Джаспер Аагард Петерсен

Мегаполисомантия: Метафора и Магия в Метрополисе

Here To Go, 2012

Перевод на могучий: И. Волзуб [2020]

цитата

Кто из нас в моменты честолюбия не грезил о миражах поэтической прозы, музыкальностях без ритма и рифмы, податливых и отчётливых в достаточной мере, чтобы приспособить их к лирическим волнениям души, к изменчивым рельефам сновидений и неожиданным прыжкам осознанности. Эта навязчивая идея, прежде всего прочего, суть дитя гигантских городов, пересечения их бесчисленных связей. – Шарль Бодлер, “Парижский сплин”

***сос из Сан-Франциско! – М-р Ву, “Deadwood”

Метафизика Жирности

Одна из наиболее интригующих инсталляций в берлинском музее современного искусства, Станция Гамбургер, сделана из твёрдого жира. Россыпь здоровенных блоков, слегка сальных и довольно-таки грязных, скомпонована на полу зала, с торчащими из неё тут и там антеннами и проводами. Похожие на громадные фрагменты паззла, отдельные плиты образуют геометрически сложные углы, хотя на первый взгляд не очевидно, что они должны собой представлять или составлять. Если идти вдоль них, то можно обнаружить нагревательные элементы, вольтметр, какой-то трансформатор, застрявшие в этих кусках – они что, мониторят эти желтоватые сальные кубы? Это на самом деле гигантская машина? Или это некий органический процессор?

Инсталляция, носящая название Unschlitt/Tallow, созданная Жозефом Бюи (“unschlitt” – старогерманское слово, означающее “жир”), по факту являет собой позитивные отпечатки негативного пространства, то есть мёртвой зоны под пандусом, идущим через пешеходный туннель в городе Мюнстер. Вообразите на мгновение стандартный пешеходный лестничный переход, соединяющий берега загруженной автомагистрали – такие монструозности, сделанные из стали или бетона, можно найти во множестве городов, они часто связывают фактории и автобусные остановки (или цепи из гимназий и фаст-фудов) в индустриальных пригородах. Мёртвое пространство располагается ниже первого пролёта ступеней или пандуса, ведущего вверх; в таких отсеках, как в “комнатах” неиспользуемого не-пространства, скапливаются палые листья, шприцы, всяческий мусор и бездомные. Не то чтобы эти места специально не использовались – скорее, они являют собой побочный продукт, излишество конструкторской мысли. Преодолевая чисто визуальную сторону вопроса, Бюи обозначает это место как “раненое” или больное, негативное и холодное, и предлагает городское “алхимическое” вмешательство, а именно — излечение этих пространств чем-нибудь тёплым. Путём “внедрения” горячего животного жира в такую мёртвую зону, Бюи восстанавливает и трансформирует её из состояния тотальной “конкретизации”.

Изначально задуманный как поистине внушительный, 10-метровый экземпляр “контрпространства”, эти жировые сегменты, действует как огромная машина аналогии – животное, горячее, жирное/скользкое и (в некотором роде) белое должно означать жизнь и тепло по контрасту с мёртвым и холодным не-пространством внизу пандуса. Что особенно интересно, так это то, что скульптура, по-видимому, трансцендировала свою собственную задумку – это не только лишь свидетельство перформанса или артефакт целительного процесса. Согласно алхимико-шаманистической эстетике Бюи, такие материалы, как шерсть, жир и железо имеют особые качества. Когда жир подвергается нагреву, он чрезвычайно медленно остывает; поэтому, а также по причине своих размеров, сегменты-кубы по-прежнему сохраняют пластичность и текучесть в своей сердцевине. Следовательно, эти ломти всё ещё действуют, исцеляя город из своего тихого и покойного места обитания на Станции Гамбургер (предполагаю, что за это также ответственны проводные и измерительные инструменты).

