Мещеряков детально разбирает предпосылки становления тоталитаризма в Японии в начале XX века, те социальные и культурные изменения, которые послужили тому причиной. У Японии все было совершенно не так, как у Германии или Италии. Не было столь болезненного и унизительного поражения в Первой мировой, напротив, Япония вышла с территориальными приобретениями, получила место в Лиге Наций. Но этого было мало. Пока западные державы разгребали последствия, Япония, будто отряхнувшись от долгой изоляции и наконец прийдя в себя после шока "черных кораблей", быстренько вторглась в Китай, создала марионеточное Маньчжоуго и начала активно продвигаться по Азии. При этом видя свою роль, как подчеркивает Мещеряков, не в качестве агрессора и захватчика, а в качестве того, кто принесет цивилизацию и сплотит братство азиатских народов — с Японией в качестве старшего брата, разумеется.

Не пересказывая всю книгу целиком, довольно сложно объяснить, как мирная Япония Мэйзди, преклоняющаяся перед западом и с готовностью перенимающая всё европейское, дошла до такой ожесточенной войны. До войны, упорно и безнадежно продолжаемой после капитуляции Германии и Италии — пока сам император не повелел прекратить. И все прекратилось. Это удивительное обстоятельство, которое особо отмечают все исследователи: c повелением императора Хирохито японцы не просто покорно сложили оружие, но и в целом будто категорически поменяли свое отношение к былым врагам: при американской оккупации не было никакого подпольного сопротивления, никакой партизанщины, а главу оккупационных войск начали считать чуть ли не героем. Но это — всего лишь один из эпизодов, которые покажутся странными читателю с "западным" взглядом на жизнь и ценностями.

Мещеряков копает глубже. Дело вовсе не в том, что он очень грамотно и подробно пересказывает соответствующую часть мировой истории — а в том, что он делает это, подсвечивая уникальные особенности японского менталитета, культуры, если угодно, которые и обусловили то, что история пошла именно так. Понятно, что таких факторов множество, есть более универсальные, такие как технический уровень и наличие или отсутствие необходимых для войны ресурсов. Но уникальные культурные факторы, с одной стороны, не менее важны, а с другой — просто интересны.

Из явных особенностей японского восприятия по Мещерякову — особое отношение к тому, кто суть "герои". "Японские потери в Пирл-Харборе были невелики. Казалось, что можно было бы "назначить" на роль героев оставшихся в живых. Но этого не случилось. За все время войны ни один живой японский военный не был отмечен государственной наградой. "Настоящим человеком" признавался только покойник". Для нас это кажется безумием. Понятно, что во всех странах награждают посмертно, но так, чтобы сознательно игнорировать героизм выживших — это удивительно. А это проистекает из общего культа смерти, стремления к смерти, прерзрения к жизни, которое все больше росло в японской культуре в тоталитарный период. Мотив принесения своей жизни на алтарь государства был едва ли не основным, ни о какой ценности каждой жизни не шла и речь.

Отсюда, кстати, и ужасная жестокость японцев к врагам, в том числе покоренному населению Китая (про ужасы Японо-китайской войны много сказано и написано). Они и о своих-то не заботились особо, к примеру, добивали раненых, вместо того, чтобы эвакуировать госпитали (это Рут Бенедикт пишет). А другие азиаты и тем более были "второго сорта".

Еще более интересно — про политику. Я уже писала, что несмотря на общий тоталитаризм строя, который ко времени начала Второй мировой достиг своего апогея, в Японии не было диктатора. На ум не приходит даже ни одной более ли менее известной фамилии политического лидера того времени — и при этом страной кто-то управлял. Кто-то, только не император Хирохито /Сёва. Он, как и все японские императоры до и после него, был фигурой исключительно внеполитической, сакральной и далекой. Простые японцы в основном никогда его не видели и не слышали. Император не был лидером в том смысле слова, в котором его употребляют на западе, он общался с народом исключительно письменно, с помощью рескриптов, написанных нарочито сложным и вычурным языком, и почти не появлялся на публике.

"15 августа 1945 года подданные Сёва впервые услышали его голос. Радиовещание началось в Японии в конце 20х годов, но никогда император не обращался к своему народу". И это было обращение о прекращении войны и капитуляции; напомню, что к тому времени Япония уже давно осталась из стран Оси одна против всех союзников, уже были сброшены атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки — это их не оставило. А обращение императора — остановило. "Согласно версии, ставшей официальной, император сам принял это решение и настоял на нем — вопреки мнению тех военных, которые выступали за продолжение войны. Пластинку с выступлением тайно записали во дворце и так же тайно доставили на радиостанцию. Мятежные офицеры пытались обнаружить ее, но не смогли". Пожалуй, это один из самых удивительных фактов во всей истории японского участия во Второй мировой — что война для Японии прератилась по слову человека, который до того времени никак не участвовал ни в войне, ни в политике.

