LIBER NULL & PSYCHONAUT

[1 April 1987]

Peter J. Carroll

Выдержки

Перевод: Э. Эрдлунг [2017]

Иллюстрации: Andrew David/Brian Ward

**************************

цитата

Экстраполя́ция, экстраполи́рование (от лат. extrā — вне, снаружи, за, кроме и лат. polire — приглаживаю, выправляю, изменяю, меняю) — особый тип аппроксимации, при котором функция аппроксимируется вне заданного интервала, а не между заданными значениями.

ДЕМОН ХОРОНЗОН

Во многие системы оккультной мысли закралась забавная ошибка. Имеется в виду упоминание о некоем высшем "Я" или Истинной Воле, незаконно присвоенное эзотерикой у монотеистических религий. Как следствие, мы имеем множество людей, которым нравится представлять, что у них есть некая внутренняя самость, каким-то образом более реальная/спиритуальная, чем их обыденное, низшее "я". Однако факты показывают обратное. Нет такой части чьих-либо представлений о себе, которая не могла бы быть изменена путём достаточно сильных психологических техник. Не существует ровным счётом ничего такого, относящегося к тебе, ко мне или к кому угодно ещё, что не могло бы быть изъято или изменено. Должный стимул при должном применении способен превратить коммунистов в фашистов, святош в демонюг, робких – в героев и vice versa. Нет никакого суверенного санктуария внутри нас, который бы репрезентировал нашу истинную натуру. Никого нет дома во внутренней крепости. Всё, что мы лелеем как наше эго, всё, во что верим, есть лишь то, что мы скомпилировали воедино с момента нашего рождения и во время последующих опытов. С помощью драгсов, промывания мозгов и других техник экстремального проникновения мы с лёгкостью можем сделать человека приверженцем другой идеологии, патриотом другой страны или последователем другой религии. Наш ум – просто расширение нашего тела, и нет такой части его, которая не могла бы быть изъята или модифицирована.

Единственный элемент нашей самости, который существует над временной и мутабельной психоструктурой, зовущейся нами "эго" – это Киа (не путать с Моторс). Киа – намеренно бессмысленный термин, данный жизненной искре или жизненной силе внутри нас (придуман и введён в обиход английским художником-визионером А. О. Спейром). Киа не обладает формой. Она не есть то и не есть это. Мы практически ничего не способны сказать о ней, за исключением того, что это пустой центр сознательности, и оно есть "то", чего оно касается. У него, этого нечто, нет никаких качеств, как то: доброта, сострадание или духовность, как и их противоположностей. Однако, Киа всё же даёт некое ощущение сознательности или осмысленности, когда мы переживаем или желаем что-либо, и это оказывается более очевидным для нас, когда мы переживаем что-то мощное. Смех в экстазе позволяет мельком почувствовать это.

Центр сознательности бесформенен и лишён каких-либо качеств, из которых ум мог бы оформлять образы. Там нет никого дома. Киа – анонимус. Сами же мы – непостижимые биомистические силовые поля из гиперизмерения, если вам так больше нравится, с прикреплёнными к ним разумом и телом. Ошибка столь многих оккультных систем заключена в том, что они воображают, будто бы Киа имеет некую предопределенную или внутреннюю природу/качества. Это просто выдавание желаемого за действительное, попытка дать космическое обоснование своему "эго".

Наше эго есть то, что, как полагает наш ум, мы собой являем. Это образ нас самих, который прорастает из нашего жизненного опыта – нашего тела, пола, расы, религии, культуры, образования, социализации, страхов и желаний. На нас оказывается колоссальное давление, чтобы развить интегрированное и самоуверенное эго. Нам необходимо точно знать, кто мы есть и во что мы верим, как и необходимо быть способными защищать эту идентичность. Чем более сильно мы отождествляем себя с чем-то, тем с большей силой мы отвергаем противоположное. Таким образом, наисильнейшие и сверхнавязчивые эго относятся к наименее совершенным существам. Те, кто превозносят силу, могут быть поставлены в позицию слабости. Те, кто стремятся творить добро, могут увязнуть во зле.

Развитие эго подобно строительству замка, отгораживающего от реальности (Мервин Пик – "Замок Горменгхаст"). Это, конечно, даёт некоторую степень защиты и чувства нужности, но чем больше замок, тем более он притягивает атаки, и, в конце концов, он должен рухнуть со скалы. Это – следующая проблема. Все крепости – это ещё и тюрьмы. В силу того, что наши чаяния предполагают отрицания своих оппозиций, они серьёзно ограничивают нашу свободу.

Большинство мистиков и религиозно настроенных магов склонны описывать свой мистический опыт в терминах трансценденции. Они описывают самих себя, словно бы затянутых в нечто гораздо более огромное, подобно листьям в вихрь, или слезинкам, падающим в океан. Они заявляют, будто бы их собственное эго было уничтожено и слито в союз с божеством. Ничего такого по сути не происходит. Они просто применяют некоторые формы гностической экзальтации, чтобы раздуть собственное эго в необъятную версию того или иного бога, которую они заботливо культивируют. Сам процесс не слишком отличен от того, каким пользуется чёрный маг, чтобы раздуть своё эго до космических масштабов, с той лишь разницей, что религиозному типу мышления требуемо божество, под маской которого достигаются собственные интересы. Они, то есть мистики, могут также демонстрировать показное смирение, дабы скрыть от самих себя чудовищность своей мегаломании.

Точно такая же вещь происходит, когда маг пытается призвать своего Священного Ангела-Хранителя (сокр. САХ). Источник сознательности существует лишь как способность воли и восприятия. Любые имена, образы, символы и директивы, которые маг получает в ответ на вызов, суть лишь преувеличенные артефакты его собссного ума и эго, и, возможно, ещё телепатические фрагменты информации от других людей. Из-за того, что он добывает эти сообщения в состоянии гнозиса, адепт скорее всего склонен принимать их нон-критически. Гнозис также высвобождает подсознательную креативность, и сообщения по эфирному каналу выглядят ещё более соблазнительно, если связываются воедино с неожиданной востроумностью.

Мы, каждый из нас, дамы и рапсоды, имеем реального Священного Ангела-Хранителя, или в простонародье Киа, который суть наши силы сознательности, магии и гения. Также Мы имеем прискорбную склонность зачаровываться простыми продуктами нашего гения, путая их с самим гением.

Эти навязчивые побочные эффекты имеют собирательное наименование, Хоронзон, или, возможно, демоны Хоронзон, так как это множественность. Поклоняться этим созданиям – значит заточать себя в безумие и призывать возможную катастрофу.

Вера в бога или вера в чьё-либо эго – одно и то же. Каждый человек уже есть сам по себе болезненное видение своего Бога. И религиозный маньяк, и чёрный маг приобретают определённую харизму и миссию через соответствующие навязчивые идеи, но в итоге их поиски оказываются бесплодны, так как они не способны выйти за пределы своих же раздутых страхов и желаний по направлению к реальной вещи-в-себе – анонимному и бесформенному, но от этого не менее фантастическому, энергоресурсу внутри самих себя.

Тот факт, что мы сознательны, магичны и креативны – это самая таинственная и невероятная вещь во вселенной. Любой бог или высшее эго, которых мы способны вообразить, с необходимостью менее удивительны, чем мы сами по себе, так как они есть просто примеры наших творений. Что до меня, я не испытываю желания давать какой-либо ощутимый ярлык, атрибут или глиф бесконечной мистерии внутри ядра моего сознания и за пределами иллюзорной вселенной. Существует мудрый афоризм, что либо Абсолют невыразим, либо он меньше нас.

Призвать Священного Ангела-Храмовника (а.к.а. Киа Моторс) – парадоксально трудновыполнимая задача. Так как оно не имеет формы, нет никакой возможности заполучить его воображаемый слепок. Оно не может быть вызвано усилием воли или же воспринято, так как само по себе есть корень воления и восприятия.

Если некто всё же призывает САХ с общими ожиданиями разнообразных знаков и манифестаций, тогда, если затрачено достаточно гнозиса, его гениально-магическая ёмкость эти феномены обыкновенно и производит. В альтернативной версии, если кто-либо входит незапланированно в экзальтацию, то в таком случае свободная и основанная на личных воззрениях воля обычно привязывается к нарождающимся мистическим идеям данного индивидуума. В обоих случаях гребец промахивается мимо лодки. Дайте же мне повторить моё обескураживающе простое послание. Настоящий САХ – это просто сила сознания, магии и гения в себе – и ничего более. Она неспособна манифестировать самоё себя в вакууме. Она всегда выражает себя в некой форме – но эти выражения не есть само искомое.

Есть, видимо, лишь два варианта того, как можно призвать САХ а.к.а. Киа. Сперва, на его место можно поместить эго путём намеренного поиска единения с чем угодно, отвергаемым в здравом уме. Во-второй, скрытая божественная сила Киа может быть прощупана как корень всех актов сознательности, магии и гениальности, путём выполнения как можно более разнообразных и обширных серий этих актов.

Призывай часто, как сказал оракул божественной бутылки.

И изгоняй демонов Хоронзона, когда бы они не манифестировались.

**************************

УРОВНИ СОЗНАТЕЛЬНОСТИ

С самой зари психологической науки, люди не уставали разрабатывать новые и новые схемы сегрегации ума. Все эти схемы более или менее умозрительны и никоим образом не соотносятся с наблюдаемыми структурами внутри мозга. Многие из них попросту отображают моралистические предрассудки своих создателей. В целом, все системы картографии сознания лажают, так как комплексность разума превышает любые софистикации по поводу него. Даже такое, казалось бы, очевидное разделение мышления на сознательный и подсознательный уровни представляется сомнительным. Внутреннее содержание ума выглядит подсознательным; тут всё дело в способности воспоминания, и существует целостная шкала от легкодоступных до наиболее секретных материалов, и совершенно без надобности проводить произвольную линию из любой частной точки. Большая часть того, что провозглашается "королевством высоких материй", оказывается на поверку микстурой из желаемых моралистских мыслишек и – в меньшей степени – более тёмных дисфункциональных инстинктов и стремлений.

Ни психология, ни психиатрия не пришли к сколько-нибудь заслуживающим внимания выводам в своих попытках понять, как же элементы содержимого ума взаимодействует между собой. Причина и исцеление безумия выглядят столь же таинственными, как восемьсот лет назад. Какими бы ни были связи между мозговыми элементами, очевидно, что сознание действует в пределах шкалы 5-ти состояний, и они следующие: гнозис, осознанность, автоматичность, сновидчество и бессознательность.

Бессознательность используется, за редким исключением, исключительно для отдыха тела и поддержания организма в безопасности в течение тех тёмных часов, к которым он не адаптирован. Сновидчество, которое обыкновенно, если не постоянно, возникает во сне, имеет несколько функций; оно позволяет разуму переварить сознательный опыт и эмоционально скорректировать его. Также это состояние служит окном в психическое измерение и в малодоступные регионы памяти. Автоматический режим позволяет нам совершать все те действия, которые требует от нас утренняя жизнь: ходьба, еда, вождение машин и ещё миллион и тележка других мелких бессмысленных задач, которые не требуют никакой затраты мысли после того, как однажды были изучены. Пробуждённость возникает, когда мозг реагирует не-автоматическим путём на какой-либо стимул/раздражитель. Некоторые умы могут быть приведены в состояние осознанности только необычными внешними событиями (похищение пришельцами, к примеру); другие же могут автостимулировать себя для достижения такового уровня. Градус и длительность пробуждённости, порождённой каким-либо стимулом, может варьироваться в значительных пределах – от краткого мига до нескольких дней и более, основываясь на силе интеллекта. Уровень гнозиса возникает, когда ум интенсивно сосредотачивается на чём-либо. Это не одно и то же, что усиленно думать о чём-то, потому как в данном состоянии интенсивной пробуждённости мыслеход уменьшается, и объект приложения сознания полностью занимает внимание. Ужас, ярость, оргазм и различные неподвижные медитации способствуют вхождению в это состояние.

Роботический уровень сознания получил и продолжает получать уйму палок от мистиков всех сортов. Если возможность управлять тачилой или идти пешком на автомате вполне пригодна в быту, то совершенно нежелательно провести так всю свою жизнь. Несмотря на это, данное состояние имеет и другие полезные функции. Во время роботического режима зачастую происходят инспирации и/или ясновидческие феномены, и из него же могут кастоваться зачарования. Большинство мировых гениев имели какое-либо автоматическое хобби или развлечение (вплоть до разгадывания сканвордов и составления парадоксов), с помощью которых они создавали вакуум в своей пробуждённости, через который могло просочиться что-либо ценное. Подобным же образом, львиная доля методологических форм дивинации служит для загрузки ума бездумной автоматической рутиной. Так же дела обстоят и при кастовании зачарований: здесь существеннейшим фактором является то, что процедура должна быть исполнена без какого-либо думания о ней.

Хотя уровень осознанности и является полем, в котором мы можем оттачивать наши методы и теории, а также получать опыт наиболее насыщенных смыслом моментов жизни, он имеет весьма низкую применяемость в магии. По факту, чем более некто сосредотачивается на данном состоянии, тем сложнее для него становится овладение магией. Гностический уровень – это та самая купель магических сил и мистических состояний сознания. Не обращая внимания на цунами многословных излияний о том, что мистический опыт доступен только через интеллектуальный план, мы можем с лёгкостью сказать, что такое гнозис и как достигнуть этого уровня. Гнозис есть интенсивная концентрация осознанного внимания на чём-либо, включая идею самости или отсутствия таковой. Большинство экстремальных эмоций (и не обязательно приятных) могут инициировать его, и далее следует проникновенный сеанс однонаправленного пси-фокуса на выборочном объекте (например, тибетский хоррорный ритуал чод – прим.пер.). Это захватывающее умосозерцание ведёт мистиков к трём стандартным ошибкам. Во-первых, может создаться иллюзия, что субъект и объект концентрации – это одно и то же. Во-вторых, можно прийти к убеждению, что субъект больше не существует. В-третьих, может возникнуть навязчивая идея, что объект концентрации – это высочайшая вещь во Вселенной.

Выражаясь магически, гнозис – это такое состояние, в котором воля и восприятие могут с лёгкостью достичь и прикоснуться к реальностям за пределами ума. Само это состояние куда менее интересно, чем то, что может быть с его помощью осуществлено. И, естественно, существуют такие формы деятельности, которые задействуют несколько уровней сознательности. К примеру, роботический уровень продолжает функционировать всегда, за исключением наиболее ошеломительных моментов пробуждённости, и его элементы активны даже в гнозисе. Большая часть трансовых и гипнотических состояний приходится где-то посередине между роботическим и сновидческим уровнями. У меня есть подозрения, что некоторые части сновидческого уровня продолжают действовать в пробуждённом режиме, хотя и без нашего ведома, подобно тому, как звёзды продолжают светить при свете дня, хотя мы и не видим их.

Большая часть людей идентифицируют себя с роботическим или осознанным уровнем, некоторые деятели искусства и безумцы чувствуют себя как дома в сновидческом мире, а мистики склонны соотносить свою истинную сущность с гностическим уровнем. В соответствии с магической перспективой, все эти утверждения не верны. Самость есть ни что иное, как точка, в которой бесформенная жизненная сила (она же Киа, но не Моторс) получает опыт. Ввиду того, что сознание возникает только через интерфейс Киа/Разум, мы не способны добраться до корней Самости посредством умопостроений. Чтобы заполнить этот провал или вакуум, мы воздвигаем Эго. Оно, это Эго, есть слепок с Самости и Киа, выстроенный нашими привычками. Киа же способна выражать себя на любом уровне и чувствовать себя одинаково уютно во всех них или же ни в одном.

Магическое обучение направлено на следующие вещи:

а) раскупорку пренебрегаемого сновидческого уровня;

б) проведение опытной экспертизы содержимого автоматического уровня и добавления в него новых программ;

в) включение/выключение уровня пробуждённости по желанию;

г) вхождение в гнозис и оперирование в нём.

Нормальная человеческая жизнь проходит в плавании между бессознательным и роботическим уровнями, прерываемая странными моментами сновидчества и пробуждённости. Маг должен приложить усилия для установления новой связи между уровнями пробуждённости и сновидчества с целевыми экскурсиями в роботический и гностический уровни для выполнения специальных упражнений.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

ШАМАНИЗМ

Шаманизм есть наша древнейшая мистико-магическая традиция, дамы и господа. Именно из него родимого проистекают чуть более, чем все религиозные искусства и магические ремёсла. Шаманская традиция продолжает цвести и плодоносить и по сей день на всех южных континентах – в Австралии, Африке и Южной Америке. Истоки её следует искать в першобытных охотничьих стоянках, однако она сохранилась и в будничной жизни полуосёдлых поселений, где имеет обыкновенно форму знахарства. Вторжения современной цивилизации практически выжгли шаманизм в Северной Америке, Океании, Северной Азии и внутри Полярного Круга. Некоторые шаманские знания, тем не менее, выжили в виде европейского ведьмовства, в то время как на Ближнем Востоке шаманизм оказался поглощён жреческими культами античности.

Из анализа сохранившихся и из остаточных записей ныне вымерших шаманских культур мы можем вывести два умозаключения. Во-первых, несмотря на огромность географического пространства, разделяющего эти шаманские сообщества, они пользуются практически одними и теми же средствами. Во-вторых, именно эти шаманские знания и силу пытаются заново открыть для себя современные чародеи. Базовый принцип магии, как и базовый принцип науки, с годами не меняется, но он может быть утерян. Шаманизм представляет нам достаточно исчерпывающие магические технологии, которые резюмируют все оккультные темы. Человечество ныне испытывает великую нужду в этих способностях, и такого не было со времён Первой Эры, если тут, конечно, мы имеем в виду понимание вещей, а не саморазрушение. Некогда шаманизм направлял все человеческие общины и настраивал их в равновесии с окружающим миром в течение тысячелетий. Весь наш с вами оккультизм есть не что иное, как попытка вызволить обратно это поразительное утерянное знание. Давайте же взглянем, на каких традициях зиждется шаманизм.

Шаманская сила не может быть постепенно аккумулирована подобно другим технологиям. Шамана можно назвать счастливчиком, если его ученики сделают какие-либо шаги за пределы его собственных достижений. Шаманские технологии столь сложны для освоения, что традиция предписывает адепту умение направлять постоянный приток таланта, просто чтобы он мог предотвратить самого себя от дегенерации. По этой причине шаманы обыкновенно склонны описывать свои традиции как бы приниженными по сравнению с успехами прошлых времён. Только лишь редкий, исключительный практикант может получить что-то от более легендарных сил.

Центральной темой для шаманизма является восприятие иного мира или же цепочек иных миров. Этот тип астрального/эфирного измерения является местом обитания разнообразных сил, сущностей и потенций, которые вполне способны создавать реальные эффекты в подлунном мире. Душа шамана путешествует сквозь это измерение, находясь в экстатическом или интоксицированном состоянии транса. Путешествие может быть предпринято в целях дивинации, либо для излечения от болезни, либо для нанесения удара по вражинам, либо чтобы найти охотничьих животных.

Перспективные шаманы обычно избираются из числа кандидатов, обладающих необходимой нервной конституцией. Они могут быть как направлены извне, так и принуждены внутренне к принятию шаманского инструктажа с помощью силы, представленной в шаманской культуре. В ходе инициации происходит путешествие в другой мир, встреча с духами и опыт смерти-перерождения. В этом последнем испытании, у кандидата перед внутренним взором проходит видение собственного расчленённого тела; его свежеванием часто занимаются фантастические существа или духи животных; после этого пиршества духа происходит воссоединение тела из останков (та самая тибетская практика Чод). Новое тело непременно содержит в себе дополнительную часть, которая часто описывается как 25-ое ребро или же включения магических кварцевых камней, иной раз как тотемный дух. Этот опыт графически символизирует расположение эфирного силового поля внутри тела или наделение его разнообразными экстра-способностями.

В большинстве шаманских систем эта эфирная сила выделяется через область солнечного сплетения для магических действий близкого радиуса, но может быть послана также и через глаза или руки. Это тоже самое, что Чи, Ци, Ки, Ка, Кундалини или аура.

Шаманская традиция охватывает полный спектр магических тем. Экзорцизм и целительство – основные навыки, разделяемые адептом с обществом, и они зачастую происходят в трансе и экстатических состояниях, в течение которых происходит потусторонне странствие шамана в поисках нужного средства. Для клиентов также могут производиться магические нападения и защита; сами шаманы достаточно часто устраивают между собой магические дуэли в целях выяснения, кто же круче, при этом часто принимая свои потусторонние животные формы для этих надобностей (Гэндальф и Саруман).

Некоторые шаманисты культивируют аномальный психоконтроль, с помощью которого противостоят экстремальным уровням жары, мороза или боли. Огнехождение, при котором ярость пламени магически сдерживается, дабы не спалить плоть – одна из избитейших вариаций на эту тему и распространена по всему земному шару.

Участие в потустороннем спиритическом конгрессе предполагает обширный диапазон сущностей: сюда входят разнообразные природные духи (элементеры), звериные и растительные сущности и прислужники, тени мёртвых, секусальные духи, такие как инкубы и суккубы, а также сам рогатый бог (Цернуннос кельтских друидов), даже в тех землях, где не водится рогатых животных. Выход из Иномирья происходит через опасные сталкивающиеся врата (Сцилла и Харибда?), сходные с современной концепцией Бездны. Сновидчество ничуть не уступает трансу как важный метод получения доступа к Иномирью.

Шаманские инструменты варьируются от шамана к шаману и от шаманки к шаманке в весьма высокой степени, но зачастую сюда входят шумовые музыкальные инструменты, такие как бубен или трещотка из змеиных позвонков, нужные для призыва духов и вызывания транса, а также разнообразные предметы силы, чаще всего это кварцевые кристаллы. Экстраординарная традиция шаманизма, повторимся мы вновь, есть первоисточник всех оккультных систем, и к нему и ни к кому более мы должны обращаться, ежели хотим собрать по крупицам магию, древнейшую науку человечества, и вновь её использовать.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

ГНОСТИЦИЗМ

В I-II вв. новой эры в различных частях римской империи появляется масса причудливых культов, особенно в Александрии Египетской, этом кипящем котле народов и культур в устье Нила. Эти культы известны ныне как гностические. Их идеи и деятельность кажутся достаточно странными, так как они одновременно и античные, и высоко продвинутые. Когда чёрный порядок иерархического христианства начинает набирать силу, он тут же энергично и жестоко подавляет эту активность. Однако, нельзя винить Джисуса за религиозные бесчинства, чинимые во имя его. Гностики оставили нам богатое наследие письменного материала, и некоторые из этих культов продолжали существовать в тайне, влияя на развитие магического искусства в последующие века. Средневековые катары и альбигойцы определённо заимствовали некоторые гностические доктрины, и в этой главе мы убедимся, что их наследие может быть обнаружено во множестве других сфер.

В гностической мысли существует большое число нитей. Сюда относятся и космологические спекуляции, развитые в достаточной мере, чтобы тягаться с наиболее рафинированными восточными системами. Некоторые из этих спекуляций предвосхищают средневековую Каббалу и астрологию. Была и высокоорганизованная система магических практик, дошедшая до наших с вами дней по большей части в форме артефактов. У гностиков имелись и разнообразные этические системы, основанные как на совершенно расхристанном либертарианстве, так и на суровой аскезе. И те, и другие практики могли быть одинаково хороши для достижения освобождения в любой частной ситуации. Прежде же всего, гностицизм был сопряжён с мистическим опытом – гнозисом – который противопоставлялся либо Пистис Софие, либо предопределённости. Чем же остались памятны гностики для мировой истории, так это в первую очередь своими апокрифическими историями, простёбывающими ортодоксальные религии своего времени.

Гностицизм имеет первостепенную важность в становлении европейского оккультизма, так как представляет собой синтез греческого, египетского и восточного озарений, который был быстренько стушёван в андеграунд и возникает позднее в работах средневековых и ренессансных магов, у трамплиеров, в ведьмовстве, у розенкрейцеров и в наше с вами доброе агностическое время.

Что касаемо гностиков, для них никакая концепция Б-га, Абсолюта или чего-то ещё столь же необъятного не обладала достаточно ёмкостью. Они полагали, мало того, что Сверх-Существо было совершенно невыразимо и за пределами всего, что можно было бы сказать или помыслить о нём жалким человеческим мозгом. Они высмеивали безнадёжно ограниченную концепцию антропоморфного Абсолюта, которую заботливо пестовали другие религии, и прилагали все усилия, чтобы говорить об этом настолько скудно, насколько то возможно par excellence, за исключением того, что Оно является слишком внушительным, чтобы иметь какие-либо мысли на сей счёт. Для гностиков это было схоже с Дао или Пустотой. Они, тем не менее, подтверждали, что существует некая частица этого Бесконечно Большого Числа (далее — ББЧ) в человеке и в каждой живой твари. Гнозис же означал переживание этой первозданной искры внутри себя.

Естественно, что бесконечной темой гностических дискуссий была проблема того, как ББЧ пришло к идее расщепить себя на фрагменты и снизойти в материальную экзистенцию. Из этих дискуссий произросло множество теорий, одна другой гностичнее. Некоторые были просто поэтическими аллегориями данного процесса, выраженными в терминах сексуальности. Некоторые были аллегорическими комментариями к человеческой психологии – ведь каждая космология подразумевает и психологию. Другие представляли собой извинения за осыпания насмешками прочих религий. А совсем уж другие были, судя по всему, настойчивыми попытками высмеять саму идею понимания этого космологического процесса внутри человеческого ума в целом. В конструировании этих необыкновенных теорий гностики продуцировали разнообразный и колоритный промежуточный магический мир, населённый градациями Эонов и Архонтов, находящийся где-то между подлунным царством и Абсолютной Реальностью.

