Рон Уэйхелл / Ron Weighell

ЧАША ЛИКУРГА / THE LYCURGUS CUP

[1989]

из сборников

The Lycurgus Cup & Other Stories [1989]

The White Road: The Collected Supernatural Stories of Ron Weighell [1997, 2017]

I. GODS AND STRANGERS: Summonings by Theurgy

Перевод: И. Бузлов [2018]

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Путешественник, пересекающий “обширные, дикие, бесприютные низины” Хэмпшира по Уэстчестерскому тракту, непременно придёт в местечко несколькими милями западнее деревни Ярретон, где дорога поворачивает на запад и круто обрывается в одну из маленьких долин, проложенных древними реками. На изгибе тракта стоит пара разрушенных каменных колонн, остатки некогда величественного портала, достаточно широкого, чтобы пропустить самые громоздкие колесницы.

Дорога, проходящая меж колонн, ныне вся разбитая и покрытая сорняками, по-видимому, ведёт лишь к высокому, открытому всем ветрам полю. Колонны сами по себе не представляют какого-либо особенного интереса, и окружающее их пространство совершенно заброшено, поэтому появление в один ненастный ноябрьский полдень одинокого пешехода поблизости от руин должно было бы удивить нашего гипотетического путешественника. Он бы даже мог заключить, что худощавая девчушка с короткой стрижкой, одетая в стильно неопрятной манере, должно быть, выполняла какое-то задание за пределами его разумения, и это позволило бы нашему наблюдателю самодовольно ухмыльнуться при мысли о более тёплом и уютном положении.

На самом же деле, девушка, которая откликалась, если она вообще это делала, на имя Вэланс, была фриланс-журналистом, и цель посещения ею этой дыры была поистине странна. Неделю тому назад один ребёнок на благотворительной прогулке был напуган видом “большого животного вроде кошки” поблизости от старых постаментов, что дало почву для нескольких “межсезонных” репортажей в местных газетах. Вэланс, усугублявшая журналистские огрехи своим открытым умом к подобным материям, что было вызвано её молодостью, женственностью и радикальностью, не принимала никакого участия в репортажах, но они заинтересовали её в достаточной степени, чтобы она сочла инцидент достойным более глубокой экзаменации. Оставшись ни с чем в доме того малыша – его родители уже были вне себя от репортёров, и не преминули дать ей знать об этом – она решилась посетить само место событий.

Воротные столбы были сделаны из бледного камня и увенчаны грубовато сработанными яйцеобразными флеронами, а также увиты донельзя плющом. Правый столб был в некоторой степени накренён и уменьшен из-за проседания почвы, как если бы влажные усики вьюна затащили его с собой под землю. Существо в тот раз, насколько мог припомнить малец, возникло между этих колонн (день был туманным, а видение – мгновенным). Вэланс вспомнила другой репорт о мистической дикой кошке из национальной газеты, сопровождавшийся фотографией фермера, державшего остатки овцы: чуть более, чем сочленённый остов, свисавший с кровавой головы.

Ей припомнились слова фермера. “До костей,” так он сказал. Вэланс огляделась вокруг. “До костей.” Было намного проще зубоскалить, сидя в офисе газеты, расположенном в пабе (она подумала о Сидни Инграмсе, толстом и подвыпившем, разглагольствовавшем на свою любимую барную тематику, то есть о “психах”), но здесь, в намечавшихся вечерних сумерках, всё было совершенно иначе. Она вздрогнула, проклиная своё живое воображение, протёрла нос шерстяной рукавицей и прошествовала между столбов. Изрытая дорога уходила вверх к холму и извивалась вокруг разрушенного фундамента некогда значительного сооружения. Холмистые взгорья терялись вдали в туманном мраке. Место было зловеще притихшим. Несколько линий каменных блоков и площадок с побитыми дождём плитами как бы намекали на внушительный архитектурный план бывшего здания. В одном месте земля была выкопана, и там зияло тёмное, пещеристое пространство. Было ли это некогда погребом? В любом случае, у девушки не было с собой фонарика, а тем временем вместе с сумерками занимался ещё и слабый дождь со снегом. Чувствуя себя промозгло и совершенно одиноко, Вэланс решила, что с неё достаточно. Всё, что ей хотелось сейчас – это теплоты и хорошей, крепкой выпивки. Она, однако, упустила эту возможность вместе с прошедшим автобусом.

Вернувшись в Уэстчестер, она побрела, запачканная и дрожащая от сырости, в знакомый трактир и охнула про себя, столкнувшись лицом к лицу с Сидни Инграмсом, стареющим местным репортером, съезжающим вниз по карьерной лестнице, который считал своим долгом давать уроки цинизма более молодым журналистам, взбирающимся вверх. Он произвёл беглый осмотр Вэланс, своей любимой мишени, после чего выдал ей своё экспертное заключение, о котором его никто не спрашивал.

— Ты выглядишь, как замёрзшее дерьмо.

— Благодарствую, Сидни. Я была на выезде в другом конце Ярретона…

— Это дело про дикую кошку? Разве не говорил я тебе? Я уже покончил с ним.

Вэланс спряталась за наработанным взглядом пустого безразличия, однако сердце у неё упало.

— Да, покончено. Ты знаешь Эдди Хоувса, живущего в окрестностях – ну, этот, поп-звезда который?

— Прости… я по-прежнему застряла в подростковой фазе… Барток, Айвс, Кейт Джаррет.

— Кто? Ладно, неважно, короче — у него есть свой зоопарк! Ты ещё не врубилась, крошка? Смотри сюда: большая кошка дерёт когти, Хоувс не хочет плохой репутации, так что он никому не докладывает о пропаже; кошка зарезает пару овец и коцает несколько детишек – вуаля! – вот тебе и таинственный зверь Ярретона!

Много оптимистов умерло от жажды в ожидании, когда Инграмс купит им выпивку. Вэланс заказала себе шот и присела обратно.

— И тебе не кажется, что в этом деле может быть что-то ещё?

— Чего, наркота, хочешь сказать? Вдыхание клея? Пацан-то – совсем тинейджер…

— Не в этом суть, проехали.

— Да что с тобой? Фиг вас пойми – женщины! – он уловил реакцию и хрюкнул. – Теперь я уже готов услышать, что ты назовёшь меня шовинистской свиньёй!

— Я вовсе не собираюсь говорить что-либо подобное. Свинья может нас подслушивать.

— Очень смешно. Я вспоминаю времена, когда молодые уважали старших.

Вэланс опустошила свой стакан и презрительно фыркнула.

— Ты должен заслужить это, Сидни. Должен.

Несмотря на мнение Инграмса, Вэланс чуяла каждой фиброй, что в этой истории было нечто большее, чем поп-звёзды и ручные львы. Но работа по добыче хлеба с маслом отняла у неё большую часть следующего дня. Она закончила пресс-релиз о стареющем барде, выступавшем в городе. (Двадцать семь лет утекло с момента его последнего хита, но предположение, что он решил устроить камбэк, встретило возмущённый отказ. Разве его последний сингл не взорвал чарты? Под давлением он признался, что сингл дополз лишь до 176 места.) При первой же возможности она отправилась в библиотеку. Архивы находились на цокольном уровне, куда можно было добраться по железной кованой лестнице, которая вполне бы сгодилась для реквизита в фильме «Наваждение»; сторожил же эти сокровища среднего возраста джентльмен, чьи голос и выражение лица наводили на мысль о борьбе с запором длиною в жизнь. Последнее, чего бы он желал для своих аккуратных архивов, это появление кого-то из прессы. После горькой обороны тыла он сопроводил Вэланс вниз по лестнице и завис у её плеча, источая тонкую атмосферу истерии, пока она просматривала подшивки «Хэмпшир Газетт» и ныне закрытой «Ярретон Аргус».

Прошло чуть менее часа, и теория Инграмса была подорвана. Несколько лет назад мальчик-хорист шёл домой из церкви Ярретона и был жестоко искусан, предположительно бродячей псиной, поблизости от руин Родхоуп Мэнор. Возвращаясь назад в ранние семидесятники, сомнительная «нью-эйдж» тусовка разбила лагерь в тех местах, ища «санграаль», который они «вычислили с помощью психических средств». Прилагалась фотография их лидера, глядящего со страницы этим диковатым взглядом расширенных зрачков, неуютно роднящим миссионера и убийцу, визионера и безумца. Были отчёты о ритуалах в подвалах этих руин (так значит, были подвалы!), что привело к запрету дальнейшего нахождения группы среди развалин под туманным предлогом нарушения границ частной собственности. Ещё дальше вспять, и гарнитура печати изменилась, язык становился всё более причудливым и иносказательным, но репорты продолжались. Таинственный зверь был замечен в 1920-ых; ещё более ранний отчёт – в девятнадцатом веке – сделан викарием Ярретона, клявшимся, что большое животное вошло прямиком в церковь и разодрало алтарный покров! (Вэланс гадала, как мог быть сформулирован страховой иск.)

Что это было?

Дикая кошка, или нечто более странное?

Единственным фактом, объединяющим все эти случаи сквозь многие годы, было то, что зверь, кажется, не особо любил христиан.

Прежде чем покинуть здание, Вэланс взяла с полки том местной истории, в котором она прочла, что библиотека Родхоуп Мэнор была передана в ярретонскую церковь последним владельцем дома. Вэланс решила проверить церковь в следующий свободный день.

Сейчас она уже могла заняться производством продающей статьи, увязав вместе зверя и руины Родхоуп Мэнор, но между тем надо было делать и дневную насущную рутину, навроде интервью с женщиной, не пропустившей ни единой партии в бинго за 14 с лишним лет. (Было доказано, что это неправда. Она пропустила одну дневную передачу в 1979-ом, чтобы присутствовать на похоронах мужа.) Скука была несколько разбавлена случайной встречей с Инграмсом, вовращавшимся после попытки проникнуть в жилище поп-звезды; его просторные брюки были разодраны в клочья.

— Эта скотина спустила на меня своих псов! Он должен быть виновен. Кто ещё, если не он?

Вопрос, к счастью, был риторического характера. Война на износ против, вероятно, полностью безвинного Хоувса была не за горами.

Прошёл ещё один день, прежде чем у Вэланс появилась возможность посетить церковь Ярретона. Викария нигде не было видно, однако старик, подметавший церковь, взял на себя роль гида по интерьеру здания.

— Алтарная арка тута саксонская – вот почему здесь стул каменный-то. Здеся вот настенная плита восемнадцатаго веку, установлена, значт-с, Вильямом Мейером, тож жившим в Манор.

Вэланс поднялась и полностью сосредоточила внимание на старой плите: это была довольно жутковатая вещица.

«Владыка Всего “Бен Пандира”*

(Lord of All “Ben Pandira”)

Младой плод от Вечной Лозы

(youthful fruit of the Eternal Vine)

Христовой, чью кровь в торжественном ритуале

(Christos whose blood in solemn rite)

Недостойные, пьём мы как Священное Вино.

(Unworthily we drink as Holy Wine.)

Вернись чрез древний путь Портала,

(Return by the Portal’s ancient way, )

дарованный святой нам милостью сосуда,

(grant by thy vessel’s holy grace)

Разоблачённое Величие Твоей избранной формы,

(Unveiled Glory of Thy chosen form)

Да выйдет оно против личины Врага Великого.»

(sent forth against the Great Adversary’s face.)

— Мистер Биггз вставил тута слова по своему собсснаму разумению.

— Это викарий, верно?

— Ха! Был им когда-то. Препдобный Фарлоу ныне коротает здесь свой срок земной. Что же до м-ра Биггза, был он, значт, настоящим джентельменом. Знал дело своё. Не знаю, был ли ещё священник столь же приятный в общении.

Вэланс нацепила свой безразличный взгляд.

— В отличие от преподобного Фарлоу, э?

— Хм… Слишкам много всякого «сделай то, сделай эта», и ещё «Адское пламя» по воскресным дням, не очень чтобы на мой вкус. Фундаменталист-с. М-р Биггз был совершенно другим случаем-то.

Разумеется, он обладал влиянием – повидал немного жизни. Никогда никаких проблем, когда он был тута. Вы смотрите на эту плиту – сотни лет была она здеся, и ни одной царапинки. Пару недель тому Фарлоу сделал исключение для некоторых слов и стал сбивать их со стены. Слишком высоколобая Церковь, я полагаю, с пренебрежением к питью вина. Я остановил его, однако он отколол край.

Я говорю ему, людям не по нраву будет, что её больше нет. Чепуха, ответил мне он, — лишь враги Господни будут задеты. И глядит на меня, значт-с, пока говорит это! Ну, в конце концов, он оставил всё как есть. И будь я проклят, есси на следующий же день на входной двери – царапины. Полагаю, что сделал он это в приступе эмоций – кинул чегой-то об дверь.»

— О боже, это звучит не очень-то хорошо. Я надеялась, что он даст мне взглянуть на книги, завещанные приходу семьёй Мейера. Я полагаю, они хранятся в его доме?

— Были там, когда м-р Биггз был жив. Потом пожаловала новая метла и вымела всё вон. Всё вымела!

— Что? Хотите сказать, что он выбросил их?!

— Именна. Глядите – видите вон тот купол внизу у ворот? Что-то наподобие мавзолея, увитого плющом? На самом деле это викторианская приблуда – просто амбар для лопат и досок. Все они ушли туда. Я сказал, что дам им не больше полугода с учётом сырости и крыс. Мог бы с тем же успехом говорить сам с собой.

— Не уверена, что он даст мне взглянуть на них как бы то ни было.

Пожилой мужчина хмыкнул.

— У меня есть ключ.

— А вы не волнуетесь, что он может сказать об этом, если узнает?

Сработало: выражение лица старого служителя стало дерзким. Пройдя к серванту, стоящему тут же внутри крыльца, он извлёк из него тяжёлый ключ и передал его журналистке.

— Ток ручайтесь, шо вернёте его в сохранности.

Вэланс удовлетворённо присвистнула, идя в сторону викторианской постройки у ворот, думая, что это могло бы стать идеальным наружным туалетом для павильона Брайтон. Войдя внутрь, она тут же ощутила ноздрями, что функциональная пригодность сооружения не ограничена только лишь внешним видом. Запах сырости и разложения был ошеломляющим. Дождь со снегом проникал в разбитое окно и пропитал всю стену под ним; потолок сочился мутной водой на покрытые грязью лопаты и деревянные панели. Напротив дальней стены высились шаткие стопки книг. Некогда отличные томики были отданы нездоровой атмосфере, их переплёты заплесневели и деформировались. Порфирий, Прокл, книги стихов с заглавиями вроде «Почитатели Диониса» и «Элевсинский Ритуал». Тут была даже драная брошюра с именем самого Мейера, каталог награбленного из Великого Похода. Очевидно, деньги не входили в это число. Камни из разрушенного храма во Фракии были отвезены домой и использованы для строительства поместья. К одному трофею, «Чаше Ликурга», прилагались длинные комментарии, это был образец первоклассно александрийского стекла, на котором изображались «Дионис в ярости его, посылающий вперёд пантеру; на реверсе – царь Ликург, ослеплённый и обвитый лозами, ожидает своей смерти.» В конце описания шла приписка Мейера касаемо мифа. Ликург был, по всей видимости, фракийским царём, досаждавшим последователям бога, который в итоге кончил безумием и был разорван пантерами на горе Родоп. (Отсюда и происходит название Родхоуп Мэнор?) «Редкая вещица,» — добавляет Мейер, — «ибо Дионисий показан в гневе своём, и исходя из этих чрезвычайных обстоятельств, я должен заключить, что сосуд был сделан с магическими целями, в ответ на гонения последователей этого божества христианами.»

В этом месте каталога был всунут отдельный лист бумаги, покрытый изящной рукописью. Пока Вэланс разглядывал её, тыльную сторону её шеи стало покалывать.

«…зная, что вы будете удовлетворены такими случаями. За время сентября произошло много переполоха и террора в деревне, из-за гуляющей былички, будто бы некий зверь охотится на возвышенностях, устраивая резню среди стад. Ректор, как то слышал я неделю назад, будучи вне дома на одной прогулке, оказался в тумане, сквозь который с трудом пробивалось низкое солнце. Его скакун мало-помалу сбился с пути, приведя его, наконец, к паре дорожных столбов, которые ректор не мог признать, и на верхушке каждого была вырезана скульптура необычайного зверя. Затем, когда он проходил через эту аллею туманов, то узрел то самое существо, резко обрисовывающееся на фоне ленивого утреннего света, про которое было столько много необдуманных толков. Ему повезло, что он был верхом. Об истинном местонахождении встреченного им зверя он не рискнул строить догадок, хотя бьюсь об заклад, что вы, будучи посвящены в…»

На этом — всё. Одинарная страница могла быть специально задумана ради насмешки. Вэланс испытала сильное искушение выкрасть письмо, но затем придумала лучшее решение — сделала быстрый список с содержимого записки. Утешив себя тем, что более почерпнуть из коллекции Мейера было нечего, она вернула ключ и отправилась по последнему дневному заданию. Ещё один пристальный осмотр старых воротных столбов! Последовала утомительная часовая дорога, закончившаяся горьким разочарованием. Не могло быть никакой путаницы с родхоупскими воротными столбами. Даже сотни английских зим не могли столь досконально стереть все детали геральдики. Флероны были тем же, что и всегда – грубо закруглённые горбыли бледного камня. Так что колонны, упомянутые в том письме, никак не могли быть теми же, что и родхоупские. Приближение было в лучшем случае поверхностным.

Примерно в это самое время она увидела расплывчатую пелену тумана, что клубился внизу старого тракта, спускаясь с верхних полей. Он обладал слабым свечением, как если бы позади него садилось солнце. Разве она смотрела на запад? Её чувство ориентации в пространстве было безнадёжным. Пройдя между воротными столбами, она стала взбираться по дороге по направлению к свету. Туман уплотнялся, неясный свет усиливался. Осилив последний подъём, она остановилась, не веря очевидности собственных глаз.

Ей открылись высокие, крутые скаты крыш на фоне неба, скопление высоких дымоходов и орнаментальных урн. Множество окон, и из каждого окна в собирающийся сумрак вырывался яростный свет. Эта призрачная архитектурная масса и была источником медлительных приливных волн тумана. Пока она смотрела туда, до неё донёсся звук: ритмическое буханье и лязг ударяющегося металла. Звук, по-видимому, разбил заклинание, что держало её. Она понеслась обратно вниз по дороге, через призрачную кавалькаду свивающихся испарений, что словно бы расступались перед ней и смыкались позади. Две колонны светящейся белизны возникли перед ней. Как только она прошла между ними, то ей открылось целостное значение того загадочного фрагмента письма. Ибо на вершине каждого столба свернулся вырезанный из камня зверь. Где-то внутри её головы раздался голос, сказавший как бы в заключение: «Портал открыт.»

