В книге «Колдовство против Цезаря: Полное собрание рассказов Симона из Гитты» (обложка авторства Стивена Гилбертса, Pickman's Press, 2020) читатели могут ознакомиться со всеми 12 рассказами и эссе из книги «Свиток Тота» (с сокращенной версией вступления), а также еще 4-мя бонусными новеллами, которые являются подделками или рассказами в соавторстве (также с контекстуальными эссе). Pickman's Press также выпустила роман о приключениях Саймона из Гитты, написанный Тирни, под названием Drums of Chaos (первоначально опубликованный в 2008 году, теперь доступен с обложкой Зака Маккейна, опубликованный в 2021 году), который был бы слишком большим, чтобы включать его в рассказы. Короче говоря, и Sorcery Against Caesar, и Drums of Chaos доступны в печатном и электронном виде.
Кто такой Симон из Гитты?
Для неисторических и нерелигиозных людей Симон по факту является второстепенным библейским персонажем. Деяния апостолов в христианской Библии представляют его как самаритянского волхва. Точно так же Тирни представляет Симона, мага родом из Тира (современный Ливан), но его героическое происхождение связано с тем, что он был порабощенным гладиатором. По сути, Тирни переименовал Симона так же искренне, как Карл Эдвард Вагнер сделал в случае с библейским Каином (с его рассказами о Кэйне); на самом деле, Тирни подчеркнул это, встретив двух персонажей в истории «Клинок убийцы».
Преуспев в гладиаторской карьере, Симон версии Тирни искусен во владении сикой и в рукопашном бою. В первой сказке «Меч Спартака» он сбегает из ямы и начинает учиться на мага. Честно говоря, он сам использует несколько заклинаний. Он вступает в союз со многими другими активными магами (своими наставниками) и часто применяет свои знания на практике (используя «суппорты», такие как наложение иллюзий и усиление маскировки, позволяя своим товарищам выполнять более сложные заклинания). Несмотря на то, что класс «magician» хорошо описывает нашего персонажа, он гораздо больше похож на бродячего гладиатора/сталкера/плута. Компаньоны Симона более сосредоточены на колдовстве; к ним относятся такие маги, как Досифей и Менофар, и даже ворон по имени Карбо.
«…Я изучал искусство магов в Персеполисе, но до этого я обучался на гладиатора — я был продан в эту профессию римлянами, которые убили моих родителей в Самарии, потому что те не могли платить налоги, наложенные на них коррумпированным режимом. Я сбежал после двух лет борьбы за свою жизнь, проливая кровь за римскую толпу!» — Симон Гиттянин
Симон полностью увлечен двумя целями: (1) отомстить Риму и (2) найти свою любовь по имени Елена. Злодеями обычно являются римские императоры, такие как Тиберий, Клавдий и Гай (он же Калигула), или же они являются подчиненными или сенаторами, стремящимися к ещё большей власти. Антагонисты постоянно призывают сверхъестественных богов с грандиозными ритуалами, которые совершенно чрезмерны и прекрасны (мы говорим о «колизеях, полных жертвоприношений» и «брачных ритуалах со Звездными богами»!). Когда Симон рискует, он узнает, что его Истинный Дух существовал за пределами его нынешней жизни или до нее, и что он всегда находится в паре с одной и той же спутницей, которая также пронизывает время; этот подход напоминает о «Вечном чемпионе» Майкла Муркока с его любовной линией. Несмотря на то, что каждый рассказ является самостоятельным, эти две темы сохраняются во всех.
..Следующее приключение Симона, «Барабаны Хаоса», имеют место в 33 году н.э. и составляет целую книгу. К сожалению, ограниченность места не позволила включить его в это собрание (хотя также ожидается публикация от Пикманс Пресс). В нём Симон встречает Иисуса из Назарета лично и… что ж, достаточно упомянуть лишь о том, что Иисус – это немного не тот персонаж, о котором мировая история будет впоследствии помнить, вероятно, в богохулической манере.
Хронологически следующая короткая история Симона из Гитты – это «Изумрудная скрижаль» (изначально опубликованная в Strange Sorcery #24, Rainfall Books, August 2017), события в которой происходят зимой 33-34 гг. н.э., после событий в повести «Барабаны Хаоса», однако ранее того, как Симон и Менандер разделяют свои туннели реальности и Симон отправляется навстречу египетским приключениям. Она отчасти вдохновлена (среди многих других вещей) знаменитым небольшим рассказом Кларка Эштона Смита «Уббо-Сатла». В нём современный англичанин, среди прочего пыльного оккультного хлама, находит хрустальный шар древнего чародея в магазине сувениров. Глядя в него, он отправляется сквозь временной поток вспять к самой заре Земли, где ему открывается источник всей жизни на планете. Последний – это и есть Уббо-Сатла, сущность коего представляет собой по большей части колоссальное болото первобытной протоплазмы. Это по факту вполне соответствует тексту Изумрудной скрижали (приписываемого непосредственно позднеантичному божеству Гермесу Трисмегисту), который утверждает, что «все вещи берут своё рождение из этого одного [источника]». Однако что же такое есть сама Изумрудная скрижаль?
Говоря вкратце, Изумрудная скрижаль представляет собой фундаментальный текст для средневековой и ренессансной алхимии и по-прежнему сохраняет своё значение. Мы не слышали о нём ранее его упоминания в «Книге Балания Мудрого касаемо таинств творения и природы реальности». Эта книга – псевдоэпиграф, приписываемый Аполлонию («Баланию») Тианскому. Как если бы Псевдо-Аполлоний сам был автором пульп-фикшена [остросюжетных триллеров], он заявляет, что обнаружил Изумрудную скрижаль зажатой в мёртвой хватке древнего мертвеца, сидящего на золотом троне, в склепе под статуей Гермеса в его родном городе Тиане. Это двойное утверждение достоверности/авторитетности в мире античном. Аравийские тексты прорастают во времени с 6 по 8 века н.э., тогда как вымышленный автор, Аполлоний, предположительно здравствовал в 1-м в. н.э. Скрижаль же, как считалось, являла собой откровение Гермеса Трисмегиста («Триждыучёный 'Ермес»), античного божества откровений и научно-магического гносиса. Он появляется во многих герметических текстах, к примеру, в «Пэмандре» («Пастыре человечества»).
Для любознатцев мы приводим далее отсылку сэра Исаака Ньютона на англицком латинского перевода Изумрудной скрижали:
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
цитата
Сиё есть истина, совершенная и самая настоящая из всех.
То, что внизу, подобно тому, что наверху,
А то, что наверху, подобно тому, что внизу,
Сим совершается чудо одной лишь вещи.
И подобно тому, как всё сущее проявилось из единого посредством единого,
Так и всё сущее обрело своё рождение из одного лишь этого путём приспособления.
Солнце – отец его,
Луна – его мать,
Ветер носил его в чреве своём,
Земля вскормила его.
Отец всего совершенства во всём мире здесь.
Его сила или власть всеобъемлюща, если она будет обращена в землю.
Отдели же землю от огня,
Тонкое от плотного,
Нежно и с большой аккуратностью.
Оно восходит от земли к небу
И вновь спускается к земле
И получает силу вещей высших и низших.
Посредством этого ты обретёшь благодать целого мира
И любые омрачения оставят тебя.
Его сила – над всеми силами,
Ибо оно наполняет каждое тонкое тело и проницает каждое твёрдое.
Так был сотворён мир.
Из этого были и происходят счастливые приспособления,
Способы которых сокрыты здесь, в этом.
То же, что поведал я об операции Солнца, совершенно и законченно.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
The Emerald Tablet of Ubbo-Sathla
ИЗУМРУДНАЯ СКРИЖАЛЬ
Ученики сказали Иисусу, «Расскажи же нам, каков будет наш конец». Иисус ответил им, «Открыли ли вы начало, чтобы спрашивать о конце? Ибо где ваше начало, там же будет и конец ваш. Благословен тот, кому удалось достичь начала, ибо ему ведом и конец, и не вкусит он смерти.»
— Евангелие от Фомы, высказывание 18
Всё, что вверху, подобно тому, что внизу, а всё что внизу подобно тому, что вверху. Тем совершается чудо одной лишь вещи, из которой происходят все остальные вещи в неизменности своей. Это есть талисманический отец всего мира, чья сила всеобъемлюща и может быть преображена в землю.
— Tabula Smaragdina
I. Hermes Trismegistus
..Вставленные в скобы факелы освещали глубокие ряды иероглифов, весьма древних, но по большей части различимых, занимавших все четыре стены и потолок. Цвет стен, бледно-алый, переливался в мерцании света, исходящего от факелов. Единственная фигура человека сидела, скрестив ноги, на тканом коврике в центре пола. Его внимание было сконцентрировано на приземистой зелёной свече, стоящей впереди. Его пристальные глаза, не мигая, выискивали что-то поверх широких, высоких скул, подобно человеку, несущему стражу на крепостной стене.
Ноздри его небольшого носа время от времени вздрагивали, как бы подчёркивая владеющие им отстранённые думы. Его волосы цвета ночи были собраны сзади бронзовым гребнем. Его одеяние состояло из грубого коричневого костюма и тёмно-зелёного плаща, драпировавшего его мускулистые плечи. Его гибкое тело, закалённое на арене, казалось, было готово в любой момент вскочить, чтобы встретить вызов. Однако в настоящий момент Симон из Гитты, известный также как Самаритянин, и ещё Филистимлянин, был погружён в трансоподобную медитацию.
Оплывающая свеча стояла между человеком и развёрнутым свитком. Симон, на манер мистиков, размышлял над тем, что он прочёл в Сефер Йецира, Книге Творения. Подобно им, он стремился восстановить самый момент творения мира, ибо это, как утверждали древние, должно быть ключом к спасительному знанию. Откуда происходят редкие Истинные Души, подобно ему? Это следует постичь, дабы возыметь возможность освободить божественную искру внутри себя. Для этой цели Симон изучил различные техники психического проникновения в запечатанное хранилище прошлого. Симон был гоэтом, магом-иллюзионистом, зарабатывающим себе на хлеб за счёт исполнения сбивающих с толку чудес для легко впечатлительных деревенщин. О да, он многое знал из наследия подлинного колдовства, что часто служило ему добрую службу в странствиях, однако было не слишком разумно снискать себе известность как обладателя подобных способностей. Эти силы столь же часто могли привлекать опасность, как и отвращать её. Однако в ещё большей степени он был философом, алкающим тайн Высшего Бытия, Абсолютного Гносиса. Именно этим он в данное время и занимался непосредственно.
Осмелившись нарушить одиночество своего наставника, юный ученик Симона, Менандер, проскользнул в комнату настолько бесшумно, насколько умел, и замер в ожидании. Спустя несколько минут он неуверенно положил свою руку на плечо Самаритянина и мягко спросил его, что же тот решил. Ему пришлось повторить это дважды, ибо Симон весьма медленно возвращался из своего кокона концентрации. Когда он наконец пришёл в себя, то ответил.
— Некоторые из путей в прошлое считаются очень опасными. Всем известна трагическая повесть о проклятом поиске Зона Меззамалеха, поглощённого Абхот. Он глядел в артефакт, который перенёс его сознание через эоны времени, пока Зон не узрел Абхот, коего иные именуют Уббо-Сатлой, первичным веществом всей подлунной жизни. Однако он так и не вернулся. И всё-таки уместно спросить, как же тогда кому-либо удалось узнать, что с ним произошло? Кто-то должен был вернуться, чтобы поведать эту историю. Именно так, при условии, что это более чем просто притча. Поэтому должен быть путь. Я владею кристаллом того злополучного мага из Мху-Тулана. Он стоил мне многих мер времени и драгоценностей, Менандер. Однако посмею ли я встретиться с его взором Медузы?
Засим Симон отпустил своего беспокойного ученика и вернулся к медитации, погружаясь ещё глубже, чем прежде.
Наконец он почувствовал, что кроме него в помещении имеется некое Присутствие. Внезапно свет стал иным. Свеча полностью выгорела, однако комната ныне была освещена даже ярче. Симон поднял свои глаза и узрел фигуру колоссальной стати, сияющую подобно высящемуся в гавани маяку. Её лик нельзя было рассмотреть из-за ослепительной яркости.
Волосы на загривке Симона встали дыбом. Он прикрыл глаза предплечьем, говоря:
— Кто ты, о Владыка?
— Я зовусь Трижды-Великим. Люди величают меня Гермесом и Тотом, третье же Имя не должно упоминаться ими. Я владею мудростью трёх состояний космоса. Я способен раскрывать суть всех вещей, истинно так. Что желаешь ты, Симон из Гитты?
— Лицезреть источник всего сущего, о божественный Гермес.
— Будешь ты удовлетворён в этом.
Тотчас же всепоглощающая тьма укрыла собой всё вокруг. Симон, полностью дезориентированный, парил посреди бурлящего хаоса, заполненного клубящимся дымом и оглашаемого раскатами грома. Затем голос зазвучал прямо из бездны: «Узри же происхождение жизни!» Тут же хаос начал возгоняться в рудиментарный порядок, и плещущееся море вязкой слизи заполнило собой всё пространство, насколько мог видеть Симон.
— Понимаешь ли ты, что зримо тебе? – спросил Трижды-Великий.
— Если не ошибаюсь, мой Господь, это есть Великий Абхот, что на языке моего народа означает «отцы».
— Хорошо сказано, Симон! Ты узрел то, что содержит все вещи в потенциальности, что вмещает в себя прообразы всех существ.
Симон склонил голову.
— Тогда позволь же мне найти путь душ, из которого приходит и к которому возвращается человек.
— Как пожелаешь, сын мой. Узри же, поведаю я тебе тайну! – ответил Тот-Гермес. – Семя света, что пришло из Плеромы Света, погрузилось в набрюкший мир плотной материи. Таковы есть зародыши душ. Они в виде тонких паров пребывают в области Цикраноша, избавленные от любой опеки, не знающие даже о своей собственной благословенности. По мере того, как они опадают, подобно осенней листве, от сферы к сфере, покрываются они характерной субстанцией каждой из них, и чем ниже, тем плотнее она, как и подобает их воплощению в том мире. Когда они принимают более плотные тела, то забывают о своём небесном существовании. Таково Отпадение Душ от божественного Эфира. Они льются вниз на подлунный мир подобно градинам, падающим в грязь, рябь же от их падений превращает спящие элементы в разнообразные формы…
— Так слышал я, о Великий, но…
— Если желаешь ты лицезреть это, то я предупреждаю тебя – не используй кристалл Зона Меззамалеха, если не хочешь повторить его судьбу. Вместо него, используй сиё.
Сущность раскрыла ладонь, в которой оказалась необычного вида кованая шкатулка. Симон взял её и открыл. Внутри покоилась многогранная гемма странной формы, кроваво-красного оттенка и полупрозрачной текстуры, с мерцающим сиянием внутри неё.
— Это есть окно во все времена и измерения.
Голос затерялся во внезапном шуме ураганного ветра, хотя Симон не почувствовал никакого движения воздуха. Он огляделся, только чтобы увидеть, что его гость пропал, а его место занял вернувшийся Менандер, избегающий смотреть на гемму. Вместо этого он передал Симону не менее замечательную реликвию — зелёную кристаллическую пластину. Её поверхность покрывали незнакомые письмена.
— Возьми это, учитель. Оно защитит тебя даже в астральной форме, по крайней мере, так нам рассказывал старый Досифей.
Симон же вновь погрузился в транс, а Менандер поместил пластину в оправу и завязал её вокруг живота учителя. Действие это было подобно тому, как первосвященники древнего храма Бетеля одевали священный эфод. Одевая его, этот божественный нагрудный доспех, они, по их словам, принимали на себя природу самого Иеговы.
*******************************
публикации Тирни в Хаосиуме
II. Гнилостное море
Симону казалось, что он нисходит всё дальше и дальше в прошлое, или же, возможно, погружается на самое глубинное дно подлунного мира земной жизни. Он почувствовал, что каким-то образом находится внутри алого самоцвета. Он проходил сквозь гротескные перспективы, в которых земля поднималась выше неба, и шпили ониксовых городов обрамляли луну, словно бы желая проткнуть её, подобно громадной дыне. Были там и невероятные формы жизни с рядами голов, соединённых подобно перепонкам у амфибий, и сонмы гномоподобных существ, которые, казалось, рикошетили об невидимые преграды, исполняя безупречные и фантастически сложные узоры ритуального танца. Он наблюдал калейдоскопы событий, крупных и малых, значение которых было совершенно непостижимо для него.
Наконец он достиг Бездны Абхот, клокочущей и пузырящейся.
Сквозь джунгли из папоротников, оттеняющие берега живого, протоплазмического болота, Симон узрел то, что некогда созерцал Зон Меззамалех, и что искал он сам – Древние Хроники, гравированные некой невообразимой до-человеческой дланью. Эти скрижали, по-видимому, были утоплены в первобытном болоте, чьи перекрывающие друг друга волны то скрывали, то открывали их записанные поверхности. Симон был слишком далеко, чтобы определить природу письма. Он знал, что едва ли ему удастся взять их с собой в этой астральной форме, однако, если он приблизится к ним достаточно близко, то сможет запомнить то, что в них записано, даже на незнакомом языке. Ему были известны заклинания для улучшения мнемонических способностей человека и ещё другие, делающие постижимыми иноземные языки, и он весьма неплохо владел ими всеми.
Столь сильно Симон был сфокусирован на объектах своего поиска, что не сразу заметил приближение новой волны существ, сырых, влажных и красноватых по причине быстро ветвящихся и соединяющихся вен. Существа не плавали в жидкости, скорее, они выделялись из неё, обретая форму прямо на его глазах! Некоторые из них, наделённые мигающими шарами, с любопытством похрюкивали у его обутых в сандалии ног. Прочие, имеющие более крупные формы, двигались вслед за первыми, очевидно, намереваясь напасть и пожрать его. Диктовали ли им это их собственные инстинкты или же они были лишь придатками самого Абхот, желающего сохранить свои тайны от пришельца?
Симон потянулся за своей сикой, которую он по обыкновению одел перед входом в транс. Однако он тут же усомнился, ведь подобно его одеянию и эфоду, оружие должно быть столь же лишено физического присутствия, как и он сам в этой астральной форме. Будет ли от него вообще какой-то прок здесь? Неуверенный удар сикой прояснил ситуацию. Симона озарила мысль, что в этой архаичной эре сама материя ещё не сгустилась в свою нынешнюю плотность. В древнем Манускрипте Сензара было сказано об этом достаточно. Посему его сика и его мышцы были столь же реальны, как и существа, которые ему противостояли ныне. Он взялся за дело с энтузиазмом, успешно рубя и кромсая химерных тварей, несущихся на него. Многие из них имели общие схожести с известными зверями, подобно тем, с которыми Симон сражался в пору своей карьеры гладиатора – медведями, львами, леопардами. Однако они всё ещё находились в процессе созревания, обрастая мехами и отращивая когти.
Не прошло и нескольких минут, как он понял бесплодность своих попыток, ибо разрубленные тулова убитых тварей быстро срастались заново, если только они не падали обратно в содрогающуюся массу Абхот, подобно дождевым каплям, возвращающимся в море.
Симону показалось, что он услышал шёпот. Да! Это был знакомый голос его ученика и иной раз боевого товарища Менандера.
— Симон! Изумрудная Скрижаль!
Мгновенное замешательство Симона отступило, когда он интуитивно ощутил, что должен соединить силу эфода с его гравированным сигилами клинком. К нему приближалось нечто, напомнившее ему легенду о Минотавре. Симон как раз нашёл момент, чтобы прикоснуться навершием рукояти своей сики к изумрудной поверхности, висящей на его животе, одновременно направив сику в сторону приближающегося монстра. Из её острия сверкнул зелёный луч, который, поразив минотавра, обратил того в чёрную, дымящуюся горсть пепла. Когда останки чудовища упали обратно в болото Абхот, протоплазменная масса мучительно вздыбилась, создав изгибающиеся волны, устремившиеся ввысь. По мере того, как Симон испепелял одного отпрыска Абхот за другим, волнения первичной массы слизи увеличивались по экспоненте. Сожжённые останки уничтоженных чад были определённо не по вкусу Бездне.
********************************
Барабаны Хаоса!
III. Потерянный призрак колдуна
Поcле того, как эти выплески биомагмы оседали на берегах Бездны Абхот, они тут же воссоздавались в дрожащие глыбы, увеличивающиеся в размерах. Это происходило потому, что каждый из них заново вбирал в себя ещё больше отвратительного желатина. Симону пришла мысль о свечах, в обратном времени растущих из оплывающего воска всё выше и выше. Какую форму они выстраивали ныне?
Человеческую. Отбросы спешно принимали узнаваемые антропоморфные очертания. Симон ожидал увидеть что-нибудь вроде мощных воителей, несущих оружие. Однако вместо этого, завершённые формы имели вид согбенных, пожилых бородатых мужчин! У одного или двух имелись конусоидные головы, которые напомнили Симону конические шляпы некоторых чародеев. Смутные и мешковатые контуры других фигур, вероятно, соответствовали многослойным мантиям, носимым ими при жизни. Симон наконец осознал, что это, должно быть, слепки с чародеев, которые, подобно Зону Меззамалеху, стали одним целым с Абхот в своих попытках узреть тайны, скрываемые им! Такова была судьба, которую он едва не разделил с ними. И даже сейчас Симон испытывал страх ввиду непосредственной опасности для души. Тем не менее, ни одно из этих ужасных чучел не предпринимало каких-либо угрожающих манёвров; они просто брели в его направлении.
Когда же он увидел туманное первобытное солнце, отблески которого играли на некоем небольшом объекте, зажатом в конечности одного из неуклюже бредущих големов, безумная мысль захватила Симона. Мог ли это быть призрак Зона Меззамалеха собственной персоной, держащего тот самый кристалл, чьи магнетические чары привели столь многих в эту паучью сеть душ?
Астральная форма Симона содрогнулась, как только воздух вокруг него сотрясся от внезапного раскатистого эха чьего-то голоса. Не было похоже, чтобы он шёл с какого-то источника вообще. Его звук ударил по ушам Симона подобно кузнечному молоту по наковальне. Повинуясь рефлексу, Гиттянин поднял свои глаза, силясь найти говорящего, однако не было такого. И всё же не могло быть ошибки в личности источника голоса – в этот раз им был не Менандер, но сам божественный Тот-Гермес!
— Симон! Ты должен уничтожить кристалл Зона Меззамалеха! Сейчас, или же случится непредвиденное!
В этом был свой резон, ведь гемма со всей очевидностью являлась источником многих преступлений и неудач. Однако нечто заставило Симона не поддаваться внушению. Пока он бездействовал, прогремел раскат грома. Слизневой фантом мага из Мху-Тулана подошёл ближе, всё ещё держа самоцвет. Он стал говорить, и чудовищные тон и тембр его голоса вызвали холодный озноб по телу Симона, душа же его затрепетала. Однако он внимал.
— О сын живых, слушай же и прими к сведению! Не должно тебе повиноваться гласу громовому! Я буду краток, ибо эта форма не может долго удерживать свои элементы вместе! – Тут он поднял кристалл выше. – Этот древний камень издавна пленял души искателей и учёных. Шар этот – разумная сущность, и он соблазняет тайны Древних Хроник искать и захватывать этих высоких духов. Он сводит их, нас, до уровня инертной материи, абсорбируя их в зловонную массу Абхот. Таким образом демиург Абхот и сотворяет своих отпрысков, т.е. всю жизнь на земле. О! О, моё время истекает!
Голос древнего мага становился неуверенным, искажённым. Он поспешил закончить мысль:
— Эти избранные души не подвержены смерти, но вынуждены переходить от одного материального носителя к другому, от эпохи к эпохе, пока, придя к познанию самих себя, они не будут способны в конце концов отбросить приторные оковы плоти и вознестись к давно утерянной Плероме Света, откуда некогда изошли они. Если же ты уничтожишь кристалл здесь, на заре жизни, то ты пресечёшь и будущее, включая твоё собственное!
Симон рискнул задать экстренный вопрос.
— Если так всё обстоит, тогда почему?..
— Разве не ведомо тебе третье Имя того, кто указывает тебе? Ибо это никто иной, как Ньярлатофис, Ползущий Хаос! С давних времён оплакивает он рождение Порядка посреди его возлюбленного Хаоса и желает воспрепятствовать этому. И это должно было быть исполнено тобой…
Слизневый фантом Зона Меззамалеха утерял всякую целостность своих составных частей и распался, что было неминуемой судьбой всех материальных существ, и чужеродный гром вновь прокатился над Бездной, а затем настала тишина.