Помимо того, что является отличительно гротескной арт-композицией поздних 1970-ых, Unschlitt/Tallow также действует в качестве вдохновительного элемента для исследований более популярных пере-зачарований метрополиса: “Как мы лепим и формуем мир, в котором живём” (Бюи, 2004 (1986), стр. 9). Алхимический активизм Бюи, возможно, и имеет радикально идиосинкратический характер, но он также черпает из эзотерических течений, комбинируя материал и философию в преобразующие процессы “социальной пластики”. Как своего рода шаман, Бюи мыслит в терминах холизма, смешивая политику исправления и радикальную демократию с личной натурфилософией, вдохновляемой Гёте, Рудольфом Штейнером и Вернером Гейзенбергом, среди прочих. Что интересно в этом контексте, так это слияние эзотерической мысли и поздней современной эстетики урбанистической среды как метафоры жизни или реальности самих по себе. Далее мы предлагаем подискутировать о некоторых литературных средствах той же тематики, чтобы попробовать ухватить современную “эзотеризацию” города.   

Оккультура и магия городов

Моё внезапное отступление к популярной фантастической литературе должно расширить концепты как искусства, так и эзотеризма, хотя, как убедительно аргументировал учёный-религиовед Кристофер Партридж, поп-культура – это место для созерцания современного пере-зачарования, которое он называет “оккультурой” (заимствуя данный термин у Дженезиса Пи-Орриджа в знаменательном жесте герменевтического бриколажа). Здесь маргинальное и мейнстримовое тщательно перемешиваются, подобно актёрам с разных концов эстрадного диапазона, чтобы производить, распространять и поглощать различные аморфные дискурсы и сообщества.

цитата

Оккультура — это Интернет спиритуального бриколажа, из которого можно загружать всё, что видится вам увлекательным или вдохновляющим; это сакрализующий воздух, которым дышат многие из наших современников; это родник, из коего черпают серьёзные оккультисты; это разнообразный ландшафт, что исследуют кочевники нью-эйджа; это захламленный пакгауз, частенько расхищаемый продюсерами массовой культуры в поисках идей, образов и символов. (Партридж, 2004, стр. 85)

Для Партриджа, таким образом, данный феномен представляет собой нечто гораздо большее и расплывчатое, чем любая другая социальная среда, субкультура, мировоззрение или тренд; оккультура – это, по сути, сами ресурсы, из которых вышеперечисленные категории черпают идеи, осознанно либо же нет. В то время, как индивидуальные продукты или течения могут быть поверхностными или же претендовать на аутентичность, оккультура сама по себе не являет ни того, ни другого. Скорее, это метафизический пласт современной нам культуры и, следовательно, — стиль жизни и творческий процесс, более знакомый и привычный всем нам, чем ранее считалось (Партридж, 2013; см. также Кэмпбелл & МакАйвер, 1987; Лахман, 2001). И всё же, как всё это соотносится с темой “эзотеризированного” метрополиса?

Представленная в Неизвестных Армиях (Unknown Armies) партизанская трактовка западной магии может послужить нашей отправной точкой. В этой настольной РПГ 2002-го года выпуска мы знакомимся с классом Урбаномант, магическим адептом, сонастроенным и черпающим силу из города. Специфические силы представляют собой расширения городской среды; они наделяют адепта инсайтами, благословениями или яростью бетона, асфальта и людских масс. Вкупе с другими адептами, такими, как Дипсомант, Плутомант, Библиомант или Киномант, утилизирующими алкоголь, деньги, книги и тропы кинематографа для приобретения магической силы, и различными “аватарами” из великой арканологической схемы человеческого сознания, подобно Шлюхе, Царю, Мессии или Трикстеру, данный сеттинг буквально сочится постмодерновым эзотеризмом. Перерабатывая гностический миф материальной тюрьмы и спящих в ней искр, Неизвестные Армии представляет собой достаточное сильное свидетельство оккультурного резонанса, происходящего между популярным хоррором, магией и современной городской жизнью. Урбаномант выглядит здесь особенно уместно, ибо данный класс Адептов фокусируется на слиянии психогеографии (к которой мы ещё вернёмся) и магической мощи большого города. [Ещё одним интересным классом выступает Египтолог, про которого в рулбуке Unknown Armies сказано следующее: “чтобы быть египтологом, мало изучать специальную литературу в библиотеках и экспонаты в музеях; вам нужно всецело следовать этому пути, собирая всевозможные отголоски древнего Египта и его магии в современных масс-медиа (фильмы, игры, музыка, арт) и оккультных субкультурах”. – прим. пер.]

