поры, когда человек прекратил платить нам дань поклонения, нашей единственной заботой стало наше собственное счастье.
В ответ на это излияние во славу дружбы Один проявил великодушие, приказав своим чёрным альвам, искусному мастерству которых был обязан сам бог Тор обладанием чудесным молотом, перебросить арочную дугу из золота через впадину, разделявшую горы Террор и Эребус. Однако ж длинноносые, грязные маленькие кузнецы не смели встречаться с Фебом, чьё сияние приносило им верную смерть; поэтому полыхающая колесница солнцебога освободила место для южного полярного сияния, и вслед за тем подобно миражу возник мост, своим многоцветным великолепием спорящий с радугой. Гефест признался, что был изумлён изысканным мастерством владения кузнечным делом, в котором он полагал себя непререкаемым авторитетом, в то время как Аид был поражён расточительством драгоценного металла, запасы коего, как ему было ведомо, строго ограничены. Ещё раз Хеймдалл протрубил в свой горн, чтобы объявить об открытии гранд-пира, на который были приглашены все боги, богини, герои и штатный персонал Асгарда.
Со своей стороны, олимпийцы были непревзойденны во всём том, что касается пиршеств богов. Облачённые в небесное сияние, каждый бог и каждая богиня, окружённые свитой, несли символы и атрибуты соответствующих сил, однако сами испытывали благоговейный страх перед трансцендентным величием своего царя, коего ни один смертный глаз не мог лицезреть без того, чтобы не быть утраченным. Со своего заоблачного трона, окружённый родичами, что сияли подобно звёздам, Зевс созерцал Одина, выходившего из Вальгаллы, верхом на восьминогом скакуне Слейпнире, могущем прыгать через горы. За ним следовали Фригг и Фрейя, его жена и дочь, первая прекрасная словно ирис, другая — созданная для любви, рдеющая подобно Авроре, в сопровождении Тора и его верного оруженосца Тиальфи. Будто бы поток золотистых лучей, полилась за ними процессия солнечных альвов, миниатюрных существ, взбалтывающих воздух причудливой музыкой. В их хвосте, ведя ещё одно войско тех невиданных альвов, одетых в полированную латунь и дующих в звучные инструменты из того же металла, вышел Фрейр в повозке, запряжённой вепрем Гуллинбурсти, вместе с ним ехал Хеймдалл верхом на своём коне Гуллтоппе. Сиё шествие замыкалось множеством низших божеств, героев, горных великанов и инеистых турсов.
В согласии со своей озорной природой, Купидон примостился на главном портале, который сторожила богиня Сезонов, и стоило ей распахнуть его, дабы впустить Одина с его кортежем, дождь любовных стрел был послан на ничего не подозревающих владык Асгарда. Аид и Посейдон встретили их и проводили до зала советов во дворце Зевса.
Здесь собралась вся олимпийская династия, за исключением Зевса и Юноны, что пылала подобно розе, в то время как Афродита, одевшая цестус, что придавал неотразимую грацию носительнице, встретила вождя Асгарда и отвела его на удобный трон по левую руку от её отца. Сладостное благоухание разнеслось среди божественной ассамблеи от возвышенной улыбки Зевса, коего тут же ухватили глаза Фрейи, богини любви. Один не смог сдержать признания, что Афродита очаровала его, в то время как Тор не смотрел более ни на кого, кроме Хиби. Хеймдалл нашёл в Юноне венец сладости, Тиальфи склонился перед Дианой, а Фрейр рассыпался в любезностях перед Минервой. Прочие божества выбрали себе партнёров сообразно своим склонностям, либо же по предназначенному жребию божьего провидения.
Снаружи зала свиты и прислужники обоих пантеонов также сочетались между собой по законам гармонии, так что стоило политься нотам аполлоновой лиры, сопровождаемым упоительной песнью Муз, как обширные пространства между обителями богов заполнились воздушными танцорами. Альв, нимфа, наяда, сатир, дриада с головой отдались чарам музыки Аполлона. И это был лишь слабое эхо того, что происходило в заполненном звёздами зале олимпийского громовника. Здесь Хиби разносила небесную пищу и напитки после того, как все гости расселись по местам. Один, что никогда не пробовал плоть Схримнира и ведал один лишь мёд козы Хейдрун, ныне осушил внушительный кубок амброзии, данный ему и Тору рукой Хиби. Вождю Асгарда сия странная жидкость, столь непохожая на мёд, показалась сложной для усвоения, и, не способный переварить, Один исторг её обратно в манере, должной показать пример для владыки Олимпа и всего его двора. Что же до Тора, неслыханное питьё и веселье, что вызвали у олимпийцев его нелепые гримасы, так разъярили его, что, очарованный взглядом Хиби, он был готов метнуть своим молотом в тот самый трон, что наполнял богов священным ужасом. Тем не менее, хорошие манеры возобладали, и по мере того, как прохладительные напитки передавались по кругу, радостное настроение росло среди богов Асгарда.