Что же до Симона из Гитты, то потерял он сознание в одном мире и в тот же момент восстановил его в другом, в то время как Менандер тряс его, приводя в чувство в заполненной иероглифами катакомбе под Великой Пирамидой в Египте.
Как только двое вернулись извилистым путём прочь из подземного лабиринта обратно в их шатёр, Симон улыбнулся своему верному ученику, а затем провалился в глубокий, полноценный сон. Его визионерское путешествие истощило его силы, как телесные, так и духовные. Он проспал несколько дней; когда же наконец проснулся, Менандер был подле него.
— Учитель, ты отвратил ужасный рок, нависший над человечеством. Но, увы, тебе не удалось вызволить одну из тех желанных Древних Скрижалей!
— Разве не удалось, Менандер? – вдовесок он приподнял Изумрудную Скрижаль, которую носил на манер грудной пластины. – Мне посчастливилось увидеть, что гравировано на одной из них. Текст был тот же самый, что и на ней. Это – одна из Древних Хроник, возможно, единственная из сохранившихся. Именно так, до тех пор, пока однажды мы не найдём другую!
Примечания переводчика
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
цитата
1. Сика — короткий меч или кинжал, который использовали древние фракийцы и даки, а также гладиаторы в Древнем Риме. Изготавливался из меди, бронзы, позднее — из железа. По названию данного ножа получила наименование первая террористическая группа «Сикарии». Есть упоминание в библейских и околобиблейских текстах. Первоначально это оружие выглядело как изогнутый меч с клинком длиной 40—45 см. А в случае облома клинка кузнецы превращали меч в кинжал. Многие экземпляры были найдены на территории нынешних Румынии, Боснии, Болгарии и Сербии.
Характерная изогнутая форма клинка была разработана, чтобы обойти щит противника и ударить того в спину или в бок.
Другим похожим оружием фракийцев была ромфея, отличающаяся главным образом большей длиной клинка и рукояти, за которую можно было взяться двумя руками.
гладиаторский кривой меч сика, реконструкция
2. Эфод, эйфод (אֵפוֹד, вариант אֲפֻדָּה, афудда, вероятно, от аккадского эпатту, мн. число эпадатту, род богато украшенной верхней одежды; ср. также сходный по значению угаритский термин ипуд или ипудак; в русской традиции ефод) — часть облачения первосвященника, покрывавшая его грудь и спину. В Пятикнижии эфод — ритуальное облачение Аарона, которое затем перешло к его сыну Элазару.
Ефод изготовляли из двух полотнищ дорогой материи, сотканной из золотых нитей, виссона (тонкого кручёного льна) и шерсти голубого, пурпурного и червлёного цветов. Он покрывал только грудь и спину (см. казула). Переднее и заднее полотнища соединялись на плечах двумя нарамниками, на каждом из которых крепился оправленный в золото камень оникс с именами колен Израилевых (Исх. 28:6—14, Исх. 39:2—7). На ефоде золотыми цепочками крепился наперсник, небольшой квадратный кусок ткани из шерсти и льна, на котором были закреплены двенадцать различных драгоценных камней с именами 12 колен Израиля; в наперсник также вкладывались урим и туммим — предметы, при помощи которых первосвященник от имени народа или царя вопрошал Бога (Чис. 27:21). По-видимому, именно в этой связи упоминается ефод в 1Цар. 23:6—23; 30:7.
Из Библии известно, что наперсник первосвященника был украшен самоцветными камнями. Всего их было двенадцать, вероятно, овально-уплощённой формы, камни были заключены в филигранные золотые оправы, и на них были выгравированы названия двенадцати колен Израилевых.
И вставь в него оправленные камни в четыре ряда. Рядом:
рубин, топаз, изумруд, — это первый ряд. Второй ряд:
карбункул, сапфир и алмаз. Третий ряд:
яхонт, агат и аметист. Четвёртый ряд:
хризолит, оникс и яспис. В золотых гнёздах должны быть вставлены они. Сих камней должно быть двенадцать, по числу сынов Израилевых, по именам их; на каждом, как на печати, должно быть вырезано по одному имени из числа двенадцати колен.
— Исх. 28:17-21
Перечень камней также присутствует в главе 39 той же книги. Кроме этих драгоценных камней, в Библии упоминаются также: экдах, вероятно, карбункул, красный, так же как кадкод (может быть, халцедон), затем шамир — алмаз; гранение его, конечно, древним не было известно, элгавиш (Иов. 28:18) — возможно, кварц, бахат, шеш (по всей видимости, мрамор), шохарет, рамот и наконец, пниним (Прит. 8:11) или нетифот (Ис. 3:19) — жемчуг, который в агадической литературе носит название маргалит (= margárita); впрочем, это слово означает драгоценные камни вообще.
Перечень двенадцати камней упоминается и в Новом Завете, в книге «Откровение Иоанна Богослова» (Апокалипсис) при описании стен Небесного Иерусалима. Это те же камни, однако, в русском Синодальном переводе названия отличаются от камней, украшавших наперсник первосвященника, здесь появляются вместо алмаза, карбункула, агата и оникса — хризолит, халцедон, сардоникс, хризопраз и иакинф (гиацинт):
Основания стены города были украшены всякими драгоценными камнями: основание первое яспис (ἴασπις, iaspis), второе сапфир (σάπφειρος, sapphirus), третье халкидон (χαλκηδών), четвертое смарагд (σμάραγδος). Пятое сардоникс (σαρδόνυξ), шестое сердолик (σάρδιον), седьмое хризолит (χρυσόλιθος), восьмое вирилл (βήρυλλος), девятое топаз (τοπάζιον), десятое хризопраз (χρυσόπρασος), одиннадцатое гиацинт (ὑάκινθος), двенадцатое аметист (ἀμέθυστος). А двенадцать ворот — двенадцать жемчужин: каждые ворота были из одной жемчужины. Улица города — чистое золото, как прозрачное стекло.
— Откр. 21:19-21
На ассирийских клинописных табличках XIX в. до н. э. и в угаритских текстах XV в. до н. э. упоминается эпаду — одежда, которую носили преимущественно женщины.
В некоторых местах Танаха эфод упоминается в сочетании с домашними идолами (терафим). В этих случаях речь может идти о некоем предмете идолослужения.
полное ритуальное облачение древнееврейских первосвященников, включая эфод
3. Сефер Йецира (יצירה ספר) – древнееврейский каббалистический трактат, предположительно написанный с 3 по 6 вв. н.э, в котором толкуется происхождение 22 букв иврита (т.е. по мысли каббалистов, всего сущего) от Первоисточника, или неназываемого, не имеющего никаких могущих быть описанными качеств Демиурга-Пустоты (Айн Соф Аур, "Бесконечный и Беспредельный Свет", эманировавшего в Венец-Кетер и создавшего "сверху вниз" Древо Жизни (Эц Хаим на ивр.) из 10 сфир и 22 путей/букв, ведущих к ним и через них). 22 Пути/Буквы иврита делятся на три группы: 3 матери, 7 двойных и 12 простых. Древо Жизни, состоящее из 10+22=32 элементов (они же Врата Мудрости), в свою очередь имеет четырёхчленную структуру: Мир Ацилут, Мир Бриа, Мир Йецира (т.е. Формирования) и Мир Асия (т.е. Проявления). Текст имеет глубоко абстрактный характер и туманно-богословский стиль повествования, с многочисленными восхвалениями Демиурга. Считается одним из двух важнейших источников учения ортодоксальной Каббалы после Книги Сияния. Выдержало огромное количество переизданий, в том числе исследований христианскими каббалистами Возрождения и видными западными оккультистами, масонами и теософами последующих столетий.
Согласно распространённой версии, тот ивритоязычный текст, который мы сегодня имеем, был написан около 300 года н.э. Наиболее раннее свидетельство о существовании Сефер Йецира в письменном виде относится к 120 году н. э, автором его считается рабби Акива. Арье Каплан, написавший глубокий комментарий к Сефер Йецира, утверждал, что первые комментарии на эту книгу были написаны в X в., а сам текст скорее всего датируется VI в. Перевод на латынь был сделан Гийомом Постелем в 1552 году и опубликован в Париже.
Самое раннее упоминание Сефер Йецира находим в сочинении «Барайта ди-Шмуэль» (конец VIII века) и в стихах Елиазара ха-Калира (около VI века). Учение о сфирот и система языка, являясь одними из центральных произведений еврейской эзотерической космогонической традиции, обнаруживают влияние неопифагореизма и стоицизма.
Сефер Йецира состоит из шести частей и 33 параграфов, разделённых между ними таким образом, что первая часть содержит 12, затем следуют 5, 5, 4, 3 и 4 параграфа.
Йецира, также Иецира или Олам Иецира (ивр. עולם היצירה, «мир созидания»; «мир образования форм»), — третий из четырёх духовных миров (Ацилот, Брия, Йецира и Асия). Как и Ацилут (мир эманации) и Брия (мир творческих идей и живущих ими чистых духов), это мир чисто духовной субстанции без малейшей примеси материи.
Согласно небольшому сочинению «Маsechet Aziloth» («Трактат об эманации»), мир Йецира населяют «святые твари» (хайот ха-кадош), которые упоминаются в видении Иезекиила, и десять разрядов ангелов; этот мир находится под управлением Метатрона (Митатрона). Солнечный ангел Метатрон — высший посредник между Богом и вселенной; иногда он отождествляется с архангелом Михаилом, а иногда с Мессией.
Каббалисты Моше Кордоверо и Ицхак Лурия (XVI век) учили, что мир Йецира (мир формирования) — это десять разрядов ангелов.
В теософии Блаватской Йецира именуется ангелическим миром или Малахайа, определяется как обитель всех правящих гениев (то есть ангелов), управляющих и руководящих планетами, мирами и сферами.
Мир Йецира соответствует Рупадхату, Сфере форм в буддийской космологии — совокупности миров, населённых существами, обладающими телом и погружёнными в состояние глубокого медитационного сосредоточения (рупадхьяна) в состоянии объективности, выше эмоций, чувств, страстей, желаний.
Интересно, что персонаж из олдскульной рпг-игры Stygian по Мифосу Г.Ф.Л., старый еврей-антиквар Изидор в диалоге с персонажем-оккультистом произносит первые слова из «Книги Формирования», проверяя его на эрудицию:
цитата
“И запечатлел Йах (יה), <…> Возвышенный, Обитатель вечности, высочайший и святейший, в тридцати двух удивительных путях Мудрости [Хокма, חכמה] имя Его с помощью триады сефарим [исчислений, ספרים] – [через] сефер [числа, ספיר], и сефор [буквы, ספור], и сипур [звуки, סיפור].”
4. Гоэтия – изначально древнегреческая, позже древнеримская, византийская и средневековая магическая традиция. Своим происхождением она обязана одному из популярных в те времена в Европе гримуаров – «Малому ключу Соломона» (или «Лемегетон» от лат. Lemegeton Clavicula Salomonis), а точнее, его первой части, которая и называлась «Ars Goetia». Вопрос возраста этого гримуара по сей день остается спорным.
Гоэтия включает в себя искусство вызова демонов и духов и составления талисманов, текстовых и графических заклинаний. Это, прежде всего, церемониальная магия, представляющая собой переработку и адаптацию древних ритуалов Греции и Персии, прошедших период Европейского Средневековья и подвергшихся влиянию христианской традиции. Обычно списки гоэтии включают в себя имена 72 демонов и четырех Королей, соответствующих сторонам света.
Само слово «гоэтия»/«гоэт» (практик гоэтии), пришло из древнегреческого (goen) и переводится как «колдовство», «чародейство». Греческое слово goen имеет и второе значение – «плакать», «рыдать». Гоэтами называли не только магов, но и плакальщиков. При этом следует учитывать, что плакальщики были связаны с магическими практиками эвокации. Они были своеобразными проводниками душ, которым покровительствовал Гермес, ставший позднее покровителем магов вообще. Связь гоэтов с некромантией и духами сохранялась и совершенствовалась в дальнейшем.
Ещё в античной Греции произошло разделение магии на высокую, или «теургию», и низкую, или «гоэтию». Платон в своих трактатах пишет о «гоэтах» как о шарлатанах и обманщиках. О «гоэтах» как обманщиках разного рода пишут Эсхин и Иосиф Флавий, Лукиан, Ориген и Плутарх. В I веке н.э. неопифагорейца Аполлония Тианского судили за использование гоэтии – колдовства, исполнявшегося при помощи призванных демонов. А Филострат, защищая его, писал о том, что следует различать колдунов, последователей гоэтии, и магов, последователей теургии, одним из которых и был Аполлоний. За колдовство судили и Апулея, писавшего о том, что демоны являются бессмертными духами, обитающими повсюду и управляющими магическими операциями.
«Гоэтия» царя Соломона представляла собой каталог демонов, пользовавшийся огромной популярностью у магов и многократно упоминавшийся в других трудах. О самом же царе Соломоне писали, что Бог дал ему дар управлять демонами и духами. В «Завете Соломона», вышедшем в I веке до н.э., описывалось строительство храма царя Соломона, которое осуществлялось силами магии и призванных духов. Царю Соломону приписывались и другие магические книги на иврите.
Для гоэтии важно и такое явление, как печати царя Соломона. Упоминания о них появляются в сказках «Тысячи и одной ночи», где Соломон (Сулейман) управляет демонами (джиннами) и заточает их с помощью волшебной печати. Встречаются они и в арабском трактате по астрологии и магии талисманов «Пикатрикс» («Гайят аль-Хаким»).
В XIII веке магические «Соломоновы» книги были осуждены епископом Парижа Гийомом Овернским. После этого всерьез они не рассматривались довольно долго. Кроме того, в Европе одновременно существовали несколько вариантов «Соломоновых ключей» различного происхождения. Кроме «Гоэтии» хождение имел и список демонов Иоанна Вира, называвшийся «Псевдомонархия демонов» (1577 г.). Он вошел в книгу Реджинальда Скотта «Открытие колдовства», вышедшую в 1584 г.
В XVI веке Бенвенуто Челлини описывает встречу с неким священником-некромантом и свое участие в ритуале, в ходе которого было призвано множество демонов. Описание ритуала совпадает в общих чертах с приведенными в «Ключах Соломона».
Полноценных научных изданий «Лемегетона» до сих пор не существует. Хождение имеют варианты, состоящие из четырех или пяти частей, написанных в разное время и различных по происхождению. Чаще всего упоминаются три части: «Гоэтия», «Теургия» и «искусство Павла». Четвертая и пятая («Арс-Альмадель» и «Арс-Нотория») рассматриваются гораздо реже и практически неизвестны.
5. Си́мон Во́лхв (греч. Σίμων ὁ μάγος, лат. Simon Magvs) — религиозный деятель гностицизма I века н. э. и лжемессия. Возможно, основатель секты симониан. По мнению некоторых древних христианских авторов, Симон Волхв был родоначальником гностицизма и «отцом всех ересей» в христианстве. Библейский персонаж, упоминается в Деяниях Апостолов. Как сообщает Иустин Философ, Симон был самаритянином из деревни Гитта, которую другие авторы называют «Гиттон». Самое раннее сохранившееся упоминание о Симоне восходит к Деяниям святых апостолов (Деян. 8:9—24), в 8 главе которых Евангелист Лука описывает миссионерскую деятельность за пределами Иерусалима. Апостол от семидесяти Филипп приходит «в город Самарийский», где проповедует (Деян. 8:5), после чего упоминается «некоторый муж, именем Симон», который «волхвовал и изумлял народ Самарийский, выдавая себя за кого-то великого» (Деян. 8:9). Филипп обратил в христианство и крестил многих жителей города, среди которых был и Симон. Когда в город прибыли апостолы Пётр и Иоанн, Симон был удивлён тому, как они передают людям Святой Дух через возложение руки, и он предложил деньги в обмен на эту силу, на что Пётр призвал Симона покаяться в грехах и помолиться (Деян. 8:17—24). Благодаря этому сюжету возникло выражение «симония» — продажа таинств и санов.
По Иустину Философу, почти все самаритяне и некоторые другие нации поклонялись Симону Волхву как Богу, «который превыше всех сил, властей и могуществ». Симон, согласно Иринею Лионскому, думал, что апостолы использовали магию для исцеления больных, и сам интенсивно изучал её, чтобы иметь большую власть над людьми. Симон отправился в город Сур, где выкупил рабыню Елену, которую он назвал своей «первой мыслью».
Дальнейшая судьба Симона известна из других источников (главным образом через Иринея и Ипполита, пользовавшихся не дошедшею до нас «Синтагмой» святого Иустина, земляка Симона). Из Самарии Симон прибыл в Тир, где на деньги, отвергнутые апостолами, выкупил из блудилища пребывавшую там 10 лет женщину Елену и объявил её творческой мыслью (греч. έπινοια) верховного божества, родившего через неё архангелов и ангелов, сотворивших наш мир. Самого себя он выдавал за этого верховного бога как являемого в прошедшем, настоящем и будущем (ό εστώς, στάς, στησόμενος).
Применяясь к христианским терминам, Симон Волхв объявил, что он есть «отец», «сын» и «дух святой» — три явления единого сверхнебесного (греч. ύπερουράνιος) Бога: как отец он явился в Самарии в собственном лице Симона; как сын — в Иудее, в лице Иисуса, которого оставил перед распятием; как дух святой он будет просвещать язычников во всей вселенной. О нераздельной с ним мысли божией он рассказывал, что созданные ей космические духи, движимые властолюбием и неведением, не захотели признавать её верховенства и, заключив её в оковы чувственно-телесного бытия, заставили последовательно переходить из одного женского тела в другое.
Симон Волхв является одной из центральных фигур апокрифических «Деяний Петра», хотя и не признанных каноническими, но оказавших влияние на христианскую традицию о страданиях и смерти Петра. — Wiki
Христианская фреска, изображающая исторического Симона Волхва, в беседе с Нероном.
— Сэр, вы ещё не видели божка Уинтерборна? Ему прислали по почте этим утром.
— Божка?
— Да, из Африки. У него всего один глаз, и он до ужаса безобразен, сэр.
И когда Уинтерборн извлёк предмет нашего обсуждения, чтобы я мог его как следует изучить, то я обнаружил, что Брэдбери отнюдь не преувеличивал: фетиш был поистине безобразен, хотя и не в силу нарушения пропорций, как то можно ждать от западноафриканских умельцев. Работа была африканской, однако сами черты и их зловещее качество были европейскими.
— Это прислал твой отец, Уинтерборн?
— Мой отчим, да, сэр. Кукла принадлежала настоящему колдуну-знахарю. Отчим взял её из его хижины.
— А знахарь был в курсе?
— В письме сказано, что тот бросился наутёк в заросли, так что сопровождающий моего отчима полисмен перевернул всю хижину вверх дном и поджёг её. Это был очень плохой колдун, и если бы его поймали, то непременно бы вздёрнули… Так вы думаете, что это – божество, сэр?
— Некий магический фетиш, и полагаю, черномагический.
— Чёрт возьми! Он невыразимо отвратителен – точь-в-точь как то одноглазое чудище в римской пьесе, которую мы ставим… циклон-каннибал, сэр, как его… Полли… Полли…
— Уолли Дудли?
— Нет, не так, сэр. Я не могу вспомнить имя.
— Полифем, циклоп, а не циклон, Уинтерборн.
Я только недавно стал школьным учителем, но уже приобрёл эту прискорбную привычку поправлять других.
— Полифем, точно! Это именно то, как я представляю себе Полифема, только этот гораздо меньше. Но он тяжёлый. Почувствуйте его вес, сэр.
Я взял фетиш и перевернул его пальцами. Он был вырезан из какого-то твёрдого, как железо, дерева и покрашен грубовато, но старательно. Что-то такое было в наклоне тела и в вывернутой посадке головы, что наводило на мысли – но на какие мысли, я на тот момент не имел представления. Фетиш выглядел почти что по-гречески: спирально вырезанные завитушки красных волос и бороды обрамляли белое, как мел, лицо, из квадратного рта выступали острые желтоватые клыки, и весь облик этого уродца в целом напоминал маски трагедии. Но не в древней Греции мне следовало искать намёки на эту вздёрнутую голову и растянутое горло, единственный глаз, странно глядящий вверх; ассоциация, пришедшая мне на ум, кажется, принадлежала к более поздней эпохе. Я произнёс свою догадку прежде, чем до меня дошло, что же это такое:
— Знаете, Уинтерборн, я полагаю, это модель гальюнной фигуры** корабля.
— Но она же крошечная, сэр?
— Это модель, сделана в уменьшенном масштабе, но она больше напоминает гальюнную фигуру корабля восемнадцатого столетия, чем обычный пример традиции африканских идолов, тебе не кажется?
— Но она же африканская.
— Я бы сказал, что это африканское изделие, скопированное с европейского образца.
— Ну тогда это вообще никакой не божок, – Уинтерборн, кажется, расстроился, — а просто кусок дурно пахнущей модели лодки! Что за мошенники!
— Не вижу причины, почему бы ему не быть божеством. — ответил я. – В конце концов, они ещё не так давно надевали на своих идолов цилиндры, и эта фигурка циклопа должна быть во много раз более могущественным джу-джу, чем шёлковая шляпа. Моя догадка состоит в том, что это была модель гальюнной фигуры корабля работорговцев – что делало её очень сильным талисманом для белого человека. Она уродлива и зла в достаточной мере, чтобы навести шороха среди туземных божков. Вот, возьми этого уродца обратно, пока он не сглазил меня!
Я сделал вид, что содрогаюсь от омерзения, которое вдруг перешло в настоящее, так как передо моим внутренним взором возникло видение – странно яркое – как будто фетиш в моих руках вырастает до огромных размеров, раскачиваясь над мангровыми деревьями где-то в зловонном устье западноафриканской реки, с бушпритом, выдающимся над ним подобно громадному копью, а заплатанные паруса лениво похлопывают на слабом ветру.
— Гальюнная фигура работорговцев превратилась в бога! – умилённо напевал Уинтерборн над своим возвращённым сокровищем. – Вы и правда думаете так, сэр?
— Я вовсе не удивлён, чёрный бриг Циклоп или Полифем, кто их знает? Можете представить себе впечатление, которое гальюнная фигура, вдесятеро большего размера, производила на туземцев, плотоядно сверля их глазом над грязевыми берегами. Чтобы поддерживать её в добром расположении духа, местные сделали её модель, я полагаю, и взяли её на берег и угождали ей жертвоприношениями, какие ей более всего приятны.
— Бог мой, я, кажется, понимаю, что вы имеете в виду, сэр – касаемо гальюнной фигуры корабля. Это должен был быть отвратнейший корабль.
— Самого худшего свойства.
— Он не выглядит особо добродушным прямо сейчас, не так ли, сэр? Возможно, у него давно не обновлялся график подношений. Думаете, его устроит молочный шоколад?
— Боюсь, ему потребуется более калорийная, чем молочный шоколад, диета_
— То есть кровь, сэр? И человеческие сердца, вырванные из кричащей смердящей плоти…
— Что-то вроде того, без сомнения.
— Я вот что скажу. Если я отложу полсосиски для супа для Полли… для Полливолли Дудла, сэр.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
После прихода джу-джу я отметил, что Уинтерборн проявил величайший интерес к латыни его роли, ну или по крайней мере на репетициях мы использовали это выражение. Была традиция школы Шеридан-Хаус, состоявшая в том, что мальчишки исполняют два спектакля ежегодно на День вручения наград, такой же латинский, как и английский праздник. Роджер Эдлингтон, кто несколько лет назад получил должность директора от своего отца, также унаследовал от него несколько старомодную идею, состоявшую в том, что родителей следует сначала впечатлить, а потом уже развлекать. Латинская пьеса должна была, естественно, впечатлять. Роджер попросил меня cделать в этом году обе постановки, и я выбрал маленькую драму об Улиссе и Циклопе, потому что она короткая, доступная и содержит достаточно мимики и действий, чтобы быть понятной даже не обученным латыни родителям. К тому же к театральному проспекту также прилагался короткий синопсис сюжета. Более того, эта похожая на гран-гиньоль*** тема создаст эффективный контраст с Мистером Жабом из Тоад-Холл, который должен идти следом.
Уинтерборн был сначала заявлен на роль овцы циклопа, но это его нисколько не воодушевило, и когда Фенвик слёг с желтухой, то он быстро предложил свою кандидатуру на вакантное место Полифема.
— Но ты же всего по пояс Фенвику, — сказал ему я. – Полифем был гигантом.
— Вы же собирались сделать картонную голову для Фенвика в любом случае, сэр. Мне вы можете сделать её чуть выше, вот и всё.
— Если ты способен отыграть роль, я это сделаю, без проблем.
Уинтерборн оценивающе поглядел на остальных.
