Дело доходит до того, что "Приключения Незнайки" Николая Носова объявляют плагитатом "Царства малюток" Анны Хвольсон, хотя единственное, что совпадает в этих двух книгах — имена двух персонажей: Знайка и Незнайка.

Почему бы в таком случае не объявить Носова плагиатором Владимира Даля? Наш великий фольклорист в своей книге "Пословицы русского народа" задолго до Хвольсон сообщал, что "незнайка лежит, а знайка далеко бежит".

"Старик Хоттабыч" тоже попал под подозрение — его объявляют плагиатом фантастической повести английского писателя Ф. Энсти (псевдоним Томаса Энтри Гатри) «Медный кувшин» («The Brass bottle»).

Завязка, безусловно, практически та же — молодой лондонский архитектор Гораций Вентимор покупает на аукционе старый кувшин, в котором, как выяснилось, был заточен джинн Факраш-эль-Аамаш. Джинн пытается отблагодарить своего спасителя, но его вмешательство приносит одни неприятности. Очень популярная, надо сказать, была книга, на ее основе сделали мюзикл и несколько экранизаций, последнюю – в 1964 году.

"Да это Хоттабыч в чистом виде!" — уверены критики, многие из которых настроены сурово и никаких сомнений в заимствовании не испытывают. Вот что пишет, например, доктор филологии из Университета Хельсинки Бен Хеллман в своей монографии "Сказка и быль. История русской детской литературы": "Лагин позаимствовал у Энсти не только основную идею, но и целые сцены, хотя, конечно, изменил время и место действия – теперь это Советский Союз тридцатых годов". Его поддерживает и Владимир Гопман, написавший большую статью "Как стать счастливым. Вариант писателя Т. Энсти": "Нашему читателю роман «Медный кувшин» (1900), безусловно, напомнит повесть Лазаря Лагина «Старик Хоттабыч». Сходство между этими произведениями настолько очевидно, что можно с уверенностью сказать: Лагин был знаком с романом Энсти, переведенным на русский в 1902 г.".

Плагиат — это очень серьезное обвинение, поэтому давайте разбираться всерьез и по порядку. Заранее прошу прощения, что буду душнить, занудствовать и обильно цитировать.

Вопрос первый: читал ли Лагин «Медный кувшин», который вышел почти на сорок лет раньше "Хоттабыча" и почти сразу был переведен на русский?

Критики уверены, что читал, и в подтверждение обычно ссылаются на свидетельство дочери писателя, Натальи Лагиной. Вот только если обратиться с оригиналу этого интервью, свидетельство сразу становится не таким уж убедительным:

«Не раз я приставала к отцу с расспросами, как это он вдруг придумал такого джинна. Отец, иронически усмехаясь, говорил, что начитался сказок «Тысяча и одна ночь», потом его обуяли фантазии, а позже ему попалась на глаза какая-то древняя (!) английская баллада (!!!) “Медный кувшин”. И ничуть не повторяя прочитанного, отец вдруг понял, что ему, ну, совершенно необходимо написать про трогательного и чем-то нелепого джинна, чудом попавшего в нашу страну, где ему все непонятно».

Сам же Лагин о своем знакомстве с повестью Энсти ни разу не упоминал. Зато постоянно называл другой источник, из которого, по его словам, и вырос "Хоттабыч". Даже в предисловии об этом писал:

«В книге «Тысяча и одна ночь» есть «Сказка о рыбаке». Вытянул рыбак из моря свои сети, а в них – медный сосуд, а в сосуде – могучий чародей, джинн. Он был заточен в нем без малого две тысячи лет. Этот джинн поклялся осчастливить того, кто выпустит его на волю…».

Вопрос второй: Какие же "целые сцены" заимствовал Лагин у Энсти?

Самый подробный список "сюжетных заимствований" я нашел в той самой статье Гопмана. Итак:

1. "В обоих произведениях по приказу царя Соломона джинн заключается в сосуд". Я бы добавил еще третье произведение — в "Сказке о рыбаке" его тоже заключили в сосуд и тоже по приказу Сулеймана ибн Дауда.

2. "В обоих случаях выпущенный на свободу джинн клянется помогать во всем своему избавителю". В сказке "1000 и одной ночи" тоже сначала собирался. Потом еще посидел в кувшине и передумал.

3. "В обоих случаях избавителю предлагаются драгоценные дары, преподносимые джиннами в знак своей глубочайшей благодарности" — э-э-э... Мне кажется, это абсолютно напрашивающийся эпизод. Нет? Гопман видит заимствование в том, что и тот, и другой джинн наколдовывали спасителю именно караван верблюдов, груженных драгоценными товарами.

А что арабский джинн, простите, должен был наколдовать? Вагон с повидлом? Грузовик с пряниками?

Гопман объявляет совпадением еще и попытку улучшить жилищные условия спасителя, но мне кажется, здесь заимствованием и не пахнет. Хоттабыч, как мы помним построил для Вольки несколько дворцов, которые пионер потребовал отдать РОНО (в ранних редакциях — МКХ, московскому коммунальному хозяйству).

У Энсти же джин поступает скорее в стиле булгаковского Воланда, повелевающего пространством — он неведомым образом "расширяет" небольшую лондонскую квартиру архитектора до роскошных многозальных покоев.

И это весь плагиат, все найденные в книгах совпадения. Как признается сам критик: "Далее дары отличаются – но лишь потому, что герои разного возраста: Факраш пытается найти для Вентимора подходящую, по его мнению, партию, решив женить его на принцессе из рода джиннов; Хоттабыч же подсказывает Вольке на экзамене по географии".

Исследователь Г.А. Велигорский, также убежденный в заимствовании, в большой статье "Разные лики старика Хоттабыча: жанровые "приключения" сюжета" заявляет следующее: "Убедительное сравнение «общих мест» в двух произведениях провел В.Л. Гопман; не повторяя аргументов исследователя, добавим еще один от себя. Схожим образом звучит в повестях имя заклятого врага обоих джиннов: у Ф. Энсти – Джарджарис, у Л. Лагина – Джирджис".

А вот это уже серьезное обвинение, потому что на таких мелочах все обычно и палятся. Давайте разберем это созвучие подробно.

Сравнение текстов двух повестей полностью подтверждает обвинение.

Ф. Энсти «Медный кувшин»: «У меня была родственница, Бидия-эль-Джемаль, которая обладала несравненной красотой и многообразными совершенствами. И так как она, хотя и джиннья, принадлежала к числу верных, то я отправил послов к Сулейману Великому, сыну Дауда, которому предложил ее в супруги. Но некий Джарджарис, сын Реджмуса, сына Ибрагима — да будет он проклят навеки! — благосклонно отнесся к девице и, тайно пойдя к Сулейману, убедил его, что я готовлю царю коварную западню на его погибель».

Хоттабыч же поминает Джирджиса настолько часто, что автор над этим даже стебется:

— Пойдем погуляем, о кристалл моей души, — сказал на другой день Хоттабыч.

— Только при одном условии, — твердо заявил Волька: — при условии, что ты не будешь больше шарахаться от каждого автобуса, как деревенская лошадь… Хотя, пожалуй, я напрасно обидел деревенских лошадей: они уже давно перестали бояться машин. Да и тебе пора привыкнуть, что это не джирджисы какие-нибудь, а честные советские двигатели внутреннего сгорания».

Сходство имен несомненно. Но возникает один вопрос: если Лагин спер Джирджиса у Энсти, откуда тот взял своего Джарджариса? Сам придумал?

Нет.

На самом деле оба автора активно использовали текст "1000 и одной ночи". Энсти работал с переводом «Тысячи и одной ночи», выполненном Эдвардом Уильямом Лейном, который вышел в 1841 г. трехтомным изданием. Так, вышеупомянутый Велигорский сообщает, что "Из «Сказки о рыбаке» в изложении У. Лейна, помимо основной коллизии ... Ф. Энсти заимствует некоторые обороты для речи своего джинна Факраша, например, упоминание Джарджариса или Сулаймана, сына Давуда".

Но здесь он ошибается. Лейновский трехтомник был переведен на русский язык еще до революции Людмилой Петровной Шелгуновой, и, на наше счастье, этот перевод был переиздан издательством "Алгоритм" совсем недавно, в 2020 году.

Открываем главу "Рыбак", смотрим — никакого Джарджариса там нет. Но если пролистать чуть дальше, то в главе "Второй царственный нищий" читаем: "Отец выдал меня за сына моего дяди, но в вечер моей свадьбы, во время пиршества, шайтан по имени Джарджарис похитил меня".

Я уже говорил, что Энсти при написании "Медного кувшина" активно использовал текст "1000 и одной ночи". Настолько, что и сам не избежал обвинений в плагиате. Так, американский издатель даже прислал автору вырезку рецензии из одного нью-йоркского журнала с со следующим вердиктом: «Один парень, поумнее Энсти, рассказал эту историю в сказке из «Тысячи и одной ночи» тысячу лет назад, и получилось это у него куда лучше».

Энсти действительно заимствовал из арабских сказок достаточно много сюжетных ходов, причем использовал не только "Сказку о рыбаке". Тот же Велигорский пишет: "При этом очевидно, что Энсти вдохновлялся не только «Сказкой о рыбаке», но и по меньшей мере «соседними» историями; так, сюжет о превращении в мула (главы XI–XIII) он заимствует из предыдущей сказки – «Рассказ о третьем старце и муле», где также фигурирует джинн [см.: Lane 1841, 56–58].