И хотя даже эта инкарнация чародея со всей очевидностью модерновая и базируется на геймплее, урбаномантия имеет древние корни – а именно, в практике геомантии, буквально “предвидение с помощью земли”. В древней Греции, термины “мантис” или “мантейя” относились к дивинаторным (гадательным) практикам по контрасту с “гоэтией”, колдовством, “теургией”, инвокацией богов, и оракулами. Как таковая, мантия выступает отчётливой кросс-культурной активностью, широко распространённой в человеческой (ок)культурной продукции. Геомантия обычно базируется на некоем виде взаимодействия с землёй и последующей его интерпретацией – киданием песка в воздух, деланием маленьких кучек из грязи/глины, рисованием фигур и знаков – или же это непосредственная интерпретация и манипуляция землёй как окружающей средой, что мы знаем из древнекитайской науки фэн-шуй или древнеиндийской космологической архитектуры, васту шастра. После краткого перемещения в категорию суеверий в Европе эпохи Просвещения, мантические искусства, включая геомантию, пере-зачаровывают Запад во всё более частых оккультных взрывах XIX и XX (и XXI) столетий, пусть сейчас их и выражают с помощью натурализованных или секуляризированных линз современной науки: лей-линий, оккультного электромагнетизма, полярных врат и так далее.

Как очевидно из контекста Неизвестных Армий, современный концепт мантики был расширен до включения в неё всей магической практики в целом, а не одной лишь дивинации. Соответственно, художественное и технологическое измерения выходят на первый план, с учётом того, что сама концепция трансформирована из чего-то преимущественно интерпретативного в активную преобразующую практику. Далее, “заряженный” или многослойный метрополис, конечно же, вещь далеко не новая – приходят на ум Метрополис Фрица Ланга и бодлеровский Париж, не считая работ Эмиля Золя, Чарльза Диккенса, Джеймса Джойса и Томаса Пинчона. Осло, Копенгаген и Стокгольм восхвалялись и проклинались в литературе и кинематографе наравне с Нью-Йорком, Лондоном, Калькуттой, Танжиром, Берлином и Санкт-Петербургом. Но все эти примеры включают города в качестве контекста или декораций, рассматриваемых либо как подъём империи (центростремительный процесс) или же как подъём мегаполиса (центробежный). В романе Фрица Лейбера Богоматерь Тьмы (Our Lady of Darkness, 1978), однако, мы знакомимся с европейским оккультистом Тибо де Кастри и его основополагающим трудом по магии городов, излагаемом в брошюре Мегаполисомантия: Новая Наука о Городах.

Как объясняется во внутритекстовом нарративе к роману, эта книга, опубликованная где-то на заре двадцатого века, излагает теорию, согласно коей аккумуляция и оверпродакшен “городского вещества”, т.е. электричества, бумаги, стали и нефтегаза, имеет, ко всему прочему, психологический или спиритуальный эффекты.

цитата

В любой частный исторический период всегда были один или два монструозных города – например, Вавилон, Ур-Лхасса, Ниневия, Сиракузы, Мемфис, Рим, Самарканд, Теночтитлан, Пекин, Александрия – но мы живём в мегаполитанской (или же некрополитанской) эпохе, когда подобные ужасающие громадины множатся и угрожают соединиться и накрыть мир гибельным и вместе с тем мультипотенциальным городским стаффом. (Ф. Лейбер, 2010 (1978), стр. 80)

Сплошная масса городского сырья и случайных архитектурных паттернов способна манифестировать параменталов, враждебных стихийных духов, воплощённых в городские материалы, точно так же, как и производить широкомасштабные катастрофы. В сущности, крупные здания и скопления сырья опасны сами по себе, и если это не может быть остановлено, то должно быть как минимум взято под контроль.

