Внесение изданий Достоевского напоминает:

"Лозунг у них был такой: "Познание бесконечности требует бесконечного времени". С этим я не спорил, но они делали из этого неожиданный вывод: "А потому работай не работай -- все едино". и про Данаид еще, которые взламывают асфальт там, где только что проложили.

и вот:

а еще у меня сдохла электронная книжка и я даже мартина не могу дочитать(

Из всех литературных увлечений моей юности Ницше остался единственным, кто по прошествии 10-15 лет примерно не просто не стал казаться слабее, плоше и проще, а заиграл совсем по-новому. Если раньше он проходился по всем больным местам, то теперь вызывает смесь счастья и восторга. Некоторые вещи в большей степени, некоторые в меньшей, конечно, но "Человеческое" понравилось невероятно и теперь, видимо, будет на втором месте после обожаемой "Веселой науки".

Как всегда, это сборник афоризмов, на этот раз куда более, чем обычно, сгруппированный по конкретным темам (хотя Ницше все равно периодически заносит, конечно). Сложно говорить о книге в целом, потому что одна с одной стороны охватывает очень разные темы, а с другой стороны, охватывает все основные области человеческой жизни и опыта, как конкретно-человека, так и обществ в историческом развитии. При этом забавно наблюдать, как о некоторых темах Ницше судит, удивительно угадывая их вневременную суть, а в других подмечает только то, что относится исключительно *к его времени*, а в третьих не понимает ничего вовсе.

Вообще именно из-за формы изложения своей философии Ницше зачастую кажется мне куда более великим, чем другие философы, работающие в классической манере, по той простой причине, что у него гораздо больше гораздо более оригинальных мыслей и идей, при этом он не застревает на них, а быстро излагает и идет дальше там, где кто-нибудь из занудных классиков написал бы огромный трактат с кучей примеров и размышлений, в конце которых эта несчастная маленькая мысль оказалась бы полностью раздавлена грузом слов. Ницше куда более вежлив по отношению к читателю и расточителен по отношению к своим мыслям — по той простой причине, что он может себе это позволить.

1. О первых и последних вещах — наиболее сложная для пересказа и обобщений часть, и без того посвященная слишком общим предметам типа морали, истории, метафизики, философии, культуре. Нет, замечания Ницше на эти темы столь же конкретны и точны, как на все остальные, но прелесть и сложность его текстов — в том, что значительную часть из них невозможно *пересказать*, настолько это тонкие догадки, и он-то со своими филологическими талантами едва донес не столько мысль, сколько ощущение мысли, но передать его дальше вряд ли возможно без испорченного телефона. Взять хотя бы мое любимое "что осталось бы от мира, если отрезать голову?" (вот вам и весь Беркли, краткое изложение). Очень понравились несколько моментов: "то, что мы теперь зовем миром, есть результат множества заблуждений и фантазий, которые постепенно возникли в общем развитии органических существ... Вещь в себе достойна гомерического смеха: ибо казалось, будто она содержит столь многое, и даже все, — на деле же она пуста, т.е. лишена значения" (16). — Я как собака, абсолютно четко осознаю, что он имел в виду, и согласна с этим, но не могу понять, как бы еще передать это)) Нет вещей в себе, поскольку они придуманы человеком и изменяются, а человек тоже изменяется, и все это нестабильно.

О всяческих духовных и прочих метафизических потребностях: "Потребности, которые удовлетворяла религия и отныне должна удовлетворять философия, не неизменны: сами эти потребности можно ослабить и истребить... Философия может быть полезна либо тем, что она также удовлетворяет эти потребности, либо тем, что она их устраняет" (27). Ну, вы понимаете, да, детская потребность в утешении, например, или в надежде, или в утверждении твоей лично ценности. Увы, лишь немногие философии в действительности *истребляют* подобные потребности, и даже про философию Ницше это можно сказать лишь выборочно.

2. К истории моральных чувств — рассуждения о морали у Ницше неизменно прекрасны, имхо, это одна из самых сильных его сторон или областей в принципе. Каждый раз, когда читаю, ловлю себя на мысли, что а ведь действительно! Впрочем, тут легко поймать Ницше на непоследовательности, но мне никогда не хотелось — слишком это очаровательно выглядит. Рассуждение о морали у Ницше практически всегда носят разоблачающий характер, при этом без особого пыла, а просто как ироническое наблюдение, что придает им куда большую достоверность.

