Из двух писателей Адамовых на слуху более, как ни странно, сын — автор «Дела пестрых» и «Инспектора Лосева», — хотя при этом ни одной из его книг не удалось достичь славы отцовской «Тайны двух океанов». Так иногда бывает: книгу читали вроде бы все, фамилию автора твердо вспомнить не может никто (самый яркий пример — «Без семьи» Мало, про которую все думают, что это Гюго или Золя). Я вообще лет до двадцати полагал, что «Тайну» и «Пестрых» написал один человек.

Внелитературная биография Григория Адамова малоинтересна и обозначается пунктиром во всех справочниках не зря. Третьестепенный советский журналист, еврей, участник революции 1905 года, автор типовых очерков на тему социалистического строительства. При всей скудности советского газетно-журнального рынка его не печатали ни в «Правде», ни в «Известиях», ни в «Литературке» — корреспондентский билет у Адамова был от ведомственной газеты «За индустриализацию», а очерки он публиковал у Кольцова в «Наших достижениях». Ближе к концу жизни (Адамов не дожил и до шестидесяти, умер через месяц после Дня Победы) он решает заняться сочинением остросюжетных романов для юношества и неожиданно немало в этом преуспевает.

На рынке, куда вышел Адамов, было нетесно. Советская фантастика конца тридцатых годов зиждилась на трех столпах. Москвич Гребнев и киевлянин Владко удачно оттеняли действительно исполинскую фигуру ленинградца Беляева. Автор великой модернистской фантастики двадцатых (от «Острова погибших кораблей» до совсем уже гениального «Человека, потерявшего лицо» — в первой, разумеется, редакции), Беляев на склоне жизни, конечно, стал штамповать тексты попроще, но авторитет его был по-прежнему непререкаем. Все трое занимались так называемой фантастикой ближнего прицела (подразумевалось, что до описываемых чудес доживут как минимум юные читатели), все трое претендовали на титул «советского Жюля Верна». Хотя взаправду Беляев был, безусловно, нашим Гербертом Уэллсом.

Григорий Адамов

Фото: fb.ru

С Жюлем Верном как ориентиром дела обстояли непросто. В то время его начали активно (и хорошо) переводить, он снова, как и до революции, стал популярен — так что титул неофициального наследника значил многое. Широко известен рассказ Чуковского о работе Горького в издательстве «Всемирная литература» в начале двадцатых годов.

«Помню, один молодой литератор предложил издательству проект: обновить и переработать все главнейшие сочинения Жюля Верна. Он утверждал, что Жюль Верн уже устарел, что прославляемая им прогрессивная техника кажется нынешнему читателю чрезвычайно отсталой, и брался „осовременить” Жюля Верна.

Мы долго обсуждали предложение молодого писателя, его проект сначала понравился Горькому: Горький любил всякую литературную смелость, но потом, как бы возражая себе самому, Алексей Максимович сказал:

— Боюсь, что, если тронешь в Жюле Верне хоть ниточку, расползется вся ткань. У него, например, говорится: „Это было 20 мая 1864 года”. А если вы напишете: „Это было 20 мая 1920 года”, вам придется переиначивать каждое слово. Чуть вы перестроите машины, вам придется перекраивать костюмы, а заодно и географию, и историю, и нравы, и быт. Не лучше ли, в таком случае, написать новую книгу? Нет, я прихожу к убеждению, что переделывать Жюля Верна нельзя, я вообще против того, чтобы мы перерабатывали классиков».

Беляев, Владко и Гребнев очень старались следовать горьковским заветам, но по-настоящему стать советским Верном получилось только у Адамова — чуть ниже объясним почему.

***

Адамов написал всего три романа, причем третий окончить не успел. Первый же называется «Победители недр», он вышел в 1937 году и был разнесен критикой — в основном за вопиющее техническое неправдоподобие. Между тем это очень непросто придуманный и написанный текст — пусть история про вгрызающийся в толщу земной коры снаряд с исследователями, целью которых является строительство подземной электростанции, и впрямь выглядит переполненной допущениями. Главное в «Победителях» вовсе не это: Адамов с места в карьер обозначил принципиально отличный от коллег по гильдии путь. Он пишет фантастику не ближнего, а ближайшего, нулевого даже, прицела. Действие его романа происходит здесь и сейчас, в тридцать седьмом году (хоть это явно и не указано), тут нет никаких дредноутов красного Космофлота, Североамериканской Советской Республики и успешных опытов по воскрешению мертвых. Правда, в этом адамовском тридцать седьмом изобретен аппарат, способный передвигаться в базальте (ну и неизбежные «сверхлегкие сплавы, только недавно открытые советскими учеными»), ну да это частности. Автор описывает своих современников — и чем легче ему это делать, тем правдоподобнее эти герои выходят. И пубертатный пионер, почти всерьез влюбленный в молодую героиню-геолога, и она, почти отвечающая на его чувства, выглядят в фантастическом романе для юношества совершенно естественно, словно и не в СССР происходит дело.