Всё вышесказанное может привести нас к мысли, что Фибо де Кастри был хорошим парнем, но это не так. Будучи лидером оккультного общества под названием Герметический Орден Ониксовых Сумерек, он требовал расплаты путём насилия, террора и мегаполисомантических операций. Последние основывались на “неопифагорейской метагеометрии”, математических калькуляциях с целью получения знания “правильного времени и места (…) и затем помещения туда правильного лица (и ума) или материального объекта” (ibid, стр. 132-33) для достижения “обширных эффектов в различных временах и локациях” путём манипуляций “электрохимерическим городским стаффом” (стр. 81). Такая практическая мегаполисомантия, нужная, чтобы “выявлять дурную прослойку наших монструозных городов и их отвратных пронзительных песен” (стр. 80), использовалась де Кастри для проклятий и уничтожения в бомбическом миксе из вуду, сигильной магии, геомантии и математических калькуляций, как то записано в его тайном гримуаре, Великом Шифре или Книге Пятидесяти.

Разумеется, всё это весельё полностью выдумано. Никакого Тибо де Кастри не существует. Это вставная история в лейберовской современной новелле лавкрафтианского типа, происходящей в Сан-Франциско, где новый жилец многоквартирного панельного дома становится неудачным преемником проклятия де Кастри, наложенного на Кларка Эштона Смита в его апартаментах. Протагонист, Франц Уэстен, — писатель-фантаст, клепающий новелизации оккультно-трэшового ТВ. Он оказывается пойман между физическими массами Корона Хайтс, ТВ-башни и Трансамериканской Пирамиды, и постепенно становится одержим зловещей параментальной сущностью, изначально созданной для Смита. Этот роман прекрасен сам по себе как история ужасов; но в роли туманного гримуара Наша Леди Тьмы – это подлинный бриллиант, ибо он запускает идею, что бетон, асфальт, кирпич, сталь и бумага, не говоря уже о людских толпах, коммерции, электричестве, газах и самом городском ландшафте, имеют силы и опасности, которые можно обуздывать и направлять.

В сравнении с “ранеными” пространствами и алхимическими восстановлениями Жозефа Бюи, история Лейбера представляет собой гораздо менее благожелательный антропоморфный городской пейзаж. Возможно, некрополитанская эпоха де Кастри – это конечная стадия “конкретизации” городской среды по версии Бюи, апогей, который последний желает отвратить через исцеление искусством? С другой стороны, мегаполисомантия постулирует другой вид жизни и иной порядок реальностей. Что мы здесь видим, так это уникальное толкование зеркального города или нарратив Алисы в Зазеркалье Льюиса Кэрролла. Иными словами, позади, внизу или рядом с обычно ощущаемой реальностью рекламных щитов, шоссейных огней и новостроек существует другая, более мощная или сверхъестественная реальность, которую можно воспринять лишь после массивной и тотальной смены парадигмы. Давайте взглянем на некоторые другие примеры.

Weird Londinium

Мотив зеркального города весьма популярен в современной химерной прозе (weird fiction), или “другого” магического реализма – предшественниками этого жанра были тот же Фриц Лейбер, ровно как и H. P. Lovecraft, Элджернон Блэквуд, Артур Мейчен, Густав Майринк, Жан Рэй и пр. Не в полном смысле чистокровный хоррор, фэнтези или науч-фант, химерная проза интегрирует символическую логику магического и оккультного измерений в реализм нашей будничной “нормальности”, разумеется, оперируя в онтологических рамках истории, и скрытая сторона бытия незадачливых протагонистов зачастую прорывается наружу к их вящему ужасу и замешательству. Намеренно или же нет, но они просыпаются и видят реальность с другого угла. Я хотел бы аргументировать, что мегаполисомантия химерной прозы в изрядном смысле пронизана влиянием оккультуры, и наоборот, что её прямые читатели непременно обладают оккультурными познаниями. Следовательно, эти сочинения могут служить порталами для сдвига восприятия.