Так, может, и Лагин своего Джирджиса не у англичанина подрезал, а в первоисточнике позаимствовал?

Пользовался ли он сказками "1000 и одной ночи"?

Еще как!

Например, Екатерина Дайс в статье "Остановивший Солнце. Мистериальные корни «Старика Хоттабыча»" прямо говорит о многочисленных заимствованиях устойчивых оборотов из арабских сказок:

"В речи старика Хоттабыча встречаются откровенные отсылки к этим сказкам, например: «И случилась со мной – апчхи! – удивительная история, которая, будь она написана иглами в уголках глаз, послужила бы назиданием для поучающихся. Я, несчастный джинн, ослушался Сулеймана ибн Дауда – мир с ними обоими! – я и брат мой Омар Хоттабович». Один из фрагментов-первоисточников в «Тысяче и одной ночи»: «Клянусь Аллахом, о брат мой, твоя честность истинно велика, и рассказ твой изумителен, и будь он даже написан иглами в уголках глаза, он послужил бы назиданием для поучающихся!».

При этом Лагин работал, разумеется, не с трехтомником Лэйна, а с академическим переводом этих сказок на русский язык, сделанным М. Салье и издававшимся как раз в период работы над "Хоттабычем".

Ну-ка, открываем главу "Второй царственный нищий", у Салье она называется "Рассказ второго календера". Как там Джарджариса зовут? Цитирую: "Он выдал меня за сына моего дяди, и в ночь, когда меня провожали к жениху, меня похитил ифрит по имени Джирджис ибн Раджмус, внук тетки Иблиса, и улетел со мною и опустился в этом месте".

А теперь — "Хоттабыч", знаменитый эпизод похода Вольки и древнего джинна в кино, появление поезда на экране и позорное бегство Хоттабыча:

— Чего ты кричал? Чего ты развел эту дикую панику? — сердито спросил уже на улице Волька у Хоттабыча.

И тот ответил:

— Как же мне было не кричать, когда над тобой нависла страшнейшая из возможных опасностей! Прямо на нас несся, изрыгая огонь и смерть, великий шайтан Джирджис ибн Реджмус, внук тетки Икриша!

— Какой там Джирджис! Какая тетка? Самый обычный паровоз!".

Как мы видим — совпадение практически дословное, разве что Иблиса на Икриша поменяли. Похоже, советские цензоры, опасаясь за целомудрие советских пионеров, не решились поставить рядом слова "тетка" и "Иблиса".*

Если серьезно, то очень похоже, что, когда обоим авторам потребовалось как-то назвать главного врага джинна, они полезли в текст "1000 и одной ночи" в поисках какого-нибудь злого духа. А шайтан в этом томе только один — тот самый Джирджис-Джарджарис.

Перехожу к выводам.

Мы не можем сказать с уверенностью — читал ли автор "Старика Хоттабыча" книгу "Медный кувшин", а сравнение текстов повестей, на мой взгляд, не подтверждает мнения о "заимствовании целых эпизодов". Бесспорно совпадает только завязка — главный герой открывает некий сосуд и в современном мире появляется древний джинн.

Но, извините, сюжет "лох педальный случайно вызывает могущественного демона" является вечным, и раз за разом повторяется в искусстве как минимум со времен Средневековья (гуглить "ученик чародея/Der Zauberlehrling"). Не случайно в русском языке словосочетание "выпустить джинна из бутылки" стало поговоркой. Так мы, извините, в плагиаторы зачислим и англичанина Роберта Лисона, чью повесть "Джинн третьего класса" о волшебном духе, выпущенном школьником из пивной банки, я читал еще подростком.

И нашего родного Владимира Семеновича Высоцкого, с его песней про вылетевшего из бутылки джинна, у которого "кроме мордобития — никаких чудес!".

Но в процессе исследования выяснилась другая интересная вещь. Хотя заимствований текста друг у друга обнаружено не было, тексты сказок "1000 и одной ночи" оба автора использовали самым активным образом.

У меня нет под рукой английских оригиналов, поэтому о степени не сюжетного (которое бесспорно), а текстового заимствования Ф. Энсти я сейчас судить не могу. Но вот Лазарь Лагин совершенно сознательно делал "пасхалки для просвещенных", просто нашпиговав "Хоттабыча" раскавыченными цитатами из "1000 и одной ночи".

Сравните сами. Вот абзац "Сказки о рыбаке" из классического 12-томника с академическим переводом Михаила Салье:

«Знай, о рыбак, – сказал ифрит, – что я один из джиннов-вероотступников, и мы ослушались Сулеймана, сына Дауда, – мир с ними обоими! – я и Сахр, джинн. И Сулейман прислал своего везиря, Асафа ибн Барахию, и он привёл меня к Сулейману насильно, в унижении, против моей воли. Он поставил меня перед Сулейманом, и Сулейман, увидев меня, призвал против меня на помощь Аллаха и предложил мне принять истинную веру и войти под его власть, но я отказался. И тогда он велел принести этот кувшин и заточил меня в нем".

А теперь — "Старик Хоттабыч". Во время путешествия по Арктике Волька Костыльков и Жена Богораз нашли кувшин с братом Хоттабыча, "любезным Омаром", оказавшимся препротивным поганцем.

– Знай же, о недостойный юнец, что я один из джиннов, ослушавшихся Сулеймана ибн Дауда (мир с ними обоими!). И Сулейман прислал своего визиря Асафа ибн Барахию, и тот привёл меня насильно, ведя меня в унижении, против моей воли. Он поставил меня перед Сулейманом, и Сулейман, увидев меня, приказал принести этот кувшин и заточил меня в нём…

– Правильно сделал, – тихо прошептал Женя на ухо Вольке.

– Что ты там шепчешь? – подозрительно спросил старик.

– Ничего, просто так, – поспешно отвечал Женя.

Если хотите знать мое мнение — все эти споры о плагиате мимо кассы.

Авторы всегда заимствовали и всегда будут заимствовать друг у друга сюжетные ходы — их не так много. Значение имеет только одно — не кто у кого спер, а появилось в итоге яркое самостоятельное произведение или все ограничилось унылым подражательством.

Авторы "12 стульев" признавались, что позаимствовали фабулу своего произведения из рассказа Конан-Дойля "Шесть Наполеонов". Но они сделали абсолютно самобытный роман, и кто вспомнит того Холмса, читая про похождения Бендера и Кисы?

А какое-нибудь проходное фэнтези или "боярка" с "Автор.Тудей" формально сюжет не заимствовало, но по сути — неотличимо от тысяч других таких же эпигонских книжек с отчетливо картонным привкусом.

Получилось ли у Лагина?

Бесспорно. Причем не один раз.

Да, любезный читатель, есть как минимум несколько "Хоттабычей". Но об этом — в следующей главе.

https://vad-nes.livejournal.com/776584.html

***

СХ. Глава "Ещё одно происшествие в кино".

а) журнальный вариант 1938 г. из антологии "Лучшие произведения русской детской литературы" М. "Мир энциклопедий Аванта-Астрель, 2007

С примечаниями (джин, ифрит, шайтан) в конце.

Джин( с 1-м "н")

С экрана на зрителей мчался громко гудевший паровоз.

Это — царь джинов Джирджис из потомства Полиса.

б) журнал "Пионер" 1938 г. — царь джинов Джирджис из потомства Иблиса.

в) газета "Пионерская правда" 1939 г. — царь джинов Джирджис из потомства Гирджиса.

г) книга 1940 г. — в этой главе эпизод с Джирджисом отсутствует. Зато в главе "Беспокойная ночь" читаем: "Джирджис, могучий и беспощадный царь шайтанов и ифритов"

д) книга 1951 г. — великий шайтан, царь джинов Джирджис ибн Реджмус, внук тётки Икриша.

е) книга 1953 г. — великий шайтан, царь джиннов Джирджис ибн Реджмус, внук тётки Икриша.

ж) сборник 1961 г. — великий шайтан, царь джиннов Джирджис ибн Роджмус, внук тётки Икриша.

Остальные прижизненные издания — так же, как и в "книга 1953 г. — великий шайтан, царь джиннов Джирджис ибн Реджмус, внук тётки Икриша."

Владимир Алексеевич стоял, — сухощавый, прямой как жердь. И в своем старомодном отглаженном костюме со скромной планкой наград на груди действительно выглядел здесь чужим, инородным... Пришельцем из другой эпохи, из другой цивилизации.

Автоматика, будто сообразив, что старик упрям и не отступится, с легким шорохом раздвинула прозрачные створки.

В холле он сразу пошагал к лифтам, — не глазея по сторонам, делая вид, что дорога ему знакома и привычна. На самом же деле Владимир Алексеевич оказался здесь впервые. Но он прошел в лифт уверенно и насколько смог быстро, не дозволяя легкому недоумению секьюрити превратиться в заданный вопрос: кто он такой и по какой надобности сюда явился?

Лишь в кабине он позволил себе извлечь из кармана записку, свериться: не ошибся ли, туда ли пришел...

Записка была невелика и написана витиеватым, со множеством завитушек почерком. Владимир Алексеевич еще раз пробежался взглядом по строчкам:

Драгоценнейший!