1/2

Плакаты к фильму «Тайна двух океанов», 1956 год. Режиссер Константин Пипинашвили

2/2

Плакаты к фильму «Тайна двух океанов», 1956 год. Режиссер Константин Пипинашвили

Этот лежащий на поверхности, не оригинальный, но мало кому тогда приходивший в голову трюк — поместить фантастические реалии в обстоятельства современного автору Советского Союза (десятилетием раньше его проделал Толстой в «Гиперболоиде инженера Гарина») — в случае с «Победителями недр» не просто сработал, а фактически обеспечил книге долгую жизнь. Когда в середине пятидесятых Гребнев и Владко были вынуждены почти переписать заново свои главные хиты — «Арктанию» и «Аргонавты Вселенной» (публиковать их в первозданном виде более было невозможно ни по политическим, ни по научно-техническим соображениям), — «Победители недр» спокойно переиздавались: подземоход по-прежнему был вещью фантастической, а в описанном Адамовом мире не было ничего архаичного.

***

Вслед за «Путешествием к центру Земли» приходит черед «Двадцати тысяч лье под водой»: всего через год после «Победителей недр» выходит «Тайна двух океанов». У этой книги была счастливейшая судьба, ее удачно (хотя и не близко к тексту) экранизировали и продолжали (и продолжают) издавать. В общем, это единственный текст Адамова, который известен более-менее всем хотя бы по названию. Нетрудно заметить, что прием, примененный в «Победителях недр», работает и здесь: снова мы не в ближайшем даже будущем, а в совершеннейшем настоящем, а феноменальная подлодка «Пионер» — ну так вам раньше просто о ней ничего не рассказывали. Для уплотнения сходства вновь введен идеальный подросток, правда на этот раз без пубертата.

Собственно, на этом поиск доказательств претензий Адамова на звание единственного красного Жюля Верна можно благополучно завершить. Классик не писал о будущем, он посылал корабль к Луне в 1865 году и строил «Наутилус» в 1866-м. Мир, окружающий нас, гораздо менее тривиален, чем мы привыкли думать, — эта нехитрая мысль доминирует и у Верна, и у Адамова.

***

Юбилейный текст на этом можно было бы и закруглить, но как всегда автор управляет интерпретатором. У Адамова был и третий роман, «Изгнание владыки», он вышел уже после смерти писателя, в 1946 году. И вот тут начинается, пожалуй, самое интересное.

Во-первых, это сугубо вторичная книга с точки зрения сюжета. Адамов начал ее писать сразу после «Тайны двух океанов», на волне всеобщего интереса к папанинцам и теме освоения Крайнего Севера. Он, разумеется, не был одинок: Гребнев быстро написал «Арктанию», Беляев — «Под небом Арктики». Адамов не успел, началась война.

Во-вторых — и это гораздо важнее, — она вторична по отношению к жанру. В отличие от двух первых романов, «Изгнание владыки» — это именно фантастика ближнего прицела, дело происходит в «недалеком будущем», в эпоху Почти-Повсеместно-Победившего-Коммунизма.

И тем не менее «Изгнание владыки» — лучший роман Григория Адамова и одна из лучших фантастических книг в истории русской литературы.

Фабула, повторим, вторична и скучна. Дерзкий молодой ученый задумывает рассверлить дно Ледовитого океана в нескольких местах, дабы повысить его температуру и обеспечить в Арктике круглогодичную навигацию. Снедаемый ревностью друг-соперник идет на поклон к империалистам и устраивает саботажи и диверсии самого отчаянного толка. Дуэт чекистов-оперативников расстраивает планы второго и обеспечивает полный успех предприятию первого. Любознательный и самостоятельный пионер тоже имеется.

Но, честное слово, совсем не в фабуле дело. Адамов увлечен не сюжетом и даже не научно-популярной составляющей, которой в предыдущих книгах был даже некоторый переизбыток. Он с упоением погружается в бытописательство общества, в котором ему и его читателям уж точно никогда не жить. Он феноменально пунктуален в мелочах: как функционируют в коммунистическом СССР транспорт (сверхзвуковые поезда, самолеты, с которых пассажир может спрыгнуть с парашютом в нужной ему точке, рейсовые ледоколы, прокат автомобилей), связь (разумеется, персональные коммуникаторы Адамов предугадал — да и кто их не предугадал), коммунальное хозяйство. Что будущие советские граждане едят, во что одеваются, как ведут себя с иностранцами, какие поощрения и взыскания могут быть к ним применены — от густоты описываемого мира скоро начинает щипать в глазах. Явно фантастическое вводится очень дозированно — читатель «Изгнания владыки» слишком умен, чтобы поверить в немедленное завоевание Венеры, ему достаточно всего нескольких штрихов к окружающему миру, чтобы поверить, что так и будет выглядеть бесклассовое общество. Строго говоря, «Изгнание владыки» — один из двух лучших, наряду с «Полднем, XXII век», русских романов о коммунизме.

Здесь есть забавное — чекисты носят служебные значки по-бретшнейдеровски, за обшлагом рукава или за лацканом; есть вполне необъяснимое — Адамов умер, напомним, летом сорок пятого, роман вышел через год, в промежутке между этими событиями наркоматы в СССР переименовали в министерства, и именно министерства фигурируют в адамовском тексте. Несвободный от бездны недостатков эпохи и жанра, роман этот тем не менее безусловный мастрид. Как, впрочем, и весь Григорий Адамов.

https://gorky.media/context/krasnyj-zhyul...

