Эймиас Норткот / Amyas Northcote

В лесах / In the woods

(1921)

из авторского сборника

“In Ghostly Company”

Перевод: A. Mistyka, E. Erdlung, 2023

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Синопсис: Одинокая 17-летняя безымянная девушка очарована лесом, расположенным недалеко от её дома. Она проводит там всё свободное время и начинает рассматривать деревья как своих единственных друзей. Она жаждет узнать их тайны и начинает чувствовать, что местность наблюдает за ней. По мере того, как она уходит от обычной жизни, чтобы стать более гармоничной с лесом, девушка понимает, что, хотя лес и обладает великой красотой, он также таит в себе могущественное зло.

Комментарий издателя: Норткот вернулся в Англию на рубеже столетий, имея недвижимость в Лондоне и в Чилтернс. Мало что известно о его деятельности в это время, за исключением того, что он занял должность мирового судьи в Букингэмшире. Затем, будто гром среди ясного неба, он внезапно публикует добротное собрание историй о призраках в 1921 году. Сборник рассказов «В компании привидений» был издан Джоном Лейном, Боудли-Хэд, в ноябре того года, аккурат к Рождеству, сезону, когда жанр ghost stories чувствует себя как дома.

Книга получила смешанные отзывы. «Таймс Литерари Сапплемент» указывает на «безэмоциональный стиль» автора, однако добавляет, что «в некоторых историях имеется утончённый дидактический подход, которого как раз в меру».

И вправду, ключевые слова здесь «утончённый» и «безэмоциональный». Если читатель ищет выворачивающий желудок и останавливающий сердце жестокий хоррор, он не найдёт этого в историях Эймиаса Норткота. Его стиль больше всего напоминает Монтегю Роудза Джэймса в том смысле, что он выверен и коварным образом наводит на размышления. Его стиль скорее вызывает тревожный озноб, а вовсе не шокирует или заставляет задыхаться от ужаса. После чтения историй Норткота ощущается беспокойство и неуютность. Это частично связано с тем фактом, что явления призраков или странные события в его рассказах имеют место в природном или будничном окружении. Окружении, которое должно быть знакомо большинству читателей, которое, однако, едва ли можно помыслить необычным или угрожающим.

Возьмём, к примеру, историю «В лесах», имеющую форму похожего на грёзу анекдота. В ней нет никакой внятной развязки и, подобно большинству прочих рассказов Норткота, нет и какого-либо объяснения. Автор не следует по пути многих писателей ghost stories, подробно разъясняя, почему или каким образом то или иное наваждение имело место быть. Делание этого, как бы намекает нам Норткот, устраняет большую часть тайны и ощущения страха. Истинная причина страха в том, что у него не имеется рационального объяснения как такового.

В сущности, у рассказа «В лесах» нет и сюжета. Главная героиня, девушка, чьего имени мы так и не узнаём, общается с природой и поначалу обретает мир и спокойствие. «Леса очаровали её» — фраза, рефреном повторяющаяся несколько раз в тексте. Мало-помалу значение слова enthralled меняется с «очаровали» на «завладели». Норткот деликатно и всё же ощутимо трансформирует эту пасторальную идиллию в нечто тёмное и зловещее. Леса становятся отдельным персонажем, причём угрожающим. «Ели стояли тёмные и бездвижные, в их тесных рядах ощущался слабый оттенок угрозы…»

Природа – это живое существо со своими скрытыми и опасными течениями.

Дэвид Стюарт Дэвис

* * * * * * *

Старуха, склонившаяся над своими овощами, разогнулась и посмотрела вверх на лес, возвышавшийся на холмах перед ней. Её взгляд остановился на паре движущихся фигур. Прикрывая рукой глаза от заходящего солнца, старуха стала внимательно вглядываться в них и различила на фоне чёрных елей фигуры молодой девушки и большой собаки. Те медленно поднимались по травянистому склону, и, когда они приблизились к лесу, ей показалось, что тень его вытягивается навстречу им. Девушка и собака прошли дальше и скрылись в его глубинах. Старуха снова склонилась над своей работой.

* * * * * * *

Девушка была очень усталой; очень усталой и очень печальной. Она была утомлена той усталостью, которая в 17 лет кажется безнадёжной и бесконечной. Это была усталость ума; болезнь, гораздо более серьёзная, чем любое физическое изнеможение. Она была поглощена той меланхолией, которая, будучи в известном смысле беспричинной, оттого ощущалась ещё более невыносимо.

Девушка чувствовала, что ею пренебрегают и неправильно понимают. Следует отметить, что ею пренебрегали не в том смысле, в котором это применимо к тем, кто находится в бедности или нужде. Напротив, она, вне всяких сомнений, была объектом зависти для многих, и она сама это знала. У неё не было проблем с личным комфортом, ею не пренебрегали в умственном плане. Гувернантки обогатили её тем, что мы называем знаниями, любящие родители щедро одаряли её вниманием и заботой. За ней присматривали, её наставляли и обучали со всем возможным тщанием. Она знала всё это. Также она знала, что стоит ей сформулировать разумное желание по какой-либо конкретной вещи, и она непременно получит это. И всё же девушка ощущала, что ею пренебрегают. Одинокое чадо, лишённое брата или сестры и не имеющее силы или же воли найти близких друзей среди прочих девочек в своей округе, она была вынуждена полагаться на родителей и их друзей. В детские годы она ощущала себя счастливой, однако теперь, по мере того, как проходили годы, девушка стала чувствовать, пускай ещё смутно и неясно, что она изолирована от всех и одинока.

Она двинулась дальше, направляясь в самую чащу леса. Огромный сенбернар шёл рядом с ней, уверенно ступая по хорошо знакомой тропе. Девушка позволяла своим глазам останавливаться на величественной красоте деревьев, а её усталые мысли находили отдохновение в их глубинном спокойствии. Её путь постепенно вёл вверх по гребню хребта, покрытого тёмным величием шотландских елей. Через несколько мгновений после того, как девушка вошла в лес, деревья сомкнули свои ряды за её спиной, закрыв все проблески долины, откуда она пришла. Впереди и по бокам от неё поднимались они, прямые и высокие, с оголёнными стволами, вверх, туда, где разветвлялась их тёмно-зелёная листва, практически скрывая за собой небо. То здесь, то там появлялись редкие просветы, и в них пробивался папоротник-орляк, тянущийся к солнцу. Его зелёные листья колыхались под лёгким ветерком. Ноги девушки бесшумно ступали по сухим сосновым иголкам, пока она спешила дальше, упиваясь свежим чувством отдыха, покоя и мира великого леса.

Наконец деревья начали редеть впереди неё, зазоры среди них делались чаще и больше, и вскоре, выйдя из елового леса, девушка стала глядеть вниз на счастливую долину, лежащую меж двух горных хребтов. За пределами долины, под лучами медленно заходящего солнца, вновь возникали массы еловых деревьев, чёрных и зловещих. Исключение составляла левая сторона панорамы от местоположения девушки, где нисходящий горный кряж мягко переходил в более открытую местность и можно было увидеть позади деревьев прекрасную перспективу свободных от леса лугов. Когда девушка вышла из-под покрова сосен, перед ней возник пруд со стоячей водой, питаемый небольшим ручьём, который извивался внизу вдоль зелёной лесистой долины. Там росли вербы, ивы и орешник, а дно долины в этом сезоне было устлано ковром из лютиков и кукушкиного цвета. Окаймлялось же всё это великолепие высокими соцветиями наперстянки, а также цветущей бузиной и рябиной. Среди этих небольших растений периодически попадался высоченный дуб, корявый и бесформенный, напоминавший по сравнению со статными елями какого-то неуклюжего великана древних эпох.