Теперь Вэланс бежала через море тумана, который позволял видеть не более, чем на несколько ярдов вокруг. Она не была атлеткой; вскоре каждый вдох стал резать её гортань, а в боку закололо, как от удара ножом. Каким-то образом у неё открылось второе дыхание, за ним – невозможное третье. Казалось, будто она перебирает ногами по беговой дорожке из туманов, и вместе с изнеможением пришла неожиданная ясность мысли; она знала, что не просто делает ноги со страху, но движется к решению тайны. Она замедлилась до бега трусцой, толкая себя вперёд, невзирая на боль. Прежде, чем она осознала это, мощный рёв, сопровождаемый вспышкой света, оглушил её: автомобиль, ехавший в Ярретон, вёз своих пассажиров в безопасности сквозь усиливающийся туман к теплу и комфорту жилища. Слова, о которых она едва ли думала, слова на пыльной плите, проносились сквозь её разум вместе с ритмом её шагов.

Она была уже на последнем издыхании, когда низкая каменная кладка преградила ей путь. За ней виднелась сцена, будто списанная со всех третьесортных хорроров, которые она когда-либо смотрела: туман клубился среди надгробий. Перелезши через стену, она заковыляла в сторону крыльца церкви, обдумывая с унылой иронией слово «санктуарий».

Внутри горели свечи; они что, по-прежнему используют их? Это был мягкий, чудный свет. Глотнув пыльного, жирного воздуха, она тяжело опустилась на каменную скамью и принялась шептать про себя, как если бы в молитве. Но Вэланс не молилась.

«Возвратись через древний путь портала»… «священной милостью сосуда». Заставив себя встать, она подошла к плите, установленной самим Уильямом Мейером столетия тому назад. Но он не прочла текст целиком. Вместо этого её глаза быстро пробежали сверху вниз, выхватывая каждую первую букву с каждой строки.

«Л-И-К-У-Р-Г». Чаша Ликурга, изготовленная поклонниками Диониса с магическими целями, изображающая божество в его гневе. Взяв черпак с ближайшей скамьи, она просунула его кончик под тусклый металлический край плиты и навалилась на него всем своим весом. Плита уступила ей с треском, разнёсшимся по проходам нефа, но не раньше, чем сдвинулась достаточно далеко, чтобы окоченелые руки девушки были вознаграждены. За ней в стене обнаружилось тёмное пространство. Проникнув внутрь, её пальцы нащупали холодную, округлую поверхность. Затем она извлекла на свет самый прекрасный артефакт, когда-либо виденный ею. Это была скорее чаша, нежели кубок, с маленькой ножкой и оправой из серебра, и свет от свечи отражался от неё кровавым отблеском. Стекло было покрыто рельефными изображениями, чуть ли не ориентальными в своей роскоши. Увенчанный лозой юный атлет воздел руку в указующем жесте, у его ног в движении замер зверь, похожий на большую кошку. Другая фигура, опутанная лозами, была окружена сатирами. Пальцы девушки непроизвольно ощупывали сладострастные изгибы и впадины поверхности чаши.

Медленно на Вэланс снизошло понимание, что на периферии зрения извиваются тонкие клочья пара. Она развернулась, как будто бы в сновидении. Проходы между рядами утопали в вихрящемся приливе тумана, что бил ключом через открытую дверь, окутывая скамьи, накатывая на базы колонн. Прямо над клубящейся поверхностью тумана двигалась вытянутая, отливающая чернотой спина, по которой перекатывались лоснящиеся мышцы. Парные овалы жёлтого света маякнули на уровне с её талией и глубокий, очень глубокий рык запульсировал в её ушах.

Вэланс стояла, глядя с какой-то легкомысленной отрешённостью, как зверь приближается к ней. Его продвижение было медленным и тяжелым, но неумолимым. Она взирала в надвигающуюся на неё морду, ожидая ужаса, но вместо него она чувствовала благоговение. Существо было прекрасно и сияющее, подобно чёрному солнцу, и она могла ощущать его волнообразную мощь точно так же, как могла ощущать изгибы стекла под своими пальцами. Глаза зверя излучали силу, что била прямо в сердце, и реакцией девушки на это было скорее волнение, нежели ужас.

Она почувствовала дикий, неконтролируемый трепет абсолютной непринуждённости, удовольствие от прыжков и терзания добычи; соблазнительное наслаждение полнейшей свободы. Эти жёлтые, бездонные глаза становились всё ближе, не только оттого, что зверь приближался к ней, но потому, что она сама шагнула вперёд навстречу ему, и в эту секунду её единственным желанием было прыгнуть в золотистую бездну, затеряться в ней. Её руки безвольно упали по бокам, чаша выпала и разбилась, будто бомба потрясающей розовой шрапнели, усыпав её ноги жалящими осколками. Последующая тишина нарушилась толчком, подобным сотрясению неосязаемого колокола.

Она вновь задышала; туман медленно рассеивался, открывая пустые ряды покрытых капельками скамей и потеющий камень напольных плит. Затем началась дрожь. Долгое время она стояла там, замёрзшая и одинокая, пытаясь понять, отчего её сердце болит так, будто она только что упустила некую уникальную возможность.

На протяжении последующих дней, пока она пыталась принимать всерьёз уютные пустяки для написания местных новостей, Сидни Инграмс никак не мог угомониться в своей почти охотничьей слежке за поп-кумиром и его частными безобразиями. Она практически завидовала его невежеству – но он преследовал мёртвую историю.

===========================

Примечания переводчика

*Бен Пандира — имеется в виду Иешуа из Назарета (Иешуа бен Пандира), т.е. всем известный Иисус Христос.

Иешуа (ישו в еврейском алфавите) — это имя одного или нескольких людей, упомянутых в раввинистической литературе, которые считаются историческими ссылками на Иисуса в Талмуде. Имя Иешуа также используется в других источниках до и после завершения Вавилонского Талмуда.

Идентификация Иисуса с любым количеством лиц по имени Иешуа сопряжена со множеством проблем, так как большинство его тёзок жили либо раньше, либо позже Иисуса; отчим Иешуа бен Пандера упомянут в разговоре с раввином Акивой перед его экзекуцией в 134 г. н. э.; Иешуа-колдун был казнён правительством, которое утратило законную власть в 63 г. до н. э., ещё один Иешуа-учёный был среди фарисеев, которые вернулись в Израиль из Египта в 74 г. до н. э. Тем не менее, в средние века ашкеназские еврейские власти были вынуждены интерпретировать эти отрывки в отношении христианских верований о Иисусе из Назарета.

ПРИМЕЧАНИЕ С ВИКИПЕДИИ

Кубок/Чаша Ликурга — единственная сохранившаяся со времён античности диатрета с фигурным узором. Представляет собой стеклянный сосуд 165 мм в высоту и 132 мм в диаметре, предположительно александрийской работы IV века н. э. Экспонируется в Британском музее.

Уникальность кубка состоит в способности менять цвет с зелёного на красный в зависимости от угла падения света. Этот эффект объясняется наличием в стекле мельчайших частиц коллоидного золота и серебра (приблизительно 70 нанометров) в соотношении трёх к семи. Обод из золочёной бронзы и ножка сосуда представляют собой позднейшие привнесения эпохи раннего ампира.

На стенках кубка изображена гибель фракийского царя Ликурга, которого за оскорбление бога вина Диониса опутали и задушили виноградные лозы. Существует гипотеза, что кубок был изготовлен в честь победы Константина над Лицинием и передавался из рук в руки вакхантами при дионисийских возлияниях. Во всяком случае, его необычная расцветка могла символизировать этапы созревания винограда.

Судьба сосуда прослеживается с 1845 года, когда его приобрели банкиры Ротшильды. Широкая публика впервые увидела кубок на выставке в музее Виктории и Альберта в 1862 году. В 1958 году барон Ротшильд продал кубок за 20 тысяч фунтов Британскому музею.

Джозеф Пейн Бреннан

ГРАД СЕМИ ВЕТРОВ / CITY OF THE SEVEN WINDS

из сборника

Stories of Darkness and Dread

(1973)

Перевод: Э. Эрдлунг, 2018 (С)

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Не просите у меня точных координат во времени и пространстве. В те дни я зачастую был пьян, и ещё я всегда путался в показаниях компаса. Знаю только, что оно произошло некоторое время спустя после событий Второй Мировой, и что тогда я путешествовал через пустыню где-то невдалеке от Сирии. Возможно, что мы пересекли границу. Не могу сказать точно.

Как бы то ни было, мой проводник оставил меня с наступлением сумерек. Просто уселся там на песок, что-то бормоча, и отказался сделать хотя бы шаг дальше. Голук, погонщик верблюдов, по-видимому, не мог выбрать, что же ему больше по душе: примкнуть к проводнику или же продолжить путь со мной. Мы спорили, ругались и, в конце концов, я плюнул на них и двинулся дальше верхом на собственном верблюде. Я определённо не желал проводить ночь в пустыне. Я видел впереди огни и поклялся, что дойду до них к наступлению ночи. Я сказал двум этим песчаным крысам, что мы встретимся на следующий день, и был таков.

Стоило мне ускориться, как ветер набрал силу. Вскоре вокруг меня засвистело, подобно некоему сорту арабских банши – если только такие существуют. Ветер завывал, и стенал, и рыдал, и ни на секунду не прекращался. Была тут одна странная штука, надобно сказать. Несмотря на ветрище, песок вокруг едва ли двигался с места. Я не мог понять этого.

Я уж было начал поздравлять себя – огни впереди маячили совсем близко, когда верблюд вдруг остановился. Он грузно опустился на песок и отказывался вставать. Я проклинал и пинал и уговаривал животное, но оно не двигалось. Попросту скочевряжилось там, подобно безобразной языческой бестии, каковой оно и было, и даже и не думало шевелиться.

Бранясь на чём свет стоит, я стащил с него свой рюкзак, забросил его на плечи и двинулся дальше. Я абсолютно точно решил провести ночь в городе, лежащем вверх по дороге.

Я упорно прокладывал себе путь, в то время как этот неистовый ветер трепал меня, как если бы я был тряпичной куклой. Меня крутило туда-сюда в песках, я едва не падал плашмя несколько раз, но продолжал движение.

У меня было странное ощущение, что огни словно сами приближались навстречу мне, и вот, неожиданно, я увидел город.

Мне никогда не доводилось видеть подобное место, ни раньше, ни позже: искривлённые каменные дома с крутыми черепичными крышами, безумным образом нависающие над узкими улочками, около половины которых состояли из ступеней, чужеземные резные фронтоны, причудливой формы зарешёченные окна с вставленными в них сверкающими дисками цветного стекла, и приземистые, квадратного сечения колпаки дымоходов, кажется, из обсидиана. Всё это напомнило мне иллюстрацию с обложки книги сказочных историй, которая была моим сокровищем в возрасте пяти или где-то около лет.

И ещё у меня было безумное представление, что чёртов ветрище берёт начало где–то в этом странном городе. Тем не менее, его царствование здесь было беспредельно. Он прочёсывал взад-вперёд угловатые улочки, сотрясал блестящие витражные окна и завывал вокруг чёрных сияющих дымоходов. Он был вверху и внизу, внутри, снаружи и не прекращался ни на миг. Было похоже, как если бы весь этот город провалился в ветряной котлован.

Поначалу я не видел ни души; наконец, когда мои глаза настроились более-менее, я заметил несколько тусклых фигур, спешащих вдоль углов зданий, или же снующих вверх и вниз нескончаемых ступеней. Я медленно брёл вперёд, нахмурив лоб, ссутулившись против ветра, но никто не обращал на меня ни малейшего внимания. До моих ушей не доносилось ни единого обрывка звука, помимо погребальной песни ветра.

Мне хотелось спросить хоть кого-нибудь, где тут можно найти постоялый двор, или что у них тут понимается под съёмным жильем, но, кажется, я не мог подобраться как следует к кому-либо, чтобы можно было заговорить. Я раз попытался, когда мимо меня проскользнула теневая фигура, но мой голос был выхвачен и унесён проклятым ветром.

Я бродил вдоль да около, вверх и вниз по ступеням, пройдя около семи кварталов, когда увидел огни, сияющие скозь толстое, фиолетового оттенка стекло маленького окошка. Снаружи, над входной дверью, раскачивался и скрипел на ветру не поддающийся расшифровке знак. Я решил попытать удачу.

Подняв щеколду, я открыл массивную дверь и ступил внутрь. Как только она захлопнулась позади меня, я тут же погрузился в то, что показалось мне абсолютной тишиной и темнотой. Двигаясь на ощупь вперёд, я подбежал к занавеске и отдёрнул её. И заморгал от внезапно хлынувшего света.

Оказалось, что я стоял в своего рода старомодной питейной с низким потолком. Несколько стариков в конических шапках сидели за маленькими овальными столами, потягивая напитки. То, что я бы назвал барной стойкой, располагалось в центре этого заведения, значительно ниже уровня общего пола. Пять или шесть ступеней вели туда. Это было ни чем иным, как большущим квадратным столом с круглым отверстием в центре для бармена. Он и сидел там на стуле, окружённый зелёными, синими, чёрными бутылями и несколькими маленькими серебряными чашками.

Когда я вошёл, старики уставились на меня; бармен же не шевелился. Когда я подошёл к барному столу и начал спускаться по ступеням, то мне стало видно, что тот тяжело развалился на своём стуле, очевидно, в глубокой дрёме.

Звяканье золотого кругляша, однако, мигом его пробудило. Я выбрал одну из зелёных бутылей и серебряную кружку и поднялся обратно к столикам.

Я до сих пор не уверен, что это было за пойло, но стоило мне пригубить из серебряной кружки, как я почувствовал себя новым человеком. Ликёр был огненным и в то же время мягким, если вы понимаете, что я имею в виду. Он не встряхивал; напротив, от него по телу разливалось тёплое сияние, которое разгоняло и питало само себя.

Я уже был на половине содержимого бутыли, когда один из старожилов, сидевший в одиночестве, встал и подошёл ко мне. Он постучал мне по плечу и вопросительно кивнул на пустой стул напротив моего собственного.

Я довольно несдержанно пригласил его и предложил налить из моей зелёной бутыли. Он принял это с живостью, подставив свою серебряную чашку.

Пока он так сидел и глушил напиток большими глотками, мне пришло на ум сравнение с гномом, или с цвергом из преданий. Его, по-видимому, иссушило и сморщило от экстремально пожилого возраста, но его глаза были более живыми, чем у кого-либо, мною виденного. Зелёного оттенка, они попросту танцевали. Я почуял, что он может смотреть прямо внутрь моего черепа и читать каждую мысль.

Мой собутыльник – который, между прочим, так и не представился – кажется, владел целой энкиклопедией, помещавшейся в этой его сморщенной коричневатой голове. Его ответы были восхитительны; единственная вещь, которая изредка сбивала и раздражала меня, было его замешательство – реальное или напускное – относительно потока Времени. Он говорил так, как если бы Атлантида погрузилась в море в прошлом году, как если бы Карфаген пал несколько месяцев назад, а Аттила и его орды зверочеловеков прогремели только вчера.

Когда зелёная бутыль опустела, я заказал ещё одну, а потом ещё. Мой эльфийский компаньон ставил мне кружку за кружкой и, казалось, его нисколько не брало. Я совершенно точно знал, что сам скоро надрызгаюсь в дымину, но мне было плевать.

Часы шли. Наша беседа блуждала по времени и пространству. Я слушал, затаив дыхание, пока маленький гном в конической шапке рассказывал разные вещи. Он говорил так, как если бы был живым очевидцем событий, случившихся тысячелетия тому назад.

Наконец прозвучал гонг, фиолетовые огни потухли, и мой компаньон поднялся на ноги. Он поклонился.

“Позвольте мне, сэр, препроводить вас в мою скромную обитель. Она, по крайней мере, может служить убежищем на ночь.”

Я тоже встал, пошатываясь.

“З-псиб,” – выговорил я, – “но я ды-думаю, штэ-эт и есь г-гыстнца.”

Он загадочно улыбнулся.

“Никоим образом, сэр. В комнатах наверху живут постоянные жильцы. Этот человек только лишь готовит usquebaugh.”

Пока мы с моим миниатюрным спутником покидали заведение, я чувствовал, что глаза присутствующих глядят нам в спину.

Стоило нам очутиться снаружи, как ветер накинулся на нас. Если до того он казался мне диким, то теперь он просто взбесился. Он гудел и ревел сквозь эти узкие аллеи, напоминая начало песчаного урагана. Я испугался, что меня сметёт с ног, но мой маленький приятель бежал вприпрыжку впереди, вверх и вниз по ступеням, столь же проворно, как горный козёл. Беседа, естественно, была невозможна. Я молча следовал за ним.

Вскоре он словно бы исчез в стене, шедшей вдоль одной стороны извилистой улицы. Когда я подошёл ближе, то увидел, что он проскользнул в проём столь малого размера, что мне пришлось лезть бочком. Несколькими ярдами ниже мой провожатый держал нараспашку плетёную дверцу. Я проследовал за ним внутрь, и он задвинул большую деревянную щеколду.

Сравнительно хилая дверь и увесистый деревянный болт смутили меня; полагаю, что я даже улыбнулся над этой несообразностью.

Он прочёл мои мысли.

“Болт нужен только чтобы держать её закрытой, друг мой. Нам не страшно то, что может попасть внутрь!”

Я содрогнулся и последовал за ним вверх по каменным ступеням, которые скоро стали казаться мне бесконечными. Они извивались и сворачивались и крутились в обратную сторону. Примыкающие стены были из прочного камня; единожды или дважды мы прошли мимо неровно горящего факела из хворостины, вставленного в стенную скобу.

Я уже был вконец измотан, когда лестница закончилась и мой хозяин повёл меня вниз по тёмному каменному коридору.

Он открыл другую дверь – толстую, бревенчатую, усиленную торчащими железными заклёпками – и кивком пригласил меня внутрь.

Комната была схожа с лабораторией средневекового алхимика или логовом чародея. Ряды инкунабул заполняли полки; столы были завалены древними картами, компасами, флаконами цветных жидкостей, мензурками и ретортами, маленькими резными каменными фигурками, рулонами пожелтелого пергамента и некоторыми другими вещами, для которых у меня даже не было названий. Из ниши, вырезанной в верхней части алькова, на меня скалился человеческий череп.

Захлопнув дверь, мой друг махнул рукой в сторону кушетки, сам же исчез за укрытым завесой альковом и, наконец, возвернулся, держа в руках квадратную бутыль тёмного стекла и две серебряных кружки.

Он разлил по чашкам янтарного цвета жидкость.

“Финальная капля для залога доброго ночного сна, мой друг!”

Он поднял одну из кружек.

Как только я принял тост, некий звук откуда-то снаружи заставил моего визави обернуться. В этот момент я выплеснул содержимое чашки на каменный пол позади скамьи.

Но когда он развернулся обратно, я поднял кружку в мнимом тостующем жесте, поднёс её к губам и сделал вид, что пью.

Он поднял свою кружку, но у меня сложилось впечатление, что он едва ли прикоснулся к напитку.

Затем он кивнул, глядя на меня по-совиному.

“У нас была знатная беседа. Вы обладаете достойным интересом ко всем вещам видимым и невидимым! Я многое вам поведал, но я едва ли отдёрнул занавес. Давайте же, друг мой, следуйте за мной! Последний жест гостеприимства перед тем, как вы уйдёте на ночлег!”