— Чур я — Полифем! – сказал он.
Никто не принял вызов.
— Это самая длинная часть, Уинтерборн, — сказал я. – ты что же, выучишь всё?
— Уже выучил, сэр. Я никогда не думал, что Фенвик особенно хорош, даже до того, как его свалила желтуха, так что решил, что я могу сыграть и получше. И я говорю вам, сэр, когда вы будет делать эту карнавальную голову для меня, то можете скопировать лицо у Полливолли Дудла.
— Твоего фетиша? Я его последнее время как-то не примечал.
— Ну, я же держу его в общей спальне, сэр.
— Он берёт его с собой в кровать, сэр, — сказал Брэдбери, — чтобы у истукана были сладкие сны – в чём я сомневаюсь!
— Ох, стопорнись, Брэдбери, и заткни свою зловонную глотку!
— Что ж, давай попробуем тебя в роли, Уинтерборн.
На удивление он оказался очень даже хорош, и ему лишь дважды понадобилась подсказка. Крик, который он издал, когда Циклопу выжгли глаз, был невероятно реалистичным – резкий, пронзительный, злобный вопль, подобно крику павлина. Он взял роль Полифема – и не прошло слишком много времени, как взял на себя ещё и роль помощника режиссёра.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
Та сцена, где Улисс и его моряки поджигают посох великана и втыкают его конец в глаз спящего Полифема, самая драматическая во всей постановке, могла легко скатиться в фарс из-за неисправностей механики. Я подумывал о создании съёмного глаза для головы циклопа, что-то наподобие пробки для ванны, которую можно вытащить из разъёма резким рывком изнутри. Я даже обыгрывал идею светящегося электрического глаза, который можно будет отключить в момент ослепления. Однако ни один из этих методов не казался совершенно защищённым от осмеяния или случайности. Ни кто иной, как Уинтерборн придумал решение, которое, хотя и мрачноватое, было одновременно простым и эффективным.
— Слушайте, сэр, они ведь пихают в жаровню лодочный шест, чтобы поджечь его. Огонь – это просто красная бумага со светом позади. Ну а почему бы нам в таком случае не положить в жаровню ещё и ведёрко с красной краской? Тогда всё, что им останется сделать – это пихнуть конец шеста в краску, так что, когда они вытащат его, конец шеста будет выглядеть раскалённым докрасна, и размазать им по моему… по нарисованному глазу Полифема, пока он не станет просто пунцовым месивом навроде малинового варенья.
— А что, это идея, Уинтерборн… но мне тогда понадобится две головы для двух спектаклей. Я бы хотел попробовать это сперва на репетиции для школьного собрания, и едва ли найдётся время перекрасить голову циклопа для родителей на следующий день.
— О, без проблем, сэр, — ответил Уинтерборн, — мы вместе поможем вам сделать их.
Этот метод я одобрил. Мы сделали головы из проволочной сетки и папье-маше, и в качестве модели использовали фетиш Уинтерборна. Мы приклеили им пряди красных волос из крепированной бумаги в качестве шевелюры, бороды и единственной брови, и эффект вышел достаточно отталкивающий. Было похоже, как если бы фетиш путём какого-то чудовищного партеногенеза зачал, выносил и породил эту пару гигантов-близнецов, разбухших и крайне зловещих копий самого себя.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
Летние спектакли проходили на открытом воздухе, когда позволяла погода, и иной раз даже в непогоду. На лужайке широким полукругом расставлялись стулья, сценой же выступал небольшой летний домик с колоннами, стоящий на пологом холме и похожий на греческий храм, затмеваемый величественными буками, которые служили шатром и звуковым резонатором для актёров. Этот угол поляны образовывал естественный театр, так как кустарники, окружавшие утопающую в зелени аллею Бич-Уолк, предлагали сколь угодно скрытых тропинок для входа и выхода, и садовый храм, имевший безвременную и миниатюрную элегантность, мог с успехом выступать как дворец и как хибара, как Тоад-Холл и как пещера Циклопа, в один и тот же день, без какого-либо ущерба для воображения.
В полдень, перед костюмированной репетицией, актёры собрались здесь для добавления последних штрихов к своим нарядам. Полифема снабдили длинным алым плащом, который свисал с подбитых наплечников, прикреплённых к картонной голове, и из щели в складках которой выглядывали бусинки глаз Уинтерборна, похожего на гнома. Он выглядел устрашающе. Молли Себайн, которая занималась набивкой жакета для гольфа М-ра Жаба и приделывала к его корзинообразной голове вспученные глаза, похожие на теннисные мячи, издала слабый вскрик, когда повернулась на звук злобного кулдыканья Уинтерборна и узрела раскрашенного Циклопа, нависающего над ней.
— Божечки! – воскликнула она, после чего повернулась ко мне в слабом протесте, — не слишком ли он страшенный, Джеймс? Вы ж так внушите мальчикам кошмары.
Уинтерборн был безмерно доволен.
— Я напугал Сэбби практически до безумия, — прокаркал он из-за складок своего плаща, — Дракула и Франкенштейн – ничто по сравнению со мной. Вам понадобятся профессиональные медсёстры и санитары с носилками из Красного Креста, чтобы выносить падающих в обморок мамаш на День вручения наград.
— Подойди-ка, — сказал я ему, — и позволь мне снять эту голову, прежде чем твоя собственная слишком распухнет.
Костюмы и головы были убраны в летний домик до завтра. Уинтерборн стоял позади меня, пока я проверял всю бутафорию и запирал дверь. Он всю дорогу бормотал на латыни, как если бы хотел впечатлить меня тем фактом, что в совершенстве заучил роль и может прочесть весь свой текст задом наперёд, если необходимо.
Однако, он произнёс: “О Боже!” на английском, когда мы шли обратно через лужайку, — Я же забыл там Полливолли Дудла.
— Что ж, ты говорил, что собираешься завтра носить его под плащом как талисман, так почему бы ему не остаться там на ночь вместе с остальными вещами?
— Только лишь потому, что я обещал одолжить его Кастенсу этой ночью. Но это не важно, сэр. Сделаю это в любой другой день.
— Что Кастенсу понадобилось от него, ради всего на свете?
— Ну, это забавно, что Сэбби… что сестра-хозяйка сказала сейчас насчёт кошмаров. Видите ли, если любой из нас ложится спать, положив его под подушку, то у него случаются грёзы.
— Грёзы… у всех вас? Что ты хочешь сказать?
— Мы все пробовали. Нам снится этот корабль, сэр.
— Чепуха. Ты выдумываешь.
— Поначалу я так и думал, что это просто мысли о нём, а не настоящие сны. Однако это испробовали все в нашей общей спальне, и всегда грёзы касались этого жуткого корабля.
— По-видимому, вы просто все перевозбудились из-за Дня вручения, и воображаете себе невесть что. Или же закидываете в себя слишком много контрабандных сластей после “отбоя”, за что и расплачиваетесь дурными снами. Я скажу завхозу, чтобы она исключила кошмары из вашего рациона…
— Это по сути не кошмары, сэр, и не от возбуждения. Там темно и душно, и кто-то напевает внизу; скрипят стропила, и мы перекатываемся с боку на бок, так что цепи стучат друг об друга. И там ещё какие-то крики в темноте, и надо всем этим царит ощущение, что нечто вот-вот произойдёт. Мы сравнивали впечатления, и у всех одно и то же – будто напряжение постепенно становится всё невыносимее…
— Это всё отлично, — сказал я, — в смысле, что ты забыл свой фетиш в летнем домике. Вам нужен весь возможный отдых для следующих двух дней, а что не нужно, так это лежать без сна всю ночь напролёт, рассказывая друг другу страшные басни.
— Ох, мы не лежим без сна, сэр. Только к самому утру мы обсуждаем… корабль и то, что может случиться дальше.
— Ну, тогда забудьте об этом, пока не пройдёт День вручения.
Учителя начальной школы, подобно родителям, часто слушают одним ухом, когда мальчики обращаются к ним. Слова взрослого и ребёнка сталкиваются, но никогда не взаимопроникают. Я раскопал в памяти этот диалог с Уинтерборном лишь после недавних событий, потребовавших вспомнить его. Тогда же он быстро погрузился вглубь и забылся в потоке рутинных обязанностей, практически сразу, как он и я добрались до школьных зданий и разошлись по своим делам.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
Ни одна мамаша, по факту, не упала в обморок на День вручения наград, хотя некоторые признались, что латинская пьеса показалась им тревожной. Уинтерборн, взволнованный поздравлениями своих школьных друзей после репетиции, превзошёл самого себя во втором спектакле. Он выглядел просто сказочно непристойно: маленькие ноги в сандалиях и тонкие колени, едва видные из-под каймы багряного плаща, только усиливали уродливость широченных плеч и неуклюже качавшейся головы, а писклявый голосок, шедший от этой высокой тяжеловесной громадины, был гротескным и, безусловно, абсурдным. Поначалу, когда он произнёс первые строки, раздался чей-то нервный смешок, но после публика свыклась с его режущим слух дискантом, как с ещё одним из множества тревожных уродств изображаемого им чудовища. И вот, когда он встал, шатаясь, между колонн садового храма, со своим отвратительным нарисованным лицом, морщинистым и размалёванным, как у конюхов Дункана из “Макбета”, со сгустками сочащейся алой краски, он издал резкий, пронзительный вопль, похожий на крик птеродактиля, который, казалось, способен прорвать мозговые мембраны. Это был нечеловеческий вопль – зрители забыли, что это мальчик вопит через щель плаща; нет, это был сам Циклоп, ревущий от боли и гнева.
Родители были неприятно впечатлены этим криком, так что я собрал их после спектаклей на чай там же, на поляне. Но их сыновья твердили им, что это был ПЕРВОКЛАССНЫЙ вопль, суперский, волшебный, выше всех похвал – и тем самым выхлопотали для Уинтерборна его приз зрительских симпатий. Матерей, производивших ментальные кувырки и умалчивания под многообразием модных шляпок, принудили согласиться, что латинская постановка, и в частности Полифем, а особенно его крик, были безоговорочно ПЕРВОКЛАССНЫ. Однако были тут и взгляды из-под шляп и выщипанных бровей, в меру строгие взгляды, подобно тому, каким одарила меня Молли Себайн два дня назад, что наводили на мысль о том, что латинский спектакль определённо впечатлил родителей, хотя не обязательно в том же ключе, в каком ожидал этого Роджер Эдлингтон. Матушкам было больше по нраву, когда сыновья позволяли им это делать, обсуждать Жаба из Тоад-Холла, в котором было всё то, что и ожидалось, и который помогал рассеять в весёлом смехе напряжение, вызванное выступлением Уинтерборна.
Как обыкновенно бывает на таких событиях, нужно было ещё очень много чего убирать после того, как последний лимузин увёз последнюю пару родителей. Некоторые из старших мальчиков, как заведено у нас, остались и помогали. Поставщики провизии уже укладывали посуду и арендованные кресла, и компания парней должна была загрузить их в грузовик. Школьные стулья были возвращены в библиотеку и разные классные комнаты, откуда были взяты. Лужайка была местом предположительно организованной суматохи, откуда мне удалось выцепить нескольких моих актёров для помощи с уборкой летнего домика, и в нескольких покрытых листвой “зелёных комнатах” в зарослях. Мы собрали несколько раздавленных тюбиков грима, карандаши для бровей, бутылки со спиртовой камедью с налипшими на них пучками волос из крепированной бумаги, и убрали всё это в общую коробку. Парики, костюмы, головы животных и зеркала были помещены в корзины из-под белья в летнем домике, и отправлены в бельевую комнату для окончательной сортировки и хранения. Две громадных запёкшихся циклопьих головы, по-прежнему липких от краски, были оставлены среди прочего хлама в греческом храме – с истлевающей теннисной сеткой, пыльными связками бамбуковых тростей, сломанной машиной для маркировки белых линий, ободранными шезлонгами. Прежде чем закрыть, я огляделся, дабы удостовериться, что ничего не было забыто. На одном из оконных выступов что-то лежало. Это был фетиш Уинтерборна.
— Вот оно. — сказал я. — Где же Уинтерборн? Он вновь оставил свой талисман.
— О, давайте я заберу его, сэр, — сказал Кастенс. – Уинтерборн просил меня приглядеть за ним.
— А где он сам? Я не видел его со времени спектакля, его спектакля.
— Не думаю, что он чувствует себя хорошо, сэр.
— Он что, уже ушёл в постель?
— Нет, сэр. Он снаружи, сидит на траве.
— Ладно. Взял его? Я закрываю.
редкая чёрная кукабурра.
Я задержался между дорическими колоннами. Спускались сумерки. Луна, похожая на обрезок ногтя, планеты и дерзкие звёзды уже расцветили небо цвета бледнейшего голубого сатина. Алебастровый дом будто бы светился среди деревьев призрачным белым сиянием, по сравнению с которым янтарные прямоугольники поздно освещённой общей спальни казались тусклыми, словно кровавые пятна на испещрённом прорехами теле призрака. Я думаю, это напомнило мне три из двадцати глубоких шрамов Банко****. Слабый пробирающий ветер поднялся вместе с тонким серпом луны. Мне вспомнился ослеплённый Полифем, качавшийся на этом месте несколько часов назад, собираясь с силами для этого холодящего кровь вопля – и меня передёрнуло. Кастенс был уже на полпути к выходу с лужайки, размахивая джу-джу словно дубинкой; и стоило мне отправиться вслед за ним, от куста на краю шелестящих зарослей навстречу ему двинулась фигура, преградив дорогу.
— Привет, Кастенс! Я был серьёзен. Тебе не следует брать его с собой на ночь.
— Ты же обещал мне. Обещал ещё две ночи назад.
— Но я предупреждал тебя. Он в ужасном настроении…
— О, не городи, Уинтерборн. Ты всё это вообразил. Это же просто окрашенная деревяшка. Он не может делать то, что ты говорил про него.
— Оставь его внизу – в своей парте. Где угодно. Не бери его с собой в спальню этой ночью… Так, давай его сюда.
Последовала короткая бесшумная схватка.
— Чур я!
— Нет, это мой черёд.
Уинтерборн издал крик.
— Вот, я же говорил тебе. Он укусил меня.
Кастенс высвободился и стал прыгать на дёрне в своего рода военном танце, потрясая фетишем.
— Полная чушь и бред! – крикнул он через плечо. – Вы оба куски дерева от колен и выше. Ты никогда не чувствовал его.
Уинтерборн посасывал свой палец, когда я подошёл к нему.
— Поранил руку, Уинтерборн?
— У него ужасные острые зубы. Он напился крови, когда укусил меня.
— Ты хочешь сказать, что защемил свой палец во рту идола, когда пытался только что отобрать его у Кастенса?
— Возможно, так оно и было, сэр. Он прокушен с обеих сторон.
Он поднял пораненный палец, чтобы мне были видны тонкие струйки крови.
— Словно шипами.
— Тебе лучше показать палец сестре-хозяйке по дороге в кровать, и попросить её заклеить его пластырем. Кастенс сказал, что ты не очень-то хорошо себя чувствовал этим днём.
— Я чувствовал себя вымотанным после спектакля, сэр. Но теперь в порядке.
— Это был… — я подбирал слово, или, возможно, слово выбрало себя для меня, — вопиющий успех, твоё выступление этим полуднем.
— Так все и говорят, сэр. Только… я не слишком-то помню, что было после того, как меня ослепили, за исключением, что я уверен, что не издавал того шума.
гальюнная фигура в виде идола шумерского бога Энки.
— Какого шума?
— Этого визга, сэр – и того булькающего предсмертного хрипа, который последовал за ним.
— Ты точно превзошёл самого себя, Уинтерборн, — сказал я, — и полагаю, что некоторые люди, сестра-хозяйка, например, не очень-то и заметили это.
— Я не был самим собой, сэр. Видите ли, после того, как Улисс со своими греками проткнули шестом мой глаз и я полностью выпрямился, то запутался в складках своей накидки. Я не видел ничегошеньки, сэр. Всё вокруг меня было тёмным и душно-красным. Я подумал, что у меня случилась боязнь сцены или что-то вроде; я боялся, что превращусь в посмешище, разбивши голову об колонны летнего домика или скатившись через ступеньки. Мой Пол… мой фетиш, ну вы поняли, был со мной под накидкой, и пока я сражался с этими гадскими красными складками за воздух и дневной свет, чтобы издать свой крик… что ж… это звучит глупо, сэр, и возможно, я выдохся и вообразил себе, но… я… никто не поверит мне, сэр, но…
— Продолжай, Уинтерборн. Что но?
— Мне почудилось, сэр, что этот деревянный истукан стал извиваться в моих руках и затем… затем он завизжал, сэр, издал этот длинный резкий вопль с бульканьем… Я выронил его, словно горячее пирожное, и услышал, как он стукнулся о ступеньку летнего домика, и он извивался, как змея, и укусил меня в колено. В этот момент мне удалось найти щель в плаще, и я увидел перед собой круг из лиц, и понял, где нахожусь и когда мне следует продекламировать на латыни. Было похоже, как если бы кошмар обратился в обычное сновидение, сэр; я испытал облегчение, но всё равно желал проснуться, в страхе, как бы ещё чего не стряслось похуже.
— Если ты спросишь меня, — ответил я, — это спектакль оказал на тебя сильное воздействие. Когда ты запутался в своей накидке, то запаниковал и вообразил то, что сейчас мне рассказал. Тебя увлекла твоя роль, и, возможно, ты подумал, что первый крик был слишком уж приглушённым и, освободив лицо, ты продолжил его в этом внушающем страх клокотании.
— Возможно, сэр. Это я и пытался сам себе втолковать. Под накидкой было жарко, и может быть, штуковина скользнула в моих руках. Поэтому я решил, что она извивается, и бросил её и порезал себе колено.
— Вот почему ты так славно прокричал. Сейчас уже поздно для представлений. Но я лично отведу тебя к мисс Себайн, чтобы она осмотрела твой палец – и колено. И пока она будет этим заниматься, я попрошу её дать тебе парочку таблеток аспирина. То, что тебе нужно этой ночью, дорогой мой, это сон и ещё раз сон.
— Ну, а я рад, что это не у меня, а у Кастенса он будет этой ночью. – сказал Уинтерборн, пока мы шли к школьным постройкам.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
В последующие после Дня Награждения недели погода приобрела тропический колорит. Дни стали тяжкими от жары. Было похоже, как если бы воздух приобрёл качество металла, как если бы земля покрылась золотой маской, словно грезящий в мёртвом сне фараон, лежащий недвижно, но всё же живой в своём золотом образе. Деревья стояли, будто вырезанные и позолоченные, ни листочка не колыхалось на ветру. Дёрн стал желтовато-коричневым, как песок пустыни.
Было невозможно заниматься какой-либо работой в классных комнатах: мальчишки сидели за своими партами, раскраснелые и вялые, а голоса их учителей воздействовали на них снотворно, будто монотонное жужжание насекомых. Когда мог, я проводил уроки в какой-либо затенённой части лужайки, однако не могу сказать, что и там было произведено сколько-нибудь достаточное количество работы. Мой собственный голос определённо имел тот же снотворный эффект на меня самого. Игры и те были в тягость. Поле для крикета, столь же расплавленное, как и асфальт, потрескалось зигзагами, так что шарик вытворял на нём любопытные и смертельные пируэты, и капитан первых Одиннадцати***** получил болезненный перелом локтевой кости, запутавшись в сетке. Принимающие игроки били баклуши, судьи забывали кричать “довольно!”******; пальцы боулеров были липкими от пота, и хотя песок был требуемого качества, шарик всё равно вёл себя хаотически. Битники******* ни с того ни с сего разражались вспышками гнева и портили свои клюшки, ударяя ими с подозрительной нерегулярностью по грунту плоскими частями. В общем, это едва ли можно было назвать крикетом.
Единственное место, где мы могли достичь иллюзии прохлады, было бассейном; и его вода, сверкающая весь день на солнце, была горячей чуть ли не как суп, к тому же крайне переполнена плавающими или апатично дрейфующими телами. Персонал мог искупаться только после “отбоя”, но это было подобно погружению в тёплое масло и малейшее напряжение, даже от плавания, делало ночной воздух ещё более зловонным, когда кто-либо выплывал из бассейна.
Заход солнца не приносил какого-то облегчения от жары, но, по-видимому, лишь усиливал дискомфорт. Ночи были полностью безветренными; и у темноты была какая-то ворсистость, едва ли не видимая краснота, эта “тёмная, душная краснота”, которую Уинтерборн описал, когда вспоминал момент паники, захлестнувшей его во время единоборства со складками накидки. Сон долго не шёл, а когда приходил, то раскалывался странными грёзами и звуками. Часто на краю горизонта вспыхивала зарница и раздавался раскат отдалённого грома. Мы были всполошены предвестиями бури, но никакой грозы не случалось.
Чтобы ещё усугубить положение, на третьей неделе пекла бассейн был опорожнён решением школьного доктора. Несколько мальчиков заразились кожной болезнью – разновидностью фурункулёза, которую доктор Холлидей считал инфекционной и происходящей из бассейна на открытом воздухе. Определённо, его терапия не возымела пользы – инъекции пенициллином, о которых мне рассказали, только лишь сделали волдыри ещё воспалённее. Бассейн был осушен, однако зараза – если таковая была – продолжила распространяться.
Инфицированные мальчики не страдали от высокой температуры, и потому им было разрешено посещать школу, их папиллы были спрятаны под компрессами из пластырей и бинтов. Мне не доводилось лицезреть эти волдыри до той особенно знойной ночи, когда, мучимый головной болью, я поднялся в “процедурную” Молли Себайн после наступления темноты, чтобы мне выдали аспирин и сонерил********, и тут заглянул Кастенс. Он стоял в своей ночной пижаме, моргая на свет.
— Думаю, что подхватил эту бубонную чуму, мэм. – сказал он. – У меня на груди какой-то волдырь.
— Ты будешь седьмым из этой спальни. – сказала ему Молли. – Сними-ка свой халат и дай мне взглянуть… Теперь верх пижамы, глупый… Да, у тебя тоже самое.
В середине груди мальчика красовалось овальное обесцвеченное пятно – круглое фиолетовое вздутие, похожее на жемчужину, окружённое яйцевидным контуром желтоватой сморщенной кожи.
— Они все такие? – спросил я.
— Они все одинаково выглядят, — ответил Кастенс, — но у Брэдбери такой на руке, у Фелтона на животе, а у Уинтерборна такой красавец – на ключице. И…
— Стой спокойно. – сказала Молли, пока она мазала вздутие лосьоном и перевязывала. – Не болит?
— Ну, скорее пульсирует, но не болит на самом деле.
— Я кладу пластырь на твой волдырь, так что не расчёсывай его. Приходи ко мне утром.
— Хорошо, мэм… Не думаете ли вы, — добавил он, сражаясь с рукавами своего халата, — что это укусы москитов?
— Может быть. Так что воздержись от игр и приходи в мою процедурную утром и вечером.
— Кастенс, — спросил я, — ты знаешь, что происходило на том корабле?
Он посмотрел на меня расширенными глазами.
— Так вы знаете о корабле, сэр?
— Кое-что. Что-то ведь должно было произойти, так ведь?
— Ну, мы захватили судно, знаете ли, — сказал он как ни в чём не бывало, — кого-то прикончили в драке, остальных заковали в наши же цепи. Потом случился шторм – Фелтону приснилось, сэр – и корабль потерпел крушение и разбился. Потом пришёл мой черёд, там не так уж много. Вокруг был сплошь дремучий лес, и огни горели на прогалине, и ещё была огромная штука, которую мы тащили через дебри. Барабаны били как одержимые, и одиножды или дважды эта штука – какой-то идол, я думаю, — спотыкалась и падала наземь, и когда это происходило, каждый вскрикивал.
— Ты знаешь, что это было?
— В моём сновидении это было ночное время. Я мало что видел. Я вместе с другими тянул тросы.
— О чём это вы таком толкуете? – вопросила Молли.
— О, просто об истории с продолжениями, — ответил я. – которую мальчики из спальни Кастенса рассказывают друг другу.
— Я расскажу вам это, сэр, — продолжал Кастенс, — я не собираюсь быть, как они…
— Они?
— Люди, которых мы связали. Мы тоже взяли их с собой в лес, и…
— Джеймс, прошу, — сказала Молли. – Сейчас уже время ложиться в постель… Теперь ступай в спальню, Кастенс, и старайся не расчёсывать.
— О, оно вовсе не зудит, ничего такого. От него идёт ощущение чего-то живого, вот и всё, своего рода слабое постукивание, как будто сердце птички бьётся, когда ты берёшь её в свои пальцы… Сладких снов, мэм… Доброй ночи, сэр.