Лес был совершенно недвижен, послеполуденное затишье лежало на нём. Не было никаких звуков помимо мягкого шёпота ветра в верхушках елей, да случайного резкого крика сойки, удивлённой редким видом человека, да металлической ноты шотландской куропатки, плывущей вдоль пруда своими странными, будто у заводного механизма, движениями. С этими звуками смешивался мягкий шум воды, вытекающей из озерца через старинную плотину в сторону возделываемых полей внизу. Всё остальное было безмолвно и бездвижно, и девушка, усевшись на пень от давно сгинувшего дерева, погрузилась в абсолютную тишину, а столь же тихий пёс улёгся у её ног.

Умиротворённость пейзажа успокоила неприятные мысли, которые смущали девушку. Постепенно последний дар Пандоры вновь заявил о себе. Девушка стала ощущать себя и своё будущее более уверенно. Путь её был поистине утомительным и длинным, недостаток сочувствия и интереса мешал ей, однако она ощущала, что внутри неё сокрыты семена великих деяний. Мир ещё услышит о ней, успех рано или поздно будет у её ног. Грёзы её были бесформенными, непонятно было даже, в каком направлении они могут быть реализованы, однако главенствовала над всеми мечта о музыке, её любимой музыке. Девушка с горечью понимала, что пути ко множеству амбиций закрыты для женщин, но по крайней мере врата музыки открыты для них. Видения становились более отчётливыми; журчащая вода, шелест сосен распадались в волнующие ритмы и переплетающиеся гармонии. В своём восхищении девушка слегка пошевелилась. Крупная собака, открыв глаза, подняла их на неё и лизнула руку своей хозяйки. Это напомнило девушке о ней самой; она удивлённо поглядела сперва на вечерние небеса, а потом на свои часы. Издав негромкий возглас из-за позднего времени, девушка поспешила возобновить свою прогулку сквозь хвойный лес. Вот она вновь возникла на открытом склоне холма и быстро спустилась вниз. Деревья, сгибаясь под растущим ветром, казалось, вытягивали свои длинные сучья за ней.

Леса зачаровали её.

Свои дни девушка проводила всё больше и больше в мечтательности среди укромных лесных мест. Она была всё больше одна. Её отец, человек занятой, завтракал и уходил до самого вечера, прежде чем его дочь спускалась вниз. Давняя традиция, вызванная её хрупким здоровьем, сделала её любительницей поспать подольше. Вечером, по возвращении с работы, отец был обыкновенно уставшим, хотя и добрым. Её мать, с давних пор инвалид, находилась вдали от дома на бесконечном лечении, и в её отсутствие даже редкие визиты унылых местных соседей прекратились совсем. И так вот она и жила, окружённая комфортом, забытая всеми девушка!  

Она становилась всё более отвлечённой и мечтательной; пренебрегала своими обязанностями, даже своим внешним видом. Слуги, давно уже считавшие её чудачкой, начали беспокоиться и даже тревожиться. Девушка сделалась непредсказуема в своих привычках; она уходила в лес и часами была там, не обращая внимание на время. В своих прогулках она знакомилась с каждым уголком леса. Также она свела знакомство с бдительным егерем и старым лесничим во время их работы. С ними девушка была на дружеской ноте. Убедившись, что сенбернар не питает злых намерений по отношению к фазанам, смотритель вёл себя достаточно учтиво. После пары слов приветствия он стоял на месте и смотрел, как гибкая, одинокая, одетая в бурое фигура ускользает от него среди таких же бурых стволов деревьев, со странной смесью сочувствия и недоумения.

Но со старым лесничим молодая девушка подружилась ещё ближе. Ей нравилось наблюдать за его одинокой работой и замечать на его морщинистом лице выражение человека, который прожил свою жизнь в полном одиночестве среди лесных красот и познал их величие, а также частицу их тайны. Она мало разговаривала со стариком, в те дни девушка вообще делала это лишь с немногими и в редких случаях, но её наблюдение за ним было сочувственным, и она, казалось, пыталась вытянуть из него что-то от той лесной тайны, в которую он был погружён.

И находясь в лесу одна, девушка становилась всё ближе к ним; деревья стали для неё больше, чем просто живыми растениями. Они становились личностями. Сначала только некоторые из них были наделены личностью, но постепенно она осознала, что каждое дерево было живым и разумным существом. Она любила их всех, даже корявые дубы были её друзьями. Девушка лежала ничком в своём любимом уголке, нависающим над прудом, лес становился всё больше и больше живым, а ели, что колыхались и шуршали на ветру, были душами, возносящими свои голоса к Богу. Она представила каждую из них живой, отдельной душой, и скорбела об упавшем гиганте, как если бы он был её другом. Девушка делалась всё более и более увлечённой, всё более и более молчаливой и почти не обращала внимания на своих близких. Временами её отец внимательно вглядывался на сидящую напротив него безмолвную девушку, одетую в простое белое платье, однако он не мог выявить в ней ничего тревожного. Мать её писала, и девушка отвечала ей. Письма выражали привязанность, однако в них не выражались скрытые внутри неё глубокие тайны и томные стремления её сердца.

Леса завладели ею.

Находясь в них, прогуливаясь туда-сюда или отдыхая на поваленном стволе какого-нибудь дерева, слушая шелест ветвей вокруг, девушка осознавала, что эти звуки были пронизаны мелодией. Она чувствовала, что здесь, и только здесь, в одиночестве среди деревьев, она может создавать ту божественную музыку, которую её душа оставляла без выражения внутри неё. Тщётно она пыталась в своей музыкальной комнате достичь даже самых нижних террас дворца музыки, чьи величайшие залы свободно открывались ей среди уединения лесов.    

Мало-помалу она увлеклась ими; она еще не осмеливалась посещать их по ночам из-за некоторой досады отца, но днем она почти жила в них, и ее вера в души деревьев становилась все сильнее и сильнее. Она часами сидела неподвижно, надеясь, веря, что в любой момент к ней может прийти откровение и что она увидит танцующих дриад и услышит свирель Пана. Но ничего не происходило. «Еще один день разочарования», — плакала она.

Прошло лето, одно из тех редких лет, которые слишком редко посещают нашу английскую землю, но которые, когда они появляются, своей чудесной красотой и восторгом заставляют нас быть благодарными за то, что мы живы, хотя бы ради того, чтобы наслаждаться радостями природы.

В один из таких славных дней девушка, как обычно, забрела в лес. Был полдень, небо было безоблачным, ветер почти стих, но временами легкое дуновение с запада тихо шуршало сосновыми ветвями высоко над головой. Двигаясь дальше, девушка оглядела вокруг себя хорошо знакомые ей деревья. Все было как обычно. Природа раскинула перед собой свои красоты, славные, загадочные, сокрытые от познания человеческой души. Девушка остановилась.

— Неужели за этим ничего нет, — воскликнула она, — ничего?! Природа — всего лишь нарисованное зрелище? О, я так жаждала Природы, обрести покой и проникнуть в тайну леса, но ничто не отвечает на зов моей души!