Вот Терпсихора ударила по струнами, к ней присоединились грации, и боги пустились в ритмические танцы. Со своей выгодной позиции Дамон наблюдал за этим божественным спектаклем, который напоминал ему рассеянное созвездие: звёзды двигались в парах, затем собирались в скопления, после растягивались в линии, прямые и изогнутые, затем образовывали круги, после чего распадались, чтобы возобновить и преумножить гармонические развёртывания. Казалось, ничто не могло помешать созерцанию мельчайших деталей небесной сцены, и Дамон был опьянён счастьем, его слух и зрение были в равной мере восхищены. Пока праздник был на пике, Эребус содрогнулся, что напомнило Зевсу о его призыве к Тартару, и что Титаны получили приглашение в верхний мир через изрыгающую лаву гору. В то же мгновение Хеймдалл дал сигнал тревоги, ибо его слух распознал топот йотунов, к которым Один послал своего сына, Гермонда Проворного. Мигом боги схватились за оружие, и всё же не были достаточно быстры, чтобы предотвратить столкновение между Бриареем с одной стороны и Скримиром — с другой, каждого из которых крышевали их гигантские сородичи; они сокрушали ледники и заставляли айсберги летать, будто снежные хлопья, носимые штормом. Поняв друг друга без слов, Тор и Зевс сплотили свои устрашающие орудия разрушения, метая их с противоположных сторон в чудовищных единоборцев, уже успевших смести Пелион на Оссу в яростных попытках сокрушить один другого. Бриарей исчез словно вспышка в чреве Эребуса, утянув своих собратьев за собой; йотуны ретировались со всей скоростью, какую позволяли развить их огромные конечности.
Однако очищения атмосферы не последовало. Горы сотрясались, воздух становился всё удушливей и казался наполненным ядовитыми испарениями. Зловещий миг тишины был прерван ещё одним содроганием земли, за которым последовал чудовищный треск, напугавший всех богов и сбросивший Дамона с его места глубоко в пропасть. Зев Эребуса широко раскрылся. Огненная лавина взметнулась из земных кишок, растапливая ледники и заставляя замёрзшие моря кипеть. Небеса запылали подобно печи, и Дамон с ужасом узрел поток жидкого металла, льющегося с верхотуры над его головой. Его попытка спастись от гибели не удалась, так как конечности налились свинцом; он прирос к месту. Ему предстояло быть похороненным под километрами расплавленной руды. Ещё раз он попытался встать на ноги, пока сверкающий металл лился на него со всех сторон. Он хватался за всё подряд в крайнем ужасе и в отчаянной борьбе за жизнь, ударяя по воздуху направо и налево. Онемение отступило; конечности смягчились в суставах, и жизненная энергия позволила ему поднять голову. И что же он увидел? Круглая луна лила серебряный поток на дремотный пейзаж, украшенный странным лабиринтом из далёкого, ослепительно белого узора, перемежающегося куполами и шпилями других оттенков. Это не был ни Асгард, не небесный град, выстроенный Гефестом; это был Дамаск, не ведающий о надвигающейся на него судьбе. Дамон был рад оказаться здесь и сейчас, сознавая, что тот волшебник, за которым он гнался, попросту одурачил его. И всё же то, что ему привиделось, стоило такой жертвы. Как неизмеримо выше Бог вечности, как Он священнее тех, что из Асгарда и Олимпа, Тот, для Которого мириады галактик – всего лишь бисер, Тот, Кто раскачивает безграничную Вселенную дыханием уст Его!
Краткое резюме: Отдельные главы любопытной статьи американского new weird фантаста Джорджа Эрика Шеллера [дислокация: Лебанон, Нью-Хэмпшир, северо-восток США, неподалёку от Провиденса].
В его дебютной коллекции фантазмов Meet Me in the Middle of the Air представлены новеллы, базирующиеся на причудливых предпосылках. В одной истории молодой человек вырастил крошечную, живую версию автора Эдгара Аллана По. В другом рассказе некий паразит заползает в уста спящих людей, которые храпят. В третьей фабуле человек разговаривает с трупом своей мертвой жены о своей вере в способность тела восстановить и реанимировать себя после смерти. В четвёртой притче трое мужчин катят некий камень через лес с обитающим в нём младенцем вновь и вновь. Ну и так далее.
В статье автор на примере личной симпатии и кругозора пытается проследить через работы определённых авторов, начиная с протохимерного Мэйчена и кончая постхимерным Вандермеером, столетнее развитие, перерождение и спиральную трансгрессию жанра через топос странного ландшафта/weird landscape. В целом, статья годная, калорийная, почему и была взята в оборот с разрешения самого автора. Так что в путь, в дебри химерного пейзажа!
“Что бы вы ощутили, если бы ваша кошка или собака вдруг заговорили бы с вами на человечьем языке? Вы были бы охвачены неподдельным ужасом. Ручаюсь об этом. И если бы розы в вашем саду вдруг запели бы неземными голосами, вы бы просто съехали с катушек. И если бы камни на дороге вдруг стали бы пухнуть и расти на ваших глазах, если бы галька, виденная вами прошлой ночью, распустила бы каменные цветки поутру? Есть что-то глубоко “неестественное” в Грехе, в истинном Зле.”
Из “Белых Людей” А. Мэйчена
******************************
Мэйчен и Вторжение Вейрда
Ба! Химерность в качестве литературы, химерность в качестве жанра и химерность в качестве… самой себя. Были некогда времена, когда подобные различия вовсе не были столь уж значимы, а литература была в известной мере пластична, чтобы охватывать протожанровые экспансии, с помощью которых фэнтези и вейрд нельзя было откровенно отличить от того же мейнстрима. Это было тогда, есть это и сейчас. Тогда мы относим к работам Мэйчена, сейчас – к работам ВандерМеера, и недавний обзор в журнале “Нью-Йоркер” его романа Borne намекает на значительное акцептирование категории weird в литературу, акцептирование, которое возвращает нас к ситуации, имевший место более столетия тому назад. Меж тем мы имеем упрощение литературы, при котором жанровые характеристики постепенно становятся определяющими рынок маркетинговыми пунктами, но где концепт химерной литературы повторяет и переизобретает сам себя, спустя целое столетие возвращаясь к исходной точке, где получает новую жизнь и важное значение в мире, в котором мы с вами живём.