Очаровательная мысль про самопожертвование ради чего-то: "во всех случаях человек любит некоторую часть себя самого, — свою мысль, свое желание, свое создание, — больше, чем некоторую другую часть, то есть он разделяет свое существо и приносит в жертву одной его части другую" (57). По сути своей это так, более того, когда мы приносим чему-то жертвы, кажется, мы приобретаем некоторые права на эту вещь.

"Справедливость есть воздаяние и обмен при условии приблизительного равенства сил; так, первоначально месть принадлежит к справедливости, она есть обмен. Также и благодарность" (93) — что логично, поскольку там, где нет равенства, внешняя справедливость поступков обуславливается либо снисхождением, либо страхом.

И неизбежно больное, фаталистичное о свободе воли: "будь мы всеведущи, мы могли бы наперед вычислить каждый поступок... сам действующий, правда, погружен в иллюзию произвола... Самообман действующего, допущение свободы воли принадлежит к числу данных при вычислении этого механизма". Как и самообман философа, впрочем

3. Религиозная жизнь — никакой несчастный Вагнер или немецкий характер не вызывает у Ницше такого пыла, как несчастное христианство! В целом Ницше пишет о религии, как обиженный ребенок, приводя все новые и новые доводы в осуждение злобных родителей, от крупных до мелочей, все в одну кучу. Напоминает "Письмо отцу" Кафки, только Кафка честнее и признает часть вины за собой тоже Хотя оскорбления в адрес религии — определенно самые блистательные из всех оскорблений, которые наносит Ницше этому миру во всех его проявлениях.

При этом он умудряется не повторяться в доводах, вот что более всего восхищает — написать целого "Артихристианина", а потом еще и изобрести на эту тему что-то новое.

Интересная идея о происхождении, скажем так, религии как попытки объяснить мир: что для современного человека внешний мир, природа, подчинен определенным законам, которые известны, а вот сам он, в силу развития и усложнения, белое пятно на этой карте. Напротив, для дикарей, чьи сообщества и личности были сильно связаны законом и традицией, именно природа казалась непостижимым царством свободы. Размышления, направленные на обуздание этого дикого непонятного мира природы и привели к созданию религиозных культов — все эти жертвы, ритуалы и тд. не что иное, как попытка установить и навязать миру определенные *правила* (111).

Очаровательнейшая мысль о нас всех и адских муках: "Если бы христианство было право в своих утверждениях о карающем Боге, всеобщей греховности, благодати по избранию и опасности вечного проклятия, о было бы признаком слабоумия НЕ стать священником, апостолом или отшельником... было бы бессмысленно упускать из виду вечное благо из-за временных удобств. Если предположить, что в это вообще верят, то повседневный христианин есть жалкая фигура, человек, который действительно не умеет считать до трех и который, впрочем, именно вследствие своей духовной невменяемости не заслуживает того сурового наказания, которым грозит ему христианство" (116). Эта мысль вызывает у меня одновременно смех и дикое умиление. Ну что с нас взять, типа.

До сих пор актуальное, особенно для православия: "Христианство возникло, чтобы облегчить сердца; но теперь оно должно сначала отягчить сердца, чтобы иметь возможность потом облегчить их" (119).

Волшебная группа афоризмов об аскетах и святых: "чтобы сделать свою жизнь все же выносимой и занимательной, святой проводит ее в состоянии войн и смене победы и поражения. Для этого ему нужен противник, и он находит его в так называемом внутреннем враге" (141). Увы, история доказывает, что враги зачастую оказываются очень даже внешними — от конкретных людей до целых народов.

4. Из души художников и писателей — забавно, что в этом разделе Ницше сначала долго и умно язвит, а под конец скатывается на романтику и патетику. Вот что делает с людьми классическое образование.

Мысль, пришедшая в голову одновременно многим, до и после: "все великии гении были великими работниками" (155).

Наконец-то сформулировал то, что и так подсознательно чувствуется, когда кто-то о чем-то с горячностью судит: "Все мы думаем, что достоинства художественного произведения доказаны, если они на нас действуют или потрясают нас. Но ведь тут должны были бы сперва быть доказаны достоинства наших собственных суждений и ощущений — что не имеет места" (161). Периодически читаешь про книгу, потрясшую у кого-то всю душу, и думаешь, что ж это за душа такая, которую может потрясти *эта* книжонка?))