Возвращаясь к рыскающим параменталам Фрица Лейбера, многие читатели отреагировали на зачарование Сан-Франциско. Корона Хейтс, ТВ-башня на Маунт-Сатро, многоквартирный дом на 811 Гири, и Трансамерика-билдинг на Монтгомери и Клэй – все они стоят и поныне. Оккультная ловушка может быть выдумкой, но сам город, вне сомнений, сохраняет (либо отвечает) некоторое зловещее значение из книги. Один из моих знакомых утверждает, что некоторые достопримечательности “имеют (ауру) магического присутствия и своеобразный, пробирающий до мурашек оккультный вайб”. Британская суперзвезда Нил Гейман использует Лондон для того же эффекта в Никогде (Neverwhere, 1996), странной фантазии, в которой два Лондона существуют бок о бок, но никогда – одновременно. Подобно оптическим иллюзиям, разум не может удержать больше одного элемента за раз, и Гейман расширяет сей факт до уровня онтологической предпосылки. Главный герой, Ричард Мейхью, чуть ли не силой погружается в этот параллельный мир, расположенный внизу и в стороне от того Лондона, что знаем ему, где Найтсбридж и Двор Барона (Earl's Court) и есть то, чем они называются – мостом (bridge) и двором (court). Как упражнение в метафорическом мышлении, наряженном в форму художественной прозы, Никогде – пьянящее исследование веры в пере-зачарование города, и Гейман далее развивает свою современную мифологию в последующих сочинениях, вроде Песочного Человека (серия комиксных новелл, 1988-1996), Американских богов (наверняка, все смотрели сериал) и Сыновей Ананси (2005).

Ещё дальше в развитии эпистемологии мегаполисомантии идёт Чайна Мьевил, химерный автор, радикал-социалист и учёный в одном лице. В недавнем интервью он сообщает следующее:

цитата

“У меня не было какого-то фантастического озарения, но я всё же считаю очевидным, что города до известной степени – это удивительные палимпсесты истории и разных культур. Они (культуры) сгущены вместе, образуется такой микс из социальных норм. Я люблю городские временные несостыковки, когда ты видишь архитектуру 17-го века рядом с футуризмом 21-го века в Лондоне (и не только в нём). Мир подразделён на людей, которые любят фрагментарный смешанный стиль, и тех, кто любят чистую эстетическую однообразность. Я больше тяготею к первым.” (Ньювиз, 2010)

Конечно, это можно понимать как эстетический или социологический анализ городского пере-зачарования (и это вполне возможно, с учётом бэкграунда Мьевила). Тем не менее, здесь мы также можем усмотреть проницательное описание некоего другого измерения современного мегаполиса, которое способно производить магию, множественность времён и мест, переплетённых в одном. Эта тема развита в его романе 2009-го года Город и Город, где инспектор Тьядор Борлу из особой криминалистического отдела расследует загадочное убийство, последствия которого растягиваются до самой верхушки политической власти. Но будет неверно читать этот роман в формате "кто-это-натворил" (whodunit). По сути, это комплексный образец эпистемологии, берущий начало от Берлинской стены.

Убийство произошло в городе Безеле, который сосуществует со своим двойником, Уль Комой. Города-близнецы даже не разделены полностью – одна и та же улица в одном из них может быть с правой стороны, а в другом – с левой, и отдельные дома могут относиться к различным местам. Тут есть также перекрёстные сюжеты и внезапные сдвиги. Обитатели этих городов обучаются “правильно видеть”, что означает полный игнор людей из другого города (“не видеть”), даже пусть они идут по одной улице, к примеру. Усилением этих границ занимается таинственный департамент “Брешь”, агенты которого в виде теневых фигур возникают из ниоткуда, чтобы восстанавливать любые повреждённые локации до состояния статуса кво. Наконец, значительную роль здесь играет третий, мифологический град, занимающий то же самое пространство, Орчини, который, по слухам, существует в тех местах, о которых люди Безеля думают, что они относятся к Уль Коме, и наоборот. Эти места, разумеется, выступают эпистемологическим не-пространством и ключом к самому роману.

Звучит достаточно заморочено, но оно работает, как в физическом смысле географического ориентирования, так и в смысле глубокого чтива, могущего заменить целые тома по психологии, посвящённые восприятию. В том же интервью Чайна продолжает:

цитата

Большинство человечества сейчас живёт в городах. Это места скопления большинства политических и финансовых движух – это просто факт экономики. Это места такой хаотической конгломерации идей, что в них возможен переход к ощущению фантастического. Вот почему фантастическая городская фикция столь сильна – она говорит о трансляции зачарования на современную городскую среду. (Ньювиз, 2010)

Естественно, мы можем понимать вышесказанное в ином ключе, а именно: трансляция мирского в фантастическое, делание должной мегаполисомантии. Мьевил и сам это сделал в своей оккультной комедии Кракен (2010), где концепт “умения” занимает центральное место как практическое приложение его эпистемологии.