Когда он ушёл, я сказал:
— Доктор Холлидей был сбит с толку этими воспалениями, не так ли? Что он заключил?
— Он считает, что это могут быть укусы насекомых какого-то вида.
— В самом деле?
— Я не знаю. Никогда не видела ничего подобного прежде.
— А я думаю, что видел. – ответил я. – Этот волдырь на груди Кастенса был похож на глаз – глаз с катарактой или полупрозрачной плёнкой на нём… Они что, все такие?
— Да, все. Теперь, после твоего замечания, полагаю, что они отдалённо напоминают форму глаза.
— А у кого-либо из мальчиков есть более одного такого волдыря?
— Полагаю, что – нет.
— Забавно, что вспышка этой заразы произошла, по большому счёту, в спальнях выпускников.
— Это навело меня на мысль, что доктор был не прав, запретив водные процедуры, но, надо полагать, он знает, что делает… Так что это за мрачная байка была такая, которую Кастенс пытался выложить тебе, пока я готовила его к постели?
— Не уверен, что понимаю. Тут есть какая-то связь с джу-джу фетишом Уинтерборна – этим циклопским идолом, знаешь ли.
— Ох, — выдохнула в раздражении Молли, — они опять притащили эту мерзкую штуку в свои спальни. Пусть только я найду её в кровати кого-то из них. Я же говорила им, что если увижу ещё раз эту гадость в спальне, то конфискую её.
— И как они это восприняли?
— Ха, обычным бурчанием. Но они точно уяснили, что я имела в виду.
— Молли, — сказал я, — не стоит ли нам подождать полчаса или около того, а потом совершить проверку спален выпускников? Мне хотелось бы знать, у кого будет этот фетиш сегодня ночью.
— Они не посмели бы… Я однозначно донесла до них, что конфискую его, и накажу виновника.
— Честно говоря, я думаю, что ты сможешь конфисковать его этой
же ночью.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
Поль Гоген, "Полено".
Уже на полпути по коридору мы могли слышать через открытый дверной проём, что мальчишки из спальни Кастенса ещё и не думали спать. Мы прокрались на цыпочках последние несколько ярдов по тёмному коридору и остановились, чтобы послушать оживлённое перешёптывание внутри.
— Говорю тебе, это правда. Если кому-то одному это снится, то и нам всем.
— Ты хочешь сказать, — раздался голос Кастенса, — что мне это приснится, даже если фетиш не со мной?
— Да, говорю же, любому, у кого есть чумная метка – семеро наших и другие в соседних спальнях.
— То же самое?
— Всегда то же самое.
— У кого он этой ночью? Сейчас черёд Бредбери.
— У меня. Уинтерборн сказал, что всё нормально.
— Чёрт возьми, Фелтон. Вот мне интересно, что же мы будем с ними делать, в конце-то концов.
— Ты знаешь, — кто-то хихикнул в темноте, — ты знаешь очень хорошо. Зачем мы кормили их целыми неделями, э?
Молли Себайн включила освещение. Раздалось быстрое шарканье, скрип кроватных пружин, и глубокое тяжёлое дыхание. Ни одна голова не двинулась на подушке.
— Вы разговаривали после отбоя. – укорила Молли.
Никто не произнёс ни звука и не пошевелился.
— Бредбери, — сказал я, — передай эту вещицу нашей сестре-хозяйке.
Он повернулся, мигая на свету, притворяясь только что проснувшимся.
— Что… кто… что такое, сэр?
— Штука в твоей кровати – передай её нам.
— В моей кровати, сэр?... Что вы хотите этим сказать, сэр! У меня ничего нет.
Что-то тяжёлое в то же мгновение брякнулось на половицы спальни. Другие мальчики решили “проснуться” от стука, однако сделали это малоубедительно.
Я поднял фетиш джу-джу там, где он упал, то есть позади кровати Бредбери, и передал его Молли.
— Твоя награда. – сказал я.
Но Молли казалась столь же взбешённой из-за меня, как и из-за мальчиков. Она одарила меня одним из своих взглядов, прежде чем выкрутила на полную выключатель синего света в спальне.
— Очень хорошо. – сказала она. – Вы все болтали после того, как был объявлен “тихий час”, и вы все будете наказаны. Вы знаете, что я говорила о том, что будет, если кто-то принесёт эту ужасную грязную штуку в спальню. Что ж, я должна буду просить мистера Херрика конфисковать её до конца семестра. И Бредбери, я должна буду наказать тебя и за непослушание, и за ложь. Теперь, если я вновь поймаю кого-либо из вас на болтовне этой ночью, вся спальня будет отправлена к директору.
Она выключила огни и царственно удалилась – оставив после себя глубочайшую тишину.
— Я думаю, Джеймс, — сказала она, когда мы дошли до её комнаты, — что если ты знал, что они пронесут этого идола наверх этой ночью, то тебе следовало бы сказать об этом мне.
— Но я не знал, что ты запретила его. И до этого вечера я считал её безвредной. Хочешь взять его себе?
— Нет, ты приглядывай за ним. И смотри, чтобы Уинтерборн не заполучил её обратно до конца семестра. И, Джеймс… — добавила она с улыбкой, что сообщила мне, что я прощён, её ярость выкипела и она вновь стала самой собой, — ты можешь брать его с собой в постель каждую ночь, если хочешь.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
Мне этого не захотелось. Я положил его в гардероб и закрыл дверь на замок. Но даже так мне приснился сон. Было адски жарко, и я был закован в кандалы по рукам и ногам. Где-то горел огромный костёр, отбрасывая гротескные тени, скачущие, будто демоны, по всей хижине. Глинобитные стены горели багрянцем от этого света, и я наблюдал за большим, медного оттенка скорпионом, взбиравшимся к потолку над моей головой и затем скрывшимся в тростниковой крыше. Завывающий нескончаемый речитатив шёл снаружи вместе с ритмичным буханьем там-тамов, отдававшимся в моей голове. Струйки пота, столь же мучительные, как мухи, катились с моей головы и пролагали свой путь вдоль лица, попадая в уголки глаз. Внезапно бряцанье и барабанный бой прекратились, и в наступившем затем долгом затишье я стал безумно бороться, лишь бы вырваться из этих оков. Пронзительный и ужасный выкрик вонзился в моё сердце, словно нож, и я упал навзничь на жёсткий глиняный пол. За криком последовал протяжный дрожащий вздох, совершенно отвратительный, словно бы вышедший из пасти самого Ада, из всех пастей Ада одновременно. Ритуальное пение и буханье в ручные барабаны возобновилось, взяв ещё более дикую ноту. Затем в хижину закинули стенающее тело, которое кувыркнулось через чьи-то ноги и прокатилось по полу, остановившись напротив меня. Я бросил взгляд на кровавое искалеченное лицо в свете костра и проснулся от крика: “Глаза! Они съели глаза капитана Завулона*********!”
Когда я вновь заснул, тени приняли новую исступлённую форму; они топтались и плотоядно глядели на меня, большущие головы покачивались над худосочными раскрашенными телами, а татуированные и украшенные перьями ноги кружились над моей головой. Женщина, вымазанная с головы до пят жёлтой краской, упала на локти и осталась так лежать, её груди колыхались, а изо рта текла пена. Она рычала на меня как шакал и придвигалась ближе, извиваясь по полу. Кто-то в шкуре гиены отбросил её в сторону и наклонился, чтобы покормить меня из окрашенного калебаса**********. Я услышал голос в своём ухе, хрипло шепчущий: “Не ешь это. Это Завулон.” И я проснулся вновь навстречу красному и бездыханному рассвету, и знакомым измождённым купам буков за моим окном.
Я встал и оделся. Я открыл гардероб и достал оттуда колдовского циклопа, и какое-то время я стоял у окна, думая, что же мне сделать с ним. Из моей комнаты открывался вид на часть Бич-Уолк, которая была здесь в прямой досягаемости к этому крылу дома. Буки отходили прочь, и по левую руку можно было увидеть лужайку и маленький храм, который они перекрывали. С нарастанием утреннего света ужас ночного видения делался всё более зыбким. Мои полные страхов подозрения, только что такие свежие, начинали казаться абсурдом. Тем не менее, я не имел желания делить мою комнату ещё одну ночь с этим куском грубо размалёванного железного дерева, который держал подобно скипетру в клешне своей руки. Мои глаза остановились на гипсовом летнем домике, стоящем на вершине лужайки, и это дало мне ответ на проблему. Греческий храм станет святилищем для Полливолли Дудла до конца семестра.
Прежде, чем кто-либо проснулся, я взял ключ с доски снаружи школьного офиса, вышел через боковую дверь и прогулялся по покрытой росой и паутинками траве до летнего домика. Здесь я спрятал фетиш Уинтерборна в свёрток из старой сетки, и запер его там. Я почувствовал великое облегчение, пока брёл обратно к школе. Там он будет в сохранности, пусть мыши и пауки сновидят вместе с ним, если он того пожелает. Я чувствовал себя очень удовлетворённо, и в то же время чудесным образом сознавал собственную абсурдность.
Как показали дальнейшие события, было бы гораздо умнее с моей стороны, если бы я последовал своему импульсу по пробуждении, который заключался в том, чтобы отнести фетиш-циклопа в бойлерную и спалить его дотла в печи.
Уинтерборн крайне разнервничался из-за конфискации его бога.
— Сэр, это несправедливо. Я не знал, что Бредбери притащил его в верхнюю спальню, честно, сэр. Могу я получить его обратно, если пообещаю, что никто больше не возьмёт его наверх?
— Сестра-хозяйка сказала, что ты получишь его в конце семестра. Даже если ты надавишь на неё и она изменит свое мнение об этом, я останусь при своём. Он останется заперт до конца семестра.
— Это подлое мошенничество, сэр. Это мой бог. Я не знал, что Бредбери заграбастал его, мелкий жулик… Если Бредбери придёт и скажет вам, что я тут не при чём, не будете ли вы…
— Он сказал, что ты одолжил фетиш ему, и другие это подтвердили.
— Грязные лжецы! Но, сэр, могу ли я просто взглянуть на него сейчас либо позже, просто взять его в руки?
— Нет.
— Где вы держите его, сэр? Он же не в вашей комнате.
— Как ты узнал это, Уинтерборн?
— Ну, я… никак, просто предположил. Но куда вы положили его, сэр?
— Можешь продолжить угадывать.
Уинтерборн закрыл свои глаза, и тень бесконечного страдания пробежала по его лицу. Он придвинулся ближе ко мне. Пластырный бандаж показался над открытым V-образным воротом его рубашки, бинт слегка отошёл, так что я отметил под ним чёрный клеевой блеск йодной мази, которую, полагаю, нанесла на его болячку Молли Себайн.
— Это всё подлость. Эта школа — как тюрьма. – пробубнил он, по-прежнему не открывая глаз; он уже тяжело навалился на меня, так что в какой-то момент я подумал, что Уинтерборн сейчас потеряет сознание.
— Что такое, Уинтерборн? – спросил его я. – Тебе плохо?
Он открыл глаза и сказал:
— Малость задремал… всё в порядке, сэр. С ним всё будет в порядке. Вы отдадите его мне в последний день?
— Отдам.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
В следующие несколько ночей у меня продолжились видения, но я склонен приписать их скорее духоте, чем джу-джу. Мои кошмары теперь вроде как состояли целиком из звуков: странных криков, стенаний, отдалённого барабанного боя. Эти звуки пробуждали меня в полной боевой готовности всех органов чувств: мои глаза напряжённо вперивались в темноту, мой слух был изнурён коварством этой тяжкой тишины, моё дыхание было тонким, словно провода, что управляли взмахами маятника моего сердца. Не прошло много времени, как мне открылось, что другие тоже слышат шумы, которые я воображал в своих грёзах.
— Эта чёртова птица. — буркнул однажды за завтраком Роджер Эдлингтон. – Ты слышал её, Джеймс? Она не давала мне сомкнуть глаз добрую половину ночи.
— Птица? – переспросил я. – Мне слышатся разные странные шумы вот уже несколько ночей, но я не могу определить их источник.
— Полагаю, что это одна из пичуг полковника Торкингтона вырвалась из своей клетки. Она кричала, носясь вокруг дома, часами. Сперва я решил, что это – павлин, но у неё был более пронзительный и протяжный крик. Я бы сказал, что это какой-то отвратный попугай, или кукабарра***********.
— Птичники полковника Торкингтона расположены в пяти милях от нас. – сказал я.
— Я знаю. Странно, что она прилетела гнездиться именно к нам. Но это единственное, что приходит мне в голову в качестве объяснения тому ужасному шуму прошлой ночью. Я наберу Торкингтону этим утром и потребую, чтобы он прислал кого-то из своих людей поймать её.
Позже утром я набрёл на Роджера в библиотеке. Перед ним на столе лежали два тома Британской энциклопедии, и несколько книг о птицах.
— Ни одна из птиц Торкингтона не пропала, Джеймс. – сказал он. – В одном я уверен точно – наш ночной визитёр определённо не был совой.
Он стал пролистывать страницы энциклопедии, выискивая “кукабарра”.
— Главная проблема орнитологов в том, что они совершенно неспособны доходчиво воспроизвести в тексте крики этих пернатых. Они то неясны и поэтичны, то музыкальны, говорят о “прозрачных нотах” и “нисходящих гармониях”.
— Полагаю, что прошлоночная птица не была ни смутной, ни поэтичной, ни музыкальной?
— Никоим образом! – сказал Роджер с мрачным видом, склоняясь обратно к своим штудиям повадок и криков зимородка-хохотуна.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
...Этой ночью мы бдели, и около часа пополуночи мы услышали крик этой твари невдалеке от дома, долгий и резкий звук, в конце переходящий в кулдыканье. Роджер вышел с пистолетом, чтобы выследить существо в лунном свете. Он вернулся спустя двадцать минут, чтобы сообщить о неудаче.
— Хитрая тварь, — сказал он, — ибо я не услышал и писка с момента, когда вышел из дому. Однако, у меня было чувство, что за мной всё это время следили. Было достаточно жуткое ощущение.
Вылазка Роджера с оружием была, как минимум, успешна в том, что отвадила существо. Раз или два оно вновь издало крик, но уже издалека, откуда-то с игрового поля или из леса.
Следующей ночью я рано отправился спать, и неоднократно просыпался, по недавнему своему обыкновению, посреди ночи, в глубочайшей тишине. Должно быть, было уже далеко за полночь, когда я был разбужен стуком в мою дверь и сотрясанием ручки. Я зажёг прикроватную лампаду и спросил: “Да… кто это?”
Это была Молли Себайн, в своём ночном пеньюаре, выглядевшая испуганно.
— Джеймс, — начала она, — в Синей спальне старшеклассников никого нет. Их кровати пусты. Я посмотрела в соседнюю Жёлтую, и там было только двое спящих мальчиков. Остальные исчезли.
Я нацепил свой ночной халат, обул шлёпанцы и последовал за фонариком Молли по коридору.
Синяя спальня была ярко освещена полной луной, что светила через высокие, образца позднего восемнадцатогого века окна, отбрасывая прямоугольники фрагментированного света на пол и делая из узких кроватей алебастровые надгробные плиты.
— Они пробрались обратно, Молли. – прошептал я, указывая на кровать у двери, так как на ней возвышался небольшой холмик спящего под одеялом тела, а на подушке виднелся тёмный контур головы.
— О, они приняли меры предосторожности. – ответила она, и откинула одеяло и простыню.
Подушка, сбитая в форму, пара набитых чулок, мешок от губки для головы и сама губка для волос – это и был наш спящий мальчуган. Молли направила фонарь на другие подушки.
— Остальные, — сказала она, — не менее изобретательны. Но куда же они подевались?
— Слушай, Молли, — сказал я, — ты не могла бы составить список пропавших? Я пойду накинуть что-то из одежды, потом разбужу Роджера. Нам следует постараться справиться самим и не поднимать лишнего шума.
Все прогульщики, за исключением одного, оказались из старших спален. Молли обнаружила одну пустующую и взлохмаченную кровать в Зелёной спальне младших.
— Это малыш Дикки Заппингер, — репортовала она, — и он – единственный, у кого не было этого.
— Не было чего? – спросил Роджер, сварливый из-за прерванного сна и поспешного принятия на себя ответственности.
— Того, что они зовут “бубонами” – эти вздутия, которые я лечу.
— Ты хочешь сказать, что у всех остальных они есть?
— Список, что я сейчас составила, в точности совпадает с моим списком из процедурной, сделанным прошлой ночью – за вычетом Заппингера.
— Маленькие глупые задницы! – сказал Роджер. – Я заметил, как они непристойно горды этими своими чирьями. Небось, устроили неподалёку гулянку, чтобы отметить свои Метки Каина. Они получают дополнительные отметины от розги************, совершенно иного свойства, когда я только доберусь до них.
Мы тщательно обыскали местность, и в школьных зданиях наших беглецов не обнаружилось. Роджер заметил, что ключ к боковой двери пропал с общей доски.
— А ключ от летнего домика? – спросил я.
— Не наблюдаю… Нам лучше разделиться по секторам. Я прочешу местность к бассейну, загляну в гимнастический зал, далее пройду вдоль игрового поля до парка. Ты возьмёшь другую сторону. Двигайся вдоль Бич-Уолк. Они могли засесть в зарослях. Если их там не будет, то иди в парк и прямо до леса. Если мы оба окажемся ни с чем, тогда встречаемся у Холма, где сооружают костёр для Гая Фокса. У тебя фонарь. Есть свисток?
— Нет.
— Вот, возьми этот. Захвачу другой из моего кабинета. Свисти в него как псих, если они попытаются удрать.
<...>
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
Концовку читайте в последнем номере журнала АКОНИТ. — прим. пер.
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
ПРИМЕЧАНИЯ ЧЕЛОВЕКА-ПЕРЕВОДЧИКА
*Джу-джу (англ. juju) — объект, который был намеренно наполнен магической силой или же сама эта магическая сила; термин также может относиться к системе убеждений, включающей использование фетишей. Джу-джу практикуется в западноафриканских странах, таких как Нигерия, Бенин, Того и Гана, хотя эти воззрения разделяют большинство африканцев. Джу-джу не хорошо и не плохо само по себе, но может быть использовано как для конструктивных целей, так и для гнусных поступков. Голова обезьяны, пожалуй, самый распространенный джу-джу в Западной Африке. Считается, что слово juju происходит от французского joujou («игрушка»), хотя некоторые источники утверждают, что оно происходит из языка хауса, что означает «фетиш» или «злой дух».
**Галью́нная фигу́ра (носовая фигура) — украшение на носу парусного судна.
Фигура устанавливается на гальюн (свес в носовой части парусного судна). Тщательно продуманные резные декоративные работы из дерева, известные как носовые фигуры, были весьма популярны с шестнадцатого по девятнадцатый век.
В Древнем Риме носовое украшение именовалось рострой, а в Древней Греции — кариатидой.
***Имеется в виду «Гран-Гиньоль» (фр. Grand Guignol) — парижский театр ужасов, один из родоначальников и первопроходцев жанра хоррор. Работал в квартале Пигаль с 1897 по 1963 гг. Репертуар театра характеризовался преобладанием криминально-бульварной направленности, жёсткой и натуралистичной манерой игры и подачи материала. Его отличали установка на внешний эффект с расчётом на зрительский шок, поэтизация атмосферы подозрительности, насилия и «ужасов». По типу воздействия на аудиторию он приближался к паноптикуму.
****Имеется в виду полководец Дункана в трагедии Шекспира "Макбет".
*****Первые 11 — это 11 основных игроков в ведущей команде, особенно в футбольной игре. Игрок, которого считают стартовым, часто наиболее опытен в своей конкретной позиции — например, ведущий бомбардир футбольного клуба будет почти всегда выбираться из-за его способностей и вклада, который он/она вносит в команду. «Первые одиннадцать» — это ссылка на тот факт, что они являются первыми одиннадцатью игроками, отобранными для игры за команду — многие спортивные штаты заявляют, что в клубах должно быть не менее x игроков, а это число часто превышает 11. Например, в премьер-лиге каждый клуб должен назначить состав из 25 человек.
******Англ. “Over!” — сигнал в крикете, означающий завершение последовательности из шести шаров, брошенных боулером с одного конца поля.
*******Здесь: игроки, особенно в бейсболе и крикете, которые бьют битами либо клюшками.
********Бутобарбитал, снотворное средство из барбитуратов средней продолжительности действия. Торговая марка — Soneryl.
*********Завулон — одно из двенадцати колен Израиля. Племя Завулон обитает в районе Гватемалы до Панамы. Они являются потомками майя. — Urban Dictionary
**********Калебас, калебаса (исп. calabaza — тыква) — традиционный сосуд для приготовления и питья мате, тонизирующего напитка народов Южной Америки. Сосуды выделывались индейцами из древесной тыквы-горлянки (Lagenaria siceraria). Познакомившиеся с напитком испанцы начали производить калебасы также из других материалов, таких как древесина палисандра, дуба, кебрачо, а также фарфора, керамики, серебра и некоторых других.
***********Кукабарры, или кукабары, или гигантские зимородки (лат. Dacelo) — род птиц семейства зимородковых; обитают в тропиках и редколесье Австралии и на Новой Гвинее. Кукабарры знамениты своими криками, очень похожими на человеческий хохот.
************Английская игра слов: Cain (Каин) и cane (трость, розга, палка, камыш).
Оркестр только что закончил играть, и, используя с выгодой временное затишье, мой компаньон доверительно склонился ко мне, кидая подозрительные взгляды вокруг себя, хотя в прилично одетой толпе, заполняющей отель Шеппард этим вечером после ужина, не было совершенно ничего примечательного, чтобы посеять зёрна сомнения в уме киношного анархиста.
– У меня есть весьма крупное дело, – произнёс он хриплым шёпотом. – и я хотел бы иметь вас в виду, Кернаби, если собираюсь провернуть его.
Он бросил взгляды по сторонам, в манере драматического гангстера, обозрев сперва наших непосредственных соседей, компанию туристов из Нью-Йорка, и от них переместившись к пожилому пэру, с которым я был немного знаком и кто, в дополнение к своей абсолютной глухоте, никогда ничего не замечал в своей жизни, так что был менее всего склонен к такой утомительной операции, как плетение интриг.
– В самом деле, – ответил я, после чего прозвонил в колокольчик, желая заказать ещё прохладительных напитков.
Сказать по правде, я являюсь официальным представителем в Египте коммерческого предприятия Бирмингема, но, тем не менее, это не значит, что я должен с радостью выносить общество этого типа, чьё единственное намерение свести со мной знакомство заключалась в том факте, что он был нанят конкурирующей фирмой. Моё отсутствие интереса ощутимо разочаровало его; но я мало думал о качествах этого человека как знатока и ещё меньше – как собеседника. Его звали Тео Бишоп, и я гадал, имела ли его семья связь с кожевенной промышленностью. С недавнего времени я стал более сердечного мнения о бедняге Бишопе, но на момент, о котором я пишу, мало что могло удовлетворить меня больше, чем его внезапное исчезновение.
Возможно, бессознательно я позволил моей скуке стать очевидной, так как Бишоп слегка склонил голову в сторону и сказал мне:
– Лады, Кернаби, я знаю, ты считаешь меня ослом, так что более ни слова об этом. Ещё по коктейлю?
Теперь уже я испытал угрызение совести, ибо в тоне и манере Бишопа помимо разочарования сквозила и другая нотка. До меня смутно доходило, что этот человек тоскует по дружеской симпатии, что он прямо-таки разрывается от желания довериться кому-либо и что, без сомнения, от него не укрылось тщеславие более успешного конкурента. Теперь я уже понял эту двусмысленную нотку и распознал её как выражение трагедии. Но тогда я был глух к её голосу.
Мы подискутировали ещё некоторое время по маловажным темам, и, как мне удалось установить, Бишоп был человеком, которого сложно обидеть. Затем я удалился в свою комнату, так как у меня имелась кипа корреспонденции. Предполагаю, что занимался писаниной где-то около часа, когда ко мне вошёл слуга, чтобы доложить о посетителе. Взяв обыкновенную визитную карточку с латунного сальвера, я прочёл:
Абу Табах
Никакого титула перед именем, ни адреса в конце, но меня окатило словно бы нервной дрожью, пока я смотрел на имя моего гостя. Личность – это одна из глубиннейших тайн нашего существа. Я мало знал о персоне, чью карту сейчас держал в своей руке, можно сказать, ничего; его действия, по временам нестандартные, всё же никогда не были беспричинно жестокими; его манеры были деликатны, как у матери по отношению к ребёнку, и ещё эта его особенная репутация среди нативов, про которую я думал, что могу игнорировать её; так как египтянин, сродни кельту, со всеми его природными дарованиями, не более чем дитя в сердце. Поэтому я не могу объяснить, почему, сидя здесь в моей комнате в отеле Шеппард, я ощутил в имени Абу Табаха прикосновение страха.