«Долго и тщательно работал писатель над своим новым произведением, – вспоминала М. Поступальская. – Тысячи выписок по технике, физике, химии и биологии моря в толстых кожаных тетрадях с вырезками из газет и журналов о работе и новейших открытиях советских и зарубежных ученых, сотни книг – целая библиотека, от объемистых научных трудов до „Памятки краснофлотцу-подводнику“ и „Правил водолазной службы“, – скопились за это время в кабинете писателя. Г. Б. Адамова можно было встретить в научно-исследовательских институтах, в лабораториях ученых-океанографов…».

Да, конечно, среди героев Гр. Адамова вновь появлялся неунывающий, всем интересующийся пионер, подобранный моряками подводной лодки во время случайной гибели гражданского судна, опять пытался вывести чудо-подлодку под вражеские бомбы классовый предатель механик Горелов, но главы, посвященные океану, сами по себе оказались захватывающими.

«Бой подходил к концу. Каракатица теряла силы. Уцепившись двумя руками за тонкий выступ скалы, она пыталась остальными восемью обвить скользкое, змеиное тело мурены. Обычно серая с зелеными полосками и пятнами окраска каракатицы, так хорошо скрывавшая ее на фоне покрытой водорослями скалы, теперь, в разгар битвы, непрерывно менялась от ярости и страха, и по телу пробегала дымка всех оттенков. Кольцо упругой кожи у основания рук растянулось, и из него выглядывал темно-бурый попугайный клюв – большой, твердый, острый, способный прокусить до мозга голову даже крупной рыбы. Два больших круглых глаза сверкали то розовым, то голубым, то серебристо-зеленым огнем. Как всегда на охоте за рыбами, каракатица пыталась подтянуть врага своими хватательными руками, усеянными бесчисленными присосками, к челюстям, чтобы прокусить ему череп. Но враг – большая, двухметровая мурена – был слишком велик, ловок и силен. Ярко-желтая передняя часть рыбы, толстая и круглая, мелькала в неуловимо быстрых движениях, ее утиная пасть с бесчисленными острыми зубами рвала тело головоногого то с одной, то с другой стороны. Старая опытная каракатица, великан среди подобных ей, с честью выходившая до сих пор из многих сражений, впервые встретилась с таким неотразимым нападением. Она истощила уже почти весь запас чернильной жидкости, которой окрашивала вокруг себя воду до черноты. Она уже потеряла правый плавник и две руки, начисто отрезанные острыми зубами мурены. В этот критический момент она попробовала применить свое старое, испытанное средство в борьбе с длинномордыми рыбами. Взмахнув, как бичами, одновременно всеми шестью свободными руками, четырьмя короткими она обвила тело мурены, а две хватательные попыталась захлестнуть вокруг ее пасти. Но одна рука попала в пасть мурены и через мгновение бессильно повисла, извиваясь, как червяк. Другой рукой ей все же удалось сильно сжать страшные челюсти врага. Мурена яростно билась в этой петле. Ее длинное цилиндрическое тело свивалось в кольцо, потом разворачивалось и темный хвост с ужасной силой бил по каракатице, прильнувшей к скале. Понадобилось всего три таких удара, чтобы оглушенная каракатица ослабила петлю на пасти мурены. Еще несколько ударов – и пасть открылась, затем сомкнулась; длинная рука отделилась от головы и, свертываясь и развертываясь, медленно пошла ко дну…»

Или: «Рыбы-попугаи висели головами вниз, тихо шевеля серовато-фиолетовыми, в нежных красноватых пятнах хвостами, окаймленными белой полосой. Они старательно объедали маленькими толстогубыми ртами нежные коралловые веточки на скале. Порою одни из них с наполненным ртом долго и рассеянно, как жвачку, прожевывали пищу. Немного выше Павлик заметил трех крупных рыб-попугаев, окруженных небольшой стайкой мелких сине-полосатых губанов. Павлик сразу не понял, что делают эти губаны вокруг смирно висевших в воде огромных по сравнению с ними скарусов. Ему показалось сначала, что губаны вцепились в них со всех сторон и хотят разорвать на части. Но, приглядевшись, Павлик неожиданно и громко рассмеялся: „Парикмахерская! Рыбья парикмахерская!“ Округлые головы попугаев, их щеки и жаберные крышки с плотно сидящими крупными яйцевидными чешуями были покрыты слоем белой коралловой пыли. Казалось, что толстые, расфранченные, разодетые в пух и прах баре отдали в распоряжение услужливых парикмахеров свои откормленные, густо напудренные морды. Губаны нежно и осторожно снимали эту коралловую пыль со щек и жабер попугаев, своих богатых родственников, и, очевидно, с наслаждением поедали ее…»

И еще: «Проплывали то в одиночку, то целыми стадами разноцветные, нежно пульсирующие медузы. Мелькали рыбы, сверкая яркими красками. Проносились огромными стаями маленькие крылоногие моллюски с широкими плавниками и почти совершенно прозрачными, тонкими и нежными, как хрящ, раковинами. Креветки – изящные и тонкие морские рачки – стремительно охотились за ними и исчезали вместе с ними. Вдали мелькнула голубая искорка, скакнула вверх, упала вниз, встретилась с красной, синей, зеленой. Уже их сотни, тысячи, этих разноцветных, как драгоценные камни, скачущих верх и вниз, во все стороны искорок. Вот уже все вокруг исполосовано, исчерчено миллионами и миллиардами сверкающих и горящих нитей и точек. Как будто густой дождь из крошечных, пурпурных, сапфировых, изумрудных, золотых искр вихрем носится кругом. Это был танец сафирий, крохотных рачков из отряда веслоногих…»