Она снова двинулась дальше, страстная, нетерпеливая, тоскующая, со всей тоской молодости и роста к новому, прекрасному. Вскоре она достигла своего местечка над прудом и, сев, закрыла лицо руками. Её плечи вздымались, её ноги ударяли по земле в торопливом волнении, её душа кричала от тоски.

Внезапно она перестала двигаться, ещё мгновение находясь в своей прежней позе, затем, подняв лицо, огляделась вокруг. Что-то случилось! Что-то, в эти несколько мгновений! Для её внешнего взора всё оставалось неизменным: заводь по-прежнему молчала в солнечном свете, ветерок всё ещё шелестел в верхушках деревьев, золотарник всё еще кивал на солнце на краю заводи, и вереск всё еще пылал на нижних склонах хребта напротив неё. Но произошла перемена! Невидимая перемена! И в мгновение ока девушка поняла. Лес знал о ней, деревья знали о её присутствии и следили за ней, даже цветы и кусты знали о ней! Чувство гордости, радости и небольшого страха овладело ею; она протянула руки.

— О, мои любимые друзья, — воскликнула она, — вы наконец пришли!

Она прислушалась, и лёгкий ветерок среди сосен, казалось, изменился, и она могла услышать их голоса. Нет, даже сами фразы этих голосов, обращающихся друг к другу на языке, всё еще чуждом для её слуха, но который, как она чувствовала, был ей знаком и скоро станет понятен. Она знала, что за ней наблюдают, обсуждают, оценивают, и её охватило лёгкое чувство разочарования. Где была любовь и красота Природы? Эти леса, были ли они дружелюбны или враждебны, наверняка такая красота не могла означать ничего, кроме любви? Она начала бояться; что же будет дальше? Она знала, что грядёт что-то великое, что-то впечатляющее, что-то, может быть, ужасное! Она уже начала чувствовать, как к ней приближаются невидимые, неслышимые существа, и уже начала понимать, что постепенно из неё вытягиваются её силы, её воля. И чем всё это закончится? Ужас начал овладевать ею, когда внезапно на дальнем берегу пруда она увидела старого лесника, медленно идущего домой. Знакомая фигура, одетая в грубую вельветовую одежду, сутулилась под вязанкой свежего хвороста, к которому были привязаны ярко-красный носовой платок и ведёрко для ужина. Вид этого старика, ярким пятном выделявшегося на зелёном фоне у пруда, был как струя холодной воды на теряющего сознание человека. Она собралась с духом и наблюдала за фигурой вдалеке, делая это так же бесшумно и внезапно, как и та таинственная дверь, что открылась и вновь закрылась. Лес снова уснул, с полным безразличием игнорируя молодую девушку.

Но ночью, спустя продолжительное время после того, как домочадцы уснули, девушка стояла у окна и смотрела на долину, туда, где густой лес окутывал противоположный холм. Она долго наблюдала за тем, как возвышаются деревья, редкие и загадочные, нависая над серыми, залитыми лунным светом полями и спящей деревней под ними. То они казались ей сильной, крепкой стеной, защищающей тихую долину внизу и охраняющей её от зла, а теперь стали словно бы вражеским авангардом, нависшем над её мирным деревенским домом и ожидающим одного лишь слова, чтобы наброситься и сокрушить его.

Леса завладели ею.

Она чувствовала, что вот-вот проникнет в их тайну. Ей был дан проблеск, и теперь она колебалась и сомневалась, разрываясь между многими эмоциями. Пугающее очарование овладело ею, она боялась и всё же любила эти леса. В течение дня или двух после своего приключения она избегала их, но они заманивали её к себе, и она снова и снова уходила, ища, надеясь, страшась того, что, как она знала, должно было произойти. Но её поиски были тщетны. Молча и слепо лес принимал её, хотя она вновь и вновь чувствовала, что во время каждого посещения её замечают, её обсуждают, и что за её приходом следят. Мечта и страх росли. Она пренебрегала едой и своими немногочисленными обязанностями. Девушка пренебрегала вообще всем. Она чувствовала, знала, что её глаза скоро откроются.

Лето закончилось. Сентябрь наступил в лесном мире. Папоротник-орляк окрасился в тысячу оттенков жёлтого и коричневого, вереск увял, листья ранних деревьев потемнели, камыши повесили увядающие головки, цветы почти увяли. Один только золотарник, казалось, бросал вызов смене года. Молодые кролики, птенцы, молодая жизнь — всё исчезло. Время от времени можно было увидеть величественного фазана или его более скромную жену, прогуливающихся по лесным тропам. Время от времени, громко хлопая крыльями, из пруда поднималась дикая утка. В кустах орешника белки были заняты сбором зимнего провианта, и из далеких полей молодая девушка, сидя в своем любимом уголке леса, могла слышать далекое мычание скота. День был тяжёлым и угнетающим. Тусклое ощущение надвигающихся изменений висело над лесом, грезящим свои последние летние сны. Ели стояли тёмные и неподвижные, в их сгруппированных рядах чувствовалась лёгкая угроза. Среди них не перемещались птицы, ни один кролик не перескакивал с одного участка желтеющего папоротника на другой. Всё было тихо, пока молодая девушка сидела и размышляла у своего любимого пруда.

Внезапно она вскочила, прислушиваясь. Далеко, в зелёной долине, за тем местом, где кучка ив скрывала изгиб, ей показалось, что она услышала звуки свирели. Они казались очень слабыми и далекими, вместе с тем очень приятными и завораживающими. Они казались ей сладкими, но с привкусом горечи, захватывающими, но с оттенком угрозы. Пока она стояла, жадно прислушиваясь, с видом человека, который слышит то, что он надеялся, жаждал и боялся услышать, та самая хорошо запомнившаяся ей внезапная, тонкая перемена произошла в лесу. Она снова почувствовала, что деревья живы, что они наблюдают за ней. И на этот раз девушка почувствовала, что они ближе, что их присутствие было для неё более родственным, чем раньше. И ей показалось, будто повсюду фигуры, лёгкие, стройные, одетые в коричневое, ходили взад и вперед, выходя из коричневых стволов деревьев и вновь растворяясь в них. Она не могла ясно различить эти фигуры. Когда девушка повернулась, чтобы посмотреть, они исчезли, но, казалось, сбились в кучу и кружились в головокружительном танце. Звук свирели приближался, принося с собой странные мысли, непреодолимые ощущения; ощущения роста, жизни, мысли о земле, смутные желания, нечестивые, сладкие, но смертоносные. По мере приближения звуков свирели смутные, неуловимые фигуры танцевали всё проворнее, они, казалось, устремлялись к девушке, окружали её сзади, со всех сторон, никогда не выходя на передний план, никогда не проявляясь ясно, но всегда смещаясь, всегда затухая. Девушка почувствовала, что меняется. Дикие порывы прыгнуть в воздух, громко закричать, спеть новую странную песню, присоединиться к дикому лесному танцу овладели ею. Радость наполнила её сердце, но, тем не менее, к радости этой примешивался страх. Страх, сначала скрытый, сдерживаемый, но постепенно усиливающийся; страх, естественный страх перед развернувшимися перед ней скрытыми тайнами. И всё же свирели приближались… Оно приближалось, всё ближе и ближе! Оно спускалось по тихой долине, сквозь дубы, которые, казалось, вытянулись по стойке смирно, чтобы приветствовать его, как солдаты приветствуют прибытие своего короля. Звуки стали громче и отчётливее. Это было красиво и чарующе, но вместе с тем злобно и угрожающе. Девушка знала в глубине своего подсознания, знала, что, когда это появится, в нём соединится зло и красота. Её ужас и чувство беспомощности росли. Оно было уже совсем близко. Танцующие, неуловимые формы сближались вокруг девушки, еловый лес позади неё смыкался, не давая ей убежать. Она была подобна птице, очарованной змеёй, её ноги отказывались служить ей, не отвечая на сознательное желание двигаться. И Ужас приближался всё ближе. В отчаянии она огляделась вокруг и издала отчаянный крик беспомощной агонии.

