"Приговор" — серия очень этических рассуждений на тему "ах, зачем я на свет появился". Этика, прикрывающаяся маской логики, из-за которой все равно уши ФМ на полметра торчат) Чем-то неуловимо напоминает "Записки из подполья", хотя если там герой был отвратителен, то здесь скорее просто жалок. Логика, натурально, никуда не годится.

"Роман в девяти письмах" — довольно забавный, хоть и путанный, "анекдот" из помещичьей жизни. Кто кого одновременно перехитрит и обойдет в расшаркиваниях. Надо было внимательнее читать, как там зовут главных героев, а то я к середине их попутала, что несколько испортило эффект концовки.

"Чужая жена и муж под кроватью" — еще один житейский "анекдот", которые так любит живописать ФМ. Нагромождение бестолково мечущихся глуповатых и не особо привлекательных героев, волею дикого случая попадающих в странные ситуации. Начало, имхо, чрезмерно затянутое с этими бесконечными диалогами, а вот эпизод под кроватью и дальше дивен, определенно.

Забавно, вообще, талант ФМ проявляется, похоже, аккурат по выражению — в первый раз как трагедия, во второй как фарс. Потому что и в слезно-трагических, и в издевательски-комических вещах у него герои ведут себя в целом одинаково. Чрезмерно экзальтированно, подозрительно, много бегают и шумят, много мнутся и в целом совершенно неадекватны. Сдается мне, любую трагическую вещь ФМ вполне можно переписать в его же "комическом" стиле, и наоборот. Например, из "Преступления и наказания" вышел бы прекрасный трагифарс.

Усматриваю в этом отличную способность разбираться в человеческой психологии во всех ее проявлениях и смотреть на нее со всех точек зрения — и "жертвы", и "наблюдателя".

"Маленький герой" — очень эмоциональная вещь, по-достоевски эмоциональная, не говоря уж о том, что герой — одиннадцатилетний мальчик. Вообще мне очень интересно, что сказал бы доктор Фрейд о подобных историях у ФМ — об этом и о "Неточке Незвановой", например. 10-11-летние дети без памяти влюбляются в сверстников и взрослых, целуют им руки, бьются в истерике и периодически "делаются больны" на нервной почве. Сдается мне, вот где доктор порылся) Меня в этом плане всегда как-то очень смущал возраст, потому что 10 — это еще время, когда откровенно рано. В 13-14 уже можно понять, гормональные бури, нормальное развитие человека, в общем, я помню себя в 14 лет, но в 14 все подобные эмоции и интересы имеют уже более четкую сексуальную направленность, даже в подавленном и несознаваемом виде. А вот в 10 — не знаю, меня кроме игр и школы ничего не интересовало, кажется. А у ФМ с одной стороны герои ведут себя как подростки в период тягчайших гормональных бурь, помноженных на невроз, а с другой, им 10 лет, и это как-то обескураживает.

В рассказе маленький мальчик "влюблен" в некую прекрасную даму, ходит за ней хвостом и случайно становится свидетелем ее прощания с любовником. А потом оказывает ей втихомолку важную услугу, за что получает поцелуй. Если смотреть с позиции взрослого человека, совершенно банальная ситуация. Но повествование ведется от лица мальчика, и у него каждое мелкое событие — драма всей жизни.

Слегка ошарашила еще концовка, после того самого поцелуя. Да, я знаю, что я испорченная и достойна побивания камнями, и что человек, любящий ФМ, вообще не должен даже на секунду помыслить такое, но... "И вдруг грудь моя заколебалась, заныла, словно от чего-то пронзившего ее, и слезы, сладкие слезы брызнули из глаз моих. Я закрыл руками лицо и, весь трепеща, как былинка, невозбранно отдался первому сознанию и откровению сердца, первому, еще неясному прозрению природы моей... Первое детство мое кончилось с этим мгновением..." э-э, чему он там отдался? Каждый может понимать в меру своей испорченности, в общем.