Кракен – это ультимативное переложение современной магии на почву фантастического сеттинга. Билли Харроу, таксидермист-океанолог, работающий в Британском музее естественной истории, однажды теряет своего 12-метрового архитевтиса в формалине. В скором времени он оказывается втянут в грандиозную оккультную войну, средоточием которой выступает бог-Кракен (гигантский кальмар) и грядущий апокалипсис, а участники её – это целая толпа врагов и союзников, включая разумную татуировку (Тату), хаос-наци, фермеров-оружейников, несколько культов головоногого бога, само Море (!), полицейский спецотдел, профсоюз фамильяров, мнемофилаксов (ангелов памяти), и бессмертных архизлодеев Госса и Сабби. И вновь, центральной темой здесь является зеркальный город, так как Лондон в Кракене скрупулёзно зачаровывается во всех смыслах этого слова, в то же время сохраняя связь с тем населённым пунктом, который всем нам знаком. В своей основе вся книга целиком построена на серьёзной эксплуатации любой теории заговора и магической гносеологии с помощью логики соответствий.

Основа магии в Кракене – это убедительность метафоры. Если ты можешь сообщить вселенной, что эта вещь подобна другой вещи, и перейти от подобия к метафоре, тогда вселенная услышит тебя и изменит свою природу. Я предпочитаю устанавливать такие связи и интерпретировать их как магическую силу… Это своего рода D&D-фикация [Томаса] Пинчона. (Ньювиз, 2010)  

Нам предлагается множество примеров подобных прагматических “умений”, или аффирмаций, заставляющих “вселенную делать так, чтобы вещи вели себя определённым образом”, как объясняется Билли (Мьевил, 2010, стр. 98). Складывание пространства или даже людей в фигурки-оригами, создание полицейских автоматонов путём жертвования старых видеокассет с криминальными хрониками, обмен конечностями, стопорение времени, пирокинез прошлого (!) и прочие небывальщины. В таком контексте самыми интересными личностями для нас выступают могущественные, однако нейтральные лондонманты, прислушивающиеся и защищающие “психополис”. Древние, как сам город, имеющие родство с “парижтургами, варшаватархами и берлиноскопами”, эти ребята практикуют “урбопатию” или диагностические трансы, а также “чары, ситишейпинг и предвидение” для того, чтобы направлять “чаяния, желания и идеи” города (Мьевил, 2010, стр. 183). Мьевил пишет:

цитата

Не хранители города – они зовут себя его клетками. (…) Они, по их словам, просто каналы для энергопотоков, собираемых улицами. Они не поклоняются Лондону, но относятся к нему с уважительным недоверием, направляя его нужды, порывы и инсайты. Вы не можете доверять ему. К слову, он не есть что-то одно, — хотя и был таким всегда – и у него не одна агентура. Сущностный гештальт метрополиса (…) нечто лондонское, зримое. (там же)

И вновь городской ландшафт Кракена имеет антропоморфные черты, хотя и отличается от Лейбера и Бюи. Он более благостен и органичен, чем Сан-Франциско, и менее уязвим, чем Мюнстер. То есть, мы движемся от земной канвы к космическому плану, пусть даже и заякорены в физической локальности. Тем не менее, мегаполисомантия, явленная в Кракене, того же дерева ягода, урбопатический ангажемент с городским сырьём и городскими проблемами монструозной целостной сущности. Работы Мьевила могут быть изматывающим чтивом и отмечены определённой иронией к оккультным материям, но, без сомнений, Чайна изрядно прикладывается к источнику Wyrd (оккультуре), представляя читателям тонны заготовок для магической рефлексии.