К стыду и сожалению моему, наиважнейшие дела лишили меня сегодня возможности и счастья увидеться с тобой в оговоренный час в назначенном месте. Клянусь всеми известными мне клятвами, что в следующий раз подобная моя оплошность не повторится, и сообщаю, что в случае срочной надобности найти меня сегодня можно без малейшего труда в Москва-Сити, в бизнес-центре «Евразия», на семнадцатом этаже.

Навеки твой...

Подпись имелась, — роскошная, огромная, на всю оставшуюся половину листка, — но этот шедевр каллиграфии был нечитаем в принципе.

Ждать следующего раза Владимир Алексеевич не мог. Весной ему исполнилось восемьдесят семь и прожить еще двенадцать лет он не надеялся.

Он выпустил из пальцев край записки (она тотчас же обрела первоначальный вид небольшого свитка) и потянулся к клавише семнадцатого этажа. Однако прежде чем двери сдвинулись, в лифт проскользнули две дамы. Та, что помоложе, выглядела как сотрудница солидной фирмы со строгим дресс-кодом. Возраст второй Владимир Алексеевич определить затруднился бы, о нем лучше было бы спросить косметолога дамы и, возможно, пластического хирурга. Материальное ее положение определялось значительно легче, Владимир Алексеевич не знал: его пенсии за сколько лет хватит для приобретения хотя бы одну сережки из бриллиантового гарнитура дамы? — но подозревал, что люди столько не живут.

Дамы скользнули по нему взглядами — с тем же легким недоумением, что читалось в глазах охранников — и продолжили разговор так, словно рядом никто не стоял. Речь шла о льготной процентной ставке, но собирается ли дама неопределимого возраста кредитоваться, или же, напротив, вложить свободные деньги, Владимир Алексеевич не понял.

Он достал из кармана цилиндрический футляр, служивший хранилищем записке, и с легкой мстительностью подумал, что сейчас в глазах обеих дам загорится нешуточный интерес. Футляр был настоящим произведением ювелирного искусства — тончайшая чеканка по золоту, украшенная драгоценными камнями.

Ошибся — женщины продолжили деловую беседу, равнодушно глядя и сквозь старика, абсолютно их не интересующего, и сквозь его футляр.

«Они его попросту не видят...», — догадался Владимир Алексеевич. Стоило ожидать... И не только для двух попутчиц невидима эта вещь, иначе роскошный аналог конверта не дождался бы адресата на набережной Москвы-реки. Хоть встречи традиционно происходили на рассвете, но берег теперь не столь пустынный, как семьдесят пять лет назад, когда каменной набережной не было и в помине, а к воде спускались густо растущие ивовые кусты.

Москва-река, невдалеке от Дорогомиловского моста, 10.06.1939

Склон берега густо порос ивовыми кустами, был крутым и обрывистым.

Дальше дно реки понижалось столь же круто: в паре метров от береговой линии глубина уже «с ручками», — и оттого здесь никогда не купались малыши, любящие поплескаться на мелководье.

А ребята постарше выбирались сюда небольшой компанией тайком, родительским запретам вопреки. Поблизости не было других мест, где можно так же лихо нырнуть с обрыва «ласточкой».

Сегодня он пришел на берег в одиночестве, и не вечером, когда вода самая теплая, — ранним утром.

Иначе не успеть...

Так уж сложилось, что на этот день пришлись сразу два важных события: последний перед каникулами школьный экзамен, а после него переезд на новую квартиру... И подводную пещеру надо отыскать сегодня и сейчас, либо убедиться в ее отсутствии. Потом, переехав, будет не с руки тащиться сюда, на окраину, с Трехпрудного, — для того всего лишь, чтобы искупаться...

Дело в том, что ныряли-то здесь многие, но до самого дна умел донырнуть один лишь Микешка Кузнецов с их двора.

Доныривал, и поднимал наверх в качестве доказательства куски илистой донной глины, и рассказывал, что имеется на дне нора, огромная, настоящая пещера, — и живет в той пещере сомище невиданных размеров. Микешка якобы в ту нору-пещеру однажды неосторожно сунулся, да чуть там не остался, едва выдрал ногу из пасти прожорливого усатого хищника...

В подтверждение рассказа Микешка показывал всем поцарапанную лодыжку, пока та не зажила. Ссадины на ней виднелись неглубокие, этак где угодно расцарапаться можно, но желающих нырнуть и проверить не находилось.

Вернее, один нашелся: Волька Костыльков.

(Его в те времена еще никто не звал Владимиром Алексеевичем, разве что изредка отец, когда затевал серьезный разговор по поводу полученной двойки или другой провинности.)

Он Микешке не верил. Потому что сам отлично плавал и изрядно нырял, даже стал чемпионом своей смены в пионерском лагере, — но здесь, у поросшего кустами обрыва, так ни разу и не сумел добраться до дна.

Волька подозревал, что и Микешка не добирался, а куски глины выковыривал из обрыва на значительно меньшей глубине.

Вслух такие обвинения он не выдвигал — еще решат, что завидует, что не может смириться с утерянными лаврами рекордсмена двора и окрестностей... Но для себя надо было проверить и понять: действительно ли он стал вторым в деле, где долго был первым? Надо ли упорно тренироваться, чтобы побить рекорд? Или же плюнуть и позабыть, потому что рекорд фальшивый?

Спустившись вниз, к воде, Волька полностью разделся, даже трусы снял. Стесняться некого, а с реки путь его лежал на экзамен по географии — как-то не очень здорово с мокрыми трусами в кармане отвечать у большой, во всю стену, карты.

Вода оказалась ледяной. Это стало неприятным сюрпризом для Вольки. Ночи в последнее время стояли теплые, а дни так попросту жаркие. Он надеялся, что вода в реке прогрелась хорошо. И что за ночь не остынет...

Остыла. Или не прогрелась... Волька нерешительно шагнул в реку: один крохотный шажочек, — и уже по колено.

О-о-о-о-о-х!!! Еще холоднее, чем показалась сначала!

Желание ставить рекорды скукожилось и покрылось мурашками, совсем как кожа на Волькиных ногах. Другой раз как-нибудь, в июле... Ничего, приедет ради такого дела с Трехпрудного.

Он решительно развернулся и...

Наверху, на обрыве, раздался ехидный девчоночий смех.

От неожиданности нога скользнула по мокрой глине. Волька навзничь шлепнулся в реку — с плеском, с брызгами во все стороны. Он успел рассмотреть хихикавшую девчонку, и ладно бы та была посторонней и незнакомой, тоже неприятно, но пережить можно.

Так ведь нет, над обрывом стояла Тося Соловейчик, девчонка с их двора и из их класса. Весьма симпатичная, по мнению Вольки, девчонка. В руке Тося держала свернутый кольцами поводок, наверняка выгуливала своего беспородного Рекса... И застукала голого Вольку, и разглядела со всех сторон. Во всей красе. Стыдобища...

От стыда подальше он нырнул и погружался все глубже. Холода теперь Волька не замечал. Хотелось не выныривать вообще... Или хотя бы просидеть под водой так долго, чтобы Тоська убралась с обрыва.

Стыд и злость на себя гнали его вниз. И, наверное, оказались посильнее любого желания поставить рекорд либо побить чужой.

Видимость была никудышная, дно Волька раньше почувствовал руками, чем увидел. Изумился: неужели? Вроде и воздух еще оставался, и не впивались в легкие раскаленные иглы, требуя немедленно поворачивать обратно, к поверхности. Действительно, дно. Не какой-нибудь подводный выступ обрыва, он немного проплыл вдоль него, проверил... Дно.

Никакой норы-пещеры с живущим в ней громадным сомом Волька не обнаружил, да и не было ее, небось, врал все Микешка.

Собравшись уже вынырнуть, Волька вдруг нащупал на дне непонятный продолговатый предмет. Схватился за него, не без труда вырвал из цепких объятий донного грунта, — и наверх, скорее наверх!

У-ф-ф-ф-ф... Солнце... воздух... и никакой Тоси на обрыве. Ушла, не стала дожидаться, или подумала, что он под водой махнул к дальним кустам.

Волька дрожал, зубы непроизвольно выбивали дробь. Но, едва натянув трусы, он проигнорировал прочую одежду и первым делом начал отчищать находку от ила, водорослей и ракушечника.

Вскоре он держал в руках глиняный сосуд — кувшинчик с ручкой, или бутылку очень необычной формы с длинным горлышком... Только горлышко это не заканчивалось отверстием и пробкой, оно изгибалось и сбоку вновь уходило в сосуд. А воронкообразное отверстие вообще оказалось на донце. И было замазано или запечатано чем-то вроде сургуча с оттиснутыми на нем непонятными знаками...

Странная, очень странная посудина... Явно предназначенная не для хранения воды или другой жидкости.

Однако, судя по весу, внутри была вовсе не вода. И не какая-то иная жидкость, скорее...

«Клад! — обмер Волька. — Старинный клад с золотыми монетами!»

Москва-Сити, башня «Евразия», 10.06.2014

Ифриты-телохранители уставились на Владимира Алексеевича пустыми, без зрачков, радужками. Затем синхронно сделали по шагу в стороны, один вправо, другой влево, — путь стал свободен.