Абсолютная Реальность дала начало сонму Эонов, обычно тридцать числом, которые окружали материальную вселенную. Эти Эоны были не столько временными периодами, сколько духовными принципами или Принцами. Эта идея, очевидно, была заново ангажирована доктором практических и магических наук Джоном Ди, который назвал их Тридцатью Эфирами. Разнообразные напряжения, присущие Эонам, результировали, произведя на свет большое количество Архонтов, или управителей. В других системах гностической мысли Абсолютная Реальность сама по себе была Первым Архонтом, а уже из неё путём процесса, названного по-гречески Эннойя, или мысленная проэкция, вышла последовательность Архонтов, обычно семеричная, или Хебдомада. Эннойя первого Архонта произвела в том числе и сущность, поименованную Барбело (или Барбелон/Барбелит), имевшую женскую или андрогинную природу. По другой версии, Барбело может быть отождествлена с Великой Пустотой, в которой манифестировала себя Первопричина, она же Первый Архонт. Вот так всё запутано.

Каким-то образом из этих космических принципов проявилась сила, ответственная за творение этого мира. Зовётся она по-разному: Иалдабауф, или Саваоф, или Иао, или Семесилам, или ещё куча наименований. Иногда эта сила имеет семеричный аспект и соотносится с астрологическими планетами. Сила эта понималась как андрогинная или мужская, а манифестация её была с зооморфной головой. Она ответственна за сотворение материальных существ, в которых Абсолютная Реальность, снизойдя до столь неблагородного поступка, вдохнула жизненную искру. Барбело же известно нам как Бабалон или Нуит, великая звёздная мать, в которой каждой порядочный гностик должен искать растворения, дабы приобщиться к величайшему таинству. Иалдабаоф – просто очередная манифестация вездесущего рогатого бога, известного трамплиерам как Бафомет, а христианам как Диавол. В некоторых гностических системах появляется также драконья сила, понимаемая как Мировой Змей или Левиафан, окружающий всю вселенную и закусывающий свой хвост (он же древнеегипетский змей времени Мехен, он же алхимический Уроборос).

Отношение гностиков к материальной жизни – хоть и противоречивое – является прямым следствием их гнозиса и космологических спекуляций. Имея опыт взаимодействия с искрой вечности внутри себя, они осознавали, что их ничто не может уязвить в этом мире, и поэтому они были свободны делать что угодно. Некоторые занимались особенными практиками, чтобы затемнить эту искру жизненности, и другими практиками, чтобы, наоборот, освободить её. Одни были либертианами, другие – аскетианами, однако и те и другие выбирали позицию противопоставления превалирующим социальным нормам. Материальный мир был заклеймён как самое наигнуснейшее место, полное порчи и несовершенства. Только жизненная искра была бессмертной и была способна реинкарнировать до тех пор, пока не воссоединится с ББЧ, причём равноценно – что в конце вселенной, что в текущем воплощении через освобождение. Это и есть, в общих чертах, гностический подход к бренной реальности. Гностицизм никогда не был организованной религией, но существовал в виде элитарных культов, возглавляемых такими античными знаменитостями, как Симон Магус, философ Валентин и Аполлоний Тианский.

Каждый учитель распространял свой гнозис словами, выходящими из его рта, облекая свой посыл в форму, удобоваримую для местных мировоззренческих структур, адаптируя гностические практики к локальным нуждам общественности. В дополнение к этому, большая часть сказанного была ещё и записана, отчасти – чтобы напоминать отдельным учителям, чему же они учили, отчасти – чтобы сеять путаницу и раздор в мозгах почтенных священнослужителей основных организованных религий того времени – христианства и иудаизма. Также для внесения некоторых важных гностических поправок было произведено некоторое количество альтернативных версий Библии. Во-первых, ветхоелизаветный бог Яхве рисуется в них порочным и слабоумным старым дурнем, намеревающимся надрать человечеству причинное место, в то время как змея (представляющая знание) выступает на стороне Адама и Евы.

Во-вторых, Иешуа изображается в них как настоящий вестник ББЧ, но его казнь на кресте оказывается совершенной бессмыслицей. Лишь его посыл о любви и силе вышней понимается как имеющий значимость.

Гностики были реальными анархистами духа. Они видели все прочие религиозные системы как обескураживающее порабощение ума жречеством и мирскими властями с их юридическими и моральными структурами. Против этих дьявольских козней они посылали язвительные стрелы своих космологических выкрутасов, своей антиморальности и своей магии.

Гностическая магия включает использование духов-фамильяров, некромантию и использование зелий для вызывания эротических и сновидческих состояний ума, однако их основными практиками были оргиастические и телесматические ритуалы и заговоры. Эти оргиастические обряды подразумевали поглощение (как своего рода святынь) смешанных мужских и женских сексуальных микстур и менструальной крови, собранных после коитуса. Они также имели репутацию пожирателей своих собственных намеренно недоношенных плодов. Большинство гностических сект не было заинтересовано в размножении – под которым они подразумевали лишь повторение фундаментальной ошибки. Их сексуальные практики должны были дурачить злобных Архонтов, ожидающих свежих человеческих жертв, а также давать вдохновляющее предвкушение финального и абсолютного растворения в теле Бабалон.

Гностики оставили после себя не поддающиеся счислению, замысловатые и прекрасные отпечатки на камне, самоцветах, керамике и металле, которые ныне носят общее название "гностические геммы". Эти артефакты могли функционировать как талисманы или амулеты, заряженные различными заклинаниями и чарами. Также они оставили нам несколько экземпляров весьма шокирующих и чудовищных вотивных статуй, которые могли быть своего рода фетишными центрами в ритуалах.

Множество слов силы и варварских имён в эвокациях, существующих в средневековой и современной магике, ведут происхождение от гностических абракадабр. Они часто вплетены в инвокации превосходной красоты и мощи, навроде ритуала Нерождённого/Безголового. Само слово Абракадабра происходит от имени гностического божества, римского легионера с петушиной головой и змеиными ногами, ABRAXAS-а. Серия гностических сект действовала вдоль всей территории Дамаска, и ежели кто-либо захочет вдруг попробовать отыскать или даже изобрести кошмарный Некрономикон лавкрафтианского Мифоса, то гностицизм и ближневосточная археология – его лучшие компаньоны.

Именно в гностицизме находят своё логическое завершение безвременные темы магии, потому как эта синкретическая анти-религия черпала свои техники из египетского учения, из греческой мистической школы, а также из систем Дальнего Востока, каждая из которых сохраняла традицию этого ультимативного кладезя магики – шаманизма.

[PHOTO BIG17]

Сибери Куин / Seabury Quinn

(1889-1969)

Из антологии

‘Compleat Adventures of Jules de Grandine’

#49 / Дело о кровоточащей мумии

(1932)

Честь по чести перевод: Э. Эрдлунг, он же Л. Бозлофф 2016 (С)

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

На Пути Объяснения

Меня часто спрашивают, как же происходило развитие моего персонажа, Жюля де Грандена, и когда я отвечаю, что понятия не имею, меня тут же обвиняют во лжи, или даже того хуже – будто бы это моя художественная блажь. Ничего не может быть дальше от истины; факт заключается в том, что Жюль де Гранден – это своего рода литературная комбинация Топси и Минервы, то есть он просто взял да появился – но появился во всеоружии, а вовсе не "развивался".

Однажды вечером весной 1925-го года я находился в том самом состоянии, которое знакомо и внушает страх каждому писателю. Мне заказал написать историю мой издатель, и в целом мире, казалось, не было подходящего сюжета. Соответственно, не имея ничего конкретного в виду, я взял мою ручку и буквально заставил его материализоваться по мере того, как писал. Таким образом на свет появился первый рассказ, вошедший в эту книгу.

Как возник "Ужас в Линкс", так происходило и со всеми прочими авантюрами Грандена. У меня никогда не было полностью выстроенной сюжетной канвы в уме, когда я начинал тот или иной из его мемуаров, и редко когда у меня был заранее продуман центральный инцидент, вокруг которого строилось повествование. С начала и до самого конца Жюль де Гранден будто бы говорил мне: "Куинн, дружище, je suis présent. En avant, давай, напиши меня!" Вполне возможно, что здесь есть что-то от сократовой теории о внутреннем даймоне, в конце концов.

Крошка Жюль сейчас уже весьма почтенный джентльмен. Количество его приключений равняется чуть ли не трёхстам, а в хронологическом ключе они охватывают четверть века. Фил Стонг в "Других Мирах" назвал его "самым известным оккультным детективом вирдовой фантастики", и, насколько могу судить, по долгосрочности он стоит на втором месте, уступая лишь тому герою отроческого пульпа, Нику Картеру.

Десять историй, вошедших в этот том, были отобраны с двойной целью:

1. представить десять типичных инцидентов в ранней карьере миниатюрного борца с наваждениями, и

2. детализировать его специальные методы противодействия тому, что катехизис называет духовными и призрачными врагами.

Насколько мне известно, он впервые произвёл электрорцизм беспокойного духа, вынудил зомби вернуться в могилу, добавив в его рацион немного мясного, и, без сомнения, первым анестезировал вампира, прежде чем нанести coup de grâce. В любом случае, если истории, собранные в данном оригинальном снопе приключений Жюля де Грандена, помогут читателю забыть о тревожащих его инцидентах повседневного бытия хотя бы на час-другой, это будет означать для Жюля, равно как для меня самого, что мы добились достаточного оправдания своего существования.

Сибери Куин

Вашингтон Д. С. Предисловие к 'Phantom Fighter’, ‘Arkham House’, 1966

* * *

Была середина зимы, и снаружи ветер швырял стены мокрого снега в наши оконные стёкла волну за волной, свирепо завывая свои военные мелодии время от времени. Внутри, свечение распиленных железнодорожных шпал, горящих на латунной подставке для дров, приятно смешивалось с затенённым ламповым светом. Жюль де Гранден отложил в сторону копию L’illustration, которую он просматривал ещё с обеда, вытянул свои стройные, по-женски маленькие ноги к огню и рассматривал сверкающие носы оригинальных кожаных туфель с очевидным удовлетворением.

– Эй, друг мой Траубридж, – обратился он ко мне, с ленцой наблюдая за прыгающим светом от камина, оживающего в отражениях на его полированной обуви, – здесь у нас чертовски приятно. По мне, так я ни за что бы не вышел из дому в такую ночь. Да будет тот дураком, кто бросит весёлый огонь ради…

      Резкий, императивный лязг дверного молотка прервал его и, прежде чем я смог выбраться из своего кресла, требование повторилось, громче, настойчивее.

– Доктор Траубридж, вы сможете навестить доктора Ларсона? Боюсь, с ним что-то произошло – мне ненавистно беспокоить вас в такую ночь, но, полагаю, ему на самом деле требуется врачебная помощь, и… – молодой профессор Эллис наполовину ввалился в холл, втолкнутый порывом яростного ветра почти целиком в дверной проём. – Я вышел, чтобы повидаться с ним, несколько минут назад, – добавил он, когда я захлопнул дверь перед носом у бури, – и когда был уже на дороге перед его домом, то заметил свет в верхнем окне, хотя остальная часть его жилища была погружена в темноту. Я постучал, но не получил ответа, затем отправился во двор, чтобы позвать его, и в ответ мне внезапно раздался вопль самого жуткого свойства, сопровождаемый визгливым смехом, и, пока я смотрел на его окно, фигура Ларсона, казалось, боролась с чем-то, хотя там никого не было в комнате. Я позвонил с десяток раз в дверной колокольчик и постучал в дверь, но никакого другого звука из дома не донеслось. Сперва я подумал, что следует уведомить полицию; затем я вспомнил, что вы живёте прямо за углом, так что я пришёл к вам. Если Ларсон заболел, вы сможете ему помочь; если нам понадобится полиция, у нас всегда есть время, чтобы…

– Ну, друзья мои, почему мы же тогда стоим и толкуем здесь, когда бедный профессор Ларсон нуждается в помощи? – вопросил Жюль де Гранден от двери кабинета. – Неужто у вас не осталось профессиональной гордости, дружище Траубридж? Отчего мы тогда прохлаждаемся?

– Как почему, ты же сам только что сказал, что и с места не сдвинешься сегодняшним вечером, – возразил я осуждающе. – Если ты имеешь в виду…

– Но конечно, я собираюсь это сделать. – прервал он. – Только два вида людей не могут поменять своего мнения, мой друг, а именно болван и мертвец. Жюль де Гранден не является ни тем, ни другим. Ну, пойдёмте же.

– Нет смысла брать авто, – пробормотал я, пока мы надевали наши пальто. – Этот мокрый снег сделает вождение невозможным.

– Очень хорошо, тогда мы пойдём пешком, только давайте оформим это побыстрее. – ответил Жюль, от души подталкивая меня к дверям и наружу в бушующую ночь. Склонив головы против воющей бури, мы отправились в дом проф-а Ларсона.

– По правде говоря, у меня не было ангажемента с Ларсоном. – признался профессор Эллис, пока мы тащились по улице. – Факт в том, что он мог узреть дьявола, как мне кажется, но… вы случайно не слышали о его последней мумии? – он замолчал.

– Его что? – переспросил я резко.

– Его мумии. Он привёз её из Африки на прошлой неделе, и с того времени только о ней и говорил. Этим вечером он собирался распеленать её, поэтому я просто решил прогуляться к нему домой в надежде, что он позволит мне поприсутствовать.

Ларсон – странный тип. Отличный антрополог и всё такое, само собой, но одинокий волк, когда дело доходит до работы. Он нашёл эту мумию случайно, в хитро спрятанной гробнице рядом с Нага эд-Дер, а эта местность считалась хорошо раскопанной ещё тридцать лет назад, знаете ли. Есть тут и забавная сторона. Пока они раскапывали гробницу, двое из его рабочих были укушены могильными пауками и умерли в конвульсиях. Это необычно, ведь египетские могильные пауки не отличаются ядовитостью, хотя и весьма уродливы обличьем. Стоило им очистить шахту от щебня и приблизиться к погребальной камере, как все феллахины Ларсона разбежались оттуда кто куда, но он – упрямый чёрт, так что вместе с Фостером они-таки добили шахту, с помощью всех добровольцев, кого они смогли нанять в окрестностях.

У них были не меньшие проблемы с доставкой мумии вниз по Нилу. Половина экипажа их дахабийи слегло от какой-то таинственной лихорадки, некоторые погибли, остальные дезертировали; и, как только они были готовы к отплытию из Александрии, Фостер, бывший ассистентом Ларсона, также был свален с ног лихорадкой и умер в течение трёх дней. Ларсон, однако, держался из последних сил и всё же протащил мумию через границу – контрабандой под носом у египетской таможни, замаскировав под ящик губок из Смирны.

– Но погодите-ка, – прервал я его, – вы и профессор Ларсон оба являетесь сотрудниками музея Харрисонвиля. Как так вышло, что ему удалось оставить мумию как свою собственность? Почему он не отправил её в музей вместо своего дома?

Эллис коротко рассмеялся.

– Вы же не знаете Ларсена как следует, не так ли? – спросил он. – Разве я уже не сказал, что он одинокий волк? Экспедиция в Нага-эд-Дер была делом 50/50; музей оплатил половину, и Ларсон чуть ли не обнищал, чтобы заполнить оставшуюся долю. У него была собственная теория о том, что в Наге могут быть найдены некоторые ценные реликвии Пятой династии, но все только потешались над ним. Когда же он обосновал свою теорию, то был похож на избалованного ребёнка с палкой конфет, и не желал делиться своей находкой с кем бы то ни было. Когда я предложил ему помощь в распеленании мумии, он в ответ предложил мне прыгнуть с разбега в озеро. Я не знаю, звал ли он меня сегодня к себе, когда я пришёл к нему под окна, но когда я услышал, как он кричит и смеётся и прыгает туда-сюда, как каштан на сковороде, мне пришло в голову, что он дошёл до ручки, и я тут же побежал за вами. Вот мы и на месте. Возможно, сейчас мы будем посланы ко всем чертям, но ему всё-таки может требоваться помощь.

Когда он закончил говорить, Эллис раскатисто постучал по двери Ларсона. Только пронзительный вой ветра вдоль угла дома и хлопанье незакреплённых жалюзей были ответом.

– Pardieu, либо он тяжело болен, либо отвратительно тугоух, одно из двух! – заявил де Гранден, закутавшись подбородком в меховой воротник своего пальто и ухватившись за шляпу, которую штормовым ветром едва не срывало с головы. Эллис повернулся к нам в нерешительности.

– Вы не думаете… – начал он, но:

– Думайте, что вам нравится, друзья мои, и отморозите себе ноги, пока будете это делать. – вспыльчиво прервал маленький француз. – Что же до меня, я иду в этот дом сейчас же, сию минуту, немедленно.

Попробовав и дверь, и ближайшее окно, и найдя их надёжно запертыми, он без дальнейших церемоний выбросил вперёд затянутый в перчатку кулак, отодвинул задвижку и поднял створку.

– Так вы идёте или остаётесь, чтобы принять жалкую погибель от холода? – позвал он, перебрасывая ногу через подоконник.

С де Гранденом во главе, мы нащупывали наш путь сквозь тёмную гостиную, через холл и вверх по винтовой лестнице. Каждая комната в доме, за исключением одной, была черна, как Древний Египет во время чумы, но тонкая струйка света сочилась в коридор из-под двери кабинета проф-а Ларсона, направляя наши шаги в сторону его святилища, как маяк направляет корабль в порт беззвёздной ночью.

– Ларсон! – тихо позвал Эллис, стуча по двери кабинета. – Ларсон, ты здесь?

Ответа не последовало, и он схватился за ручку, сделав предварительный поворот. Ручка провернулась в его ладони, но дверь оставалась неколебима, очевидно, запертая изнутри.

– Посторонитесь, будьте любезны, месье, – попросил Жюль, отошёл назад настолько далеко, насколько позволяла длина коридора, после чего ринулся вперёд, словно футболист, несущийся к своей цели. Не слишком прочная дверь пала под его напором, и тёмный холл затопило паводком ослепительного света. Мгновение мы застыли на пороге, по-совиному моргая, затем:

– Святые небеса! – вырвалось у меня.

– Бога ради! – донёсся ответ Эллиса.

– Eh bien, я склонен думать, что здесь скорее к дьяволу. – прошептал де Гранден. Комната перед нами представляла собой кошмарный хаос, как если бы его содержимое было перемешано монструозной ложкой в руках злонамеренного озорника-великана. Мебель была опрокинута; некоторые чехлы на стульях были вспороты, как будто какой-то безжалостный, торопливый сыщик разрезал обивку в поисках скрытых ценностей; картины висели на стенах под безумными углами.

В середине кабинета, под бликами скопища электрических ламп, стоял тяжёлый дубовый стол, а на нём покоился саркофаг со снятой крышкой, рядом с ним лежала сухощавая фигура, обмотанная льняными бинтами цвета китайского чая крест-накрест. Рядом с плинтусом у стены под окном приютилась гротескная, нечеловеческая вещь, напоминающая поношенное чучело фермера или безнадёжно устарелый манекен портного. Нам пришлось дважды вглядеться, напрягая неверящие глаза, прежде чем мы признали в этой смятой форме профессора Ларсена. Ступая изящно, как кот по мокрому тротуару, де Грандин пересёк комнату и опустился на одно колено рядом со скрюченной формой, снимая одновременно свою правую перчатку.

– Неужто он… он… – прошептал Эллис хрипло, запинаясь на слове, перед которым миряне, похоже, испытывают суеверный страх.

– Мёртв? – закончил за него де Гранден. – Mais oui, сударь, как сельдь. Но это произошло совсем недавно. Нет, я подозреваю, что он ещё был вполне себе жив, когда мы покидали наш дом, чтобы прийти сюда.

– Но… что мы можем сделать? Должно быть что-то… – трепетно спросил Эллис.

– Безусловно, мы можем пригласить коронера. – ответил де Гранден. – Между тем, мы могли бы рассмотреть это. – он кивнул в сторону мумии, лежащей на столе. Гуманная обеспокоенность Эллиса по поводу его мёртвого коллеги упала с него, как изношенная одежда, стоило тому повернуться к древней реликвии – человека полностью затмил антрополог.

– Красиво… Превосходно! – пробормотал он восторженно, глядя на малопривлекательную вещь. – Видите, здесь нет ни лицевой маски, ни погребальной статуи, ни на мумии, ни на кейсе. Работа Пятой династии, как пить дать, и ящик – вы видите, я вас спрашиваю? – он прервался, вопрошающе указывая внутрь открытого кедрового гроба.

– Вижу ли я? Бесспорно, – резко ответил де Гранден, – но позвольте узнать, что здесь вам видится необычайным?

– Неужели вы ещё не заметили? Да на саркофаге нет ни одной строки иероглифов! Египтяне всегда пишут титулы и биографии своих усопших на их гробах, но тут мы имеем девственно чистую древесину. Видите, – он наклонился и постучал по тонкой, но твёрдой кедровой скорлупе, – никаких следов ни от краски, ни от лака! Неудивительно, что Ларсон оставил его для себя. Почему, спросите вы? Да потому что со времён, как египтология стала наукой, не было открыто ничего подобного!

Взгляд де Грандена блуждал, переходя с гроба на мумию и обратно. Затем он прошёл мимо Эллиса своей быстрой кошачьей поступью и нагнулся над забинтованным телом.

– Я не знаком как следует с египтологией, – признался он, – но медицина мне известна в превосходной степени. Что вы скажете об этом, hein?

Его стройный указательный палец на мгновение застыл на льняных бинтах, окружающих левую грудную область высушенной фигуры. Я запнулся на полуслове. Не могло быть никаких сомнений. Левая грудь, даже под слоем бинтов, была значительно ниже правой, и под туго натянутым бандажом в этой области чуть заметно, но всё же вполне зримо проступал тончайший след красно-коричневого пятна. Невозможно было ошибиться на сей счёт. Каждому хирургу, солдату и бальзамировщику достаточно одного взгляда, чтобы признать такое красноречивое пятнышко.

Глаза профессора Эллиса стали раскрываться, пока не стали почти такой же ширины, как у де Грандена.

– Кровь! – выдохнул он приглушённо. – Господь всемогущий! – а после: – Но это же не может быть кровью, просто невозможно, вы же понимаете. Мумии потрошились и мариновались в натроне, прежде чем их подвергали высушиванию. Соответственно, ни о каких остатках телесных жидкостей и речи быть не может.

– Да ну? – саркастически прервал его француз. – Тем не менее, месье, де Гранден – слишком старый лис, чтобы обучать его искусству высасывания яиц. Друг мой Траубридж, – повернулся он ко мне, – сколько лет вы уже прописываете пилюли людям, мучающимся желудочными коликами?

– Отчего же, – ответил я с удивлением, – порядком сорока лет, но…

– Никаких но, друг мой. Можешь ты или не можешь опознать кровавое пятно на глаз?

– Само собой, но…

– Тогда не мог бы ты быть столь любезен, чтобы сообщить нам, что это перед нами?

– Кровь, что же ещё – тут и ежу понятно.

– Précisément – это кровь, месье Эллис. Почтенный и в высшей степени достойный доверия доктор Траубридж только что подтвердил сей факт. Теперь давайте-ка рассмотрим получше вместилище этой замечательной мумии, которая, несмотря на ваше травление натроном и засушивание, способна выделять кровь.

Взмахом руки он указал на простой, без украс, ящик из кедровой древесины.

– Святые отцы, это ещё более необычайно! – подал голос Эллис, нависая над гробом. – Видите?

– Что? – спросил я, так как его глаза сияли от возбуждения, пока он глядел в осквернённую шкатулку.

– Как же, я говорю о способе крепления крышки. Большинство крышек от футляров для мумий удерживаются на месте с помощью четырёх маленьких выступов – по два с каждой стороны, которые погружаются в пазы в нижней части и закрепляются прочными деревянными дюбелями. Здесь же их аж целых восемь, по три с каждой стороны и по одному – вверху и внизу. Хм-м, видимо, те, кто заказали такой гроб, хотели иметь гарантию, что тот, кто будет в него положен, не сможет вырваться. И… святой Скотти, поглядите-ка сюда!

Он в волнении указал на дно ящика. И вновь я был немало удивлён. Аномалии, не укрывшиеся от его намётанного глаза, были совершенно неразличимы для моего.

– Видите, как здесь решён вопрос с благовониями? На моём счету несколько сотен вскрытий футляров для мумий, но такого я ещё не встречал.

Как только что отметил Эллис, всё дно гроба было усыпано благовонными травами на глубину до 4 дюймов или около того. Ароматические букеты измельчились за сотни лет в порошок, однако смесь из гвоздики и корицы, алоэ и тимьяна поразила нас резким, чуть ли не удушливым ароматом, когда мы перегнулись через край ваннообразного саркофага.

Небольшие васильковые глаза де Грандена, пока он быстро переводил их с меня на Эллиса и обратно, округлились и ярко засияли.

– Думаю, что это чертовски всё объясняет, – заявил он. – Готов биться об заклад, это тело никогда не было мумифицировано, по крайней мере, в традиционном исполнении старых мастеров-бальзамировщиков. Не поможете мне?

Он призывно кивнул Эллису, одновременно подсовывая руки под плечи мумии.