Поставив кружку на стол, он двинулся в сторону дальнего угла комнаты. Заинтригованный, я последовал за ним.

Огромная дверь, ещё более толстая, чем предыдущая, и усиленная железными обручами, пряталась в тенях одного из углов. Он рывком распахнул её, чтобы явить короткий пролёт ступеней, ведущих вверх. Открывшаяся моему взору комната была небольшая и круглая. Я немедленно понял, что его лаборатория располагалась на самой верхотуре здания и что эта небольшая мансарда была своего рода башенкой, выдающейся над одним из углов крыши.

В крупной внешней комнате мне не было слышно ни звука, но здесь же, в башенке, безумное завывание ветра вновь стало слышимым. Я взглянул вверх, но не увидел ничего, кроме слабого отблеска света.

Мой гномоподобный хозяин подстрекал меня взойти по ступеням.

“Дайте своим глазам время настроиться к изменившемуся освещению,” – инструктировал он меня. – “Тогда вы увидите гораздо больше!”

Подходящий по размерам квадрат выпуклого стекла был вставлен в одну из стен башенки. Он выглядел поначалу дымчатым, и мне не было видно ни зги, но постепенно стекло стало проясняться, и тогда я вообразил, будто вижу движующиеся за окном тени.

Тени! Если бы только они ими оставались! Но стекло очистилось достаточно быстро, и затем мне явилось мимолётное видение такого ада, которого я никогда не надеюсь узреть вновь.

Словно бы зависнув во внешнем воздухе, плавая туда-сюда, корчась и извиваясь, там было огромное войско. Нет никаких подходящих слов в нашем ограниченном языке, которыми я мог бы охарактеризовать их. На ум мне приходят человеческие выкидыши, каким-то образом наполненные некой отвратительной полужидкостной жизнью, или же монструозные элементалы из неких бесконечно удалённых концов вселенной, или полуоформленные галлюцинации какого-то невыразимого бога жестокости и хаоса, извергнутые в бытиё в дьяволском вареве, которое бурлило и клокотало там снаружи в ночи, поддерживаемое крыльями этого завывающего ветра. Они были богомерзкой, демонической ратью внешней тьмы, милостиво скрытые от обыденного человечьего зрения.

Они бормотали и зевали, сворачиваясь вместе с волнами ветра, их мертвенно-белые глаза вплотную прижимались к оконному стеклу. Я думал о трупах, давно мёртвых, хлестаемых и перекатываемых течениями в глубинах яростного моря. Пасти, гнусные и серые, как подошвы мокасин, мяучили и гримасничали. Склизкие обрубки, которые казались чем-то вроде придатков, тыкались в стекло. В какой-то момент мимо проплыл испещрённый рытвинами хоррор, по-видимому, пожиравший собственные внутренности, после чего исчез.

С подступившей к горлу рвотой, сотрясаясь от ужаса и омерзения, я попробовал отвернуться от стекла; однако ж, я продолжал глазеть, не в силах двинуться, подобно лесной пичуге, замершей в параличе при виде раскачивающейся головы змеи.

Коварное хихиканье прозвучало за моей спиной. Мой крохотный друг заговорил.

“Вы заворожены, сэр. И с полным на то основанием. Мало кто за пределами этого города видел то, что видите сейчас вы – и могу вас заверить, что никто из видевших сиё зрелище не выжил.”

Вновь заскрежетал по моим ушам его сухой смех.

“Но теперь я обязан известить вас, что в течение нескольких секунд вы станете полностью беспомощны. Вы будете лишены способности двигаться – помните наш маленький тост, э? – но созраните все ваши чувства: зрение, слух, и т.д. Я должен буду покинуть вас в этой башенной комнатке, но не стоит отчаиваться, мой добрый друг. Очень скоро у вас появятся гости. Окно отодвинется наружу. Вы будете положительно ошеломлены! Дети ветра поиграют с вами в свои забавы. Возможно, их игривое настроение подскажет им вырвать у вас все волосы и оторвать немного плоти, прежде чем они закончат. Они возьмут вас наружу навстречу ветру, друг мой. Возможно, несколько красных костей будут раскиданы на песке спустя пару-тройку часов.”

Он сделал паузу, после чего его голос взял ноту глумливого извинения.

“Ты понимаешь справедливость всего этого? Тебе было позволено войти в наш город и к тому же тебя неплохо развлекли. Ты должен заплатить цену. В любом случае, это честь для тебя – быть отданным на растерзание детям ветра. Пока их не снабжают случайной жертвой, они ведут себя беспокойно. Держать их над крышами города – наш первостепенный долг как граждан. Можешь представить себе общее смятение, если они спустятся к самым нашим улицам? Доброго пути, дорогой друг.”

На протяжении этого монолога я оставался в идеальном спокойствии, едва дыша. Но в момент, когда я услышал, что мой коварный хозяин двинулся по направлению к выходу из башенки, я рванулся к жизни.

Крутанувшись, я прыгнул вниз на ступени, приземлившись прямиком ему на голову. Он тяжело повалился, застигнутый врасплох, но в следующий миг стал отбиваться, словно загнанный в угол барсук. Он кусался, царапался и пинался, но в меня вселилась сила, какая случается у безумцев. Меня переполняла ярость берсерка. Я колотил по этому гномскому лицу до тех пор, пока оно не превратилось в мякоть, и я уже решил, что его череп сейчас расколется об каменные ступени.

Как только он прекратил сопротивляться, я не стал терять времени. После финального взгляда на это чудовищное окошко, ведущее в ад, я бросился прочь из башенной комнаты, грохнул увесистой дверью и задвинул здоровенный внешний шпильболт.

Пока я, задыхаясь и привалившись к стене, стоял там, то заметил своего рода гандшпуг, выдающийся из стены рядом с дверью. Я мгновенно понял, что этот механизм управляет открытием и закрытием башенного окна. Когда рычаг двигается в одну или в другую сторону, выпуклое окошко, по-видимому, скользит туда-обратно в рифлёной выемке башенной стены.

В то время, как я раздумывал над этим открытием, до моего слуха донёсся скребущий, царапающий шум внутри мансарды. Очевидно, несмотря на мою отменную взбучку, мой смертоносный хозяин всё же приходил в себя. Судя по звуку, он возился с дверным механизмом.

Мгновенно меня одолели свежие страхи – страхи, что он может как-то открыть дверь и познакомить меня с каким-то новым видом ужаса, против которого мои кулаки из плоти и крови будут бессильны, а также, что он может вызвать подмогу.

Я действовал по импульсу, не дав себе времени обдумать возможные последствия. Бросившись к стене, я потянул рычаг вниз до самого упора.

На секунду воцарилась абсолютная тишина; затем я услышал приглушённый ревущий звук. Немедленно после этого раздался вопль, от которого зашевелились корни волос на моей голове. Это напомнило мне протяжный, тонкий, отчаянный и безнадёжный визг огромной крысы, расплющенной в стальных челюстях крысоловки. Он длился и длился, неописуемый агонизирующий визг совершенного мучения.

И затем я услышал другие звуки: бубнящие, ощупывающие, хихикающие, хлопающие, мяукающие – и всё это перемешивалось с нарастающим рёвом ветра.

Писк быстро достиг крещендо; он стал столь пронзительным, столь проникающим, что я вообразил, что его слышно на мили вокруг.

Неожиданно вопль стал затихать. Сперва казалось, что он доносится непосредственно из окна башенки; затем он отдалился в ночь, пока постепенно не затерялся в вечном свисте и вое ветра.

Был ли этот дикий визг отчаяния слышен на весь город? Как только эта мысль пришла ко мне, я ринулся из комнаты, вниз по тёмному коридору к закрученным ступеням лестницы. Невзирая на их завитки, я практически летел. Выдернув щеколду из плетёной двери, я вышвырнулся в ночь и бросился бежать, спасая свою жизнь. Я нёсся так, как никогда за всю прежнюю и будущую жизнь. Вверх и вниз по ненавистным аллейным ступеням, вдоль по длинным улицам кромешной тьмы, где стены домов разделялись шириной едва ли не в шаг, мимо тусклых, пустынных булыжных площадей, которые, казалось, существуют от начала записанных времён.

Более одного раза я падал вперёд головой, но тут же вскакивал и бежал дальше. Я пребывал в полной уверенности, что за мной во всю прыть спешит погоня, и что мой единственный шанс – это добежать до окраин города и продолжить эстафету через просторы пустынных песков.

Когда дома, в конце концов, стали редеть, моё дыхание вырывалось тяжкими рваными всхрипами, а мои ноги била дрожь. И всё-таки я не давал себе передышки, пока не почуял песок под моими стопами и не увидел над головой далёкие звёзды. Даже тогда я не остановился. Я бежал и бежал, пока темнота не завихрилась вокруг меня, а мои ноги не подкосились.

Когда же я открыл глаза, солнце уже взошло. Погонщик верблюдов, Голук, сидел на корточках рядом со мной.

Когда я стал описывать свои ночные приключения, он воззрился на меня так, как если бы я был трупом, вернувшимся к жизни. Наконец, сделав знак, отгоняющий демонов, он потряс головой.

“Вы сбежали живьём из города семи ветров, эфенди!” – воскликнул он. – “О почтенный, вы один из десяти тысяч.”

Я осмотрелся вокруг. С каждой стороны света, протягиваясь до дальней линии горизонта, не было ничего, кроме ровного моря песчаных дюн.

“Но Голук, я же не мог пробежать так далеко. Ты что, привёз меня сюда на своём верблюде?”

“Я нашёл вас там, где вы сейчас лежите.”

Теперь был мой черёд вылупиться на него.

“Где же тогда этот город, как его бишь, град семи ветров?”

Он неясно махнул в сторону горизонта.

“Там он где-то. Они могут делать его невидимым по желанию. Он был здесь с самого начала времён!”

“И кто такие “они”, Голук?”

Он поглядел на меня, как бы сжалившись над моим невежеством.

“Чародеи, почтенный сэра, кто ж ещё. Они владеют городом семи ветров столько же, сколько дрейфуют пески по пустыне. Иногда его называют городом колдунов.”

“А что это за семь ветров? Мне известны только четыре.”

Голук поднялся на ноги.

“Четыре ветра – земные, и три ветра – адские!”

Он двинулся к своему верблюду и больше не сказал ни слова.

Он довёз меня до ближайшего пограничного поселения и в спешке оставил. Было ясно, что он более не имеет желания путешествовать в моей компании.

Вот и вся история. Седеющий старикан-торговец, которого я позже повстречал на тунисском базаре, поделился со мной, что Град Семи Ветров существует на другом уровне временного континуума. Но никто из местных на самом деле не имел охоты распространяться об этом.

Некоторые из моих друзей заключили, что всё это приключение было форменным кошмаром, вызванным чрезмерным распитием бузы.

Голук, погонщик верблюдов, думает иначе.

Конец

ПРИМЕЧАНИЕ ВИКИПЕДА

Поющие пески с глубокой древности вызывали множество народных суеверий. В дошедших до наших дней легендах пение песков объяснялось деятельностью духов пустыни, фантастических животных, звучанием колоколов погребённых городов, мощными, бушевавшими под землёй реками и многими другими необыкновенными причинами.

Одна из легенд гласит: «В древние времена путешествовал по миру шайтан (то есть чёрт). Подсматривал за людьми, строил козни, успевал везде и не пропускал ничего. Однажды прогневался на него Всевышний и лишил возможности молниеносно передвигаться с одного места в другое. Тогда шайтану пришлось пешком добираться до своего дома — а дом стоял на вершине горы. Долго шайтан шёл по степи, пробирался по извилистым тропам вдоль берегов реки Или, наконец устал и прилёг отдохнуть. Так труден был его путь и так тяжело было бремя свершённых им деяний, что шайтан уснул крепким сном. И спит он до сих пор, обратившись одиноким барханом, и ничто и никто не могут его разбудить — ни палящее солнце, ни дожди, ни грозы, ни ветры. Только иногда одинокий стон вырывается из его груди, когда кто-то пытается потревожить навсегда уснувшего шайтана».