Изящная точность подводных картин удивительным образом переплеталась с наивной простотой (возможно, обдуманной, – Г.П.) политических взглядов. «Подводная лодка была военным кораблем. Враги Советского Союза неоднократно пытались добыть чертежи таинственной подлодки, получить материалы и конструкторские расчеты. Вокруг завода, где шло ее строительство, день и ночь кружили шпионы; два ответственных работника завода, у которых они, очевидно, предполагали добыть на дому материалы о подлодке, были найдены убитыми; шпионов вылавливали, сажали в тюрьму, некоторых за убийство расстреляли. Но число их не уменьшалось, а дерзость, по мере приближения сроков окончания стройки, увеличивалась».

Весьма активный шпион проник и на борт «Пионера», что, впрочем, не помешало славным советским морякам пройти два океана, коснувшись множества тайн, некоторые из которых тайнами остаются и сегодня. Победа техники, описанной Гр. Адамовым, выглядела безусловной: подлодка «Пионер» могла опускаться на любые глубины, годами не выходить на поверхность, а корпус ее был построен из сплава, способного выдерживать давление свыше тысячи атмосфер. Электроэнергию брали прямо из океана – с помощью термоэлементов. Трех легких аккумуляторов хватало на все нужды и даже на ход. Огромная скорость в водной среде достигалась прожиганием воды: лодка буквально неслась в слое горячего пара. При этом «пучок лучей (ультразвуковых) давал на экране центрального поста подлодки изображение той части встреченного препятствия, от которой он отразился. Тысячи таких изображений от всех микроскопических мембран сливались в одно целое и давали в результате полную внешнюю форму предмета. Такие ультразвуковые прожекторы были расположены со всех сторон подлодки и непрерывно посылали на круговой экран центрального поста изображение всего, что встречалось впереди и кругом подлодки в радиусе двадцати километров».

«Вдруг все тело Павлика пронизало резкое металлическое скрежетание. – Гр. Адамову удавались такие эпизоды. – От резкого рывка за ногу Павлик покачнулся и чуть не упал. Огромный краб, высотой больше полуметра, сжав клешней колено Павлика и упираясь ногами в скалу, с невероятной силой тянул его к другому краю площадки. Оттуда виднелись поднимающиеся снизу клешни и когтистые, тонкие, как стальные прутья, ноги. Прежде чем Павлик смог что-то сообразить, на площадке появились еще несколько крабов и бросились к нему. Опять раздался ужасный, пронизывающий до мозга костей скрежет, сильный рывок за другую ногу, и Павлик, судорожно сжимая пистолет, упал на колено. Первый краб, отпустив ногу, быстро перехватил клешней руку Павлика около локтя. Дуло пистолета оказалось как раз против панцирной груди краба. Лишь одно мгновение глаза человека и животного встретились в упор, и сейчас же клешни краба разжались, его ноги подломились, и он осел на площадку скалы с замирающими движениями длинных усов. Павлик повернул дуло против новых набегающих врагов, и, не успев приблизиться к нему, словно придавленные невидимой силой, они покорно и тихо падали перед ним на колени, чтобы уже больше не встать. Лихорадочно водя пистолетом, Павлик даже не заметил, как освободилась его вторая нога из ужасных тисков. Он вскочил и побежал к краю площадки. Там оказалась другая пирамида, и по ней упорно поднимались кверху все новые и новые ряды нападающих. Убийственные звуковые волны в несколько мгновений разрушили и эту пирамиду. Продолжая зигзагообразно водить дулом по копошащейся внизу, на дне, массе, Павлик другой рукой пустил мотор прожектора на максимальное число оборотов. Световой конус быстро побежал по дну вокруг основания скалы, и за ним не отрываясь следовал смертоносный звуковой луч».

Третий крупный роман Гр. Адамова – «Изгнание владыки» – вышел отдельным изданием в 1946 году, но отдельные главы из него печатались в журнале «Наша страна» еще перед войной. В романе этом советский инженер Лавров для изменения сурового климата советской Арктики предлагал прорыть под дном Ледовитого океана глубокие тоннели, чтобы вода течения Гольфстрим активнее подогревалась внутренним теплом земли и теплоотдачей радиоактивных пород.

Не без юмора и не без сопереживания оценил последний труд своего друга А. Р. Палей: «Владыка-холод, безраздельный властелин Арктики, преодоление его, настойчивая борьба с природными экстремальными условиями, которую приходится вести героям, – такова тема. Не обошлось и без вредителя, засланного врагами. Впрочем, это ведь не выходит за пределы возможного».

«Адамов умел быть поэтичным и в своей не очень фантастической технике, – отмечал известный исследователь советской фантастики А. Ф. Бритиков. – Работа тружеников моря в „Тайне двух океанов“ занимательна и романтична. Но и этому и двум другим романам Адамова, при множестве интересных частностей, все-таки не хватало поэзии большой идеи. Если в „Тайне двух океанов“ еще было что-то от „информационного бюллетеня“ перспективных направлений науки и техники, каким начинал становиться научно-фантастический роман к концу 20-х – началу 30-х годов, то в „Изгнании владыки“, до отказа набитом все теми же скафандрами и прочим реквизитом предыдущих романов, уже проглядывал какой-то рекламный каталог всевозможных штучек».