"Двойник" Вполне себе представляю, что можно читать что-то до глубокой ночи, когда уже глаза закрываются, просто потому, что интересно узнать, чем там кончится. Но вот чтобы Достоевского :) А вышло именно так, и мне кажется, дело в том, что ФМ очень ловко всю повесть балансировал на грани реальности и нереальности происходящего. Не знаю, может, конечно, я одна купилась. Но все злобные проделки и мелкие пакости "двойника" нашего героя выглядели настолько натуральными, естественными и вообще достоевскими, что мне поначалу и в голову не приходило усомниться в его существовании. Хотя с точки зрения логики, конечно, надо бы.

Ситуация, в целом, проста. "Маленький человек", чиновник "самого среднего звена" после большого публичного конфуза внезапно встречает на улице полного своего двойника, как физически, так и по имени. Потом выясняется, что двойник служит в том же присутствии, что и он. А дальше начинают происходить странности — этот злобный двойник начинает по мелочи изводить и третировать героя, причем не лично, а через третьих лиц. Отбивает у него симпатии ценных для него людей, выставляет его на посмешище, обманывает по мелочи в деньгах (заставляя героя платить за съеденное им в ресторане) и тд. В общем, ведет себя совершенно невыносимо, а герой расхлебывает. В принципе, я могу много подобных ситуаций представить и даже вспомнить, где ничуть не двойники, а просто посторонние недоброжелатели вели себя с другими людьми совершенно так же — не вступая в открытые конфронтации, а гадя по мелочи. И каждая такая ситуация имеет невыносимый привкус унизительности — никто не умеет передать подобные ощущения, смесь стыда и замешательства, так, как ФМ. Вообще каждый раз, как его читаю, вспоминаю свой детский-подростковый возраст — вот тогда я эти события ощущала и воспринимала примерно так же остро как раз, а потом выросла, "заматерела" и перестала принимать все так близко к сердцу. Но воспоминания остались, и ФМ отлично давит на старые мозоли.

В целом повесть очень не то чтобы фрейдистская, а просто из серии психологических отклонений. Герой не в состоянии признать, что он сам по себе ничтожество, никто его не любит, потому что он того не заслуживает. Нет, что вы, я то хороший, а все негативное отношение ко мне — это происки "врагов". И тут же изобретается персонификация врага — некое зловредное второе я, которое под моей же личиной специально делает все мне во вред. А я не виноват! Все мои неудачи происходят исключительно из внешних источников, само собой. Вычитала в критике, что сам ФМ называл двойника, этого мелкого беса, своим "главным подпольным типом". Подумалось, что если хорошо покопаться, можно, наверное, найти следы подобного двойничества, того же героя, только вывернутого наизнанку, и в других романах ФМ (Мышкин и Рогожин, скажем, или Раскольников и Свидригайлов).

Сама идея воображаемого зловредного двойника, созданного психическим расстройством, очень страшная вообще. Говорят, что на некоторые реальные психические расстройства это очень похоже.

Не исключаю, что в большой степени прелесть Борхеса состоит в том, что другого такого нет. Есть множество прекрасных умных и глубоких романов, отличных литературоведческих и около-исторических произведений. А вот такого рассказчика-эссеиста, чтобы было *одновременно* умно и интересно — увы. При этом Борхес всегда ловко балансирует между литературой и литературоведением, хотя его заметки по этому поводу вряд ли можно назвать особо профессиональными.

Пожалуй, мне лично ХЛБ наиболее симпатичен одним своим качетсвом: он идеальный читатель, и заражает других своим энтузиазмом. Как многие, особенно классики, выводят литературу из жизни, так Борхес смотрит на жизнь сквозь призму литературы. В его оценках, компоновках событий и вообще работе с фактами всегда виден именно *литературный* сюжет — стройный и изящный. Такой взгляд позволят Борхесу проводить неожиданные параллели и усматривать четкую связь именно художественного характера там, где при обычном взгляде ее не заметишь. Приведу два примера.

Мой любимый рассказ Борхеса — "История воина и пленницы", не скажу, что чем-то особо выдающийся с литературной точки зрения, но очень зацепивший меня своей идеей — о том, чтобы отказаться от "своего" и выбрать нечто, противоположное тебе, всему для тебя привычному и родному. Борхес раскрывает эту вполне философскую идею двумя историческими — или псевдоисторическими, не суть важно — примерами, который вне контекста идеи противоречат друг другу, но вместе с ней образуют единое целое. Классическая схема теза-антитеза-синтез, в общем.