LEWIS SPENCE / ЛЬЮИС СПЕНС

(1874-1955)

~~~

THE HORN OF VAPULA / РОГ ВАПУЛЫ

(1932)

Переведено by Elias Erdlung © 2018

************************************

Об авторе: Льюис Спенс, хорошо известный поэт, антрополог, фолклорист и друид, стяжал обширные знания тайных и оккультных предметов за время своей длительной карьеры. Среди его многочисленных книг и научных работ (более 40!) – монументальные "Тайны древней Британии" (1900), “Энциклопедия Оккультизма” (1920), а также серия заманчиво выглядящих сафьяновых томиков по мифологии древнего Ягипта, Бабилонии и Ассирии, Мексики, Перу и других стран (остались только Индия, Китай и Ниппон). Также его перу принадлежат многочисленные добротные оккультные истории, выходившие в журналах навроде “Гранд” в 1920-ых гг, позже собранные в сборник “The Archer in the Arras” (1932). Некоторые из них, однако, были буквально погребены под толщей шотландского диалекта, тем не менее, “Рог Вапулы” – одна из его крутейших быличек, и наиболее “джеймсианская” по настроению. Cheers!

~*~*~*~*~*~

ЭББЕРСВЕЙЛ, расположенный на самой границе болотистых пустошей, яркое пятно на фоне волнующегося сиреневого моря вереска, представляет собой изолированную общину, по-прежнему хранящую многие обычаи и привычки средневековья. Люди там простые и суеверные до крайности, так что это просто золотая жила фолклора. Данное соображение и послужило основным мотивом, подвигшим меня прибыть в это место и арендовать скромное жилище в предместье, невдалеке от едва ли не уникальной старой нормандской церкви, вполне законно прославившей эту деревню. Однако, я обнаружил, что местных не так-то просто вывести на беседу. Века изоляции сделали их подозрительными людьми и изрядными молчунами; и когда я сравнивал скудные результаты моих фолклорных изысканий среди них с оными, полученными в других местах, то меня немного опечалил тот факт, что я связал себя с этим захолустьем шестимесячным сроком аренды моего коттеджа. Точно так же наслаждалась резиденцией в Эбберсвейле моя сестрица Маргарет, но по совершенно иным причинам. Она невзлюбила местных жителей, которых в открытую признавала немногим отличающимися от дикарей, деревню же она находила несказанно унылой, а жёнушек викария и доктора едва ли могла выносить.

Для меня же вечно переменчивая красота болот привлекательна, как море для моряка, и я открывал бесконечные вариации пейзажа, исследуя их во всех направлениях, часто возвращаясь из этих экскурсий в поздний час. Как раз во время одной такой прогулки случилось первое из тех странных происшествий, малопонятная природа которых делала их столь сложными для описания. Я проходил мимо церкви как раз в тот момент, когда последние лучи дневного света перекрывали ночные тени, и думал о том, что за чудесную картину представляло собой старое здание, очерченное на фоне серебра и туши поздних сумерек, когда вдруг остановился на месте с коротким вздохом удивления. Вдоль островерхой крыши церкви медленно кралась химерная, гротескная фигура, взбиравшаяся выше с помощью рук и пяток к острому углу, образованному коньком крыши. Чёрный силуэт этой формы странно напоминал человеческую фигуру, и ко мне тут же пришла мысль о ночном взломщике.

– Эй! – окрикнул я его бесцеремонно. – Ты чего это там забыл? Какое злодейство замыслил, а?

Ответа не последовало. Некто или нечто, кем бы оно ни было, повернуло свою голову, и я почувствовал, как оно внимательно разглядывает меня. Затем, к моему вящему ужасу, оно поднялось на паре худых ног, вытянуло длинные, неказистые ручищи, и в буквальном смысле нырнуло с карниза. Я успел увидеть чёрную тень, балансирующую как бы в полёте, тощую резкость её ребёр, и затем она исчезла. До моих ушей не донеслось никакого звука упавшего тела, хотя я был весь обращён в слух в тот момент и не мог бы упустить этого. Как мне тогда подумалось, я настолько испугал того несчастного налётчика, что в безумной попытке ускользнуть он поплатился собственной жизнью.

Я тут же бросился к воротам церковного двора, рывком отворил их и в спешке произвёл скрупулёзный осмотр. Однако я не нашёл ни искалеченного тела, ни вообще какого-либо намёка на то, что кто-либо, только что упавший на окружающий гравий, был здесь. Я решил, наконец, вернуться в деревню и, затарившись фонарями и заручившись поддержкой местных, произвести исчерпывающий обыск церковного двора.

Быстрым шагом идя вдоль шоссе, с мыслью о спасении несчастного, полыхающей в мозгу, я поначалу не придал какого-то особенного значения шуму позади меня, который я мог сравнить только с мягкой рысцой. Поступь позади была столь легка, практически бесшумна, что едва ли была различима за эхом моих собственных шагов, но вскоре я заметил, что она приковывает всё моё внимание самым примечательным образом. Сперва я подумал, что это, должно быть, какое-то животное, вырвавшееся на свободу, так как в Эбберсвейле и за рогатым скотом, и вообще за любыми видами зверья присмотр оставлял желать лучшего, даже по ночам. Раздражённый, не зная отчего, я остановился, дабы удостовериться в точной природе звуков, и стоило мне это сделать, как они тут же прекратились.

С возгласом нетерпения я продолжил свой путь, и тут же отметил про себя, что звук рысцы возобновился. И вновь я замер, и вновь нечто, что следовало за моими шагами, точно так же замерло. Я возобновил движение, сделав ещё пару шагов, и как только я это сделал, рык, подобный леопарду, раздался из темноты, а за ним – смех, столь чудовищный, что после мгновения ступора я, не побоюсь признаться в этом, крутанулся вокруг своей оси и бросился в дикое и нерассудочное бегство.

Я улепётывал вниз по тёмному шоссе сломя голову, в холодном поту нёсся я галопом по этому тенистому тракту, а человек во мне уступил место ужаленному страхом животному, что живёт в глубине всех нас.

В конце концов, к огромному облегчению моих взрывающихся лёгких и гудящих ног, я увидел свой коттедж. Перепрыгнув через изгородь, я громогласно застучал в дверь, и стоило ей распахнуться, оказавшись незапертой, я рухнул вповалку в маленький холл. Вновь поднявшись на ноги, я грохнул дверью об косяк и, войдя в маленькую гостиную, упал в кресло. Моя сестра была, по всей видимости, на кухне, помогая неопытной горничной готовить нашу вечерную еду, и, возрадовавшись, что она не идёт задавать мне вопросы, я облокотился на спинку кресла и начал медленно приходить в себя после эффектов моей бешеной скачки.

Однако моё состояние сравнительного умиротворения было самым грубым образом нарушено. Я едва ли просидел в спокойствии пару минут, когда скребёж и какая-то возня под окном за моей спиной заставили меня вскочить на ноги. Мой кураж, ну или по крайней мере большая часть его, ныне вернулся ко мне, и в сердцах кляня себя за недавнее поведение, я схватил тяжёлую трость из бирманского бамбука, усиленную свинцом, которую я ещё не успел пристроить в холле, и подошёл к окну. Царапанье и возня продолжались, и твёрдой рукой я откинул ставни и выглянул наружу.

К чести моей будет сказано, что моя отвага не оставила меня тогда при виде отвратительного существа, которое встретило мой взгляд. Вытянутая, сатироподобная морда, демоническая в своей безобразности, плотоядно глядела с бесовской неприязнью прямо мне в глаза, белые глазные яблоки, окружавшие яростные зрачки, угрожающе вертелись на худощавой чёрной физиономии, из верхней части которой вырастали маленькие рожки-полумесяцы. Рыльник заканчивался острым, лишённым растительности подбородком, а пасть над ним ощерилась сверкающими клыками. Две гротескные лапищи ощетинились когтями, яростно царапавшими стекло окна в попытках найти вход.

Пока я стоял, глядя в безумные глаза этой демонической формы, она выказала знаки живейшего рвения добраться до меня. Содрогаясь от возбуждения, тварь бросалась на толстое оконное стекло, прыгая туда-сюда подобно гончей, разгорячённой погоней, а её красный язык болтался из стороны в сторону в слюнявой пасти. Тогда сумасшедшая ярость охватила меня. Если зверь во мне вызвал до этого нечеловеческий страх, то теперь он же разжёг уголья гнева столь же животноподобного, и я с дикой силой ударил тростью ужасную тварь по другую сторону окна. Оконная панель задрожала от громкого дребезга, но пока я замахивался своей тростью, чтобы нанести новый удар, призрачная форма, с которой я схватился, стала таять и постепенно улетучилась в воздухе.

Звон разбитого стекла естественным образом встревожил мою сестру, которая вбежала в комнату в сильном испуге, спрашивая, что же произошло.

– Э… собака… бешеная собака набросилась на меня, – ответил я неуклюже, мои губы произнесли первую пришедшую на ум отговорку.

– Но никакая собака не смогла бы разбить окно, – воскликнула она, с удивлением глядя на меня.

– Зверь бросался на стекло, и я был столь взбешён… – начал я более детальное оправдание.

– Что ты вышел из себя и, решив разобраться с ним, разбил окно? – ответила она, в своей наиболее язвительной манере. – Как это по-ребячьи… и как по-мужски!

Если я вышел из себя или, вернее, временно слетел с катушек в припадке ненависти, то сейчас уже пришёл обратно и придержал язык. Мы залатали кое-как окно, и утром я прогулялся к деревенскому стекольщику вниз по дороге и заказал ему замену оконной панели. Тогда же ко мне пришла мысль убить за раз двух зайцев, и я намеренно перевёл разговор в сторону церкви. Стекольщик тут же стал шумно обсуждать её окна, медную утварь и скульптуру, но когда я вскользь спросил его о каких-либо легендах или историях, связанных с ней, он вдруг странно замкнулся.

– Были истории, сэр, как не быть, – отважился он наконец сказать, – но не имею никакого понятия, о чём бишь они там. Похоже на то, что они очень глупые, сродни всем старинным байкам.

Рассудительные вопросы в других частях деревушки не открыли мне ничего нового. Я обнаружил, что люди готовы охотно говорить про свою церковь, готовы даже расхваливать её на все лады, но вот когда возникал вопрос о легендах, относящихся к ней, то они тут же упрямо отказывались что-либо обсуждать. Само собой, это лишь раззадорило моё любопытство, и предчувствуя, что нахожусь на грани открытия, я решил обратиться за подробностями к викарию, с кем уже имел честь быть поверхностно знакомым.

Преподобный Эдвард Норт был примерно такой же сонной мухой как и его прихожане, и столь же несловооохотлив. Он выслушал мои вопросы с унылой, незаинтересованной миной, кивая раз за разом – я думаю, для того лишь, чтобы убедить меня, что он не спит.

– Полагаю, была там какая-то глуповатая легенда, – сказал он наконец, преодолев себя, – но что конкретно в ней было, я вам точно никак не смогу сказать, сэр.

– Но ведь и в округе никто не знает, – заартачился я. – Несомненно, это большая потеря для фолклора?

– Вы не сможете заполучить её у здешнего народа никоим образом, – прорычал он в манере, которая заставила меня подозревать его в том, что он гордится неразговорчивостью своих прихожан. – Поверьте мне, мистер Фрэйн, будет лучше для вашего же блага, если вы не станете продолжать своё расследование. Что же по делу, – тут он перешёл на напыщенно важный тон, будто бы придавая себе тяжеловесной убедительности, – люди вообще считают очень несчастливым намекать на подобное.

Если до этого мой интерес был разогрет, теперь же он находился в состоянии кипения.

– Но вы-то – вы же не разделяете этого суеверия? – спросил я. – Конечно, вы можете подкинуть мне какие-то зацепки, помочь мне встать на тропу фактов?

– Я?! – вскричал он, порядком ошеломлённый. – Нет, нет, мистер Фрэйн, я же говорю вам, что совершенно несведущ…

– Мистер Норт, – сказал я ему тогда, — что за существо лазает по крыше вашей церкви по ночам и преследует людей в темноте?

Он побледнел и рухнул назад в кресло. Затем он выпрямился обратно и принялся бушевать.

– Я понятия не имею, о чём это вы, сэр! – рявкнул он, вскакивая с кресла в великом гневе. – Я полностью отрицаю все ваши глупые намёки! Абсурднейшее суеверие! Нелепейший вздор!

– Будь по-вашему, – ответил я сердечно, – но вы же сами знаете, что видели это собственными глазами?

– Я – видел такое?! – он аж задохнулся вне себя. – Бред, сударь, полнейшая чушь!.. И даже если бы и видел, то позвольте, сэр, как образованного человека, моя честь обязывает меня не распространяться об этом.

Скорее заинтригованный и ни капли ни выведенный из равновесия, я пересёк деревенские лужайки по направлению к тому месту, где стояла серая церковь в стороне от скопления краснокирпичных домов. Я хотел, по крайней мере, произвести те исследования её убранства, которые считал нужными, а уж потом подискутировать с самим собой на тему, каков будет мой дальнейший план действий. С этим намерением я прошёлся вокруг всего сооружения, дабы понять по мере возможности, каким образом отвратительный монстр, с которым я намедни столкнулся, был связан со зданием. Едва ли я успел завершить свой круговой осмотр, когда моё внимание было внезапно приковано к одной точке под крышей – так как не далее, чем в десяти футах надо мной, находилось чудовищное наваждение предыдущей ночи.

Я невольно отшатнулся назад, но затем облегчённо вздохнул, уяснив, что то, к чему с такой тревогой был ныне пригвождён мой взгляд, было не более чем вырезанной из камня скульптурой. У меня, тем не менее, не было сомнений, что это была автотипия моего монстра, ибо схожесть была поистине впечатляющей. Тут было то же самое демоническое лицо с надетым на него тем же злобным коварством, какое сплелось на нём, когда в прошлую ночь оно угрожающе глазело на меня; тут были те же сатирообразные черты и заострённый подбородок – только что недоставало наличия жизни, чтобы сделать эту схожесть совершенной.

Долго простоял я так, впитывая каждую деталь отвратительной каменной поделки. Она находилась непосредственно над стеной церкви, ровно в том месте, где стена сходилась с крышей. Там были и другие горгульи, некоторые с человеческими атрибутами, другие со звериными, но было очевидно, что вырезаны они были другими, менее способными руками. Та же, которая интересовала меня, была не просто головой с плечами, торчащими из каменного блока, но полностью оформлена в фигуру с тонкими, получеловеческими ногами, заканчивающимися копытцами, с выпирающими рёбрами и маленькими, серповидными рожками. В каждом своём элементе это был своеобразный образец совершенства для средневекового демона.

Возвращаясь домой, я ощущал в себе исключительную решимость докопаться до истины касательно тайны эбберсвейльской церкви. Но, поразмыслив, я пришёл к выводу, что для одного человека это будет довольно мрачное и опасное предприятие, и тогда я решил заручиться поддержкой моего близкого друга, Мартина Рэдклиффа, хорошо известного антрополога. За письмом, описывающим мою дилемму, последовала ответная телеграмма, сообщающая, что мой друг приедет ко мне на следующий день.

В надлежащее время его прибытия на станцию и в течение долгой прогулки я описывал ему все подробности моих злоключений. Я мог бы несколько раз подумать, прежде чем доверить их кому-либо ещё, но Рэдклифф был тем человеком, который встречался со странными явлениями во многих частях мира, потому он отнёсся к моему опыту без какого-либо скепсиса и рассказал о некоторых примечательных случаях схожей природы, дополнивших мою историю. Итак, между нами было решено устроить наблюдение за церковью сразу после наступления ночи.

Для данной цели мы начали наше бдение в тени церковных стен в ту же ночь, последовавшую за приездом моего друга, но хотя мы наблюдали как минимум четыре часа, ничего необычного не происходило. Мы заняли позицию чуть ли не прямо под горгульей, что так сильно напоминала встреченного мною ужасного призрака, но на следующую ночь я подумал, что нам следует спрятаться в кустарнике напротив церкви. Мы обули галоши, чтобы быть увереннными в абсолютной бесшумности наших движений, осторожно перелезли через изгородь и присели на корточки среди густых кустов, как только последние серебряные струйки дневного света потонули в тяжёлых ночных тенях.

В этот раз наше бдение было вознаграждено с поразительной внезапностью: через минуту или две после того, как мы спрятались в кустарнике и уже настроились на долгое ожидание, произошло нечто пугающее. Я с самого начала зацепился взглядом за горгулью, сидящую над нами. Сперва я не мог поверить доказательствам своих органов зрения, но мне показалось, что по камню прошла будто бы дрожь. Я слегка толкнул локтём Рэдклиффа, который, пихнув меня в ответ, сигнализировал, что тоже заметил это. Медленно, очень постепенно, в изваяние стала просачиваться жизнь, анимируя жёсткие конечности и расслабляя их напряжённые контуры, пока, наконец, существо не подняло свою рогатую голову, будто очнувшись ото сна, и не посмотрело вокруг, как делает хищный зверь после пробуждения. Затем, совершив проворный скачок, оно запрыгнуло на крышу церкви и двинулось вдоль её хребта; добравшись до контрфорса, медленно сползло вниз по нему и приземлилось на землю. Затем оно, передвигаясь на руках и ногах, завернуло за угол церкви и исчезло из виду, а мы с предельной осторожностью пошли за ним вслед, напряжением всех сил стараясь не издать ни малейшего звука, могущего привлечь внимание этого существа.

Когда мы обогнули церковную башню, то смогли различить смутную форму примерно в тридцати ярдах впереди нас, медлительно ковыляющую вдоль шоссе, припадая носом к земле, как ищущая след собака. Каждую минуту существо останавливалось и оглядывалось кругом, и едва это происходило, мы замирали и прятались в придорожных тенях, затаив дыхание. Я чувствовал себя достаточно спокойно, но не без ощущения весьма серьёзной опасности, грозящей нам, но что до Рэдклиффа, видевшего это в первый раз, опыт был, как он позже признался, немного нервирующим.

Внезапно запнувшись, существо подняло свою голову и, издав низкий, короткий рык, перебралось через изгородь и продолжило двигаться через поле справа от нас. Соблюдая предосторожность, мы последовали за ним. Сейчас у нас не было никакого укрытия, и было жизненно важно сохранять незаметность. Припав всем телом к земле, мы крались за нашим зверем, пресмыкаясь и извиваясь через влажную траву, подобно индийским охотникам. Не раз и не два демоническое существо впереди нас должно было заподозрить, что его преследуют, так как оно замирало на месте, как вкопанное и стояло, втягивая ночной воздух в позе, красноречиво свидетельствующей о том, что оно не доверяет своему окружению. Один раз оно полностью развернулось всем корпусом вокруг оси, после чего вновь приняло исходное положение и затрусило дальше, как сделали и мы, дав существу несколько большую фору.

Постепенно мы догнали его и увидели, как зверь ковыляет по направлению к большому деревянному строению на задворках фермы. К этому времени мы были уже близко от него, и к нашему изрядному удивлению мы узрели, как тварь, материальная и живая, как нам казалось, прошла сквозь деревянную стену постройки. Мы бесшумно побежали к хибаре, которая, по характерному исходящему от неё аромату, оказалась коровником, и, припав к зазорам между стенными досками, стали искать внутри признаки монстра. Когда наши глаза привыкли к мраку помещения, мы стали очевидцами достаточно отталкивающего зрелища. Ходячий ужас схватил молодого бычка и его чёрные, вытянутые губы присосались к шее бедного животного. Отвратительный сосущий звук доносился до наших ушей.

Неожиданно мой компаньон издал непроизвольный возглас омерзения. Демоническая креатура мгновенно оставила свою жертву и, хотя мы были отделены от неё толстыми сосновыми досками, она, по-видимому, увидела нас, так как бестия развернулась прямо в нашу сторону, обнажив свои ужасные когти и издавая низкий, похожий на леопарда рык. Припав к земле, она вдруг прыгнула на нас с яростным воплем, прямо сквозь стену.