Слегка нелестная мысль, что мы убеждаем себя в том, что способности гения исключительны или даются свыше, таким образом культ гения поощряется нашим тщеславием — мы-то знаем, что сами так не смогли бы (162).

Гениальная мысль о многих писателях и философах: "Несчастье проницательных и ясных писателей состоит в том, что их считают плоскими и не изучают усердно; и счастье неясных писателей — в том, что читатель трудится над ними и относит на их счет радость, которую ему доставляет его собственное усердие". Да, я так читаю Кьеркегора с радостью.

5. Признаки низшей и высшей культуры. Основные понятия этого раздела — "связанный ум" и "свободный ум". Идея хороша, но внешние признаки таких "умов" — видимо, опыт лично Ницше, не имеющий никакого отношения ко всем остальным людям.

Очень интересны два замечания про индивидуальный процесс познания: "В процессе познания человек одолевает старые представления и их носителей, становится победителем... благодаря даже малейшему новому познанию мы чувствуем себя выше всех" (252). И про "годичные кольца индивидуальной культуры" — о том, что следующее поколение затрачивает изрядную часть своей жизни, чтобы нагнать культуру предыдущего поколения, и лишь немного остается, чтобы в принципе двигать культуру вперед. Однако "люди с большой силой напряжения, как, например, Гете, проходят такой большой путь, какой едва могут совершить четыре поколения одно за другим, но поэтому они уходят так далеко вперед, что другие люди могут нагнать их лишь в следующем столетии" (272) — обо всех, обгоняющих свое время.

6. Человек к общении — настолько точные, яркие и гениальные наблюдения, что применимы во все времена. Готова по большинству афоризмов привести сто примеров из своей жизни, видимо, подмечены действительно *реальные* и *вневременные* качества. Даже странно, что из всех философов этим озаботился только Ницше.

"Никто не благодарит духовно одаренного человека за вежливость, когда он приспособляется к обществу, в котором невежливо обнаруживать даровитость" (324).

Ржачное: греки-де разработали очень глубоко понятие дружбы и при этом обозначили родственников выражением, которое есть превосходная степень от слова "друг". "Для меня это необъяснимо" (354), — пишет Ницше, и кроме гыгы тут сказать нечего, уж кому как повезло))

7. Женщина и дитя — самая смешная часть. Ницше неплохо разбирается в "женщинах в обществе", с внешней стороны, но ни черта не понимает, если подойти поближе, и чувствуется, что он боялся и сам ни разу близко не подходил.

"Обыкновенно мать любит в своем сыне больше себя, чем самого сына" (385) — неа, она любит того идеального мужчину, которого не смогла в свое время заполучить себе в мужья.

Фрицше еще очень много говорит о рассудочности женщин, куда большей, чем у мужчин; при этом именно в силу этой рассудочности женщины приспосабливаются и "через подчинение сумели обеспечить себе куда большую выгоду и даже господство", например, свалив на мужчин заботу о хлебе насущном. Забавно, но исторически неверно, да и неясно, куда эта рассудочность делась сейчас.

8. Взгляд на государство — очень точные наблюдения про государство и религию. И слегка шокирующие прозрения про демократию и социализм.

О связи с религией: "Религия удовлетворяет душу отдельной личности в случае потери, нужды и тд, там, где правительство чувствует себя бессильным". Поэтому сцепкой государства и религии обеспечивается общий мир. И только когда государство уже перестает извлекать пользу из религии, та объявляется частным делом. Без государственной поддержки религия вырождается, и лучшие люди приходят к тому, чтобы выбрать атеизм, что, в свою очередь, приводит к враждебному отношению к государству как институту, коль скоро оно не подкрепляется больше религиозным авторитетом (472). Вслушайтесь, в этом пересказе — *вся* история России.

О демократии: "пренебрежение к государству, упадок и смерть государства есть последствия демократического понятия государства".

О социализме: "он жаждет такой полноты государственной власти, какой обладал только самый крайний деспотизм, и он даже превосходит прошлое тем, чтоб стремится к формальному уничтожению личности" (473), ее превращению в орган коллектива. "все сбылось по Достоевскому", а?)