Это — лишь несколько аспектов, которые, конечно, не отражают обширность и глубину работы Мещерякова. Меня неизменно поражает каждый раз, когда я его читаю, даже не отличное знакомство с материалом — этого ожидаешь от любого приличного историка и культуролога — а способность скомпоновать этот материал таким образом, чтобы он укладывался у читателя в логичную вереницу причин и следствий. Мещеряков и в этой работе, и в других очень грамотно и подробно отвечает на вопрос "что", но гораздо важнее — еще и на вопрос "почему". В его изложении история перестает быть официальным набором фактов и становится очень живой картинкой, в которой каждая деталь пусть и странна сама по себе, но неизбежна и логична за счет взаимосвязи с другими. Честно говоря, я бы с удовольствием прочитала в его изложении и историю *русского* тоталитаризма тоже.

Вторая часть сборника — это переводы Мещерякова из двух японских мыслителей: Кайбара Экикэн "Поучение в радости" и Нисикава Дзёкэн "Мешок премудростей горожанину в помощь". Они логически никак не связаны с монографией про тоталитаризм и относятся к совершенно другой эпохе — второй половине 17 века. Обе работы представляют собой подборку размышлений о том, как должно поступать, как не должно, и как вообще относиться к жизни. У Кайбары Экикэна рассуждения чуть длиннее и тематически сгруппированы, у Нисикавы Дзёкэна вообще в духе любимого мной жанра "дзуйхицу", то есть "пишу, что в голову взбредет".

И тот, и другой были учеными-конфуцианцами, и их работы в целом отражают конфуцианскую философию в ее японском изводе. Не скажу, чтобы переводы были столь же захватывающими, как монография про тоталитаризм — но их приятно почитать, и многое из сказанного актуально до сих пор. Вот, например, очень удачная цитата из Кайбары Экикэна о спорах в интернете:

"Люди в этом мире часто творят неподобающее — таков закон бренного мира, и тут уж ничего не поделаешь. Глупец не слушает поучений, перед ним даже мудрец отступает. А потому не стоит гневаться на глупца и напрасно травить себе душу. Если кому-то не повезло с самого рождения — это несчастье касается только его самого. Можно ему лишь посочувствовать. Так что нет смысла изводить себя гневом и упреками. Глупо лишаться сердечной радости только из-за того, что кто-то нехорош".

Читать Мещерякова — одно удовольствие. И не то чтобы я была большим фанатом японской культуры, вовсе нет, но он так легко, умно и завлекательно пишет, что предмет уже не столь важен. Это очень круто, когда автор до такой степени свободно владеет материалом, что может излагать и простые бытовые вещи, и сложные культурологические концепты равно кратко, ясно, с чувством юмора и большой любовью.

В отличие от "Топографии тела", "Книга японских обыкновений" не столько научное исследование, сколько сборник интересных заметок на заданные узкие темы: от понимания и отношения ко времени (и как это проявляется в материальной культуре) до вопроса туалетов и бань. Мещерякову везде находится, что сказать, при этом каждую узкую тему (скажем, "Дороги и ночлег в пути") он освещает в историческом аспекте, от древней Японии до наших дней, и делает это очень ненавязчиво и без малейшей наукообразности. За счет этого книга, с одной стороны, смахивает на сборни анекдотов в старом понимании — а с другой тянет на небольшое, но вполне серьезное историческое исследование, скажем, вопроса отношения япоцев к татуировкам в его историческом и современном аспекте. Я не знаю другого такого автора, который писал бы о любом народе и любой культуре настолько живо и настолько грамотно одновременно.

Вторая часть книги чуть менее веселая, но тоже поучительная — это собранные самим Мещеряковым свидетельства различных европейских и русских путешественников относительно первых и последующих контактов с японцами. Открывают его письма миссионеров-иезуитов, которые прибывали в Японию в составе голландской миссии в 17 веке и живописали быт и нравы японцам своим соплеменникам. Далее идут записки более поздних путешественников, вплоть до конца 19 века, кажется, в разной степени информативные и курьезные.

Прочитала все с огромным удовольствием и осознаю, что надо скупить все книги Мещерякова, до которых дотянусь.

Данная монография (научно-популярной книгой ее вряд ли можно назвать в силу специфики предмета) посвящена необычной в своем роде теме: тому, как японцы воспринимали на протяжении нескольких исторических периодов свое тело, во всем многообразии проявлений этого предмета. Мещеряков рассматривает разные аспекты, начиная от того, кому принадлежит право на жизнь и смерть (в рассматриваемые исторические периоды речи о том, что оно принадлежит самому обладателю тела, не было, хотя "хозяин" все же менялся), вопросы одежды и вообще "телесных" проявлений (или, напротив, подавлению телесного) в культуре, понимание красоты, отношение к вопросам здоровья и гигиены — в общем, весь спектр. Понятно, что в этой теме довольно много общих мест для любой относительно развитой культуры. О них автор, конечно, не пишет, а пишет именно о том, что отличало японский подход от, скажем, русского или европейского, о культурных особенностях.