Еще из старых и любимых — "Поиски Аверроэоса", о попытках понять то, что тебе понять не суждено, потому что ты это ты, раскрытое через историю арабского толкователя Аристотеля. Что меня одновременно забавляет и восхищает в Борхесе — я никогда не могла понять, с чего на самом деле начинаются его рассказы — с факта (вокруг которого придумывается очень изящная идея) или с идеи (к которой подбирается факт). Эти два компонента сочетаются настолько гармонично, что некоторые вполне самостоятельные исторические факты я уже не могу воспринимать иначе, кроме как вспоминая их толкование у Борхеса.

Пожалуй, на многие не просто факты, а даже литературные произведения Борхес смотрит, гм, даже более художественно, чем их создатели. Находя такие подтексты и толкования, которые они туда и не закладывали (см. "Пьер Менар, автор "Дон Кихота"). Но с другой стороны, это тоже признак хорошего читателя))

Во второй том собрания сочинений включены два лучших сборника Борхеса — "Вымышленные истории" и "Алеф". По природе своей это в большинстве случаев именно рассказы, а не эссе или отзывы.

"Новые расследования" — большей частью отзывы на чужие книги или так или иначе размышления вокруг и около прочитанного. "Создатель" так вовсе микрорассказы (что на мой вкус получается у Борхеса так себе, и вообще мало у кого хорошо).

"Иной и прежний" и "Хвала тьме" — это в основном поэзия. Не поэт Борхес, что тут скажешь. Его стихи отличаются от его же рассказов по сути только тем, что они записаны в строчку и в них нет сносок и указаний на номера страниц цитируемых произведений)) Хотя вот "Фрагменты апокрифического Евангелия" мне нравятся, но большей частью из-за самой идеей. Все остальное, что не вошло в сборники — это сплошь и рядом буквормское, прочитал то, подумал это. Интересно, если вы тоже это читали (я в основном нет), да и аргентинская литература *помимо* Борхеса не представляет для меня особого интереса. Великой литературой ее никак не назовешь. Так что ХЛБ фактически один в своем роде.

Вообще говоря, это стихи абсолютно не того рода и вида, что мне обычно нравится. Я ценитель рифмы, размера и, самое главное, ритма. У Уитмена в основном ничего из этого нет. Он вообще не уделяет особого внимания внешнему виду, кажется, не говоря уж о каких-то там размерах. Задача — прежде всего донести то, что он хочет сказать, а как именно, не так и важно (не говоря уж о том, что многие стихоплеты на самом деле не хотят сказать ничего конкретного). В этом, имхо, исключительность Уитмена — потому что то, что он хочет сказать, оказывается куда больше и значительней, чем иные романы. Это действительно стоит послушать. Уитмен очень ловко балансирует на грани общего и частного, глобальной идеи и конкретно-человеческих примеров — по-моему, никому такое не удавалось. Разве что Одену, но Оден автор совсем другой полярности, он столь же пессимист и мизантроп, насколько Уитмен отпимист.

Знаменитые "Листья травы" — это гимн человеку в целом и в частности. Множеству людей, и людям конкретных профессий, и конкретным случайно встреченным людям, и конкретным их чертам и моментам их жизни. Все перемешано. Влюбленные, спящие, умирающие, фермеры, матери, философы.

Есть совершенно удивительные строки по поводу того, что такое Я. Цеплюят, потому что думаешь, а надо же, ему тоже так иногда кажется.

"Вдали от этой суеты и маеты стоит то, что есть Я,

Стоит, никогда не скучая, благодушное, участливое, праздное, целостное.

Стоит и смотрит вниз, стоит прямо или опирается согнутой в локте рукой на незримую опору,

Смотрит, наклонив голову набок, любопытствуя, что будет дальше,

Оно и участвует в игре, и не участвует, следит за нею и удивляется ей".