9. Человек наедине с собой — наиболее тонкие наблюдения за тонкими материями, не поддающиеся обобщению. Нравится:

"Никто не говорит более страстно о своем праве, чем тот, кто в глубине души сомневается в нем" (597) — многократно доказано на практике.

"Люди, которые быстро загораются, легко и охлаждаются и потому в общем ненадежны. Поэтому возникает предубеждение, благоприятствующее всем, кто всегда холоден или кажется холодным, будто они суть особенно надежные и заслуживающие доверия люди: их долго смешивают с теми, кто медленно загорается и долго горит" (604). — Не из этого ли заблуждения проистекают все романтические герои девичьих романов и простигоспади канонный Снейп?

И определение скуки, которое идеально применимо ко мне, за других не скажу — что "скука есть привычка к труду вообще, которая обнаруживается как новая, дополнительная потребность" (611).

сабж

Я до последнего предложения практически ждала, что произойдет *что-то*, какой-то внезапный поворот, изменение точки зрения, которое сделало бы время, потраченное на роман, не пустым. Увы, либо не дождалась, либо не заметила, и теперь усиленно размышляю, что же это, собственно, было.

Откровенно говоря, дальше аннотации можно не читать. Это действительно история Монте-Кристо, только в относительно современной (80-90-е гг. прошлого века) Англии. Увы, что позволено Юпитеру, не позволено современному миру — если в Монте-Кристо еще можно поверить, мало ли какие у них там были времена и нравы, и вообще история притчевая, то Фраю поверить увы, не получается. И не получается взять в толк, зачем он это, собственно, перепел, почти ничего не меняя. В том, чтобы перенести классическую историю в наше время, в общем, невелика заслуга. Признаться, я не помню, чем конкретно кончился "Монте-Кристо" в отношении судеб всех до единого персонажей; с врагами-то понятно, разобрался, а вот что было с Мерседес, м? Впрочем, это не имеет особого значения, герой Фрая разобрался со всеми, причем так, что история скатилась в какой-то совершенно дурацкий трешевый гротеск с отрезанными ногами и пожиранием углей. Весьма неизящно.

Откровенно говоря, я не увидела в романе никаких заявленных "новых смыслов". Напротив, то, что у Дюма смотрится очень логично, очень в духе времени и самой истории, у Фрая выглядит совершенно нелепо. Герой, выбравшись из своей псевдо-тюрьмы, не просто заполучил чужое состояние без каких-либо документов в швейцарском банке (Фрай никогда не был в банке?!), но и создал некую невнятную, но, разумеется, всемогущую кибер-империю. Ох уж эти кибер-империи, по-моему, их пора запретить в принудительном порядке: когда автор не знает, как бы герою чудом заработать очень много денег, он неизменно обращается к интернету. Ведь не нефтью Brent толковать новоявленному олигарху и не на поставках для военных нужд сидеть — чтобы про это писать, надо хоть немного разбираться. Зато чтобы писать про телематику и финансовые рынки, разбираться, конечно, не нужно.

Роман легко читается, и это единственное его достоинство. Я не видела или не помню у Фрая особо ярких характеров — они всегда у него чуть-чуть напоминают таких специальных людей, которые участвуют в телешоу, от "Дом-2" до "Ищу тебя" или там "Вспомни о родине". Не то чтобы картонные, но с выпяченными чертами характера и начисто сглаженными всеми остальными качествами. Но я все-таки надеялась, что по примеру прекрасного "Лжеца" в конце будет финт ушами, который перевернет все с ног на голову. Например, незадачливый Монте-Кристо выяснит, что все его мысли о свершившейся месте — не более чем грезы, и он действительно сошел с ума, а злобные "враги" приносят ему апельсины в больницу. Или что-то в этом роде. Увы, считайте это спойлером, ничего особенного не произойдет. Проглотила как гамбургер, по итогам разочарована.