Цитата из Мэйчена, которой я инициировал данное эссе, на мой взгляд, одна из самых памятных и, одновременно, самых определяющих жанр, какие я когда-либо встречал. Впервые я открыл для себя Мэйчена через сборник 1948-го года, Истории Ужаса и Сверхъестественного, который подарил мне отец, когда я учился в старших классах. “Эти истории довольно-таки причудливые”, – сказал он тогда. – “Полагаю, тебе они придутся по вкусу.” Я до сих пор не знаю, где он раскопал этот старинный том в твёрдом переплёте, но он был совершенно прав касаемо моей реакции. Чувства, которые зародили во мне эта цитата и обрамляющая её история, оказались неотъемлемой частью того упоения, завладевшего мной при чтении этой химерной прозы. Я по-прежнему владею как сокровищем этим сборником Мэйчена, вместе с другими изданиями его авторства, которые я заполучил спустя годы.
Цитата происходит из удивительной короткой новеллы Мэйчена “Белые люди”, которая начинается с философской, но от того не менее захватывающей дискуссии о природе Греха и Зла. Именно в ней Мэйчен совершил поразительный обход вкруг трясины моральности с её туманными и плохо состыкующимися определениями. Мэйчен перенёс концепцию Зла с человеческой природы прямиком на природу окружающую. Религии зачастую фокусируются на криминальных поступках, таких как воровство, убийство и прелюбодеяние, однако это не есть истинное зло в силу того, что эти самые деяния, пускай и негативные, проистекают из чисто человеческих погрешностей. На самом же деле, “Есть нечто глубоко “противоестественное” в Греховности, во Зле.” Это утверждение, вместе с приведёнными далее примерами, заключает в себе многое из того, что я нахожу крайне привлекательным в химерной литературе. Здесь я исследую концепцию ландшафта относительно его связи с Вейрдностью и, согласно описанию Мэйчена, со Злом.
Я ценю мэйченовскую философию химерности и её отношение ко злу, так как эти категории не подчиняются ни религии, ни моральности. Согласно Мэйчену, Зло может быть расценено как интоксикация, как инфекция, раскрывающаяся через изменения в пейзаже, через признание того, что окружающая нас среда, сообразно нашему опыту, “противоестественна”: перед нами химерный пейзаж. В концепцию пейзажа, с моей т.з., входит животное, растительное и минеральное царства, то есть всё то, что мы ощущаем, как нашу общепринятую реальность, рутинные встречи, основанные на ежедневном утренном вставании по будильнику и дневных заботах.
Даже с учётом непривязанности к религии, согласно мейченовской же концепции, в его двух наиболее известных новеллах – Великий бог Пан и Белые люди – вторжение зла возникает из-за несовместимости ранних языческих религий и современного автору христианства. Это не следует интерпретировать в том смысле, что подобные прежние религии изначально злы, но скорее надо понимать так, что они не совместимы с современным миром. Эта несовместимость имеет тот же эффект, что и отравление, с потенциально летальным результатом. Зло восстаёт во всей красе прямиком из этой несхожести и частично раскрывается через эффекты внешней среды.
Великий бог Пан, впервые отпечатанная в 1890-ом, вероятно, наиболее влиятельная из историй Мэйчена. Ключевой аспект в ней – чувство ужаса, или же благоговения, выраженного в той мысли, что взгляд в лицо бога равноценен безумию. В первой главе этой новеллы противопоставляются друг другу два пейзажа: “Ты видишь меня стоящим здесь рядом с собой и слышишь мой голос; но я говорю тебе, что все эти вещи – да, от звезды, что только что зажглась в небе, до твёрдой почвы под нашими ногами – я говорю, что всё это не более чем грёзы и тени; тени, что скрывают реальный мир от наших глаз.” Есть два мира, первый из них мы воспринимаем органами чувств и полагаем за реальный, но есть ещё другой, практически платонический по своей природе.
Но для того, чтобы ощутить этот другой мир, этот химерный мир, нужно заплатить дорогую цену, как узнаёт на собственном опыте добровольная подопытная Мэри. Она становится “безнадёжной идиоткой. Тут ей нечем помочь; в конце концов, она же видела Великого бога Пана.” Дальнейший сюжет комбинирует элементы детективного жанра и литературного декаданса, в котором гибрид, рождённый этой нечестивой ночью, приносит гибель всем, кого встречает на своём пути. Элементы инфицированного ландшафта включают дом, имеющий “исключительно неприглядную физиогномию, какую когда-либо доводилось ему встречать”, вино, “примерно тысячелетней выдержки”, и человеческое тело, которое трансформируется и начинает “бродить и растворяться” прямо на глазах.
В Белых людях, завершённой в 1899-ом и опубликованной только лишь в 1904-ом, нет чётко выраженного антагониста, что отличает новеллу от большинства образчиков жанра. Тут даже не одно божество, но скорее само роскошное язычество как целостность и связанные с ним церемонии призыва сил тьмы, заканчивающиеся катастрофой для девушки-протагонистки. Её находят мёртвой близ статуи древнего идола, но не ранее, чем она узнаёт и встречается с различными аспектами химерности, хотя, в своей невинности, и не может распознать их как таковые.
Среди её самых ранних воспоминаний – белые лица, белые люди, что отличаются от нормальных в этом памятном аспекте. Но истинное пришествие химерного случается после того, как она открывает странную местность, идя вдоль ручья, продираясь сквозь кусты, низко нависающие сучья и колючие заросли, карабкаясь вдоль тёмного туннеля, чтобы в итоге оказаться на холме, похожем на “другой мир, которого никто не видал и не слыхал прежде.” В её странствии девушке попадаются валуны, имеющие вид “ужасных зверей, высовывающих языки, а другие были такими, что и слов нет, чтобы их описать.” Камни скачут вокруг и танцуют, и она понимает их пляски и вступает в них, а её изначальный ужас оборачивается очарованием и наслаждением.