В моём финальном примере дела принимают ещё более тёмный оборот, эзотерицируя метрополис в направлении, сходном с лейберовским. Графическая новелла Алана Мура Из Ада (1991-1996/2001) одновременно наиболее мрачный и эзотерически ориентированный образчик жанра, в коем рассказывается о громадном мегаполисомантическом ритуале, исполняемом в Лондоне в лето 1888 года. Разумеется, речь идёт о пресловутых бесчинствах Потрошителя, жестоко убившего и расчленившего пятерых проституток. Это пугающе запутанная история, даже с учётом 40-страничного приложения в три колонки с аннотациями. Тем не менее, эта новелла имеет чёткую линию рассуждений в русле нашего исследования.

Большая часть изложения касательно мегаполисомантии и зачарованного города артикулируется д-ром Уильямом Галлом, личным врачом королевы Виктории, суперинтендантом женской психлечебницы, талантливым хирургом, гордым масоном – и всё более безумным серийным убийцей, одержимым манией величия. В беседе со своим ассистентом Джоном Нетли Галл предлагает тому ключевой постулат: ум – это одновременно и ментальное состояние, и место. В том же смысле, архитектура реальности одновременно материальна и психологична. Галл мог быть безумным серийным киллером, но у него был величественный план: через кровь, масонское расчленение и тонкие узоры он будет оперировать в роли акушерки для нового эона, что будет руководим маскулинными идеалами контроля и рациональности. Парадоксальным образом путь к новой эре идёт через Ад, божественное психическое расстройство феминного правого полушария мозга, чтобы запрячь мощь бессознательного и трансформировать зверские убийства в магические действа.

цитата

С помощью символов мужчина свергает женщину, а затем ими же держит её там. (…) Наша великая символическая магия, что сковывает женщин подобно цепи, должна регулярно обновляться, глубже врезаясь в плоть Истории, продлеваясь вплоть до кончины Земли, когда этот мир и его сёстры должны будут в конце концов пожраны отцом-Солнцем, ставшим красным и раздутым, словно пиявка. (Мур & Кэмпбелл, 2006 (1999), гл. 4, стр. 25)

Хотя Лондон здесь и выступает в качестве декораций, однако, эзотерическая психогеографическая структура в этом графическом романе занимает центральное место. В качестве концепции психогеография была первоначально связана с авангардными пост-сюрреалистскими движениями, такими как Ситуационистский Интернационал (Париж 1950-ых гг., Дебор и компания) и их идеей нового урбанизма, или исследования эффектов окружающей городской среды на эмоции и поведение людей. Это делалось как для критики индустриального развития, так и для влияния на него путём зачаровывания архитектуры и людских масс с помощью различных художественных и политических средств. Психогеографическая природа проекта Галла очевидна в некоторых местах, но особенно зрима в четвёртой главе, где Галл и Нетли колесят по Лондону, чтобы посетить шпили Тауэра, обелиски, церкви и другие места силы. Путешествие само по себе становится синтезом мифа, ментальности и архитектуры, ещё более усиливая связь между умом и материей.

цитата

Единственное место, где безусловно существуют Боги, расположено в наших умах; там они реальны вне опровержений, во всём своём величии и монструозности. (…) “Единое” есмь НАШЕ, у каждого из нас в правом полушарии обитает целый пантеон Богов, оттуда же приходят вдохновение и интуиция. (там же, гл. 4, стр. 19)

Здесь Галл излагает узнаваемую психологизацию мифа, которая связана с физическими местами так же, как и с “затопленным измерением разума” (ibid), или правым полушарием. Посредством символов и карт Галл может “пробудить спящих Богов, погребённых под морским дном наших грёз” (ibid), которые обладают могуществом, “невзирая на их нематериальное существование” (стр. 18). Для Галла миф, символы и сам город имеют взаимную точку пересечения в лице ума, и путём манипуляции мифологическим прошлым с помощью символической логики конкретной и гротескной архитектуры его жестоких мизогиний, безумный масон сможет посеять семена новой эпохи.