Большой сенбернар, лежавший у её ног, обеспокоенный её криком, поднялся на четвереньки и посмотрел ей в лицо. Движение пса напомнило ей о нём. Она посмотрела на него сверху вниз, заглянув в его мудрые старые глаза. Те глядели на неё с любовью и спокойным взглядом пожилого, опытного существа, того, у кого давно уже померкли все иллюзии Жизни. В мирном, здравомыслящем и любящем взгляде собаки девушка увидела безопасность, спасение.

— О, Бран, спаси же меня, спаси! — закричала она и вцепилась в шею старой собаки. Медленно сенбернар поднялся, потянулся и, пока его хозяйка крепко держала его за воротник, повернулся к дому. По мере того, как они вместе двигались вперед, кружащиеся формы как будто тускнели и удалялись. Грозные сгруппированные ели отступали. Звуки менялись, становясь резкими и диссонирующими, растворяясь в свисте поднимающегося ветра. Само небо как будто становилось светлее, а воздух делался менее тяжелым.

И вот они вместе прошли через лес обратно к выходу. И, выбравшись из его всё еще цепляющихся к ним теней, девушка и собака стояли, глядя через темнеющую в вечернем свете долину на ворота дома, освещённые весёлыми лучами заходящего солнца.

* * * * * * *

Старуха, подпирая ноющую спину, подняла глаза и увидела девушку, спускающуюся из леса быстрыми лёгкими шагами.

— Хотелось бы мне быть такой же молодой и свободной, как она… — прокряхтела она и снова склонилась над своими овощами.

ГЕНРИ ЭЛДЖЕРНОН БЛЭКВУД / HENRY ALGERNON BLACKWOOD [1869-1951]

---------------------------------------

"ЭПИЗОД В ПУСТЫНЕ" / ‘A DESERT EPISODE’

из сборника

ДНЕВНЫЕ И НОЧНЫЕ ИСТОРИИ / DAY AND NIGHT STORIES [1917]

* * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Перевод: Элиас Эрдлунг, (C) 2015

-----------------------------------------

1

"Лучше сейчас закутаться. Солнце заходит," – сказала девушка.

Был конец экспедиционного дня в Аравийской пустыне, и они пили чай. В нескольких ярдах поодаль ослы жевали свой барсим; рядом с ними на песке лежали мальчишки и доедали хлеб с вареньем. Перемещаясь дрожащей рысью, солнечные лучи скользили от гребня к гребню известняковых скал, которыми усеяны широкие просторы на пути к Красному морю. К тому времени, как убрали чайную посуду, солнце, гигантский красный шар, зависло над пирамидами. Оно стояло в западной части неба, озирая со своей царственной высоты песчаные просторы. Движением практически на грани видимости оно скакнуло, остановилось, потом снова сделало скачок. Казалось, оно собирается прыгнуть за горизонт; и вдруг оно исчезло.

"Холодно, да," – сказал Риверс, художник. Он произнес это так, что все, кто услышали эти слова, повернулись к нему. Весёлая компания быстро пришла в движение, и девушки мигом вскочили на своих ослов, не желая оказаться в хвосте группы. Ослы засеменили прочь. Мальчишки завопили; послышался стук палок; копыта взбивали песок и камни. Всем скопом отдыхающие направились в Хелуан, лежащий в пяти милях отсюда. А пустыня смыкалась за ними, обступая их тёмной волной, неодолимой, бесшумной, безликой, не потревоженной никаким ветром и неизмеримой. На фоне оранжевого заката пирамиды казались пурпурными. Полоса серебристого Нила среди пальмовых рощ выглядела, будто поднимающийся туман. В удивительном египетском полумраке немыслимая даль горизонта ещё некоторое время полыхала заревом, но наконец затухла. Шар земной – огромный круглый вспученный глобус – заметно изгибался к морю. Больше не существовало плоского пространства – оно изменилось. Его великолепные кривые явились взору.

"Лучше бы вам всем закутаться как следует; холодает, и солнце почти село," – а потом эти лихорадочные скачки назад в отель, мимо домов и любопытствующих местных жителей. Более никто так ничего и не сказал, может быть, потому, что такое уж это было время и место, а ум внезапно постиг их скрытое содержание, то, что всегда сопровождается чувством отторжения – простор и даже более, чем простор; то, что бесконечно, так как еще и безначально – а именно Вечность. Это колоссальное величие переполняло сердце, и чувства, непривычные к такой полноте, слегка перенапряглись, словно это удивительное ощущение оказалось чересчур сильно, чтобы быть комфортным. Без сомнения, не все присутствующие осознавали это, но по крайней мере на двух из них оно оказало ошеломляющее воздействие, с которым невозможно было справиться. Ибо, пока светящиеся серые и фиолетовые отблески ползли рядом с ними вдоль песчаных дюн, сердца этих двух постигли те простые вещи, чью незамысловатую возвышенность, как правило, не ощущаешь, уж очень знакомыми они кажутся.

На мгновение эти огромные масштабы реальности стали видимы, чтобы в следующее мгновение вновь затаиться за пеленой очевидного. Вселенная, окружающая две крошечные, но всё же не лишенные значения личности, застыла ещё на несколько секунд перед их глазами. Они смотрели на неё – понимая, что принадлежат ей. Всё двигалось и, будучи наделено сущностью, жило – здесь, в этой безмолвной, пустой пустыне даже более, чем в городах с их переполненными домами. Тихий Нил, вздыхая от тяжести лет, катил свои воды вниз, к морю; там, на границе сумерек, маячили грозные пирамиды; под ними, в чудовищном благородстве, пригнулась Тень, и из ее разбитых каменных глаз исходило нечто безымянное, от чего в ужасе сжималось и колотилось сердце; и повсюду, от возвышающихся монолитов, так же, как и из тайных гробниц, поднимался этот странный, тягучий шёпот, который, презрев время и расстояние, смеялся над смертью. Магия Египта, она же магия бессмертия, коснулась их сердец.

Вот уже над головами скачущих домой туристов зажглись первые звёзды, знаменуя приход несравненной египетской ночи. Приходилось поспешать – время сумерек было на исходе. И холод заметно усилился.

"Выходит, ты так ничего и не нарисовала," – сказал Риверс девушке, ехавшей чуть впереди него, – "я ни разу не заметил, чтобы ты притронулась к эскизнику".

Они несколько отстали от остальных; линия движения растянулась; когда никакого ответа не воспоследовало, художник поторопил свое животное, поравнялся с девушкой и увидел, что её глаза, отражая закат, влажно сияют. Но она немного повернула голову, улыбаясь ему, и ему вдруг открылась человеческая и – одновременно – нечеловеческая красота, которая поразила его до глубины души. Ни та, ни другая красота не предназначались для него, и понимание этого отозвалось в нём почти что физической болью. Острота и несбыточность на мгновение ошеломили его, он был не в силах вынести их, хотя и обладал стойким характером, и попытался обогнать девушку, погоняя своего осла громкими ударами хлыста. Её же собственное животное, тем не менее, следуя примеру, почти сразу же сократило расстояние между ними.