Мещеряков охватывает в своем исследовании три исторические периода с 17 века до конца Второй мировой войны: сегунат Токугава (с 17 века по вторую половину 19 века), Мэйдзи (вторая половина 19 века примерно до Первой мировой), тоталитаризм (с Первой мировой и до конца Второй мировой). О том, что происходит в восприятии тела после Второй мировой войны и в современной Японии, автор, увы, не пишет. Это, безусловно, было бы очень интересно, хотя, пожалуй, не совсем корректно делать подобные построения "на живых людях".

За эти три периода картина с восприятием тела и всеми связанными с ними аспектами, с одной стороны, меняется, а с другой — можно проследить, как продолжают жить некие подспудные идеи, лежащие, видимо, в основе японской культуры в принципе, как они трансформируются. Например, концепт того, что культурность = церемониальность, и соблюдение предписанных правил поведения в обществе является основой для всей культуры в целом, а намеренное нарушение этих правил вовсе не признак смелости или искусства, как искони считалось в культуре европейской, а стыд и причина к падению. Собственно, даже поверхностное знакомство с современной японской культурой показывает, что это все еще вполне сохраняется, хотя, наверное, и не так безумно, как в период Токугава, когда каждому сословию и рангу не то что одежда — прически были предписаны.

Необычайно интересно — про то, как поменялось восприятие японцами концепта тела после второго "открытия" Японии для Европы и Америки при Мэйдзи. Все древнее и японское, которое раньше было единственно правильным, оказалось плохим устаревшим, а все "европейское" — самым модным и хорошим. Мещеряков много пишет про комплекс неполноценности, который накрыл Японию в этот период — первым делом не по "телесным" причинам, конечно, а из-за экономического и технологического отставания, но и по телесным тоже, учитывая, что европейская одежда, белая кожа, высокий рост и мускулистость были в чести, а среднестатистический японец, тем более в начале прошлого века, всем этим похвастаться не мог.

Очень интересен подспудный вывод, к которому автор подводит по итогам анализа этого и последующего периода тоталитаризма: что крайне (и отчасти неразумно) агрессивное поведение Японии на мировой арене в первой половине 20 века, в том числе то напугавшее всех ожесточение, с которым сражались японские солдаты, было своего рода невольным следствием этого комплекса "недо-европейцев", попыткой как бы восполнить придуманную неполноценность японцев. Понятно, что это не единственная причина, конечно, но один из аспектов, который мог влиять на поведение именно всей нации, а не отдельных власть имущих.

Мещеряков опирается на множество самых разнообразных источников, начиная с литературы (в том числе художественной) и заканчивая тем, как меняется облик императора на официальных портретах и каково официальное отношение государства к вопросам красоты и здоровья (и есть ли оно вообще). Его анализ действительно очень разносторонний, и поэтому книгу легко и интересно читать, хотя, думаю, сложно было писать. Даже когда ты действительно владеешь столь большим объемом разной информации о чужой культуре, чтобы на основе ее анализа делать какие-то общие выводы по совершенно уникальной и неисследованной теме — как суметь, с одной стороны, подобрать материал достаточно разнообразный для читателя, а с другой, удержаться и не впихнуть вообще все, что можно впихнуть? В этом плане работа Мещерякова выдержана просто идеально.

Помимо безусловно безумной эрудиции автора основное, что подкупает — это логика изложения, волшебная способность, присущая только очень умным и одновременно очень образованным людям сводить множество разрозренных фактов в одну стройную картину, позволяющую читателю не просто узнать какую-то новую вещь, а именно что составить общее впечатление, уйти с ощущением, будто он сам проделал эту логическую работу на основе собственного обширного опыта. Этот трюк удается очень мало кому из исследователей. При этом Мещерякову никак не откажешь и в "личном мнении": в книге есть и своеобразный юмор (насколько это позволяет тематика), и явно человеческая точка зрения, причем человека очень неравнодушного. Общее мое впечатление — совершенно идеальное в своем роде исследование по всем аспектам, от объекта до авторского стиля.

Тизер из периода Токугавы: "Регламентация телесного поведеия распространялась на все случаи жизни. Вот как школа Огасавара — одна из тех школ, которые занимались разработкой церемониальнго поведения, предлагала проводить осмотр отрубленной головы противника, которую самурай демонстрировал своему начальнику. Облаченный в доспехи и шлем военачальник находится в парадной зале, он сидит на расположенном на некотором возвышении складном стуле (употреблялся только в особых случаях), правой рукой он держится за рукоять меча так, чтобы клинок был обнажен на три суна (1 сун = 3,3 см) и смотрит левым глазом на приближающегося самурая, левая рука которого держит отрубленную голову за волосы. Приблизившись к начальнику на расстояние 2-3 кэна (1 кэн = 182 см), самурай припадает на правое колено, приподнимает отрубленную голову за волосы и трижды показывает начальнику ее правую половину. После этого быстро возвращается на исходное место."

ps Рекомендую короткие лекции Мещерякова на Арзамасе