Что ж, наверное.

Адамов не додумался до реактивных самолетов.

Он не узнал о меченых атомах, не придумал электронно-счетных машин и атомных ледоколов, но он оставался писателем и в слабостях своих и в достижениях. Он не узнал, конечно, что интерес к электричеству скоро сменится всеобщим интересом к атомной энергии, но, как мог, в меру своего понимания, следил за наукой, за ее достижениями.

Он дожил до Дня Победы и скончался 14 июля 1945 года.

***

Н. Шпанов.

В годы Великой Отечественной войны отдельными выпусками печатался фантастический роман Ник. Шпанова «Тайна профессора Бураго» с рисунками художника П. Алякринского. Вышло шесть выпусков (1943–1944). Три из них в 1945 году были, как это ни странно, повторены в далеком Абакане. В 1958 году роман переиздали в новой редакции под названием «Война невидимок». Два старых друга – моряк Павел Житков и летчик Александр Найденов встречаются в доме профессора Бураго. Профессор и Житков совместно работают над проблемой невидимости для флота, а Найденов занят фантастическим «оптическим ухом». Вокруг профессора роятся шпионы, он вдруг загадочно исчезает, оставив записку о якобы ошибочности своих научных открытий. При всем этом от романа трудно было оторваться. Не случайно Кир Булычев позже заметил с явной горечью: «Шпанов как фантаст, на мой взгляд, превосходил всех массолитовских писателей. Он казался мне человеком, которому судьба подарила самородок. Вот он вытащил из тайги этот самородок – свой талант – и принялся, суетясь, отщипывать, отбивать, откалывать от него куски, пока весь самородок не промотал…»

Популярностью пользовались книги Ник. Шпанова о советских сыщиках (необычные для того времени) – «Ученик чародея» (1956), «Похождения Нила Кручинина» (1956), а так же весьма объемные политические романы «Поджигатели» (1950) и «Заговорщики» (1952). Это была первая попытка рассказать о тайнах Второй мировой войны, кардинально перекроившей мир. Кстати, и эпиграф из Ленина был подобран соответствующий: «Надо объяснить людям реальную обстановку того, как велика тайна, в которой война рождается». С уважением и почтением отзывался о политическом всезнайстве Ник. Шпанова писатель Юлиан Семенов. «Если хочешь научиться чему-то, – однажды написал он мне, – учись у того, кто умел хватать успех за хвост. Учись у Шпанова огромности темы, исторической насыщенности. Просто так – это не получается даже у ловкачей». И указывал на невероятное количество реальных персонажей Ник. Шпанова: Сталин, Рузвельт, Гувер, Димитров, Гитлер, Кальтенбруннер, Чан Кайши, Мао Цзэдун, Гесс, Даллес, капитан Рэм, короли и президенты, послы и писатели, физики и летчики. «Как трудна должна быть задача писателя-художника, когда он берется за перо, чтобы воплотить в художественных образах одну из самых драматических эпох современной истории! – такими словами издательство предварило одно из изданий романа „Поджигатели“. – Действительно, это гигантская задача, которая даже не по силам одному человеку. Не случайно ведь в мировой литературе нет еще настоящего, правдивого произведения, посвященного художественному раскрытию тайны, в которой рождалась вторая мировая война».

Поистине портрет эпохи.

Кто-то скажет – смазанный, неточный.

Несомненно. Но несмазанных и стопроцентно точных попросту не существует.

Умер Сталин, пришла эпоха Хрущева. То, что вчера гарантировало успех, уже не срабатывало. Новые идеи, новые люди, новые интересы. В марте 1959 года в «Комсомольской правде» появилась большая статья: «Куда идет писатель Шпанов». Но это уже мало кого интересовала.

Умер Н. Н. Шпанов 2 октября 1961 года.

***

Использовал псевдоним К. Краспинк — Коля Красный Пинкертон.

"В 1943-44 гг. был опубликован целый ряд фантастических приключенческих произведений: роман «Тайна профессора Бураго» (1943-44) в виде шестикнижья (переизданы в 1945 году в Абакане в 3 томиках) и его продолжение «Война невидимок» (1944), повести «Происшествие на «Клариссе» (1943), «Пленники острова Туманов» (1943). Все эти произведение после войны автор переработал и объединил в большой авантюрный роман «Война невидимок», в котором действуют все традиционные штампы того времени развлекательной литературы: гениальный изобретатель, коварные шпионы, проницательные контрразведчики, беспечные начальники и бдительные простые советские люди.

В 1949-1951 годах были написаны два самых крупных произведения Николая Шпанова – романы «Поджигатели» (1949) и «Заговорщики» (1951), в которых Вторая мировая война была представлена как результат сговора американских империалистов с германскими фашистами, а послевоенные события раскрывают технологию развязывания новой мировой войны империалистическими хищниками с помощью предателей из социалистического лагеря. Романы были непривычны для советского читателя. Наряду с обширным цитированием совершенно секретных документов (авторская фантазия), книги выглядели с одной стороны многоплановыми, а с другой имели довольно занимательный авантюрный сюжет. Следует также отметить, что отрицательные персонажи в романах были выписаны автором с большей тщательностью, чем достаточно однообразные в своих добродетелях коммунисты и борцы за мир. Эта своеобразная дилогия была написана в ключе тогдашней официальной доктрины СССР и не удивительно, что за короткий срок выдержала несколько десятков переизданий, принеся значительную прибыль не только автору, но и многим областным издательствам.