"Ты почувстовавала это, как и я," – произнёс он чуть позже, вновь овладев своим голосом. "Потрясающая, вечная – жизнь, что сокрыта за гранью всего этого." Он слегка заколебался, пытаясь подобрать существительное, чтобы наметить хотя бы фрагмент мысли. Она остановилась, так же неспособная артикулировать неожиданный всплеск непонятных ощущений.

"Это – ужасно," – сказала она, наполовину смеясь, хотя голос её звучал приглушённо и легкая дрожь чудилась в нём. И голос её показался ему первым звуком, услышанным в этом мире, а впервые услышанный в этом мире звук для взрослого человека должен быть, конечно же, – магического свойства.

"Я больше не буду и пытаться." – продолжала она, оставив смешливые нотки, – "Мой эскизник – чистой воды фарс. По правде говоря," – и следующие три слова она произнесла еле слышно, – "я не посмею."

Он развернулся и около секунды смотрел на неё. Ему казалось, что их захлестнула новая волна, и его подругу не менее сильно, чем его самого. Но широкополая шляпа и развевающаяся вуаль скрадывали её черты. Вместо этого он узрел Вселенную. Он чувствовал, будто они с ней всегда были вместе и будут, будут навеки. Разделение было немыслимо.

"Оно прошло так близко," – прошептала она. – "Оно… потрясло меня!"

Они были отрезаны от своих компаньонов, чьи голоса звучали далеко впереди. Её слова должны были быть отнесены к этой темноте, или к чему-то, что взирало на них изнутри этой нахлынувшей волны. Тем не менее, причудливая фраза, произнесённая девушкой, была лучше всего того, что ему самому удалось бы подыскать. Из той безмерной пространственно-временной протяжённости, чью глубину тщётно пытались промерить людские сердца, выплывало при ближайшем рассмотрении несомненное значение этих слов, грозная истина, что принадлежит тому глубинному центру, где надежда и сомнение ведут свою непрекращающуюся битву. Благоговение, о котором она говорила, было благоговением бессмертия, чувством принадлежности к чему-то бесконечному и безначальному.

Огни Хелуана, казалось, нисколько не приближались в продолжении всего их оставшегося молчаливого пути. Эти волшебные огоньки ярко мерцали на тёмном фонё мукаттамских холмов, подвешенные в воздухе, но по прошествии часа они не стали ближе, чем были. Это было подобно приближению к звёздам. Понадобятся столетия, чтобы достичь их. Столетия для этого у них и были. Спешка не уместна в пустыне; она рождена на улицах. Пустыня стоит на месте; идти в ней быстро значит идти в обратном направлении. Теперь же эта её неохватная, жуткая безмятежность была разлита повсюду – закат солнца сделал осязаемым её грандиозный размах. В его мыслях, как и в шагах усталого животного, нёсшего его вес, не было никакого прогресса. Змей вечности, зажавши свой хвост в собственном рту, поднялся из песков, вмещая самого себя, звёзды – и её. Позади него, в пустотах этой тёмной волны, процессия династий и завоеваний, великая череда чудесных цивилизаций, что зовутся Прошлым, стояла недвижно, заполненная блестящими глазами и манящими лицами, ждущими своего возвращения. В Египте нет смерти. Его собственная смерть стояла так близко к нему, что он мог протянуть к ней руку и дотронуться до неё, но казалось, что она в той же мере позади него, как и впереди. То, что человек называет началом – логический трюк. Ничего подобного нет. Он был с этой девушкой – теперь, когда Смерть выжидала так близко от него – хотя на самом деле, у его экзистенции никогда не было начала. Их жизни всегда текли параллельно. Рука, которую он протянул, чтобы схватить приближающуюся смерть, поймала вместо этого тёмные волосы девушки, завлекая её вместе с собой в средоточие того, где он чувствовал вечное дыхание пустыни. Тем не менее, любое выражение было столь же бесполезным, сколь ненужным. Рисунок, слово, песня, малейший жест души становился грубым и нелепым. Тишина была здесь правдой. И они ехали в молчании к сказочным огням.

Внезапно каменистая гряда выросла перед ними; валуны ярко выделялись своими чернильными тенями и сияющими верхушками; плосковерхая мазанка скользнула мимо; три пальмовых ствола зашумели на вечернем ветру; далее выплыли мечеть и минарет, будто рангоут и оснастка некоего фантомного судна; и вот уже колоннада престижного современного отеля, стоящего на куполе известнякового холма, нависающего над окрестностями. Хелуан оказался рядом с ними прежде, чем они поняли это. Пустыня лежала позади них своей огромной застывшей массой. Медленно, благодаря своему громадному объёму, но со скоростью, мгновенно соединившей её с дальним горизонтом на краю ночи, эта волна теперь частично отхлынула. Не было никакой спешки. Волна пришла на мгновение, не более. Риверс знал. Ибо он был в ней по самое горло. Только голова его была выше уровня поверхности. Он по-прежнему мог дышать, говорить – и видеть. Нарастая с каждым часом в неисчислимом величии, оно ожидало.

2

На улице впереди ехавшие натянули поводья и, по двое в ряд, длинная процессия с грохотом проскакала мимо магазинов и кафэ, железнодорожной станции и отелей, сопровождаемая пристальными взглядами местных с запруженных тротуаров. Ослы спотыкались, ослеплённые электрическим светом. Девушки в белых платьях мелькали то тут, то там, арабийэ гремели, унося с собой людей, спешащих домой, чтобы переодеться к обеду, а вечерний поезд, только что из Каира, изверг свой поток пассажиров. В нескольких отелях этой ночью были танцы. Шум голосов нёсся со всех сторон. Вопросы и ответы, помолвки и свидания совершались ежесекундно, маленькие планы, сюжеты, интриги с целью поймать удачу за крыло – прежде чем волна накатит и захватит большинство.

Они весело болтали:

"Ты идёшь, так ведь? Ты обещала–"

"Конечно же."

"Тогда я заеду за тобой. Могу я позвать тебя?"

"Хорошо. Приезжай к десяти."

"Мы не успеем завершить наш бридж к тому времени. Давай в 10-30?"

И их глаза обменялись смысловыми сигналами. Группа спешилась и разошлась. Арабы стояли под деревьями леббек, или сидели на корточках на тротуарах перед тускло освещёнными прилавками, наблюдая за приезжими своими бронзовыми лицами. Риверс передал уздечку мальчику-погонщику и прошёл на одеревенелых после долгой езды ногах немного вперёд, чтобы помочь девушке спешиться.

"Ты устала?" – спросил он мягко. – "Это был долгий день."

Хотя её лицо было белым, как мел, глаза её сияли, словно бриллианты.

"Устала, видимо," – ответила он, – "но и взбодрилась тоже. Хотелось бы мне снова оказаться там. Хотелось бы вернуться назад прямо сейчас – если только кто-нибудь составит мне компанию."

И, хотя это было сказано непринуждённо, было некое скрытое значение в её голосе, которое он предпочёл проигнорировать. Будто бы ей был известен его секрет.

"Возьмёшь ты меня туда – в какой-нибудь из ближайших дней?"