В Из Ада Алан Мур растворяет границы между городом, временем и умом, выдвигая на передний план географическую природу “пространства ума”, что имеет эффекты во времени и пространстве. Через кровавую жертвенную мегаполисомантию Галл путешествует во времени, искажая саму структуру графического романа (на одной зачётной полосе он возвращается к стилевому регистру древнего Вавилона), и он же пускает в ход необратимую максиму о том, что “события восходят к неизбежной точке конвергенции, подобно линиям аркады (…), поднимаясь сквозь века” (там же, гл. 2, стр. 15). Это может быть наименее вдохновляющим примером по стандартам Бюи, однако вместе с тем — и наиболее сильным (по меркам нашего исследования).

Искусство и эзотеризм: (Не)убедительные ремарки

цитата

Вот почему природа моих скульптур не должна быть зафиксирована и закончена. В большинстве своём в них продолжают идти процессы: химические реакции, ферментации, смены цветов, гниение, высушивание. Всё находится в состоянии изменения. – Ж. Бюи, “Что есть арт?”

Каково различие между игрой с воображением, чтением книги или взаимодействием с городом с помощью эзотерического искусства? Материалист скажет, что оно заключается в телесности или проявленности/манифестации. Однако, во всех указанных случаях нечто определённо преобразуется, будь то разум или материя, эмоция или смысловое наполнение. Все случаи указывают на урбанистику как на мощную метафору современной человеческой жизни, и предоставляют участникам способ задавания вопросов и получения ответов в форме связи между различными уровнями реальности. Все вышеизложенные примеры, таким образом, действуют как “эпистемологические преобразователи”, пере-зачаровывающие пространство ума читателя и в то же время само городское пространство.

Возможно ли сделать реальным магическое мышление, презентованное в поп-фикшн (через применение его в магических праксисах “туннелей реальности” или “сдвигов парадигмы”, к примеру) или же оно уже таковым является (так как это всё не что иное, как фикционализация магической теории, взятой из области оккультуры) – спорный вопрос. Выражаясь словами д-ра Галла, реальность простирается за пределами конкретного и материального, даже символы, в наши дни часто называемые дискурсивными и нарративными, существуют столь же несомненно, как мускусные дыни или изменения климата. Каждая история содержит одно или более мировоззрений и имеет силу поддерживать или менять экзистенцию. И всё же, в отличие от доброго доктора, я не верю, что оккультура — это погребённое или затонувшее царство в целом; оно зримо каждый день в пересказировании и согласовании реальности. Преобразование на одном уровне может иметь эффекты изменений на других уровнях и, как выразительно сказал американский антрополог Маршал Салинс, исторические метафоры часто скрывают мифические реальности гораздо большей значимости для вовлеченных в них лиц (Салинс, 1981). Как таковое, со-чтение различных контркультур может вдохнуть в нас новые идеи касаемо метрополиса и новых магических практик, смешивающих химерное, эзотерическое и креативное. Любые паттерны и ассоциации между искусством, контркультурой и эзотеризмом, без сомнений, совершенно случайны. Или же так мы предпочитаем думать.    

Библиография:

Beuys, J. (2004 (1986)). What is art? London: Сlairview Books. Campbell, C. & Mciver, S. (1987). Cultural Sources of Support for Contemporary Occultism. Social Compass, 34(1), 41-60.

Lachman, G. (2001). Turn off your mind: The mystic sixties and the dark side of the Age of Aquarius. New York: Disinformation.

Leiber, F. (2010 (1978)). Our Lady of Darkness. New York: Orb Books.

Mieville, c. (2010). Kraken. London: Macmillan.

Moore, A. & Campbell, E. (2006 (1999)). From Hell. London: Knockabout Ltd.

Newitz, A. (2010). China Miéville explains theology, magic, and why JJ Abrams hates you. Available at http://io9.com/5605836/china-mievilleexpl... (accessed sept 2012).

Partridge, C. (2004). The Re-Enchantment of the West: Alternative spiritualities, sacralization, popular culture and occulture (Vol. 1). London: T & T Clark.

Partridge, C. (2013). Occulture is Ordinary. in E. Asprem & K. Granholm

(eds.), Contemporary Esotericism (pp. 113-134). London: Equinox.

Sahlins, M. D. (1981). Historical Metaphors and Mythical Realities: Structure in the

Early History of the Sandwich Islands Kingdom. Ann Arbor: the University of Michigan press.