– Я увижусь с ним внизу. – сказал я.
Затем, когда слуга уже собирался уходить, я, сознавая, что сделал только что уступку странному настроению, которое имам Абу Табах каким-то образом вселил в меня, я добавил:
– Нет, приведи его сюда в мою комнату.
Несколько мгновений спустя слуга вернулся обратно, неся всё тот же латунный сальвер, на котором покоилось запечатанное письмо. Я с удивлением взял его, заметив, что конверт принадлежит моему отелю, и, прежде чем открыть его, поинтересовался:
– А где же мой гость? – спросил я по-арабски.
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
حيث هو ضيفي؟ – прим. Пер.
– Он сказать, что не может ждать, – ответил слуга, – но он посылать вам этот письмо.
В высшей степени заинтригованный, я отпустил слугу и разорвал конверт. Внутри, на листе писчей бумаги отеля я нашёл это замечательное послание:
«Кернаби-паша,
Есть причины, почему я не могу оставаться, чтобы увидеться с вами лично, но я хочу, чтобы вы верили, что это предостережение продиктовано ни чем иным, как дружбой. Суровая опасность угрожает вам. Она связана с этим иероглифом –
Если вы хотите избежать её и если вам ценна ваша жизнь, ограничьте все контакты с кем-либо, носящим такую фигуру.
Абу Табах»
Тайна становилась ещё туманее. Было что-то несоразмерное в том, что современной европейской визитной карточкой пользовался этот представитель ислама, эта живая иллюстрация из Арабских ночей; теперь же его непостижимое “предупреждение” забросило меня назад во времени на средневековый Восток, к которому он, собственно, и принадлежал. И всё-таки я знал, что Абу Табах, несмотря на весь его романтический флёр, был сугубо практическим человеком, потому не мог поверить, чтобы он опустился до методов мелодрамы.
Пока я досконально изучал формулировку записки, мне показалось, что я уже вижу худощавую фигуру её автора прямо передо мной, в чёрном арабском платье, в белом тюрбане, с его изысканными манерами, с утончёнными кистями рук цвета слоновьей кости, перекрещенными на набалдашнике эбонитовой трости, без которой я никогда его ни видел. Я уже начал увязать в своего рода субъективной галлюцинации; присутствие Абу Табаха становилось всё более ощутимым, а поэтическая красота его лица вновь поразила меня, когда он, фиксируя на мне свой взгляд газельих глаз, говорил странные слова, процитированные выше, на чистом и отполированном инглизи, который он демонстрировал по мере необходимости, и описывал в воздухе длинным нервным указательным пальцем странный рисунок, который символизировал древнеегипетского бога Сетха Разрушителя.
Конечно, это была аура могущественной харизмы, цепляющаяся даже к письменному сообщению, но было что-то ещё в общем впечатлении, произведённом на меня этим письмом, что свидетельствовало об искренности автора.
То, что этот Абу Табах был своего рода агентом, признанным – во всяком случае неофициально – властями, я знал или проницательно догадывался об этом; но конкретная природа его деятельности и то, каким образом он совмещал её со своими религиозными обязанностями, оставалось для меня тайной за семью печатями. Этот эпизод сделал дальнейшую работу невозможной, так что я спустился на террасу, не имея ничего более объективного в уме, чем найти тихий уголок, где бы я мог помедитировать в близком мне по духу обществе моей бриаровой трубки, и одновременно поискать вдохновения в вечно изменчивой толпе на Шария Камель Паша.
Однако, едва я поставил ногу на плиты террасы, как на моё плечо легла чья-то рука. Быстро развернувшись, я признал в сумерках Хасана эс-Сугра, доверенного служащего Британского археологического общества с многолетней репутацией.
Его манера вести себя была одновременно возбуждённой и вороватой, и я с некоторым удивлением понял, что у него тоже есть какая-то история. Про себя я охарактеризировал этот событийный вечер “ночью странных признаний”.
Сидя за маленьким столом на пустынном балконе (так как вечер был достаточно прохладным) и глядя прямиком на фасад магазина Филипа, дилера арабской фурнитуры, Хасан эс-Сугра рассказал мне свою удивительную историю; и пока он говорил, я уже понял, что волею Судьбы был выбран сыграть роль в некоей комедии здесь в Каире, занавес был уже поднят, и второй акт должен происходить, возможно, среди одной из древнейших декораций, созданных руками людскими. Пока нарратив разворачивался передо мной, как свиток папируса, я ощущал шестерни внутри шестерён; я был полностью поглощён повествованием, хотя и наполовину скептичен.
– …Когда профессор забросил работу в пирамиде, Кернаби-паша, – сказал он, порывисто наклонившись вперёд и положив свою мускулистую коричневую руку на мой лацкан, – это было не потому, что там больше нечего было изучать.
– Я в курсе, о Хасан, – прервал я его. – Это произошло потому, что они должны были закончить работу в пирамиде Иллахуна, что, как мы знаем, вылилось в практически уникальную находку ювелирных изделий в анналах египтологии.
– Разве не знаю я об этом всём! – воскликнул Хасан в нетерпении. – И разве то была не моя рука, что откопала золотой урей? Однако работа, запланированная в пирамиде Мейдума, так и не была завершена, и я могу сказать вам, почему.
Я воззрился на него сквозь мглу, так как у меня уже была некоторая идея относительно причины этого дела.
– Это было оттого, что около двух сотен землекопов отказалось входить в раскоп вновь, – прошептал он мелодраматически, – потому что неудача и бедствие посетили более чем одного из них, кто нарушил покой указанного места.
Он наклонился ещё ближе ко мне.
– Пирамида Мейдума – это жилище могучего ифрита, Кернаби-паша! Однако я, кто был последним, покинувшим его, знаю, что сокрыто там. В определённом месте, расположенном ниже уровня пола в углу царской камеры, есть кольцо из золота, с картушем на нём. Это личный перстень фараона, построившего пирамиду.
Он замолк, внимательно глядя на меня. Я не сомневался в словах Хасана, так как всегда считал его человеком откровенным, но было в этой истории очень много обскурного и таинственного.
– Тогда почему ты не забрал его оттуда? – спросил я.
– Я боялся трогать его, Кернаби-паша; это злой талисман. До этого самого дня я боялся даже говорить о нём.
– И что же сегодня?
Хасан раскинул свои руки, ладонями вверх.
– Мне угрожает потеря моего дома, – сказал он просто, – если я не найду указанную сумму денег в течение двенадцати дней.
Я сидел, положив подбородок на руку и глядя в лицо Хасана эс-Сугра. Могло ли быть такое, что из-за суеверных мотивов подобное сокровище оставили лежать на своём месте? Могло ли быть так, что Судьба сама принесла в мои руки реликвию столь бесценную, как кольцо-печать Снофру, одного из древнейших мемфисских фараонов? Поскольку недавно я навлёк на себя неудовольствие моих руководителей, м-ров Мозеса, Мёрфи & Co, из Бирмингема, то предвосхищение подобной “находки” уже само по себе было достаточным, чтобы поднять мой профессиональный энтузиазм до стадии белого каления, и в эти несколько мгновений тишины я решился на действие.
– Встретимся у станции Рикка, завтра утром в 9 утра, – сказал я, – и найми пару осликов, чтобы довезти нас до пирамиды.
II
По дороге в Рикку, то есть ещё в самом начале моего предприятия, я встретился с тем, что человек, немного склонный к суевериям, счёл бы нехорошим предзнаменованием. Туземные похороны проходили через город, среди завываний женщин и воспеваний йеменийе постулатов Веры, с их странными монотонными каденциями; зрелище, которое, несмотря на свою обыкновенность на Ближнем Востоке, никогда не переставало неприятно меня волновать. По лежащему на похоронных дрогах тарбушу я понял, что это был мужчина, которого спешили доставить к его одинокому месту успокения на окраине пустыни.
Пока процессия прокладывала себе путь через пески, я оттащил свой багаж и присоединился к Хасану эс-Сугра, ждавшему меня у деревянной ограды. Я немедленно почувствовал, что с ним было что-то не то; он ощутимо изнывал под влиянием какого-то странного возбуждения, и его тёмные глаза встретили меня чуть ли не с испугом. Он бормотал сам с собой подобно человеку, страдающему от передозировки гашиша, и я различил несколько раз повторённые слова “Аллаху акбар!” (“Бог велик!”)
– Что гнетёт тебя, Хасан, друг мой? – спросил я, заметив, как его взгляд настойчиво возвращается к заунывной процессии, движущейся к маленькому мусульманскому кладбищу. – Что, умерший был твоим родственником?
– Нет, нет, Кернаби-паша, – пробормотал он гортанно и облизал губы языком. – Я едва был с ним знаком.
– Однако ты сильно обеспокоен.
– Вовсе нет, Кернаби-паша, – заверил он меня, – ни в малейшей степени.
Я знал, что этой обыденной формулой Хасан эс-Сугра скрывает от меня причину своего недомогания, и поэтому, не имея особого аппетита для дальнейших тайн, я решил вызнать, в чём соль, из другого источника.
– Займись погрузкой ослов, – наказал я ему, ибо трое лоснящихся маленьких животных стояли рядом с ним, терпеливо ожидая дневной работы.
Хасан принялся выполнять задачу с весёлой живостью, очевидно, наигранной, я же подошёл к местному станционному смотрителю, с которым имел знакомство, и задал ему ряд вопросов касательно его важных функций – в которых я никоим образом не был заинтересован. Но для восточного ума прямой вопрос – это оскорбление, чуть ли не унижение; поэтому тупо спросить про имя усопшего и манеру его смерти – это лучший способ не узнать вообще ничего. Так что обсудив в деталях нерадивость и некомпетентность арабских кондукторов и леность и врождённую порочность египетских носильщиков как класса, я между прочим упомянул про погребальную процессию, недавно покинувшую Рикку.
Станционный мастер (которого буквально разрывало поговорить на эту тему, но который отказался бы и слово сказать из принципа, если бы я прямо спросил его об этом) раскрыл мне странные обстоятельства смерти некоего Ахмеда Абдуллы, бывшего драгомана, время от времени подрабатывавшего землекопом.
– Одной ночью он уехал верхом на своём белом осле, – сказал мой информатор, – и никто не знал, куда это он собрался. Однако, по слухам, он отправился к Харам эль-Каддаб (т.е. к Ложной пирамиде), Кернаби-паша. – с этими словами он вытянул свою руку туда, где за полосой плодородной земли, на границе пустыни вздымала свои три этажа гробница Снофру. – Войти в пирамиду даже днём означает привлечь неудачу; войти в неё ночью – значит, попасть в лапы могучего ифрита, обитающего там. Его осёл вернулся без него, и тогда были произведены поиски Ахмеда Абдуллы. Его нашли на следующий день, – и вновь длинная рука выстрелила по направлению к пустыне, – мёртвого, лежащего на песке, у подножия пирамиды.
Я посмотрел в лицо говорящего; без всяких сомнений, он был самым откровенным образом мертвецки честен.
– Почему тогда Ахмед Абдулла хотел посетить такое место ночью? – спросил я.
Мой знакомый понизил голос, прошептав: “Сахам Аллах фи кхаду эддин!” (“Пусть Бог пронзит врагов религии!”) и прикоснулся к своему лбу, затем ко рту и к груди железным кольцом, которое носил.
– Есть великое сокровище, спрятанное там, Кернаби-паша, – продолжил он, – сокровище, спрятанное от мира во времена Сулеймана Великого, запечатанное его печатью и охраняемое слугами Ганна ибн-Ганна.
– Так ты думаешь, что джинн-страж убил Ахмеда Абдуллу?
Станционный мастер пробормотал инвокации, после чего ответил:
– Есть вещи, о которых не стоит говорить, – сказал он, – но те, кто видели его мёртвым, сказали, что его вид был ужасен. Чтобы отвратить зло, мы вызвали великого вели, мудрого человека, известного по всему Египту; ибо, если джинн разгневается, то на всю Рикку обрушатся самые мучительные и несчастливые наказания…
Полчаса спустя я раскланялся, доверительно сообщив станционному мастеру, что собираюсь заполучить прекрасное ожерелье из бирюзы, которое, как мне было известно, находится во владении шейха Мейдума. Я совершенно не догадывался, что было предначертано, чтобы я в самом деле посетил дом уважаемого шейха. Наш путь пролегал через поля молодой зелёной кукурузы, пальмовые рощи и сады сикомор, Хасан в молчании тяжело тащился за мной, управляя осликом, вёзшим поклажу. Любопытные глаза следили за нашим продвижением с полей, из дверей, от шадуфов, но ничего примечательного не было в нашей поездке, помимо чудовищной жары от полуденного солнца, ехать под которым было чистой воды сумасбродством с моей стороны.
Мы устроили лагерь с западной стороны пирамиды, свободной от болот, которые служат домом для бессчётных диких птиц. У меня не было понятия, сколько времени может занять извлечение желанного кольца из тайника (который мне уже детально описал Хасан); и, помня про любопытствующие взгляды деревенских, я не имел намерения выставлять себя на фоне пирамиды до наступления сумерек, могущих сокрыть мои действия.
Хасан эс-Сугра, чья новообретённая замкнутость была разительна и чьё поведение отличалось странным беспокойством, отправился с ружьём наперевес, чтобы обеспечить нам ужин, а я забрался на песочный склон юго-западного угла пирамиды, где из своего укрытия позади груды мусора изучал через бинокуляры полосу растительности, отмечающий течение Нила. Я не видел никаких признаков наблюдения, но с учётом того, что контрабанда артефактов из Египта является наказуемым правонарушением, моя предосторожность была продиктована мудростью.
Мы превосходно подкрепились, Хасан Молчальник и я: перепелом, консервированными томатами, свежими финиками, хлебом и минеральной водой Виши*, в которую в моём случае было добавлено добрых три пальца виски.
Когда недавно взошедшая луна отбросила эбонитово-чёрную тень от пирамиды Снофру на ковёр песков, я пробрался вдоль угла древнего здания по направлению к насыпи с северной стороны, где расположен вход. Сделав три шага с края тени, я замер, прикованный к месту, из-за того, что встретилось мне.
Обрисованная на фоне ясного лунного неба, на краю пустыни, позади и к северу от громадного сооружения, стояла бездвижная фигура человека!
На какой-то момент я подумал, что это мой разум вызвал из небытия этого призрачного наблюдателя, что он был производным лунной магии, а вовсе не плоти и крови. Но пока я стоял, привечая его, силуэт двинулся, будто бы поднял голову, затем развернулся и исчез за гребнем.
Как долго я оставался стоять, глядя на то место, где он только что был, я не знаю, но из этого бессмысленнего оцепенения меня вывело позвякивание верблюжьих колокольцев. Звук шёл из-за моей спины, сладкозвучно доносясь через ночную тишь с большого расстояния. Я рывком обернулся, выхватил свои бинокуляры и прошерстил удалённый край Файюма. Сквозь самоцветное покрывало ночи горделиво продвигался караван, мрачно выделяясь на фоне этого удивительно пейзажа. Я насчитал три идущих фигуры, трёх нагруженных ослов и двух верблюдов. На первом верблюде сидел человек, на втором была навьючена шибрийя, особого рода закрытые носилки, которые, как я знал, должны были скрывать женщину. Караван пропал из виду в пальмовой роще, обрамлявшей деревню Мейдум.
Я убрал бинокуляры обратно в футляр и стоял некоторое время, пребывая в глубокой прострации; затем спустился по склону к маленькому лагерю, где оставил Хасана эс-Сугра. Его нигде не было видно; прождав ещё десять минут, я пришёл в нетерпение и повысил голос:
– Хасан! – кричал я. – Хасан эс-Сугра!
Никакого ответа ко мне не пришло, хотя в пустынной тишине зов может быть слышен за мили. Во второй и в третий раз я позвал его по имени… и единственным ответом мне был резкий писк обитающей в пирамидах летучей мыши, пронёсшейся низко над моей головой; обширная уединённость песков поглотила мой голос и стены Гробницы Снофру дразнили меня своим эхом, жутковато отзываясь:
Таинственный эпизод повлиял на меня неприятным образом, однако, не отвратил от выбранной цели: я преуспел в экзорцизме определённых демонов суеверия, решивших держать меня в своих когтях; и продолжительное изучение окружающей пустыни как-то смягчило мои страхи касаемо человеческого наблюдения. Для визита в камеру, расположенную в самом центре древнего сооружения, я подготовился должным образом: одел обувь на резиновой подошве, старую пару траншейных брюк и пижамный жилет. В набедренной кобуре у меня лежал кольт-репетир, и, в дополнение к нескольким инструментам, которые, как я думал, могли быть полезны для извлечения кольца из тайника, я захватил с собой мощный электрофонарь.
Сидя на пороге у входа, в пятидесяти шагах над уровнем пустыни, я бросил финальный взгляд назад в сторону долины Нила, затем, с зажжённым фонарём в жилетном кармане, начал спуск по узкому, наклонному проходу. Периодически, когда какая-нибудь щель между блоками позволяла поставить ногу, я оценивал свой прогресс и проверял крутой путь, уходящий вниз, на предмет змеиных троп.
Около двухсот сорока шагов тяжёлого спуска, и я обнаружил, что нахожусь в своего рода пустотной пещере, чуть более ярда в высоту и частично вырубленной прямо в скальной породе, формировашей фундамент пирамиды. В этом месте я почувствовал практически невыносимую духоту и запах древнего тлена, что атаковал мои ноздри с песчаных плит пола, намереваясь удушить меня. Около пяти минут или более я пролежал здесь, купаясь в поте, с напряжёнными до предела нервами, вслушиваясь в малейший звук внутри или снаружи. Я не могу сказать про себя, что тогда был полностью себе хозяином. То, из чего состоит страх, по-видимому, поднималось из древней пыли; и вторая часть моего путешествия не сулила особого облегчения, так как пролегала через длинный горизонтальный проход, едва ли достигавший четырнадцати дюймов в высоту. Одного воспоминания об этом финальном поползновении длиною в сорок шагов или около того уже достаточно, чтобы вызвать у меня обильное потоотделение; поэтому будет достаточно того, что я достиг конца второго коридора, и с трудом вдохнувши исполненной смерти, ядовитой атмосферы этого места, нашёл себя у подножия неровной шахты, вёдшей к камере царя. Положив мой фонарь на удобный уступ, я взобрался наверх, и оказался, наконец, в одном из старейших рукотворных помещений мира.
Путешествие было исключительно изматывающим, но, позволив себе лишь несколько минут отдыха, я пересёк залу к восточному углу и направил луч света в расщелину, где, по описанию Хасана, должно было быть скрыто кольцо. Её описание было исчерпывающим, так что мне почти не составило труда найти трещину в породе; но в самый момент успеха луч фонаря стал тухнуть… и с досадой и страхом я понял, что батарея села и у меня нет никаких средств, чтобы перезарядить её.
Пока луч света затухал, у меня было время осознать две вещи: что расщелина был пуста… и что кто-то или что-то приближается к подножию шахты вдоль горизонтального прохода внизу!
Хотя я обучен держать свои эмоции в узде, моё сердце забилось самым неподходящим образом, когда, скорчившись около края шахты, я наблюдал за красным свечением, исходящим из тоненькой нити накаливания моей лампы. Побег был невозможен; был лишь один вход в пирамиду; и темнота, которая сейчас опустилась на меня, была неописуема; она имела ужасающие качества; она словно бы осязательно обволакивала меня подобно крыльям некой монструозной летучей мыши. Воздух царской камеры был практически невыносим, и вряд ли моя рука была достаточно тверда, чтобы держать пистолет.
Звуки приближения продолжались. Напряжение стало непереносимым, когда в мемфисской тьме внизу внезапно вспыхнул сперва слабый, но всё возраставший свет. Находясь в волнении и страдая недостатком воздуха, я уже считал удушье за неизбежность. Затем, из-за предела зрения подо мной возникла тонкая рука цвета слоновой кости, державшая электрический карманный фонарь. Поражённый, я смотрел на неё, глядя, как она соединилась со своей напарницей, затем различил голову в белом тюрбане и пару покрытых чёрной тканью плеч. Я был столь удивлён, что практически выронил пистолет из руки. Новоприбывший теперь поднялся на ноги, поднял голову, и я понял, что гляжу в лицо Абу Табаха!
– Слава Аллаху, Величайшему, Всемилостивейшему, что я нашёл вас живым. – сказал он просто.
По нему было почти незаметно, что он преодолел те же трудности путешествия, что так вымотали меня, но на его аскетичном лице покоилось выражение серьёзной озабоченности.
– Если жизнь дорога вам, – продолжил он, – ответьте мне, Кернаби-паша, нашли ли вы кольцо?
– Нет, – ответил я, – моя лампа подвела меня; но я полагаю, что кольцо украдено.
И теперь, пока я говорил эти слова, странность его вопроса дошла до меня, принося с собой острое подозрение.
– А что вам известно об этом кольце, о друг мой? – спросил я.
Абу Табах лишь встряхнул плечами.
– Я знаю много того, что есть плохого, – ответил он, – и потому как вы сомневаетесь в чистоте моих намерений, всё, что узнал я, вы должны узнать тоже; ибо Аллах Великий, Милостивый, этой ночью защитил вас от опасности и отвратил от вас ужасную смерть. Следуйте за мной, Кернаби-паша, для того, чтобы эти вещи были явлены вам.
IV
Пара быстроногих верблюдов сидела на коленях у подножия склона ниже входа в пирамиду, и я, немного оправившись от эффекта изматывающего спуска из царской камеры, спросил:
– Нельзя ли было бы мне облачиться в более подходящую одежду для езды на верблюде?
Абу Табах медленно помотал головой в этой благородной манере, которая всегда его отличала. Он вновь взял свою эбонитовую трость, и теперь, опустив свои кисти на набалдашник, отвечал мне своими странными меланхолическими глазами.
– Промедление будет неразумно, – ответил он. – Вы были милосердно избавлены от болезненной и несчастливой смерти (все молитвы Ему, отвратившему опасность), но кольцо, что несёт на себе древнее проклятие, исчезло: для меня не будет покоя, пока я не найду и не уничтожу его.
Он произнёс это с торжественной убеждённостью, нёсшей отпечаток истинности.
– Ваша разрушительная теория звучит безупречно, – сказал я, – но будучи человеком, профессионально заинтересованным в реликвиях прошлого, я чувствую своим долгом выразить протест. Возможно, что прежде чем мы продолжим, вы просветите меня касательно наиболее тёмных моментов. Можете вы сказать мне, например, что стало с Хасаном эс-Сугра?
– Он следил за моим приближением с расстояния и сделал ноги, будучи человеком небольшой добродетели. Что касается остальных вопросов, вы будете полностью осведомлены этим вечером. Меж тем, белый верблюд – для вас.
Была вежливая окончательность в его манере, которой я не мог противиться. Мои чувства касаемо этого таинственного существа претерпел едва заметное изменение; и в мой разум проникло определённое уважение к Абу Табаху. Я начал понимать его репутацию среди местных; без сомнения, его запредельная мудрость была поразительна; его возвышенное достоинство приводило в трепет. И вряд ли кто-то может быть в выигрыше, когда он одет в холщовые ботинки, очень грязные траншейные брюки и жилет-пижаму.
Как я сумел догадаться, нашим пунктом назначения была деревня Мейдум, и аллюр превосходных животных, на которых мы с имамом сидели, был изматывающим. Я всегда буду помнить эту скачку в лунном свете через пустыню в сторону пальмовых рощ Мейдума. Я вошёл в дом шейха с предчувствием дурного; ибо мой наряд едва ли соответствовал тому идеалу, которому должен следовать любой представитель защитницы-Британии, хотя не всегда он это и сознаёт.
В мандара, частично выложенной отличной мозаикой и могущей похвастать премилым фонтаном, меня представили импозантному старцу, который, по всей видимости, был хозяином Абу Табаха. Прежде, чем занять своё место на диване, я скинул свои холщовые туфли в соответствии с обычаем, принял трубку и чашу прекрасного кофе, и стал с большим любопытством ожидать дальнейшего хода событий. Короткая беседа между Абу Табахом и шейхом в дальнем конце помещения закончилась исчезновением последнего, а мой таинственный друг подошёл ко мне.
– Хоть ты и не мусульманин, но всё же человек культурный и понимающий, – сказал Абу Табах, – я приказал, чтобы мою сестру привели в эту комнату.
– Это чрезвычайно приятный поступок, – сказал я, но и на самом деле я знал, что это особая честь, которая позволяла судить о степени просвещенности Абу Табаха и его хорошем мнении обо мне.