– Возьмитесь за ноги, монсеньор, – велел он, – и поднимите её как можно деликатнее – деликатнее, прошу вас – она должна быть положена точно туда же, где была, до прихода коронера.

Они приподняли забинтованное тело на высоту шести дюймов над столом, после чего вернули в исходное положение, и на лицах обоих застыло выражение крайнего изумления.

– В чём дело? – спросил я, полностью озадаченный их взглядами, полными взаимного понимания.

– Оно весит, – начал де Грандин, и тут же, — шестьдесят фунтов, как минимум! – закончил за него Эллис.

– И что же?

– А то, что это навеки обрекает нас на дьявольский субклеточный уровень. – ответил маленький француз в резком тоне. – Это отнюдь не есть хорошо, друг мой, скорее, с точностью наоборот. Тебе известно про свою физиологию; ты знаешь, что мы с тобой и всеми прочими людьми на 60% или больше состоим из воды, элементарной H20, находящейся в реках и на столах американцев взамен достойного вина. Мумификация же представляет собой обезвоживание – водянистое содержимое тело удаляется с концами, и не остаётся ничего, кроме костей и пергаментной кожи, скудные 40 процентов общей телесной массы при жизни. Это тело сравнительно небольших пропорций; в расцвете лет оно едва ли весило больше сотни фунтов; тем не менее…

– Что ж, видимо, оно могло быть мумифицировано лишь частично… – прервал его я, но де Гранден отрезал:

– Или же вовсе без этого обошлось, друг мой. Я более чем уверен, чёрт побери, что мы обнаружим кое-какие интересные пояснения, когда развернём эти бинты. Кровоточащая мумия, которая к тому же сохранила больше половины своего прижизненного веса – да, вероятность сюрприза невероятно велика, или же я ошибаюсь в собственных чувствах. В то же время, – обернулся он к двери, – существуют рутинные процедуры закона, которые должны быть соблюдены. Следует оповестить коронера о смерти месье Ларсона, и нам нет никакой необходимости жечь электричество, пока мы будем ожидать его прихода.

Вежливо предлагая нам следовать за ним, он потушил кабинетный свет, прежде чем закрыть за собой дверь, и мы прошествовали в нижний холл, где был телефонный аппарат.

– Просто в голове не укладывается, как это могло произойти, – бормотал профессор Эллис, нервно вышагивая по гостиной своего покойного коллеги, пока мы ждали прихода следователя, – Ларсон казался в радужном настроении сегодня днём и… Бог мой, что это?

Звуки ужасающей борьбы, как будто двое людей сцепились в смертельной схватке, разнеслись по тихому дому. Бух-бух-бух! Тяжкие, гулкие шаги сотрясли пол над нашими головами; затем – бадыщщщь! – раздался сокрушительный удар, как будто опрокинули мебель, мгновенная пауза, и вдруг – резкий вскрик и внезапное крещендо дикого, режущего слух смеха. Затем вновь наступила тишина.

– Святые небеса! – выдохнул я, схваченный паническим ужасом за горло. – Это прямо над нами, в кабинете, где мы оставили мумию и…

– Быть того не может! – запротестовал профессор Эллис. – Никто не мог пробраться мимо нас в комнату, и…

– Может быть или не может, однако дружище Траубридж дело говорит, будь оно неладно! – вскричал маленький француз, выпрыгивая из кресла по направлению к лестнице. – En avant, mes enfants, за мной!

Сломя голову он помчался вверх, перепрыгивая через три ступеньки; оказавшись наверху, замер на мгновение перед закрытой дверью кабинета, доставая из кармана пистолет; оружие описало широкую дугу в его руке, когда он вломился в комнату быстрым прыжком, зажёг свет и предостерегающе крикнул:

– Руки вверх! Одно движение – и ты будешь завтракать с дьяволом… Великий Dieu, глядите, друзья мои!

За исключением одного-двух стульев, в комнате ничего не изменилось с нашего ухода. На столе по-прежнему инертно лежала перевязанная мумия, её набитый специями футляр стоял рядом, со снятой крышкой, вещь, бывшая Ларсоном, примостилась у окна, прижавшись плечами к стене, как будто пострадавшая при попытке совершить сальто, жалюзи на оконной раме с треском хлопали на морозном зимнем ветру.

– Окно – оно распахнуто! – возопил профессор Эллис. – Оно было заперто, когда мы были здесь, но…

– Dieu de Dieu de Dieu de Dieu… Может ли кто в этом разобраться? – сердито прервал его де Гранден, шагая к открытой створке. – Parbleu, то, каким образом вы набрасываетесь на очевидное, чертовски действует мне на нервы, дорогой мой Эллис, но – ах? А-а-а-а-ах? Один видит, другой воспринимает, третий понимает – почти!

Не отставал от него, мы перегнулись через подоконник и, послушные немой команде его указательного пальца, смотрели теперь на покрытый снегом козырёк эркера первого этажа, выступавший из стены дома примерно двумя футами ниже окна кабинета. Врезанные в матово-белый слой снега, четыре длинных параллельных полосы обнажали шиферный настил.

– Ну-у, – протянул он, опуская створку и разворачиваясь к двери, – тайна частично прояснилась, друзья мои. Вполне логичным было бы использовать сиё окно для взлома, – добавил он, пока мы спускались вниз по лестнице. – Крыша эркера имеет довольно пологий склон и расположена прямо под окном кабинета проф-а Ларсона. Искушённому в искусстве взлома грех не использовать такую возможность для своего преступления, а ещё тот факт, что во всём доме мы оставили свет только на первом этаже, как бы уведомляя мир снаружи, что верхние покои свободны для посещения. Так что…

– Похоже на правду, но здесь не могло быть никакого взлома, – прервал Эллис практичным тоном. Де Гранден же наградил его таким взглядом, каким учитель мог бы одарить выдающегося по тупости ученика.

– Может, оно и так, mon ami, – ответил он, – однако, если вы всё же найдёте возможным сдержать на время своё любопытство – и болтовню – может быть, мы найдём то, что ищем.

Тёмный, сгорбленный объект с поразительной яркостью открылся нашим глазам на фоне покрытого снежной пудрой газона, стоило нам спуститься с крыльца. Де Гранден присел на одно колено перед ним и чиркнул спичкой, чтобы добавить немного света для осмотра. Это оказалось лицо рваного, неопрятного типа, немытое, небритое; типичный низкопрофильный вор-карманник, который совмещал свои обычные нехитрые занятия с более высокой профессией взлома – и с катастрофическими результатами для себя.

Он замер в том состоянии, в каком упал с покатой крыши эркера, одна рука была вывернута под тело, голова наклонена под неестественным углом в одну сторону, а его побитая молью и выцветшая от времени шляпа смялась в пюре на его макушке и комически оттопыривала ему уши. Маленькие насыпи мокрого снега скопились в изломах его рваного пальто, а крошечные нити сосулек намёрзли на его усах.

Человек был, вне всякого сомнения, мёртв. Никто, даже самый опытный акробат, не смог бы выкрутить шею под столь немыслимым углом. И причина его смерти была очевидна.

Напуганный при виде мумии, бедняга попытался как можно быстрее выбраться через открытое окно, поскользнулся на мокрой наледи крыши эркера и свалился вниз головой, упав всем своим весом на ныне скрученную шею. Я поспешно высказал свои доводы, но де Гранден озадаченно покачал головой.

– Манера его смерти вполне очевидна, – ответил он задумчиво, – но вот какова причина её, здесь остаются неясности. Мы вполне можем вообразить, что подобное существо пришло в ужас, увидев распластанную на столе мумию, но это не объясняет те выходки, которое мы слышали, прежде чем наш форточник вывалился из или был принудительно выброшен из окна. Мы слышали, как он метался наверху, как раскидывал мебель, наконец, мы слышали его вопль вперемешку с безрадостным смехом. Что это могло означать? Испуганные люди склонны кричать, иногда даже истерически смеяться, но с чем он мог бороться, в таком случае?

– Точно то же самое, что и в случае Ларсона! – быстро вставил профессор Эллис. – Разве вы не помните…

– Exactement, – ответил француз, озадаченно нахмурившись.

– Профессор Ларсон громко кричал и боролся с воздухом; теперь этот несчастный грабитель врывается в комнату, где господин Ларсон погиб при столь странных обстоятельствах, и точно так же дерётся с пустотой, а после падает навстречу смерти, отвратительно хохоча. Здесь присутствует что-то поистине дьявольское, друзья мои.

Когда мы возвратились обратно в дом, молодой Эллис смотрел на нас с выражением чуть ли не панического ужаса в своих глазах.

– Вы сказали, что мы должны оставить мумию как есть до прихода коронера? – потребовал он.

– Абсолютно верно, друг мой, – ответил де Гранден.

– Отлично, тогда мы оставим эту проклятую вещь в покое, но как только м-р Мартин закончит с ней, я думаю что нам лучше сжечь её.

– Э, что это вы такое говорите? Сжечь её, месье? – спросил де Гранден.

– Только то, что сказал. Это тот случай, который египтологи именуют "несчастливой" мумией, и чем скорее мы избавимся от неё, тем лучше будет для всех нас. Видите ли… – он резко вскинул глаза вверх, будто опасаясь очередной вспышки насилия в комнате Ларсона, затем вновь повернулся к нам. – Вы же помните серию летальных инцидентов, последовавших после вскрытия гробницы Тутанхамона?

Де Гранден не ответил ничего, но по пристальному, немигающему взгляду, которым он смерил говорившего и тому, как нервно подрагивали кончики его элегантно завитых усов в уголках рта, было несложно судить о его интересе. Эллис же продолжил:

– Называйте это чушью собачьей, коли вам заблагорассудится – а так вы и поступите, скорее всего – но факт в том, что во всех этих пересудах о том, что древние боги Египта имеют силу проклясть тех, кто осмелился нарушить покой мумий изгнанников, есть здравое звено. Знаете, я вполне разделяю мнение, что есть мумии, известные как "несчастливые" – и для тех, кто нашёл их, и тех, кто хоть как-то соприкасался с ними. Тутанхамон, возможно, последний, как и наиболее выдающийся пример данного класса. В своё время он был еретиком и оскорбил "древних" или же их жрецов, которые были суть одним. Так что, когда он умер, его похоронили с надлежащими церемониями, но не поставили образ Амона-Ра на носу его лодки, переправлявшей его через озеро мёртвых, и эмблемы Тема, Себа, Нефтиды, Осириса и Исиды не сопровождали его в странствии. Тутанхамон, несмотря на его запоздалые усилия в попытке пойти на мировую со жрецами, был немногим лучше атеиста относительно современной ему веры, и гнев богов вошёл в гробницу вместе с ним. Они не желали, ни чтобы имя его сохранилось для потомства, ни чтобы его мощи были вновь извлечены на свет.

Теперь поразмыслите над произошедшим: когда лорд Карнарвон обнаружил гробницу, с ним было четверо подручных. Карнарвон и трое его помощников на сегодняшний момент мертвы. Полковник Херберт и доктор Эвелин-Уайт были одними из первых, вошедших в склеп Тутанхамона. Оба умерли в течение года. Сэр Арчибальд Дуглас должен был заниматься рентгеноскопией – он умер прямо перед тем, как были разобраны пластины. Шесть из семи французских журналистов, попавших в гробницу вскоре после её открытия, скончались в течение года, и едва ли не каждый рабочий, участвовавший в раскопках, погиб раньше, чем успел прогулять своё жалованье. Некоторые из этих людей умерли одним образом, другие – иначе, но факт остаётся фактом: они все мертвы. Мало того, даже незначительные предметы, взятые из гробницы, кажется, проявляют пагубное влияние. Существует абсолютное подтверждение тому, что служители Каирского музея древностей, в обязанности которых входит нахождение рядом с мощами Тутанхамона, заболевали и умирали безо всякой видимой причины. Неудивительно, что её называют "несчастливой" мумией?

– Весьма любопытно, месье, что теперь? – подытожил де Гранден, когда египтолог впал в угрюмое молчание.

– Только то самое: этот ящик для мумии наверху гол, что твоя ладонь, от любых надписей, а ортодоксальные египтяне Пятой династии столь же не склонны были класть тело в саркофаг без надлежащих биографических и религиозных предписаний на его поверхности, сколь средняя американская семья не склонна проводить похороны без какой-либо церемонии отпевания. Кроме этого, очевидные улики указывают на то, что тело вообще не было мумифицировано – по-видимому, оно было просто завёрнуто в пелены и положено в ящик со слоем благовоний вокруг него. Бальзамирование имело в Древнем Египте религиозное значение. Если плоть повреждена, дух не может вернуться после предустановленного цикла и возродить его, и быть похороненным без бальзамирования было равноценно отказу от бессмертия. Тело наверху несёт на себе следы самой ничтожной попытки импровизированной презервации. Похоже на то, что человек, кто бы он ни был, умер за пределами религиозной границы, не так ли?

– Вы приводите весомые аргументы, месье, – кивнул де Гранден, – но…

– Отлично, а теперь давайте взглянем на историю нашей находки, начиная от самых истоков: рабочие Ларсона умирали во время работы в гробнице. Каким образом? От укусов пауков! Что за вздор! Египетские могильные пауки не более ядовиты, чем наши садовые. Я знаю, о чём говорю; меня не раз кусали эти мерзости, и я страдал гораздо меньше, чем когда был ужален скорпионом в Юкатане.

Затем, во время спуска по Нилу, большая часть команды слегла, а некоторые – умерли, от странной лихорадки; и в то же время это выносливые черти, привычные к местному климату, и, по всей вероятности, имунные к любым видам болезней, которые их страна может производить. Затем настал черёд Фостера, ассистента Ларсона, слёгшего точно от той же лихорадки накануне отплытия из Египта. Похоже, как будто здесь имеет место некое злобное влияние, а? И вот мы подходим к сегодняшнему вечеру: Ларсон готов развернуть мумию и, нисколько не глядя в прошлое, достаёт её из футляра. Он мёртв – "мёртв как сельдь", как вы выразились, и только одному Богу ведому, как это произошло. Пока же мы ожидаем коронера, этот бедняга-форточник влезает в дом, сражается с каким-то невидимкой, точно как Ларсон до него, и погибает. Думайте, что угодно, – его голос поднялся практически до крика, – но эта мумия окружена аурой страшной беды, и смерть ожидает каждого, кто посмеет приблизиться к ней!

Де Гранден ласково погладил вощёные кончики своих миниатюрных усов.

– Всё, о чём вы говорите, вполне может быть правдой, месье, – признал он, – но факт остаётся фактом, что оба из нас – доктор Траубридж и я сам находились рядом с мумией; и мы вполне сносно себя чувствуем – хотя я бы не отказался сейчас от глотка-другого бренди. Мало того, профессор Ларсон промотал большую часть своего состояния и значительную часть средств музейных фондов на поиски этого замечательного мертвеца. Было бы по меньшей мере воровством сжечь её, как вы предлагаете.

– Ладно, – ответил Эллис с нотой окончательности в голосе. – Это ваше личное дело. Как только коронер закончит осмотр, я отправляюсь домой. Я и близко не подойду к этой проклятой мумии, хоть и за целое состояние.

– Приветствую, доктор де Гранден, – поздоровался коронер Мартин, топая ногами и стряхивая снег с пальто. – Плохие новости, да? Есть идеи касательно причины смерти?

– Тот, что снаружи, узрел лучший мир, вывернув себе шею, это бесспорно. – ответил француз. – Что же до проф-а Ларсона…

– Снаружи, говорите? – прервал его м-р Мартин. – это что же, выходит, их было двое?

– Хмм, нам нужно радоваться, что их было не пятеро. – отрезал с досадой Эллис. – Они прощались с жизнью в таком темпе, что мы просто не успевали за этим уследить, с того момента, как Ларсон начал разворачивать это…

– Извольте, минутку, сударь. – подняв руку в знак протеста, оборвал его де Гранден. – Месье коронер очень занятой человек и у него есть свои неотложные обязанности, требующие скорейшего выполнения. Когда он с ними закончит, то бьюсь об заклад, что месье будет рад выслушать ваши любопытные теории на сей счёт. В настоящий же момент, – он вежливо поклонился следователю, – не проследуете ли вы за нами, месье?

– Я умываю руки, – сказал Эллис. – Буду ожидать вас здесь и хочу сразу предупредить…

Но нам не пришлось выслушать его предостережения, так как вслед за Гранденом мы тут же поднялись на второй этаж и подошли к кабинету, где покоились профессор Ларсон и мумия.

– Гм-м, – вырвалось у м-ра Мартина, который, помимо того, что был коронером, ещё и заведовал городским похоронным бюро, пока он окидывал комнату быстрым, практичным взглядом, – это выглядит словно бы… – он пересёк комнату прямиком к сгорбленному телу Ларсона и протянул одну руку, но тут раздалось:

– Grand Dieu des cochons – не двигайтесь, месье! – прокричал де Гранден, заставив м-ра Мартина замереть на полушаге. – Назад, месье, отойдите же, Траубридж, если вам дорога ваша жизнь! – схватив меня за локоть, а м-ра Мартина – за полу пиджака, он одним рывком выволок нас из комнаты.

– Что ещё за… – начал было я, когда мы оказались в коридоре, но он оттолкнул нас к лестнице.

– Да не стойте вы тут с вашими пререканиями! – прикрикнул он. – Скорее, бегите на дружественный мороз, пока ещё есть время, друзья мои! Пардью, сейчас я всё вижу – месье Эллис был прав; эта мумия…

– Ой-ей-еееееееей! – неожиданно донёсся до нас снизу отчаянный крик, сопровождаемый звуком возни, будто Эллис безумно боролся с неким противником. Затем раздался страшный, мозговыносящий смех, пронзительный, мрачный, насмешливый.

– Sang du diable, оно поймало его! – воскликнул де Гранден и стремглав бросился к лестнице, вскочил на балюстраду и метеором рухнул вниз. Коронер Мартин и я заторможенно последовали за ним и обнаружили француза, безмолвного и задыхающегося, у входа в гостиную, его тонкие красные губы были сложены в трубочку, словно бы он издавал беззвучный свист. Салон профессора Ларсона был обставлен в формальном, высокопарном стиле, столь популярном в последние годы прошлого столетия, лёгкие стулья и кушетки из позолоченного дерева, обитые яблочно-зелёным атласом, стеклянный шкаф для разного рода безделиц, парочка изящных столов с тонкими ножками, украшенных несколькими миниатюрами из дрезденского фарфора. Мебель была раскидана по комнате, светло-серый вельветовый ковёр перевёрнут, фарфоровый шкафчик разбит и завален набок. В эпицентре бардака лежал Эллис собственной персоной, руки его были сжаты в кулаки, колени согнуты, губы – растянуты в мрачной, сардонической усмешке.

– Господи! – коронер рассматривал несчастное, напряжённое тело, вытаращив глаза. – Это же ужасно…

– Cordieu, будет ещё ужаснее, если мы задержимся здесь. – вскричал де Гранден. – Наружу, други мои. Забудьте про ваши шляпы и пальто – жизнь дороже! Говорю вам, смерть рыскает в каждой тени этого проклятого места!

Он вытолкал нас впереди себя из прихожей и велел нам стоять так на продувном ветру, без головных уборов и верхней одежды.

– Знаешь что, – запротестовал я, выбивая зубами чечётку, – шутка зашла слишком далеко. Это совершенно…

– Шутка? – ответило его резкое эхо. – Считаешь ли ты шуткой, что профессор Ларсон умер сегодня ночью сим странным образом; что заблудший бродяга погиб тем же самым образом; что даже бедный юный Эллис лежит там весь жёсткий и мёртвый, внутри этой проклятой дыры? Твоё чувство юмора весьма своеобразно, друг мой.

– Что это было? – спросил коронер Мартин в своей практичной манере. – Это что, какая-то инфекция в доме, которая заставила проф-а Эллиса закричать таким вот образом перед смертью, или…

– Скажите мне, месье, – прервал его де Гранден, – в вашем морге имеются ли средства для дезинфекции?

– Ну конечно, – ответил с удивлением коронер. – у нас есть аппарат для одновременного производства формальдегида и цианогена, в зависимости от класса требуемой фумигации, но…

– Очень хорошо. Будьте так добры, сгоняйте в вашу лабораторию со всей возможной скоростью и возвращайтесь с материалами для цианогеновой фумигации. Буду ждать вас здесь. Поторопитесь, месье, это дело крайне высокой срочности, уверяю вас.

Пока м-р Мартин удалился за аппаратом для дезинфекции, де Гранден и я вернулись в мой дом, сменили верхнюю одежду и вернулись обратно. Хотя я и сделал несколько попыток узнать, что же он обнаружил в доме Ларсона, он только нетерпеливо пожимал плечами и отделывался от меня невнятными восклицаниями, так что мне пришлось наконец отступить, прекрасно зная, что мой друг всё расскажет вплоть до мелочей, когда посчитает это необходимым. Глубоко погрузив руки в карманы, а головы – в воротники, мы ждали возвращения коронера.

С ловкостью, наработанной длительной практикой, ассистенты м-ра Мартина установили баки с меркуриальным цианидом перед парадным и чёрным входом дома Ларсона, протянули от них в замочные скважины резиновые шланги и зажгли под ними спиртовки. Когда м-р Мартин предположил, что тела лучше бы удалить из дома перед началом фумигации, де Гранден решительно покачал головой.

– Или у нас будут новые смерти, или же, в лучшем случае, ваши ребята пойдут на неоправданный риск, если сунутся туда до истечения хотя бы одного дня с начала газовой чистки, – ответил он.

– Но за трупами нужен присмотр, – стоял на своём коронер, утверждая это с высоты своей более чем двадцатилетней профессиональной практики в области мортуарной науки.

– Они не подвергнутся никакому сколько-нибудь достойному внимания разложению, – ответил француз. – Газ будет действовать до некоторой степени в качестве консерванта, а риск, на который вы хотите пойти, того не стоит.

Не дожидаясь, пока коронер приведёт ответные аргументы, он продолжал:

– Демонстрация перевешивает любые объяснения в расчёте 10/1, друг мой. Позвольте мне действовать собственным методом, и ровно в это же время завтрашней ночью вы убедитесь в здравой основе моего кажущегося упрямства.

Вскоре после восьми часов вечера следующего вечера мы встретились вновь у дома Ларсона, и с таким же равнодушием, как если бы подобные сумасбродства были повседневными занятиями для него, де Гранден стал громить окно за окном своей прогулочной тростью, после чего предложил нам обождать примерно с четверть часа. Наконец он изрёк:

– Теперь, полагаю, мы уже можем без лишней опасности войти внутрь. Газ должен был уже рассеяться. Что ж, идёмте же.

Мы на цыпочках прошли по коридору в гостиную, где находился профессор Эллис, точнее, его труп, а де Гранден зажёг каждую доступную ему по дороге в комнату лампу. Возле окоченелого тела молодого человека он присел на колени и, казалось, изучал пол в мельчайших подробностях.

– Что бы ты ещё не затеял… – начал было я, как тут же:

– Триумф, искомое нашлось! – объявил он. – Идите сюда и смотрите.

Мы пересекли комнату и в изумлении уставились на крошечный объект, который он сжимал между большим и указательным пальцем одетой в перчатку руки. Им оказалась шарообразная вещь, едва ли крупнее высушенной фасолины, а при ближайшем рассмотрении – крохотный волосатый паук с чёрным брюшком, покрытом полосами яркой киновари.

– Видите его? – просто спросил он. – Так разве не мудро было с моей стороны приказать нам отступить прошлой ночью?

– Что это ещё за дрянь? – потребовал я. – Выглядит достаточно безвредно, хотя…

– Eh bien, тут ты в корне не прав, друг мой, – ответил он с невесёлой улыбкой. – Ты видел, что произошло с месье Ларсоном, видишь сейчас скоропостижно скончавшегося беднягу Эллиса? Это – это маленькое, безобидное существо – оно явилось причиной их гибели. Этот малыш известен как катипо или Latrodectus Hasselti, смертоноснейший паук в мире. Даже укус кобры не более, чем поцелуй возлюбленной, по сравнению с жалом этого маленькой штучки. Укушенные им люди немедленно впадают в судороги – они бьют по воздуху, спотыкаются и кружатся на месте, по мере отравления несчастные дают волю ужасному крику, похожему на смех. А ещё через мгновение они падают и умирают.

Разве это не объясняет всё? Иррациональные выходки, которые профессор Ларсон исполнил перед своей кончиной, невозможно было объяснить никаким другим разумным образом. Они меня озадачили. Я не одобрял теорию профессора Эллиса касательно "несчастливой" мумии, хотя, ведомо Богу, она оказалась справедливой для него самого. Как бы то ни было, факт смерти профессора Ларсона был неоспорим, и никто не мог бы с готовностью определить причину этого. Далее, в подобном случае необходимо вызвать коронера, посему мы и телефонировали месье Мартину.

Меж тем, пока мы сидели в ожидании вас, некий полуголодный прощелыга решил, что ему необходимо проникнуть в дом и выкрасть всё, что только под руку попадётся. Он забрался на крышу эркера и, побуждаемый своей недоброй звездой, занёс ногу через оконную раму и ступил внутрь комнаты, где обретались труп профессора Ларсона и мумия. Мы услышали, как он топчется по полу, услышали его ужасный, визгливый смех; мы искали его – и нашли его мёртвым на газоне.