Он шагнул в приемную. Там за секретарским столом сидела девушка. Вид ее заставил Владимира Алексеевича позабыть о том, что ему восемьдесят семь. И вспомнить, что он мужчина. Любые эпитеты, любые сравнения звучали бы бессильно и фальшиво в попытке описать совершенную, эталонную красоту секретарши.

«Гурия? — неуверенно подумал Владимир Алексеевич. — Или пери?»

Он впервые столкнулся с этим небесным созданием. Двенадцать лет назад, в минувшую их встречу со старым знакомцем, у того служил секретарем-референтом марид, — существо хитрое, беспринципное и бесполое, хоть и выглядевшее как мужчина. А до того, на заре лихих девяностых, эту службу исполнял опять-таки ифрит — пустоглазый, с маленькой головой на мускулистой шее. Правда, и времена были другие, более суровые...

— Гассан Абдуррахманович никого сегодня не принимает! — заявила ангелоподобная дева. — Как вы вообще сюда попали?

Фраза была стандартная, из типового набора секретарш высоких персон, — набора для простых посетителей, с какими можно общаться на грани откровенного хамства.

Но голос...

Голос вполне соответствовал внешности, и при звуках его не хотелось ничего объяснять: кто, мол, такой, да по какой надобности сюда попал, — а хотелось совсем другого, того, что испокон веку хочется мужчинам при виде этаких красавиц...

Владимир Алексеевич не стал ничего говорить. Негнущимися пальцами вновь развернул свиточек записки.

С чудо-красавицей при виде замысловатой, на полстраницы растянувшейся подписи произошло странное. Она абсолютно нечеловеческим движением перетекла из сидячего положения в стоячее. Вытянулась в струнку и красавицей быть перестала.

Гул... Владимир Алексеевич едва удержался, чтоб не сплюнуть на табасаранский ковер ручной работы, устилавший пол. Знал ведь о способности гулов принимать любой облик, и все равно поддался на дешевую иллюзию.

Лишь голос у создания, человекоподобного весьма в малой степени, остался прежним. Ангельским... Но о подзабытых юношеских желаниях более не заставлял вспоминать...

— Проходите, о почтеннейший, — певуче и нежно произнес гул. — Гассан Абдуррахманович всегда вас ждет и всегда рад вас видеть.

Владимир Алексеевич сомневался и в том, и в другом, но спорить не стал.

Массивная дверь из полированного сандалового дерева распахнулась словно сама собой, он прошел в кабинет, гадая: в каком обличье его встретят на сей раз?

Существо, разменявшее четвертую тысячу лет, в последние их встречи с каждым разом выглядело все моложе и моложе... Возможно, то была мелкая месть Владимиру Алексеевичу, стареющему от встречи к встрече. Хотя он давненько перестал называть джинна и «стариком» и «Хоттабычем»... Но джинны — как известно всем, кто сталкивался с ними и остался жив — злопамятны и мелочно-мстительны.

Угадал... Господин Абдаллахов (именно эта фамилия украшала табличку на сандаловой двери) очень напоминал себя же двенадцатилетней давности, лишь исчезли мелкие морщинки у глаз, да и вообще кожа стала более гладкой. Из щегольской бородки и с висков исчезла седина... Короче говоря, джинн помолодел внешне как раз лет на двенадцать, словно стрелки на его биологических часах крутились в обратную сторону.

— Безмерно счастлив видеть тебя, о драгоценнейший Волька ибн Алеша! —приветствовал джинн гостя. — Проходи же, и присаживайся, и вкуси скромных яств, и осчастливь меня возможностью исполнить очередное твое желание, нетерпеливо ждать которого, мне, недостойному, пришлось долгих двенадцать лет!

Владимир Алексеевич присаживаться не стал. На стол, ломящийся от «скромных яств», даже не взглянул.

— Здравствуй, Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб, — сухо произнес он.

Их давнишние дружеские отношения давно сошли на нет. Или их и не было никогда? Можно ли дружить с бессмертным существом, мыслящим совсем иными категориями, чем люди?

Двенадцатилетний оптимист, лучше всех в пионерлагере и в классе нырявший, — верил, что можно. Но он верил и в другие вещи, не сбывшиеся или оказавшиеся ложными...

Старик на излете девятого десятка сомневался, что вообще когда-либо понимал логику поступков джинна.

Как бы то ни было, тот ни разу не обманул своего спасителя. И исправно выполнял все желания, — один раз в двенадцать лет, как и было обещано... Но отчего-то все чаще Владимиру Алексеевичу казалось, что именно в этом безукоризненном выполнении таится главный подвох и издевка.

Сегодня он не должен ошибиться. Не имеет права. Шанса исправить ошибку не будет.

Молчание затягивалось, становилось неловким.

— А ты все молодеешь... — столь же сухо произнес Владимир Алексеевич.

— Надеюсь, ты не в обиде, о драгоценнейший? Я не раз говорил: стоит тебе пожелать, и недостойный...

— Нет! — резко оборвал драгоценнейший журчащую речь недостойного. — Я пришел пожелать другое.

Для себя желать ничего нельзя. Один раз пожелал и закончилось все плохо, очень плохо...

Перед их последними встречами Владимира Алексеевича так и подмывало опробовать рецепт из древней арабской сказки: приказать Гассану Абдуррахману залезть в одну из бутылок Клейна, благо за годы собрал внушительную их коллекцию, самых разных форм и объемов, из стекла, керамики, металла...

Интересно, полез бы туда джинн?

Наверное, полез бы... Потому что экспонаты коллекции пригодны лишь для демонстрации дешевых фокусов: стоит бутылка на столе отверстием вниз, а вода из нее, удивительное дело, не выливается. Это всего лишь модели или трехмерные макеты настоящей бутылки Клейна, четырехмерной. И пытаться удержать в любом из тех макетов джинна — это все равно, что попробовать раздавить человека, например, моделью танка, выполненной в масштабе 1 к 100...

А настоящая бутыль, пройдя сквозь стенку которой, — будь ты хоть джинн, хоть кто, — все равно окажешься на той же стороне — та бутыль уничтожена семьдесят пять лет назад. Это стало первым же деянием освобожденного Гассана Абдуррахмана ибн Хоттаба.

— Я внимательнейше слушаю тебя, о Волька ибн Алеша!

Он понял, что опять отвлекся, задумался, потерял нить разговора... Восемьдесят семь — это восемьдесят семь. Не впал в старческий маразм — уже скажи судьбе спасибо.

— Когда мы встретились в шестьдесят шестом там... — За огромным, во всю стену, окном открывался вид лишь на небоскреб «Федерация» — и старик кивнул в другую сторону, туда, где по его представлению находилась Москва-река. — ...ты говорил, что способен управлять течением времени, но в ограниченных пределах. Так?

— Отличная память — лишь краткая строка в длинном списке твоих совершенств, о драгоценнейший. Ты прав, именно так я и говорил: управлять всем в этом мире способен лишь Аллах, о Волька, прочим же положены свои границы и пределы.

— Но тогда ты смог вернуться на три года назад и все изменить... А на семьдесят пять лет назад вернуться сможешь?

Показалось, что в темных глазах джинна что-то мелькнуло... Непонимание? Опасение? Наверное, Владимиру Алексеевичу очень хотелось увидеть нечто в этом духе, вот и увидел.

— Смогу, — коротко, без обычной своей витиеватости, произнес Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб.

Ташкент, здание КОМПОПЭЛа (б. медресе), 19.07.1942

Площадь им. тов. Намбалдоева была невелика — шириной как футбольное поле, длиной чуть поменьше — и очередь занимала ее всю. Очередь, с ее изгибами и извивами, казалась гигантской змеей, засунутой в мясорубку — в здание бывшего медресе. Мясорубка вращалась, хоть и крайне медленно, и потихоньку перемалывала рептилию... Но змея не желала сдаваться и неутомимо отращивала и отращивала хвост.

В очереди стояли неделями: прием был по вторникам и четвергам, длился четыре часа, но и в неприсутственные дни и часы никто не расходился. Здесь ели. Здесь спали. Здесь жили. Если и отлучались, то лишь поставив кого-то надежного на свое место. Иначе, вернувшись, можно было встретить холодные взгляды стоявших рядом людей — вроде бы и познакомившихся меж собой, и поделившихся с соседями своими бедами, но... Холодные взгляды и холодные слова: «Вас тут не стояло!»

Здесь каждый был сам за себя.

Мясорубка, неспешно перемалывавшая очередь-змею, называлась КОМПОПЭЛ. Комиссия по делам перемещенных и эвакуированных лиц.

Перемещенных в Ташкенте хватало... Эвакуированных тоже. И жизнь у них была далеко не райской...

Хотя поначалу, по приезде, Вольке Костылькову и его матери казалось: попали в рай. Поезд тащился по бесконечным и унылым казахстанским равнинам, уже заснеженным, уже с клубящейся поземкой, в едва отапливаемых вагонах было чуть теплее, чем на улице, эвакуируемые кутались во все, что имели... Приехали — а в Ташкенте зеленеют деревья. И мухи летают. И плюс двадцать. В начале декабря... И базар ломится от дешевой еды. Ну разве не рай?

Позже выяснилось, что у рая есть изнанка, темная и мрачная.

Ташкент был переполнен беженцами... Не имеющие рабочих специальностей устраивались с большим трудом. Волькина мать работала, пока могла, уборщицей на полставки в райпотребсоюзе, — денег едва хватало, чтобы отоварить продуктовые карточки.