Прямой вопрос, произнесённый этими чеканными маленькими губками, было невозможно игнорировать. Помогая ей вылезти из седла, он посмотрел прямо в её лицо, затем последовал рывок, который на долю секунды вкинул её прямо к нему в объятия.

"Как-нибудь, в скором времени. Я скажу тебе," – сказал он с эмфазой. – "когда ты будешь готова." Бледность её лица и новое его выражение, не виденное им прежде, поразили его.

"Я беспокоюсь, как бы ты не переусердствовала," – добавил он тоном, в котором странным образом, ничем не прикрытые, перемешались превосходство и любовь.

"Подобно тебе." – улыбнулась она, расправляя юбки и глядя вниз на свои пыльные туфли. – "У меня в запасе всего пара дней – перед тем, как я отчалю. Мы оба в этой спешке, но ты – худший из двух."

"Потому что моё время ещё короче," – последовала его испуганная мысль – но она не была высказана вслух.

Она вдруг подняла на него глаза, с выражением в них, которое на мгновение почти убедило его в том, что она догадалась – и его дух тут же встал на страже внимания, запирая обратно поднявшийся было огонь. Волосы девушки свободно рассыпались вокруг обожжённой солнцем шеи. Её лицо было на одном уровне с его плечом. Даже яркий свет уличных фонарей не мог сделать её нежеланной. Но за взглядом глубоких карих глаз нечто другое властно взирало в его собственные. И он узнал это в приливе ужаса, хотя и не без оттенка особого восторга.

"Оно следовало за нами всю дорогу." – прошептала она. – "Оно пришло за нами из пустыни – где оно обитает."

"У домов," – сказал он так же тихо, – "оно остановилось."

Он с радостью принял её краткий выплеск чувств, так как он помог ему подавить его собственный внутренний жар.

Секунду она колебалась.

"Ты имеешь в виду, если бы мы не собрались так быстро, когда стало холодать. Если бы мы не поспешили – если бы остались чуть дольше –"

Он схватил её за руку, не в состоянии контролировать себя, но бросил её в ту же секунду, когда она, будто не заметив жеста, простила его своими глазами.

"Или же много дольше," – добавила она медленно, – "навечно?"

И тогда к нему пришла уверенность, что она догадалась – не потому, что он любил её больше всего на свете, это было столь очевидно, что и ребёнок мог понять, но потому, что его молчание было связано с его другой, меньшей тайной – что великий Палач стоит в ожидании, чтобы набросить ему на глаза капюшон. Он был практически окрылён. Что-то в её глазах и манерах мгновенно убедило его, что она поняла.

Его радостное возбуждение увеличилось чрезвычайно. "Я имею в виду," – произнёс он очень тихо, – "что чары слабеют здесь – среди домов и среди так называемых живых." В его голосе слышалась убеждённость, триумф. С превеликим удивлением он обнаружил, что её улыбка изменилась; она чуть ближе придвинулась к нему, будто не в силах противиться притяжению.

"Смешавшись с меньшими вещами, которые мы не в состоянии до конца уразуметь." – добавил он мягко.

"И это может быть ошибкой, ты хочешь сказать?" – быстро спросила она, её лицо вновь посерьёзнело.

Наступила его очередь смутиться. Ветер шевелил волосы около её шеи, донося их слабый аромат – аромат юности – до его ноздрей. Он сделал глубокий вздох, подавляя поток рвущихся слов, которые были, он это знал, неуместны.

"Непонимание." – коротко сказал он. – "Если глаз будет один –" – он прервался, потрясённый пароксизмом кашля.

"Ты знаешь, что я имею в виду," – продолжил он, как только приступ прошёл, – "ты чувствуешь разницу здесь," – с этими словами он сделал круговой указующий жест в сторону домов, отелей, деловитого люда.

"Спешка, волнение, лихорадочная, ослепляющая детская игра, создающая видимость жизни, но не знающая–"

Вновь кашель прервал его речь. На этот раз она взяла его руку в свою, очень легко сжав её, после чего выпустила. Ему этот жест показался похожим на то прикосновение пустыни к его душе.

"Принятие произойдёт после полного и совершенного отречения. Примесь мелких привязанностей вызовет дисгармонию–" – начал он, запинаясь.

Вновь они были прерваны окриками оставшихся членов их партии, нетерпеливо интересующихся, собираются ли те в отель. У него не было времени подобрать нужное слово. Возможно, он вообще не мог бы когда-либо его найти. Возможно, оно не существует в современных языках. Вечность не доступна современности; у людей нет времени осознать свою бессмертность; они слишком заняты.

Вот все они двинулись шумной, весёлой кавалькадой по направлению к большому отелю. Риверс и девушка разделились.

3

Этим вечером были танцы, но никто из двоих не принял в них участия. В большой столовой их столы были далеко друг от друга. Он даже не мог видеть её за морем колышущихся голов и плеч. Долгий ужин закончился, он отправился в свой номер, чувствуя необходимость побыть в одиночестве. Он не читал, не писал; но, оставив свет включённым, он завернулся в халат и выглянул, облокотившись о широкий подоконник, в величественную египетскую ночь. Его глубоко запавшие мысли, подобно мириадам звёзд, оставались в неподвижности, пока наконец не приняли новые формы. Он попытался заглянуть за них, как, будучи мальчишкой, он пытался заглянуть за созвездия – прямо в пустоту – где не было ничего.

Внизу мерцали огни Хелуана, подобно Плеядам, отражённым в луже воды; гул странных тихих звуков доходил до его слуха; но сразу за домами стояла на страже пустыня, самая обширная вещь, какая была ему известна, крайне суровая, но и столь же умиротворяющая, с её тишью за пределами всякого понимания, с её деликатной, вместе с тем внушающей страх дикостью и с её пугающими обещаниями бессмертия. И отношение к ней его ума, хоть он об этом и не догадывался, было сродни молитве… Время от времени он уходил к кровати и ложился на неё в приступах кашля. Он перетрудил свою силу – свою стремительно увядающую силу. Волна поднялась к его губам.

Близкий к сорока годам, Пол Риверс приехал в Египет, ясно понимая, что с величайшей осторожностью он ещё сможет протянуть на несколько недель дольше, чем оставайся он в Англии. Ещё несколько раз увидеть закат и восход солнца, посмотреть на звёзды, почувствовать на своих щеках мягкие ароматы земли; ещё несколько дней общения со своими собратьями, задаваний вопросов и отвечаний на них, одеваний старой знакомой одежды, которую он любил, чтения избранных книг, а затем – навстречу огромным пространствам – туда, где ничего нет.

Хотя никто, глядя на его крепкую, энергичную фигуру, не мог бы догадаться – никто, за исключением специально обученного ума, который невозможно обмануть и к кому при первом же натиске подавляющего отчаяния и опустошения он обратился за последним советом. Он оставил этот дом, как многие оставляли до него, зная, что скоро ему не понадобится никакой земной защиты крыш и стен и что его душа, если только она существует, будет пребывать, лишённая крова, в космосе за пределами всей проявленной жизни. Он стремился к славе и положению в этой жизни; достиг, действительно, первых шагов по направлению к этой цели; и теперь, видя с беспощадной ясностью всю тщеславность земных амбиций, он занялся, в какой-то нервической спешке, налаживанием отношений с Вечностью, хотя умом всё ещё оставаясь здесь. И, конечно же, не нашёл ничего. Для этого потребовалась целая жизнь, наполненная экспериментами и попытками постичь сам алфавит подлинной веры; и что явилось результатами нескольких недель лихорадочного вопрошания, кроме путаницы и недоумения ума? Это было неизбежно. Он приехал в Египет ищущим чуда, в раздумьях, полным вопросов, но прежде всего, за чудом. Он приблизился, таким образом, к детскому восприятию, отказавшись от бесполезного инструмента Разума, который до сих пор казался ему совершенным орудием. Его глупость стояла во всей своей наготе перед ним, в безжалостном свете заключения специалиста. "Кто когда-либо мог найти Бога?"