– Она девственница великой красоты, – продолжал он, – и совершенство её ума превосходит совершенство её внешности.
– Мои поздравления, – ответил я вежливо, – что у тебя есть сестра, столь желанная во всех отношениях.
Абу Табах склонил голову в характерном жесте вежливой учтивости.
– Аллах в самом деле благословил мой дом. – признал он, – и так как твой ум заполнен догадками касаемо определённой информацией, которая, как ты полагаешь, имеется у меня, я желаю, чтобы суть дела прояснилась для тебя.
Как мне следовало отвечать этому уникальному человеку, я не знал, но, пока он говорил, в мандару вошёл шейх, а за ним – девушка, полностью закутанная в белое. Медленной и грациозной походкой она приблизалась к дивану. На ней был белый йелек, столь туго обёрнутый вокруг тела, что полностью скрывал её платье, и белый тарбар, или головной платок, декорированный золотой вышивкой, почти что целиком скрывая её волосы, за исключением одной чёрной как смоль косы, в которую были вплетены маленькие золотые орнаменты и которая ниспадала с левой стороны её лба. Белый яшмак достигал до самых её ступней, которые были обуты в маленькие туфельки из красной кожи.
Когда она приблизилась ко мне, я был восхищён, не столько деталями её белого убранства и прекрасными линиями её грациозной фигуры, которую полупрозрачное одеяние вряд ли было способно скрыть, но скорее её удивительными глазами газели, которые выглядели столь же сверхъестественно, как и у её брата, за исключением подводки кохлой, делающей их чуть больше и ещё сияющее.
Никакой вводной части не последовало; со скромно потупленными глазами девушка поприветствовала меня и заняла место на груде подушек перед маленьким кофейным столиком в конце дивана. Шейх, сидящий рядом со мной, и Абу Табах, что-то быстро писавший на узком отрезе бумаги тростниковым каламом, завершали нашу компанию. Шейх хлопнул в ладоши, тут же вошёл человек с медной жаровней, в которой тлел уголь, и, поместив её на пол, немедленно удалился. Диван был освещён лампадой, свисающей с потолка, и её свет, льющийся вниз на белую фигуру девушки, в то время как прочие фигуры и объекты оставались в сравнительной тени, создавал картину, которую я вряд ли способен забыть.
В напряжённой тишине Абу Табах извлёк из коробки на стол некую резинистую субстанцию. Далее он окропил её над огнём жаровни, а девушка тем временем протянула маленькую ручку и круглое нежное плечо через стол; имам вновь окунул свой калам в тушь и изобразил на развёрнутой вверх ладони грубый квадрат, который он разделил на девять частей, написав в каждом меньшем квадрате арабскую букву. Наконец, в центр этого квадрат он уронил маленькую капельку туши, на которой, в ответ на быстро сказанные слова, его сестра зафиксировала пристальный взгляд.
Затем Абу Табах уронил в жаровню один за одним фрагменты исписанной им бумаги, на которой был, как я предположил, записан текст инвокации. Тут же, стоя между курящейся жаровней и девушкой, он начал произносить приглушённое бормотание. Мне стало понятно, что меня ожидает церемония дарб эль-мендел, а Абу Табах, несомненно, выступит в роли саххара, или адепта в искусстве, известном как эр-рухани**. За вычетом этого неразборчивого бормотания, никаких других звуков не нарушали тишину комнаты, пока неожиданно девушка не стала говорить на арабском сладким, но монотонным голосом.
– Вновь я вижу кольцо, – произнесла она, – рука держит его передо мной. На кольце – зелёный скарабей, а на нём записано имя царя Египта… Кольцо пропало. Я больше не вижу его.
– Ищи его, – приказал Абу Табах низким голосом, и бросил ещё немного благовония на огонь. – Ты ищещь его?
– Да, – ответила барышня, теперь её начала бить сильная дрожь, – я в нижнем проходе, который столь круто уходит вниз, что я боюсь.
– Ничего не бойся, – сказал Абу Табах, – иди по проходу.
С поразительной точностью девушка описала проход и шахту, ведущую к камере царя в пирамиде Мейдума. Она описала расщелину в стене, где некогда было спрятано кольцо (если только Хасан эс-Сугра достоин доверия).
– Здесь свежая дыра в каменной кладке, – сказала она. – Картинка пропала, я стою в некоем тёмном месте и та же самая рука вновь держит кольцо передо мной.
– Это рука восточного человека, – спросил тогда Абу Табах, – или же европейца?
– Это рука европейца. Он исчез. Я вижу похорнную процессию, идущую из Рикки в пустыню.
– Следуй за кольцом, – направил сестру Абу Табах с причудливой, неотразимой ноткой в голосе.
Вновь он окропил духами жаровню, после чего мы услышали:
– Я вижу фараона на его троне, – продолжал монотонный голос, – на указательном пальце его левой руки надето кольцо с зелёным скарабеем. Перед ним стоит заключённый в цепях; женщина умоляет царя, но тот глух к ней. Он снимает кольцо с пальца и передаёт его стоящему перед его троном – человеку с очень злым лицом. Ах!…
Голос девушки оборвался низким воплем страха или ужаса. Но:
– Вернись из прошлого в настоящее. – приказал Абу Табах. – Где кольцо сейчас?
Он продолжил своё странное бормотание, пока девушка, которую всё жестоко трясло, вновь всмотрелась в озерцо туши. Внезапно она заговорила:
– Я вижу длинную череду мертвецов, – прошептала она, скорее напевая, чем говоря, – они всех рас Востока, и некоторые завёрнуты в мумийные бинты; бинты запечатаны роковым кольцом фараона. Они медленно проходят мимо, следуя по своему пути через пустыню из пирамиды Мейдума к узкому ущелью, где стоит палатка. Они идут, чтобы призвать кого-то, кто готов присоединиться к их компании…
Я полагаю, что всему виной удушающий аромат горящих благовоний, но на этом месте я осознал, что меня одолела дрёма и что немедленный выход на свежий воздух просто необходим. Тихо, стараясь не нарушить сеанс, я покинул мандару. Оставшаяся в помещении троица была столь поглощена причудливой церемонией, что мой уход остался незамеченным. Снаружи, в прохладе пальммовой рощи я вскоре восстановился. Я гадал, что было бы, если я обладал таким душевным складом, который позволял бы мне созерцать с беспристрастием вереницы мертвецов, разгуливающих в своих саванах.
V
– Истина ныне полностью проявила себя, – сказал Абу Табах, – откровение завершено.
Вновь я забрался на белого верблюда, и таинственный имам скакал рядом со мной на своём корабле пустыни, который был менее запоминающегося оттенка.
– Я тебя услышал, – ответствовал я.
– Бедный Ахмед Абдулла, – продолжал мой друг, – у которого не было много мудрости, знал, как знал и Хасан эс-Сугра, о спрятанном кольце, так как был одним из тех, кто сбежал из пирамиды, не желая больше входить туда. Тем не менее, ему шептала на ухо жадность, и он раскрыл секрет одному англичанину, по имени Бишоп, и тот нанял его для помощи в добыче кольца.
Наконец меня озарило… и вместе с этим пришло ужасное предчувствие.
– Мне кое-что ведомо об опасности, – сказал Абу Табах, – но не всё. Англичанина я предупредил, но он пренебрёг моим предупреждением. Уже и Ахмед Абдулла мёртв, посланный своим нанимателем к пирамиде; и тогда люди Рикки отправили за мной. Теперь, извсестными тебе методами, я узнал, что злые силы угрожают и твоей жизни тоже, но в какой форме, мне неведомо было на тот момент, за исключением того, что в связи с твоей смертью мне был явлен знак Сетха.
Я содрогнулся.
– То, что секретом пирамиды было кольцо фараона, я не знал до самого конца, но теперь мне открылось, что вещь силы – это смертоносное кольцо Снофру…
Громада пирамиды Мейдума замаячила над нами, пока он говорил, так как мы были уже близки к месту нашего назначения; и близость её вызвала во мне физическую дрожь. Не думаю, что чек в тысячу фунтов стерлингов склонил бы меня посетить это место вновь. Роковое кольцо Снофру обладало неуютными и сверхъестественными качествами. Насколько мне было известно, ни одного экземпляра подобного кольца (lettre de cachet*** указанного периода) не имелось ни в одной известной коллекции. Одно подобное изделие, датирующееся намного позже Снофру, с картушем Апепи II (одного из царей-гиксосов, или пастухов) было найдено в XIX-ом столетии; про него говорилось, что его носил Иосиф как эмблему власти, дарованной ему фараоном. Сэр Гастон Масперо и другие авторитеты признали в нём фальшивку и оно исчезло с поля зрения антикваров. Я так и не узнал, какая же фирма его изготовила.
В миле к западу от пирамиды мы нашли стоянку Тео Бишопа. Я подумал, что она пуста – пока не вошёл в маленькую палатку…
На деревянном ящике стояла масляная лампа; и в её лучах лицо человека, растянувшегося на складной кровати, выглядело жёлтым. Моё предчувствие оправдалось; Бишоп должен был войти в пирамиду менее чем за час передо мной; это его силуэт я видел тогда на фоне холма и неба, когда в первый раз забрался на склон. Его постигла та же участь, что и Ахмеда Абдуллу.
Он был мёртв как минимум два часа, и по определённым и отвратительным опухолям его желёз я понял, что он встретил свой конец от укуса египетской рогатой гадюки.
– Абу Табах! – возопил тогда я неестественно охрипшим голосом, – тайник в камере царя – это же гнездо гадюки!
– Ты говоришь мудро, Кернаби-паша; гадюка – это слуга джинна.
На третьем пальце распухшей правой руки Бишопа было надето кольцо с недоброй историей; и мистическое значение Знака Сетха стало очевидным. К обычному картушу фараона был добавлен символ бога разрушения, а именно:
Мы захоронили его в глубокой яме, накидав сверху на могилу груду камней, чтобы шакалы пустыни никогда не тревожили бы последнего владельца рокового кольца Снофру.
====================
Примечания
*природная минеральная вода из источников в Виши, Аверуан, Франция, содержащая бикарбонат натрия, другие соли щелочных металлов и т. д., используемые для лечения нарушений пищеварения, подагры и т. д. Воды аналогичного состава, как природного, так и искусственного. – прим. Пер.
**судя по описанию, Абу Табах использует средства индо-египетской магии на арабский манер: девственницу-ясновидящую, смолу стиракса или нечто подобное, тушь для леканомантии, магический квадрат Пифагора/Абрамелина, инвокации к Единому для правильной дивинации.
Сама наука о магических квадратах (аль-вакф, будух) и печатях (хатам) черпает свои знания из "ульм ул-хуруф", что означает науку букв.
Предполагается, что традиция будух (магических квадратов) предшествует Корану. Среди других атрибутов исламскому лушу приписывают следующие эффекты: что человек находит любовь; обеспечение себе помощника; предотвращение детских страхов; лечение головных болей, заболеваний желудка, лихорадки и эпилепсии; предотвращение краж, нападений бандитов и отравления; помогает найти потерянные объекты. Возможно, эти различные цели требовали записывать квадрат на определенной поверхности: части человеческого тела, например, лоб, ладони или ногти; используя конкретное вещество, такое как кровь, чтобы нарисовать квадрат и пройти физический ритуал или выполнить сопровождающий повтор.
<В главных ролях, как уже могли догадаться читатели, персонаж по имени Арнольд де Рэ, частный оккультный детектив-экзорцист и демонолог-любитель, а также в некоторой степени учёный-розенкрейцер. Его покойный отец – французский эмигрант, мать – русская, сам он проживает в Петербурге на съёмной квартире и офоициально занимается переводами разных редких манускриптов по алхимии и каббале и герметизму со средневековой латыни, греческого и коптского. Как и любой порядочный демонолог-экзорцист, Рэ достаточно грязная личность, со скверным характером, вредными привычками и склонностью к порочным извращениям естественных инстинктов, что вытекает как следствие из его ранних контактов с гоэтическими джиннами и вампирическими обитателями Клифот. Нетрудно догадаться, что с самой ранней своей юности Рэ заинтересовался такой ветвью демонологии, как инкубо– и суккубология, непосредственно связанной с ночными кошмарами, влажными снами, сексуальной магией и тантрой. Начав свой инициатический путь с художника-визионера, де Рэ очень быстро пришёл к своему истинному призванию, научившись изгонять суккубические мыслеформы, постоянно его наваждающие, силой воли вкупе с магическими фигурами и гримуарными молитвами, либо же общаться с ними на уровне мастера с прислугой. Примерно в 19 лет Арнольд (настоящее имя – Андрей Берёзин) наладил астральный контакт с могущественной древней ламией, назвавшейся Шантаркой, изображения которой можно найти на некоторых тантрических тибетских тханках под видом просветлённых чертовок-дакинь, а её описания — в шумерских заговорах от женских демонов-ламашту и в древнеегипетских заклинаниях от ужасов ночи, крадущих детей у рожениц. Шантарка вступила с Рэ в йидамический союз, своего рода симбиоз, наделив демонолога некоторыми могущественными сиддхами, например, умением чуять демонов, “вторым зрением”, умением прятаться в тенях и самоисцеляться, но и здорово подпортив ему кровь и карму, из-за чего Арнольд стал отчасти демоничен. Однако это не мешает ему с успехом уничтожать и изгонять разных инфернальных агрессоров и астральных бестий с помощью одного только матерного тетраграмматона.
Естественно, Рэ – большой любитель литературы ужасов и химерной прозы, чему доказательство – сам его творческий псевдоним, взятый от бельгийского автора “чёрных историй” Жана Рэя или же от соратника Жанны д’Арк, безбожного чернокнижника и душегуба Жиля де Рэ. Одно время Арнольд сочинял неплохие короткие рассказы в данном жанре, но потом подзабил на это дело из-за постоянных болей в спине из-за сидячей работы и отсутствия действительно стоящих сюжетов. Он всегда носит с собой набор филактериев и амулетов сразу нескольких традиций: греко-египетской, каббалистической, бонской, нордической и др. По большей части это типичный затворник с блестящим и зачарованным взглядом человека, постигшего неизъяснимые глубины распущенности и гнозиса.
Нарратор знакомится с ним в зале средневековых рукописей РНБ, где у них происходит небольшой конфликт из-за одной и той же работы по ведьмовству средневекового инквизитора Пьера де л’Анкра, но дело разрешается полюбовно, когда Рэ предлагает своему новому знакомцу почитать уже заказанный им трактат Синистрари Людовико Мария ‘Incubi et Succubi’ 1879-го года. Они, наконец, знакомятся, содержательно обсуждают проблемы человеческих суеверий и религиозного фанатизма, после чего, заурчав желудками, идут в литературное кафе через дорогу, где Рэ повествует нарратору вкратце о своих необычайных похождениях и вообще, о своей необычной жизни. У нарратора жизнь, скорее, самая заурядная, он обычный офисный мерчендайзер, любящий в свой выходной сходить в кино, разветься на природе или полистать пыльные философские измышления прошлых столетий. Поэтому он с большим интересом, хотя и с некоторой долей здорового скепсиса, слушает странные случаи из жизни этого мрачноватого не-молодого человека, похожего на большую летучую мышь с пронзительным взглядом серых глаз на остро очерченном лице и с худыми изящными руками с длинными паучьими пальцами пианиста. Наконец, порядочно закинувшись добрым василеостровским элем, они договариваются о встрече в гостях у Рэ на следуюшей неделе и расходятся в разные стороны.>
***************************************
История первая. Кинжал-убийца
<О ней Рэ упоминает вкратце во время их первого знакомства с нарратором в литкафе. Далее он приглашает последнего на неделе к себе в гости на Фонтанку, испить вина поэзии и поговорить о высоких материях, где и выкладывает от начала и до конца за несколькими пинтами пряного эля весь кейс.>
Дело происходит около двух-трёх лет назад до настоящих событий, в июне 20** года.
Рэ был в гостях у своей двоюродной сестры Варвары Ф*******, в городе М., с целью посетить несколько частных восточных и буддистских коллекций и антикварных лавок на Арбате и прилегающих райнонах центра. Мимоходом он сводит знакомство с видным коллекционером древнебуддистских и просто дальневосточных артефактов Ладиславом Ганелли, владеющего отличной галереей на Патриарших. Разговорившись с ним, Рэ узнаёт, что антиквара-ориенталиста с некоторых пор мучает своего рода психозы, наряду с галлюцинациями самого скверного характера и гипнагогическими/-помпическими параличами. Кажется, эти симпотомы вызваны какой-то определённой вещью из его экзотической коллекции буддийских древностей. Попутно Ганелли сообщает Рэ, что по ночам в его галерее словно бы орудует полтергейст, хотя камеры ничего не фиксируют, помимо падающих предметов и разбитых витрин, охранники же меняются чуть ли не ежедневно. Двое охранников за последную неделю были госпитализированы с тяжёлыми ранениями, один же, здоровяк-спецназовец, за одну ночь поседел как лунь и потерял и голос и здоровье. Из него как будто высосали душу, как заметил коллекционер и без того потрясённому экзорцисту, к утру это была просто развалина. За прошедшую неделю полтергейст или что там такое, кажется, вконец обнаглел и осатанел. Однако Ганелли не предаёт эти происшествия публичной огласке из-за нежелания создавать в прессе гнусную сенсационную шумиху и привлекать толпы “экстрасенсов” и попов в свой салон. За внешним лоском этого ухоженного купца-московита скрывается что-то бледное, запуганное и трепыхающееся, будто маленькая птичка, пойманная в когти хищной ночной охотницы. Узнав более-менее подробности дела, Рэ смекает, что вся катабасия началась после того, как Ганелли две недели назад вернулся с очередной поездки в Индию, Непал и Тибет, где приобрёл на одной высокогорной барахолке собрание ритуальных предметов разной степени уникальности, в том числе оправленный в серебро и эмаль резной канлинг и старинную пурбу из наследства бонского тантрика. Эта пурба представляла собой достаточно интересный экспонат – и достаточно зловещий. Она была выполнена из бронзы: рукоятка сделана в форме крылатого четырёхрукого Ваджракилайи, держащего в руках капалу, топорик и ещё две маленькие пурбы, а широкий клинок состоял из метеоритного железа и отполирован до зеркальности. Однако и костяной канлинг выглядит не менее зловещим. Рэ осматривает оба предмета с придирчивостью коллекционера, и во время осмотра пурбы его внезапно будто ударяет высоковольтным разрядом, настолько эта вещь заряжена опасной магией. Пурба едва не вываливается из побелевшей руки Рэ, но тот делает вид, что всё хорошо, хотя и не может скрыть истину от напряжённого взгляда антиквара. Тогда они договариваются с Ганелли, что Рэ проведёт ночь в его галерее на Патриарших вместе с пожилым глуховатым охранником Валентином Владимировичем и попробует провести обряд экзорцизма, а заодно понаблюдает за феноменом. В первую ночь, как ни странно, ничего особенного не происходит, они с В.В. спокойно попивают чай и беседуют, остаток ночи Рэ проводит в медитации перед тханками Авалокитешвары и Белой Тары, а охранник дремлет на посту. Тем не менее Рэ предварительно сооружает магический барьер из пантакля и других средств вокруг канлинга и пурбы, а посреди галереи рисует освящённой солью и сыпучими пигментами защитную гептаграмму, “звезду магов”.
Наступает утро, и Арнольд, дождавшись владельца галереи, дает ему отчёт, устало отшучивается, пьёт кофе и собирается умывать руки. Но м-р Ганелли, с видом человека, не спавшего несколько суток подряд, на грани нервного срыва, умоляет его остаться ещё на одну ночь, т.к. по его словам, “пик манифестаций приходится на ночь с пятницы на субботу, а сегодня как раз пятница”. Что ж, грех отказывать такому видному ориенталисту в нужде, да и дело вроде бы того стоит, так что Рэ, проспавшись у сестры в гостях, возвращается этим же вечером, захватив с собой две бутылки доброго сидра брют, вновь сооружает защитный каббалистический барьер вокруг себя, вокруг пурбы и вокруг канлинга, и садится медитировать внутрь звезды примерно к одиннадцати часам вечера. Валентин Владимирович тем временем общается с женой по телефону, рассказывая “все эти оккультные курьёзы” – это длится час или около того, после чего он, отказавшись от сидра, включает Рен-ТВ и погружается в характерную дрёму. Рэ неприятным образом ощущает, что из состояния медитации он тяжело окунулся в сумбурный сон с хаотическими и пугающими видениями тибетских преисподен, хотя обычно хорошо контролирует этот переход. Посреди ночи его будит ужасный вопль и тяжёлый звук падения – Рэ вскакивает и при неясном свете зажжённых с вечера красных свечей обнаруживает неподалёку от себя мёртвое тело пожилого охранника – беднягу явно хватил сердечный приступ, вызванный чем-то ужасным, так перекошено его морщинистое лицо. Тут Рэ ощущает на физическом уровне, что вокруг него пространство буквально вибрирует злотворными флюидами. Он оглядывает витрины и полки с множеством маленьких будд и многоруких дакинь, затем смотрит в немом ужасе на то место, где должна была лежать пурба, и не находит её там! Рэ поднимает голову и видит, что пурба сама по себе летает над его головой примерно на расстоянии 2,5 м от уровня пола и пытается прорвать магический барьер, злобно шипя и рассекая воздух своим железным клинком, орудуя им, как жалом. Рэ почему-то приходит в голову давнишний случай с ожившей статуэткой египетской богини-скорпиона Серкет, с которой он совладал, только поборов потусторонний страх перед сущностью этой иллюзии.
Поняв, что ему грозит весьма серьёзная и ощутимая опасность, Рэ призывает на помощь Шантарку, которая незамедлительно выходит на контакт и подсказывает ему провести гневную практику Тёмного Гаруды, единственно способного изгонять этот класс демонических существ, представитель которого засел в ритуальный кинжал покойного бонского колдуна. Экзорцист может лишь мысленно ответить своей Дакине, что у него нет посвящения на практику Тёмного Гаруды и он даже не знает его мантр. Тем временем, зловеще шипя, пурба по касательной спускается до уровня лица Арнольда и начинает сверлить его убийственно злобным взглядом. Происходит поединок двух воль, и слабейшей оказывается, к его ужасу, воля закалённого в астральных боях оккультиста. Спровоцированный злой волей демона пурбы, Рэ, в припадке гнева пытаясь отогнать от себя наваждение, делает неосторожное движение и выбрасывает вперёд кулак, тем самым нарушая целостность защитного барьера. Демон не преминует воспользоваться этой слабостью и наносит мощный колющий удар прямо в кисть экзорциста, пробивая её чуть ли не насквозь. Рэ всё же удаётся отбросить от себя мерзкую металлическую тварь и пригвоздить её к полу собственным магическим клинком, но он серьёзно ранен. Для одержимой пурбы это лишь упреждающая мера, так что летающая тварь вырывается, как злобное насекомое, из-под клинка и с ещё большим шипением и визгом продолжает нарезать круги под потолком вокруг гептаграммы с раненым человеком внутри, попутно круша витрины и сбрасывая с полок фигурки благих буддистских аватар. Дыра в руке ужасно саднит и кровоточит, Рэ наспех перевязывает её оторванным куском рубашки, но всё равно быстро теряет силы и постепенно, опустившись на колени, погружается в пограничный багровый туман забытья. Когда демон уже практически прорывает защитный барьер во второй раз, чтобы разорвать горло Рэ, ему на помощь является встревоженная и разъярённая Шантарка в своём наиболее гневном аспекте, верхом на Тёмном Гаруде, и единым ударом двое охранителей отбрасывают ужасного демона-кровопийцу с плана Мальхут в бездну Клифот, распыляя его на элементарные частицы. Рэ этого уже не видит – красный туман застилает ему глаза..
Рэ приходит в себя лишь через сутки в больничной палате Склифы, рядом с собой он видит обеспокоенные лица Варвары и антиквара. Память возвращается к измученному экзорцисту лишь постепенно. Рука на перевязи, наложено много швов. Но Ганелли щедро оплачивает ему за неоценимую услугу, т.к. с той ночи психозы и манифестации в галерее прекратились, сама же нечестивая пурба божества Ваджракилайи треснула пополам и была помещена в запасник.