Напоминанием к её смерти служат простые, но глубокие слова, “Она отравила себя – во времени.” Древние языческие божества вырвались из своего времени, будучи приглашены в наше, они и оказались тем несовместимым злом, инфицировавшим шестнадцатилетнюю и пост-пубертатную девушку, которое в итоге и погубило её. Любопытно, что чувство искажённого времени – приём, много раз повторяющийся в последующих химерных пейзажах.
Белые люди охватывает целый ряд идей, затрагивающих химерный ландшафт:
1. Чувство оппозиции по отношению к “нормальному” окружению, так что часто мы имеем чистую инверсию, возникающую при переходе от одного к другому;
2. Чувство неестественности, когда сюрреальное становится реальным;
3. Временное размыкание, возникающее в силу того, что поток времени более не ограничен;
4. Связь с концепциями зла, иногда, хотя и не всегда, с религиозными коннотациями, выраженная в идее, что ландшафт может инфицировать или отравить наш мир;
5. И то, что инфицированность нашего мира может иметь вредоносный эффект на людей, что является, пожалуй, наиболее пугающим и нездоровым аспектом.
Далее я исследую этот концепт химерного пейзажа в свете данных идей и того, как они транслируются сквозь время в другие образцы жанра. Путём этой экспедиции в дебри вейрда я должен буду подбирать и отбирать необходимые образцы, тем самым освещая центровые труды, являющиеся также частью моего персонального пантеона (намеренный каламбур автора — прим. пер.), большей частью старинные вещички, открытые мною в годы юности, когда я уже созрел для исследования странных континентов, скрытых в этих историях. Подобное развлечение отнюдь не из числа изматывающих занятий, и я далёк от того, чтобы утверждать, что вся химерная проза должна включать в себя подобные концепты. Равным образом я не подразумеваю, что любая специфическая работа в данном жанре непременно вдохновлена этими классическими экземплярами, хотя многие из поздних авторов прямо воздают почести предшественникам – просто дело в том, что эти формы странного пейзажа возникают раз за разом с такой частотностью, что их можно расценивать как эмблематические структуры. Каждый автор привнёс свою собственную уникальную перспективу в ландшафтную химерность, и я эмфазирую эти отличительные аспекты их работ. Я закончу эссе перспективой того, как использование химерного ландшафта прошло сквозь года и было заново открыто, начиная с тех ранних образцов до сегодняшнего дня. Аминь.
**************************************
Маргарет Сент-Клер и Химерное “Дитя Пустоты”
Маргарет Сент-Клер не так давно получила заслуженно высокую критическую оценку своих сочинений. Она начала публиковаться в 1940-ых, имея в загашнике порядка сотни коротких историй, но лишь в 1985-ом, когда ей уже было за семьдесят, вышло собрание её лучших рассказов. А ныне, ещё спустя тридцатилетку, её работы вошли в крупные антологии странной прозы и научфанта. Всё так, как оно и должно было быть. Даже просто на техническом уровне Мэри Сент-Клер – одна из лучших авторов, издававшихся в пульповых журналах. Более того, что вдовесок весьма необычно для н/ф лит-ры на тот период, её истории задействуют кажущиеся будничными осведомлённость и желание исследовать темы сексуальности, а её способность делать это в журналах пульп-фикшн, без сомнения, сопровождалась тем юмором, с которым она часто обрабатывала свои истории.
“Дитя Пустоты” (1949) разделяет некоторые сюжетные элементы и структуру с лавкрафтовским Цветом Извне, хотя я и не обнаружил никакой документации касаемо влияния ГФЛ. Подобно более ранней истории, у нас есть инопланетное вторжение, имеющее место на ферме. Чужие не имеют какой-либо ощутимой формы, они “вроде электричества или радио”, и ещё они питаются энергией, включая энергию живых существ. Они нуждаются в ней потому, что заперты на нашей планете в своём “яйце”, и им требуется энергия для эскапирования обратно домой в параллельное измерение. Ключевое отличие от истории ГФЛ в том, что здесь всё рассказывается от лица членов семьи, в частности, от одного из двух сыновей.
Семья отправляется на проживание в Скрытую Долину и, тремя параграфами ниже, мы узнаём, что нечто здесь неладно. По словам сына-нарратора: “Это было такое место, про которое вы читаете заметки в воскресном приложении – место, где вода в реке течёт вверх на холм, а добрую половину времени законы гравитации дают сбой, место, где иной раз резиновый шарик будет весить три или четыре пуда… И вам никогда нельзя полагаться на вещи, которые принято считать нормальными и правильными.” Таким образом, у нас появляется идея выпячивания на первый план не-натуральности окружающей среды, что служит как бы сигналом, что семья входит на химерную территорию, и одновременно обнаруживается тайна, скрывающая нечто, что нарушает естественный порядок. Стоит пришельцам явить себя, как становится очевирдно, что их присутствие вредно для семьи. Как объясняет младший брат рассказчика, “Они не способны перестать пакостить нам. Это что-то, что они выделяют в воздух, просто будучи живыми. Они способны это приостановить, только если очень поднатужатся. Но это то, что они есть. Навроде ядовитого дуба или гремучей змеи.” Существа в яйце не представляют собой сознательное зло, они только лишь производят “вибрацию, враждебную для человеческой жизни”.