"Во всех людях я вижу себя, и ни один из них не больше меня и не меньше даже на ячменное зерно,

И добрые и злые слова, которые я говорю о себе, я говорю и о них".

"Я сказал, что душа не больше, чем тело,

И я сказал, что тело не больше, чем душа,

И никто, даже Бог, не выше, чем каждый из нас для себя..."

Концовка очень обнадеживает

"Если тебе не удастся найти меня сразу, не падай духом,

Если не найдешь меня в одном месте, ищи в другом,

Где-нибудь я остановился и жду тебя".

С другой стороны, далеко не все — один сплошной позитив. Уитмен очень *наблюдателен* в плане человеческих эмоций и их проявления. Казалось бы, что можно сказать про смерть — нечто очень пафосное, трагичное и философское. Но вот это наблюдение Уитмена цепляет гораздо больше, потому что вспоминаешь, что да, именно так все и было. И вот от этого становится уже страшно.

"Тело вытягивается на постели, и живой человек глядит на него,

Труп так же осязаем, как тело живого человека.

Живой человек смотрит на мертвеца,

Потом отводит свой взор и медлит недолго, затем чтобы еще раз внимательно взглянуть на труп".

И самое главное вот здесь, наконец. Очень антирелигиозная строчка, по сути своей. И наиболее достойная запечатления в веках в назидание потомкам)) Многим так вообще хорошо бы на лбу выжечь.

"Земля — не пустой звук, человек, его жизнь и вещь, сопутствующие ему в жизни, — все хорошо продумано.

Нет, ты не брошен на произвол судьбы, уверенно и надежно ты сам строишь ее,

Ты сам, ты сам, ты сам, отныне и вовеки".

Смысл разъяснен самим Уитменом в отдельном стихотворении достаточно ясно: не изгонять и выпалывать зло, но умножать и расширять бессмертие и добро. И действительно, в большой поэме есть именно это — бессмертие и добро, причем в сумасшедшей концентрации. Уитмен очень жизнеутверждающ, он вселяет надежду и некоторую удивительную уверенность в том, что милый читатель всем замечателен и не зря коптит это небо. Удивительно, как это только ему удается. При этом в нем не просто нет никакой слащавости и пушистости, а местами так даже становится откровенно жутко. Уитмен поет жизнь во всех ее проявлениях, не закрывая глаза ни на что. Но при этом его текст — все равно гимн и пангерик, он проникнут очень твердой уверенностью автора, что "все не зря", которая заражает и читателя.

Не скажу, чтобы я особо оценила литературный стиль — но в данном случае дело вовсе не в нем. Стиль служит форме, и насколько Уитмен задается целью максимально просто и полно описать все, чего касается его взгляд, настолько максимально просто и полно он пишет, не употребляя никаких лишних тропов или рифм. Без них вполне можно обойтись, как оказалось, зато суть куда яснее.

Философия Уитмена вообще удивительна. Думаю, родись он на н. веков раньше, он мог бы действительно возглавить какое-нибудь очень позитивное философское (точнее, теологическое) направление. Ход его мыслей и гимн всему невольно ассоциируются у меня с Франциском Ассизским, а "Листья", соответственно, с "Цветочками".

Стихотворения 1855-1881 гг.Собственно, и все остальное у Уимена написано в том же стиле и в том же духе. В других стихах уже нет столь явной темы прославления всего сущего и человека прежде всего, но остаются все остальные приемы, стиль, удивительно точные и внезапные наблюдения автора. Создается впечатление, будто автор увидел эту жизнь впервые — или, по крайней мере, впервые о ней задумался, а до этого жил где-то на другой планете с зелеными марсианами и ко всему этому не привык. Поэтому его наблюдения о вполне обыденных вещах настолько *резкие* и нештампованные.

Вот забавное (про то, как мы закапываем в землю трупы и мусор, а получаем на выходе цветочки):

"Этим-то Земля и пугает меня, она так тиха и смиренна,

Она из такого гнилья создает такие милые вещи".

Удивительно красивый образ Старости:

"Я всматриваюсь в тебя, устье, как ты величественно разветвляешься и расширяешься, как ты устремляешься в море".