************************************
История вторая. Поиски в Бездне
<Этот кейс был рассказан нарратору на втором вечере в гостях у экзорциста, когда была распита превосходная бутыль лимончеллы.>
Арнольд де Рэ, в миру – Андрей Берёзин, был приглашён на очередную ежегодную встречу каббалистов и арканологов, проходившую в Воронеже в марте прошлого года. От его старой знакомой Даниэли он узнает, что их общий друг, полубезумный маг-экспериментатор Сегундий Селезнев странным образом исчез прямо у себя в домашнем храме-лаборатории. Из свидетелей – только его питомцы: чёрный кот Фарнакс и такой же чёрный дрозд Мелькор. Из родственников – только проживающая с ним его бабушка Стефанида Николаевна, которая и сообщила о пропаже внука около четырёх дней назад, когда она, наконец, достала запасной ключ и отпёрла дверь в его катакомбу. Он и раньше любил запираться в своих апартаментах, но никогда – на столь долгий срок. Из-за странности его занятий, его лаборатории и самой его пропажи в собственном доме старушка пока что не стала обращаться в отделение полиции или в службу розыска людей. Рэ знал про Сегундия, что тот был отъявленным церемониальным магом-каббалистом, сталкером, хакером сновидений, психонавтом, ролевиком, киберомансером и чёрт-те знает кем ещё. На следующий после семинара день они с Даниэль навещают Стефанию Николаевну и осматривают рабочий кабинет и по совместительству храм, где всё осталось нетронутым с момента исчезновения её гениально безумного внука тридцати лет от роду.
Это просторная кубическая в плане комната с высоким потолком и такими же высокими окнами, заваленная всяким хламом, горами оккультных мануалов и разными научными и околонаучными приборами вроде гальванических батарей, магических маятников и лазерных указок. По лаборатории провавшего чародея постоянно гуляет какой-то потусторонний холодный сквозняк, хотя даже и окна все закрыты, и стеклопакет стоит. В северо-западном углу комнаты Арнольд обнаруживает расчищенное место, где, вероятно, мог быть или был пантакль-портал, но его там на данный момент нет. Есть только какие-то слабые, затёртые следы от окружности, различимые на паркете разве что с лупой. Однако и Рэ, и Даниэль ощущают, как это место фонит на астральном уровне, будто это воронка антиматерии. Здесь особенно ощущается невидимый вихреобразный поток ледяного воздуха.
Между тем кот Фарнакс всё время озабоченно мяучит и даже близко не подходит к тому углу, а дрозд Мелькор не хочет даже и клюва казать из своей клетки, забившись в её дальний конец, когда Рэ попробовал поднести его на то место.
Рэ и Даниэль это всё не нравится. Экзорцист находит среди груды книг, распечаток книг, разных тетрадей и блокнотов, наваленных на длинном металлическом письменном столе, путевой дневник Сегундия – непримечательную книжицу в серой обложке под кожу размера A5, заполненную кривым и стрёмным почерком с постоянно съезжающими вверх и вправо размашистыми строчками, как будто бы писавший не мог совладать с собственной рукой. В неё новатор заносил свои изыскания касательно открытия портала в ни много ни мало, как в “невидимую” сефиру Даат! Да, Сегундий Селезнев был и вправду безумен. Выходит, каким-то образом этот гений от каббалы открыл портал в то самое измерение X и перенёсся в саму Бездну Кромешного Хаоса. Рэ забирает дневник с собой, и они с Ди покидают загадочные апартаменты, сказав Серафиме Николаевне перед уходом, чтобы она не отчаивалась (хотя она вполне стоически отнеслась к происшедшему), и что они вернутся в ближайшее время, т.к. появились некоторые зацепки и, возможно, скоро они узнают, куда скрылся Сегундий, и даже найдут его. Старушка предположила, что её внук уехал в Крым со своей новой девушкой. Рэ удивился, откуда это у такого задрота, каким он помнил Сегундия, вдруг девушка нарисовалась. Д. тоже удивилась. Тогда С.Н. пояснила, что часто, когда она приходила домой из поликлиники или из магазина, то слышала, особенно по вечерам, как за закрытой дверью её внук разговаривал с девушкой, отвечавшей ему приятным женским голосом. Наверное, по скайпу нашёл такую же безумную гёрлу, решила Даниэль, так как бабушка заметила, что гипотетическая барышня ни разу не показывалась ей на глаза. Выходя из их панельного дома, Рэ глубоко задумался, пытаясь связать X и Z в своём развитом мозгу. Что если всему виной была одержимость их общего друга сладкоголосой ламией из туннелей Клифот, куда он и отправился, правда, немного перепутав адресы. Впрочем, некоторые теоретики каббалы склоняются к идее, что Даат как раз и являет собой подлинные врата в туннели Клифот. На его вопрос Даниэль хихикнула и сказала, чтобы он читал матчасть. И посоветовался с его личной Ламией-Дакиней, она должна же знать своих.
Меж тем, дело имело достаточно серьёзный окрас. Без должной подготовки соваться в Даат или в Клифот не следует ни в коем случае, даже если ты – самый прожжённый енохианец. Рэ тем же вечером вместе с Даниэль наносит визит к архимагистру Теургического Ордена Сапфировой Звезды Запада, брату А. А., тоже приехавшему на семинар в Воронеж и поселившемуся в неплохой гостинице в центре города, чтобы заручиться его поддержкой и напутствием. Тот ничуть не удивлён, т.к. давно подозревал за братом Сегундием подобные интеллектуальные извращения. Впрочем, то что Селезневу всё же удалось открыть портал в Даат, пройти в него, никого при этом не покалечив и не взорвав лабораторию, и закрыть его за собой, и всё это в заурядных домашних условиях – уже делает тому честь. Архимагистр обещает, что если Рэ и Д. удастся найти и вернуть Сегундия обратно в Малькут, то он возведёт его в ранг Адепта-Философа. Пока же он может только пожелать им доброго пути и даёт Рэ как знак доброй воли собственный каббалистический амулет архангела Тириэля для защиты и нахождения пути в ином измерении, также советует им обоим взять с собой хорошие солнцезащитные очки на случай успешного открытия портала, по опыту многочисленных исторических визионеров, от которых пошла фраза through the glass darkly. В иномирье для глаз требуется особая защита от внешних излучений. Ди предположила, что может пригодиться её кулон из цельного мориона, разрушающий иллюзии. А. А. подтвердил годность этого кристалла.
Рэ остаётся на ночь в гостях у своей боевой подруги Д. Они немного флиртуют, после чего Рэ отправляется в свою комнату, где изучает дневник своего исчезнувшего друга, с которым они не виделись уже больше года. Пролистывая неряшливые и неразборивые записи, Рэ натыкается на сложную фигуру енохианского пантакля 37 Зовов и примечание: “купить ультрафиолетовый маркер, он же – лунные чернила”. Вот оно что! Рэ вспоминает, что в лаборатории ему на глаза не попалась ни одна у/ф-лампочка. Конспиратор долбаный. Также в дневнике, в одной из последних, наиболее корявых записей, наряду с именами архангелов, разными сигилами, ключами и просто символами и закорючками, Сегундий упоминает точную настройку “эмбиент-микшера” на его компе, для создания определённых звуковых бинауральных синусоид (Рэ вспоминает, что этот затворник был ещё тот аудиофрик), а также целый список благовоний и эфирных масел, как, например, пало санто, белый шалфей, красный сандал, мирра, “драконья кровь” и пр. довольно-таки редкие и недешёвые ингредиенты. Наконец, для полноценного ритуала требуется некая “чернота Исиды”. Рэ вспоминает, что это название специальной “ослепляющей” повязки для открытия внутреннего зрения, описания которой можно найти в рецептах из Греко-Египетских Магических Папирусов (сокр.: ГЕМП). Наконец, Рэ, офигевая от обилия странной инфы, проваливается в дрёму, в которой ему видится психоделический нуар-детектив.
На следующий день, позавтракав омлетом с прованскими травами и крепким арабским кофе, сваренным в турке, они совершают необходимые покупки и вновь идут в гости к бабуле Сегундия. Даниэль просит Стефаниду Николаевну, чтобы их не беспокоили до вечера. Рэ знает, что время в Иных Сферах идёт совершенно иначе, нежели в нашем плане, если такое понятие вообще применимо к сфере Даат, где сознание может просто-напросто расщепиться на бессмысленные элементы. Тем временем он зажигает купленную в магазине светотехники у/ф-лампу, и в том самом углу обнаруживается искомый енохианский пантакль, достаточно большой для того, чтобы в его центре могло встать несколько человек. Имена Силы и каббалистические знаки странным образом дрожат и вибрируют в ультрафиолетовом свечении, кажется, что они ведут хоровод, а концентрические, вложенные друг в друга ряды пантаклей затягивают взгляд внутрь, в самую свою сердцевину, и одновременно отталивают из центра наружу, подобно мандале или янтре. Превосходная работа, отмечает про себя Рэ, абсолютно рабочая магическая машина. Но каким образом можно физически пройти в такой портал? Такого опыта у него ещё не было. Однако Даниэль не сомневается в успехе предприятия, она зажигает по углам пантакля нужные благовония и аромалампы, освящает его водой и очищает огнём, пока Рэ пытается настроить звуковые волны в эмуляторе аналого-модулярного синтеза на компе Сегундия, живущего собственной жизнью. Вроде бы всё готово, и как только Рэ настраивает последную частоту медленным выкручиванием кноба, в лаборатории воцаряется тревожный гул, который вкупе с ультрафиолетовым свечением и общей обстановкой создаёт достаточно запредельный эффект. Кажется, что реальность начинает дрожать и плавиться. Даниэль тем временем уже стоит в центре круга в белой церемониальной мантии, затянув на глазах чёрную повязку Исиды. Рэ, также облачившись в мантию, однако серого цвета, также встаёт в круг напротив Даниэль, затягивает вокруг головы чёрную ленту, вдыхает густую и экзотическую смесь курящихся благовоний и масел и окунается в изменённую, призрачную атмосферу лаборатории безумного экспериментатора Селезнева, полную стихийных энергий и химерных эманаций из Запределья. Такое ощущение, что они перенеслись на какую-то отдалённую планету или вообще в другую галактику. По общей договорённости, Рэ и Даниэль кладут друг другу на плечи руки, мысленно концентрируются на сфере Даат, а также на образе их общего друга Сегундия, каким они его запомнили, и произносят нараспев 37 Енохианских Зовов. С каждым новым Зовом пространсто всё более изменяется и мутирует, Рэ со странным удивлением ощущает, как под его босыми ногами магический пантакль будто сам по себе раскручивается всё быстрее и быстрее, и в голове у него тоже всё раскручивается, чуть ли не до тошноты. Схожее ощущение Рэ испытывал только несколько раз в жизни: на каруселях, вращающихся по принципу “солнышко” в парке аттракционов, в антигравитационной турбине и на центрифуге в музее космонавтики, в комнате кривых зеркал и в камере сенсорной депривации. Но сейчас все эти ощущения сплелись как бы воедино и прямо-таки бомбардировали все органы чувств и вестибулярный аппарат впридачу, заставляя внутреннюю ушную улитку скручиваться и раскручиваться без остановки и без цели. Даниэль, кажется, дрожит, то ли от страха, то ли от возбуждения, но не прекращает вибрировать Зовы. У Арнольда всё более нарастает ощущение, что они с Ди уже не стоят в лаборатории их друга в Воронеже, а вовсю несутся в межскосмическом пространстве без каких-либо ориентиров, помимо туннеля, протянутого от пантакля из сферы Малькут – в сферу Даат… У них обоих перехватывает дыхание. Внезапно раздаётся странный и оглушительный булькающий звук с чудовищным эхом, как от падения огромной капли на поверхность гигантсткого пруда, в зрительных нервах возникает ослепительная вспышка абсолютной тьмы, странный потусторонний гул переходит в громовой низкочастотный раскат, а наши каббалисты будто с размаху приземляются вниз головой на неровную каменную поверхность, и от сильного удара о камень или об землю Рэ на миг теряет сознание.>
Придя в себе, наши герои обнаруживают себя в странном состоянии, сообразном неописуемому окружению – они видят друг друга как полуматериальные, квазигональные проекции их реальных тел с вибрирующими вокруг них аурами (у Даниэль – золотисто-белый, у Рэ – бледно-пурпурный цвет), выброшенные на бесплодное каменистое плато. Вдали виднеются мрачные чёрные скалы на фоне неба, глубокого как космос, в котором кружатся какие-то чудовищные вихри неструктурированной энергии, их тела пронизывает ледяной потусторонний ветер, их восприятие диссоциированно и нарушено, наблюдаются эффекты синестезии и просто не поддающиеся описанию переживания. Даниэль, первая из двоих пришедшая в некоторое подобие баланса, с трудом извлекает из-под полы своей ставшей эфемерной мантии каббалистический пантакль Тириэля, который сияет удивительным звёздным светом в этом пустынном мире хаотической тьмы. Рэ, совладав с разрозненными и перепутанными чувствами и впечатлениями, поднимается на свои теневые ноги и осматривается, не веря своим астральным органам зрения. С помощью Зовов Енохианы они действительно перенеслись из мастерской Сегундия прямиком в сефиру Да’ат из, либо они умерли в процессе выполнения ритуала и оказались в каком-то Лимбе, о котором так красочно писал Эдгар По в своей «Стране Снов». Собрав остаток волевого ресурса в кулак и стараясь не поддаваться Ужасу, наши исследователи запредельного отправляются на поиски их общего знакомого-безумца. Немного освоившись в перемещении, Рэ и Даниэль замечают, что могут двигаться, не переставляя призрачных ног, а просто паря над холодным каменистым грунтом усилием воли. Местность выглядит крайне удручающей – повсюду, куда ни глянь, пустоши, перемежающиеся скалистыми хребтами и страшными ущельями, из которых поднимаются какие-то фосфоресцирующие испарения. В пространстве над их головами кружатся ультрафиолетовые циклоны, спонтанно открываются и тут же схлопываются в ничто с тем самым инфразвуковым бульканьем, от которого по земле проходит ощутимая дрожь, ужасающие бездонные воронки, из которых вылетают не поддающиеся описанию призрачные сущности, похожие на разросшихся до космических масштабов фрактальных чудовищных многоглазых пауков или каракатиц, медленно влекомых прочь по неясным для смертных умов целям сквозь эфирные силовые вихри, в которых блещут малиновые зигзаги молниевых разрядов. Атмосфера местами очень вязкая, как вода, а местами – разреженная до полной пустоты, и дышать в привычном смысле просто невозможно. Но Рэ с удивлением замечает, что они с Даниэль и не дышат – у них лишь вибрируют с определённой частотой ауры. Даниэль всё это не нравится, но она знала, на что шла, поэтому молча движется вперёд с твёрдым намерением обнаружить следы Сегундия в этом враждебном для всего светлого расколотом измерении. Рэ старается не отставать от неё. Каббаластический талисман ведёт их к цели, словно путеводная звезда. Рэ пытается «пронюхать» воздух, но то, что воспринимают его астральные ноздри, лишь вызывает у него головокружение вплоть до помутнения рассудка и тошноты: будто бы атмосфера перенасыщена эфирными парами и метановыми газами в смеси с тяжёлыми металлами и алкалоидами, во рту же ощущается лишь кислотно-щелочная горечь. Они словно оказались выброшены на другую планету, затерянную в безднах космоса. Рэ припоминает, что сфира Да’ат в современной западной трактовке ассоциируется с планетой Ураном, тёмно-пурпурным цветом и Знанием, а путь сквозь неё к высшей сефире Кетер лежит через II-ой Старший Аркан «Верховная Жрица», ключом к которой служит буква иврита Гимель, которую Кроули сравнивал с раздвоенным следом от копыта верблюда и женским лобком. Другие соответствия Жрицы: мать Тереза из Калькутты, Ворота Святости, Серебряная Звезда, Рак и Луна, интуиция и Исида-Урания.
Это всё отлично, но как им выжить и не расщепить свои души в этом кошмарном измерении X? Рэ пробует дотянуться своим менталом до обители своей охранительницы, ваджрайогини-ламии Шантарки, но у него не получается. Все контакты с остальными сефирами Древа Жизни словно бы обрублены. Он понимает, что они очутились в тотальной изоляции от упорядоченного Космоса и теперь неизвестно, как им вернуться домой, даже если вдруг каким-то чудом им удастся обнаружить местонахождение их недобрым словом помянутого друга Сегундия. Даниэль замечает, что её ощущение пространства-времени также полностью нарушено, она словно постоянно возвращается в одну и ту же точку своего сознания и ощущает себя одновременно везде и нигде, и её это начинает сильно пугать. Рэ пытается её успокоить, но не скрывает, что у него столь же странные ощущения относительно его собственного положения в ПВ-континууме, это словно какой-то экзистенциальный парадокс. Вокруг на многие сотни километров эта проклятая серо-фиолетовая пустынная равнина, на границах которой высятся чёрные скалы, которые на периферии зрения принимают формы неких умопомрачительных колоссальных идолов с собачьими, паучьими, крокодильими, свиными, бычьими, птичьими головами. Но это также иллюзорное впечатление, которое тут же рушится, стоит взгляду обратно переместиться и сфокусироваться на горизонте. Рэ с дрожью в ауре вспоминает, что читал где-то подобное описание… Это, кажется, было в «Доме в Порубежье» английского культуриста и моряка-визионера У. Х. Ходжсона. Так значит, Ходжсон тоже странствовал по Древу и его забросило случайным образом в Даат? Также Рэ пришёл на его диссоциированный ум фрагмент одного из номеров «Прометейи» Алана Мура, где героиня и её подруга попадают в сефиру Даат и им встречается Кроули-андрогин верхом на верблюде и Башня Тёмных Братьев, где обитает автор хаос-магических практик Остин О. Спейр. Он начинает рассказывать всё это Даниэль, полагая, что это может быть ключевыми моментами к навигации в этом странном плане, как вдруг у самых их ног с чудовищным треском разверзается бездна, в которой бурлит психоделическая потусторонняя жизнь неких простейших светящихся чудовищных лепрозорий, и наши странники с воплем ужаса падают прямо в их средоточие. Даниэль призывает защиту талисмана Тириэля, но та не срабатывает, и их астральные тела разрываются и поглощаются призрачными абстрактными хаотическими сущностями, представляющими из себя помеси символов с иероглифами и концептами.
Но это не конец. Следующий момент осознанности – они оказываются лежащими на пустынном берегу мёртвого моря, состоящего из странной, словно бы нефтяной, радужной эссенции, и за невысокими дюнами различают зубцы некоего мрачного строения. Даниэль в полном ужасе, она не знает, что и как. Рэ не в лучшем состоянии. Кажется, это венец Башни Тёмных Братьев. Небо по-прежнему клубится инфернальными вихревыми воронками, из которых по-прежнему выпрастываются некие облачные параментальные сущности-спруты, а из пучины морской вздымаются тут и там осклизлые тентакли километровой длины, извиваются и бесшумно уходят вглубь. Вокруг них какие-то руины, словно бы из чёрного оникса, стены их покрывают неведомые инопланетные знаки, похожие на даэдрическую вязь. Рэ понимает, что это всё может быть проекцией его нездорового рассудка игромана и книготраха, а Даниэль может видеть и ощущать вообще что-то совершенно иное в силу разности накопленного опыта. Он по-прежнему видит свою боевую подругу в виде теневой проекции, окружённой уже не таким ярким золотистым гало, так что понимает, что они всё ещё в Да’ат. Наши герои вновь поднимаются на ноги и пытаются собраться с мыслями, меж тем Даниэль сообщает Рэ, что ощущает от нефтяной глади некую неявную угрозу и им нужно срочно уходить отсюда. Рэ не успевает ничего предпринять, как из глубин этой богомерзкой трясины в нескольких морских узлах от них вздымается Сущность – целый торос первобытной слизи с головой лягушки и четырьмя гигантскими лапами, божество первобытного хаоса Нуна из древнеегипетской теологии города Хемену, и начинает шагать к ним. Даниэль читает ещё один Енохианский Зов с целью призвать архангеля Тириэля, Рэ же призывает на помощь своего йидама Шантарку – но тщётно. Они пытаются спастись бегством, но Тварь хватает их, расчленяет и заживо сжирает своей жадной пастью.
Но и это ещё не конец. Следующий момент осознанности – они лежат лицами вниз на холодном грунте, у подножия Ониксовой Башни. Рэ не ощущает ничего, кроме ледяной пустоты ума и полного смятения всех восприятий, он понимает, что они обречены вечно быть пожираемыми неведомыми обитателями этой богомерзкой скважины между мирами, именуемой почему-то в Каббале Знанием (какая жестокая ирония!), и что это самое страшное проклятие для души, поглощённой оккультными изысканиями. Даниэль стонет от бессилия и ужаса, но всё же встаёт и протягивает руку Рэ. Тот поднимается, и они бредут к входному порталу. Врата сторожат две сумрачные фигуры с головами шакалов и четырьмя глазами, держащие египетские кривые мечи-хопеши. Над Башней неистовствует кошмарный циклон, вращающийся против часовой и по часовой одновременно, а его «глаз» извергает мощный столб тёмной вихревой энергии, бьющей прямо в венец этого монумента, выстроенного в форме солнечного обелиска. Но солнца в этом мире нет, либо оно имеет другую природу – всё вокруг освещено ультрафиолетом и не отбрасывает теней. Более странного дерьма ещё не случалось в без того отмороженной жизни экзорциста-демонолога Андрея Берёзина. Шакалоголовые стражи преграждают им дорогу, со звоном скрестив свои хопеши из метеоритного железа, и Рэ с Даниэль в нерешительности останавливаются. Даниэль поднимает высоко над головой светоносный пантакль Тириэля, произносит Зов, и тут из талисмана вырывается могучий луч ослепительного света, заставляющий стражников закрыть свои красные парные глаза и отступить. Тогда Рэ, ловя момент, читает мантру Гуру Драгпура, ему это, как ни странно, удаётся, он мгновенно преображается в гневного йидама и закалывает призванной скорпионьей пхурбой одного из шакалоголовых. Тот рассыпается в зловонный прах тысячелетий. Второй стражник с рыком пытается атаковать Рэ-Килайю, но его отбрасывает огненное кольцо из слогов мантры, в то время как Даниэль призывает каким-то чудом Меч Тириэля и рассекает псоглавого наискось. Путь очищен. Рэ принимает прежнюю форму теневой проекции, и они пытаются распахнуть створки входных врат, но те запечатаны неким Знаком и не поддаются.
Даниэль и Рэ в спешке подбирают подходящие шифры, так как понимают, что в этой нестабильной реальности, где все законы естественной физики искажены самым странным образом, можно ждать чего угодно.
— Лхаммад-кнех-эр-эф-эс-сах-эк! Хэна-тэп-эм-са-ум-иам-мадх! Эхнеф-та-тхюддор-мер-гиз-гаурад! Реку-саал-медхук-равайях-сэмэф! Сэба-эн-сешата-мэаазиф-бекбакратхэ-тхарайе-упут-эк! – выкрикивает осатанелый Рэ спонтанные ключи на смеси древнеегипетского и арамейского. Даниэль же читает по памяти на енохианском наречии:
— SOR BAM UMADEA IADNAMAH ARGEDCO LOLKIS IXOMAXIP! IXOMAXIP!
Над вершиной Башни что-то происходит, из глаза астральной бури вылетает стая спрутообразных миньонов, которые виделись разве что бессонному мозгу графа Лотреамона, и устремляются к нашим искателям с явно недобрыми намерениями. Печать на трёхметровых вратах Башни мрачно сияет и будто насмехается над ними – она представляет собой стилизованную под даэдрический сигил голову Паучихи или маску Жрицы. Тогда в священной ярости и отчаянии Даниэль бьёт изо всех сил пламенеющим мечом Тириэля в центр Печати, и – как ни удивительно – створки распахиваются. Оттуда вырывается волна потустороннего вихря и обрушивается на странников, едва не сбивая с ног. Они проникают внутрь и оказываются в циклопическом зале. Врата с грохотом закрываются. На пороге залы их встречают тени Адептов, в схизматических чёрных мантиях медленно плывущие в хороводе вокруг грандиозной напольной диаграммы, выложенной на чёрно-белых мраморных плитах, представляющей собой 9-лучевую звезду… Рэ и Даниэль понимают, что они на верном пути и где-то здесь страдает либо вкушеает запретные плоды знания их несчастный безумный друг Сегундий…>
Об авторе: Льюис Спенс, хорошо известный поэт, антрополог, фолклорист и друид, стяжал обширные знания тайных и оккультных предметов за время своей длительной карьеры. Среди его многочисленных книг и научных работ (более 40!) – монументальные "Тайны древней Британии" (1900), “Энциклопедия Оккультизма” (1920), а также серия заманчиво выглядящих сафьяновых томиков по мифологии древнего Ягипта, Бабилонии и Ассирии, Мексики, Перу и других стран (остались только Индия, Китай и Ниппон). Также его перу принадлежат многочисленные добротные оккультные истории, выходившие в журналах навроде “Гранд” в 1920-ых гг, позже собранные в сборник “The Archer in the Arras” (1932). Некоторые из них, однако, были буквально погребены под толщей шотландского диалекта, тем не менее, “Рог Вапулы” – одна из его крутейших быличек, и наиболее “джеймсианская” по настроению. Cheers!