Выбор Сент-Клер формы повествования с перспективы человека, непосредственно затронутого и проживающего инопланетное “вторжение”, позволяет ей сделать значительную эмфазу на характеристике чужих и также на том, как те ментально контролируют семью. Это заметно контрастирует с лавкрафтовским Цветом, где также предполагается, что пришелец мог ментально управлять фермером и его семьёй, но точка зрения внешнего наблюдателя помещает эту вероятность в область гипотез. В новелле Сент-Клер ментальная схватка выведена на передний план. Наиболее приметная особенность, отмечающая странность Скрытой Долины – это эмоциональная аффектированность членов семейства, проявившаяся сразу после прибытия туда. Все они испытывают внезапно накатывающую ужасную депрессию; эти захватывающие эмоции, в свой черёд, указывают на некие внешние факторы, влияющие на умы членов чемьи. Вариации сил, которыми владеют пришельцы, в частности, формы ментальной манипуляции, становятся всё более очевидны по мере прогрессирования сюжета.
Интересным аспектом новеллы является то, как мало на самом деле описано искажённого ландшафта. Начальное описание в сумме трёх абзацев излагается перед тем, как рассказчик со своей семьёй переезжают в Счастливую Долину, и основывается на воспоминаниях сына: как он навещал там в детстве своего дядю. Вот семья кидает якорь в Скрытой Долине, и тут же появляется специфический отсыл к щедротам фермы (“молоко так жирно, что его с трудом можно пить”), даже пусть другие местные жители и не имеют таких даров. Мы также узнаём, что по какой-то неустановленной причине любительская радиосвязь нарратора не работает. Ключом к этому незримому аспекту истории является первоначальная депрессия семьи, так как позже, после нарастания этой душевной хандры, сын говорит: “Забавные существа в Скрытой Долине прекратили беспокоить нас.” Так что мы знаем, что нечто должно было произойти, но нам не дали на это допуска, частью потому, что нарратор более не замечает или же не заинтересован в подобных вещах. Это – одно из уравновешивающих действий, которые Сент-Клер производит в новелле. Она использует неблагонадёжного рассказчика, не вполне дружащего с головой, не способного проанализировать всё то, что происходит с его семьёй, но всё же имеющего достаточно межличностного общения, чтобы мы могли понять, что же там происходит. Как итог, в целом оптимистичный финал несёт в себе глубинные слои хоррора, ибо мы знаем, что нарратор, отныне инфицированный пришельцем, более не контролирует свои эмоции.
**************************************
Странные Цвета Баллардовского “Иллюминированного Человека”/“Кристального Мира”
Тридцать с лишним лет отделяют Цвет Извне Лавкрафта от короткой истории Дж. Г. Балларда Иллюминированный Человек, опубликованной в 1964-ом и позже расширенной в полноценную новеллу Кристальный Мир двумя годами позже. Те годы служат наглядным примером возрастающего разделения между самим жанром и литературными штудиями, происходившего в тот промежуток времени. Однако, хотя прозу Балларда ныне часто классифицируют как трансцендентный жанр, я нахожу довольно жёстким воображать, что указанные попытки Балларда в химерной прозе могли бы иметь место без чтения, анализирования и омолаживания им лавкрафтовской истории изнутри его собственных более модернистских этосов.
Рассказ и роман Балларда, пусть и берущие начало в разных локациях, начинаются одними и теми же трансцендентными строками: “Днём фантастические пернатые парят сквозь окаменелые леса, и самоцветные крокодилы сияют будто геральдические саламандры на берегах кристаллических рек. Ночью же иллюминированный человек несётся среди деревьев, его руки подобны золотым колёсам, его голова подобна спектральной короне…” Но нам важно в первую очередь, как Баллард переходит от рассказа к новелле. История повествует о научной экспедиции, имеющей цель раскрыть правду о таинственном кристаллизирующем процессе, протекающем во Флориде. В новелле, действие которой происходит уже в тропических дебрях республики Камерун, фокус внимания смещается с химерного пейзажа и объяснения его происхождения. Вместо этого, в романе исследуются отношения между Грэхемом Грином и связанной с ним группой персонажей, и то, как они взаимодействуют друг с другом и с извращённой внешней средой. По факту, о самом процессе кристаллизации здесь даётся даже ещё меньше разъяснений по ходу сюжета, чем в тридцатистраничной короткой истории.
Налицо удивительное чувство схожести между кристаллизирующим процессом у Балларда и отравляющей порчей в Цвете Лавкрафта. Тождественность ещё более акцентируется в истории Балларда, когда русский агрикультуролог Лисенко проясняет, что “урожайность зерновых культур увеличена вследствие увеличения волокнистой массы”. Дальше – больше: по мере того, как кристаллизация набирает силу в мире Балларда, объекты начинают светиться в темноте, распространяя лунный и звёздный свет, точно так же, как и в случае люминисцентной флоры и фауны мира ГФЛ. Алсо, существуют странные желания, разделяемые персонажами и Лавкрафта, и Балларда, своего рода безумие, проистекающее от интоксикации, что выражается в том, что инфицированные становятся привязанными к химерному ландшафту и отказываются покидать его, даже наперекор их собственному гласу разума.
Баллард, подобно Лавкрафту, оформляет наукообразное объяснение кристаллизационному процессу. Он перечисляет такие имена и названия, как эффект Хаббла, синдром Ростова-Лисенко и, что ещё более убедительно, Синхроноклазмическую Амплификацию Ле Пажа (эта языкоскручивающая литания терминов представлена исключительно в рассказе, в новелле её нет). Отличием от ГФЛ является отсутствие непосредственной причины процесса кристаллизации. Тут нет никаких пришельцев, просто имеют место события, происходящие на расстоянии многих световых лет от Земли, они-то и отражаются в нашем мире. В самом деле, допустимое объяснение, которое даёт группа учёных, стоя у телескопа Хаббла в Иллюминированном, выражено в том, что странные эффекты “суть не что иное, как рефлексы отдалённых космических процессов невероятного масштаба и измерений, впервые замеченные в спиральности Андромеды.” Баллард вполне мог попросту хотеть дотянуться до звёзд, напуская н/ф-лоск на астрологию, но эта связь между удалёнными звёздными объектами и Землёй поразительным образом наводит на положения современной теории квантовой запутанности (“жуткий эффект на расстоянии”, он же “эффект бабочки”).