Волька учился. Считалось, что учился... Старшеклассников — а он ходил уже в восьмой — постоянно снимали с занятий на всевозможные работы. После школы сидел с двухлетней Маришкой, пока мать отрабатывала свои полставки в потребсоюзе. Ясли были несбыточной мечтой.

Утешало одно: отец жив, его письма с Южного фронта регулярно приходили.

Потом мать заболела. Пневмония. Едва поправилась... даже нет, не поправилась, едва встала на ноги, — заболела Маришка. Скудная, но кое-как налаженная жизнь рухнула. Денег не стало. Одно время выручал базар, но вещей, которые можно было там продать, становилось все меньше. Маришка плакала, недоедала. Отцовские письма перестали доходить, они успокаивали друг друга: на Юге большое наступление, вот-вот выбьют фашистов из Харькова, отцу не до переписки...

А рядом иные эвакуированные (ровесники Вольки и парни чуть постарше) вели жизнь вольготную и полную опасных приключений. Сбивались в компании и пиратствовали ночами близ товарной станции: там, где поезда еще не успевали набрать полный ход, вскакивали на ходу и «бомбили» вагоны с продуктами и промтоварами, спасались от погонь и засад вохры и милиции, жестоко — с цепями, ножами, кастетами — дрались за место под солнцем с местной шпаной, промышлявшей тем же самым.

Эти ребята жили весело, на широкую ногу, нужды ни в чем не знали. Обычно веселье долгим не бывало. Одни падали во время лихих «абордажей» и гибли под колесами, других ловили, судили, давали недетские сроки, двоих или троих, уже совершеннолетних, даже расстреляли. Но взамен появлялись новые любители ночных приключений — эвакуированная молодежь исправно поставляла рекрутов.

Звали и Вольку Костылькова присоединиться к такой рисковой компании, и не один раз... Он отказывался. Хотя в последнее время засомневался... Жизнь подтолкнула к самому-самому краю обрыва. Мать собиралась выйти на работу — не долечившись толком, и Волька понимал: долго на тамошних сквозняках ей не потрудиться, болезнь вернется, и...

Да тут еще громом среди ясного неба ударила весть: немцы взяли Ростов... А вот Харьков по радио упоминать перестали, словно и не было майского наступления и боев на подступах к городу... На Южном фронте творилось что-то странное и неприятное. Отец по-прежнему не писал. Уклончивые сводки Информбюро оптимизма не добавляли.

«Бомбить» вагоны он не пошел. Отправился в КОМПОПЭЛ, шесть дней отстоял в очереди, попал наконец на финишную прямую, во внутренний дворик бывшего медресе... Если не в этот вторник, то уж в четверг точно пробьется на прием к товарищу Умарову. Попросит, чтобы матери нашли работу по специальности — есть же здесь музеи, в конце концов? — не может не найтись дела для дипломированного искусствоведа...

Про товарища Умарова говорили, что он может «войти в положение», причем без почти обязательного в здешних краях подношения.

«ЗиС-101» тов. Умарова прибыл с почти сорокаминутным опозданием, вкатил во дворик. Народ подался в стороны, расступился, давая проехать.

Первыми из машины выскочили два рослых и плечистых молодца — в форме, в фуражках с синими околышами. Раскинув руки, двинулись на толпу, оттесняя ее еще дальше, освобождая проход к крыльцу. Толпа отступала охотно, без ропота.

Тем временем из машины неторопливо выгрузился сам товарищ Умаров. Был он в летах, носил полувоенный костюм: френч с накладными карманами, галифе, хромовые сапоги.

Седые усы и бородка делали председателя КОМПОПЭЛа чем-то похожим на всесоюзного старосту товарища Калинина... И еще на кого-то он показался Вольке очень похожим...

Да нет, не может быть...

Точно, он... Но как...

Волька решился и крикнул: «Хоттабыч!», — в самый последний момент, когда тов. Умаров уже поднялся на крыльцо и готовился пройти в дверь. Крик получился негромким и каким-то неуверенным, и почти потонул в гомоне толпы.

Однако Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб его услышал.

* * *

— А как же Управление Севморпути? — спросил Волька; говорил он не слишком внятно, стол был завален разнообразнейшей снедью, грех было не угоститься. — И как же твоя мечта работать радистом на полярной станции?

— Трудные времена наступили для страны, что стала мне второй родиной, о драгоценнейший, — ответил джинн. — Я помогаю ей, чем могу и где могу... Пусть немногим, но от чистой души и с горячей благодарностью в сердце.

— Мне казалось, что ты можешь куда больше... Что ты можешь сделать так, чтобы не было вообще ничего... ни войны, ни голода, ни эвакуации...

— Мог, о драгоценнейший... Мог. Но не ты ли, о Волька ибн Алеша, взял с меня клятву, что я, недостойный, не стану больше применять свои волшебные умения, ни по своей воле, ни по чьей-либо еще? И разве не поклялся я величайшим из имен Аллаха, что будет по словам твоим?

Да, такая клятва прозвучала, — когда два года назад оба решили, что каждый пойдет теперь своим путем... Волька опасался, что иначе без его пригляда старик наломает дров, и еще каких.

— Мог бы уж сделать один раз исключение...

— Джинны, да будет тебе известно, никогда не нарушают своих клятв. И не делают из них исключений.

— А если я освобожу тебя от клятвы?

— Увы мне, недостойному... Освободиться и освободить от нее ни в моих, ни в твоих силах.

— И совсем-совсем ничего нельзя сделать?

Джинн призадумался... Волька, позабыв о еде, напряженно следил за его лицом. Что за несправедливость?! Целый год этот вздорный старик изводил его непрошенными и бесполезными чудесами, а теперь, когда позарез нужно чудо — не лично Вольке Костылькову, а всей стране — вот как все оборачивается... Ну придумай же что-нибудь, Хоттабыч!

И тот придумал.

Оказывается, еще находясь в заточении, в самом его конце — почувствовав, что сосуд поднимают со дна реки — Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб принес другую клятву, не менее прочную: кто бы ни оказался его спасителем и избавителем, он, джинн, обязуется исполнять его желания, любые, — но по одному раз в двенадцать лет, до тех пор, пока длятся дни спасителя, да продлит их Аллах на долгие-долгие годы.

И эта клятва не отменяет вторую, но все же оставляет маленькую лазейку...

— Хорошенько подумай над своим желанием, о драгоценнейший. Не ошибись, ибо возможность исправить ошибку появится не скоро.

— Но я ведь уже пожелал... — растерянно произнес Волька. — Ну, насчет матери...

— Забота о родителях — лишь одно из твоих неисчислимых достоинств, и я уверен, что от твоих потомков тебе, о драгоценнейший, воздастся за то сторицей! Однако в помощи моей ничего чудесного и волшебного не будет, достаточно сделать один звонок, а я уже давно перестал считать телефон волшебством и чудом... Так что твое желание остается за тобой, можешь произнести его сейчас, можешь неторопливо поразмыслить над ним под сенью твоего благословенного дома.

— Придумаю здесь, — пообещал Волька, — подожди секундочку...

Ага, под сенью дома... А потом еще неделю дневать и ночевать на площади, чтобы хотя бы втиснуться во внутренний дворик?

Но что пожелать? Здоровья и хорошей работы для матери? Так с работой и без того Хоттабыч пособит... Или попросить, чтобы отец пришел с фронта живым и невредимым? Мелко, мелко, комсомолец Костыльков, мелко и эгоистично...

— Я хочу, чтобы мы победили, — сказал он уверено и твердо. — Чтобы как можно быстрее сломали хребет Гитлеру и чтобы настал мир.

— Да будет по словам твоим! — торжественно произнес джинн.

Он выдернул волосок из бородки, делавшей его похожим на всесоюзного старосту товарища Калинина, разорвал на множество мелких частей, подбросил их в воздух...

Обрывки, странным образом умножившись в числе, метельным вихрем закружились по кабинету, Волька невольно зажмурился, а когда открыл глаза, мир вокруг стал немного другим.

На френче Хоттабыча появился орден Трудового Красного Знамени, раньше его не было. Массивная хрустальная пепельница, стоявшая на столе, обернулась бронзовой, и само дерево стола приобрело несколько иной оттенок... А в остальном все вроде бы осталось прежним.

— С нетерпением буду ждать нашей встречи через двенадцать лет, о драгоценнейший! — Джинн словно невзначай посмотрел на часы, украшавшие стену (Волька уже не понимал: были эти часы изначально или только что появились?).

— Как и где мне найти тебя, Хоттабыч? Надо бы заранее договориться...

— Предлагаю, о Волька ибн Алеша, встречаться раз в двенадцать лет на том месте, в тот день лета и в тот час утра, где и когда ты, о благословеннейший среди ныряльщиков, извлек сосуд с недостойным из речных глубин...

На том и порешили.

Когда Волька вышел из бывшего медресе, громадная очередь никуда не подевалась. А из репродукторов на столбах не звучали победные марши и торжественный голос Левитана не сообщал о взятии Берлина...