Мы отпрянули назад и в стороны, так что эта громадная, чёрная образина пролетела между нами. Самым мерзким образом взвыв, она обернулась, восстановив равновесие, и кинулась на меня в порыве вольчей ярости. Я был вооружён только лишь тяжёлой тростью, той самой, которой тогда разбил стекло в попытке ударить тварь, и как только я хлестнул ею по длинному, искривлённому телу, существо издало жалобный вой. Я ещё раз приложил его крепким бамбуком, и существо метнулось назад. Тут же Рэдклифф, схвативший здоровенный колун, прислонённый к стене коровника, произвёл могучий удар по твари, и я увидел, как лезвие топора раскололо ей голову. Издав серию воплей, тварь развернулась и умчалась в темноту.

Когда её не стало, к нам вернулось прежнее отвращение, и мы заспешили домой.

У нас обоих была беспокойная ночь, и около восьми следующего утра Рэдклифф зашёл ко мне в комнату.

– Давай прогуляемся немного, – сказал он устало. – Я за всю ночь ни минуты не поспал. Кроме того… я хотел бы поглядеть… на кое-что в церкви.

Я выпрыгнул из постели, и через десять минут мы были у церковных ворот. Затем мы обогнули здание по направлению к тому углу, откуда появилась горгулья.

– Она там! – пробормотал Рэдклифф. – Небеса, но как похожа!

– Да, – ответил я, – она, несомненно, там, но… но взгляни на её голову. На ней только один рог!

И в самом деле, виднелся лишь один полукруглый рог, украшавший грубую голову горгульи, а именно правый.

Глаза Рэдклиффа были направлены на землю. Я проследил за его взглядом. Там на гравии, прямо под горгулией, валялся недостающий рог с отколовшейся частью головы.

Мы уставились друг на друга.

– Это ведь был мой удар, Фрэйн. – пробормотал Рэдклифф.

– Тогда, сэр, я должен узнать ваше имя и адрес, чтобы сообщить об акте вандализма в полицию, – сказал голос.

Повернувшись, мы увидали преподобного Эдварда Норта. Он аж весь побелел от эмоций, и его тело сотрясала нервная дрожь.

– Я едва ли думаю, что вы сообщите об этом деле в полицию, мистер Норт, – ответил я очень вежливо. – На самом деле, я уверен в обратном.

– Но я сообщу, сэр! – взорвался викарий. – Я сделаю это без малейшей задержки.

– Тогда вперёд, сэр, – ответил ему я, – и вы увидите, что последует за этим. Удар, результаты которого вы наблюдаете, не был нанесён в пределах церкви. Вы что же, полагаете, что мой друг забрался на крышу чтобы совершить его?

– Я… я ничего не полагаю! – взревел он. – Вы не сможете подтвердить свои абсурдные россказни перед представителями власти. Вы просто пара вандалов.

– А вы, сэр, – прогремел тогда я, полностью утратив контроль над эмоциями, – попросту трус, который, боясь учинить скандал в связи с вашей должностью, готовы терпеть присутствие внутри вашей церкви отвратительного и богомерзкого кощунства, к тому же представляющего активную опасность для всего вашего прихода.

Он крутанулся на каблуках и заспешил прочь. Можно не добавлять, что он не проинформировал полицию.

Вернувшись в город, Рэдклифф произвёл весьма трудоёмкий поиск материалов, относящихся к Эбберсвейлу и, в конце концов, в хрониках диоцеза, к которому принадлежал приход, он ивзлёк легенду на свет божий. В ней упоминался некий епископ Бречет, прелат и сластолюбец, который, нежно лелея свой приход, возжелал иметь внутри него одну из богатейших архитектурных жемчужин в Англии. Отчаявшись на успех церкви Эбберсвейла, которую он сам же и спроектировал, он в итоге продал свою душу Лукавому в обмен на осуществление своих желаний. Сатана пришёл к нему на зов и помогал ему в делах его, но когда епископ Бречет раскаялся в содеянном, было уже слишком поздно, и с помощью искусства магии он заточил Вапулу, демона-фамильяра, коего прелату выделил в пользование его ужасный хозяин, в горгулью, которую он сам вырезал из камня, чтобы наглядно изобразить беса. Но всё это было тщётно, так как лишь при свете дня епископ мог удерживать своего падшего слугу в камне. Хроника умалчивала о дальнейшей судьбе Бречета – возможно, что и к лучшему.

Мы покинули округ вскоре после этого, и, соотносясь с моими самыми светлыми надеждами, манифестации полностью прекратились и мрачный, рогатый обитатель церковной крыши больше не оживал на закате. Достаточно странным фактом выглядит то, что, как намного позже мне удалось выяснить, моя бамбуковая трость, которую я прихватил с собой в ту ночь, когда мы с Рэдклиффом схватились с демоном, когда-то принадлежала бирманскому чародею. Данное обстоятельство, возможно, объясняет нежелание существа атаковать меня, когда мы встретили его позади фермы в ту незабываемую ночь ужаса в старом Эбберсвейле.

The End

=======================

ПРИМЕЧАНИЕ ПЕРЕВОДЧИКА

–––––––––––––––––––––––––––––-

«Шестидесятый Дух — Вапула, или Напула. Он великий герцог, могущественный и сильный; появляется он в форме льва с крыльями грифона. Его канцелярия состоит в том, чтобы обучать людей во всех ремеслах и профессиях, а также в философии и других науках. Он управляет 36 легионами духов, и вот его Печать, сделай её и носи как указано выше.»

“Гоэтия царя Соломона”

ШЭЙМУС ФРЭЗЕР

(1912-1966)

The Yew Tree / Тисовое Дерево

(1958)

из авторского сборника

под ред. Ричарда Далби

“Where Human Pathways End: Tales of the Dead and the Un-Dead” (2001)

*******************************

Об авторе: Шэймус Фрэзер (1912-66) начал свою карьеру крайне способного новеллиста ещё в годы своей учёбы в Оксфорде. Его первый роман, "Жёлудевый Боров" (1933), был опубликован Чэпменом и Холлом, издателями самого Ивлина Во, и многие критики (включая Ховарда Спринга) незамедлительно объявили Фрэзера" в одном шаге" от Во. Его второй роман, "Фарфоровые Люди" (1934) не замедлил себя ждать, а затем последовали и более зрелые вещи, как, например, первобытное фэнтези "Дуйте, Дуйте в Свои Трубы" (1945). "У м-ра Фрэзера есть свежесть, остроумие, собственный дух", писал Сирил Конноли в журнале New Statesman and Nation; а Ральф Штраус (в Sunday Times) назвал его "имаджинативным писателем с крупными отличиями". Фрэзер провёл большую часть своих последних лет жизни, работая в Сингапуре, и после его кончины осталось несколько неопубликованных вещей: пара-тройка великолепных детских историй, коллекция "рассказов про мёртвых и не-мёртвых", озаглавленная "Там, Где Заканчиваются Человеческие Пути". К сожалению, этот сборник вирда так и не был целиком опубликован, хотя некоторые из его лучших фабул (включая "Флоринду", вошедшую в Chillers for Christmas) возникали в журналах и антологиях. Другая история, "Мелодия в Кафетерии Дэна", была экранизирована в америкосском сериале "Ночная Галерея" в 1971 году.

Ещё об авторе: Когда четыре из сверхъестественных рассказов Шэймуса Фрэзера появились в двух антологиях в 1965 году, редактор Чарльз Биркин приветствовал его как «уверенного новичка». Но этот «новичок» в середине 1930-х годов был уже признан мастером сатирической иронии и естественным преемником Эвелина Во. В течение тридцати лет Фрэзер был учителем в Англии, потом в составе морской пехоты служил в Европе во время Второй мировой войны, и под конец жизни стал преподавателем в Сингапуре, где написал несколько школьных текстов, один из которых, THE CROCODILE DIES TWICE, стал стандартным учебным текстом.

Хотя Фрэзер обратился к сверхъестественному рассказу в конце своей карьеры, его талант к жанру был тут же признан вследствие похвальных отзывов к его рассказам. Пять его странных рассказов были опубликованы ещё до его смерти в 1966 году, но автор завершил еще пять; и он намеревался опубликовать все десять рассказов вместе в одном томе, ТАМ, ГДЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ПУТИ КОНЧАЮТСЯ.

Ash-Tree Press с гордостью предлагает эту коллекцию на поглощение крокодилам вирда в первый раз. В своем вступительном слове Ричард Далби рассматривает разнообразную карьеру Шамуса Фрэзера, а вдобавок вдова автора, Джоан Нил Фрэзер, дает представление о красочной личной жизни писателя. В этих десяти сказках и в одном стихотворении вы узнаете, где заканчиваются человеческие пути, а мертвые и не-мертвые встречаются в домашних и фантастических местах, где странные и ужасные вещи и явления никогда не за горами, и где человеческие протагонисты находят — часто ценой собственной жизни — что им нет там места.

*******************************

Я знаю хорошо тебя, что тисом же зовёшься,

Безрадостное, грюмое растенье! О ты, что любишь жить

Середь гробов, скелетов, червий, эпитафий древних:

Там сень твоя, где легконогих призраков гульба да ведьмовские тени,

Под тусклою, холодною луной (как то молва народная нам сообщает) -

Во плоти тленной там свои мистические чары сотворяют:

И нету для тебя другого развлеченья, о мрачное ты древо привидений!

из «Могилы» Роберта Блэра

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Когда Мартин на прошлой неделе был проездом через Сингапур в Австралию, я взял его с собой в Ботанические сады. Такая уж у меня привычка – показывать Ботанические сады гостям из Англии; они чувствуют здесь себя как дома. Это просто те же наши сады Кью без стекла*.

Но в случае Мартина наш визит был весьма далёк от успеха. Сперва я принял его чудное поведение за боязнь змей. Когда же мы прокладывали путь по верхней оконечности озера, то он держался ближе к центру узкой тропы, беспокойно посматривая на громадные языки листвы, что окаймляла бордюры и ступеньки парка столь же деликатно, как то делал некогда Агаг**. Один раз он стушевался при виде свёрнутого, подобно питону, корня, что лежал поперёк тропы.

– Я был здесь сотню раз, – сказал я, – и ни разу не встречал здесь змей. Тут не опаснее, чем в Ирландии.

Мой компаньон собрался с духом и переступил через корневище, но я заметил, что его руки трясутся, а лицо приняло вид дешёвой статуэтки из мыльного камня – зеленоватая бледность, на которой черты казались размытыми и гротескно искажёнными.

Вы знаете это здоровенное баньяновое дерево, высящееся у деревянного мостика в дальнем углу озера – грот из бугрящихся корней и стволов толщиной с питона, состоящих из волокон, змеящихся вниз с ветвей подобно шевелюре Рапунцеля к самому основанию гиганта, погружённого в почву? Так вот, ничто не могло заставить Мартина пройти мимо этого дерева. Он застыл на краю озера и выглядел нездорово. Мы, в конце концов, возобновили наш путь в обратном направлении.

Если бы только я не додумался тащить его в эту террасную пергойлу, вечер мог бы закончиться в менее неприятной манере для нас обоих – но в то же время мне бы не удалось заполучить весьма странную историю.

Мы поднимались вверх по ступеням под аркой ползучих вьюнов, когда я вдруг услышал исходящий от Мартина вопль. “Милостивый боже!” – выкрикнул он. – “Только не говори мне, что здесь в Малайзии растут тисы.” Он как раз глядел на дерево, стоящее по левую руку от нас в нескольких ярдах на террасе – дерево, которое, в самом деле, имело некоторые схожести с тисом.

– Я думаю, что это синтада***, – сказал я. – Несомненно, сходство есть…

Затем я заметил выражение лица Мартина. Он в ужасе уставился на этот экземпляр синтада, и ещё он шатался на краю ступеней, словно бы собирался упасть в обморок. Я схватил его за руку, помог ему преодолеть последний пролёт и запихнул его в автомобиль. Он был бледен и в полуотключке, как зомби, и я уже всерьёз испугался, что у него мог случиться сердечный удар.

К тому времени, когда мы добрались до дома, он более-менее восстановился; однако зубы его стучали, подобно льдышкам, по краю хайбола, пока он пил двойное виски, что я нацедил ему.

– Мне очень жаль, – сказал он наконец. – Я вёл себя как ужасный осёл только что. Больше ни шагу в это чёртово место. Но откуда же мне было знать… Видишь, хотя это и случилось много лет тому назад, я всё же думаю, что до сих пор не превозмог себя. Возможно, я никогда не смогу это преодолеть.

– Не рассказывай мне тогда, если это вновь расстроит тебя, – сказал я с отвратительным лицемерием – ведь я любопытен по природе, и нет ничего более безрадостного для меня, чем неразрешённые тайны.

Мартин хранил молчание некоторое время, и я уже решил, что он собирается поймать меня на слове. Я налил ему напиток покрепче.

– Говорят, что такие вещи иной раз лучше рассказать отцу-исповеднику, – сказал я. Внезапный вздох ветра вызвал шуршание листвы в саду, и Мартин содрогнулся и со скрипом развернул своё кресло по направлению к источнику звука.

– Ты не поверишь, – произнёс тогда он. – Никто не поверит. Иногда я пытаюсь одурачить сам себя, внушая, что это был лишь сон. Однако этот номер не прокатывает. Это не было сном, видишь ли.

Он вновь заколебался. Затем спросил:

– Тебе знаком Даркшир?

– Я останавливался как-то невдалеке от Думчестера. Приятное местечко.

– Если только ты любишь деревья… – сказал он, без какого-либо выражения, – там есть остатки робинского леса, и ещё эти громадные феодальные наделы, герцогства.

– Всё сейчас распродано. – сказал я.

– Я привык проводить каникулы в тех краях, когда ещё был ребёнком. – сказал Мартин. – Я был влюблён в те угодья. В деревья тоже. Но мне была незнакома западная часть леса вплоть до нескольких прошлых лет, когда меня отправили туда в командировку по работе. Тебе известна та местность в принципе?

– Смутно. Унылая и холмистая – там полным-полно известняковых пещер, и шахт по добыче свинца, и ручьёв, выплёскивающихся на валуны.

– Это место зла, – сказал он и опять провалился в молчание.

– Но там же всего ничего деревьев, Мартин, – решил я призвать его к дальнейшей беседе.

– О, лес уползает вверх в эти пеннинские долины. Холмы достаточно голые, но зато там есть эти тайные мерзотные лощины. Подобно Холлоувейлу, например.

– Никогда там не бывал.

– Можешь быть благодарен судьбе, что тебе не выпало шанса. Ныне она под несколькими миллионами галлонов воды. Меня отправили туда для собирания сведений по местности. Тебе же знакома группа тамошних крупных водохранилищ, что питают Шеффилд и несколько индустриальных городов Йоркшира? Что ж, мои заказчики как раз планировали расширение тарнторпского водохранилища, и Холлоувейл выглядел заманчивым местечком для соответствия всем требованиям. За исключением одного – там никто не жил. Ни души там не было на протяжении доброй сотни лет. Поэтому меня отослали туда для предварительного осмотра.

Для начала я прибыл в Баронсбридж – там есть отличный паб; но это всё же далековато от нужной мне долины, и в продолжении командировки я присматривался к каким-нибудь более подходящим местам.

В итоге нашёлся старый заброшенный фермерский коттедж с видом на западный конец Холлоувейла, и моя фирма дала добро на его аренду для меня. Мои первые отчёты убедили их, что план по освоению Холлоувейла был вполне осуществим, и было решено, что я должен остаться и поохотиться на коряги, особенно в период зимы. Снег и зимние дожди могут опрокинуть даже самые лучшие бумажные калькуляции, насколько это касалось моей работы землемера.

Так вот, коттедж был той ещё корягой: мечта для молодожёнов, но сущая тоска для холостяка. Дорога от него вилась вдоль соседнего холма и затем внезапно ныряла вниз в сторону Баронсбриджа на другой стороне. Этим путём я любил ходить, особенно в вечерних сумерках. Была ещё другая дорога, которая вела прямо в Холлоувейл – через леса – но меня она не особо заботила. Она была тёмной и мрачной, и пройдя около четверти мили от коттеджа, ты оказывался у остова церквушки и ещё неких дереликтовых сооружений, и это всё, что осталось от старой деревни Холлоувейл. Я не явл… я не был никоим образом впечатлительным человеком, но там витала атмосфера своего рода заброшенного осознания, и я избегал того пути, если только мог.

Подрывные работы были начаты в восточном конце долины, и армия лесорубов принялась бодро валить плантации елей и сикамор, под суровым взглядом старика Уайка, который продал нам долину, но оставил себе процент с лесоматериала. Моя работа, с учётом приходящей зимы, состояла в проверке и пересмотре моих прежних подсчётов, и сюда же входила здоровая доля полевых работ: хождение по извилистым траншеям, измерение глубины грунтовых вод, тестирование альтернативных направлений ручьёв с применением флуоресцентного порошка, и так далее. Часто я не возвращался до самой ночи, и иной раз находил пригодным путь через лес и мимо старой деревни Холлоувейл. Тем не менее, я никогда не наслаждался прогулкой. Еловые чащобы заканчивались раньше, чем ты доходил до деревни – но там, среди руин, был знатный подлесок… и… и разные кустарники по дороге, ежевика, полагаю, которые хватали за колени и затрудняли ходьбу. Разрушенная церковная башня делала… она издавала звуки в лунном свете… Совы, надо думать… Потом, около сотни ярдов дальше по дороге, там было своего рода… пустырь… безобразного вида… что-то вроде перекрёстка исчезнувших дорог, если ты понимаешь, о чём я. И оттуда тракт забирал вверх весьма круто в сторону моего коттеджа, располагавшегося под гребнем холма. Именно того самого места я избегал в дневное время и едва ли мог заставить себя пройти мимо ночью. Видишь ли, там росло… тисовое дерево.

Опять этот взгляд мыльного камня. Я налил моему другу ещё один хайбол.

– Тисовое дерево, – повторил он. – кряжистое, чёрное как плюмаж катафалка, и в зимнее время покрытое сверху донизу сыпью кроваво-красных ягод. Возможно, его обкорнал садовник-топиарист столетие тому назад – однако, какую бы форму оно не имело раньше, она пропала. Форма этого тиса внушала мысль о какой-то крылатой твари; да, о сове или летучей мыши, некой летающей ночной штуке с рваными крыльями и бесформенным, распухшим туловищем. Я думаю, оно могло отмечать границу старого погоста – но это должен был быть очень обширный погост, и для его заполнения потребовалась бы не одна тысяча лет для такой деревушки, как Холлоувейл. Возможно и то, что это дерево принадлежало саду давно исчезнувшего дома, – но кто бы ни жил в том доме, они должны были быть дьявольски извращёнными существами, вот что я чувствовал.

Я спросил старого Уайка однажды о том месте, и его ответ не был ободряющим.

“Когда вы захотели приобрести коттедж, я же сказал вам, что вы были бы более счастливы там внизу, в Баронсбридже,” – вот что он сказал. – “И не говорите потом, что я вас не предупреждал. Что вы там слышали, молодой человек? О чём-то, что летает по ночам, знаю. Это всё бабкины сказки, но я не буду отрицать, что здесь, наверху, довольно-таки одиноко.”

Я, однако, ничего такого про коттедж не слыхал, а из старого Уайка невозможно было вытянуть и лишнего слова. Но после его ухода я задумался над его фразой о чём-то, что летает в ночи. Во время осенних бурь я часто воображал себе, будто слышу звук хлопающих крыльев, какое-то хлопанье внизу в лощине, как если бы некая гигантская тварь устраивалась там на насест. Я списывал всё на ветер, выкидывающий фортели на лесоповалах у подножья долины. Одной крайне ветреной ночью хлопанье раздавалось прямо за стенами коттеджа, и меня разбудили стучащие и скользящие звуки во входную дверь и царапанье по ставням.

Одним поздним ноябрьским деньком я отправился по работе в пещеру на северный гребень лощины с намерением проверить, насколько понадобится усилить дно бассейна, если воды планируемого водохранилища достигнут определённого уровня. Я взял с собой рюкзак с провизией; однако работа заняла больше времени, чем ожидалось, и зимнее солнце уже сплющивалось, подобно громадной красной пиявке, среди вершин холмов, раскинувшихся позади моего отдалённого коттеджа, когда я возвращался обратно. Скорейший путь пролегал через лощину, хотя вернуться до наступления ночи в дом я и не надеялся.

Поначалу всё было хорошо. Вскоре я достиг бульдозера, его силуэт вырастал из мрака, напоминая допотопное чудище. Он отмечал границу дневной выработки лесорубов. Один из рабочих – маленький сероволосый тип по имени Уиттейкер из Шеффилда – пожелал мне доброй ночи; сам он, по всей видимости, в этот час занимался расстановкой кроличьих силков, что можно было понять по торчащей из его карманов проволоке. Он запихнул что-то в свой жилет и, судя по всему, вознамерился поправлять свою красную шейную бандану, когда я проходил мимо него. Я решил, что, должно быть, выбрал неверный путь через крутую вырубку, оставшуюся позади, ибо, когда добрался до первого разрушенного здания Холлоувейла, на небе уже красовалась яркая заиндевелая луна, делавшая зияющие оконные рамы домов и лепрозную хохлатую церковную башню неописуемо пугающими.