Также, говоря о мире Балларда, стоит упомянуть об использовании им изменённого времени как базиса для процесса кристаллизации, возникающего вследствие столкновений частиц “анти-времени” с обычными хронопартиклями. Существа и растения замедляются, входя в сопряжение с “анти-временным полем”, и их замороженные образы расцветают минералами, наслаиваясь друг на друга, чтобы сформировать окаменелые кристаллы. Тело становится столь кристаллизированным, что удаление кристалла равноценно уничтожению организма. Эти “антивременные” эффекты напоминают ходжсоновское временное искажение в Доме в Порубежье, хотя и в качестве инверсии: замедленное течение времени делается фактором кристаллизации у Балларда, в то время как у Ходжсона его ускоренность обращает всё в пепел и снег. Деструктивная природа альтернативного времени, конечно же, приводит на ум и вышеупомянутую цитату из Белых Людей Мэйчена про девушку, “отравившую себя – во времени”.
Ключевым автором, открытым мною в пору зрелости, тем, кто вдохновил меня своим косоватым видением, своим переосмыслением и деконструкцией н/ф– и фэнтезийных тропов, стал Джефф ВандерМеер. Впервые я открыл его стиль в отдельной новелле, Дредин в Любви. Эта история, имеющая место во вторичном мире Амбергризе, позже была вплетена в его мозаичный роман, Город Святых и Безумцев. Амбергриз имеет касательное отношение к нашему миру. Этот мир вобрал в себя имена и технологии, в нём подняты вопросы колониализма и подчинения, и в нём также затронут интерес автора в химерической флоре и фауне, выраженный через грибные и головоногие экстазы. Пока вы движетесь через Город Святых и Безумцев, то обнаруживаете элементы, указывающие на то, что мембрана, отделяющая Амбергриз от нашей земли, очень даже проницаема, наводя на мысли об отравляющих взаимоотношениях окружающей среды с человеком в прозе Мэйчена. Но Амбергриз, вскрывающийся сквозь вандермееровский Город Святых и Безумцев и последующие романы Скрежет: Послесловие и Финч, вполне комфортно вписан в исторический сеттинг вторичного мира, чтобы соответствовать популярному концепту жанра фэнтези.
Это положение вещей изменилось с трилогией ВандерМеера Южный Предел. Опубликованная в 2014 году, эта триада романов – Annihilation/Аннигиляция, Authority/Авторитет и Acceptance/Признание – позже собранных в одном издании в твёрдой обложке Область Икс, явно базируется на земле и не укладывается в традиционные жанровые рамки. Время действия близко к современности, как она есть, а сам сеттинг вдохновлён походами автора в заповедник дикой природы св. Марка во Флориде. В пределах этой территории возникает окружённая силовым полем чужеродная среда, названная Областью Икс, и это то самое вторжение вейрда в нормальность, в наш с вами мир.
Подобное внедрение химерного ландшафта – дело исследования длиной в роман. У нас есть новый, доступный к изучению мир, в котором, однако, наши классические законы подвергаются сомнению, из разряда тех нарративов для читательских ожиданий, которые находимы в детективах и саспенсах. Персонажи романа и сам читатель поставлены в позицию детективного расследования улик касаемо того, какие же законы действуют в этой беспрецедентной окружающей среде. Саспенс возникает тогда, когда оказывается, что наш с таким трудом заслуженный жизненный опыт, годы, что мы потратили на преодоление и изучение законов, управляющих нашим миром, здесь не стоят и выеденного яйца и могут по факту вызвать катастрофу. Эта трилогия имеет сходство с классическими романами викторинаских/эдвардианских беллетристов, в которых герои исследуют странные земли, обычно доисторические, внутри полой земли или на уединённых горных массивах (например, “У Ядра Земли” Э. Р. Берроуза или “Затерянный Мир” А. К. Дойла). Но в наши дни идея таких земель, существующих в неизвестности целые тысячелетия, выглядит несколько наивно. По контрасту, подобное вторжение химерного враждебного ландшафта выглядит более правдоподобно и куда как лучше согласуется с приводящими в конфуз реалиями нашего всё более непостижимого мироздания.
Я намеренно не использовал в широком смысле слово “исследование” в предыдущих параграфах. В трилогии Южный Предел команда исследователей направляется в Область Икс, чтобы изучать окружающую среду, как только туда был найден вход. Это контрастирует с пассивной деятельностью протагониста Дома в Порубежье, что переносится от одной космической сцены к другой, от видения к видению. Просветлённый Человек Балларда также использует команду исследователей для облегчения читательского входа в химерный пейзаж, однако, когда автор расширяет свою короткую историю до полнометражного романа Кристальный Мир, наше понимание ландшафта вовсе не увеличивается пропорционально этому, в романе вместо этого делается акцент на межличностную динамику персонажей. ВандерМеер создаёт более разнообразный химерный ландшафт, чем у Балларда, что позволяет ему находить и более привлекательный баланс между взаимодействием персонажей с окружающей средой и их межличностной динамикой.