Быть предельно осторожным в напряжении своих сил – последнее предупреждение, какое он привёз с собой, и, в течение нескольких часов по прибытии, три недели назад, он встретил эту девушку и совершенно позабыл про указания врача. Для него это было подобно тому, как: "Вместо самосохранения я буду наслаждаться собой и уйду чуть раньше. Я буду жить. Времени очень мало." Не в его характере, так или иначе, было прислушиваться к предупреждениям. Он не мог встать на колени. Прямой и неколебимый, он готов был принимать вещи, как они есть, безрассудно, неразумно, но и без страха. И эта характерная черта жила в нём и в настоящий момент. Он нёсся навстречу Смерти полным ходом, в неизведанные пространства, что лежат за звёздами. С любовью в качестве компаньона, он мчался вперёд, его скорость возрастала день ото дня; она же, как он думал, знала лишь, что он искал её общества, но не могла догадываться о его тёмной тайне, которая была теперь его меньшей тайной.

И в пустыне, во время полуденного пикника, великое нечто, для встречи с которым он так ускорил процесс, явило себя знакомым прикосновением ужасающего холода и тени, знакомым, ведь все умы знают и принимают это; ужасным оттого, что пока не познакомишься с ним вплотную, к тому же на пике мысленной активности, оно остаётся только именем, в которое отказывается верить сердце. И ему открылось, что это имя было – Жизнь.

Риверс видел, как Волна, что неслась неутомимо, необоримо, но и незримо вдоль огромной кривизны выпуклого тела Земли, смахивала народы в бездну позади себя. Она следовала за ним до самых улиц и построек Хелуана. Он видел её и сейчас из своего окна, тёмную и громадную, слишком громадную, чтобы рухнуть вниз. Её красота была невыразима, безымянна. Его кашель отдавался эхом от её стен… И музыка в то же время всплывала из актового зала противоположного крыла. Два звука смешались. Жизнь, которая есть Любовь, и Смерть, что есть их неизменный партнёр, держались за руки под звёздами.

Он высунулся чуть дальше, чтобы глотнуть прохладного, сладкого воздуха. Вскоре, на этом воздухе, его тело обратится в пыль, которая, возможно, будет пролетать мимо самих её щёк, а её маленькая ножка будет притаптывать её – пока, в свой черёд, она не присоединится к нему, свободно гонимая тем же пустынным ветром. Истина. Тем не менее, в то же время они всегда будут вместе, всегда где-то рядом, продолжаясь в огромной вселенной, живя. Это новое, абсолютное убеждение укоренилось теперь в нём. Ему вспомнился любопытный, сладкий аромат в пустыне, будто от цветов, хотя никаких цветов там не было. Это был аромат жизни. Но в пустыне нет жизни. Живые существа, которые растут, двигаются и выражают мысли – не более, чем протест против смерти. В пустыне в них нет необходимости, потому как там нет и смерти. Её ошеломляющая витальность не нуждается ни в наглых, наглядных доказательствах, ни в протестах, ни в соревнованиях, ни в малейших признаках жизни. Сущность пустыни есть Бессмертие…

Наконец, он лёг спать, как раз перед полуночью. Паря прямо за его окном в своём великолепии, Смерть наблюдала за ним, пока он спал. Волна подкралась к уровню глаз. Он произнёс её имя…

–––––––––––––––––––––––––––––––––––––

А меж тем внизу, девушка, не зная ни о чём, спрашивала себя, где же он, спрашивала с беспокойством и невесело; более того – сама не сознавая этого, терзалась чуть ли не материнским чувством. До сегодняшнего дня, до возвращения из пустыни, до их необычной беседы тет-а-тет, она и не догадывалась о его пребывании в Хелуане, куда столь многие едут, чтобы найти новую жизнь. Ей было известно только о самой себе. Ей ещё не было двадцати пяти.

Затем, в пустыне, когда из песков поднялось то ощущение неземного холода, устремившись на закат, она ясно поняла, поражённая тем, что не дошла до этого раньше, что этот человек любил её, хотя что-то мешало ему повиноваться могучему импульсу. В жизни Пола Риверса, чьё общество глубоко затронуло её сердце с первой их встречи, существовало какое-то препятствие, которое удерживало его, некий барьер, с которым его гордость должна была считаться. Он никогда бы не сказал ей о своей любви. Это ни к чему не вело. Зная, что он не был женат, её интуиция всё же была не вполне честна с ней поначалу. Позже, в молчаливом возвращении к дому, истина каким-то образом проявила себя и коснулась её своей ледяной рукой. В этом обрывочном диалоге под конец пути, означающем то же, что было озвучено, будто никакого связного смысла не лежало за словами, будто оба пытались скрыть своей речью сожжённые мысли, ей всё же удалось проникнуть в его тёмный секрет и понять, что тот был одной природы с её собственным. Ей открылось понимание Смерти, преследовавшей их из пустыни, накрывшей их своей гигантской вуалью, сотканной из теней песчаных пустошей. Холод, темнота, безмолвие, всепоглощающее таинство, что было заклятием непостижимого Присутствия, поднялось над ними в сумерках и сопровождало их всю дорогу, пока огни Хелуана не повелели Ему остановиться. Жизнь, которая не имеет завершения, не способная к концу, напугала её.

Его время, пожалуй, даже короче её собственного. Никто не знал его тайну, так как он был одиночкой в Египте и был предоставлен самому себе. Таким же образом, она держала свой ужас при себе, и её матушка не имела ни малейшего представления о нём, будучи осведомлена лишь о том, что организм её дочери поражён болезнью и нужно быть предельно внимательной. Поэтому им двоим было суждено поделиться друг с другом двумя чистейшими проблесками вечной жизни, предложенной душе. Бок о бок вглядывались они в великолепные очи Любви и Смерти. Более того, сама жизнь, с её склонностью к простой и жестокой драме, произвела этот величественный апофеоз, ворвавшись в их души с пафосом в тот самый момент, когда его не могло быть и в помине – с той стороны звёзд. Они вместе стояли на сцене, сцене, что была очищена от прочих человеческих актёров; зрители ушли по домам и огни были приглушены; не звучала музыка; критики почивали в своих кроватях. В этой великой игре Последствий было заранее известно, где он встретит её, что он произнесёт и что она ему ответит. Но "то, что было последствием", оставалось за гранью понимания и выразимости. То, что должно было произойти среди великих просторов пустыни, в её тишине, её неподвижном спокойствии, её бесприютности, её невыносимой необозримости – то было совершенным символом. И пустыня не дала ответа. Она не бросила вызова, ибо она самодостаточна. Жизнь в пустыне не делает знаков. Это так.