Но с того дня все лето с фронтов приходили вести о победах. Белгородско-Харьковский котел! Ростовский котел! Более миллиона гитлеровцев и их союзников в окружении — три немецких армии, в том числе танковая, и одна турецкая, и пара румынских дивизий! Застрелившийся фельдмаршал Паулюс! Фельдмаршал фон Клейст на пару с маршалом Чакмак-пашой — во главе бесконечной колонны пленных, бредущих по улицам Москвы!

Разумеется, теми громкими победами война не закончилось, и хребет Гитлеру ломали еще более года. Но сломали, и 6 ноября — как раз под годовщину Революции — красное знамя затрепетало над Рейхстагом... А самое главное — отец вернулся с фронта живым, даже не раненым!

Шесть попыток Вольки Костылькова (ретроспекция)

Лишь одно Владимир Алексеевич знал точно: категорически нельзя желать ничего для себя... В пятьдесят четвертом он пожелал... даже, скорее, не для себя... больше для отца...

Отца арестовали в пятьдесят первом, во время третьей волны «ленинградского дела». К Ленинграду тот отношения не имел, к Госплану тоже, — и семья надеялась: разберутся, поймут, что ошиблись, выпустят...

Дали отцу десять лет. Без суда, без адвоката, без прений сторон, — ОСО проштамповало приговор. Норильлаг, строительство громадного металлургического комбината, — на вечной мерзлоте, в бесплодной тундре.

Мальчишкой Волька Костыльков мечтал: когда подрастет, он сам где-то в далёких сибирских просторах, в суровых боях с природой будет возводить новый гигант советской индустрии. И, конечно же, окажется в первых рядах ударников этой стройки, стахановцев, — а если в трескучие морозы или свирепые бураны кое-кто вздумает сдавать темпы, ему будут говорить: «Стыдитесь, товарищ! Берите пример с показательной бригады Владимира Костылькова…»

Наивный мечтатель-пионер тогда не догадывался, как и кто строит индустриальные гиганты на мерзлоте, в суровых боях с природой. И тем более не подозревал, что отец на шестом десятке угодит в подневольные строители... А о том, что каждый третий зек из Норильлага не возвращался, вообще узнал многие годы спустя.

Из института Володю исключили с последнего, выпускного курса. У матери начались проблемы на работе, у Маришки — в школе. Он нетерпеливо, вычеркивая дни в календаре, выждал три года. Джинн не подвел, пунктуально явился в назначенное место — прикатил, сам сидя за рулем новенькой «Победы». Володя попросил: пусть всего, что последние три года происходит с их семьей, — не будет. Пусть все будет иначе...

В следующую июньскую ночь у вождя и гения всех времен и народов приключилось знаменитое «дыхание Чейни-Стокса», известно чем завершившиеся...

Отец вернулся спустя три месяца, по амнистии, — исхудавший, лишившийся нескольких зубов, но живой. Володя восстановился в институте и в двадцать семь лет наконец защитил диплом по специальности «Судовые энергетические установки»...

Год спустя отца полностью реабилитировали, как и прочих фигурантов «ленинградского дела». Вот только до реабилитации Алексей Костыльков не дожил... Рак, заполученный еще в Норильске. Мать пережила мужа на два года, и в день ее похорон Володя заподозрил: что-то он сделал неправильно... Не того и не так пожелал.

Чуть позже, когда тучи над страной сгущались и мир неудержимо катился в пропасть новой войны, подозрение переросло в уверенность: все сделано не так, не для себя и не для своей семьи надо было желать... Как бы тяжело, как бы трудно ни приходилось в жизни, — не для себя.

В шестьдесят шестом они с джинном, не сговариваясь, встретились поодаль от реки и обугленных развалин моста. Подходить к воде не хотелось, поговаривали, что радиоактивность ее зашкаливает... Возможно, то были пустые слухи: продажу радиометров населению запретили, за нелегальную торговлю ими строго наказывали, официальным же сообщениям об уровнях радиации в разных районах Москвы никто не верил...

Маришка страдала лейкемией, развившейся после лучевки третьей степени, и врачи ничего утешительного не обещали. Левый рукав костюма Владимира был пуст — рука осталась под турецким Измиром, где вместе с транспортными кораблями сгорела Краснознаменная отдельная имени маршала Берии бригада морской пехоты, накрытая залпом «Матадоров».

Ни для себя, ни для сестры он не стал ничего желать. Попросил для всех, для всей страны, — сделать так, чтобы этот ужас никогда не состоялся...

...Потом он несколько лет жил с разодранной надвое памятью. Ходил по цветущей, сияющей, солнечной Москве — а перед внутренним взором стояли почерневшие радиоактивные руины. Говорил с людьми — с живыми, улыбающимися — которых сам хоронил. Ампутированная и вновь оказавшаяся на месте рука болела по ночам нестерпимо.

Он был единственным человеком в мире, кто помнил ВСЁ. И всерьез подозревал, что не выдержит раздвоения памяти, что закончит дни в психушке, но считал такую цену вполне приемлемой... Обошлось, постепенно второй слой воспоминаний сгладился, поблек, — отмененный его желанием кошмар вспоминался словно просмотренный когда-то фильм или давненько читанная книга...

Что пожелать в семьдесят восьмом, он не знал. Не мог придумать. Возможно, подсознательно боялся все испортить... Жизнь не казалось идеальной, но, как известно, лучшее враг хорошего. Со страной все в порядке, с семьей тоже, младшая дочь готовится порадовать внуком... Что тут еще желать? Мира во всем мире? Так и без того вроде мир...

Наверное, он пришел бы на берег в тот раз вообще без желания... Просто повидаться с Хоттабычем. Но случайно, на юбилейной встрече их поредевшего класса, узнал о судьбе Тоси Соловейчик. Оказывается, та до сих пор страдала от потери памяти. Врачи не находили никаких патологий и беспомощно разводили руками: с утра женщина узнавала, кто она такая и как ее зовут, жадно впитывала информацию до вечера, — а назавтра вновь не помнила ничего.

Владимир Алексеевич похолодел... «Пусть она забудет все и навсегда!» — попросил пионер Волька джинна перед достопамятным экзаменом по географии, а затем произошло столько всего, что он и сам напрочь позабыл про Тосю... Четвертое желание он излагал с чувством жгучего стыда.

Зато перед пятой встречей возникла обратная проблема: хотелось пожелать слишком многого, он не знал, что выбрать. И как выбрать, чтобы не навредить, — не знал тоже... На шестом году «перестройки» хотелось одного: чтобы отпала приставка «пере-», чтобы начали наконец строить, а не плодить раздрай и бардак... Чтобы появилось хоть что-то из того, о чем лишь болтают с трибун и экранов. Демократия вместо «дальнейшей демократизации». Свободный рынок вместо бесконечных дискуссий о нем. Чтобы исчезли чертовы талоны, и чертов дефицит всего и вся, и чертовы спецраспределители, — чтобы можно было прийти в магазин и там лежало все, что ты хочешь купить...

Примерно в таких выражениях он и сформулировал свое пятое желание... И не понял печальной улыбки Гассана Абдуррахмана (выглядел джинн уже младше своего спасителя, называть его Хоттабычем язык не поворачивался).

Сбылось все... Уже через год он схватился за голову в ужасе от того, что натворил.

Над шестой попыткой Владимир Алексеевич размышлял почти десять лет... Чем еще заняться пенсионеру в стране, где все — не для него?

Обнулить желание и вернуться в бардак девяностого года не хотелось. И не хотелось наломать еще больших дров необдуманными попытками исправить сделанное...

На ту встречу джинн прикатил не один. Целый кортеж роскошных иномарок: обслуга, охрана, прилизанный секретарь-референт... Видно было, что в новой жизни Гассан Абдуррахман чувствует себя, как рыба в воде.

У Владимира Алексеевича мелькнуло смутное подозрение: джинн исподволь, чужими желаниями, потихоньку превращает чуждую ему страну в нечто привычное для себя... Вернулась частная собственность, а беломраморные дворцы с фонтанами в личном пользовании, казавшиеся дикостью в Москве тридцать девятого года, никого теперь не шокируют... Этак и до чернокожих невольников дело дойдет...

И второе подозрение появилось у него. Не смутное, вполне конкретное: джинн все-таки нарушил клятву и пользуется волшебством для себя. Больно уж тот преуспел в новые времена, на личных талантах редко кто поднимается выше средней руки бизнесмена. А уж с понятиями о коммерции четырехтысячелетней давности...

Второе подозрение он высказал в лицо. Джинн весело рассмеялся.

— Возможно, ты позабыл, о драгоценнейший, что Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб — владыка телохранителей из джиннов, и число моего войска — семьдесят два племени, а число бойцов каждого племени — семьдесят две тысячи, и каждый из тысячи властвует над тысячей маридов, и каждый марид властвует над тысячей гулов, а каждый гул властвует над тысячей шайтанов, а каждый шайтан властвует над тысячей ифритов, и все они покорны мне и не могут меня ослушаться!.. А еще заметь, о дражайший Волька ибн Алеша, что никто из моих слуг не обещал и не клялся не применять волшебство. Однако не будем отклоняться, о драгоценнейший, от причины и повода нашей встречи — я с нетерпением жду, когда прозвучит новое твое желание и недостойный сможет его исполнить.

— Я желаю, чтобы Россия снова стала великой. И все. Больше ничего.

Да, именно так... Хватит ломать голову над средствами, имеющими самые непредсказуемые побочные эффекты. Задать цель, вектор, — и все, и достаточно.