Создание мира, столь привычное в научфанте и столь боготворимое армиями фанов за способности авторов в этом деле, в трилогии ВандерМеера фокусируется на Области Икс. Элементы искажённой среды включают флору и фауну, без учёта людей. Эти существа Области Икс непохожи ни на что, известное на земле-матушке: дельфины с человечьими глазами, люминисцентные грибы, пишущие скрипты, наконец, Ползущий. Эти существа по ошибке принимаются за обитателей нашего мира, но они не таковы, а их мимикрия столь правдоподобна, что не вызывает сомнений у научной группы. Тут есть и странная геометрия, инверсия верха и низа, так что команда первопроходцев не может понять, взбираются ли они на башню или спускаются в туннель. Более того, на картах предыдущих экспедиций отсутствует столь важная черта башни/туннеля, что позволяет предположить, что Область Икс не поддаётся картографированию, что она подвижна или что она открывает себя разным командам по-разному, исходя из своих предпочтений. Тут есть ещё и временные завихрения, известное нам применение квантовой запутанности…
…но что наиболее знаменательно, при сравнении Области Икс с предыдущими странными пейзажами, мы находим ясные упоминания в тексте, что Область Икс по сравнению со всем нашим миром самая неиспорченная. Например, биолог описывает Область Икс как “изначальную дикость, избавленную от проказы человека”. Подтекст тут такой, что наш мир, наша техногенная порча окружающей среды – это истинное Зло. Команда исследователей признаёт собственные ограничения как людей в подобной местности. “Наши инструменты бесполезны, наша методология сбоит, наши мотивы эгоистичны.” Данная т. з. делается ещё более очевидной в дальнейшем развитии трилогии, чёрный юмор второй книги (Authority) акцентирован на способностях и провинностях Трёх Пройдох из правительственного агентства, назначенных для раскрытия тайн Области Икс.
Внутри такой структуры Область Икс напоминает Парадиз, из которого были навсегда изгнаны Адам и Ева. Это Эден, что существовал прежде пришествия человеческого рода: день и ночь, своды неба и воды, растительная жизнь, солнце и звёзды, существа моря, воздуха и земли, всё закончено перед сумерками пятого дня, перед созданием человечества по образу Божьему из первобытной грязи. Наш модерновый мир – это испорченная, осквернённая версия, но одновременно – и странная мимикрия всего того, что было утеряно в этом изначальном Парадизе. Или же этот ядовитый Парадиз Области Икс мимикрирует под наши ожидания, наши желания к возвращению в райский сад, к гармоничному взаимодействию между человеком и окружающей средой?
Однако следует заметить, что по контрасту со многими историями, описанными ранее, здесь нет никакого явного религиозного сношения Области Икс с нашим миром. Моё предположение о библейском Парадизе – это то, что я лично привнёс в роман из моего собственного воспитания, привитого христианским мифосом, превалирующим в западной культуре. Отношения Области Икс к нашему миру могут в не меньшей мере быть описаны в терминах философии Руссо о естественном человеке, агностической, но экологической перспективы, заключающейся в том, что чем более люди отступают от природы, тем хуже становятся и они сами и их мир. Руссо писал так, “нет ничего более кроткого, чем человек в его примитивном состоянии, когда он помещён природой на равную дистанцию от тупости животных и от фатального просветления цивила.” Область Икс точечно напоминает нам о тех дуростях, что возникают, когда природа и человечество диссонируют между собой.
Безотносительно того, какого мировоззрения вы придерживаетсь, экспедиции из нашего мира в Область Икс ясно намекают на тот уровень несовместимости, что имеется между двумя мирами. Вы не можете принять оба этих мира, быть гармоничным сразу с двумя в одно и то же время. Чтобы стать частью Области Икс, необходим полный отказ от нашего мира, и этому будет сопутствовать химерное искажение того, к чему мы пришли, чтобы гордо именоваться человечеством. Может ли один протагонист поистине стать приливной волной из глаз, или же это единственный способ понять данную перспективу с нашего искаженного и неустойчивого насеста?
Джеффри ВандерМеер вслед за трилогией Южный Предел публикует роман Борн в 2017 году. События Борна имеют место в недалёком будущем, довольно-таки дистопианском, где протагонистка Рахиль и её родители – беженцы, брошенные на произвол судьбы подобно обломкам, дрейфующим на вспенённых волнах войн и политической суматохи. Этот пессимистический и вместе с тем реалистический прогноз к моменту завязки романа уже находится в прошлом. Непосредственное место обитания Рахиль – чистой воды вейрд, результат глобальной дистопии, совокупившейся с последствиями деятельности Компании, которая через биотехнологии сотворила целый бестиарий странных существ, наркотиков и артефактов. Тут вам и нейропауки в качестве оружия, и банды детей-мутантов с крыльями, когтями и клыками, и ещё гигантский летающий медведь, Морд, терроризирующий город. Вот такое местечко теперь у Рахиль в качестве дома. Она была заброшена в этот город и должна обучиться новым навыкам, постичь новые знания, если она собирается вообще здесь выжить.
Пожалуй, наиболее интересный аспект этого социального окружения – гигантский летающий медвед Морд, утверждающий химерный ландшафт через самоё себя. Взаправду, концепт Морда как ландшафта выражен ещё в начале романа. Морд воистину огромен, способен играючи ровнять здания плечами, по существу непознаваем, но также и лакомый объект для исследования, и роман начинается с того, что Рахиль предпринимает хищническую экспедицию на Морда. Такие экспедиции очень даже достойны риска, потому как логово Морда находится в выпотрошенном здании Компании; оттого в спутанном мехе чудища накапливаются всевозможные странные вещи – еда, мёртвые существа, биотех – каждый день приносит новые подгоны-награды для тех храбрецов, кто не боится измерить его фланги. Существование Морда напоминает нам знаменитый афоризм Артура Кларка, гласящий, что достаточно продвинутая наука будет неотличима от магии. Многое из биотеха в романе, прочие твари без разбора по шкале странности выглядят вполне правдоподобно с точки зрения продвинутой науки. Морд швыряет нас прямо об стену невозможного – как может кто-либо создать существо столь громадное, что оно будет крошиться под своим собственным весом, и, более того, сможет летать без каких-либо видимых средств – тем самым рикошеча нас между магией сюрреального фэнтези и наукой за гранью постижения. Это напряжение между возможными интерпретациями ещё более возрастает, когда мы встречаемся с одним персонажем, которого, пусть и погрязшего в биотехе, почему-то кличут Волшебником. Это напряжение также выбивает нас из комфорта научного фикшена, с этим его рациональным миропониманием, в мир, который нас полностью обескураживает.