После 1955 эти романы при жизни автора более не переиздавались. А книга «Заговорщики», имевшая особую направленность (в романе, например, Иосип Броз Тито был описан как пособник ЦРУ), подлежала изъятию из библиотек и книготорговой сети, так же как и памфлет автора «Дипломаты «плаща и кинжала» (1952). Памфлет содержал очерки об организованных советской госбезопасностью в социалистических странах на рубеже 1940-50-х однотипных политических процессах по обвинению кардинала Мидсенти, Т.Костова, Л.Райка, Р.Сланского и др. в сотрудничестве с американскими «поджигателями войны» и их подручными из рядов «мирового сионизма».

В 1955 году выходит отдельным тиражом повесть «Связная Цзинь Фын», предварительно опубликованная в журнале «Смена» в 1951 году как главы из третьей книги романа «Поджигатели», но в связи с вышеописанными событиями, так и оставшейся отдельным изданием. Он почти не принимал участия в литературной и общественной жизни, а вскоре оказался в изоляции от основного направления советской литературы, претерпевшей изменение после известного ХХ съезда КПСС. С конца 1950-х Николай Шпанов переключается на произведения детективного жанра, в которых преимущественно ловят шпионов и предателей, и документальные повести об изобретателях (сборник «Повести об удачах великих неудачников»). В цикле повестей «Похождения Нила Кручинина» Николай Шпанов создал первый в советской литературе образ сыщика, являющегося сквозным героем нескольких произведений. Своеобразными прототипами литературным героям А. Конан-Дойла – Шерлоку Холмсу и доктору Ватсону – Шпанов делает героями своих произведений Нила Платоновича Кручинина и его верного друга Сурена Грачика.

В 1958 году вышла его новая книга – роман «Война невидимок», рассказывающий о борьбе советских ученых и разведчиков против фашизма. Повторимся, что он был создан на основе печатавшихся во время войны отдельных повестей «Тайна профессора Бураго» (1943) и «Война невидимок» (1944). «Тайна профессора Бураго» вышла в виде шести небольших книжечек и стала первой половиной романа, а вторая, напечатанная и не законченная в журнале «Огонек», в романе стала 13 и 14 его главами. Но надо заметить, что автор свой роман значительно переработал, так что повести не всегда идентичны книге 1958 года. Эта книга была напечатана тиражом 225 000 экземпляров и вызвала жестокие нападки критиков, которые перешли в откровенную травлю Шпанова.

Последние годы жизни Николай Шпанов тяжело болели жил на хуторе Эсберг Ракверского р-на Эстонской ССР, где работал над посвященной современности завершающей частью трилогии, начатой «Поджигателями» и «Заговорщиками» – романом «Вне закона». Перед самой кончиной была опубликована последняя книга автора – антиамериканский фантастический роман-памфлет «Ураган» (1961), который остался практически незамеченным ни критикой, ни читателями. В этой книге автор высказал смелую идею подавлять водородные и атомные бомбы противника прямо на земле или в воздухе.

Собственно, и смерть Николая Шпанова оказалась незамеченной. Он скончался в Москве в возрасте 65 лет и на его похороны не пришел ни один человек, кроме ответственного за церемониал чиновника Литфонда."

http://archivsf.narod.ru/1896/nikolay_shp...

***

С. Беляев.

Известность Сергею Беляеву принес научно-фантастический роман «Радио-мозг» (1926), сперва из номера в номер печатавшийся в «Рабочей газете», затем появившийся отдельным изданием. Послесловие к «Радио-мозгу» написал инженер Б. Кажинский, тот самый, что проводил с дрессировщиком В. Дуровым опыты над изменением психики животных и ставший прототипом инженера Качинского в романе другого Беляева (Александра) «Властелин мира». Б. Кажинский подчеркивал доступность, читаемость, современность романа. Это действительно было так. Все отвечало времени: и язык (наркомздравовцы, лекпомы, самоуки…), и герои (энергичный и преданный коллективному делу инженер Гэз, интеллигентный, а значит не всегда готовый к конкретным решительным действиям доктор Тах, решительный, все понимающий, умеющий разрешить любой конфликт главный начальник химической промышленности Союза Глаголев, Мишутка – рубаха-парень, лихой самоучка, сумевший самостоятельно написать пролетарскую симфонию для домр…), и интонация, и тональность.

«Тах смотрел на залу, заполненную рабочими и работницами. Перед ним колыхался цветущий луг живой рабочей массы».

При этом он — дитя своей эпохи, которая чувствуется во всем: в языке (все эти — наркомздравовец, лекпом, самоук…), в героях (весьма типичный для тех лет энергичный и преданный коллективному делу инженер Гэз, интеллигентный, а значит, не всегда готовый к конкретным действиям доктор Тах, весьма решительный, все понимающий, умеющий разрешить любой конфликт главный начальник химической промышленности Союза Глаголев, наконец, Мишутка, рубаха-парень, самоучка, самостоятельно написавший пролетарскую симфонию для домр), в интонации, в тональности, в каждой фразе."