Кусты ежевики после того, как я поравнялся с церковью, стали особенно навязчивы, и одиножды, а то и дважды я растягивался во весь рост вдоль дороги. Когда я достиг открытого пустыря, ну, того самого перекрёстка, помнишь… что ж, тиса на нём не было. Я просто констатирую факт. Его попросту там не было. На его месте была здоровенная яма, вроде разрытой могилы, с рваными краями на месте корней – но ни следа самого дерева. Я сказал себе, что лесорубы, по ходу, выкорчевали его с помощью лебёдки – хотя никаких признаков подобных действий вокруг не было замечено, одна только осыпавшаяся яма в почве. Это было чудовищное дерево, и я должен был бы радоваться, что его не стало, если бы не эта дыра, которую оно оставило по себе, так как она была невыразимо отвратительнее, прямо-таки кромешный кавардак. Мне показалось, что я вижу что-то белёсое на дне ямы, и вот я уже сделал несколько шагов к краю, когда до моего слуха вновь донеслось это монструозное хлопанье в долине позади меня, и ещё будто тонкий, нечеловеческий, отдалённый крик. Я не стал долее прислушиваться, но сразу рванул с места в карьер и, задыхаясь, одолел последний оставшийся подъём до моего коттеджа.

Я тут же зажёг в камине ревущее пламя и стал жарить тосты с сыром над ним, а после ужина читал вплоть до одиннадцати часов. Не думаю, что меня очень уж затянул триллер, который я читал. Я напрягал слух, пытался уловить в тишине этот чудовищный хлопот крыльев. Один-два раза мне казалось, что я слышал его – но это могла быть просто упавшая ветка.

В ту ночь мой сон был тревожен. Около двух я проснулся из-за скрипов и сотрясений входной двери. Ветер, решил я; однако, стоило мне сесть в постели, и мне стало ясно, что это не мог быть ветер: ночь была вполне себе тиха.

Раздалось шуршащее хлопанье, как если бы циклопическое пернатое устраивалось на своём насесте: звук, который ты слышишь, когда проходишь птичник ночью, но гротескно преувеличенный. Я зажёг ночник на прикроватном столике и стал ждать. Слышны были знакомые шуршащие звуки; на этот раз их источник располагался вверху, на крыше. Затем я услышал, как что-то скользит по каминной трубе, и в следующий момент увидел нечто змеевидное, корчащееся в камине, что-то желтоватое, что поползло вдоль пола к моей постели. Оно на полпути замерло, разочарованно содрогаясь, пробуя удлинить себя ещё чуть-чуть, борясь за каждый дополнительный дюйм. Эта вещь была не чем иным, как древесным корнем – корнем, с налипшим на него землёй. Вся моя комната провоняла кладбищем. На мгновение кончик корня затрепетал, задрожал и будто поманил к себе; затем медленно стал уползать обратно, и я слышал, как он сворачивается внутри дымохода.

После этого я просто провалился в забытьё, как прогоревшая спичка.

На утро я решил поначалу, что это был сон – но ночник на столике за ночь выгорел, а на каминной решётке и на ковре рядом были кусочки земли.

Снаружи стоял жестокий мороз, а на серебристом снегу обнаружились странные следы, словно бы по дёрну проползли змеи. На моём крыльце были разбросаны алые ягоды – и ещё там лежала веточка. Я мог бы назвать её пером тиса.

С дальней оконечности лощины раздавались отзвуки лесоповала. В то утро мне хотелось человеческого общества как никогда, так что я избрал кратчайший путь. И на том перекрёстке уже не имелось никакой ямы; на её месте высился, как и всегда, тис, чёрный, таинственный и зловещий.

Я нашёл Уайка с группой работяг, окруживших бульдозер. Старик буквально рычал от ярости.

– Один из парней пропал. Уиттейкер, тот самый мастер по лебёдкам. Нельзя полагаться на этих шеффилдцев. Просто взял свой багор и был таков. Однако этим всё дело с местными слухами не закончилось. Другие рабочие тоже прислушиваются к историям. Хотели умывать руки часом ранее, значит-с.

Я сказал ему, что вполне солидарен с большинством, и подкинул идею, что им стоило бы начать утренную работу с тиса, стоящего близ устья лощины.

Люди стали шептаться меж собой, а Уайк только и сказал:

– Тисовое дерево, оно самое! Вязанка бабкиных быличек, хех.

– Кумушкины сказки или же нет, мистер Уайк, – ответил я, – но ставлю об заклад десять гиней, что вы не станете ночевать сегодня в коттедже вместе со мной.

Уайк любил гинеи, но тут он заколебался, как лист на ветру, и решил блефануть.

– Это всё чушь собачья. И мне не хотелось бы, чтобы вы беспокоили моих людей своими байками.

Но люди были на моей стороне.

– Отличная ставка, мистер Уайк. – крикнул кто-то.

– Десять гиней, – повторил я, – либо по рукам, либо нет. Если же придёте, то возьмите с собой один из этих ваших топоров. Я возьму один себе тоже, если позволите. А с тисом мы можем начать хоть завтра!

Когда Уайк пришёл ко мне в гости около четырёх пополудни, то захватил с собой топор и ещё священника. Это был мистер Виринг, пастор Баронсбриджа, седоволосый человек с вытянутым, интеллигентным лицом и приятными манерами.

– Пастор тоже интересуется этими баснями, так что я взял его с собой.

– Холлоувейл принято считать частью прихода Всех Святых Баронсбриджа, мистер Кейт. У меня дома имеется журнал, сохранившийся ещё от моего предшественника, м-ра Эндора. Тот отслужил пастором здесь порядка сорока лет и отошёл в мир иной в 1810-ом. Холлоувейл был заброшен в конце восемнадцатого столетия, и мистер Эндор описывает причину случившегося… что ж, он был пожилым человеком, и милосердно предположить, что его ум начал блуждать.

Я рассказал им, что видел и слышал в течение ночи. Виринг несколько раз бросал на меня колючие взгляды, а Уайк беспокойно бормотал:

– Он наслушался праздных сплетен, пастор, вот в чём вся соль. Покойный пастор, полагаю, несколько неразумно распространялся о… вещах, содержащихся в дневнике Эндора.

– Единственная сплетня, которую я слышал, пришла ко мне от Уайка, – ответил я на провокацию, – касаемо чего-то, что летает в ночи.

– Ладно, ладно. Ну-с, видно будет, как говорится.

И мы увидели. Тварь прилетела и захлопала над коттеджем сразу после полуночи. В этот раз оно применило новую тактику. Оно расшатало несколько черепиц, и через открывшуюся щель зазмеились похожие на гадюк корни, которые обвились вокруг лодыжки Уайка. Тот в страхе вскрикнул, в то время как Виринг и я стали молотить по щупальцам нашими топорами. Корни были ужасно тверды, и когда мы прорубили их, отделённые завитки стали извиваться подобно червям на полу. Тяжесть на крыше сместилась в сторону, и мы услышали, как нечто уносится обратно в лощину с унылым хлопаньем.

– Оно вернётся вновь, – хрипло гаркнул Уайк. – Оно вернётся, говорю вам, и расширит эту дыру в крыше.

– Тварь привязана к долине, – произнёс тогда пастор. – Эндор сказал, что оно держится в пределах долины. Оно приходило именно так, и люди пропадали из своих домов.

– Оно вернётся! – взвыл Уайк, – стоило ему найти путь внутрь, оно прилетит вновь!

– Мы можем подняться наверх гряды, – предположил я, – и перевалить через неё вниз, к Баронсбриджу.

– Оно набросится на нас прежде, чем мы хотя бы доползём до верха. Мы обречены.

– Я не согласен тупо ждать, пока оно вернётся, – ответствовал Виринг. – За пределами долины мы находимся в руках Господа. Здесь же… мы можем по крайней мере молиться.

– И затем мы сами набросимся на него. – заключил я.

Долина была очень тиха. Мы опустились на колени – держась как можно дальше от этих по-прежнему корчащихся обрубков на полу – пока мистер Виринг молился, чтобы мы могли быть избавлены от Сил Тьмы. Затем мы вышли наружу через заднюю дверь и стали карабкаться вверх по холму. Тварь учуяла нас и начала охоту. Мы слышали, как оно хлопает позади нас, и порой выхватывали из мрака силуэт наподобии огромной птицы с канатами вместо когтей, кружащей над верхушками деревьев или же неуклюже распластывающейся на склонах долины. Мы делали всё, чтобы скрыть своё продвижение, но деревья заметно поредели, когда мы приблизились к вершине гребня, и стоило нам предпринять последний отчаянный рывок, как оно заприметило нас. Я услышал свистящий шум, когда Тварь начала пикировать на нас, а Виринг издал вопль. Он споткнулся и упал, а позади него я уже мог различить гротескную тёмную массу, скользящую и движущуюся за ближайшим уступом.

Поначалу я решил, что мы его потеряли. Твари оставалось сделать ещё один выпад и… и тут до меня дошло. Оно не могло взлететь ещё выше: оно было поймано в клетку этой нечистой лощины; оно угнездилось на нижнем ярусе гряды и послало вверх свои длинные жёлтые щупальца из змеекорней на захват добычи.

– Вставай же! – закричал я. – Во имя всех святых, Виринг. Ещё несколько шагов и ты спасён.

Тем временем один корень уже затянулся вокруг его ноги, и на подходе через траву уже непристойно извивались более толстые его собратья.

– Используй свой топор, проповедник! – крикнул Уайк. – Твой топор!

Виринг наконец услышал нас: раздался глухой стук, злобный свист, и в следующее мгновение мы вытянули его в безопасное место.

Какое-то время мы все трое лежали на дороге через гряду, полностью вымотанные, прислушиваясь к шороху этих корневищ, вслепую шарящих в поисках ускользнувшей от них жертвы. Затем мы повернули наши спины к Холлоувейлу и начали крутой спуск на ту сторону к Баронсбриджу.

Когда мы добрались до дома приходского пастора, мистер Виринг передал мне увесистый томик ин-кварто, обёрнутый в зелёную марокканскую кожу, и я просидел всю ночь, разбирая паучий почерк старого Эндора в выцветшей туши сепийного оттенка, пока Уайк съёжился в кресле у огня с раскрытой на коленях Библией. Проблема, согласно записям Эндора, началась с момента, когда тис принёс первые ягоды. Была легенда, ходящае в его дни, что в начале семнадцатого столетия некую женщину родом из Холлоувейла повесили за ведьмовство и закопали на том самом перекрёстке с вбитым в сердце тисовым колом. На виселице она якобы поклялась, что вернётся вновь, на крыльях ночи, и изничтожит всю деревню. Последние слова, сказанные ею, прежде чем палач натянул петлю, были следующего содержания: “Когда первая капля крови окропит её перья, сова выйдет на охоту за мышами.”

Утром мы взяли несколько канистр керосина и одну-две палочки гремучего студня**** и двинулись к тому самому тисовому дереву, что стояло как ни в чём не бывало на окраине разрушенной деревни Холлоувейл, и мы спалили проклятую тварь к чертовой бабушке. Оно вскричало, когда рухнуло.

Среди его корней обнаружились вросшие в них некие объекты – черепа и кости, заржавленный меч, старый кремневый пистолет и золотая цепочка, а также несколько кроличьих ловушек и красный нашейный платок-бандана, практически целёхонькие. Но самой ужасной вещью был огроменный розовый слизень, завёрнутый в кокон из серых волос – раздувшееся, пульсирующее существо, напоминавшее женщину, отвратительно распухшую от водянки. Мы вылили керосин между корней и внутрь этой нечестивой ямы и подожгли. Огонь полыхал весь день – и мало чего там осталось от дерева или вещей… или Существа в его корнях…

Когда я последний раз видел Холлоувейл, то лощина выглядела как тускло мерцающее водное зеркало. Опять же, когда моя фирма предложила мне работу, связанную с бурением грунтовых скважин в пределах австралийской Пыльной Чаши*****, я тут же согласился. Ты можешь пройти мили, сказали мне тогда, и не встретить ни единого дерева.

Конец

----------------------------------------

ГЛОССАРИЙ

*Сады Кью — имеются в виду Королевские ботанические сады Кью, расположенные в юго-западной части Лондона между Ричмондом и Кью, исторический парковый ландшафт XVIII-XX вв; "без стекла" — автор имеет в виду, что большая часть парковых растений содержится в крытых стеклянных оранжереях.

*Агаг (/еɪɡæɡ/; иврит: אֲגַג'Ăḡāḡ, арабский: يأجوج) — северо-западное семитское имя или название, применяемое к библейскому царю. Было высказано предположение, что «Агаг» – династическое имя царей Амалека, подобно тому как “фарао” (pr aA – “большой дом”) использовалось как династическое имя для царей древних египтян.

В Торе выражение «выше Агага и его царство будет поднято» было произнесено Валаамом в Цифрах 24: 7 в его третьем пророческом произношении, чтобы описать царя Израиля, который был бы выше царя Амалика, Под этим понимается, что царь Израиля займет более высокое положение, чем сам Амалек, и будет обладать более широкими полномочиями. Писатель использует намек на буквальное значение слова «Агаг», что означает «высокий», чтобы передать, что царь Израиля будет «выше Высокого». Характерной чертой библейской поэзии является использование каламбуров.

** Научные названия: Nageia polystachia, Nageia thevetiaefolia, Podocarpus thevetiaefolius; внешний вид синтады не очень схож с тисом, возможно, автор ошибся.

***Гремучий студень (гелигнит) — мощное бризантное взрывчатое вещество класса динамитов. Получается при растворении в нитроглицерине нитроцеллюлозы в виде пироксилина или коллоидинового хлопка. Впервые получен Альфредом Нобелем в 1875 году.

****Зона сильной ветровой эрозии и пыльных смерчей на австралийском континенте (а также на американском и евразийском: в Китае, Монголии и Северной Африке), особенная активность – 1895-1945 гг. См. Ткж. https://thewalrus.ca/the-chinese-dust-bowl/

-----------------------------------------------

НАУЧНОЕ ПРИМЕЧАНИЕ

===========================

Taxus baccata (европейский тис) — хорошо известное ядовитое растение. Употребление относительно небольшого количества листьев может быть смертельным для домашнего скота и людей. Токсичность тисовых листьев обусловлена ​​присутствием алкалоидов, известных как таксины, из которых таксин В считается как один из наиболее ядовитых. Известно, что таксины также присутствует в коре и семенах тиса, но отсутствуют в мясистых красных ариллах.

Возникновение таксинов в листьях, семенах и коре тиса часто обобщается в книгах и в интернете, поскольку «все части» тиса ядовиты, за исключением ариллов. Это создало путаницу в том, опасна ли древесина тиса.

Те, кто ищет доказательства токсичности древесины тиса, несомненно, найдут ссылку на наблюдения римского натуралиста и философа Плиния Старшего, который в своей «Естественной истории» (77-79 г. н.э.) отметил, что «даже фляги для путешественников, сделанные из дерева в Галлии, как известно, вызывали смерть». Однако в современной научной литературе доказательство того, что древесина тиса вызывает проблемы со здоровьем, ограничена несколькими случаями раздражения или дерматита.

Когда химики в Кью изучали научную литературу по химии древесины тиса, они обнаружили, что сообщения о таксинах, особенно таксине В, находимого в сердцевине тиса, также были двусмысленными. Заявления не подтверждались ссылкой на оригинальные исследования, демонстрирующие наличие таксинов, хотя были проведены некоторые общие и неспецифические тесты на алкалоиды.

В Kew ранее был разработан чувствительный метод обнаружения таксина B для помощи в исследованиях по отравлению скота. Способ включал изготовление экстракта испытуемого материала в метаноле и его анализ с помощью жидкостной хроматографии-масс-спектрометрии (LC-MS), метод, который способен обнаруживать следовые количества конкретного соединения в химически сложном растворе. Когда химики Кью применили этот метод к тису сердечника, они не смогли обнаружить таксин B.

В листьях тиса, как сообщается, имеются многочисленные алкалоиды в дополнение к таксину В, а основной таксин в коре отличается от такового в листьях. Ещё больше таксинов было обнаружено у других видов Taxus. Таким образом, чтобы расширить поиск таксинов, химики Кью разработали метод LC-MS для обнаружения таксин-алкалоидов в целом, а не только таксина B.

Недавно этот метод был опубликован в Journal of Chromatography B и дополняет специфичный метод для выявления таксина B при исследовании инцидентов, связанных с отравлением крупных рогатых животных листьями тиса. Когда новый метод был применен к тисовой сердцевине, то он обнаружил массив алкалоидов (включая основной алкалоид в коре), хотя концентрация алкалоидов была низкой по сравнению с листьями или корой.

Токсичность таксин-алкалоидов, обнаруженная в тисовой сердцевине, неизвестна. Тем не менее, поскольку химики Кью легко обнаруживали загрязнение в вине, в которое было помещено тисовое дерево, было бы разумно предостеречь от наблюдения Плиния и не пить вино из тисовой посуды.

Статья д-ра Джеффри Кейта (исследователь-фитохимик, RBG Kew)

НЕНАУЧНОЕ ПРИМЕЧАНИЕ

=============================

Одним из трех магических деревьев Ирландии был тис, известный под названием «Древо Росса». Ирландские оллавы почитали тис больше всех остальных деревьев. В сказании о Туатха де Данаан — богоподобной волшебной расе древних ирландцев — последней великой королевой-воительницей была Банба, сестра Фодл и Эйре. Банба была убита и обожествлена как одна из ипостасей Белой Богини, а именно той, что связана со смертью. Тис, как дерево жизни и смерти, был посвящен этой богине и именовался «Слава Банбы». Древние кельты давали тису и другие названия. Имя «Чары познания» говорит само за себя, а название «Королевское кольцо», как утверждают, имеет отношение к броши, символизировавшей смену циклов существования. Брошь носили правители кельтов, чтобы та постоянно напоминала им о неизбежности смерти и последующем возрождении. Тис был символом смены этих циклов. Смерть открывала путь к возрождению и вечному существованию души. Друиды считали, что тис способен преодолевать границы времени.

В ритуалах друидов тис олицетворял собой высокую степень жречества, именовавшуюся Оват (Ovate). Для посвящения в Оват претендент должен был пройти через символическую смерть, чтобы возродиться обладателем новых познаний, не имеющих границ и находящихся за пределами времени. Таким образом, тис становился средством прямой связи с предками и царством духа, где обитают ангелы и заступники, способные оказать помощь каждому из нас — если мы распахнем свои души, дабы принять ее.

С помощью тисовых жезлов маги предсказывали будущее, а на тисовых брусках для длительной сохранности вырезали огамические записи. После соответствующей выдержки и полировки древесина тиса может храниться тысячелетиями, и считалось, что заключенная в записи магия будет действовать до тех пор, пока существует запись. По древним верованиям, особой силой обладали жезлы и посохи, сделанные из тиса, поскольку благодаря своей долговечности они передавали магическую силу духа дерева, могущество богов и волю своего владельца. Во всем мире получили распространение легенды, в которых прикосновение тисового жезла или удар посоха может привести к грандиозным изменениям — как добрым, так и злым. Окружающий тис мистический ореол еще больше усиливал веру в его магическую силу. А становлению предрассудков помогали присущий всем людям страх смерти и использование тиса как оружия и смертельного яда.

Тис, как говорят, охраняет врата между этой жизнью и жизнью будущей, а также защищает нас от злых духов Иномирья. С древних времен тис как священное Древо бессмертия ассоциируется с местами захоронения, где он защищает и очищает мертвых. В Бретани верят, что кладбищенские тисы соединяются корнями со ртом каждого из покоящихся вокруг них тел. Древний обычай класть ветви тиса под саван умершего считался средством защиты бессмертной души покойника на пути в Подземное царство. В древних Греции и Риме тис был посвящен Гекате, культ которой распространялся вплоть до Шотландии. Зелье, булькающее в знаменитом котле ведьм из шекспировского «Макбета», содержит «собранные во время лунного затмения» побеги тиса. Дядя Гамлета, чтобы умертвить короля, наливает ему в ухо ядовитый, «дважды смертельный тис».

Для христианской церкви тис стал деревом воскресения — символом Иисуса Христа, восстающего из гроба после распятия. Тис находится также под управлением планеты Сатурн, а поскольку он связан с луком и стрелами, он ассоциируется с зодиакальным созвездием Стрельца.