~*~*~*~*~*~
ЭББЕРСВЕЙЛ, расположенный на самой границе болотистых пустошей, яркое пятно на фоне волнующегося сиреневого моря вереска, представляет собой изолированную общину, по-прежнему хранящую многие обычаи и привычки средневековья. Люди там простые и суеверные до крайности, так что это просто золотая жила фолклора. Данное соображение и послужило основным мотивом, подвигшим меня прибыть в это место и арендовать скромное жилище в предместье, невдалеке от едва ли не уникальной старой нормандской церкви, вполне законно прославившей эту деревню. Однако, я обнаружил, что местных не так-то просто вывести на беседу. Века изоляции сделали их подозрительными людьми и изрядными молчунами; и когда я сравнивал скудные результаты моих фолклорных изысканий среди них с оными, полученными в других местах, то меня немного опечалил тот факт, что я связал себя с этим захолустьем шестимесячным сроком аренды моего коттеджа. Точно так же наслаждалась резиденцией в Эбберсвейле моя сестрица Маргарет, но по совершенно иным причинам. Она невзлюбила местных жителей, которых в открытую признавала немногим отличающимися от дикарей, деревню же она находила несказанно унылой, а жёнушек викария и доктора едва ли могла выносить.
Для меня же вечно переменчивая красота болот привлекательна, как море для моряка, и я открывал бесконечные вариации пейзажа, исследуя их во всех направлениях, часто возвращаясь из этих экскурсий в поздний час. Как раз во время одной такой прогулки случилось первое из тех странных происшествий, малопонятная природа которых делала их столь сложными для описания. Я проходил мимо церкви как раз в тот момент, когда последние лучи дневного света перекрывали ночные тени, и думал о том, что за чудесную картину представляло собой старое здание, очерченное на фоне серебра и туши поздних сумерек, когда вдруг остановился на месте с коротким вздохом удивления. Вдоль островерхой крыши церкви медленно кралась химерная, гротескная фигура, взбиравшаяся выше с помощью рук и пяток к острому углу, образованному коньком крыши. Чёрный силуэт этой формы странно напоминал человеческую фигуру, и ко мне тут же пришла мысль о ночном взломщике.
– Эй! – окрикнул я его бесцеремонно. – Ты чего это там забыл? Какое злодейство замыслил, а?
Ответа не последовало. Некто или нечто, кем бы оно ни было, повернуло свою голову, и я почувствовал, как оно внимательно разглядывает меня. Затем, к моему вящему ужасу, оно поднялось на паре худых ног, вытянуло длинные, неказистые ручищи, и в буквальном смысле нырнуло с карниза. Я успел увидеть чёрную тень, балансирующую как бы в полёте, тощую резкость её ребёр, и затем она исчезла. До моих ушей не донеслось никакого звука упавшего тела, хотя я был весь обращён в слух в тот момент и не мог бы упустить этого. Как мне тогда подумалось, я настолько испугал того несчастного налётчика, что в безумной попытке ускользнуть он поплатился собственной жизнью.
Я тут же бросился к воротам церковного двора, рывком отворил их и в спешке произвёл скрупулёзный осмотр. Однако я не нашёл ни искалеченного тела, ни вообще какого-либо намёка на то, что кто-либо, только что упавший на окружающий гравий, был здесь. Я решил, наконец, вернуться в деревню и, затарившись фонарями и заручившись поддержкой местных, произвести исчерпывающий обыск церковного двора.
Быстрым шагом идя вдоль шоссе, с мыслью о спасении несчастного, полыхающей в мозгу, я поначалу не придал какого-то особенного значения шуму позади меня, который я мог сравнить только с мягкой рысцой. Поступь позади была столь легка, практически бесшумна, что едва ли была различима за эхом моих собственных шагов, но вскоре я заметил, что она приковывает всё моё внимание самым примечательным образом. Сперва я подумал, что это, должно быть, какое-то животное, вырвавшееся на свободу, так как в Эбберсвейле и за рогатым скотом, и вообще за любыми видами зверья присмотр оставлял желать лучшего, даже по ночам. Раздражённый, не зная отчего, я остановился, дабы удостовериться в точной природе звуков, и стоило мне это сделать, как они тут же прекратились.
С возгласом нетерпения я продолжил свой путь, и тут же отметил про себя, что звук рысцы возобновился. И вновь я замер, и вновь нечто, что следовало за моими шагами, точно так же замерло. Я возобновил движение, сделав ещё пару шагов, и как только я это сделал, рык, подобный леопарду, раздался из темноты, а за ним – смех, столь чудовищный, что после мгновения ступора я, не побоюсь признаться в этом, крутанулся вокруг своей оси и бросился в дикое и нерассудочное бегство.
Я улепётывал вниз по тёмному шоссе сломя голову, в холодном поту нёсся я галопом по этому тенистому тракту, а человек во мне уступил место ужаленному страхом животному, что живёт в глубине всех нас.
В конце концов, к огромному облегчению моих взрывающихся лёгких и гудящих ног, я увидел свой коттедж. Перепрыгнув через изгородь, я громогласно застучал в дверь, и стоило ей распахнуться, оказавшись незапертой, я рухнул вповалку в маленький холл. Вновь поднявшись на ноги, я грохнул дверью об косяк и, войдя в маленькую гостиную, упал в кресло. Моя сестра была, по всей видимости, на кухне, помогая неопытной горничной готовить нашу вечерную еду, и, возрадовавшись, что она не идёт задавать мне вопросы, я облокотился на спинку кресла и начал медленно приходить в себя после эффектов моей бешеной скачки.
Однако моё состояние сравнительного умиротворения было самым грубым образом нарушено. Я едва ли просидел в спокойствии пару минут, когда скребёж и какая-то возня под окном за моей спиной заставили меня вскочить на ноги. Мой кураж, ну или по крайней мере большая часть его, ныне вернулся ко мне, и в сердцах кляня себя за недавнее поведение, я схватил тяжёлую трость из бирманского бамбука, усиленную свинцом, которую я ещё не успел пристроить в холле, и подошёл к окну. Царапанье и возня продолжались, и твёрдой рукой я откинул ставни и выглянул наружу.
К чести моей будет сказано, что моя отвага не оставила меня тогда при виде отвратительного существа, которое встретило мой взгляд. Вытянутая, сатироподобная морда, демоническая в своей безобразности, плотоядно глядела с бесовской неприязнью прямо мне в глаза, белые глазные яблоки, окружавшие яростные зрачки, угрожающе вертелись на худощавой чёрной физиономии, из верхней части которой вырастали маленькие рожки-полумесяцы. Рыльник заканчивался острым, лишённым растительности подбородком, а пасть над ним ощерилась сверкающими клыками. Две гротескные лапищи ощетинились когтями, яростно царапавшими стекло окна в попытках найти вход.
Пока я стоял, глядя в безумные глаза этой демонической формы, она выказала знаки живейшего рвения добраться до меня. Содрогаясь от возбуждения, тварь бросалась на толстое оконное стекло, прыгая туда-сюда подобно гончей, разгорячённой погоней, а её красный язык болтался из стороны в сторону в слюнявой пасти. Тогда сумасшедшая ярость охватила меня. Если зверь во мне вызвал до этого нечеловеческий страх, то теперь он же разжёг уголья гнева столь же животноподобного, и я с дикой силой ударил тростью ужасную тварь по другую сторону окна. Оконная панель задрожала от громкого дребезга, но пока я замахивался своей тростью, чтобы нанести новый удар, призрачная форма, с которой я схватился, стала таять и постепенно улетучилась в воздухе.
Звон разбитого стекла естественным образом встревожил мою сестру, которая вбежала в комнату в сильном испуге, спрашивая, что же произошло.
– Э… собака… бешеная собака набросилась на меня, – ответил я неуклюже, мои губы произнесли первую пришедшую на ум отговорку.
– Но никакая собака не смогла бы разбить окно, – воскликнула она, с удивлением глядя на меня.
– Зверь бросался на стекло, и я был столь взбешён… – начал я более детальное оправдание.
– Что ты вышел из себя и, решив разобраться с ним, разбил окно? – ответила она, в своей наиболее язвительной манере. – Как это по-ребячьи… и как по-мужски!
Если я вышел из себя или, вернее, временно слетел с катушек в припадке ненависти, то сейчас уже пришёл обратно и придержал язык. Мы залатали кое-как окно, и утром я прогулялся к деревенскому стекольщику вниз по дороге и заказал ему замену оконной панели. Тогда же ко мне пришла мысль убить за раз двух зайцев, и я намеренно перевёл разговор в сторону церкви. Стекольщик тут же стал шумно обсуждать её окна, медную утварь и скульптуру, но когда я вскользь спросил его о каких-либо легендах или историях, связанных с ней, он вдруг странно замкнулся.
– Были истории, сэр, как не быть, – отважился он наконец сказать, – но не имею никакого понятия, о чём бишь они там. Похоже на то, что они очень глупые, сродни всем старинным байкам.
Римско-католическая церковь Св. Петра и Павла в Эберсвальде
Рассудительные вопросы в других частях деревушки не открыли мне ничего нового. Я обнаружил, что люди готовы охотно говорить про свою церковь, готовы даже расхваливать её на все лады, но вот когда возникал вопрос о легендах, относящихся к ней, то они тут же упрямо отказывались что-либо обсуждать. Само собой, это лишь раззадорило моё любопытство, и предчувствуя, что нахожусь на грани открытия, я решил обратиться за подробностями к викарию, с кем уже имел честь быть поверхностно знакомым.
Преподобный Эдвард Норт был примерно такой же сонной мухой как и его прихожане, и столь же несловооохотлив. Он выслушал мои вопросы с унылой, незаинтересованной миной, кивая раз за разом – я думаю, для того лишь, чтобы убедить меня, что он не спит.
– Полагаю, была там какая-то глуповатая легенда, – сказал он наконец, преодолев себя, – но что конкретно в ней было, я вам точно никак не смогу сказать, сэр.
– Но ведь и в округе никто не знает, – заартачился я. – Несомненно, это большая потеря для фолклора?
– Вы не сможете заполучить её у здешнего народа никоим образом, – прорычал он в манере, которая заставила меня подозревать его в том, что он гордится неразговорчивостью своих прихожан. – Поверьте мне, мистер Фрэйн, будет лучше для вашего же блага, если вы не станете продолжать своё расследование. Что же по делу, – тут он перешёл на напыщенно важный тон, будто бы придавая себе тяжеловесной убедительности, – люди вообще считают очень несчастливым намекать на подобное.
Если до этого мой интерес был разогрет, теперь же он находился в состоянии кипения.
– Но вы-то – вы же не разделяете этого суеверия? – спросил я. – Конечно, вы можете подкинуть мне какие-то зацепки, помочь мне встать на тропу фактов?
– Я?! – вскричал он, порядком ошеломлённый. – Нет, нет, мистер Фрэйн, я же говорю вам, что совершенно несведущ…
– Мистер Норт, – сказал я ему тогда, — что за существо лазает по крыше вашей церкви по ночам и преследует людей в темноте?
Он побледнел и рухнул назад в кресло. Затем он выпрямился обратно и принялся бушевать.
– Я понятия не имею, о чём это вы, сэр! – рявкнул он, вскакивая с кресла в великом гневе. – Я полностью отрицаю все ваши глупые намёки! Абсурднейшее суеверие! Нелепейший вздор!
– Будь по-вашему, – ответил я сердечно, – но вы же сами знаете, что видели это собственными глазами?
– Я – видел такое?! – он аж задохнулся вне себя. – Бред, сударь, полнейшая чушь!.. И даже если бы и видел, то позвольте, сэр, как образованного человека, моя честь обязывает меня не распространяться об этом.
Скорее заинтригованный и ни капли ни выведенный из равновесия, я пересёк деревенские лужайки по направлению к тому месту, где стояла серая церковь в стороне от скопления краснокирпичных домов. Я хотел, по крайней мере, произвести те исследования её убранства, которые считал нужными, а уж потом подискутировать с самим собой на тему, каков будет мой дальнейший план действий. С этим намерением я прошёлся вокруг всего сооружения, дабы понять по мере возможности, каким образом отвратительный монстр, с которым я намедни столкнулся, был связан со зданием. Едва ли я успел завершить свой круговой осмотр, когда моё внимание было внезапно приковано к одной точке под крышей – так как не далее, чем в десяти футах надо мной, находилось чудовищное наваждение предыдущей ночи.
Я невольно отшатнулся назад, но затем облегчённо вздохнул, уяснив, что то, к чему с такой тревогой был ныне пригвождён мой взгляд, было не более чем вырезанной из камня скульптурой. У меня, тем не менее, не было сомнений, что это была автотипия моего монстра, ибо схожесть была поистине впечатляющей. Тут было то же самое демоническое лицо с надетым на него тем же злобным коварством, какое сплелось на нём, когда в прошлую ночь оно угрожающе глазело на меня; тут были те же сатирообразные черты и заострённый подбородок – только что недоставало наличия жизни, чтобы сделать эту схожесть совершенной.
Долго простоял я так, впитывая каждую деталь отвратительной каменной поделки. Она находилась непосредственно над стеной церкви, ровно в том месте, где стена сходилась с крышей. Там были и другие горгульи, некоторые с человеческими атрибутами, другие со звериными, но было очевидно, что вырезаны они были другими, менее способными руками. Та же, которая интересовала меня, была не просто головой с плечами, торчащими из каменного блока, но полностью оформлена в фигуру с тонкими, получеловеческими ногами, заканчивающимися копытцами, с выпирающими рёбрами и маленькими, серповидными рожками. В каждом своём элементе это был своеобразный образец совершенства для средневекового демона.
Возвращаясь домой, я ощущал в себе исключительную решимость докопаться до истины касательно тайны эбберсвейльской церкви. Но, поразмыслив, я пришёл к выводу, что для одного человека это будет довольно мрачное и опасное предприятие, и тогда я решил заручиться поддержкой моего близкого друга, Мартина Рэдклиффа, хорошо известного антрополога. За письмом, описывающим мою дилемму, последовала ответная телеграмма, сообщающая, что мой друг приедет ко мне на следующий день.
преподобный Шон Манчестер не одобряет оживающих горгулий
В надлежащее время его прибытия на станцию и в течение долгой прогулки я описывал ему все подробности моих злоключений. Я мог бы несколько раз подумать, прежде чем доверить их кому-либо ещё, но Рэдклифф был тем человеком, который встречался со странными явлениями во многих частях мира, потому он отнёсся к моему опыту без какого-либо скепсиса и рассказал о некоторых примечательных случаях схожей природы, дополнивших мою историю. Итак, между нами было решено устроить наблюдение за церковью сразу после наступления ночи.
Для данной цели мы начали наше бдение в тени церковных стен в ту же ночь, последовавшую за приездом моего друга, но хотя мы наблюдали как минимум четыре часа, ничего необычного не происходило. Мы заняли позицию чуть ли не прямо под горгульей, что так сильно напоминала встреченного мною ужасного призрака, но на следующую ночь я подумал, что нам следует спрятаться в кустарнике напротив церкви. Мы обули галоши, чтобы быть увереннными в абсолютной бесшумности наших движений, осторожно перелезли через изгородь и присели на корточки среди густых кустов, как только последние серебряные струйки дневного света потонули в тяжёлых ночных тенях.
В этот раз наше бдение было вознаграждено с поразительной внезапностью: через минуту или две после того, как мы спрятались в кустарнике и уже настроились на долгое ожидание, произошло нечто пугающее. Я с самого начала зацепился взглядом за горгулью, сидящую над нами. Сперва я не мог поверить доказательствам своих органов зрения, но мне показалось, что по камню прошла будто бы дрожь. Я слегка толкнул локтём Рэдклиффа, который, пихнув меня в ответ, сигнализировал, что тоже заметил это. Медленно, очень постепенно, в изваяние стала просачиваться жизнь, анимируя жёсткие конечности и расслабляя их напряжённые контуры, пока, наконец, существо не подняло свою рогатую голову, будто очнувшись ото сна, и не посмотрело вокруг, как делает хищный зверь после пробуждения. Затем, совершив проворный скачок, оно запрыгнуло на крышу церкви и двинулось вдоль её хребта; добравшись до контрфорса, медленно сползло вниз по нему и приземлилось на землю. Затем оно, передвигаясь на руках и ногах, завернуло за угол церкви и исчезло из виду, а мы с предельной осторожностью пошли за ним вслед, напряжением всех сил стараясь не издать ни малейшего звука, могущего привлечь внимание этого существа.
Когда мы обогнули церковную башню, то смогли различить смутную форму примерно в тридцати ярдах впереди нас, медлительно ковыляющую вдоль шоссе, припадая носом к земле, как ищущая след собака. Каждую минуту существо останавливалось и оглядывалось кругом, и едва это происходило, мы замирали и прятались в придорожных тенях, затаив дыхание. Я чувствовал себя достаточно спокойно, но не без ощущения весьма серьёзной опасности, грозящей нам, но что до Рэдклиффа, видевшего это в первый раз, опыт был, как он позже признался, немного нервирующим.
Внезапно запнувшись, существо подняло свою голову и, издав низкий, короткий рык, перебралось через изгородь и продолжило двигаться через поле справа от нас. Соблюдая предосторожность, мы последовали за ним. Сейчас у нас не было никакого укрытия, и было жизненно важно сохранять незаметность. Припав всем телом к земле, мы крались за нашим зверем, пресмыкаясь и извиваясь через влажную траву, подобно индийским охотникам. Не раз и не два демоническое существо впереди нас должно было заподозрить, что его преследуют, так как оно замирало на месте, как вкопанное и стояло, втягивая ночной воздух в позе, красноречиво свидетельствующей о том, что оно не доверяет своему окружению. Один раз оно полностью развернулось всем корпусом вокруг оси, после чего вновь приняло исходное положение и затрусило дальше, как сделали и мы, дав существу несколько большую фору.
Постепенно мы догнали его и увидели, как зверь ковыляет по направлению к большому деревянному строению на задворках фермы. К этому времени мы были уже близко от него, и к нашему изрядному удивлению мы узрели, как тварь, материальная и живая, как нам казалось, прошла сквозь деревянную стену постройки. Мы бесшумно побежали к хибаре, которая, по характерному исходящему от неё аромату, оказалась коровником, и, припав к зазорам между стенными досками, стали искать внутри признаки монстра. Когда наши глаза привыкли к мраку помещения, мы стали очевидцами достаточно отталкивающего зрелища. Ходячий ужас схватил молодого бычка и его чёрные, вытянутые губы присосались к шее бедного животного. Отвратительный сосущий звук доносился до наших ушей.
Неожиданно мой компаньон издал непроизвольный возглас омерзения. Демоническая креатура мгновенно оставила свою жертву и, хотя мы были отделены от неё толстыми сосновыми досками, она, по-видимому, увидела нас, так как бестия развернулась прямо в нашу сторону, обнажив свои ужасные когти и издавая низкий, похожий на леопарда рык. Припав к земле, она вдруг прыгнула на нас с яростным воплем, прямо сквозь стену.
Мы отпрянули назад и в стороны, так что эта громадная, чёрная образина пролетела между нами. Самым мерзким образом взвыв, она обернулась, восстановив равновесие, и кинулась на меня в порыве вольчей ярости. Я был вооружён только лишь тяжёлой тростью, той самой, которой тогда разбил стекло в попытке ударить тварь, и как только я хлестнул ею по длинному, искривлённому телу, существо издало жалобный вой. Я ещё раз приложил его крепким бамбуком, и существо метнулось назад. Тут же Рэдклифф, схвативший здоровенный колун, прислонённый к стене коровника, произвёл могучий удар по твари, и я увидел, как лезвие топора раскололо ей голову. Издав серию воплей, тварь развернулась и умчалась в темноту.
Когда её не стало, к нам вернулось прежнее отвращение, и мы заспешили домой.
У нас обоих была беспокойная ночь, и около восьми следующего утра Рэдклифф зашёл ко мне в комнату.
– Давай прогуляемся немного, – сказал он устало. – Я за всю ночь ни минуты не поспал. Кроме того… я хотел бы поглядеть… на кое-что в церкви.
Я выпрыгнул из постели, и через десять минут мы были у церковных ворот. Затем мы обогнули здание по направлению к тому углу, откуда появилась горгулья.
– Она там! – пробормотал Рэдклифф. – Небеса, но как похожа!
– Да, – ответил я, – она, несомненно, там, но… но взгляни на её голову. На ней только один рог!
И в самом деле, виднелся лишь один полукруглый рог, украшавший грубую голову горгульи, а именно правый.
Глаза Рэдклиффа были направлены на землю. Я проследил за его взглядом. Там на гравии, прямо под горгулией, валялся недостающий рог с отколовшейся частью головы.
Мы уставились друг на друга.
– Это ведь был мой удар, Фрэйн. – пробормотал Рэдклифф.
– Тогда, сэр, я должен узнать ваше имя и адрес, чтобы сообщить об акте вандализма в полицию, – сказал голос.
Повернувшись, мы увидали преподобного Эдварда Норта. Он аж весь побелел от эмоций, и его тело сотрясала нервная дрожь.
– Я едва ли думаю, что вы сообщите об этом деле в полицию, мистер Норт, – ответил я очень вежливо. – На самом деле, я уверен в обратном.
– Но я сообщу, сэр! – взорвался викарий. – Я сделаю это без малейшей задержки.
– Тогда вперёд, сэр, – ответил ему я, – и вы увидите, что последует за этим. Удар, результаты которого вы наблюдаете, не был нанесён в пределах церкви. Вы что же, полагаете, что мой друг забрался на крышу чтобы совершить его?
– Я… я ничего не полагаю! – взревел он. – Вы не сможете подтвердить свои абсурдные россказни перед представителями власти. Вы просто пара вандалов.
– А вы, сэр, – прогремел тогда я, полностью утратив контроль над эмоциями, – попросту трус, который, боясь учинить скандал в связи с вашей должностью, готовы терпеть присутствие внутри вашей церкви отвратительного и богомерзкого кощунства, к тому же представляющего активную опасность для всего вашего прихода.
Он крутанулся на каблуках и заспешил прочь. Можно не добавлять, что он не проинформировал полицию.
магическая бирманская трость
Вернувшись в город, Рэдклифф произвёл весьма трудоёмкий поиск материалов, относящихся к Эбберсвейлу и, в конце концов, в хрониках диоцеза, к которому принадлежал приход, он ивзлёк легенду на свет божий. В ней упоминался некий епископ Бречет, прелат и сластолюбец, который, нежно лелея свой приход, возжелал иметь внутри него одну из богатейших архитектурных жемчужин в Англии. Отчаявшись на успех церкви Эбберсвейла, которую он сам же и спроектировал, он в итоге продал свою душу Лукавому в обмен на осуществление своих желаний. Сатана пришёл к нему на зов и помогал ему в делах его, но когда епископ Бречет раскаялся в содеянном, было уже слишком поздно, и с помощью искусства магии он заточил Вапулу, демона-фамильяра, коего прелату выделил в пользование его ужасный хозяин, в горгулью, которую он сам вырезал из камня, чтобы наглядно изобразить беса. Но всё это было тщётно, так как лишь при свете дня епископ мог удерживать своего падшего слугу в камне. Хроника умалчивала о дальнейшей судьбе Бречета – возможно, что и к лучшему.
Мы покинули округ вскоре после этого, и, соотносясь с моими самыми светлыми надеждами, манифестации полностью прекратились и мрачный, рогатый обитатель церковной крыши больше не оживал на закате. Достаточно странным фактом выглядит то, что, как намного позже мне удалось выяснить, моя бамбуковая трость, которую я прихватил с собой в ту ночь, когда мы с Рэдклиффом схватились с демоном, когда-то принадлежала бирманскому чародею. Данное обстоятельство, возможно, объясняет нежелание существа атаковать меня, когда мы встретили его позади фермы в ту незабываемую ночь ужаса в старом Эбберсвейле.
The End
=======================
ПРИМЕЧАНИЕ ПЕРЕВОДЧИКА
–––––––––––––––––––––––––––––-
«Шестидесятый Дух — Вапула, или Напула. Он великий герцог, могущественный и сильный; появляется он в форме льва с крыльями грифона. Его канцелярия состоит в том, чтобы обучать людей во всех ремеслах и профессиях, а также в философии и других науках. Он управляет 36 легионами духов, и вот его Печать, сделай её и носи как указано выше.»
облако тэгов