А вот это тоже очень позитивно, и надо повторять это почаще. Постфактум все равно всегда выяснятся, что Уитмен был прав.

"Если кого я люблю, я нередко бешусь от тревоги,

что люблю напрасной любовью,

Но теперь мне сдается, что не бывает напрасной любви,

что плата здесь верная та или иная.

(Я страстно любил одного человека, который меня не любил,

И вот оттого я написал эти песни)".

Вспоминаю один момент из биографии Шопена, где говорилось буквально следующее: "(некая девица) его бросила, Шопен страшно переживал и писал по этому поводу прекрасную музыку". О да, все так и есть!))

Прелесть Уитмена еще в том, что он "обширен, огромен, вмещает множество миров". Его тематика и наблюдения настолько разнообразны, что в данном редком случае, кажется, не стоит и пытаться выбрать лучшие страницы. Каждый может найти то, что ему ближе и интересней. Жизнь, потому что, такая штука, что очень сложно сказать о ней что-то одно конкретное, что равно подходило бы всем и не было бы при этом жуткой банальностью, к тому же крайне спорной.

"Читая книгу, биографию прославленную,

И это (говорю я) зовется у автора человеческой жизнью?

Так, когда я умру, кто-нибудь и мою опишет жизнь?

(Будто кто по-настоящему знает что-нибудь о жизни моей

Нет, зачастую я думаю, я и сам ничего не знаю о своей подлинной жизни..."

Надо временами перечитывать Уитмена, когда под грузом всяких навязанных идей и правил начнешь забывать то, о чем он говорил (вполне соответствующее собственному внутреннему пониманию устройства этого мира).

Поломала жизнь, поломала, вот уже слегка надломила: она любит лётчика, мама, я опять пролетаю мимо — он крылами качает нежно, он заходит в пике над домом, столкновение неизбежно, всё, прощайте, привет знакомым.

Она любит лётчика, мэра, коммерсанта, майора МУРа, убедить её не сумела мировая литература, что у нас в инвалидной роте дух высокий, полёт нормальный — видно, зря мы бились на фронте революции сексуальной.

То есть в жизни иной, небесной, наглотавшись небесной дури, мы, конечно, взлетим над бездной, обнимая небесных гурий, из одной тарелки с богами потребляя нектар и манну, но сначала — вперёд ногами, а она всё с лётчиком, мама.

Остаётся заняться делом: штурмом взять, изумить подкопом, и на бреющем, как Отелло, показать афедрон европам, и, срезая углы и крыши, лишний раз убедиться — боже — всё равно он летает выше, всё равно получает больше.

(с) Геннадий Каневский aka gaika-tool

Иванов очень редкий в своем роде автор: он пишет очень по-разному. Не в смысле по-разному хорошо или плохо (хотя и это тоже), а в смысле, по-разному стилистически, в плане жанров, направлений, тематики, серьезности текста и тд.

"Сердце Пармы" — после всего предыдущего, что я у него читала, оказалось очень неожиданным. Сюжет построен вокруг личности пермского князя Михаила, правившего Пермью, Чердынью и окрестностями в конце 15 века. С одной стороны (а точнее, со всех сторон), далекое северное православное княжество поджимают многочисленные языческие народы — вогулы, пермяки, которых сейчас называют коми, манси и тд. С другой стороны, существует очень далекая, но куда более значительная угроза со стороны Москвы — именно в этот период в Московской Руси появилось огнестрельное оружие, татары постояли за Угрой и ушли несолоно хлебавши, да и вообще Иван Великий был очень крут, чего там. Историческая часть романа, насколько я могу оценить, в значительной степени базируется на Вычегодско-Вымской летописи. И, опять же насколько я могу судить, основные события и персонажи переданы весьма достоверно, и хронология вроде бы сходится (правда, очень смутил момент, где Ивана Великого почему-то называют IV, но это наверняка опечатка).

С другой стороны, исторические источники об этом периоде очень скудны, так что остается достаточно широкий простор для фантазии автора. И тут Иванов размахивается очень красиво и изящно. В его романе нет на самом деле ни грамма "историчности" того плана, которая обычно бывает в исторических романах — с "общей картиной эпохи", попытками обосновать те или иные действия, логически достроить какие-то события. "Сердце Пармы" — очень *художественный* роман, иногда кажется, что даже слишком.