Во многих легендах тис выступает в виде символа несчастной любви, когда возлюбленных соединяет только смерть. Примером служит сказание об ирландской даме Изольде, выданной замуж за короля Корнуолла Марка. Своего супруга Изольда не любила, и ее мать приготовила любовный напиток, чтобы приворожить дочь к мужу. Однако вместо Марка напиток выпил его племянник Тристан. Тристан и Изольда страстно полюбили друг друга, и после многих расставаний и перипетий судьбы они умерли, слившись в объятиях. Согласно легенде, Тристана и Изольду похоронили в Корнуолле, в замке Тинтагель чуть выше пещеры Мерлина. Через год над каждой из могил выросло по тису. Три раза король Марк вырубал деревья, и трижды они появлялись снова В конце концов Марк отказался от такого мщения и позволил деревьями расти. Прошло время, и их ветви сомкнулись и переплелись так, что разъединить их стало невозможно.

Источник: ПульсИНФО http://netpulse.ru/info/879.html

ФРЕДЕРИК КОУЛС / FREDERICK COWLES

СМЕРТЬ В КОЛОДЦЕ / DEATH IN THE WELL

[1938]

Перевод: Э. Эрдлунг (C) 2018

======================

«Три корня поддерживают дерево, и далеко расходятся эти корни. Один корень – у асов, другой – у инеистых великанов, там, где прежде была Мировая Бездна. Третий же тянется к Нифльхейму, и под этим корнем – поток Кипящий Котел, и снизу подгрызает этот корень дракон Нидхёгг. А под тем корнем, что протянулся к инеистым великанам, – источник Мимира, в котором сокрыты знание и мудрость. Мимиром зовут владетеля этого источника.»

(С) Младшая Эдда, пер. О. А. Смирницкой

I

ВАМ, СКОРЕЕ ВСЕГО, знакомо имя профессора Даниэля Раттера из колледжа им. Св. Эмерана в Кэмбридже. В своё время он был выдающимся фолклористом, написавшим несколько трудов по чёрной магии и демонологии, которые по-прежнему остаются актуальными. Он встретил свой конец в довольно странной манере в 1929 году, во время изысканий в разрушенном монастыре св. Дихула, что в австрийском Тироле. Газеты попросту сообщали, что он утонул во время поисков спрятанного прохода, который, по его предположению, находился в колодце на территории монастыря. По сути, факты более-менее подтверждают данное утверждение, но конкретные детали были, тем не менее, подвергнуты цензуре при публикации статьи в силу своей исключительной невероятности. Ещё только одно лицо помимо меня знает тайну смерти профессора, и им является хранитель монастырских развалин. Он, однако, умер месяц назад, и теперь я чувствую себя свободным описать всё как есть.

Дэниел Раттер, несмотря на его учёную степень, не был особенно популярным в научной среде. Любительские занятия оккультизмом в течение многих лет наделили его зловещей репутацией, которая отнюдь не опровергалась его внешним видом. Он был высок и тёмен, примерно пятидесяти лет, и всегда носил чёрный плащ и широкополую чёрную шляпу. В стенах колледжа св. Эмерана на него глядели искоса, и мало кто из его коллег могли замолвить за него пару добрых слов. Его комнаты располагались в углу Невинсон Корт, между часовней и библиотекой, и он выходил в Холл нечаще, чем это было необходимо. И всё же, как мне стало ясно впоследствии, он был добрым, великодушным человеком.

Я поступил в колледж в 1924 году и, будучи не слишком усердным, не имел особых ожиданий помимо ординарного получения степени. Вскоре я уже знал профессора на расстоянии, однако моя первая встреча с ним произошла в более чем неортодоксальной манере во время окончания моего последнего семестра в Университете. Я отужинал с друзьями, жившими в Котене, деревушке на расстоянии около трёх миль от Кэмбриджа, и уже возвращался домой вдоль полей, примерно к одиннадцати часам вечера. Ночь была ясной, полная луна освещала окрестности практически так же ярко, как солнце днём. Дорога была отчётливо видна довольно далеко впереди, а башни и шпили Кэмбриджа обрисовывались вполне себе отчётливо. Я как раз вышел на узкую аллею, что пересекала Мэйдингли Роуд, когда увидел тёмную фигуру прямо перед собой. Она имела вид высокого мужчины, одетого в длинный плащ, и я без труда распознал профессора Раттера. Я предположил, что мне не помешает компаньон, и также подумал, что было бы весьма интересно, если им окажется такой известный учёный. Поэтому я ускорил свой шаг с намерением нагнать его. Внезапно другая фигура выпрыгнула из-за живой изгороди и бросилась вдогонку за первой. Было что-то неописуемо мерзкое в этом новом попутчике. Он был низкоросл и кряжист, и передвигался резкими, дёргающимися, прыгающими скачками. Пока я наблюдал за ним, я почувствовал страх, но страх этот был не за меня, а за профессора. Я ускорил свой шаг ещё, пока практически не перешёл на бег. Приземистая фигура также стала двигаться быстрее, и скоро она уже почти дышала в спину профессору. Внезапно она накренилась вперёд. Огромные ручищи, подобно лапам обезьяны, рассекли воздух, обхватили человека и повалили его наземь. Я услышал, как Раттер закричал, и бросился вдоль дорожки ему на помощь. Последовала короткая схватка. Я сознавал, что ударяю по чему-то холодному и дряблому, покрытому жёстким волосом, как вдруг нечто с животным рыком освободило свой захват на жертве и отскочило обратно, перемахнув через живую изгородь.

Профессор невозмутимо поднялся с земли, извлёк откуда-то электрический фонарь и направил его луч прямо мне в лицо.

“А!” – сказал он, увидев мой галстук. – “Студент св. Эмерана. Это хорошо. Вы прибыли как раз в нужный момент и, возможно, спасли мою жизнь. Я был несколько не подготовлен для подобного нападения, хотя мне следовало бы лучше подумать заранее, чтобы идти этим путём после наступления темноты.”

“Отправимся вдогонку за тварью?” – спросил я. – “Она может навредить кому-нибудь ещё.”

“Нет,” – был дан ответ. – “Оно ушло. Оно уже прекратило существование – растворилось в чистом воздухе. Тварь, что вы только что наблюдали, не является ни человеком, ни зверем. Это был элементал*, и он атаковал меня, так как боялся моей власти.”

Он произнёс это столь спокойным тоном, что было похоже, как если бы он констатировал обыкновеннейший факт. Я уставился на него в изумлении и выдал, запинаясь, какое-то бессмысленное замечание.

“Полагаю, вы считаете меня чуточку психом”, – продолжил он. – “Идёмте, мы отправимся обратно в колледж вместе, и я попробую объяснить вам суть этого дела. Конечно, вы знаете, кто я?”

Я подтвердил, что это, несомненно, так, и он продолжал.

“Я отправился в Мэйдингли, чтобы попробовать угомонить привидение в одном одержимом доме. Оказалось, что это никакой не призрак, а исключительно злонравный элементал, привязанный к месту отвратительным преступлением, которое было совершено несколько лет назад. Произведя древний ритуал, я сумел изгнать тварь из дому, и уже решил, что экзорцизм одолел её полностью. Но тварь оказалась более могучей, чем я ожидал, и, одержимая идеей навредить мне, стала преследовать меня по полям.”

“Но могло оно нанести вам физический ущерб?” – спросил я.

“Естественно. Элементалы суть духи земли, злобные сущности, или даже множество злобных сущностей, способных принимать материальную форму. Если бы не ваше своевременное вмешательство, оно могло, поди, и задушить меня. К несчастью, я притягиваю подобный вид духов, но обычно я подготовлен к встречам с ними.”

Я проборомотал какую-то банальность и почувствовал облегчение ввиду того факта, что мы были уже вблизи огней Уэст Роуд. Профессор, по-видимому, счёл всё происшедшее весьма прозаичным и вскоре сменил тему беседы. Он стал расспрашивать меня о моей персоне. Когда он услышал, что я уже близок к окончанию последнего семестра, то поинтересовался, чем же я собираюсь заниматься по жизни.

“Боюсь, у меня нет особо светлых перспектив,” – ответил я. – “Мои близкие – люди небогатые, и мне придётся искать какую-то работу. Думал занять должность секретаря или отправиться за границу. У меня есть дядя, у которого плантация на Ямайке, и вполне возможно, что он сможет предложить мне должность клерка.”

“Определённо не самые блестящие перспективы,” – заключил профессор с улыбкой. И после он вновь сменил тему разговора, так что мы обсудили Юнион, современную университетсвую жизнь в сравнении с теми днями, когда он сам был студентом, и грядущий визит известного политикана на вручение почётной степени. Он был прекрасным собеседником, и время пролетело незаметно, пока сторож не отворил ворота и не впустил нас на Большой Двор св. Эмерана. Когда мы прощались, профессор схватил меня за руку, сказав:

“Вы оказали мне изрядную услугу и ныне я в глубоком долгу перед вами. Приходите повидаться, пока ещё вы здесь, и я, может быть, предложу вам несколько более конкретные выражения моей признательности. Между прочим, скажите мне ваше имя.”

“Джон Эванс, сэр.” – сказал я.

“Джон Эванс,” – повторил он. – “Не забыть бы.”

Я смотрел, как его высокая фигура пересекла площадь двора и прошла мимо Щитов, мало думая о том замечательном приключении, которое я волей судьбы должен был разделить с профессором Раттером – приключении, по сравнению с которым странное происшествие этой ночи было не более, чем незначительной прелюдией.

II

Я навестил профессора Раттера, как он и предложил, за день или два перед своим выпуском из Кэмбриджа. Невзирая на всю его зловещую репутацию, в его комнатах не было совершенно ничего примечательного. Думаю, что я отчасти ожидал найти там чучело крокодила, свисающее с потолочных балок, хрустальный шар на столе и чёрного кота, сидящего на его плече. Вместо этого, комнаты оказались очень даже комфортабельными и даже обильно меблированными, отражая вкус человека, знающего толк в искусстве и любящего окружать себя изысканными вещами.

“Что ж, молодой человек,” – приветствовал он меня. – “Материализовалась уже какая-то работёнка?”

Я признался, что пока ничего такого не обнаружил, и боялся, что это будет значить для меня билет на Ямайку и кофейную плантацию.

“И вы не то что бы очень рвались на эту вашу Ямайку. Это же очевидно. Итак, я тут подумал и решил, что стоит предложить вам место, которое придётся вам больше по вкусу. Мне требуется компаньон-секретарь – кто-то с крепкими нервами и не возражающий против путешествий. Вы шпрехаете по-немецки?”

“Да, сэр,” – с живостью откликнулся я. – “Я пять лет учился в Германии, посему могу похвастать отличным знанием языка.”

“Хорошо! У меня тут намечается кое-какое исследование, которое потребует от меня переместиться в австрийский Тироль на несколько недель, и непременным условием для моего секретаря является знание немецкого на должном уровне. Итак, давайте проясним суть дела. Работа ожидается с привкусом опасности. Цель моих изысканий представляет определённый оккультный интерес, и мы можем столкнуться со сверхъестественным. Я уверен, что буду способен защитить вас так же хорошо, как самого себя, иначе я бы не предлагал вам данную позицию. Как вы на это смотрите?”

Сказать, что я был огорошен предложением профессора – значит, налить воды вместо вина. С практической стороны вещей я не знал ровным счётом ничего о любимом предмете моего нанимателя, но зато искренне желал схватиться за любое дело, означавшее авантюру. И мне также угрожала перспектива остаться куковать без работы, тем самым подвигая моего отца на дальнейшие расходы, а это уже было бы выше его сил. Здесь же имелся шанс, что я смогу вернуться домой с добрыми вестями касаемо того, что мне удалось занять должность, требующую немедленного вовлечения в деятельность. Результатом данной дилеммы стало то, что я с превеликой благодарностью принял предложение профессора и получил место его компаньона-секретаря с окладом в 200 фунтов годовых, с учётом оплаты всех издержек. Мы хлопнули по бокалу шерри, чтобы запечатать сделку, и мой новый наниматель предложил мне взять двухнедельные каникулы, после чего быть готовым сопровождать его в Тироль.

Я вернулся в колледж св. Эмерана в качестве секретаря профессора Раттера в конце июня 1929-го года. Оказалось, что нам предстоит задержаться в стенах университета ещё как минимум на неделю, так как были некоторые вещи, которые необходимо было завершить профессору прежде его отбытия из Кэмбриджа. В первые два или три дня я был ангажирован в обычную рутину с корреспонденцией, корректуру доказательной базы статей для американских журналов и оплату счетов за расходные товары в течение семестра. Затем, одним ранним утром профессор вошёл в комнату, где я работал, и поместил грязный кусок пергамента на столешницу.

“Вот!” – воскликнул он возбуждённым голосом. – “Тут причина нашего предстоящего отбытия в Тироль. Этот документ написан монахом аббатства св. Дихула в 1414 году. Прочитайте его целиком и сделайте перевод для последующего использования.”

Хотя манускрипт был краток, его дешифровка оказалась довольно-таки сложным делом. Когда-то он был повреждён от воды, и некоторые буквицы были размыты. К тому же он был написан на старонемецком диалекте, который оказался для меня чем-то новым. Наконец, я закончил с переводом и почувствовал, что он вполне сносно соответствует значению оригинала. Вот что он гласил:

“Я, Отто фон Унтерзейн, монах ордена св. Бруно в аббатстве Нашей Дамы и св. Дихула, сим возглашаю, что Жемчужина Зелло была передана мне на хранение Братом Вальдибрандом из Стэмса, вместе с тем, что суть страж жемчужины. Во время последних войн я писал императору и предлагал ему помощь теми средствами, что я располагаю под рукой. Однако же, предложения мои не нашли должного отзыва у него. Вместо же этого, была снаряжена комиссия, назначенная произвести обыск в моём имуществе и содержимом дома этого. Ибо считали они (и, возможно, небезосновательно), что такая сила, о какой я заявлял, могла происходить только от Сатаны, и что тот, кто владеет Жемчужиной Зелло, должен зваться хоязином Сатаны.

Посему, пока не было открыто всё, я призвал Брата Килиана на совещание и вместе мы сделали тайник в старом колодце к северу от церкви. Там мы спрятали жемчужину и её стража, и поместили надёжный замок на входе. Пусть же те, кто будут искать её, остерегутся. Для лучшей сохранности этого тайника я постановил, что если со мной вдруг произойдёт что-то дурное, то пусть ключ от колодца будет помещён внутрь моей гробницы. Когда же придёт мастер (а он не может не прийти), чтобы найти драгоценность, он должен сперва вскрыть мою могилу и там найти ждущий его руки ключ.”

Позже тем же днём профессор вернулся ко мне и одобрил перевод.

“Что ж,” – сказал он, устраиваясь в кресле. – “Я полагаю, ты желаешь знать, о чём это всё?”

“Ну да,” – подтвердил я, – “смысл этой рукописи слишком тёмен для меня. Кто такой был Отто фон Унтерзейн и что такое эта Жемчужина Зелло?”

“Отто, мой дорогой друг,” – ответил Раттер, – “был именно тем, кем он себя описал – монахом аббатства св. Дихула, неподалёку от Шваца. Жемчужина Зелло была, или же есть и поныне, драгоценным камнем, по поверью, найденным персидским астрологом Зелло и якобы наделяющим своего носителя разнообразными оккультными силами – такими, как например, тайной трансмутации металлов, искусством исцеления и способностью находить спрятанные сокровища. Отто, кто, несомненно, был мастером чёрных искусств, заполучил жемчужину у монаха из Стэмса и, что не очень мудро с его стороны, раструбил о том, что теперь он – владелец драгоценного камня, на всю страну. Комиссия, о которой он говорит в документе, признала его виновным в ведьмовстве и колдовстве, и он был приговорён к смерти. Насколько я смог удостовериться, его обезглавили. Но, прежде чем он был помещён под трибунал, ему удалось спрятать жемчужину в тайнике, и я надеюсь найти её там.”

“Конечно,” – воскликнул я, – “сами вы не верите в эту историю. Ну а что, документ же был написан более пяти столетий тому.”

“Это вовсе не отрицает тот факт, что жемчужина существовала и, с учётом всего нам известного, продолжает существовать. Я уверен, что мы должны найти её в монастырском колодце – в том самом месте, где Отто её запрятал.”

“И что же вы будете делать с ней, когда найдёте?”

“А! Это ещё будет видно. Многие оккультисты склоняются к мысли, что драгоценный камень – не жемчужина вовсе. Возможно, данная мысль происходит из рационального объяснения тех странных сил, которыми эта вещь якобы обладает. Я отнюдь не удивлюсь, обнаружив, что это ни больше, ни меньше, чем кусочек радия.”

“Там ещё что-то про стража говорится,” – указал я ему.

“Да. Я полагаю, мне следует принять это всерьёз, и у меня уже есть некоторые мысли по этому поводу. Это может быть просто какая-нибудь кукла, сделанная, чтобы отпугнуть профанов; или же это могло быть животное; и, хотя я думаю об этом в последний черёд, существует отдалённая вероятность того, что Отто был достаточно подкован в вопросе, чтобы создать элементала для охраны сокровища.”

Два дня спустя мы покинули Кэмбридж и направились в Иннсбрук.

III

На верхушках гор всё ещё лежал небольшой снег, но погода была тёплой и солнечной, а долины были оживлены цветами. Мы сняли комнаты в маленьком отеле в Иннсбруке и провели день или около того, изучая приятный городок. Я никогда не был здесь ранее, но Раттер знал его неплохо и показал мне все его достопримечательности. Сперва мы отправились поглядеть на статую Короля Артура в Хофкирше, затем на рельефы Грассера на Гольден Дахле, после – в тирольский музей искусств и под конец – на замечательный ансамбль фонтанов на улицах и в парках. Также мы совершили несколько экскурсий в горы и посетили некоторые интересные замки и монастыри. Но прошла неделя, прежде чем мы наняли водителя и, под надзором профессора, доехали до аббатства св. Дихула. Мне уже стало известно, что монастырь был запущен порядка сотни лет, когда он вошёл в собственность семьи Стеесмер. Они ни разу не обратили на него должного внимания и позволили зданиям медленно разрушаться. Нам удалось опросить графа Антона фон Стеесмера, и профессор объяснил ему, что желал бы произвести некоторые антикварные исследования в аббатстве. Граф с готовностью дал нам своё разрешение на посещение этого места и также любезно позволил производить любые экскавации, которые профессор сочтёт нужными. Конечно, он был не в курсе истинного интереса Раттера среди заброшенных монастырских стен, и решил, что мы планируем составить архитектурный план зданий. Он также сообщил нам, что в аббатстве имеется местный смотритель, и посоветовал нам расположиться у него в доме для гостей на несколько дней. Это нас вполне удовлетворяло, и граф пообещал написать смотрителю и проинструктировать его касательно подготовки комнат для нас.

Первоначальный вид на аббатство св. Дихула был удручающим. Более мрачного нагромождения камней я не встречал. Серые стены заросли какими-то унылыми ползучими растениями, уцелела лишь половина церковной башни, а ржавые ворота валялись под разбитыми петлями. Мы въехали на угрюмый монастырский двор, и шум автомобиля потревожил сотни грачей, гнездящихся в руинах. Их хриплый грай явился для нас как бы странным хором приветствия. Единственным знаком человеческого обитания была тонкая струйка дыма, поднимающаяся из дымохода постройки, стоявшей рядом с воротами. Это, предположительно, и был дом для гостей. Я спешился и постучал в дверь. После нескольких минут послышалось шуршание ног, отпирание засовов, снятие цепочки, и на пороге следом за распахнувшейся дверью возникло белое лицо. Оно шокировало меня, так как это был облик человека, жившего под тенью ужасного страха. К этому времени ко мне присоединился профессор и на своём беглом немецком представил нас. Смотритель поклонился и улыбнулся, приветствуя. Тонким, дребезжащим голосом он ответил, что получил сообщение от графа, и всё уже было приготовлено для нашего приёма.

“Я уверен, вы извините меня за грубость обстановки,” – сказал он. – “Здесь я совершенно один, и ко мне не часто заходят посетители. Два дня в комнатах горят свечи, так что я думаю, вы найдёте их хорошо проветренными и достаточно комфортабельными.”