— Хм-м-м... да будет по словам твоим... — очень медленно и очень задумчиво произнес джинн и выдернул волосок из бороды — теперь из черной, едва тронутой проседью.

Москва-Сити, башня «Евразия», 10.06.2014

— На семьдесят пять лет назад вернуться сможешь?

— Смогу, — коротко, без обычной своей витиеватости, произнес джинн.

— Тогда слушай мое желание... Я хочу, чтобы тогда, семьдесят пять лет назад, я не достал бы сосуд со дна реки. Мне все равно, отчего так получится. Даже если меня схватит судорога в ледяной воде и я утону, — пусть так. Даже если меня сожрет чертов сом — согласен и на это. Но пусть сосуд останется на дне и я к нему не прикоснусь!

Повисло тяжелое молчание. Ритуальное «да будет по словам твоим» не звучало и не звучало...

— А как же война, о драгоценнейший? И хребет Гитлера? — спросил наконец джинн.

— Да остановили бы мы Гитлера... Не на Дону, так на Волге, не на Волге, так на Урале. И Берлин взяли бы.... Не в сорок третьем, так в сорок четвертом, но взяли бы непременно.

— А другая война? Третья мировая?

— Думаю, не начнется без моих дурацких просьб... А если все же... Ну... и после нее жили как-то... Плохо жили, тяжело, но не так... э-э-э... не так бесцельно и мерзко, как сейчас.

— Я вижу, ты все очень хорошо обдумал, о драгоценнейший.

— Да.

— И понимаешь, что шанса все исправить уже не будет, даже если Аллах продлит твои годы сверх всех отпущенных человеку пределов?

— Понимаю.

— Ну тогда... — джинн замолчал, не договорив.

«Сейчас скажет, что разрывает наш уговор, — подумал Владимир Алексеевич. — Или поведает о невозможности моего желания ввиду каких-нибудь причинно-следственных парадоксов... Или придумает еще что-то... Ну не враг же он себе, в самом деле?»

— Ну тогда... да будет все по словам твоим!

Джинн выдернул волос из черной ухоженной бородки, разорвал на множество мелких частей, подбросил их в воздух... Обрывки, странным образом умножившись в числе, вихрем закружились по апартаментам, и вскоре Владимир Алексеевич не видел ничего, кроме этого вихря, густеющего и на глазах наливающегося чернотой... Потом он почувствовал, как вихрь подхватил его, и закружил, и понес куда-то далеко-далеко, — туда, где хрустальный купол небес соприкасается с краем земного диска...

Москва-река, невдалеке от Дорогомиловского моста, 10.06.1939

Вода оказалась ледяной. Это стало неприятным сюрпризом для Вольки. Ночи в последнее время стояли теплые, а дни так попросту жаркие. Он надеялся, что вода в реке прогрелась хорошо. И что за ночь не остынет...

Остыла. Или не прогрелась... Волька нерешительно шагнул в реку: один крохотный шажочек, — и уже по колено.

О-о-о-о-о-х!!! Еще холоднее, чем показалась сначала!

Желание ставить рекорды скукожилось и покрылось мурашками, совсем как кожа на Волькиных ногах. Другой раз как-нибудь, в июле, — ничего, приедет ради такого дела с Трехпрудного.

Он решительно развернулся и начал одеваться.

Поднявшись на обрыв, наверху Волька увидел идущую мимо Тосю Соловейчик, девчонку с их двора и из их класса. В руке Тося держала свернутый кольцами поводок, выгуливала своего беспородного Рекса... И обратно они пошли вместе, болтая о разном, в том числе о предстоявшем сегодня экзамене по географии.

* * *

Спустя два дня сосуд нащупал на дне Микешка Кузнецов. Касательно норы-пещеры с живущим в ней громадным сомом Микешка, разумеется, врал, но до дна в том месте — вопреки подозрениям Вольки Костылькова — действительно доныривал.

Таких сосудов Микешке видеть не доводилось: не то кувшинчик с ручкой, не то бутылка очень необычной формы с длинным горлышком... Только горлышко не заканчивалось отверстием и пробкой, как положено, — оно изгибалось и сбоку вновь уходило в сосуд. А воронкообразное отверстие вообще оказалось на донце и было замазано или запечатано чем-то вроде сургуча с оттиснутыми на нем непонятными знаками...

Вооружившись перочинным ножом, Микешка отковырял похожую на сургуч замазку прямо на берегу, не откладывая.

* * *

Деятельность Микешки Кузнецова в качестве Хозяина Небесного Дворца, Владыки Земли и Неба, Повелителя Четырех Сторон Света и Верховного Вождя Иугаты-Синей-Черепахи длилась недолго, неполных девятнадцать суток, но ознаменовалась множеством неординарных событий. Можно сказать, эпохальных, — недаром впоследствии эти девятнадцать дней были названы Безумной Эпохой.

В Северной Америке (а заодно и в Южной) началось восстание многомиллионных индейских племен, непонятно откуда взявшихся и вооруженных самым современным оружием. В бескрайних лесотундрах Евразии — опять-таки неведомо откуда — появились многочисленные стада мамонтов, тут же начавшие дохнуть от бескормицы. В центре Атлантики, в Саргассовом море, с океанского дна неожиданно всплыла Атлантида (впрочем, без каких-либо следов древней цивилизации). Седьмой континент изменил направление Гольфстрима и немедленно начал серьезно вредить судоходству, морскому рыболовству и китобойному промыслу.

Граждане Французской Третьей республики на пятый день Безумной Эпохи проснулись подданными Французского королевства, просуществовавшего менее недели. Должность короля анонимно исполнял таинственный тип, укрывавший лицо под железной маской. Единственный указ монарха (так и не выполненный) восстанавливал роту королевских мушкетеров...

Число мелких изменений не поддавалось учету. Непонятным образом, всей науке химии вопреки, изменился в лучшую сторону вкус рыбьего жира и касторового масла. Во всех многочисленных копиях фильма «Чапаев» появилась альтернативная развязка: легендарный комдив благополучно переплывал Урал и командовал конной атакой, — а белые бежали и гибли. И с повестью «Тарас Бульба» произошло нечто похожее.

В мире не только появлялись новые сущности — многое бесследно исчезло.

Золотые запасы большинства государств мира улетучились из тщательно охраняемых хранилищ (по мнению многих исследователей, искать их стоило бы в Небесном Дворце Повелителя, не исчезни этот загадочный летающий объект по окончании Безумной Эпохи).

Повсюду, во всех странах мира, бесследно пропали все поголовно преподаватели математики, немецкого языка и физики, — никто и никогда их больше не увидел. Одновременно во всем мире увеличилось число шелудивых бездомных псов, облезлых крыс и рыжих тараканов. Во всех учебных заведениях Земли дематериализовались классные журналы.

Началась Вторая мировая война. Продолжалась она три дня, но количество жертв исчислялось миллионами. Руины города Рима (и останки римских жителей) многие десятилетия спустя были обнаружены в самом центре Антарктиды, судьба исчезнувшего Берлина так и осталась загадкой.

На девятнадцатый день безумие завершилось. Небесный Дворец, превращенный по эскизам Владыки и Повелителя в межзвездный корабль на ифритовой тяге, устремился с огромным ускорением в сторону (ориентировочно) Проксимы Центавра, но на орбите Нептуна разрушился от перегрузок, — нелюбовь Микешки Кузнецова и науки физики была взаимной.

Ошарашенный мир постепенно приходил в себя... Уцелевших мамонтов отлавливали для зоопарков и заповедников. Политики наименее пострадавших в Мировой войне стран обосновывали претензии своих держав на территорию Атлантиды. Союз Семи Племен осаждал Детройт. Рыбий жир и касторка обрели свой прежний противный вкус.

Жизнь продолжалась. Волька Костыльков впервые пригласил Тосю Соловейчик в кино, как раз на новую версию «Чапаева», — обратно шли, держась за руки, и Волька думал, что нет ничего постыдного в том, чтобы дружить с девчонкой, а если кто вздумает дразниться, то огребет такого леща, что мало не покажется...

Поженились они с Тосей спустя семь лет.

А еще через пару лет Володя Костыльков узнал из журнала «Наука и жизнь» о существовании «бутылки Клейна». Рассматривал в журнале рисунки, изображавшие ее проекции, и не понимал, что за странные ощущения у него возникают, — словно из глубин памяти пробиваются воспоминания о прочно позабытых снах.

И отчего у него тупой болью заныла вдруг левая рука, Володя Костыльков не понимал тоже.

***

***

На волнах звука

Я сидел в цирке. На арене играл музыкальный клоун. К метле, через надутый бычачий пузырь, привязана одна струна. Вот и весь инструмент. Артист играл на нем смычком, как на виолончели, старинный романс Алябьева "Соловей". Публика аплодировала. Это меня возмутило.

0x01 graphic

-- Напрасно аплодируют. Ничего особенного, -- сказал я соседу. -- Вы, конечно, слыхали о знаменитом скрипаче Паганини? Говорят, у него во время одного концерта порвались все струны скрипки, кроме баска. И он на одном баске окончил труднейшую вещь.

-- Но это был великий Паганини, -- возразил сосед.