Отлично. Теперь приходит месье Мартин, не рано и не поздно. Мы ведём его к месту, где лежит труп месье Ларсона, и, как только все мы заходим в комнату, я имею шанс заглянуть внутрь ящика со специями на дне. Ха – что же я там вижу? Parbleu, я вижу там движение! Специи не имеют свойство двигаться, друг мой, если только не будут брошены на ветер, а в этой комнате не было ветра. Кроме того, специи не имеют глянцевито-чёрный цвет с красными полосами на брюшке. Нет, чёрт возьми, если только это не пауки. Я встречал их и знаком с ними. На восточных островах, на Яве, в Австралии я встречал их, и мне известна также их зловещая работа. Это Latrodectus Hasselti, на языке туземцев – катипо, а их укус – почти мгновенная и крайне мучительная смерть. Более того, жертвы этого паучка склонны бешено танцевать, будто в яростной схватке, смеяться – но безрадостен их смех! – кричат он, исходя скорбным гоготом – затем они умирают. Мне бы не хотелось танцевать, хохотать и умирать, друзья мои. Не хотел бы я, чтобы и вы закончили так же. Не было времени разглагольствовать или объяснять – наше единственное спасение заключалось в скорейшем ретировании, так как пауки эти – тропические твари, и как только оказались мы снаружи, холод убил бы их. Я собирался предупредить и месье Эллиса, но – увы! – оказалось слишком поздно.

Вне сомнения, один из этих пауков зацепился за его одежду, когда он наклонился, чтобы осмотреть ящик мумии. Насекомое забралось на него, когда он ушёл из комнаты, и, пока он ждал нас внизу, оно ползало по его одежде, пока не добралось до участка открытой кожи; затем, видимо, раздражённое каким-то его движением, оно укусило его, и он умер. Когда я увидел, что он лежит здесь, на полу, то тут же обратился в бегство. Жюль де Гранден вовсе не трус, но кто мог сказать, сколько этих проклятых пауков выползло из гроба и нашло себе тайники в тенях – даже в нашей одежде, как в случае месье Эллиса? Оставаться здесь было равнозначно флирту с быстрой и очень неприятной смертью; сообразно этому, я вытащил вас наружу в бурю и потребовал от м-ра Мартина незамедлительно произвести фумигацию здания. Теперь, поскольку цианогеновый газ убил всё живое внутри дома, мы уже смогли без риска войти сюда.

Ваши помощники могут забрать трупы в любое удобное время, месье, – закончил он, поклонившись м-ру Мартину.

– Eh bien, мы могли бы успокоить ум бедняги Эллиса относительно многого, будь он сейчас здесь, – пробормотал де Гранден, пока мы ехали в сторону моего дома. – Он не мог додуматься, каким образом рабочие Ларсона умирали от укусов пауков, поскольку египетские могильные пауки считаются практически безобидными. Теперь же ответ очевиден. Каким-то образом несколько из этих ядовитых чёрных пауков проникли в футляр для мумии. Они преимущественно подземные твари, днём отдыхают в земле, а вечером выползают. Свет раздражает их, и когда рабочие зажигали свои факелы внутри гробницы, насекомые выказывали своё неудовольствие, кусая их. Смерть в сопровождении конвульсий не замедлила себя ждать, а из-за того, что маленькие чёрные бестии невидимы в темноте, всю вину возложили на безобидных могильных паучков. Ещё некоторое количество этих чёрных вдов прибыло вместе с Ларсоном через море; когда же он вскрыл ящик с мумией – скорей всего, в тот момент, когда он запустил руки в слой благовоний, чтобы её поднять, они бросились на него и искусали; и вот он мёртв. Ухватил мою мысль?

– Хм, звучит достаточно логично, – ответил я задумчиво. – Но как в таком случае эти благовония попали в этот гроб? Бедный Эллис пришёл к выводу, что мы столкнулись с чем-то сверхъестественным, когда увидел их; но сейчас его уже нет и – святый Скотт, де Гранден, неужто ты полагаешь, что древние египетские жрецы могли выложить паучьи яйца среди благовоний, надеясь, что из них когда-нибудь вылупятся эти твари, чтобы они охраняли тело от домоганий любого грабителя гробниц в течение столетий?

Мгновение он беззвучно барабанил затянутыми в кожу пальцами по серебряному набалдашнику своей трости. Наконец:

– Мой друг, ты заинтриговал меня. – торжественно объявил он. – Я не знаю, насколько то, что ты сейчас сказал, достоверно, но манера подготовки этой мумии необычна. Я думаю, что нашим долгом перед бедным почившим Эллисом теперь станет окончательное прояснение данного вопроса.

– Окончательное? Но как…

– Завтра мы распеленаем мумию. – бросил он с такой небрежностью, будто распеленание мёртвых египтян тысячелетней давности было для нас с ним обыкновенным делом. – Если нам удастся найти какое-либо объяснение, скрытое в бинтах мумии, тем лучше. Если же нет – eh bien, мёртвые вещали в прежние времена, что мешает им делать это сейчас?

– Мёртвые… вещали… раньше?.. – повторил я медленно, недоверчиво. – Что в этом мире…

– Не в этом мире, в том-то и соль, – прервал он с тенью улыбки. – но есть люди, способные видеть сквозь завесу, отделяющую нас от тех, кого мы зовём мёртвыми, друг мой. Но сначала мы должны испробовать другие методы. Если они нас подведут… – и с этими словами он возобновил дробь по рукоятке своей трости, мягко напевая:

"Sacré de nom,

Ron, ron et ron;

La vie est brêve,

La nuit est longue…"

На следующий вечер мы развернули мумию. В подвале Харрисонвильского музея на церемонию освобождения древнего мертвеца от его погребальных одежд собралась довольно-таки разношёрстная компания. Ходжсон, заместитель куратора отдела археологии, стройный человечек небольшого роста в золотых очках без оправы, лысый до самых ушей и имеющий привычку застёгивать и расстёгивать свой чопорный, однако неопрятный двубортный пиджак, находился в состоянии щебечущей нервозности, когда де Гранден приступил к работе.

– Имея дело с Дьяволом, будь во всеоружии. – процитировал с улыбкой маленький француз, пока одевал пару тяжёлых резиновых перчаток, прежде чем взяться за ножницы и перерезать одну из перекрещённых льняных полос, которыми были туго обёрнуто всё тело. – Я не очень-то опасаюсь, что какой-нибудь из этих маленьких чёрных бесов выжил после газовой чистки монсеньора Мартина, – добавил он, отгибая в сторону складку пожелтелого льна, – но бережёного Бог бережёт. Кладбища до отказа полны теми, кто думал иначе.

Метр за метром бесконечных бинтов разматывал он, добравшись наконец до крепкого бесшовного савана, в который наподобии мешка была упакована мумия с головы до ног; мешок этот был перехвачен у ступней толстой пенькой. Ткань, из которой был сделан саван, казалась крепче и плотнее, чем верхние бинты, и была густо покрыта воском или каким-то аналогичным веществом, за счёт чего содержимое, по-видимому, было полностью герметично и водонепроницаемо.

– Ох, Господь да благословит мою душу, я никогда не встречал ничего подобного, – пролепетал доктор Ходжсон, склонившись вперёд через плечо де Грандена и пытливо разглядывая внутренний кожух.

– Мы уже успели наслушаться об этом от месье Эллиса, когда он только увидел тело. – сухо ответил де Гранден, а проф-р Ходжсон отступил назад, издав какой-то невнятный скрипучий звук, более всего напомнивший писк испуганной мыши.

– Sale lâche! – тихо прошептал француз, с явным презрением к трусости Ходжсона, написанным на его лице. Затем, когда он перерезал связывающую струну и начал сдёргивать вощёный саван с плеч мумии:

– Ах-ха? Ах-ха-ха… Какого чёрта?

Тело, представшее под бледно-голубым сиянием электрических ламп, не было мумией в техническом смысле, хотя ароматические саше и стерильная, засушливая атмосфера Египта соединились, чтобы удержать его в необычайно высокой степени сохранности. Сперва показались миниатюрные и прекрасно сформированные ноги, с длинными прямыми пальцами и узкими пятками, полностью окрашенными, как и вся подошвенная область, в яркий красный оттенок. Иссушение тканей было минимальным, и, хотя оконечные сухожилия brevis digitorum заметно проступали сквозь кожу, эффект ни в коей мере не был отвратительным; мне доводилось видеть точно такие же рельефные мыщцы-сгибатели в живых ногах в случаях значительного истощения пациентов.

Лодыжки были острыми и точёными, сами ноги – прямыми, правильной формы, по-юному стройными, а не иссохшими, как у мертвеца; бёдра – узкими, талия – тонкой, а нежно набухшие груди – высокими и крепкими. Принимая в расчёт ранний возраст, при котором созревают женщины Востока, я должен был признать, что девушка умерла где-то в период между 14 и 17 годами, и уж конечно, ей далеко было до двадцати.

– А? – пробормотал де Гранден, когда вощёный саван соскользнул с плеч покойницы. – Полагаю, что теперь мы имеем объяснение этих пятен, друг мой Траубридж, n’est-cepas?

Я посмотрел туда и с трудом подавил возглас испуганного удивления. Тонкие, длиннокостные руки были сложены на груди, в соответствие с египетским обычаем, однако плечевая кость левой руки была жестоко раздроблена, представляя собой открытый перелом, так что острые осколки костей прорвали кожу на четверть дюйма или чуть больше выше и ниже дельтовидного крепления. И не только это: тот же страшный удар, сломавший руку, повредил и костную структуру грудной клетки, третье и четвёртое ребро слева были переломлены надвое, и через гладкую кожу прямо под грудью торчал острый край зазубренной кости. Соответственно, это сопровождалось значительным кровоизлиянием, и следы давно засохшей крови тянулись от груди до бедра тусклой, красно-коричневой линией. Хотя саван и был навощён, хлынувшая кровь протекла сквозь прореху в ткани и впиталась в плотные узловатые внешние бинты, что являлось молчаливым свидетельством древней трагедии.

Точёные черты лица принадлежали женщине в пору её ранней юности. Семитские в целом, в них была деликатность линии и контура, говорившая об аристократической родословной. Нос был небольшой, слегка орлиный, с высокой переносицей и узкими ноздрями. Губы были тонкие и чувствительные, и в тех местах, где они подверглись процессу частичного усыхания, показались миниатюрные острые зубки поразительной белизны. Волосы были чёрными и блестящими, коротко обстрижены около ушей на манер современной стрижки "голландский боб", модной среди молодых девах, разделены на прямой пробор и закреплены на уровне бровей обручем из чеканного золота с мелкими гвоздиками лазурита. Наряд мёртвой красавицы завершался тройным ожерельем из золота и синей эмали, браслетами того же вида и узким золотым поясом, исполненным в форме змеи. Некогда плотная плетёная юбка из чистейшего белого льна крепилась к поясу, но хрупкая ткань не выдержала долгих столетий пребывания в могиле, и от неё остались лишь одна-две пряди.

– La pauvre! – воскликнул в сердцах де Гранден, понуро глядя на сломанное маленькое тельце. – Я думаю, друзья мои, что перед нами сейчас олицетворение той древней пословицы, гласящей, что кровь невинных не может быть скрыта. Чтоб мне провалиться, если это не случай убийства и…

– Но с тем же успехом это мог быть несчастный случай, – отрезал я. – Я не раз видел подобные ранения в автоавариях, и этот несчастное дитя, возможно, стало жертвой наехавшей на неё колесницы.

– Не думаю, – ответил он. – Тут мы имеем все признаки ритуального убийства, друг мой. Заметьте, что…

– Думаю, что нам лучше обратно завернуть тело. – поспешно перебил его Ходжсон. – Сегодня мы зашли так далеко, как это возможно, и… честно говоря, джентльмены, я порядочно устал, так что, если вы не возражаете, то будем сворачиваться.

Он откашлялся с извиняющимся видом, но в его манере говорить чувствовалось мягкая позиция слабых мужчин, имеющих нужные полномочия, чтобы считать свои желания законными для всех.

– Вы имеете в виду, что боитесь, как бы чего не произошло ещё? – прямо парировал де Гранден. – Вы боитесь, как бы древние боги не положили на нас зуб за то, что мы стоим здесь и рассуждаем о причинах смерти этой несчастной?

– Ну, – Ходжсон снял с носа очки и нервно протёр их, – естественно, я не питаю ни малейшего доверия к тем басням, которые травят на каждом шагу про "несчастливые" мумии, но – вы ведь не станете отрицать, что в дело этой мумии замешаны необъяснимые несчастные случаи. К тому же… раз на то пошло, по чести говоря, джентльмены, это тело скорее похоже на труп, нежели на мумию, а я питаю ужасное отвращение к мертвецам, если только они не мумифицированы.

Де Гранден саркастически улыбнулся.

– Древние страхи живучи, – согласился он. – Не беспокойтесь, месье, мы сделаем всё возможное, чтобы не оскорбить ваши чувства. Вы были крайне добры, и мы не будем более подвергать ваши нервы испытаниям. Завтра, с вашего позволения, мы продолжим наши исследования. Вполне возможно, что мы откроем до сих пор неизвестные факты из области обрядов и церемоний тех древних людей, которые правили миром во времена, когда Рим ещё даже не вышел из утробы.

– Да, да, конечно, – Ходжсон закашлялся, подойдя к двери. – Уверен, что предоставлю вам завтра пропуск в музей, только… – добавил он после короткого раздумья, – я должен просить вас воздержаться от калечения тела тем или иным образом. Вы же знаете, оно является собственностью музея, и я просто не могу дать разрешение на аутопсию.

– Morbleu, да вы проницательный человек, месье! – ответил де Гранден со смехом. – Полагаю, вы прочитали намерение в моих глазах. Хорошо, мы принимаем ваши условия. Обязуемся не делать никакого вскрытия. Bon soir, месье.

– Я сожалею, доктор де Гранден, – встретил нас Ходжсон на следующее утро, – но боюсь, что вы не сможете продолжать дальнейшие исследования мумии – то есть трупа, хотел сказать – который мы распеленали прошлым вечером.

Маленький француз весь напрягся.

– Вы хотите сказать, что изменили своё решение, месье? – спросил он с холодной вежливостью.

– Вовсе нет. Дело в том, что тело рассыпалось за ночь под воздействием воздуха, осталось лишь несколько пучков волос, череп и некоторые отдельные кости. Хотя и не достаточно герметичные, всё же бинты и вощёный саван, кажется, были в состоянии удержать плоть нетронутой, но контакт с нашей влажной атмосферой обратил их в груду костей и пыли.

– Гм, – только и ответил француз, – это неожиданно, но поправимо. Смею надеяться, что наши шансы выяснить причину и способ умерщвления бедной юной леди всё ещё высоки. Вы не могли бы оказать нам услугу – одолжить на некоторое время украшения, часть погребальных тканей и несколько костей, месье? Мы гарантируем их безопасное возвращение.

– Что ж, – на мгновение заколебался Ходжсон, – это не совсем обычная просьба, но если вы уверены, что вернёте их…

– Месье, – голос де Грандина перебил извиняющийся полуотказ куратора музея, – я Жюль де Гранден; и я не привык, когда моё честное слово подвергается сомнению. Впрочем, эксперимент, который я уже замыслил в уме, не займёт много времени, и вы можете сопровождать нас. Таким образом вы постоянно будете держать реликвии в поле зрения. Заверит ли это вас в их сохранности?

Ходжсон расстегнул пуговицы своего пиджака, затем застегнул обратно.

– О, не берите в голову, у меня и в мыслях не было подвергать сомнению вашу bona fides, – ответил он, – только это тело стоило нашему музею кругленькую сумму, к тому же явилось косвенной причиной потери двух членов нашего персонала. Я лично отвечаю за него головой и…

– Это всё понятно, – прервал его де Гранден. – Если вы отправитесь с нами, то будьте уверены, что останки будут под вашим постоянным присмотром, и сегодня же возвращены ещё до полудня.

Таким образом, под суетливым руководством Ходжсона, мы отобрали золотую диадему с лазуритом, сломанную плечевую кость, одно переломленное ребро и несколько метров погребальных бинтов с тусклыми бурыми пятнами на них, после чего сунули всё это в дорожный чемодан. Де Гранден задержался на минуту, чтобы переговорить с кем-то по телефону приглушённым тоном, затем дал мне указание ехать по адресу на Скотланд-роуд.

Полчаса езды через бодрящий зимний воздух – и вот мы уже около основательного здания с фасадом из коричневого камня в упадочном, но всё ещё вполне респектабельном районе. Кружевные занавески висели на высоких окнах первого этажа, а окна обеденной комнаты на цокольном уровне были аккуратно задрапированы холстом. Рядом с тщательно отполированным дверным колокольчиком была прикреплена медная табличка с надписью: «Крэйтон, ясновидящая». Опрятная горничная в чёрно-белой униформе ответила на звонок де Грандена и провела нас в гостиную, меблированную сверх меры тяжёлыми штуковинами, популярными в середине 90-ых прошлого столетия.

– Госпожа Крэйтон сейчас спустится, сэр; она ждала вас. – сказала она де Грандену, выходя из комнаты.

Мой опыт взаимодействия с теми, кто утверждал в себе способность "заглядывать за покрывало", был весьма скуден, однако я всегда представлял себе, что такие лица обставляют свои спектакли гораздо более интересным образом. Ковёр с узором из невозможных роз, размером превышающих капусту, тяжеловесные и не особенно удобные стулья из позолоченного дуба, обитые зелёным плюшем, стереотипические масляные картины Большого Канала, острова Капри лунной ночью и Везувия в действии, были прагматичны, как пластины из чернослива, и могли быть дублированы, штука за штукой, в "салон" из полусотни не особо модных, но порядочных пансионатов. Даже слабый аромат готовящейся пищи, который доползал до нас из нижней кухни, имел ободряющий мирской привкус, казавшийся совершенно неуместным в сочетании с потусторонней профессией нашей хозяйки.

Мадам Крэйтон прекрасно вписывалась в своё окружение. Невысокая, полная и почтенная, с высоким воротником белой льняной блузы и в простых синих юбках, она походила скорее на домохозяйку зажиточного среднего класса, чем на самозванного медиума. Её светло-карие глаза приятно светились за линзами изящного пенсне; её волосы, уже тронутые сединой, были плотно зачёсаны со лба и скручены в незамысловатый узел на затылке. Даже её руки с короткими припухлыми пальцами, имевшие лёгкий налёт трудовой изношенности, были совершенно обыкновенны. Ни в её одежде, ни в лице, ни в облике или манерах не проступало ни малейшего намёка на "психическую силу".

– Вы принесли с собой вещи? – спросила она де Грандена, когда было покончено с формальностями. Кивнув, он поместил мощи на дубовый стол рядом с медиумом.

– Они были найдены… – начал он, но она подняла руку в знак молчания.

– Пожалуйста, ни слова более. – попросила она. – Я предпочитаю, чтобы мои чувства сами открыли мне всё необходимое, так как никогда нельзя знать, сколько информации, защищённой в бодрствующем сознании, может быть перенесено в подсознание во время транса, знаете ли.

Открыв ящик стола, она извлекла оттуда двойную доску на шарнирах и коробку с тонким белым мелом.

– Не подержите ли вы это, доктор Траубридж? – спросила она, протягивая мне доску. – Возьмите её обеими руками, будьте добры, и положите на колени. Прошу вас не перемещать её и не обращаться ко мне, пока я сама не скажу.

Я неуклюже взял пустую грифельную доску и расположил её на коленях, в то время, как мадам Крэйтон достала маленький хрустальный шар из зелёной плетёной сумки, расположила его на столе между сломанной костью руки и повреждённым ребром, после чего щелчком выключателя зажгла электрический свет в настольной лампе в форме гусиной шеи. Яркий поток света от лампы был направлен прямо на кристаллическую сферу, заставляя её сиять, будто бы от внутреннего огня.

В течение небольшого отрезка времени – около двух минут – она пристально глядела в стеклянный шар; затем её глаза закрылись, а голова, мягко откинувшись на вязаную салфетку на спинке кресла, немного сдвинулась набок, как если бы мышцы её шеи расслабились. Мгновение она так отдыхала, её ровное дыхание было едва слышимым. Внезапно, в крайнем изумлении, я услышал поскрипывание мела между двумя сторонами планшета. Я не двигался и не наклонял их, и даже маленький карандаш не мог бы протиснуться между ними, но, бесспорно, нечто двигалось там. Теперь я уже отчётливо чувствовал, как оно медленно перемещалось вверх и вниз вдоль плотно сложенных листьев планшета, постепенно наращивая скорость, пока мне не стало казаться, что какое-то заключённое в темницу существо панически носится внутри своей клетки в поисках спасения. На мгновение мной завладело дикое, иррациональное желание отбросить эту одержимую планшетку куда подальше и выбежать из этой душной комнаты, но гордость удерживала меня в кресле, гордость же заставила вцепиться в доску, как утопающий хватается за канат; и она же заставила меня решительно сосредоточиться на мадам Крэйтон и отключить внимание от сверхъестественной вещи, балансировавшей на моих коленях.

Я слышал учащённое дыхание де Грандена, слышал также, как Ходжсон беспокойно ёрзает в своём кресле, прочищая глотку и (это было понятно даже без лишнего взгляда) застёгивая и расстёгивая свой сюртук. Сон мадам Крэйтон становился тревожным. Её голова медленно покачивалась из стороны в сторону, а дыхание становилось всё затруднённее; один или два раза она издала слабый стон; наконец, она хрипло застенала, как от удушливого кошмара. Её гладкие, пухлые кисти нервно сжались в кулаки, руки и ноги конвульсивно задёргались, и вдруг она напряжённо выпрямилась в кресле, в жёсткой позе, будто от удара гальванической батареи, и из её приоткрытых губ раздался приглушённый, задушенный крик ужаса. Маленькие пятнышки пены образовались в уголках её рта, она выгнулась всем телом вверх, а затем опала назад с низким, отчаянным всхлипом, а её тяжелый подбородок опустился вниз к груди – и мне были известны эти симптомы, как никому другому! Ни один практикующий врач не может не признать их с первого взгляда.

– Мадам! – воскликнул де Гранден, поднимаясь со стула и бросаясь к ней. – Вам нехорошо? Вы страдаете?

Она с трудом приняла сидячее положение, её карие глаза были навыкате, как будто зверская рука сжимала её за горло, её лицо было искажено, как от ужасного страха. Она сидела так мгновение, затем, встряхнув головой, она выпрямилась, поправила волосы, и спросила как ни в чём не бывало:

– Разве я что-то произнесла?

– Нет, мадам, вы не говорили ничего отчётливо, но казалось, будто вас мучают, поэтому я разбудил вас.

– О, это очень досадно, – ответила она с улыбкой. – Мне говорили, что в трансе я часто веду себя подобным образом, но я никогда не помню ничего, когда просыпаюсь, и мне ещё ничто не навредило из моих видений в бессознательном состоянии. Если бы вы только имели выдержку, у нас было бы на руках сообщение на планшете.

– У нас оно есть! – прервал её я. – Я слышал, как карандаш летал по ней, будто угорелый, и чуть не отбросил её от себя!

– О, это весьма радостно, – ответила госпожа Крэйтон. – Передайте его мне, и мы узнаем, что же она хотела сказать.

Планшет был покрыт изящным письмом, убористые значки были столь отчётливы, как если бы они были гравированы на медной пластине, а промежутки между линиями текста были столь узкими, что их практически нельзя было различить. С минуту мы изучали каллиграфию в растерянном молчании, затем:

– Mort de ma vie, мы одержали победу над Смертью и Временем, друзья мои! – взволнованно воскликнул де Гранден. – Attendez, si’l vous plait.

Раскрыв планшет перед собой, словно книгу, он стал читать:

«Высокочтимые и ужасные судьи мира сего, вы, восседающие на парапетах Дома страданий, я исповедуюсь в своей виновности перед приговором, который вы наложили на меня. Я, Атуа, ныне стоящая на грани бессмертной смерти, чьё тело ожидает дробящих камней обречённости, чей дух навеки лишён надежды в плотском покрове, обречена бродить в Аменти до скончания времён, признаётся, что вина была её, и только её. Смотрите же на меня, невыразимые судьи живых и мёртвых, я ли не женщина, а женщина разве не предназначена для любви? Разве не мои члены приятно созерцать, разве не мои губы подобны абрикосам и помегранатам, и разве не мои глаза подобны молоку и бериллам, а грудь моя разве не сродни слоновой кости, украшенной кораллами? Да, о могущественные, я женщина, и женщина, созданная для услад. Разве в том моя вина или моё воление, что я пообещала служить великой Матери-Всех-Вещей, Исиде, или же в том вина моя, что покинула я лоно моей матери? Разве отрекалась я от блаженной агонии любви и искала жизни в стерильном целомудрии, или же мне было дано обещание из чужих губ?

Я дала всё, что должна была дать женщина, и отдала это свободно, зная, что смертная боль и посмертные мучения ожидают меня на судилище богов, и не считая это слишком высокой ценой, чтобы её нельзя было заплатить. Вы хмуритесь? Вы потрясаете вашими ужасными головами, на которых покоятся венцы Амуна и Кнефа, Себа и Тема, Сути и самого могучего Осириса? Вы говорите, что я говорю святотатство? Тогда слушайте же меня ещё: Она, кто стоит в цепях перед вами, лишённая почтения, как жрица Великой Матери Исиды, лишённая всякой чести, как женщина, говорит вам эти вещи прямо в ваши зубы, зная, что вы не можете нанести ей большего вреда, чем она уже вытерпела в наказание. Ваше царствование и царствование тех, кому вы служите, близится к концу. Ещё немного времени вы будете стоять и красоваться и изрекать суждения ваших богов, но в те дни, что наступят, сами ваши имена будут забыты, и только чужестранцы будут рыскать в ваших гробницах и извлекать ваши осквернённые останки на свет для людей, чтобы тешить их. Воистину, сами боги, которым вы служите, будут забыты – они падут так низко, что никто не будет называть их по именам, даже в качестве проклятия, а в их разрушенных храмах никто не окажет им былого почтения, и ни одно живое существо не найдёт себе приюта, не считая только белопузых ящериц и страшных шакалов.