Он вытащил наш багаж из машины, после чего мы последовали за ним вверх по лестнице к двум большим комнатам с сообщающейся дверью. Они были весьма скудно обставлены, и кровати выглядели так, как будто они находились здесь ещё с монастырских времён. Старик, которого звали, как он нам сказал, Хансом Штейнгелем, кажется, не испытывал особого удовольствия покидать нас. Я заметил, что вновь и вновь он бросает косые взгляды через плечо, будто ожидая, что кто-то следует за ним. Один раз он будто стал прислушиваться к чему-то, и мне показалось, что я услышал звук низкого смеха из какого-то отдалённого угла дома. Наконец, нам удалось избавиться от Ханса с обещанием, что мы спустимся на приём пищи в течение получаса.

“Вы обратили внимание на этого человека?” – спросил профессор, как только дверь захлопнулась. – “Его что-то или кто-то преследует, и он попросту истосковался по общению с другими людьми.”

“Да,” – согласился я. – “Он определённо чего-то боится. Хотя зачем нервозному человеку следует жить в подобном заброшенном месте – свыше моего понимания.”

Мы помылись, распаковали наши чемоданы и спустились вниз в обеденную комнату. Это оказалась длинная сводчатая зала с массивным трапезным столом по центру. Ханс совершил чудеса в приготовлении провизии. Здесь была жареная птица, сервированная с картофелем и бобами, тушёные яблоки, крем-сыр из козьего молока, и ещё большой кувшин холодного лагера. Профессор настаивал, что смотритель должен отобедать с нами, так что Ханс, с этой лёгкой грацией, отличающей тирольского крестьянина, занял своё место за столом. Он стал более весёлым под влиянием еды или же компании. Однако всё время он, по-видимому, продолжал прислушиваться. В какой-то момент он бросил взгляд через плечо, и один раз я увидел, как он осенил себя исподтишка знаком креста. Раттер также приметил его страхи и в конце концов спросил:

“Что вас беспокоит, Ханс?”

“Н-ничего, с-сэр. Нич-чего. Я-я в-вас у-уверяю.” — запинаясь, ответил тот. – “Я п-просто р-робкого нрава и м-малейший шум т-тревожит меня.”

“Тогда вы не должны жить в одиночестве в этом мрачном месте,” – сказал профессор. – “В таком месте можно расшатать любые нервы, и вряд ли людям робкого склада характера может быть полезно здесь находиться.”

“Н-но я н-не могу п-покинуть е-его,” – объяснил Ханс. – “М-мои п-предки были с-слугами у м-монахов ещё до того, к-как аббатство б-было з-заброшено, и н-начиная с-с того в-врем-мени здесь в-всегда б-был смотритель из р-рода Ш-штейнгелей. К-когда я ум-мру, этому п-придёт к-конец, так как я н-не имею с-сына, чтобы он м-мог продолжить т-традицию. Но, п-пока я-я ещё ж-жив, м-мне д-должно оставаться з-здесь.”

Профессор оставил всё как есть, но я видел, что он далёк от удовлетворения. Позже он объяснил Хансу, что, возможно, понадобится потревожить одну из могил в церкви аббатства. Старик воспринял эту весть вполне спокойно, пока Раттер случайно не обмолвился, что могила, которую он собирался вскрыть, принадлежит Отто фон Унтерзейну. Мне никогда не доводилось видеть столь внезапную перемену в человеке. Его бледное лицо чуть ли не позеленело, и он вскочил со своего кресла.

“Нет, нет!” – вскричал он. – “Не трогайте его, я вас заклинаю! Если вы освободите его из гробницы, тогда никому не станет покоя.”

“Чепуха, мой добрый друг,” – сказал профессор резко. – “У меня есть разрешение от графа делать что мне угодно, и я нахожу крайне необходимым вскрыть могилу фон Унтерзейна. Да и отчего бы вам беспокоиться о человеке, кто мёртв уже без малого пятьсот лет?”

“Мёртв,” – повторил объятый ужасом смотритель. – “Возможно, что и мёртв… и всё же он жив. Это ведь он рыскает в этом месте, постоянно ища что-то, чего не может найти.”

“Тогда, выходит, дом одержим?” – спросил Раттер.

“Да. Его наваждает безголовый монах, который иногда стенает, иногда смеётся. Я не знаю, что более ужасно – смех или же стоны. Мой отец, который был прежним смотрителем аббатства на протяжении шестидесяти лет, рассказал мне, что это не иначе, как призрак Отто фон Унтерзейна, монаха, продавшего душу дьяволу.”

“Думаете ли вы, что вскрытие могилы сделает призрачные феномены ещё хуже?” – спросил я.

“Не знаю, сэр. Но я боюсь последствий подобного акта. До сих пор он не причинял никакого вреда. Он ходил по церкви, в аркадах, в этом самом доме, и обычно исчезал около старого колодца. Возможно, если вы вскроете его могилу, он отомстит нам за это.”

И едва он закончил говорить, как из угла комнаты рядом с очагом послышался раскат гулкого смеха. Профессор тут же вскочил на ноги и бросился к этому месту. Но там ничего не было.

“Возможно,” – сказал Раттер несколько позже, после того как Ханс оставил нас, – “что места, подобные этому, наваждаются мыслительными формами. Мыслительная форма не может навредить кому-либо, хотя она и может быть весьма неуютной. Реальная опасность происходит от привязанного к земле духа злого человека, а наш друг Отто был определённо не святым.”

Мы удалились на покой вскоре после одиннадцати часов. Ночь была очаровательна, и я постоял некоторое время у окна, обозревая разрушенную, скрытую вуалью из плюща башню церкви. Внезапно я увидел что-то, двигающееся вдоль низкой стены, по-видимому, бывшей парапетом для колодца. Это была фигура закутанного в чёрную рясу монаха без головы, и, пока я смотрел туда, она медленно растворилась.

IV

На следующее утро, после завтрака, мы втроём, вооружившись ломами, проделали путь к монастырской церкви. Некогда она, должно быть, была почтенным зданием, и даже в своём нынешнем упадке впечатляла прекрасными пропорциями. Хоры отсутствовали, и птицы свили гнёзда в резных нишах высокого алтаря. Разбитое распятье над кафедрой смотрелось странно покинутым, и некоторые статуи выпали с алтарной преграды**. Ханс, по-видимому, набрался храбрости и был в прекрасном расположении духа. Он провёл нас вверх по нефу и внутрь в амбулаторий***, где указал на плоскую надгробную плиту с надписью: ОТТО ФОН УНТЕРЗЕЙН 1415, ПОКОЙСЯ С МИРОМ. Плита была покрыта зелёным лишаем, штукатурка вокруг неё раскрошилась в пыль. Профессор просунул свой лом под один угол надгробия и указал мне, чтобы я сделал то же самое с другого конца. За несколько минут мы отбросили его в сторону, и нам открылась зияющая полость со свинцовым гробом внутри. Я никогда ранее не присутствовал на эксгумации, и это занятие мне показалось достаточно гнетущим. Но Раттер вёл себя беспечно и даже стал насвистывать популярную танцевальную мелодию, пока приступал к взламыванию крышки гроба. Его весёлая мелодия сменилась удивлённой нотой, едва он увидел содержимое. По всем правилам естественного закона природы, тело монаха должно было разложиться давным-давно, но тут, обёрнутое в лоскуты чёрного монашеского одеяния, лежало идеально сохранившееся тело мужчины сорока – сорока пяти лет. Я сказал, идеально сохранившееся, но это не совcем верно. Голова, вместо того, чтобы быть на плечах, покоилась в мёртвых руках. Я вспомнил, что Отто фон Унтерзейн был обезглавлен. Весь кураж бедняги Ханса испарился в миг, и он подвывал от ужаса. Я был более-менее шокирован, но профессор, кажется, и бровью не повёл.

“Достойный пример средневекового бальзамирования,” – заметил он. – “Отто, должно быть, пользовался определённым почётом. А теперь – что касается ключа.”

Он наклонился вперёд и стал осматривать в деловитой манере содержимое гроба; наконец, там нашёлся маленький свиток пергамента.

“Где же, чёрт побери, этот ключ?” – пробормотал Раттер. – “Он, несомненно, должен быть где-то здесь. Раскройте эту штуку, Эванс, и поглядите, есть ли там какие-то надписи. Они могут послужить нам ориентиром.”

Я взял обрывок пергамента и развернул его. Там были какие-то выцветшие надписи на смеси латыни и старонемецкого, но прочесть их не составило особого труда.

“Пусть язык мой прилипнет к нёбу рта моего,” – прочитал вслух я. – “Замок заперт: ключ к нему подобен словам рта моего до того, как они сказаны.”

Профессор выхватил пергамент из моей руки и удостоверил перевод.

“Не такая уж и сложная головоломка,” – сказал он. – “Предполагаю, что это означает, что ключ спрятан у Отто во рту.”

С брутальной бессердечностью он поднял отделённую голову и попытался вручную разжать челюсти. Сперва они не поддались его приступам, тогда профессор надавил на голову со всей силой, и нижняя часть лица раскололась. В тот же момент вся голова раскрошилась в труху, и что-то выпало на плиты пола с металлическим лязгом. Едва помедлив, чтобы скинуть фрагменты костей обратно в гроб, Раттер набросился на металлический объект и зажал его в триумфе. Им оказался бронзовый ключ.

К этому времени Ханс уже свалился на каменную скамью, окружавшую по периметру колонну, и рыдал от ужаса. Я сделал попытку расположить остатки тела в должном виде, и затем профессор и я вернули крышку гроба на место и задвинули тяжёлую плиту обратно в пазы. Она упала с тяжёлым стуком, и, пока эхо замирало под сводами церкви, жуткий визг пронёсся через всё здание.

“О, Господи спаси нас!” – возопил несчастный смотритель, осеняя себя крестом.

“Это была просто сова,” – сказал профессор, засовывая ключ в свой карман и собираясь уходить. Но я знал, что это не была сова, так как видел теневую форму безголового монаха, стоящую у алтарной преграды.

V

Полдник выдался у нас странным, тягостным. Ханс по-прежнему был слишком ошарашен и взвинчен, чтобы взяться за готовку чего-либо. Я уговорил остатки курочки, доел сыр с чёрным хлебом, после чего приготовил себе чашку кофе. Но ни у кого из нас не было особого аппетита. Даже профессор, казалось, был поглощён чувством некой надвигающейся опасности, хотя и сносно поддерживал пламя шумливой беседы. Она была даже как-то неестественно шумна, эта беседа, и я знал, что он тоже был весь на нервах. В конце перекуса он оглядел меня и сказал:

“Мы тут все как на иголках, Эванс, и я обязан признать, что по этому аббатству вполне определённо разгуливают оккультные силы. И всё же мне следует изучить колодец, чтобы работа была так или иначе доделана.”

Ханс, сидевший, уткнувшись лицом в ладони, не произнёсший до сих пор ни слова, вдруг вскочил на ноги с криком:

“Не делайте этого, герр профессор! Верните ключ в могилу и идите своей дорогой.”

“Вернуть ключ,” – поддразнил его Раттер. – “Не будьте столь глупы, друг мой. В течение получаса я должен быть на самом дне колодца и искать подходящее отверстие для ключа.”

“С вашей стороны было бы мудро держаться от колодца подальше.” – ответил старик бесцветным голосом. – “Там есть что-то такое внизу, на что вовсе не следует смотреть.”

“И что бы это могло значить?” – спросил профессор.

“Не знаю, что это может быть. Всё, что мне ведомо, это то, что крышку колодца ни разу не сдвигали с того времени, как её запечатал епископ Зальцбурга в 1522 году. Мой отец рассказывал мне, что нечто злобное сокрыто в этом колодце, но оно не может сбежать, пока печать остаётся целой.”

“Там и впрямь можеть что-то такое быть,” – задумчиво произнёс Раттер. – “Но мне следует взять на себя риск.”

Я также приложил усилия, чтобы отговорить его от исполнения сего сумасбродного замысла. Но он отмёл в сторону все мои очевидности и поклялся, что завершит свои расследования даже в одиночку, если вдруг мы будет слишком напуганными, чтобы помочь ему в этом нелёгком деле. Это, разумеется, было немыслимо, так что в конце концов мы все втроём, вооружившись мотком прочной пеньки, отправились к колодцу.

Люк был сделан из железа, проштампованного фигурой святого внутри цветочной рамки. Четыре тяжёлых свинцовых печати были помещены туда, где железо смыкалось с парапетным камнем, и до сих пор можно было разобрать на них герб принц-епископа****. Печати отвалились, как только мы приподняли крышку. Из-под неё вырвался отвратительный смрад, столь зловонный и неудержимый, что я даже понадеялся, что скопившиеся в этой дыре газы отобьют профессору всякую охоту туда спускаться. Но Раттер был крайне дотошен и подготовлен к любым оказиям. Он прихватил с собой какие-то фейерверки, нужные для очистки затхлого воздуха в горнодобывающих шахтах, и с полдюжины этих палочек должным образом очистили колодец от удушливого смрада. Мы поэкспериментировали с зажжёнными бумажными листами, и, увидев, что они продолжают гореть до самого падения в воду, профессор объявил, что теперь дело в шляпе и можно начинать спуск. Наши мощные электрофакелы осветили ряд врезанных в камень ступеней, и ещё какой-то гребень, выпирающий из стены около сорока футов***** ниже поверхности.

“Тайник должен быть где-то рядом с этой платформой,” – заключил Раттер. – “Вряд ли они спускались ещё ниже, ведь ясно как белый день, что ниже неё ты просто окунёшься в стоячую воду.”

Профессор закрепил канат на талии и проинструктировал Ханса, чтобы тот удерживал конец верёвки, в то время как я должен буду перегнуться через край колодца и направлять луч фонаря на ступени. Я же, как только голова профессора скрылась за парапетом, почувствовал практически неодолимое желание вытащить его обратно, но он крикнул оттуда, что спуск не представляет никакой сложности, так как ступеньки для ног врезаны достаточно глубоко.

Я глядел, как он цепляется за покрытую слизью стену и медленно уходит всё ниже и ниже, пока, наконец, он не достиг выступа.

“Мне нужно поскрести камни,” – крикнул он, и его голос прозвучал как-то гулко и странно. – “Они все покрыты мхом и тут не разглядеть никакой чёртовой дыры.”

И он начал орудовать деревянным скребком. Раттер занимался этим делом более десяти минут, как вдруг издал возглас триумфа. Он-таки обнаружил замочное отверстие. Я увидел, как свет его фонаря мерцает далеко внизу, пока он пытался очистить скважину. И вот ключ был вставлен в паз. Мой собственный торшер осветил его фигуру, лихорадочно вертящую ключом туда-сюда и тянущую дверцу на себя, и затем каменный блок подался наружу, открыв тёмный проём. Дикий вопль радости донёсся из зева колодца. “Оно здесь! Оно здесь!” – восклицал он. Раттер просунул руку в дыру, и я услышал всхлип блаженства. И затем моему взору явилась жемчужина. Она была размером чуть ли не с куриное яйцо и вдобавок светилась будто лунное озеро. Однако артефакт не был единственным обитателем этого тёмного тайника. Что-то шевелилось во мраке – нечто зеленоватое и пугающее, со светящимися глазами и со множеством змеящихся конечностей. Я выкрикнул предостережение, но поздно – одно из этих щупалец выстрелило и ударило Раттера в лицо. Он пошатнулся, перевалился через край выступа и ухнул в глубокую воду внизу.

На какое-то мгновение я был слишком ошеломлён, чтобы двинуть хотя бы пальцем, но затем схватился за канат, и мы вместе с Хансом что есть мочи налегли на него. Мы ощутили, как наша ноша вынырнула из воды и ударилась о выступ, и тут внезапно её вес увеличился. И всё равно мы продолжали тащить канат вверх, пока, спустя, казалось бы, целую вечность, мрачное зрелище не возникло на краю парапета. Это была голова профессора, буквально рассыпавшаяся на части, точно так же, как он в свой черёд раздробил голову Отто фон Унтерзейна. Ханс вскрикнул, я же почувствовал себя очень нездорово, но мы всё же каким-то чудом перетащили тело через парапетный камень. Именно тогда нам открылась та тварь, цеплявшаяся за ноги Раттера. Это было некое склизкое, зелёное существо с кучей щупалец, из семейства каракатиц. На один лишь миг его злобные глазища пронзили нас, и в другой миг оно уже переползло обратно в колодец, и мы услышали громкий всплеск, когда его тело соприкоснулось с водой.

Мы уложили мёртвого профессора на землю и после этого вернули люк на место. По совету Ханса мы утяжелили его большим камнем, взятым из монастырских руин, и восстановили разбитые печати из всех тех кусочков, которые нашлись вокруг. Затем мы оттащили тело профессора Раттера в домик для гостей. Одна его рука по-прежнему сжимала электрофонарь, но Жемчужина Зелло, судя по всему, покоилась на дне колодца, где, как я на то надеюсь, она будет оставаться во веки вечные. Мы условились с Хансом держать увиденное в тайне и говорить, что профессор свалился в колодец во время поисков тайного прохода и разбил себе голову об каменный выступ.

Я взял машину и поехал в Швац, чтобы сообщить о происшедшем в полицию. Ханс был в таком паническом состоянии, что я решил, что было бы не очень разумно оставлять его в монастыре, так что настоял, чтобы он сопровождал меня. Должностные лица выслушали нашу повесть с дружелюбным вниманием, молодой офицер и штатный патологоанатом получили задание сопроводить нас обратно в аббатство св. Дихула. Эти джентльмены оказались исключительно полезными и предусмотрительными людьми, и наша версия трагедии была принята ими без каких-либо оговорок. Несколько других официалов последовали за нами, и внутренняя часть колодца была должным образом проинспектирована. Была вторично обнаружена тайная дверца, но, больше к моему облегчению, нигде не было видно следов той твари. В последовавшем расследовании был вынесен вердикт “смерть от несчастного случая”, и, за исключением обычных некрологов, английская пресса мало что могла присовокупить к этому делу. Обстоятельства преждевременной кончины профессора были почти забыты ко времени, когда я вернулся в Англию.

Ханс Штейнгель остался в аббатстве св. Дихула, верный своим семейным традициям. Он умер около месяца назад, и спустя неделю по его кончине пожар уничтожил монастырскую церковь.

Я так никогда и не смог определиться с мыслью, была ли тварь в колодце на самом деле осьминогом. Мог ли такой монстр прожить в тайнике в течение пяти столетий? Это выглядело невозможным. Однако какой была альтернативная версия? Была ли эта тварь неким страхолюдным элементалом, созданным чёрным искусством колдовства, чтобы сторожить Жемчужину Зелло? Ответы на эти вопросы нам не суждено знать.

Восемь лет прошло с тех пор, как я простился с Хансом и выехал из ворот одержимого аббатства. И всё же, оглядываясь сейчас назад, я так же чётко вижу запущенный монастырский двор и чёрную фигуру безголового монаха, стоящую у колодца смерти.

Конец

***************

ПРИМЕЧАНИЯ

---------------------

*Элементалы — по воззрениям анимизма/шаманизма и средневековой магии и алхимии, стихийные духи, принадлежащие тому или иному Первоэлементу (в зап. традиции — Ignis, Aeris, Terrae, Agua, в вост. — Огонь, Металл, Дерево, Воздух, Вода) и обитающие в нём. Особенно эту тему разрабатывал средневековый маг, врач, шарлатан и алхимик Филипп Ауреол Бомбаст Теофраст Парацельс фон Гогенгейм (1493-1541), он называл их саламандрами, гномами, ундинами и сильфами — см. например, http://a-pesni.org/zona/demon/onimfah.php и http://teurgia.org/index.php?option=com_c.... Существовали даже специальные Молитвы Элементалей. Однако, вопрос со стихийными духами не до конца прояснён до сих пор, так как в эту категорию подпадают также разного рода враждебные genius loci и вампирические обитатели Клипот в форме feral shadows, как явствует из некоторых классических рассказов weird fiction разных авторов. Обыкновенно для экзорцизма данных инфернальных тварей применяются те же средства, что пригодны и для экзорцизма злых духов, демонов и нежити. То же самое мы видим в новелле Коулса — отношение к элементали выражено здесь определённо не как к нейтральному стихийному существу, а как к активной и опасной колдовской манифестации. Впрочем, более подробно тема будет рассмотрена в специальном исследовании данной категории weird tales.

**Алтарная преграда — общий элемент декора в позднесредневековой церковной архитектуре. Это, как правило, богатая перегородка между алтарем и нефом, с более или менее свободными узорами из дерева, камня или кованого железа.

***Место для прогулок, особенно — проходы вокруг апсиды или аркады в католической церкви или монастыре.

****Принц-епископ — епископ, который также является гражданским правителем какого-то светского королевства или суверенитета. См. “Принц-епископы-близнецы Вёрцбурга и Бамберга.”

*****~12 метров.