Dance with dragons, Мартин, оглавление для себя, чтобы не путаться

A CAVIL ON CHRONOLOGY

PROLOGUE

(4)TYRION

(5)DAENERYS

(6)JON

(7)BRAN

(8)TYRION

(9)THE MERCHANT’S MAN

(10)JON

(11)TYRION

(12)DAVOS

(13)JON

(14)DAENERYS

(15)REEK

(16)BRAN

(17)TYRION

(18)DAVOS

(19)DAENERYS

(20)JON

(21)TYRION

(22)DAVOS

(23)REEK

(24)JON

(25)TYRION

(26)DAENERYS

(27)THE LOST LORD

(28)THE WINDBLOWN

(29)THE WAYWARD BRIDE

(30)TYRION

(31)JON

(32)DAVOS

(33)DAENERYS

(34)MELISANDRE

(35)REEK

(36)TYRION

(37)BRAN

(38)JON

(39)DAENERYS

(40)THE PRINCE OF WINTERFELL

(41)THE WATCHER

(42)JON

(43)TYRION

(44)THE TURNCLOAK

(45)THE KING’S PRIZE

(46)DAENERYS

(47)JON

(48)THE BLIND GIRL

(49)A GHOST IN WINTERFELL

(50)TYRION

(51)JAIME

(52)JON

(53)DAENERYS

(54)THEON

(55)DAENERYS

(56)JON

(57)CERSEI

(58)THE QUEENSGUARD

(59)THE IRON SUITOR

(60)TYRION

(61)JON

(62)THE DISCARDED KNIGHT

(63)THE SPURNED SUITOR

(64)THE GRIFFIN REBORN

(65)THE SACRIFICE

(66)VICTARION

(67)THE UGLY LITTLE GIRL

(68)CERSEI

(69)TYRION

(70)THE KINGBREAKER

(71)THE DRAGONTAMER

(72)JON

(73)THE QUEEN’S HAND

(74)DAENERYS

(75)EPILOGUE

ПРИМЕЧАНИЯ

вот впадлу Мартину ставить номера глав, а?((

John Greenleaf Whittier "On Receiving An Eagle's Quill From Lake Superior"

All day the darkness and the cold

Upon my heart have lain,

Like shadows on the winter sky,

Like frost upon the pane;

But now my torpid fancy wakes,

And, on thy Eagle's plume,

Rides forth, like Sindbad on his bird,

Or witch upon her broom!

Below me roar the rocking pines,

Before me spreads the lake

Whose long and solemn-sounding waves

Against the sunset break.

I hear the wild Rice-Eater thresh

The grain he has not sown;

I see, with flashing scythe of fire,

The prairie harvest mown!

I hear the far-off voyager's horn;

I see the Yankee's trail,--

His foot on every mountain-pass,

On every stream his sail.

By forest, lake, and waterfall,

I see his pedler show;

The mighty mingling with the mean,

The lofty with the low.

He's whittling by St. Mary's Falls,

Upon his loaded wain;

He's measuring o'er the Pictured Rocks,

With eager eyes of gain.

I hear the mattock in the mine,

The axe-stroke in the dell,

The clamor from the Indian lodge,

The Jesuit chapel bell!

I see the swarthy trappers come

From Mississippi's springs;

And war-chiefs with their painted brows,

And crests of eagle wings.

Behind the scared squaw's birch canoe,

The steamer smokes and raves;

And city lots are staked for sale

Above old Indian graves.

I hear the tread of pioneers

Of nations yet to be;

The first low wash of waves, where soon

Shall roll a human sea.

The rudiments of empire here

Are plastic yet and warm;

The chaos of a mighty world

Is rounding into form!

Each rude and jostling fragment soon

Its fitting place shall find,--

The raw material of a State,

Its muscle and its mind!

And, westering still, the star which leads

The New World in its train

Has tipped with fire the icy spears

Of many a mountain chain.

The snowy cones of Oregon

Are kindling on its way;

And California's golden sands

Gleam brighter in its ray!

Then blessings on thy eagle quill,

As, wandering far and wide,

I thank thee for this twilight dream

And Fancy's airy ride!

Yet, welcomer than regal plumes,

Which Western trappers find,

Thy free and pleasant thoughts, chance sown,

Like feathers on the wind.

Thy symbol be the mountain-bird,

Whose glistening quill I hold;

Thy home the ample air of hope,

And memory's sunset gold!

In thee, let joy with duty join,

And strength unite with love,

The eagle's pinions folding round

The warm heart of the dove!

So, when in darkness sleeps the vale

Where still the blind bird clings

The sunshine of the upper sky

Shall glitter on thy wings!