И кто же сотворит это? Потомство иудеев! Да, от людей, что вы презираете, вырастет ребёнок, и велика будет слава Его. Он низложит ваших богов под свои ступни и лишит их всякой славы и уважения; и они превратятся не более чем в призрачных идолищ забытого прошлого.

Имя моё, вычеркнули вы его из свитка жриц, и никакой записи не высечено на моей могиле, и я должна быть забыта вовеки людьми и богами. Так гласит ваше правосудие. Но я обману вас. В далёком будущем странные люди из заморских земель раскроют настежь мою гробницу и заберут моё тело из неё, и плоть моя не подвергнется порче, пока эти люди не откроют моего лица и не узрят мои сломанные кости, а увидев, станут гадать, отчего я умерла. И я дам им ответ. Да, клянусь мощью Осириса, что хотя я мертва многие столетия, я покажу им, как меня осудили и как я была умерщвлена, и они должны будут узнать моё имя и пролить слёзы обо мне, и ваши головы, будут они осыпать их проклятиями за то, что вы сделали со мной.

Кидайте же теперь вашу груду камней на мою грудь, ломайте мои кости и остановите лихорадочное биение сердца моего. Я иду к смерти, но не к забвению в памяти людей, как бы вы того хотели. Таковы слова мои.»

Ниже написанного шли каракули рисунка, выполненные настолько грубо, словно бы это был детский эскиз мелом на стене. Однако стоило нам приглядеться, и мы увидели контур женщины, распластанной на земле и удерживаемой коленопреклонёнными слугами, в то время как человек, стоящий над ней, занёс тяжёлый камень, чтобы раздавить им её открытую грудь, а другой стоял, готовый помочь палачу.

– Чёрт возьми! – воскликнул де Гранден, пока мы смотрели на рисунок. – Должен сообщить, что она сказала правду, друзья мои. Она была жрицей богини Исиды, а посему дала обет пожизненного целомудрия, и приняла ужасную смерть в наказание за нарушение своей клятвы. Вне сомнения, что её любовь была не платонического свойства, но то была страсть, ведь женщины с начала времён хотят быть любимыми, и будучи разоблачённой, она была приговорена к смерти, предназначенной для тех, кто забыл обязательства перед богиней. Её грудь была проломлена камнями, и без должной процедуры мумификации её изувеченное тело было положено в шкатулку, лишённую каких-либо надписей, которые могли бы пролить свет на её личность. Без единой молитвы к богам, в чьих руках находилась судьба её несчастной души, они погребли её. Но восторжествовала ли она в конце концов? Полагаю, что никто не скажет обратного. Мы знаем её имя, Атуа, мы знаем причину и способ её смерти. Но эти древние жрецы, судившие её и принявшие решение о её казни – кто знает, как звали их, да, parbleu, кто знает это или же может послать хотя бы одно-единственное проклятие туда, где покоятся их мерзкие мумии? Они наверняка канули в Лету, а она – ну, по крайней мере, она стала для нас личностью, а мы с вами вполне живы.

– Простите меня, господа, если вы уже закончили с этими реликвиями, я их заберу. – прервал его профессор Ходжсон. – Этот маленький séance был очень любопытен, но вы согласитесь со мной, что ничего, в известной степени достоверного, чтобы быть включённым в наши архивы, здесь получено не было. Боюсь, что нам придётся маркировать эти кости и украшения, как принадлежащие неопознанному телу, найденному доктором Ларсоном в Нага эд-Дэйр. Теперь, если вы не возражаете, я вас оставлю…

– Уходите, куда вам там нужно, и сделайте это как можно быстрее! – в ярости прервал его де Гранден. – Вы председательствовали над мощами мёртвых столь долгое время, что ваш мозг покрылся пылью мумий. Что же касается вашего сердца – mort d’un rat mort, и не думаю, что вас ждёт что-то другое!

– Что же до меня, – добавил он с внезапной улыбкой, – то я бы вернулся к доктору Траубриджу. Трагическая судьба бедной молодой леди глубоко на меня повлияла, и если не появится неотложных дел, то я планирую утопить своё горе – morbleu, я сделаю даже больше. В течение часа я буду в состоянии сладчайшей интоксикации!

The End

Алистер Кроули

(1875-1947)

из сборника

"Саймон Ифф за границей"

'A Desert Justice' / "Правосудие Пустыни"

(~1919)

Перевод: Элиас Эрдлунг

* * *

I

Солнце нещадно палило над грубой линией серо-голубых холмов, и его луч прорвался через рваную щель, чтобы ударить в лицо лорда Ювентиуса Мэллора.

– Проклятие! – воскликнул мальчик. Он опять проспал. Юный лорд мог быть сыном герцога, но также он был учеником Саймона Иффа; и последний как раз спокойно поднимал себя из позы медитации, чтобы приветствовать рассвет.

– Славься! – вскричал он, теми самыми великими словами, которые дошли до нас из бесчисленных веков правления египетских царей и жрецов. – Приветствую Тебя, кто есть всемогущий Ра, в Твоём восхождении, Тебя, кто есть Ра в их силе, кто пересекает небеса в барке на восходе Солнца! Тахути стоит в своём великолепии на ея носу, а Ра-Хор-Ахти пребывает у кормила ея. Слава тебе из обителей ночи!

И Саймон Ифф настоятельно рекомендовал ему не отлынивать от утренней медитации. Теперь же стояла жара, как в духовке. Проклятие!

Но Саймон Ифф был занят разжиганием огня. Ожидался обильный приём пищи. У старого мудреца была газель с предыдущего вечера, и ещё были стейки. Были сушёные финики, и печенье Гарибальди, и жареный рис; а главное, что был настоящий турецкий кофе, который не один миллионер не смог бы раздобыть. Кроме того, была ещё превосходная подливка, лучшая в своём роде, ради которой Саймон Ифф и его ученик прошли восемьдесят миль по пустыне за два дня. У них не было обслуги; Саймон как раз собирался начать то, что он называл Великим Магическим Уединением, обязательным пунктом данной работы было нахождение абсолютно безлюдного места, а это не так-то просто, даже если вы идёте по Сахаре. Как бы то ни было, ещё через двадцать миль они окажутся в Улед-Джеллале, а из этой деревушки они вполне могут отыскать путь в Никуда.

цитата

Улед-Джеллал – современный город и коммуна в провинции Бишкра, Алжир. По данным переписи 1998 года оно имеет население 45,622 чел. ед. На момент написания рассказа про Саймона Иффа это, несомненно, было небольшое поселение – прим. пер.

Завтрак вовсе не утомительное занятие; и никаких тебе газет, чтобы читать. Только во время курения "самой ранней трубки полупробудившихся птах небесных", как он иногда называл её, когда чувствовал себя не очень, он начертал различные знаки на песке своей причудливой резной тростью, которую имел обыкновение носить с собой.

– Сегодня нас ждёт жаркий денёк, Джу, – изрёк он весело. – Мы встретим лошадь и осла, мы найдём жилище. Там будет женщина; день закончится проблемно.

– Уже, – ответил Ювентиус, имевший глаза столь же острые, как у сокола или араба, – я вижу лошадь и осла.

Действительно, на горизонте появилось облако пыли, с пятнышком впереди него, могущим быть чем угодно. Саймон Ифф посмотрел туда.

– Там человек на лошади. – сказал он.

– Возможно, – спокойно ответил лорд Ювентиус, – что мужчина – это осёл.

– О, стыд и позор ядовитому языку твоей матери и сожжённым костям твоего неизвестного отца. – ответил Саймон резковато. – Ты можешь дурить престарелых адептов, но ты не можешь этого делать с Надзирателями Господними, что проверяют заводные механизмы молодых послушников. Да будет мне позволено спросить, что, по-твоему, является предметом утренней медитации?

Они уже тронулись с места. Саймон Ифф, как обязывала его клятва, читал без перерыва Главу Единства из Корана: "Скажи, Аллах Един; Аллах Вечен; нет у Него Сына, Равного или Компаньона." И после каждого прочтения он кланялся до земли. Он совершал это 1001 раз в день, 11 серий по 91 повтору, потому что 91 – это число Великого Имени Амона, и семь раз по тринадцать; одиннадцать серий подряд делало эту практику ещё более эффективной, ибо Одиннадцать – Число Истинной Магики. Это была всего лишь его очередная практика, ментальное упражнение с резиновым мячом; когда же они найдут должное место, он будет делать то, что мусульманскими шейхами называется "Великим Словом, дабы обезуметь и бегать вокруг нагишом". И когда он будет выкрикивать это Слово без антрактов день и ночь, чтобы добиться желаемого результата, его ученик должен будет ухаживать за ним с необычайной заботливостью, пока учитель не выйдет из транса, который обычно может длиться неделю или две; и затем они должны будут как можно скорее возвратиться к сифилизации (орфография авторская), и окунуться в тайную дипломатию, и заниматься криминалистикой для отвлечения внимания.

Его первая серия молитв закончилась.

– Но кто есть сей, – вскричал он, – кто вышел в пустыню от шатров Кедара? Султан ли это Города Слоновой Кости, или Владыка Бронзовых Гор?

– Бесспорно, внушительная кавалькада, – ответил юноша, – однако мужчина на лошади похож на миссионера.

– Ещё одна серия молитв должна прояснить наше недоумение.

– И рассеять тревогу.

Но Саймон уже начал свою вечную Кол Хуа Аллаху Ахад и всё такое прочее.

– Весь мир сейчас розовый, синий и жёлтый, – размышлял юноша, – кроме нас самих, в белом, и того всадника в чёрном. Полагаю, что вселенной не обойтись без теней; дай-ка взглянуть. Письмо в защиту духовенства. С чего бы мне начать? Гм-м. Аналогия из Уистлера, может быть, он использовал чёрный цвет в качестве гармонизатора – чёрный, но красивый – Чёрный Принц. Да, ей-богу, это миссионер – и с ним царица Савская, судя по верблюдам.

Они подошли к божьему человеку, как раз когда он остановился на завтрак. Это было очень необычное зрелище для Саймона Иффа; четыре слуги спешили приготовить трапезу. По обычаю пустыни, Ифф отсалютовал и хотел пройти мимо; но миссионер был поражён, увидев двух европейцев в арабских одеждах, шедших без охраны.

– Эй, вы, молодцы! – крикнул он на плохом французском. – Идите сюда! Кто вы?

Саймон Ифф приблизился весьма резво, как будто отражал нападение. Но заговорил он скромно.

– Это лорд Ювентиус Мэллор, сэр, – сказал он. – А я его слуга.

– Рад познакомиться с вами, Ваша Светлость! – воскликнул миссионер, игнорируя Иффа, и нетерпеливо подошёл к молодому человеку. – знаете, я имел удовольствие проповедовать перед лицом отца Вашей Светлости, три года назад, в Бэллоуз-Фоллз.

– Сожалею, – ответил ученик, – но это был вовсе не мой отец, это был Вирджил Ависаг Куртис, его отправили вверх по реке в прошлом году.

цитата

личность установить не представляется возможным – прим. пер.

– Бог ты мой, это весьма, весьма грустно! Но, Ваше Сиятельство, не согласитесь ли вы принять скромное гостеприимство бедного слуги нашего дорогого Господа и Учителя?

– Мы недалече как позавтракали, но будем рады разделить чашечку кофе с вами.

Никогда не следует отказываться от гостеприимства в Сахаре. Сделать так – значит объявить войну.

– И это всё ваши верблюды? – спросил лорд Ювентиус, после того, как соврал про себя, что он-де чахоточный и этот пеший переход через пустыню – его последний шанс.

– Они самые. – ухмыльнулся министр. – Господь был доволен, Он благословил мои усилия в значительной степени.

– Предложения благодарных обращённых?

– Увы, обращённых не так уж много. Среди этих людей мало понимающих – воистину, как сказал об этом Исайя.

– Они обвиняют вас в умножении богов, не так ли?

– Действительно, в этом сущность проблемы. Только Святой Дух может подготовить их сердца к принятию нашего дорогого Господа и Учителя.

– У вас три бога или пять?

– А, Ваша Светлость относит себя к папистам! Я из американской баптистской миссии.

– Отлично, превосходно! Часто в моих мечтах я представлял встречу с одним из вас, героев-мучеников! Давно ли вы находитесь в лоне Господнем?

– Двенадцать лет в Африке, мой дорогой юный лорд!

– Теперь вы собираетесь домой?

– Только на один сезон. Откровенно говоря, мною был услышан призыв из Китая. Многие миллионы! Погибающие миллионы!

– Это очень далеко.

– Ради нашего дорогого Господа и Учителя я готов идти ещё дальше.

– Что ж, я смиренно верю, что иначе и быть не может. – благоговейно прервал его Саймон. Ювентиус задушевно улыбнулся и продолжал:

– Но сколько же новообращённых на вашем счету здесь?

Лицо доброго человека приняло озабоченный вид.

– Как я уже сказал Вашему Сиятельству, есть определённые трудности – они же препятствия Божьей Благодати, так сказать.

– Но однако же вы надеетесь на большую удачу в Китае?

– Истинно так; Вашей Светлости должно быть ведомо, что у нас есть действенные средства для китайской публики. Мы находим столь много рабов Опиумного Змия, и мы излечиваем их. Это даёт нам право требовать их благодарности, и так мы готовим путь к их спасению.

– Как же вы исцеляете их? – спросил неожиданно Ифф. Он знал Китай как свой родной дом.

– Мы даём им морфия в приемлемых на наш взгляд дозах. Это значительно способствует исцелению, хотя, конечно, только обращённые могут ожидать дальнейшего снабжения этим лекарством.

– Простите меня, – сказал Саймон, – но я знаю одного человека, который однажды пропал в Китае при весьма скверных обстоятельствах. Надеюсь, вы не собираетесь ехать туда, не имея на руках надлежащего контракта с Американской Медицинской Ассоциацией?

– Конечно же нет, мой добрый друг, полагаю, что нет.

– Совершенно верно, – сказал Саймон, поднимаясь – он даже не пригубил своего кофе. – Осторожно – там рогатая гадюка!

Двое слуг уже увидели рептилию и поразили её длинными шестами.

– Это весьма неуклюжий способ их убиения, – бросил Саймон Ифф через плечо миссионеру, – вы должны позволить им укусить вас.

– Доброго утра, счастливого пути и восстановления вашего здоровья Вашей Светлости! – крикнул в отчаянии удаляющемуся Ювентиусу миссионер.

II

– Это исключительно знатный давамеск, – сказал Саймон Ифф на арабском крупному шейху с белоснежной бородой, который был старейшиной Улед-Джеллаля. Они сидели снаружи небольшой гостиницы, очевидно, бывшей основным зданием поселения.

цитата

давамеск – это особым образом приготовленный хашиш, или трава, как называют его арабы – прим. автора

– Абу-эд-Дин, – ответил араб (ибо Саймон Ифф был известен по всей пустыне именно под этим титулом "Отца Истины", Дин означает "Истина", "Закон", "Вера", но прежде всего, "Справедливость"), – это отличный давамеск. Он сделан в Джельфе мудрым и святым человеком, который может балансировать на одном пальце, о ты, кто также мудр и свят!

цитата

Джельфа (арабский: الجلفة) является столицей провинции Джельфа, Алжир, местом древнего города и бывшего епископства Фаллаба, которое остается латинский католической "мёртвой" епархией. – прим. пер.

– Это воистину Благодать, о Отец львов, и я освежил мой дух его мягким воздействием. Щедр Аллах в Своём величии!

– Ни один человек не способен выстоять перед Его ликом, – ответил шейх, – и без помощи давамеска, хоть он на одну треть и состоит из хашиша, должен человек созерцать Его славу.

– Нет, но только чистым вниманием, проистекающим от святой жизни.

– Но хашиш действительно помогает нам, кто слаб душой и чья жизнь осквернена беззакониями.

– Был великий царь, – сказал маг, – в стране за пределами баснославных хором Сулеймана, чьё имя было Набухадонеззар. В течение семи лет этот святой человек жил, вкушая траву, сходя с ума и бегая по кругу нагишом. Сиё же написано, чтобы побудить нас. Я беру на себя смелость найти тайное место на песке, где могу искать его благословения, ибо у меня Великое Слово, полученное от улемов Аль-Кахиры, самых хитрых во всём Аль-Мисре.

цитата

Улемы (араб. علماء‎‎ — уляма´ — «знающие, учёные»; ед. ч. — араб. عالم‎‎ — а´лим) или али´мы — собирательное название признанных и авторитетных знатоков теоретических и практических сторон ислама. Со временем стало уважительным прозвищем. – прим. пер.

цитата

Каир, القاهرة (читается "аль-кахира", араб.), Cairo (англ.) — столица Египта. Поэтическое прозвище: "город тысячи минаретов". Сами каирцы чаще называют свой город "Маср" (مصر‎ араб.), т.е. "Египет". – прим. пер.

цитата

Ещё в глубокой древности соприкасавшиеся с египтянами народы Аравийского полуострова, Передней Азии и Двуречья дали Египту свое название: Миср — «населённое место, город», так как их, видимо, поразила населённость Египта и большое количество городов, расположенных близко друг от друга. Современные египтяне свою страну тоже называют: Миср. Название Египет происходит от древнеегипетского названия города Мемфиса — hwt-k3-Pth (букв. «Дом Ка Птаха»). – прим. пер.

Старик сжал колени Саймона Иффа в патетической мольбе.

– О, отец мой, не раскроешь ли ты его мне? Клянусь бородой самого Пророка Аллаха, что я не оскверню его.

– Для начала ты должен отказаться от всех человеческих связей и обязанностей. Оставишь ли ты детей своих погибать в пустыне из-за отсутствия мудрости твоей?

Шейх вздохнул.

– Отец мой, трудно ожидать Рая.

– Это тоже ошибка, – произнёс Саймон, на которого хашиш возымел восхитительный эффект. – как в случае Мухаммеда (мир его праху!), ожидавшего, что гора сама придёт к нему.

Шейх начал оглушительно хохотать, ибо мягкое богохульство более ценимо на Востоке, нежели пресное благочестие. Для разумного давамеск не является препятствием к веселью. Ифф взял шейха за руку.

– Пойдём развлечёмся. У вас тут есть хорошие танцовщицы в Улед-Джеллале?

– Мы гордимся нашей Фатимой, Скорпионом, – ответил с энтузиазмом старик, – она подобна молодой финиковой пальме, отягчённой фруктами. Её зубы будто жемчуг, но её укус подобен жалу скорпиона, потому её лакаб ("прозвище", перевёл с арабского Ифф Ювентиусу, сидящему рядом) – Скорпион. Когда она танцует, она подобна воздуху пустыни на рассвете, а когда она любит, это самум.

цитата

с араб. سموم‎‎ (samūm) "знойный ветер" — сухие, горячие, сильные местные ветры пустынь, налетающие шквалами и сопровождающиеся пыле-песчаными вихрями и бурей; песчаный ураган – прим. пер.

– А другие?

– Они как мягкие тени на песчаных дюнах живота Пустыни, она же – как полная луна.

– Я, конечно же, теперь сильно заинтересован в том, чтобы увидеть её.

Они двинулись через широкую деревенскую площадь. Нужное место было всего в нескольких шагах; но влияние давамеска сделало путь более длинным и бесконечно более насыщенным. Вселенная казалась застывшей, невыразимой, беззвучной. Луна освещала мир нетленной фантазией. Всё было белым, даже песок, за исключением лишь мягких голубых теней и золотых звёзд в непроницаемом индиго небесных чертогов. Только низкий монотонный звон цимбалов нарушал ночное безмолвие. Только порхающие формы мужчин, подобно призракам, нарушали святилищную сакральность городской площади. Вот они оказались в зале для танцев, длинной комнате со столами и скамьями, с широким проходом и возвышением в конце, где сидели танцоры и музыканты.

– Вот Фатима, – сказал шейх, – глядите, как глаза Мули Хусейна застыли на ней; завтра он пойдёт на юг, к своему дому.

Мули Хусейн был здоровенным негром, жестоким и горделивым, в зелёном тюрбане, скреплённым брошью–эгретом из неогранённых драгоценных камней. Два араба, с руками на кинжалах, стояли позади него на страже.

цитата

эгрет – 1. (анат.) длинные перья в брачном наряде у самцов белой цапли и некоторых близких видов; 2. украшение для женского головного убора / мужского (тюрбан) или прически в виде шпильки с навершием в форме пера, пучка перьев или ветки, усыпанной камнями – прим. пер.

Саймон Ифф уселся и принялся за кофе, принесённое официантом, пока он наблюдал за танцами. Не существовало в мире развлечения, подобного этому: если у вас есть достаточно кофе, и достаточно табака, и ещё нужное количество хашиша, вы можете сидеть так хоть каждую ночь напролёт, и никогда вам не наскучит это восхитительное зрелище. Здесь нет никакого исполнения в англосаксонском понимании этого слова. Это скорее напоминает созерцание океана. Тут нет объекта, нет даже как таковой игры. Танец просто существует, равнодушный ко всему. Для того, кто способен остановить бесконечное цепляние за потоки событий и отдаться движению этого океана, для того это будет самим Парадизом. Если же вы ожидаете какого-то события, или хотите, чтобы что-то произошло, это будет Ад.

Девушка, только что танцевавшая, села без предупреждения, так же, как и начала. В этих Арабских Ночах никто не принимает во внимание очевидных вещей. Но когда, после паузы, на переднюю часть помоста вышла Фатима, раздался шёпот, как если бы зарождался какой-то знойный смертоносный ветер. Она была высокой, стройной, но крепкой. Её головной убор, её ожерелья, её амулеты и её браслеты были сплошь из наполеонов, нанизанных на золотую проволоку. Когда она встала и покачнулась, вместе с ней пришло в движение несколько тысяч долларов в золотом эквиваленте. У её кожи был богатый жёлто-коричневый оттенок, как у осеннего листа в его стадии наибольшей зрелости. Были фиолетовые тени, глубокие, как спелые сливы. Всё это великолепие превосходно смешивалось с тусклой синевой её татуировок и индийской охрой её кушака, подчёркивавшего её бедра. Он был закреплён большой брошью, округлой формы, целиком из необработанного жемчуга, и во всех взглядах и жестах её танец будто бы вещал: "Погляди на мою брошь!" Саймон Ифф глядел. Его глаза оставили её тело, извивающееся подобно змее, когда та слышит нужную музыку, её голову, которая перемещалась от одного плеча к другому безумными, невозможными рывками, и остановились на броши. Та поднималась и опадала подобно груди спящего ребёнка, затем делала круги, петли, завитки, извилистые и тонкие, словно бы луна, пьяная от старого вина; затем вдруг с диким восторгом она совершила серию сильных рывков, вверх и вниз, и Саймон подумал, что это способно затянуть его душу в ад, и что он возжелал её за это. Он мысленно сопоставил её с толстой каргой из Туниса, то ли еврейкой, то ли гречанкой, как ему показалось, ударяющей цимбалами позади танцовщицы. Дряблый кусок пасты! От старого шейха не укрылся блуждающий взгляд мага, и он сказал Иффу, что объектом порицания последнего была мать Фатимы.

цитата

имеется в виду наполеондор (фр. Napoléon d'or, букв. «золотой Наполеон») — французская золотая монета 900-й пробы в 20 франков, общий вес — 6,4516 г при содержании чистого золота в 5,801 г. Выпускалась во Франции в качестве средства оплаты с 1803 по 1914 год. Стандарт монеты был введён Наполеоном I, который отменил прежнюю монетную стопу на основе луидора и установил стандарт золотого содержания франка в 0,2903 г (так называемый «франк жерминаль»). Название монета получила по первоначально изображавшемуся на ней профилю Наполеона Бонапарта. – прим. пер.

– Полуитальянка-полуеврейка с острова Мальты, где она родилась, по имени Дезда, что на иврите означает "желанная", однако отче Фатимы – чистый бадави, ящерица песков. Её называют Грязной Дездой, и ещё Матерью Соплей.

цитата

Бадави (араб. بدوي‎ — бедуины, арабы-кочевники) — фамилия и имя арабского происхождения, в переводе означает «бедуины», «арабы-кочевники» — прим. пер.

– О отец удачливых воинов, скажи мне, давамеск ли повинен в искажение моего суждения, или же эта Фатима действительно являет собой пери, о коих говорил Пророк? Ибо моим глазам ещё не доводилось зреть такого очарования.

– Без сомнения, это давамеск, Владыка Справедливости, ибо и мне самому ни в одну из прочих ночей не доводилось видеть её в подобном цветении.