«Тах смотрел на залу, заполненную рабочими и работницами. Перед ним колыхался цветущий луг живой рабочей массы». Тем не менее доктор Тах, совершивший великое открытие, не торопился сообщать о нем людям. Ему хотелось все досконально обдумать, ведь в конце концов его открытие не так уж безопасно, его открытием могли воспользоваться внешние и внутренние враги. «И тогда… проснувшись, он (радио-мозг. — Г.П.) начнет думать… Он начнет прислушиваться к Парижу, Берлину, Копенгагену, все складывать в себе, все, что жалкие дипломаты пытаются утаивать друг от друга. И потом радио-мозг величественно по всему земному шару даст очередную порцию це-волн, которые вопьются в мозги людей, заразят их мыслями… и люди сойдут с ума, истребляя друг друга в последней войне».

Впрочем, о великом открытии, преобразующем мир, доктор Тах не торопится доложить даже близкой ему рабочей массе. Он прекрасно знает, что великие открытия далеко не всегда безопасны, любое из них, на вид самое безобидное, можно использовать для низких целей. «И тогда… проснувшись, он (радио-мозг, – Г. П.) начнет думать… Он начнет прислушиваться к Парижу, Берлину, Копенгагену, все складывать в себе, все, что жалкие дипломаты пытаются утаивать друг от друга. И потом радио-мозг величественно по всему земному шару даст очередную порцию це-волн, которые вопьются в мозги людей, заразят их мыслями… и люди сойдут с ума, истребляя друг друга в последней войне…»

В «Радио-мозге» герои Беляева обращались с наукой достаточно свободно.

«От аппарата Гричаров, – говорил один из них, – не скрывается ни одна человеческая мысль, как они хвастают в своих шантажных радио, которые я перехватываю. И хотя мне кажется, что этого пока еще нет, они лгут и шантажируют, но это может стать фактом каждую минуту… Мы приняли меры… Мишутка со своей дифракционной решеткой пришел нам на помощь… Он использовал Мелликэновскую зыбь микроволн, и мы теперь имеем радиозаграждение… Сейчас мы с вами окружены этим заграждением, и извне ни одна волна посторонних генераторов, в том числе и Гричаровских, не проникает к нам».

Перелистывая пожелтевшие от времени страницы журналов и книг, отчетливо чувствуешь жгучий интерес ко всему, связанному с реальной будущей войной. «Советская литература, – например, указывал Николай Тихонов, – почему-то избегает разработки таких тем, как наука и война, техника и военное искусство, а между тем в дни усилившейся военной опасности, в дни, когда буржуазные государства вооружаются, обгоняя друг друга в лихорадочном желании увеличить свою боевую мощь, об этом следует вспомнить в литературе».

Вспомнили. Появилось множество военно-фантастических романов, повестей, рассказов. Энергичный, жаждущий известности Сергей Беляев тоже внес свою лепту в это немаловажное дело. В 1928 году в журнале «Авиация и химия» появилась фантастическая повесть Сергея Беляева «Истребитель 17-Y» , будучи (кардинально переработанная автором вышла в 1939 году уже как роман под названием «Истребитель 2Z». т.к. оказалось, что истребитель И-17 уже был разработан советскими конструкторами, и автора чуть было не заподозрили в шпионаже и раскрытии военной тайны). «Зловещему изобретателю Урландо, очередному претенденту на мировое господство, – не очень одобрительно отзывался о повести критик и литературовед Е.П. Брандис, – противопоставлены советские ученые, использующие аналогичное открытие в мирных целях. Все в этом романе донельзя преувеличено: и разрушительная сила аппарата Урландо, и тот же самый фантастический принцип извлечения энергии, помогающий советским ученым выращивать пшеницу за двадцать четыре часа, и гипертрофированно-отрицательные типы, и плакатные положительные герои, не поддающиеся никаким человеческим слабостям, и та необыкновенная легкость, с какой советские торпеды, управляемые по радио, уничтожают грозный „истребитель“ Урландо». Фантастическая техника в романе «Истребитель 2Z» состоит из таких муляжных деталей, как лучи смерти, раздвигающиеся стены и звучащие из пространства механические голоса.

В 1947 году вышел последний научно-фантастический роман Сергея Беляева «Властелин молний». Названия глав в нем звучали для читателя как музыка: «Огненные бусы»… «Опять огненные бусы»… «В вихре молний»… «Вероятная невероятность»… «Туманность в созвездии Южного Циркуля»… «Молнии в плену»… «Тайна кольца и перчатки»… Идея тоже впечатляла. «В ту ночь под 12 октября 195… года, одиннадцать лет тому назад, в жизни Радийграда отмечалось торжественное и знаменательное событие. Есть сто секунд паузы после того, как радиоволны разнесут по всему миру полночный звонок кремлевских курантов и величественные аккорды Государственного гимна СССР. В эти секунды на улице Алексея Толстого в Москве радиостудия готовится к ночным концертам. И вот тогда, в эти секунды, ультракороткая волна „Эпсилон-4“, как невидимый прожектор, пронзила тысячекилометровые пространства, ионизируя на своем пути воздух и устанавливая этим прямую трассу для полета сгустков энергии, воздушный путь от высокогорной станции Чам-Тау до Радийграда в Заполярье…»

На обложке романа – волевое лицо, озаренное светом шаровых молний, цепочкой выкатывающихся на читателя. На этот раз герои Сергея Беляева решали проблему извлечения из земной атмосферы рассеянной там электромагнитной энергии и передачи ее без проводов на дальние расстояния по специальным ионизированным трассам. Конечно, как всегда, научный экспериментальный институт высоковольтных разрядов был окружен атмосферой самых зловещих тайн и случайностей.