4

Этой ночью в отеле оказалась прибывшая по случаю известная международная танцовщица, чья дахабийя стояла на якоре в порту Сен Джованни, расположенном ниже Хелуана на Ниле; и эта женщина, со своей свитой, спустилась к ужину и приняла участие в праздничном мероприятии. Новость пронеслась молниеносно. После полуночи огни притушили, и в то время, как лунный свет затапливал террасы, устремляясь вдоль столбов и колоннад, она появилась в затенённых залах под музыку мастеров, интерпретируя её в интуитивных телодвижениях, вечных и божественных.

Среди толпы восторженных и восхищённых гостей на ступеньках сидела девушка и наблюдала за танцовщицей. Ритмическая интерпретация обладала силой, которая казалась в некотором смысле боговдохновенной; было в этом танце что-то определённо бессознательное, то, что было чистым, неземным; то, что ведомо звёздам, кружащимся в величественных хороводах над морем и пустыней; то, что несут могучие ветры к местам своих игр в горных ущельях; то, что схватывается и магически закрепляется лесами в их переплетениях больших и малых ветвей. Он было одновременно страстным и духовным, диким и нежным, глубоко человеческим и соблазнительно не-человеческим. Ибо это была первозданность, учение самой Природы, откровение обнажённой, беспрепятственной жизни. Оно утешало, как способна утешать пустыня. Оно призвало благоговение перед пустыней в душные коридоры отеля, сопровождаемое лунным светом и шёпотом звёзд, но позади него притаилась тишина тех серых, таинственных, бесконечных пространств, что исполняли сами себе немую песнь жизни. Ибо, чувствовала девушка, это была та же скрытая сущность,, что следовала за ней из пустыни несколько часов тому назад, остановившись только близ улиц и домов, будто задержанная ими; нечто, что прервало её глупую, хоть и академическую, мазню, потому что пряталось за цветом, а не в нём; нечто, что набросило вуаль на смысл загадочных фраз, произнесённых ими в смущении; одним словом, нечто, ощутимое любыми средствами внутренней экспрессии, было тем, что осознание смерти впервые делает доступным – оно было Бессмертием. Это было невыразимо, но было таково. Он и она были вместе неразрывно. Смерть не являлась разделением. Смерти не существовало… Это было ужасно. Это было – она уже использовала это слово – ужасно, то есть исполнено благоговейного трепета.

"В пустыне", – думала она вслух шёпотом, завороженно наблюдая, – "невозможно даже представить себе смерть. Идея заведомо бессмысленна. Её просто нет."

Музыка и движение наполняли воздух жизнью, которая, будучи сейчас и здесь, должна продолжаться всегда, и продолжение это не могло иметь начала. Смерть, таким образом, была великим открывателем жизни. Без неё никто бы не мог понять, что они живы. Другие уже обнаруживали это до неё, но она не знала этого. В пустыне никто не может понять смерть: надежда и жизнь – единственные ориентиры там. Концепция египетской религиозной системы целиком была основана на этой убеждённости – убеждённости, уверенной и торжественной, в бесконечном продолжении жизни. Их гробницы и храмы, пирамиды и сфинксы выжили, пройдя через тысячи лет, бросая вызов времени и смеясь над смертью; самые тела их жрецов и царей, даже их священных животных, их рыб, их насекомых, стоят сейчас в витринах музеев как символы их могучего знания.

И эта девушка, слушавшая музыку и смотревшая на вдохновенный танец, вспомнила это. Послание хлынуло в неё со множества сторон сразу, хотя из пустыни оно пришло в наиболее очищенной форме. Со смертью, которая будет вглядываться в её лицо на протяжении последующих нескольких недель, её мысли будут заняты – жизнью. Пустыня, в своей сути, стала для неё фрагментом вечности, сосредоточенной в понятную для её ума точку, в которой можно отдохнуть с комфортом и пониманием. Её устойчивая, вдумчивая натура устремилась далеко за объективные пределы небольшой ограды отдельно взятого, узкого ручья жизни. Масштабность пустыни расширила её восприятие до уровня своего собственного императорского величия, своего божественного покоя, своего неприступного и вечно длящегося августейшего присутствия. Она заглянула за завесу.

Вечность! То, что бесконечно; без паузы, без начала, без градаций или границ. Трепет её храброго, хотя и испуганного духа прекратился, озарённый сознанием своей извечной длительности. Быстрейшие движения производили эффект неподвижности; ярчайший свет казался мраком; величина, тяготеющая к циклопичности, была той же, что и микроскопически малая. Точно так же, в пустыне, жизнь, слишком подавляющая и ужасная, чтобы знать предел или конец, остаётся неразделённой и исключительно важной, спокойной, как божество, откровение небытия, заключающее в себе всё бытиё. Преобразившись в золото под чарами Вечности, которые музыка и ритм танца делали ещё более отчётливыми, душа девушки, уже лежащая под сенью великой волны, погрузилась в отдых и покой, лишённая страха, ибо обрела уверенность в себе. И паника растворилась. "Я бессмертна… потому что я есть. И то, что я люблю, неотделимо от меня. Это я. Мы вместе навеки, потому что мы есть."

Тем не менее в реальности, хотя и принесённая из великой пустыни, это была Любовь, которая, имея родственное происхождение, вложила таким образом свой огромный смысл в её маленькое сердце – эта внезапная любовь, которая, без единого предисловия или объяснений, настигла её три недели тому назад…

Она уже поднималась в свою комнату вскоре после полуночи, когда неожиданно была остановлена звуком. Кто-то, казалось, позвал её по имени. Она прошла мимо его двери.

Огни вновь были зажжены. Шумный ажиотаж стоял вокруг фигуры усталой танцовщицы, пока она садилась в коляску, должную отвезти её к ждущей на Ниле дахабийе. Низкий ветер свистел вкруг стен большого отеля, с резким холодом задувая между пиллярами колоннады. Девушка слышала голоса, плывущие к ней сквозь ночь, и вновь, между многоголосым гомоном толпы, ей послышалось произнесение собственного имени, но намного слабее, чем в прошлый раз, и гораздо отдалённее. Зов пришёл из пространств за открытым окном; вот он замер вновь; после – не считая стенаний этого яростного ветра – воцарилось молчание, глубокое затишье пустыни.

И эти двое, Пол Риверс и девушка, разделённые только лишь полом из того камня, которым строили пирамиды, лежали несколько минут прежде, чем Волна Сна охватила их. И, пока они спали, две призрачные формы зависли над крышей тихого отеля, фактически соединившись в одну, как сны похищаются у пустыни и у звёзд. Бессмертие шептало им. По обе стороны высились Жизнь и Смерть в своём великолепии. Любовь, притягивая их широкие крылья друг к другу, сплавила гигантские очертания в одно целое. Фигуры становились меньше, отчётливее. Они вошли в маленькие окна. Над кроватями они помолчали, наблюдая, ожидая, а затем, как готовая рухнуть волна, они наклонились…

И, в ослепительном солнечном свете египетского утра, спускаясь вниз по ступенькам, она вновь прошла мимо его двери. Она бодрствовала, но он спал. Он предшествовал ей. На следующий день она узнала, что его комната свободна. В течение месяца она присоединилась к нему, и в течение года прохладный северный ветер, что услаждает Нижний Египет с моря, гнал пыль через пустыню, как и раньше. Это была пыль царей, царевен, жрецов, жриц, влюблённых. Это была пыль, которую никакая земная сила не могла уничтожить. Она могла длиться вечно. Было кое-что ещё… послание пустыни могло бы добавить чуть слышно: в Вечности.

The End