Музыка, казалось, сникла до сиплого бормотания, пока девушка танцевала. Ночь была душной; в этом спёртом амбаре, с тяжёлыми светильниками, с чадом от масла, табака, кифа, Саймону Иффу казалось, будто бы само Время приказало долго жить, будто бы фантастические движения броши на животе девушки выражали геометрию некоего безумного и чувственного божества. Резким скачком в сторону брошь пикирует с дымных вершин мутного воздуха, пока Иффу не делается дурно; после следует круговая качка бёдер, и он уже видит миллиард вселенных, кружащихся в похотливом вихре; затем девушка встряхивает плечами, и его посещает мысль о Боге, чьё вентиляционное вращение увлекает лёгкие души-плевелы к аннигиляции. Только её движениям стоило чуть замедлиться в будуарах ночи, как тут же вновь начались эти жёсткие вертикальные толчки, судорожно засасывающие мага в бесчисленные эоны оргиастических экстазов. Он заметил, что у него перехватило дыхание. Одним из многих преимуществ хашиша является то, что малейший призыв к действию, если ты того захочешь, дарует силу выйти из интоксикации прямо в состояние особенно энергичной свежести. "Это не давамеск," – сказал он себе, – "девушка действительно танцует так, как я ещё ни разу не видел прежде. И тому подтверждением служат слова шейха, что она сегодня в явном ударе." Саймона Иффа интересовали аномальные состояния. Может быть, это любовь?

– Этот Мули Хусейн, конечно же, великолепный зверь, – сказал он громко, обращаясь к своему ученику, – ты ведь тоже заметил, что наша молодая подруга сегодня на пике своего мастерства? Что же это такое?

Молодой человек глубоко затянулся сигаретой, прежде чем дать ответ.

– Она находится на пределе самоконцентрации, полностью утратив чувство самости. Она танцует на втором дыхании, если можно так выразиться. Но она делает это за счёт какой-то бесконечно ожесточённой борьбы с чем-то внутри неё самой. Возможно, она решила убить кого-то, или, что более вероятно, саму себя. Или же находится под воздействием какого-то препарата, точно не хашиша. Или же она нездорова.

– Время покажет, – ответил Саймон, возобновляя своё опьянение, полностью безразличный к любым спекуляциям. Но прежде, чем прошла ещё одна минута, Фатима сама поставила точку, пошатнувшись и свалившись наземь. Её мать подошла к ней, посадила её на стул и крикнула мальчика, чтобы принёс воды. Место Фатимы заняла другая девушка, и музыка загремела вновь в исступлённой каденции. Никто и глазом не моргнул по поводу происшедшего.

Но новая девушка не интересовала Саймона; она была разочаровывающей; он же не сводил глаз с Фатимы.

– Джу, – сказал он, – твоя третья стрела попала в цель. Она очень больна. Сейчас же спрошу шейха, чтобы он отдал распоряжения.

Через несколько мгновений девушка уже была доставлена в её комнату во дворе. Мули Хусейн заслонял собой дверной проём, возвышаясь над небольшой группой людей. Саймон Ифф произвёл осмотр. Её кожа была холодной и липкой, зрачки сужены, дыхание затруднено.

– Всё в порядке, – сообщил Саймон Ифф после того, как ввёл девушке инъекцию из его походной аптечки, неизменно сопровождавшей его в дальних путешествиях, – на то воля Аллаха, что ей не было суждено умереть этой ночью.

Негр издал ожесточённый возглас радости.

– Однако я обязан сказать вам, что её отравили.

– Это невозможно! – взвигнула мать, в то время как Мули Хусейн взревел в ярости.

– Это возможно, и это истинно так, – сказал шейх, – ибо отец правосудия не делает ошибок.

– Только скажите мне имя того шакала, кто посмел сделать это! – крикнул Мули. Шейх был равнодушен, как и прежде.

– Это может быть ведомо лишь Аллаху Всеведущему. – прокомментировал он, что в переводе с арабского означает "я не знаю, и меня это не волнует".

– Как насчёт провести небольшое расследование? – предложил маг.

– О Отец Справедливости и Очевидности, это общий случай. Все женщины завидуют её красоте и её известности, а все её любовники в отчаянии, ибо боятся, что Мули Хусейн заберёт её в свой гарем.

– О Защитник Твоих Людей, написано, что Всеведущий дарует знание по воле Его, ибо Он милостив и исполнен сострадания к невежеству Своих созданий.

– Я отдам верблюда, гружённого слоновой костью, тому, кто обнаружит, чьих рук это позорное дело. – простонал негр, чьи эмоции, казалось, становились всё более жестокими с каждой минутой.

– Пусть же это будет моим свадебным подарком для неё, ибо я намерен раскрыть эту дверь во славу Аллаха, с помощью нашего доброго шейха Абда эль-Кабира.

– Я помогу тебе, чем смогу, о дальновидный! – сказал шейх. – но путь твой скрыт от меня.

– Пока пусть Фатима выпьёт много кофе, сделает семь кругов вокруг деревни, а затем пусть её доставят в твой дом и приставят к ней охрану. Утром же ты должен будешь собрать всех жителей деревни, мужчин и женщин, вместе, и чтобы каждый был со своей кастрюлей, и тогда я покажу тебе магию моей страны.

– Да будет всё сделано по слову твоему.

К этому времени Фатима уже достаточно пришла в себя, чтобы двигаться, так что шейх вызвал двоих мужчин, чтобы они сопровождали её. Они ушли прочь быстрым шагом.

– Это, – сказал Саймон лорду Ювентиусу, – поможет ей избавиться от оставшегося в теле яда – он выйдет вместе с потом. Ей будет намного лучше с утра.

Затем он развернулся к Мули Хусейну:

– Если ты собираешься сейчас вернуться к своим шатрам, наши пути лежат рядом, ибо я намерен пойти в пустыню, чтобы молиться Аллаху о ниспослании мудрости для этого дела.

Негр принял это предложение не без удовольствия. Когда они уже были на окраине поселения, Саймон Ифф положил руку на огромное плечо спутника.

– Я хотел бы наставить тебя, о предводитель воинов, как отец – сына, ведь я уже стар и в годах преклонных. Я сохранил жизнь твоей газели, и я же оставляю наказание отравителя в твоих руках. Такова справедливость пустыни, где пребывает недремлющее око Аллаха. Относись же к этому как к роли, которую я назначаю тебе, и ищи скрытую в моей речи мысль.

Великан согласился на это с детской благодарностью и доверием.

– Поклянись же мне!

И он торжественно поклялся. Они расстались только после того, как Саймон Ифф выпил свою долю шампанского в шатре вождя.

Лорд Ювентиус Мэллор тем временем последовал за Фатимой. Ему не нужно было рассказывать, что его учитель опасался дальнейшего покушения на жизнь девушки. Таким образом, юноша бродил вокруг дома шейха, когда старый кудесник вернулся в деревню.

– И мыши не пробежало. – сообщил Ювентиус. – Я тут размышлял – ну или по крайней мере пытался это делать в вашем смысле слова – и не смог даже на йоту приблизиться к тому, как вы собираетесь изобличить преступника. Как справедливо сказал старый Абд эль-Кабир, это могла сделать вся деревня. Любой мог проникнуть в её комнату, будь она там или нет, и отравить её еду.

– Нет, – ответил его учитель, – это твоё первое путешествие в подобные места, так что тебя можно простить, но отравить пищу – практически невозможное предприятие для Востока. Все местные постоянно следят за этим; либо же сами готовят, либо же доверяют испытанным людям, которых прекрасно знают, так как простое несварение означает подозрения и побои, а серьёзное отравление – быстрое обнаружение и горькое возмездие.

– Я не имел в виду пищу. Абд эль-Кабир упомянул, что неделю спустя после продавца давамеска через деревню проходил сын Иблиса, проклятый, отец несчастий. Было бы сравнительно легко изменить состав её давамеска, и комар бы носу не подточил. Но человек ушёл, и никто не знает, куда; если же мы даже настигнем его, он будет отрицать факт продажи яда, и уж ни в какую не сообщит, кому он его продавал.

цитата

Иблис — арабское наименование Дьявола; он же Шайтан – прим. пер.

– Это очень хорошо, Джу, но у нас и так есть неплохая наводка на виновника. Позволю спросить тебя, какова же была природа яда?

– Симптомы позволяют заключить, что это опиум.

– Похоже на то, но не получится смешать опиум в ядовитой пропорции с давамеском без изменения его внешнего вида. Хашиш и опиум более или менее физиологически несовместимы. Но если уж ты смешаешь их, то получишь как раз такой восхитительный образец опьянения, какой мы сегодня имели честь наблюдать у девушки. Но для того, чтобы опиум мог выждать и превозмочь действие хашиша, и свалить с ног, нужна уж очень изрядная его доза, мальчик мой!

– Ну, можно ещё смешать морфий с хашишем.

– Вполне.

– Но морфий не известен в пустыне.

– Точно, и здесь мы имеем подсказку. Мы должны найти человека с нечистой совестью и знанием европейской медицины – хотя бы поверхностным знакомством с ней.

Парень рассмеялся.

– Тогда всё указывает на этого баптистского негодяя. Он был здесь вчера. Он может быть знатоком в убийстве, или же пытается наладить рынок по продаже морфия – небольшая предварительная практика, прежде чем отправиться спасать гибнущие миллионы Китая.

– К сожалению, Джу, его не было здесь ни вчера, ни в другой день. Его лошадь и верблюды перешли шотт – я видел ил на их копытах. Да и сам шейх ничего о нём не слыхал. Нет, тут кто-то в деревне.

– Отягощённый чувством вины и познаниями в современной медицине – что ж, хотел бы я видеть, как вы прищучите его!

– Утро вечера мудренее.

И они отправились в отель, и отошли ко сну.

цитата

в геологии шотт (произносится / ʃɔt /; от арабского šatt شط "берег, побережье", от корня šṭṭ "превышать", "отклоняться") представляет собой сухое (солёное) озеро в северных районах Африки (в основном в Тунисе, Алжире и Марокко), которое остается сухим летом, но получает воду в зимний период. Эти озера имеют изменяющиеся берега и сухие на протяжении большей части года. Они образуются водами весеннего таяния от пиков горного Атласа, со случайным питанием от дождевой воды или разгрузки подземных вод из источников в Сахаре, например, от бассейна Бас. — прим. пер.

III

На рассвете следующего дня шейх надлежащим образом собрал всё село на площади. Каждый сидел на корточках позади своей посудины. Саймон Ифф попросил шейха официально разъяснить людям суть случившегося и потребовать с них присягнуть на невиновность. Они приняли это как один человек – ни одно лицо не выдало ни малейшей заинтересованности к происходящему.

– Теперь, – сказал Абд эль-Кабир, – Отец Правосудия определит с помощью магики, кто из вас – отступник от Аллаха и заодно убийца.

Саймон попросил, чтобы ему выдали верблюжьего молока, что было исполнено в момент.

– Итак, – начал он, – немного молока должно быть налито в каждую кастрюлю, после чего посуда должна быть запечатана. После чего все могут идти по своим делам, взяв с собой горшки до полудня; у кого же молоко прокиснет, тот виновен, а у невинных оно будет сладким.

Это звучало отменно, как полагается настоящей магике! Ведь молоко в Улед-Джеллале сворачивается за пару часов. Народ весь день ходил в тревожном ожидании, почти все чувствовали на себе вину и нервничали от этого. Когда они вновь собрались на площади, настал момент истины.

Сам шейх решил проинспектировать молоко. Какой же вздох облегчения вырвался у всех разом, за исключением одного человека, когда выяснилось, что первая же кастрюля оказалась прокисшей! Человек вскочил на ноги, гневно протестуя и жестикулируя.

– Заткнуться! – рявкнул Саймон Ифф, пригвоздив негодующего жёстким взглядом. Затем обратился к шейху:

– Продолжай.

Старик поглядел на мага с лёгким удивлением.

– Возможно, найдутся соучастники, – пояснил тот.

И второй горшок оказался кислым, и третий, и четвёртый, и пятый; люди начали смеяться.

Абд эль-Кабир постарался отвлечь внимание.

– Отец мой, магика не сработала. Мне стыдно за тебя.

– Я могу это вынести, – ответил Саймон. – но мне следует упорнее молиться. В то же время, продолжай молиться и ты!

Саймон Ифф приступил к чтению Главы Единства вслух, сопровождая это серией поклонов, и люди поутихли в нерешительности, ожидая, что должно произойти что-то ещё. В конце концов он остановился.

– Так что ты имеешь сказать мне, о великий шейх? – спросил он.

– Увы, всё молоко прокисло, не считая только горшка матери Фатимы.

– Ах, сударыня Дезда, – мягко произнёс Ифф, – эффект материнской любви. Как же вы можете объяснить это?

– Они все дикари, – отвечал бледный шмат солёной свинины, – у них у всех затаено убийство в их сердцах. Я не из них, я тоже христианка.

– Тоже! – воскликнул Саймон. – Ах да, ну конечно.

– И таким образом наш Господь Исса защищает нас даже от тени зла.

– О, неужели? Я бы на вашем месте ещё раз подумал об этом. Так как же вы пришли к Свету?

– Я не простая женщина. Я состояла в американской баптистской миссии в Тунисе.

– Крещение младенцев финиками. – пробормотал Ифф.

– Я преподавала в воскресной школе.

– А, вот где вас обучили, как стерилизовать молоко?

– Нет, нет, нет, я не знаю, как! – воскликнула пойманная в ловушку женщина.

– Ерунда, – сказал Саймон, – всем здесь достаточно известно, как кипятить молоко, но только все остальные доверяют моей магике и своей собственной невинности, чтобы сохранить молоко в неприкосновенности. В чём же сомневаетесь вы, Дезда?

– Это глупо, это нонсенс, я по привычке кипячу молоко, я сделала это не задумываясь.

– Вернее, не слишком задумываясь, – откорректировал маг. – Фатима была отравлена морфием, которого здесь никто не имеет; я попросту искал человека с европейскими знаниями и чувством вины.

– Я удовлетворён, – заключил шейх. – Эта женщина должна быть предана смерти, тут и думать нечего.

– Вы не тронете меня! – вскричала та. – Вы не можете доказать, что у меня есть морфий, как и то, что я дала его собственной дочери. Я обращусь за помощью к коменданту округа.

– В этом она права, – бодро сказал Саймон, – ты не сможешь доказать её вину. Но это всё детский лепет. Позвольте мне лучше привести аксиому Книги Закона: "Делай, что изволишь, вот и весь Закон." И ещё: "Любовь есть Закон, Любовь в соответствие с Волей." Отсюда нам становится ясно, что каждый из нас может быть судим только по поступкам своим. Я не осуждаю тебя, женщина. Но – твоя воля не была исполнена, так как твоя дочь всё ещё жива. Хочешь ли ты убить её сейчас, перед всеми нами? Ты в безопасности от того закона, который наказывает – скажи же нам, почему же твоя воля заключалась в отравлении Фатимы? Разве ты не имела других объектов?

Дезда поняла, что ситуация складывается в её пользу. Всё это было очень неожиданно, но одно было ясно – христианин христианину не враг. Её коллега просто дурачил этих дикарей.

– Я сама хотела стать женой Мули Хусейна, – сказала она смело, – а Фатима стояла на моём пути.

– Посмотрите же, как просто и красиво всё это, – сказал с энтузиазмом Саймон Ифф и свирепо взглянул на громадного негра, который с трудом сдерживал себя. Лорд Ювентиус подошёл к Мули и следил за каждым его движением, в том случае, если взгляд его учителя окажется неэффективен.

– Любовь! Что есть такое любовь, как ни страсть? Что может лучше доказать любовь, как не готовность совершить убийство, пойти на риск обнаружения и гильотины? Конечно же, Дезда, ты заслужила выигрыш! Мули Хусейн, по данной тобой клятве я поручаю тебе предоставить этой женщине место в своём гареме! – его голос прозвучал подобно трубе. Люди не всё поняли, но они увидели, что негра поставили в дурацкое положение, и народ взорвался хохотом. Лорд Ювентиус обхватил руку мужчины тонкими, но крепкими загорелыми пальцами. Ифф набросил покрывало на Дезду и повёл её к Мули.

– Помни свою клятву, данную человеку, спасшему Фатиму. – прошептал ученик. Мули дрожал как лист от гнева и стыда. Он яростно развернулся и пошёл прочь к своему шатру, старуха же ухмылялась, жмурилась и встряхивала головой, тяжело плетясь по его следу.

Шейх запротестовал.

– Мули Хусейн – гость нашей деревни, – молвил он, – а вы выставили его на позор.

– Иначе бы не был я Отцом Закона – о Отец Пустыни!

– Мой отец, прости мне, что я был слеп в данной проблеме. Может быть, что я слеп и сейчас.

– На рассвете завтрашнего дня пусть же Аллах дарует тебе зрение!

И в этот час маг призвал шейха. Караван Мули Хусейна пересекал площадь на пути к его родным пенатам на юге. Когда проходил последний верблюд, можно было заметить, что к его задней ноге прикреплён короткий шнур; другой же конец шнура был привязан к очень тяжёлому железному кольцу, а само же кольцо было вставлено в ноздри Дезды. Позади толстухи беззаботный мальчуган оттачивал своё мастерство в управлении хлыстом из гиппопотамьей шкуры. Из величественного паланкина негра выглянуло смеющееся лицо Фатимы, в следующий момент её муж привлёк красавицу к себе и их губы склеились в поцелуе.

Село вновь покатывалось со смеху, шейх же пребывал в страстном восхищении перед своим другом.

– Похоже, что восторжествовала божественная справедливость. – протянул лорд Ювентиус Мэллор.

– По мне, так не слишком-то, – ответил Саймон Ифф в холодной ярости, – но вот если бы нам удалось заполучить сюда американскую баптистскую миссию, и ещё некоторое количество деревянных столбов, шнуров, мелассы и красных муравьёв, то всё было бы в лучшем виде.

цитата

меласса — кормовая патока, побочный продукт сахарного производства; сиропообразная жидкость тёмно-бурого цвета со специфическим запахом. В США и Канаде меласса используется в кулинарии как сироп и довольно популярна в этом качестве. – прим. пер.

THE STRANGE POWDER OF THE JOU JOU PRIESTS

by

CHARLES B. CORY

================

"Странный порошок жрецов Джу-Джу"

автор: Чарльз Б. Кори, орнитолог-американо (1857-1921)

из сборника

"Замок Монтесумы и другие диковинные истории"

(1899)

перевод: Людвиг Бозлофф / Элиас Эрдлунг

Приятного спука.

* * *

…Доктор Уотсон осторожно приоткрыл небольшую античную серебряную коробочку, по размерам и форме идентичную обыкновенным карманным часам, и показал присутствующим её нехитрое содержимое – серый порошок и крошечную золотую мензурку, напоминающую миниатюрный напёрсток. Предметы были, по всей видимости, крайне старинными, крышка истёрлась до степени чуть ли не зеркальной гладкости, практически лишившись своеобразной иероглифики, которая была некогда выгравирована на ней.

– Это, – презентовал Уотсон, – мой chef-d'œuvre, мой "звёздный экспонат". Порошок обладает настолько чудесными свойствами и настолько отличается от любого другого известного препарата, что я затрудняюсь описать производимые им эффекты. Без сомнения, это могущественный яд, однако, принятый в малых дозировках, он достаточно безвреден.

– И какая же у него история, м-мм? – спросил доктор Фаррингтон.

– Я раздобыл его в Лондоне. Получил его от Барриджа, исследователя, только что вернувшегося из годового путешествия по джунглям Западной Африки. Он ездил в Бенин с англичанами, когда они обчищали этот город. Барридж сказал, что снял эту вещь с мёртвого жреца культа Джу-Джу, и заломил за неё весьма внушительную цену. Это замечательное снадобье, совершенно неизвестное за пределами Африки. Барридж полагает, что оно приготовляется из листьев какого-то растения, но секрет его изготовления держится в тайне жрецами культа.

Посему я предлагаю каждому из нас принять небольшое количество порошка этой ночью, а затем встретиться завтра вечером за обедом и сравнить впечатления. Могу вам сразу сообщить, что снадобье вызывает странные галлюцинации. Я уже как-то попробовал его, и мой опыт был, по меньшей мере, своеобразным. Так что не удивительно, что мне не терпится испытать его вновь и сравнить с вашими ощущениями, и полагаю, что могу обещать вам нечто новое и неизведанное.

Фаррингтон и Форстер проявили полную готовность приступить к эксперименту, который, по словам Уотсона, сулил столь захватывающие приключения, и между ними было условлено, что каждый примет дозу порошка перед отходом ко сну, а на следующий вечер было назначено очередное собрание.

Ровно в назначенное время, все трое джентльменов встретились в кабинете Уотсона, и после того, как зажглись сигары, Уотсон попросил Фаррингтона стать первым докладчиком, после чего доктор извлёк из кармана несколько страниц плотно исписанного манускрипта, и начал следующими образом:

---------------------------

Ацтекская Мумия

{История доктора Фаррингтона}

---------------------------

Я стоял в музее, созерцая витрину с мумиями. Одна из них была обозначена как "Ацтекская мумия, найденная в Скальных Жилищах" и крайне меня заинтересовала. Она была мала размером и прекрасной сохранности, с тем исключением, что кости ног были обнажены и присутствовали незначительные следы разложения. Тем не менее, руки, вплоть до ногтей, были совершенны, а на указательном пальце одной руки висело серебряное кольцо. В левой руке был зажат большой каменный топор – рукоять выглядела по-современному. Правая рука покоилась на груди, сжимая ожерелье из серебряной нити.

– Любопытный образец, не так ли? – раздался голос рядом со мной.

– Совершенно верно, – ответил я. – Но я терзаюсь сомнениями, действительно ли это ацтекская мумия.

– Что же заставляет вас так полагать? – резко спросил голос.

– Потому что я не верю, что ацтеки хоронили своих мёртвых в Скальных Жилищах. Как бы то ни было, это занимательная мумия, и притом в отменном состоянии презервации.

Я был так заинтересован изучением мумии, что разговаривал с незнакомцем, не поворачивая головы. Теперь же я поднял взгляд и узрел высокую, костлявую фигуру человека, одетого в вельветовую пару, в широкополой шляпе а-ля сомбреро, которые, как правило, носят на западных равнинах.

– Что ж, – сказал он, – на мой взгляд, это очень хорошая мумия. Я сделал её сам и вы должны это знать.

– Простите, что вы только что сказали? – переспросил я его, думая, что ослышался.

– Я сказал, что это одна из моих мумий.

– Что вы имеете в виду, сэр? – спросил я.

– Вы поймёте это, если я отрекомендуюсь вам в качестве торговца редкостями; в своё время я украсил не один музей множеством интересных и ценных экспонатов. Когда торговля шла медленно, я немного помогал природе, но теперь с этими делами покончено.

– Вы отказались от бизнеса? – спросил я.

– Если бы, но, возможно, вам неизвестно, что я мёртв. – ответил мой собеседник. – Упал с обрыва в прошлом году и сломал шею.

– В самом деле? – спросил я, изображая удивление.

– Как пить дать, сэр. Но позвольте мне рассказать вам об этой мумии. Как-то раз к нам пожаловал любитель науки и захотел приобрести ацтекские реликвии. Мы с партнёром пошли ему навстречу и продали ему кучу разного добра; но ему дюже хотелось раскопать что-нибудь самому, дескать, "чтобы быть уверенным в подлинности и древности мощей". Ну, мы с партнёром и решили, что в наших интересах отвезти этого выскочку в приличное Скальное Жилище, и договорились, что он заплатит нам как следует за всё, что сумеет там выкопать. Если он обнаружит мумию, с него сотня долларов; если каменные орудия и топоры, два бакса за каждый; наконечники стрел по 10 центов каждый; каменные тёсла и мешалки, в любом состоянии – доллар/штука; целая керамика – пять баксов.

– Так где вы нашли мумию? – спросил я. – Вы помните пещеру?

– Ну, мы знали, где было много пещер и индейских захоронений. С помощью нехитрой протравки и разумного расположения тела мы подготовили прекрасную ацтекскую мумию. Конечно, мы использовали тело одного индейца, мёртвого уже достаточно давно и как следует высохшего и ставшего рассыпчатым. Мой партнёр был смекалистым малым, он присовокупил топор и серебряное ожерелье к экспонату, мы захватили всё необходимое и отправились к каньону Верде. Мы выбрали просторную пещеру и выкопали в полу яму, в которую осторожно положили мумию и засыпали её сверху сухим пеплом. После чего мы покрыли яму слоем влажной глины, оставив пол твёрдым и гладким, как и раньше. Мы также захоронили около пятидесяти топоров и две или три сотни наконечников стрел, плюс полдюжины отличных образцов индейской горшечной керамики, которую мы обожгли дочерна.

Как только мы посчитали подготовку пещеры удовлетворительной, мы частично запечатали вход и вернулись в Флагстафф.

– Справедлив ли данный поступок?

– Справедлив ли? А как бы, по вашему мнению, чувствовал себя бедняга, пройдя всю дорогу до Аризоны, протратившись на оплату бензина для своего авто и прочие вещи, и в итоге не найдя ничего? Это называется филантропией, мой дорогой сэр, высшее её проявление.

– Был ли он доволен мумией?

– Доволен? Отчего же тогда, будь благословенна ваша невинная душа, он вскричал от радости, как ребёнок, когда мы случайно наткнулись на палец ноги во время рытья в нижней части пещеры?! Он упал на колени и счистил грязь до последней крупицы собственными руками, и чуть не зарыдал от счастья. Он столь перевозбудился, что мой партнёр едва не выдал нас обоих. У него имеется дурацкая привычка – если что-то ему понравится, он будет смеяться, а смех его подобен рёву осла.

Так вот, сэр, когда этот простофиля упал на колени и начал разгребать землю голыми руками вокруг фальшивой мумии, мой партнёр начал булькать. Я знал, что за этим последует, и ткнул его под ребро, но эффекта это не возымело. Любитель наш поднял голову и поинтересовался, в чём там дело.