В воспоминаниях Рахиль налицо чёткое ощущение перехода относительно того, как она пришла в этот мир; мы видим пространственно-временной разрыв. Она вошла в город словно бы через волшебную дверь, оставив позади сотворённый человеком ад из войны, болезней, голода, лагерей беженцев и предательства, чтобы попасть в конкретный вейрд. “Мои последние воспоминания перед тем, как на город обрушился потоп и он наводнился импровизированными плотами и покрылся расширяющейся тишиной мёртвых и тонущих в водах – и проблеск земли на горизонте. Мои последние воспоминания состоят из погружений под воду во второй, в третий раз, мои лёгкие заполнены грязью. Но когда я пришла в себя, я уже была в городе, идя по нему. Я шла через город как если бы всегда была здесь.” Рахиль потеряла своих родителей и временное жильё, за которое они цеплялись. Она была занова рождена в химеризованном городе, зловещем месте, в котором дистопийность, пережитая ею в юности, получает оттенок ностальгии. Делая это, она также теряет крупный фрагмент времени из памяти; теперь она уже юная леди, но в город она пришла девочкой.
Рахиль совмещает в себе осведомлённость и невинность, характеристики, резонирующие со странной окружающей средой и позволяющие глубже проникнуть в её суть. У неё имеются закалённые способности того, кто научился жёстким урокам в брутальных обстоятельствах, одновременно в мире, оставленном ею позади и в долбанутом городе её нынешнего обитания. Она – продвинутая падальщица городских руин и недр медведя Морда и также она знает опасности, что хранят эти руины, включая опасность доверять кому-либо, даже своему любовнику Вику. Несмотря ни на что, её циническое животное чутьё уравновешивается желанием любви, заботы о других, и в этот конфликт воли и желания проникает странное существо Борн.
Борн химеризирует химерное, будучи ещё страннее и непредсказуемее, чем что-либо, с чем Рахиль ранее контактировала в городе. Отнюдь непохоже на совпадение, что Борн отыскивается в хищнической экспедиции в химерный ландшафт Морда. Отношения между Рахиль и Борном напоминают нам другие встречи детей с инопланетариями, как то в фильме Спилберга ET (ExtraTerrestrial) с его внеземным гостем, в романе Э. Несбит Пять Детей и Чудовище с улиткоглазым Псаммеадом, и в романах Барбары Эуфан Тодд с участием анимированного пугала Ворцела Гаммиджа, чьи действия втягивают его юных друзей в неприятности. Во всех этих случаях протагонист сталкивается с чем-то извне этого подлунного мира, и чьи силы не вполне ясны, но определённо разрушительны для него. Но, в разрез с этими примерами, здесь у нас протагонистка будет постаршее и уже сексуально попрошареннее. Такие элементы никогда не были частью традиционной литературы, в которой, если уж протагонисты достигают пубертата, то их истории обязательно должны быть целомудренными. Далее, отношения Рахиль с Борном драматически меняются на протяжение всего романа, ибо сам Борн меняется и физически и ментально, так что Рахиль воспринимает его поочерёдно как домашнее растение, как рыбу, как собаку/кошку и, наконец, как ребёнка. Но точно так же мы понимаем, что существование Борна способно подорвать мир, в который забросило Рахиль, что двойное отрицание – химеризация химерного – может быть действенным противоядием.
Особенно интересно то, что химерный мир Борна не происходит от древних богов или внеземных цивилизаций. Оба мира, находимые в романе, созданы людьми: один, состоящий из чисто земных хорроров, проистекающих от худших человеческих поступков, и другой, созданный по недомыслию учёных, синтезировавших нечто несовместимое и ядовитое для них же самих. Это самое лучшее выражение отравления Будущим Настоящего: “…мучительная дислокация, произошедшая из попытки склеить два разных мира – тот, который был нормальным, и тот, который был гротескным, старое и новое — борьбы за то, чтобы земное и невероятное могли сосуществовать...” Кто-то может также увидеть здесь странное эхо максимы У. Гибсона касаемо того, что будущее уже тут, просто оно ещё не равномерно распределено.
Однако, как и в трилогии Южный Предел, Борн не подводит вердикт на эти два мира как частный случай противостояния добра против зла, что химерное изначально зло и должно быть уничтожено. Опасность, зло заключается в использовании власти/силы/энергии, не просто в злоупотреблении этой властью, а именно в использовании её вкупе со способностью и желанием применять эти средства как оружие. Как Рахиль говорит в романе, “Всё, чего я хотела, это чтобы в Городе вообще не было никакой громадной мощи.” В самом деле, роман намекает на возможность синтеза, при котором два мира могут сосуществовать без смертоносного эффекта. В этом отношении мы можем вернуться к метафоре химерности как болезни, что инфицирует или отравляет нашу реальность. Только малоприспособленные вирусы выказывают высокую летальность, такая летальность ущербна как для носителя, так и для самого вируса; в этом кроется причина того, почему высоколетальные эпидемии часто сжигают сами себя, не успев распространиться как следует. Сосуществование, редуцированная летальность, может способствовать процветанию как носителя, так и инфекционного агента, как нашего мира, так и химерного.
облако тэгов