-- Однако и Паганини не удалось бы исполнить даже "Чижика", если бы в его распоряжении был только звук одной тональности, как в фабричном гудке, -- наставительно заметил я. -- Вы смеетесь? А между тем, я берусь сыграть вам на одном звуке любую мелодию. Не верите? Идемте со мной, я докажу вам.

Мы вышли из цирка. Такси доставило нас на окраину города. В саду у одинокого домика стоял небольшой ангар. Я выкатил из него маленький самолет.

-- Вы никогда такой самолет не видели и не увидите. Он может подниматься и опускаться вертикально, стоять неподвижно в воздухе, летать быстрее звука, давать задний ход.

Через минуту мы летели выше туч с невероятной быстротой, и спустились на высокогорном плато у одинокого серого здания моей лаборатории. Я привел в действие аппарат, усиливающий направленный звук в миллионы раз.

Затем я поспешно вышел из лаборатории, сел в самолет и пригласил моего спутника.

Мы поднялись в воздух и полетели. Под нами лежали горы, покрытые льдом и снегом. Гудок звучал непрерывно, потом вдруг умолк.

-- Мы перестали слышать гудок потому, что летим сейчас со скоростью звуковой волны, -- объяснил я. -- Можете в этом убедиться.

Я затормозил. Необычайный самолет остановился неподвижно в воздухе, и мы вновь услышали ровный звук гудка.

-- А теперь можно начать и концерт, -- сказал я, и дал самолету задний ход. Теперь мы полетели навстречу звуковой волне со все усиливающейся скоростью, и звук начал повышаться, как у сирены, пока не поднялся до ноты фа. Я уменьшил скорость полета, и звук понизился на полтона. Двинул самолет в направлении звуковой волны и звук гудка понизился на тон.

0x01 graphic

Так, двигая с различной скоростью самолет то по звуковой волне, то против нее, я достигал повышения и понижения звука. И мне таки удалось сыграть "Соловья", хотя и с большими "подъездами", как говорят скрипачи, когда переходят от тона к тону, скользя пальцем по струне.

Моему спутнику без привычки нелегко было переносить ускорения и замедления скорости полета. Если бы не специальные амортизаторы, он не выдержал бы такой "музыки". Он говорил, что его положение хуже, чем у мухи, прикрепленной ножками к смычку виртуоза, и уже начал просить меня прекратить снования взад и вперед.

Я сжалился над ним и прекратил концерт.

***

ПОСЛЕСЛОВИЕ К РАССКАЗАМ А. БЕЛЯЕВА

Читатель, ты вероятно не. раз в летний день > ( стоял на берегу речки или пруда и, бросая в во- ? > ду камешки, с интересом наблюдал, как от ме- < ста падения камня возникает круговая волна, > как такие волны разбиваются о берег, отража- ?

/ ются от него обратно, встречаются друг с \ < другом-.

< Наверное ты испытывал большое удоволь- ? > ствие, видя, как спокойная гладь воды ожива- < г ет и волнуется от нескольких брошенных то- > А бой камешков. Но едва ли ты думал при этом, ? \> что такие вот безобидные волны помогли уче- < ? ным понять многие явления природы, изучить ) < их законы и применить в развитии техники, ? > что подобные волны возникают не только в \ ? воде, но и в воздухе, в твердых телах, и да- $ < же-, в безвоздушном пространстве. ?

5 Звуковые явления также об'ясняются рас- < ? пространением воздушных волн. Всякое зву- >'' чащее тело вызывает в воздухе волны, подоб- г > ные тем, которые возникают в воде, и эти < ? волны, попадая в наше ухо, вызывают через

него в мозгу ощущение звука. ?

В рассказах, которые печатается ниже, ■ писатель А. Р. Беляев в увлекательной форме / описывает некоторые явления из области аку- << стики, которые, хотя и не могли произойти в <у действительности, но очень интересны и помо- $ ? гут тебе при изучении физики.

Инженер М. А. ЕМЕЛЬЯНОВ

«Ленинские искры» (Ленинград) №73(1516) (10.08.1940) с.8

А. Беляев

Иерихонские трубы

0x01 graphic

Над головой поднимался железобетонный параболический свод. Акустическая лаборатория помещалась ниже уровня почвы.

-- Вы полагаете, что находитесь в мирной мастерской науки? --спросил я моего соседа Клюева. -- Нет, вы изволите пребывать на батарее могущественного орудия. Никакого орудия, подъезжая к лаборатории, вы не видели. Из земли поднимается только бетонное сооружение, напоминающее спину гигантской черепахи. Возле него на легкой башенке находится вогнутое зеркало двухметрового диаметра и в центре его, на некотором расстоянии, -- рупор, обращенный отверстием к зеркалу. Вот и все. Удивлены? Слыхали ль вы об иерихонских трубах?

-- Слыхал такое выражение: "голос, как иерихонская труба", -- ответил Клюев.

-- Это уж производное. Есть библейская сказка о том, как евреи взяли сильно укрепленный город Иерихон. Они затрубили в трубы, закричали, и крепостные стены пали. Не правда ли, забавная научная фантастика?

-- Забавная, согласен, но не научная, -- возразил Клюев.

-- Эта сказка научна в такой же степени, как сказка о ковре-самолете, заключающая в себе зерно научной идеи о возможности полетов на аппаратах тяжелее воздуха, -- пояснил я и затем отодвинул стальную ставню. Через толстое кварцевое стекло круглого окна виднелось стадо коров, пасшихся вдалеке на лугу возле леса.

-- Мы находимся в звуковом изоляторе, -- сказал я, -- и, тем не менее, наденьте на голову, как и я, вот этот звуконепроницаемый скафандр.

0x01 graphic

Мы надели. Так как мы уже не могли слышать друг друга, я жестом указал Клюеву на стадо, приглашая смотреть, а сам отошел к аппаратам.

Мы почувствовали, как пол и тело начали вибрировать. В то же время все коровы на лугу упали, словно подкошенные. Вибрация усилилась, и, как от урагана, упали деревья...

Вибрация прекратилась. Мы сняли скафандры.

-- Коровы останутся живы, они только контужены, -- сказал я.--Неплохая пушка? Представьте себе армию, на которую направлено мое орудие. Оно скосит солдат лучше пулемета. Если "заряд" невелик, люди будут только оглушены и контужены, и их можно будет взять в плен. Но со слухом они расстанутся навсегда. При сильном же "заряде" все будут убиты. В мирное время моей пушкой можно будет разбивать градовые тучи.

-- Что же это за пушка? -- опросил Клюев.

-- Догадайтесь сами.

ПОСЛЕСЛОВИЕ К РАССКАЗАМ А. БЕЛЯЕВА

Древне-русская знаменитая былина о Соловье-разбойнике, убивающем людей своим свистом, в сущности, не абсолютно далека от истины. Науке известно о существовании так . называемых "ультразвуков",. т. е. чрезвычайно коротких звуковых волн. Эти волны, не возбуждают звуковых ощущений в человеческом ухе, но вызывают другие явления, в частности, убивают если не тигра, то, во всяком случае, насекомых. лягушек, рыб.

В рассказе "Иерихонские трубы" автор также описывает разрушительное действие звука: "коровы упали словно подкошенные", "как от урагана упали деревья"... Но здесь разрушительное действие зависит не от высоты, а от силы звука. Звук является колебанием, г. е. движением воздуха, и если это колебание будет чрезвычайно велико, оно может быть подобно невиданному урагану.

Как же создать такое сильное колебание?

Придется представить себе сконцентрированные в фокусе особо вогнутого зеркала звуковые лучи от мощного источника звука или даже от нескольких источников. Тогда в этом фокусе возникнет разрушительный "звуковой ураган".

Если звуковой луч, наткнувшись на какую-нибудь отдаленную преграду, например, стену, отразится от нее и вернется к уху говорящего человека, то последний услышит вновь тот же звук в виде так называемого "эхо". Обычно в комнатах мы не слышим эха, т. к. звук в секунду проходит 340 метров, и отраженный звук вернется так быстро, что сольется с основным. В зале же со стенами и потолком, состоящими из расположенных под различными углами плоскостей и сферических поверхностей, звук, раньше чем достигнуть уха слушателя, должен будет многократно отразиться от этих плоскостей и усилиться в фокусах вогнутых поверхностей. Тогда, возможно, и получится то, что изобразил писатель в рассказе "Слыхали ль вы".

В рассказе "На волнах звука" автор использует так называемый в физике "принцип Допплера". Вы знаете, г,что музыкальные звуки существуют разной высоты -- до, ре, ми и т. д. Высота звука зависит от количества возникающих в одну секунду звуковых волн. Чем больше их, тем выше будет звук. Если вы начнете приближаться к источнику звука, издающему тон определенной высоты, количество волн, попадающих за секунду в ваше ухо. увеличится. А если будете удаляться, то уменьшится.

Следовательно. при приближении к источнику звука гон его вам будет казаться выше действительного, а при удалении от него -- наоборот. Поэтому, если двигаться с различной скоростью к источнику звука или от него, высота звука будет . для вас изменяться, и, пожалуй, так можно услышать какую-нибудь мелодию.

Все описанное в рассказах Беляева фантастично и еще неосуществимо. Но основано все это на законах физики. И, не правда ли, какими занимательными кажутся эти законы в таком освещении?..

Инженер М. А. Емельянов

"Ленинские искры", No 77(1520), (24.08.1940), с.8