– В чём дело, гришь? – крикнул мой камрад, а потом взревел, и завыл, и загоготал.

Во взгляде нашей жертвы появилось сомнение вкупе с раздражением, но партнёр вовремя взял себя в руки.

– Смотрите! – крикнул он в пароксизмах хохота, – да вы только поглядите на того канюка вон там! Будь он проклят, если это не самый забавный канюк, какого мне доводилось видеть!

После этого мой камрад завыл, заревел и запрыгал на месте.

– Вы только взгляните на это чудо! – реготал он. – Оно собирается взлететь! Вы когда-нибудь видели что-то подобное?

Я не вполне уверен, счёл ли наш клиент его за сумасброда, но так или иначе, ему не открылась истинная причина смеха моего камрада, так что раскопки вскорости возобновились. Мы пробыли там три дня и избороздили всю пещеру, забрав с собой корзину, набитую каменными топорами и наконечниками стрел, три больших доисторических вазы и мумию. Наш клиент самолично вёз повозку всю дорогу, из страха что-нибудь повредить, и когда мы добрались до Флагстаффа, он в течение двух дней кряду паковал находки.

– Считаете ли вы подобную деятельность благородным занятием? – спросил я.

– Благородным? Так ты выразился, сеньор Пучеглазио? Так вот, дружок, не думай, что если я мёртв и не могу прыгнуть на тебя, то ты можешь тут со мной фривольничать.

Я поспешил успокоить его.

– Что ж, проехали, но учти, что если бы я услышал от тебя такое в прошлом году, когда ещё был жив, я бы разметил по квадратам всю площадь твоего тельца куском мела, а потом устроил бы на нём игру в классики.

– Я не хотел вас обидеть. – смирённо сказал я.

– Может быть. Но стоит тебе вновь ляпнуть что-нить подобное, и я этого уже не забуду. Тебе рано или поздно придётся умереть, а затем – ох, мама!

– Ваш партнёр тоже мёртв? – спросил я.

– Не, Джим жив-живёхонек. Прошлой зимой я решил нанести ему визит в его калифорнийской берлоге, где он держит магазин. У него отличный туристическый бизнес – сделал уйму деньжат в этом году на русалках и морских дьяволах – на последних этой зимой отменный спрос. Он делает их из рыб.

Русалок же он творит из рыбьих хвостов и останков индейских детей – грабит кладбища, знаешь ли. Некоторые экземпляры – настоящие произведения искусства. Я говорю тебе, он художник в своём жанре.

К тому же у него есть дополнительный офис где-то в Нью-Мехико. Там он сколотил ещё пару чемоданов звонких песо на шерстяных накидках племени навахо и на индейском оружии, украшенном скальпами. Всё дело в скальпах – это как наживка для туристов. Он достаёт большую часть своих скальпов в Калифорнии, из тамошних больниц, но, когда материала не хватает, в дело идёт конский волос, он особенно натурально смотрится в древних индейских скальпах.

И потом, оригинальные манто племени навахо. Святой дым, это же прям золотой рудник! Их шьют из германтаунской шерсти и красят анилиновыми красителями, издержки на весь заводской процесс – от шести до десяти баксов, туристам втюхивают втридорога, сам понимаешь; иногда дело доходит до 75-80$. О, говорю тебе, у него золотые мозги, когда-нибудь они будут оценены в миллион долларов США!

Иной раз приходит к нему в магазин какой-нибудь простак и выдаёт себя за эксперта – подобные выхухоли всегда наполняют душу Джима радостью. Человек пересмотрит кучу одеял оценивающим глазом, после чего обыкновенно выдаст: "У вас что, мол, нету нормальных одеял? Это же германтаунская шерсть и минеральные красители."

Тогда Джим скажет: "Ах, я вижу, вы разбираетесь кое в чём."

"О да, чутка." – ответствует эксперт.

"Аутентичные старинные одеяла сейчас очень трудно достать." – не растеряется Джим.

"Я уж знаю," – ответит хитрожопый турист, – "Но всё-таки они же иногда попадаются, разве нет? Ну же, наверняка у вас где-то припрятана парочка таких."

Тогда Джим воровато оглядится, будто боясь, что его кто-то увидит невзначай, и крадучись удалится в заднюю комнату, где вытащит из-под кровати добротное дешёвое одеяло на сумму что-то около 3 баксов – и любовно расстелет его перед туристом.

"Глядите" – прошепчет он, – "вот оно, но не для продажи. Я держу его для себя, но возможно, вам будет интересно увидеть настоящее одеяло навахо, так как совершенно очевидно, что вы знаток в данной области. Разве оно не прекрасно?"

Я сам видел, как слова Джима воздействовали на ноги туристов – они аж прихрамывали, нехотя уходя из магазина. Ах, это были счастливые деньки!

Призрак глубоко вздохнул и молча уставился на дело рук своих.

– Ну, – сказал он, – мне пора; меня ждёт прорва дел, которые надо завершить до рассвета, тем не менее, буду рад свидеться ещё раз. Рад, что вам понравилась моя мумия. Забыл упомянуть, что большинство зубов отсутствовало, когда мы впервой раздобыли её, так что Джиму пришлось украсить её новыми тридцатью тремя костяшками, да и вообще реставрировать по полной.

Я поглядел на мумию, а когда вновь перевёл взгляд, мой спутник исчез.

---------------------------

Химический опыт

{История мистера Форстера}

---------------------------

Я принял порцию порошка, как и договаривались, и сел почитать вечернюю газету на сон грядущий, но в результате я не уснул вообще. Меня крайне заинтересовала статья о новых взрывчатых веществах, с которыми в последнее время экспериментирует правительство, и уже практически дочитал, как вдруг услышал голос, обращающийся ко мне со словами: "Интересная тема, не правда ли?

Я развернулся и увидел сидящего на моей кушетке человека весьма оригинального вида: его одежда вроде как сливалась в единое целое. Можно было разглядеть его контуры, но фигура была кака бы смазана – наподобие тумана, знаете ли. Что меня более всего удивило — я мог смотреть сквозь человека и видеть спинку софы.

Я сказал себе: "Это что, сон или эффект от порошка джу-джу?", после чего ущипнул себя за ногу, протёр глаза, но, хоть и ощущал себя абсолютно бодрствующим, фантом не пропадал.

– Что вы сказали? – переспросил я.

– Я лишь заметил, что тема взрывчатых субстанций решительна будоражит ум. – ответила призрачная фигура. – Я был химиком при жизни, но мне грустно думать, как мало я узнал. Химия, как и другие ветви научного древа, добились значительных успехов за последние поколения, но даже сейчас они очень мало знают.

– Но, – ответил я, – мне кажется, что взрывчатые вещества, которые у нас есть сейчас, имеют огромный потенциал, если бы мы знали, как использовать их в безопасных целях.

– Правда ваша. – ответил фантом. – Сейчас я располагаю парой лишних часов, и если вам будет так интересно, и вы соизволите посетить мою лабораторию, я буду счастлив преподнести вам одно или два подтверждения, могущих оказаться полезными для вас; я сказал, что это моя лаборатория, но по факту это не вполне верно – я пользуюсь любой лабораторией, которая только покажется мне удобной и знаю, какие в этом городе из них самые прогрессивные. Видите, мне нет нужды открывать двери ключами, это есть одно из величайших преимуществ, дарованное нам, в чём вы сможете сами убедиться, когда придёт ваше время. Теперь же я могу предложить вам посетить шикарнейшую лабораторию вместе со мной, так как хозяин её сейчас в отъезде. Я пойду первым и отопру вам дверь.

Я заверил своего визави, что буду несказанно польщён принять его приглашение; казалось самой естественной вещью в мире, что я беседую с призраком и он приглашает меня в чью-то лабораторию на опыты с химикалиями. Мне и в голову не приходило, что могло быть как-то иначе. Мы вышли из моих комнат и спустились вниз, теневой спутник плыл рядом со мной самым дружественным образом. Я мог видеть по положению его тела, что он держал меня за руку, но на моём рукаве пальто не было видно ничьих пальцев.

Мы поднялись в город примерно на пол-мили и вошли в большое кирпичное здание, в котором, как я успел отметить, были различные студии. Было темно, но, поднявшись наверх на три лестничных пролёта, мой гид распахнул дверь и впустил меня в просторное и богато обставленное лабораторное помещение, несомненно, принадлежащее некоему деятелю науки с известными средствами и опытом. Призрак повернул выключатель электрического освещения и указал мне на стул.

– Мой досуговый лимит, – сказал он, – несколько ограничен, так как у меня назначена встреча с дамой к полуночи, но я всё же покажу вам, какова структура взрывчатки, и, ежели останется на то время, мы с вами поговорим ещё о чём-нибудь. Трудность заключается не в изготовлении взрывчатых веществ, а в их дальнейшем использовании. Вы создаёте чудовищную силу, с которой не знаете, как управляться.

Недавнее изобретение технологии производства жидкого воздуха упростило проблемы в разы. Если вы можете создавать жидкий гидроген в массовых количествах, у вас появляется ещё больше средств для многих целей. Теперь давайте приглядимся к этому жидкому воздуху. Вы можете наблюдать, как он льётся будто вода. Как мне удалось выяснить, у нашего отсутствующего хозяина тут почти целых два галлона данной субстанции, или же столько было этим днём; часть уже успела испариться, но, как видите, осталось ещё более галлона, а нам нужно-то всего несколько кубиков, чтобы наглядно проиллюстрировать вам суть эксперимента, в котором мы с вами попробуем извлечь наисильнейшее взрывчатое вещество из столь же малого количества жидкого гидрогена, что помещается в напёрстке.

– Вы же не предлагаете опробовать взрывчатку прямо здесь, мистер… – я заколебался. – Кстати, как вас звать-величать?

– О, называйте меня любым старинным именем, это не имеет никакого значения.

– Скажем, господин Спок?

– Гм, возможно, несколько лично, но это не хуже всего прочего. Теперь, как я вам уже сообщил, я продемонстрирую вам изготовление наиболее мощной взрывчатой субстанции, когда-либо изобретённой.

Вполне возможно, что я не выказал должного интереса и энтузиазма, каких он ожидал от меня и, говоря по правде, я был довольно на нервах. Призраки ведь тоже не особо заинтересованы в безопасности своих экспериментов – одна оплошность или две, для них не имеет большого значения, но может быть очень огорчительно для меня. Возможно, мои мыслительные процессы отразились на моём лице, потому что Спок внимательно поглядел на меня.

– В чём дело? Вам не интересно?

– Напротив, – ответил я. – Я само воплощение научного интереса, но разве не ставим мы с вами себя в рискованное положение, проводя подобные эксперименты без согласия владельца?

– Вовсе нет, вовсе нет. Я использую крошечное количество этого вещества, так что не последует никакого разрушения.

– Вы пытались делать это раньше, мистер Спок? – отважился спросить я.

– О да, на прошлой неделе; тогда произошла ошибка – видите, теперь мне известно гораздо больше об этом; взрыв был поистине ужасен – он разорвал целое здание на куски. Если бы я делал это при жизни, то бьюсь об заклад, вы не смогли бы отыскать от меня ни единого волоска – это называется спонтанным самовозгоранием, однако, у нас не ожидается этим вечером чего-либо подобного.

– Пожалуйста, не надо. – ответил я.

– Нет, я вам обещаю. Сейчас мы возьмём щепотку этого красного фосфора – обыкновенный фосфор не годится – и выльем на него малость этого жидкого воздуха, осторожно помешивая, как видите. Теперь, если дать субстанции просохнуть, она взорвётся от малейшего прикосновения; но нам это вовсе не требуется, мы же только хотим ещё увеличить взрывную силу, посему добавим немного хлорида калия – теперь глядите, как он высыхает – видите, цвет меняется на светлый капут-мортуум. Теперь, стоит мне применить механическое воздействие или поджечь эту штуку, всё здание взлетит на воздух с тем же размахом, как если бы мы заложили здесь пятьдесят фунтов динамита.

Я инстинктивно отстранился от стола.

– Не бойтесь, я не намерен устраивать это. Теперь смотрите на меня внимательно. Я подожгу ничтожно малое количество, примерно вот столько, чтобы уместилось на шляпке маленькой чёрной булавки или же на дробинке ружейного патрона на птиц №4 (3.25 mm). Смотрите, остальное мы бросим в эту ведро с водой. Так – всё готово – поехали!

Он зажёг спичку и прикоснулся огоньком к крошечной коричневой точке – незамедлительно прогремел потрясающий взрыв и деревянный стол разлетелся в щепу. Звук был настолько мощным, а шок – столь неожиданным, что у меня случилось головокружение и затряслись колени.

– Святые угодники! – воскликнул я. – Вы раздолбали всю лабораторию!

– Ну что вы, – ответил призрак довольно стыдливо, – всё не так плохо, но полагаю, что этот стол и ещё некоторые предметы пришли в совершенную негодность. Однако, я буду более осторожен в следующий раз: субстанция оказалась ещё более эффективна, чем я ожидал. Как вы думаете, какой эффект будет произведён на, скажем, линкор, если ударить по его обшивке сотней фунтов данного вещества?

Я ответил, что и мокрого места не останется.

– Уничтожен? Я соглашусь с вами вполне, что крупнейший линкор будет рассеян на атомы.

Призрак взглянул на старомодные голландские часы в углу лаборатории.

– Какие первоклассные ходики. Рад, что не разрушил их нашей маленькой ракеткой минуту назад. Вижу, у меня ещё в распоряжении целый час. Хотите опробовать ещё какой-нибудь эксперимент?

Я сказал, что мне интересно решительно что угодно, но вот игры с детонациями меня более не прельщают.

– Я полагаю, вы знакомы с технологией изготовления алмазов, не так ли?

Я ответил, что в течение многих столетий люди пытались изготовлять алмазы, но практически безуспешно; что, насколько мне было известно, некоторым умельцам удавалось создать лишь микроскопические порции, так что это не имело никакого коммерческого успеха, а издержки производства значительно превышали выходной результат.

– Всё так и есть, – ответило привидение, – но на самом-то деле всё элементарно. Итак, я сделаю для вас алмаз.

Призрак прошёлся по комнате к камину и, взяв с решётки кусок угля размером с бильярдный шар, он положил его на стол.

– Энто, – сказал он, – представляет собой едва ли не чистейший углерод и, как вам должно быть известно, практически равноценно алмазу. Теперь я проиллюстрирую вам, как приготовить бриллиант из этого куска угля, который будет ничуть не хуже любого алмаза, найденного в шахтах. Мы произведём его в мгновение ока заместо того, чтобы поручать это дело неспешной природе.

Для начала положим уголь в эту стеклянную чашу, после чего зальём его достаточным количеством жидкого воздуха, чтобы накрыть его целиком. Мы оставим его на время, пока он не промёрзнет как следует – по крайней мере до 200 градусов ниже нуля. Теперь, всё что нам требуется сделать, это нагреть его и подвергнуть мощному воздействию… – Святой Джи Хосифат! – пять минут до полуночи! Я должен вас покинуть – как-никак, свидание с дамой ровно в двенадцать. Но я не закончил, старина – просто подержите уголь под паяльной трубкой и сделайте его горячим – настолько, насколько хватит терпения – я скоро вернусь, та-та-та.

Его последние слова донеслись до меня приглушённо из-за окна – он уже уплывал прочь.

Я взял необычного цвета кусок угля и стал нагревать его под паяльной трубкой. Он не прогорел, как я сперва решил, но стал сперва красным, а потом белоснежным. Одновременно мне казалось, что он становится всё больше и больше, ярче и ярче, пока я не открыл глаза и не нашёл себя в постели с сияющим в окне надо мной солнечным диском.

---------------------------

Любопытный призрак

{История доктора Уотсона}

---------------------------

– С величайшим трудом, – начал доктор Уотсон, – я заставляю себя верить, что того, о чём я собираюсь вам рассказать, на самом деле не происходило. По моему разумению, я находился в таком же бодром состоянии духа, что и в настоящий момент, так что единственно возможное объяснение той серии странных инцидентов, которым я стал свидетелем, может заключаться в некотором психическом расстройстве. Я отправился домой и лёг почивать, предварительно приняв порцию порошка, и мне казалось, что я уснул. Как долго я пребывал в объятиях Гипноса, мне неизвестно, но внезапно я обнаружил себя парящим по комнате с тем же ощущением, как чувствовал бы себя, плавая в воде, только не прилагая никаких физических усилий. Моё передвижение, казалось, всецело управляется волевым импульсом – стоило мне сфокусироваться на каком-нибудь объекте в моей комнате, как я тут же подплывал к нему. Вообразите моё изумление, когда я увидел собственное тело, по-видимому, крепко спящее на кровати; согласитесь, это чувство было бы для вас в новинку, мягко говоря.

После того, как я два или три раза описал вдоль комнаты полный круг, наслаждаясь этим диковинным ощущением, я начал задаваться вопросом, что там делается в больнице во время моего отсутствия. Я тут же перенёсся в больничную палату. Д-р Форд и две медсестры стояли у кровати в северной части помещения, и, взглянув на амбулаторную карту, лежащую на столе, я понял, что пациент серьёзно болен.

– При смерти, – сказал голос.

– Боюсь, что так, – подтвердил я. Тут же я обернулся и увидел пожилого джентльмена, наряженного в костюм прошлого века, плавающего рядом со мной.

– Печально, да? Я вижу, люди умирают по-прежнему, несмотря на замечательный прогресс в медицинской науке.

– Вы были врачом при жизни? – спросил я.

– Ну, по крайней мере, меня таковым называли, и я получал регулярную лицензию на убийство или исцеление. С сожалением вынужден признать, что в своё время убил гораздо больше народу, чем вылечил. Проблема в том, что когда вы умираете, вашим пациентам известно об этом также хорошо, как и вам, и они поминают вас недобрыми словами; даже этой ночью я получил известие от своего бывшего пациента, и призрак как следует дал мне понять, что собирался поймать меня и пробить мне голову. Я лечил его от почечной недостаточности, но умер он от аппендицита.

– И какое же свидетельство о смерти вы заключили? – спросил я.

– Сердечно-сосудистое заболевание, и позвольте мне заверить вас, что это было гораздо ближе к сути проблемы, чем принято у ваших современников.

– Вы не заслуживаете одобрения. – холодно сказал я.

– Возможно, что нет; но если вы полагаете, что мои критические замечания грубы и неуместны, давайте займёмся бесстрастными фактами. Вы когда-нибудь думали, отчего столь малое число людей доживало хотя бы до сто двадцати пяти лет? Вы, безусловно, признаете, что нет никаких причин, почему человек не может достигнуть такого возраста, не беря в учёт несчастные случаи. Нам известно, что в библейские времена на земле проживало множество старцев, которым перевалило уже далеко за третью сотню, а мудрец Мафусаил так вообще утверждал, что ему 999 лет.

– А разве не 969? – спросил я.

– Возможно, вы правы, но шестьдесят девять или девяносто девять, я склонен в целом скептически относиться к этой записи; в его пользу есть одна вещь, и она заключается в том, что Мафусаил, хоть и прожил до 999 годов, не достиг тысячелетнего возраста. Конечно, вам известно, что и сейчас существуют многие долгожители, которым уже за сотню лет, и даже те, кто дошёл до весьма почтенного возраста в 125 лет; большинство из них проживают, тем не менее, в Болгарии, Мексике или других отдалённых местах, и настолько бедны, что ведут чуть ли не аскетический образ жизни.

– То есть, вы полагаете, секрет долголетия кроется в правильной диете? – спросил я.

– Отчасти, в этом, и отчасти – в должном уходе за нервной системой; но давайте же спустимся вниз на перекур; я страсть как хочу подымить.

Мы поплыли вниз в офис, который оказался пустующим в этот час. Дух врачевателя подсобил себе сигаретой из портсигара, лежащего на камине, и, подкурив её, он уселся в кресло, затягиваясь с очевидным удовольствием. Я заметил, что дым, который он постоянно вдыхал, сочился из всех пор его призрачного тела.

– Мой дорогой друг, – внушительно произнёс он, – вы должны понимать, как никто, что все болезни вызываются микробами – микроскопическими насекомыми и растениями, многие из которых столь малы, знаете ли, что невидимы для обычных микроскопов или же, если вообще замечаются, то не опознаются. Тысячи и тысячи их разновидностей, и каждый отдельный микроорганизм имеет свою жизненную миссию, и охотится на других микробов, и уничтожает их. Так вот, человеческое тело постоянно втягивает в себя мириады не принадлежащих ему представителей микрофауны и микрофлоры. Какие-то попадают в лёгкие вместе с воздухом; другие – в желудок с едой и питьём; третьи – через кожный покров и т.д.

Эти микрозоа на своём пути сталкиваются со своими естественными врагами, населяющими человеческую кровеносную систему – телохранителями, если можно так выразиться – и уничтожаются. Но если атакующая армия слишком велика, или по какой-то причине цитадельный гарнизон ослаблен, тогда захватчики утверждаются на территории, процветают и крепнут день ото дня, и человек становится "больным".

– Идём, – сказал он внезапно, вставая и выкидывая недокуренный бычок в камин. – Пойдём со мной в лабораторию, и я покажу тебе за пару минут больше, чем мог бы объяснить на словах за несколько лет, к тому же гораздо более захватывающим образом.

Мы поплыли в лабораторию, призрак взял с полки широкогорлую бутылку и поднёс её к свету.

– Тут, – сообщил он, – мы имеем дело с биокультурой. Вам конечно, известно, как инфекционные микробы выращиваются для эскпериментальных исследований. Нет нужды объяснять вам, что подобные средства используются в таких биокультурах, как молоко, говяжий бульон и т.д.

Здесь у нас зародыш дифтерии, тут – туберкулёза, тут – брюшного тифа etc. Эта маленькая баночка вон там содержит немного бацилл холеры, выведенных в последнее время. Теперь взгляните на этих возбудителей брюшного тифа, как они здорово шевелятся! Но если добавить внутрь каплю крови тифозного больного, они прекратят активность через некоторое время, как вам известно. Видите этого тупоголового сорванца, которого нам нужно предварительно окрасить, чтобы надлежащим образом разглядеть, даже в этот чудесный микроскоп; это наш старый знакомый, Бациллус Туберкулёзис; но покамест вы не увидите самого пациента, я не верю, что вы смогли бы отличить этот штамм от лепрозного жучка.

Это довольно известные микробы, но взгляните через призму на эту вот каплю, и вы увидите, что на некоторых жучков стоит поглядеть, хотя медицинское братство ещё пока не оценило их по достоинству. Может быть, вам известно, что большинство бактериологов соотносят эти штаммы с растениями, а не с насекомыми, пусть и признают, что некоторые из них склонны к передвижениям. Как бы они были поражены, если бы только взглянули через это стёклышко! Видите этого пройдоху с зелёными ногами – он охотится на тифозного возбудителя; стоит врачам обнаружить сей факт, как им останется только привить пациента изрядной порцией этих маленьких зеленоногих охотников, а те уже довершат остальное.

Вот микроб с жёлтыми полосками, который немного смахивает на уменьшенную копию колорадского жука. Он смертельный враг возбудителя чахотки, посему будет атаковать и убивать его при любом удобном случае. Они приблизительно равносильные, хотя мне думается, что полосатый инсект чуть более напорист. Прошлой ночью я вместе с другим призраком устроили матч – семь схваток, для присуждения чемпионского пояса в микробоях без правил. Я победил. Первые шесть раундов прошли вничью. Наши протеже получили каждый по три победы, но в седьмом мой полосатый боец свалил туберкулёзного жука с ног и стал рвать его, как терьер производит это с крысой. Я и тот призрак чуть было сами не затеяли драку, чтобы добраться до ока микроскопа. Это было захватывающе, уверяю вас. А вот и сам чемпион, видите его? – который без четвёртой задней ноги.

– Но каким образом, – спросил я, – вы намерены предохранить людей от смерти ввиду престарелого возраста?

– Конечно, они умрут от старости; но само понятие "старость" теряет своё звучание под сто-пятидесятый юбилей; то, что вы зовёте старостью, не старость вообще. Есть два вида старости или дряхлости. Старость, собственно говоря, есть результат отдельных модификаций нервных тканей и отвердевания артерий – следствий, вызванных, прежде всего, неестественными условиями жизни, нервными напряжениями и беспутством, и уже после этого, перееданием и перепитием. Проблема обычного человека заключается в том, что он абсорбирует огромные количества жирно–азотистых продуктов заместо лимитирования своей диеты такой пищей, как орехи, молоко, фрукты и т.д. У сравнительно молодых людей нынешнего поколения часто наблюдается бесспорное изменение нервных волокон, сопровождающееся типичными симптомами неврастении. В таких случаях восстановить нервные центры до нормального состояния поможет гальваническая обработка. Поэтому, вы будете должны признать, что с помощью надлежащей орехово-фруктовой диеты и сеансов магнетизации гальваническими батареями человек может жить – за исключением возможной смерти в результате насилия – скажем, две сотни лет.

– Вы имеете в виду, – сказал я, – после того, когда мы научимся бороться с различными патогенными микроорганизмами с помощью натравливания на них естественных врагов?

– Именно, мой друг, – ответила тень, – но мне думается, мы что-то слишком заболтались; мой водно-соляной баланс, кажется, нарушен, так что предлагаю вам заглянуть в "Вальдорф" и пропустить по коктейлю.

– Как это возможно, – возмутился я, – что вы можете пропустить коктейль, будучи совершенно бестелесны?