Первое, что поражает, когда начинаешь читать — это язык. Причем не скажу, что приятно поражает. Складывается такое впечатление, что читаешь транслитерированный текст на иностранном языке — столько в нем нерусских и при этом совершенно непонятных слов (как раз из языков этих малых народов Севера). Не говоря уж о том, что и слово парма наводит на мысли в первую очередь о Стендале, а вовсе не о тайге)) Но потом отчасти лексика упрощается, отчасти привыкаешь и начинаешь местами даже ловить кайф и вспоминать, что вот это и это ты где-то уже слышал. Если о соответствии историческим источникам я еще могу как-то судить, то об аутентичности лексики — нет вообще, увы. Но в любом случае — вне зависимости от того, восстановил это все Иванов или выдумал — работа огромная, и она того стоит. Потому что создает некое особенное впечатление от текста — выгодно отличающего роман от классического, простигосподи, "славянского фэнтези". Знаете, то же впечатление, что и когда читаешь народные эпосы, удивляешься непривычным именам, названиям и больше всего — непривычному взгляду на мир.

У Иванова удивительно ловко вышло сочетать несочетаемое — с одной стороны, текст во многом про политику — про захват территорий, построение городов (да какие там города, в общем, так, остроги), про "битвы" (в которых участвует с каждой стороны человек по сто), про насаждение православия и "Москва — 3 Рим" (которую — бугага — сам Иван в тексте и озвучивает). Но с другой стороны, все это остается не то чтобы за скобками, но на заднем плане — как некая неизбежная данность любой жизни. А сама жизнь героев проходит в текущих событиях, от ерундовых до больших и страшных. Это удивительный маленький мирок, в котором нет особой разницы в положении князя и простого работника, и особых границ, в том числе социальных, еще не установилось, так что каждый может, по сути, жить той жизнью, которую сам себе выберет, и может круто ее изменить (во всяком случае, попытаться). За этим люди и бежали из Москвы кто на север, а кто на юг. Такая жизнь куда интереснее, чем тоскливое сидение на одном месте в одном качестве — шаг влево — шаг вправо. Но с другой стороны — куда беспокойнее. Потому что с одной стороны собственное миропонимание, а с другой стороны внешние факторы не дают людям спокойно пахать и сеять и не менять ничего годами. То Москва требует новой дани, то война с северными племенами, то самодержавие-православие-народность нужно насаждать насильственными методами, то древние языческие боги и ведьмы бунтуют. По сути, из всей жизни всех описанных в романе персонажей спокойными бывают только очень короткие отрезки, больше похожие на передышки между двумя большими бедами.

А еще удивительную сторону романа составляет языческая мистика — ведьмы, послушные волки и медведи, княжеская жена-ламия, герои, которые не могут умереть, пока не исполнят своего предназначения. Причем мистика очень органично вплетается в текст — примерно на том же уровне, на котором вплетается в него и христианство со всякими святыми и чудотворцами. Вроде бы все об этом говорят, а кое-кто даже и наблюдал, но на деле всегда остается ощущение, что герой на самом деле спит или бредит, и все это ему мерещится. Ламия оборачивается обычной женщиной, пусть и привлекательной, страшный языческий хан — обычным противником, которого можно победить. И хотя события текста все равно развиваются так, будто магия в них действительно присутствовала, здравый смысл упорно твердит, что это морок. Издержки мифологической картины мира. А с другой стороны, такая именно картина делает роман красивее и ярче — более небезнадежным, что ли. И хорошо, что еще боятся древних тварей и верят в силу проклятий и запретов — зато не закоснели окончательно в царепапизме и утилитарном православии.

Текст романа в целом — очень плотный, и складывается, как много слоев кружев. Москва, северные народы, судьбы отдельных людей, языческая мистика, распространение православия, войны ради выгоды и войны ради свободы, картины тайги и много крови. В основном картины получаются очень мрачными и жестокими, но это интересно и необычно.