– Конечно, – ответил призрак, – для меня невозможно на самом деле выпить коктейль. Я могу однако, проплыть вдоль бара, вдыхая приятные запахи, возникающие от приготовленных для гостей напитков, и пребывая в своём эфирном состоянии, я могу наслаждаться этими ароматами и даже опьяняться от них, будто я в действительности их пью.

Мы выплыли из дома и направились вниз от центра города, пока не достигли блистающего ночной иллюминацией отеля "Вальдорф". В барном зале было полно народа, а призрачный врач и я самолично плавали вокруг столиков, вдыхая с решительным удовольствием тонкие odors различных коктейлей, столь милых сердцу современного поколения.

К моему неудовольствию, мой эфирный спутник вскоре начал петь – он был, очевидно, в состоянии эйфории от моря запахов, в которых купалась его тонкая субстанция. Его манеры становились всё более фамильярными, так что мне стоило большого труда удерживать его от учинения погрома на столах. Наконец, мне удалось заставить его покинуть комнату, и в это самое время, когда мы выплывали на улицу, он начал горланить самым раздражающим образом, и я уже стал опасаться, что нас могут арестовать за нарушение общественного порядка.

– Замолчите, прошу вас. – взмолился я. – Видите того полисмена на противоположной стороне улицы? Мы, конечно, не оберёмся неприятностей, если вы продолжите создавать такой шум.

– Пплицйский?! – икнула тень. – Какое, дери его бесы, мне дело до пыльцейских? Смотри – щас я подлечу прям к нему и пну в живот.

Несмотря на все мои попытки отвратить его от этого поступка, старомодный призрак-грубиян уверенно двинулся прямо к офицеру, который безмятежно стоял на углу улицы, наблюдая за красивой девушкой, рассматривающей что-то в глянцевой витрине магазина. Теперь настал мой черёд действовать, и, чтобы избавиться от этого худшего из знакомцев, я пожелал оказаться в своей комнате.

Мгновенно я оказался витающим над своей кроватью, где моё тело по-прежнему спало сном праведника. Я был несколько уставшим, но помнил о нашем уговоре описать свои приключения, так что сразу же сел за письменный стол. После того, как я закончил с этим, я внимательнейше всё перечитал, боясь не упустить чего важного, а после пожелал оказаться в постели и уснуть. Следующий момент, который я запомнил – яркий дневной свет. Там же, на моём письменном столе, лежали страницы рукописи, написанные мною. Они было настоящими в достаточной степени, пусть в них и описывалось нечто фантастическое.

Вселенная Джона Купера Поуиса – опасное место. Читатель может годами блуждать в параллельном измерении, охваченный любопытством и изумлением, и никогда не добраться до конца. Всегда есть ещё одна книга для открытия, ещё одна работа для перечитки. Как и Толкиен, Поуис выдумал (ли?) собственный континент, плотно заселенный людьми, густо поросший лесами, усеянный горными хребтами, эрудированный и, как ни странно, самодостаточный. Эта страна менее посещаема, чем толкиеновкое Средиземье, но она не менее убедительна и даже более просторна.

Работы Поуиса полны парадоксов и пасхальных зайцев. Он был чрезвычайно плодовит, хотя и поздно стартовал; его манера письма отдаёт героизмом, и вместе с тем немощью. Он был писателем трагического величия и каждодневной комедии, сексуальных перверсий и посиделок с чашками чая и бутербродами (в его новеллах выпито больше чая и съедено больше бутербродов, чем во всей прочей англосаксонской литературе вместе взятой). Он сочинял поэмы, и эссе, и гаргантюанские эпические сюжеты, и руководства по самопомощи, и бесчисленные письма. Слова лились из него половодьем, и он был известен тем, что никогда не перечитывал ничего из вылитого. Нам, читателям, оставлено это наследие, в котором мы должны затеряться, проблуждать какое-то время, попытаться выбраться наружу и дать отчёт обо всём увиденном и услышанном. Нет ничего удивительного в том, что мэйнстримовые литкритики избегали его и что лишь горстка учёных и эстетов-наркоманов оценило его творчество по достоинству. Он так далеко ушёл за пределы канона, что бросает вызов самой концепции канона.

В течение своей жизни Поуис восхищался авторами настолько разными, насколько это возможно; в числе фаворитов – Теодор Драйзер, Генри Миллер, Дж.Б.Пристли, Айрис Мердок, Ангус Уилсон и этот нетрадиционный учёный Л.С.Найтз (который любил, как явствует из его писем в последние годы к Поуису, исполнять пьесы Шекспира в минимуме одежды). Поуис продолжает привлекать почитателей. В 2002 году педагог Крис Вудхэд прислал замечательное сочинение в Общество Поуиса, описывающее, как он был одержим в период школярства шансом приобрести копию “Wolf Solent” издательства “Penguin Classic”, а некий А.Н.Уилсон недавно написал введение для нового “пингвинского” издания той же самой новеллы. Тем не менее, трудно понять, как же соблазняются новые читатели в заколдованный круг камней. Шесть его основных трудов: “Вулф Солент” (1929), “Гластонберский романс” (1932), “Веймаут-Сэндз” (1934), “Замок Девы” (1936), “Оуэн Глендоуэр” (1940) и “Пориус” (1951) – ужасающе затянуты и не всегда доступны в печати, хотя всплывают в разных формах с завидным постоянством. Большинство же его коротких новелл слишком уж странны, по справедливости, хотя в них имеются параграфы ослепительной оригинальности – к примеру, его научно-фантастическая анти-вивисекционная повесть “Морвин” (1937), в которой содержится уйма отвлечённых рассуждений о природе садизма, также содержит избыточное количество описаний поведения его собаки, которые целиком оправдывают всё сумасшедшее предприятие. Но всё же “Морвин”, несмотря на портрет Старины Черноуха, не есть удачная отправная точка в мир Поуиса.

Наиболее доступной в этом плане среди его публикаций, возможно, будет “Автобиография” (1934), одни из самых эксцентричных мемуаров, когда-либо написанных. Поуис использует Пеписа, Казанову и Руссо в качестве ролевых моделей, и его автобиографию справедливо сравнивают с “Исповедью” Руссо. Она соперничает с прототипами в своей откровенности и в уклончивости, в своей непоследовательности и в эмоциональной напряжённости, в своём эгоизме и самоуничижении, и в своём живом отклике к Природе. И Руссо, и Поуис создают убедительное чтиво. Руссо, как известно, повествует о своих сексуальных девиациях, затруднениях и социальных унижениях, хотя и не способен признать тот факт, что он, проповедник крестьянского детства и домашней любви, наплодил пятерых детей от прислуги и оставил их всех в воспитательном доме. У Поуиса же, в его детально описанном детстве, семейной жизни и сексуальных авантюрах, в самой сердцевине повествования кроется ещё более поразительная пустота. Он много пишет о своём отце и своих многочисленных братьях-сёстрах (Джон Купер был старшим из 11 детей, двое из которых, Теодор и Ллевелин, стали впоследствии уважаемыми писателями), но лишь вскользь упоминает о своей матушке, о жене или о женщине, с которой он жил в Америке, пока писал эту книгу, и с которой он должен был проживать последние десятилетия перед смертью, наступившей в его 90-ый юбилей, в 1961 году.

“История-без-женщин”, которую выбирает Поуис для презентации читателю, предлагает широкие девственные пахоты для психоаналитика, сидящего в каждом из нас – и в отличии от Руссо, Поуис был прекрасно ознакомлен с работами Фрэйда, Юнга и Крафт-Эббинга (он предпочитал Юнга, хотя знал их всех). Его воспоминания, или то, что он под ними представляет, поразительны. Хотя его романы идентифицируют его как уроженца Уэссекса с кровью Норфолка, кто в поздние годы заново открыл в себе валлийского волшебника по линии Мерлина и потомка неандертальцев, по факту Поуис был рождён в 1872 в Дербишире, где его отче был викарием в приходе Ширли, рядом с Даувдэйлом. Поуис пишет пейзажи своей юности с лирической ясностью, а также обрисовывает свои наиболее ранние проявления склонностей к садизму, которые жестоко его мучили на протяжении всей жизни и которые он удовлетворял преимущественно через чтение французской порнографии. Он настаивает на всём протяжении своих мемуаров, романов и корреспонденции, что только благодаря его физическим индульгенциям в этот ментальный порок вовлеклись головастики, черви и маленькие птички, но можно задаться вопросом, протестует ли он слишком долго.

Переехав из Дербишира в Дорсет, растущая семья вскоре останавливается в Сомерсете, в приходе Монтекьют, одной из самых красивых и исторических деревень Англии. Местность эта славится исключительной природной и архитектурной роскошью. Здесь Поуисы ведут комфортный образ жизни верхнего среднего класса, занимаясь ботаническими, религиозными и антикварными изысканиями. Поуисы не богаты, но имеют хорошую родословную и некоторые сбережения. Миссис Поуис, к примеру, утверждала, что в её роду были такие литераторы, как Джон Донн и Уильям Купер, от которых она и унаследовала профессиональную меланхолию.

Джон Купер, которого звали Джэком, был отправлен в шерборнскую школу, и впоследствии он описывает свои переживания о проведённом там времени с чувством интенсивного и не всегда убедительного ужаса. Это классическая история о кошмарах общеобразовательного госучреждения, наполненная до краёв издевательствами, драками, флиртом и злопамятной несправедливостью, и мы видим Джэка в процессе ковки его индивидуальности оратора и вызывающего клоуна. Он рано обучается использовать слова в качестве арсенала и экстравагантное поведение в качестве камуфляжа. Из Шерборна он едет в Кэмбридж, который впечатляет Поуиса в меньшей степени (он ненавидит тамошние “попугайские” методы обучения), после чего будущий автор приступает к любопытной фриланс-карьере в роли странствующего лектора английской литературы, при частичной поддержке своего отца. Под эгидой диккенсовского агентства Габбитаса-Тринга Поуис проводит семинары в академиях благородных девиц на юге Англии, завороженный тонкой красотой и обаянием тамошних “сильфид”, но вскоре, благодаря оксфордскому педагогическому обществу, он открывает для себя истинную ширь и глубь страны. Он развлекает обитателей частных домов, где многое узнаёт о сословных премудростях англицкого обчества. “Раз или два в неделю… к 6 утра я был вынужден оставлять Ньюкасл-он-Тайн, привычно наблюдая за восходом солнца над унылыми холмами Нортумберленда, давал лекцию в Льюисе, после которой смотрел на заходящее солнце над Саут-Даунс, и добирался до моего дома в Западном Сассексе той же ночью.”

Это по его словам. Поуис не располагает к нарративной реалистичности; его хронология далека от линейной, хотя и редко вводит в заблуждение, и многие из указанных им дат находятся по вопросом. Его биограф, Морайн Криссдоттир, которая предположительно делает попытки отличить факты от вымысла, тем самым ставит перед собой сложнейшую, если вообще невыполнимую, задачу. Но всё же по крайней мере некоторые из его преужаснейших похождениий должны быть правдой. Он любил быть на ходу, и пишет о своих странствиях по Англии, а позже и по Америке, с заразительной пикантностью. Он наслаждается прогулками на свежем воздухе, и железнодорожными путешествиями, и изучением малоизвестных городских уголков: его симпатия к бродягам столь же сильна, как и антипатия к полисменам. Он – великий топограф. Хотя Поуис очарован тонкостями собственной извращённой натуры, в его истории нет ничего клаустрофобического. Он симпатизирует всему творению, насекомым, птицам, коровам, растениям, деревьям и камням. Что-то от поэтов “озёрной школы”, в частности, Вордсворта, видится в его приверженности к открытой дороге. По словам его крёстника, в нём было “больше от растительного царства, нежели от животного; больше от минерального, чем от какого-либо ещё; он был пылью, камнем, пером и плавником, говорящими на человеческом наречии” (“Семь друзей”, Луи Марлоу Уилкинсон, 1992).

Во время своей бродячей лекционной деятельности в Англии, Поуис женится на сестре близкого друга (9 апреля 1896 года, если быть точными, что большая редкость для Купера), и в 1902 году у них рождается сын. Как мы узнаём, сиё достигается с большим трудом и не без участия некоторого медицинского вмешательства. Мистер Поуис открыто признаёт, в своей автобиографии, в письмах и, косвенным образом, в сочинениях, что находит теорию и практику нормального, “проникающего” полового акта глубоко отвратительной и не может дойти умом, как его брат Ллевелин может заниматься подобным. (Я прихожу в ужас от “траханья”, как это называется” – одно из его типичных заявлений.) Он настаивает, что не имеет ничего общего с “гомосексуальностью”, хотя не видит в этом ничего предосудительного. Поуис любил девушек “полусвета”, проституток и стройных цыпочек в мужской одежде.

Его представления о сексуальной сатисфакции центрируются вокруг мастурбации, вуайеризма и петтинга. Он любил, чтобы девушки сидели у него на коленях, а также он любил приходить в сексуальный экстаз, читая им стихи. Комический аспект этого был для него вполне очевиден, что, однако, совершенно его не беспокоило. Чувствуется величие в его равнодушии к нормам. Его аппетиты в еде были столь же необычными, что и в сексе: номинально Поуис был вегетарианцем, но избегал большинство овощей, годами живя, по его заверениям, на диете из яиц, хлеба и молока, периодически угощаясь желе из гуавы. Такой аскетизм сказался на его желудке, из-за чего ему даже пришлось пережить болезненное хирургическое вмешательство, которое он называет “гастерентеростомией”. В поздние годы, Поуис прибегал к клизмам для стимуляции кишечника, о коих процедурах был весьма высокого мнения, поскольку они-де “способствовали медитации”.

Мы не знали бы обо всём этом, если бы автор не сообщил нам сам, но Поуис повествует о своих бедах с таким упоением, что его проза буквально искрится восторгом. Во время своего пребывания в больнице, он говорит, что изобрёл метод сосредоточения на разноцветных ангелах – “фиолетовых, или, скажем, ярко-красных…” – который он применяет на своих собратьях по несчастью, и, таким образом, “пока я находился на великом Белом Пароходе Страдания, у меня было ощущение, что время проходит не зря.” Поправляясь в своём саду у дома, он, наконец, находит облегчение в рвоте: “целое ведро — прости меня, дорогой читатель! – полное наиболее гнусными экскрементами, какие только могут быть… тёмного оттенка сепии, цвета, который я до сих пор не посмел бы приписать ни одному из своих ангелей-хранителей.” Реальность, по его собственному выражению, находится между “писсуаром и звёздами”.

Запоминающаяся автобиография, но как быть с Поуисом-новеллистом? Он начал публиковаться только по достижении пятого десятка. В 1904 году Поуис отправляется в Америку, где заземляется на многие годы; читает лекции в огромных аудиториях Нью-Йорка и по всему континенту (хотя солидные университеты ни разу не приглашают его), и по временам, довольно случайно, получает весьма неплохое денежное вознаграждение, которое пересылает жене и сыну. Его первая новелла, “Дерево и камень”, была опубликована в Нью-Йорке в 1915 году. К слову, он публикует ещё две, но они не приносят какого-ибо заметного резонанса. Другая ранная новелла, “После моего стиля”, написанная в 1919 году, частично базируется на его маловероятной дружбе с американской танцовщицей Айсидорой Дункан: его знакомства были обширны и достаточно эклектичны. Она не находит издателя вплоть до 1980-ых, когда её обнаруживает Пикадор. Единожды получив отказ на публикацию, Поуис отпускает новеллу в свободное плавание. Ему была присуща удивительная незаинтересованность в продвижении своей писанины на прилавки книжных, доходящая до запредельного уровня нереальности, что в дальнейшем причинит ему неприятности: его библиография – это сущий кошмар вследствие различных дат и названий публикаций в Англии и США. Сей факт придаёт каждому его изданию коллекционный статус, но вряд ли улучшает его репутацию. Он был шоуменом, актёром, Пьеро, шарлатаном, по своим же собственным словам, но ему не хватало базового инстинкта маркетинга и саморекламы.

“Вулф Солент” (1929) – первый из его шести шедевров, и он приносит Поуису определённое признание. Написанный в Америке, сюжет романа развёртывается в западной части Великобритании (графство Уэссекс), его натуралистическое описание ландшафтов и городов имеет некоторое сходство с “Улисс”, “повестью-в-изгнании” Джеймса Джойса. (Кстати говоря, Джон Поуис появляется в качестве свидетеля защиты “Улисса” в 1916 году, когда литературный журнал “Little Review” подвергается судебному разбирательству за тиражирование джойсовского романа в Америке; Купер описывает самого себя в зале суда, как он частенько любил похвастаться, в образе “английского дегенерата”.) Одноимённый 35-летний герой “Вулфа”, проучившийся несколько лет в Лондоне, возвращается домой на поезде, с сопровождении примечательной и настойчивой синей бутылки, и знакомит нас с таинственным сердцем вселенной Поуиса, которым является и не является Уэссекс. Уэссекс Харди (про который Поуис был прекрасно осведомлён) имеет эпический размах, но в “Вулфе” отрыв от земной реальности куда более эпичен.

Трудно описать, как создаётся своеобразный кайф этой работы. Поля и речные берега, цветы и деревья, интерьеры и экстерьеры особняков, кладбища, магазинчики и гостиницы описаны с дотошной точностью, подобно средневикторианскому роману, но общая атмосфера, в которой существуют все эти топосы, заряжена странным психическим флюидом.

Настроение нельзя назвать готическим, хотя сюжет имеет готические элементы; также его не назовёшь и романтическим, хотя в центре повествования – конфликт сексуальных желаний главного героя. Чувствительность и "фетишепоклонческие" мыслительные процессы Вулфа изображаются с судорожной, принудительной непосредственностью, в отличие от всей прочей беллетристики. Видения Уильяма Блэйка иллюминизируют домашний реализм Кренфорда и подвергаются безжалостному психоанализу Пруста. Чуть ли не на каждой странице – эпифания. Вулф, проходя через маленький тупиковый осенний деревенский садик с купами петрушки и поникшими хризантемами, "будто бы их души были вымыты из них", внезапно останавливается, сражённый видом камня, "покрытого ярко-зелёными мхами, крошечными и бархатистыми, будто бы наслаждающимися жизненным расцветом самих себя, посреди всеобщего растворения. В какой-то момент, похожий на прилив тёплого летнего воздуха, вспышкой озарения сквозь его сознание пронеслись воспоминания о пирсах Вэймаута, покрытых маленькими зелёными водорослями…"

"Вулф Солент", будучи в значительной мере опытом спиритуального путешествия отдельно взятого индивидуума, продолжается "Гластонберским романсом", задуманным в бескомпромиссно гаргантюанском масштабе, с сотнями действующих лиц и на фоне таких метафизических и мифологических размышлений, что выдерживает сравнение с самим Достоевским. Сюжет хромает, но в его целокупности проступает могучая сила, и многие его эпизоды – в особенности, карнавальные уличные сцены – потрясающи. События концентрируются вокруг легенды о Граале, которая преследует Поуиса всю его жизнь ("От Ритуала до Романса" Джесси Л. Уэстон, 1920 – один из вдохновляющих текстов), но Куперу удаётся каким-то образом втиснуть в канву множество прочих своих навязчивых интересов и идей: вивисекцию, порнографию, мифологию Уэльса, национализм, магию, природу зла, философию Ницше и коммунистические доктрины, проповедуемые лидерами тогдашних профсоюзов. Это не исторический роман. Время действия – актуальное настоящее, и свободное обращение автора с фиктивными обитателями Гластонбери – в частности, управляющим Вуки-Хоул, Филиппом Кроу, породило обвинение в клеветничестве от реально существующего менеджера, Джеральда Ходжкинсона, которое усилили последующие исковые отказы. Но по Куперу Поуису, современность равна древности, а далёкое прошлое – модерну. Время переплетается, эпохи сосуществуют.

Центральная 55-страничная глава этого титанического поуиствования, озаглавленная "Спектакль", являет собой нарративный tour-de-force. Действие происходит на Иванов день и в него вовлекаются не только 50 с лишним уже известных персоналий, с которыми читатель успел познакомиться ранее, но и тысячи неизвестных. Весь город Гластонбери, взятый под опеку нуминозного Тора, превращается в сцену колоссальной драмы, в которой смешивается артурианский эпос со страстями Христовыми. Гости со всей Европы съезжаются на премьеру спектакля, по эпическому размаху равного Обераммергау. Марш римских легионеров, средневековые рыцари в сияющих доспехах, толпа забастовщиков из красительных цехов, учиняющая погром, и Леди Шалотт, ласково призывающая тонтонскую полицию. Валлийский антиквар Оуэн Эванс берёт на себя роль Христа и едва не умирает во время спектакля, распятый на своём внушительном дубовом кресте. И сквозь эту панорамическую, множественную перспективу Поуис воскрешает всю историю Гластонбери, от неолита до наших дней.

Настроение этой экстраординарной главы столь же поразительно, как и её содержимое. Поуис сочетает трагедию, комедию и бурлеск в невероятном и смелом синтезе. Моменты желанной смерти мистера Эванса и его обморочное состояние при добровольном распятии ни с чем так сильно не ассоциируются, как с транс-историческим "Житиём Брайана" – фильмом, который сейчас кажется более печальным, более зловещим и менее фарсовым, чем он казался при первых просмотрах. Поуис амбивалентно вне времени – и впереди него. В отличие от мисс Ла Троб, постановщице спектакля в романе Вирджинии Вулф "Между актами" (1941), Поуис намеренно привносит смехотворный элемент в свою историю.

Два последующих романах также центрированы на Уэссексе, и оба до жути топографически точны. "Вэймаут-Сэндз", как и его предшественник, рисковал нарваться на юридические неприятности из-за возможной идентификации с местными чиновниками и был переименован в "Джоббер Скальд" для издания в Англии. Это не лучший ход для увеличения продаж. Поуис, хоть и ощущает в себе силы отказаться от чтения лекций и отдаться целиком писательству, так никогда и не разбогатеет: он словно упорствует в создании профессиональных трудностей самому себе. (Он и его в равной степени не от мира сего партнёр Филлис Плэйтер перекочевали в Англию, где поселились сперва в Дорчестере, и наконец – в Уэльсе.) "Вэймаут-Сэндз" – восхваление приморского городка, который Джэк любил в детстве, но его пафос далёк от невинности. Роман включает зловещую фигуру клоуна и уличные спектакли Панча и Джуди: Поуис не из тех людей, что избегают намёков на злоупотребление насилием и педофилией, с которыми теперь рутинно ассоциируются подобные развлекательные зрелища.

Сексуальные отклонения в "Замке Девы" (с местом действия в Дорчестере) в значительной степени выражены у протагониста Дада, списанного с самого автора романа, которому не удалось насладиться брачными узами из-за рано почившей жены, в силу чего к сорока годам он приобретает беглую цирковую девчушку, которая готова уступить его импотентским ухаживаниям. (Акт купли-продажи – сознательная отсылка на дорчестерского "Майора Кастербриджа" Харди.) Девушка, в конце концов, оказывается матерью ребёнка, зачатого в результате изнасилования отвратительным, плешивым и пожилым цирковым распорядителем с дурацким именем Старый Вонючка ("Old Funky"), но – с присущей Поуису манерой удивлять даже при таких непристойных и мелодраматических обстоятельствах – это побочное дитя описывается с любовью и нежной заботой, с откровенным восхищением от поведения ребёнка. Маленькая Лави, своевольная и энергичная, жадно поглощающая грушевое пюре, облизывающая пальчики, самозабвенно играющая со своей мятой бумажной куклой, поглощённая своим воображаемым миром, более живая на этих страницах, чем большинство детей в худлите.

Последние два могучих романа Поуиса – глубоко валлийские, отражающие его всё возрастающее мистическое чувство своего бардического наследия (по его мнению).

"Оуэн Глэндоуэр" знаменует собой жизнь полулегендарного национального героя 15-го века, должного, сродни королю Артуру, однажды вернуться вновь. Эксцентричная, хотя и исторически достоверная, эта повесть выглядит более традиционной по сравнению с другим детищем Купера "Пориус: Роман Тёмных Веков", работой, не поддающейся описанию. Поуис считал его своим лучшим произведением. Происходящий в 499-ом году от Р.Х., роман больше смахивает на горный пейзаж или на эпическую поэму, чем на прозу. В списке персоналий: Король Артур, пеласгийский монах, римская матрона, врач-иудей, изменяющий облик Мирддин Виллт (иначе известный как Мерлин), бард Талиессин и семья вполне правдоподобных аборигенов-великанов, обитающая на склонах Сноудона. Также мы встречаем Трёх Тётушек (Wyrd?), седовласых принцесс, единственных выживших представительниц древней расы. В этих сумерках богов между культом Митры, старой верой друидов, затухающей властью Рима и растущей мощью христианства происходит грандиозная баталия, длящаяся ровно неделю под растущей Луной, и тем не менее персонажи Поуиса находят время, чтобы поразмыслить о прошлом и прославить себя за прогрессивность. Здесь сосуществуют и комедия, и милтоновская возвышенность, и хаос, и путаница в равных пропорциях.

На пыльной суперобложке копии "Пориуса", которую мне наконец удалось приобрести за некоторую переплату, имеются нечёткие фотографии великого человека собственной персоной, глядящего в туманную расщелину горного кряжа, одетого в нечто, что может быть как старым ковром, так и кардиганом. Он выглядит как нечто среднее между старым вервульфом и озадаченным ребёнком.

Оригинальный текст: Маргарет Дрэббл, "The Guardian”