Умер 11 февраля 1953 года.

***

Л. Платов.

Родился 1 (14) сентября 1906 года.

Объездил весь Советский Союз, побывал в самых отдаленных его уголках, встречался с представителями разных профессий. Первая научно-фантастическая публикация – повесть «Дорога циклонов» (1938). За нею последовали «Трансарктический пассажир» (журнал «Самолет», 1939), «Соленая вода» (журнал «Смена», 1940), «Каменный холм» и «Земля Савчука» (журналы «Огонек» и «Наша страна», 1941). Но чаще всего Леонид Платов печатался в журнале «Вокруг света». Там вышли, кроме упомянутой выше «Дороги циклонов», научно-фантастические повести «Аромат резеды», «Господин Бибабо», «Концентрат сна» (все – 1939), «По реке Тайн» (1941).

Один за другим выходили приключенческие романы и повести.

«Секретный фарватер» (1964), «Бухта Потаенная», «Когти тигра», «Предела нет» (1970), «Эхо бури» (1971). Подвиги морских разведчиков, подводников, матросов, офицеров. В повести «Предела нет!» вдруг опять возник фантастический элемент. В давнем рассказе («Аромат резеды»), послужившем основой для этой повести, некий Герт когда-то подвергался страшным экспериментам, суть которых до него дошла только благодаря попавшему в его руки дневнику фашистского врача. «Он схватил тетрадь так поспешно, что чуть не опрокинул настольной лампы. Торопясь, перевернул несколько страниц, заглянул в начало. Его поразили слова „формула“ и „страх“. Мышьяковистый ангидрид, – записано было там. В числе симптомов чувство страха. Дифенилхлорарсин. Человек, как выяснилось, значительно чувствительнее собак и мышей. При продолжительном вдыхании наблюдается чувство страха. Окись углерода. Наблюдается также поражение нервной системы: состояние депрессии, бредовые идеи и галлюцинации. Цианистый водород. В конвульсивной стадии чувство страха у отравленного увеличивается, сознание теряется, появляются судороги». Перечень этот заключался словами: «Но то были лишь предтечи моего лютеола».

В повести «Предела нет!» ситуация была осовременена. «В газетной вырезке, – сообщал главный герой, – дано описание документального фильма, который был посвящен специальным маневрам, проведенным в Англии. Над „полем сражения“ авиация распылила небольшие дозы ЛСД. Ветер (направление и сила его были рассчитаны заранее) подхватил и понес на „позиции“ противника „отравленный воздух“. Эффект разительный! Солдаты перестали подчиняться офицерам, бросили оружие. Некоторые в панике взбирались на деревья».

«Мой совет тебе: живи с широко раскрытыми глазами и ушами, обдумывай жизнь, присматривайся к людям (к людям, а не к проблемам – это относится и к научной фантастике), в центре задуманного произведения поставь человека: ученого, борца, открывателя, новатора. И пиши каждый день – для тренировки». Так писал в конце 1957 года школьнику Гене Прашкевичу известный писатель Леонид Платов. «...Ты пиши, имея перед собой Ефремова, А.Толстого, Уэллса, Стивенсона. У них и учись. Плохому не научат».

Умер 26 ноября 1979 г.

***

Известный фантаст Г.Адамов переход фантастической подводной лодки «Пионер» («Тайна двух океанов») из Балтийского моря в Тихий океан обосновал реальной необходимостью устрашить японцев, слишком к тому времени активизировавшихся. Подразумевалось: появление «Пионера» приведет агрессивных япошек в трепет. Переход, понятно, оказался непростым — диверсанты, шпионы. Не случайно критики не уставали повторять: «Книга должна учить бдительности!»

«Истребитель 2Z» Сергея Беляева — лучший тому пример.

Первый вариант романа, опубликованный в 1928 году («Истребитель 17-Y») был, на мой взгляд, динамичнее. В том первом варианте ощущались экспрессия, здоровый соревновательный дух. Молодость чувствовалась в том варианте! Молодость страны, молодость автора. А переписывая роман через десять лет (каждый представляет, что это были за годы), Беляев переписал его в совершенно плакатном духе — черные, как ночь, враги, светлые, как майское утро, друзья. Из текста (вспомним жалобы другого Беляева — Александра) вычеркивались все живые Характеристики, образы последовательно заменялись на схемы. Некто Урландо, изобретатель чудовищных лучей смерти, которыми угрожает молодой Советской стране международный фашизм, ни с того ни с сего вдруг отправился прямо в логово своих заклятых врагов, то есть в молодую Советскую страну. Нелегально, конечно. До него дошли слухи, что советские ученые в своих исследованиях пошли вроде бы его путем и добились больших успехов. Претерпев массу безумных приключений, иногда просто нелепых, Урландо выясняет, что советские ученые и впрямь получили удивительные результаты, правда, не в сфере вооружения, а в сельском хозяйстве. Ну, скажем, они построили машину, которая, выйдя в поле и одновременно удобряя, выхаживая, засеивая его, сокращает время от посева зерна до жатвы до одних суток!

Даже для 1939 года это звучало несколько вызывающе.

Критик А.Ивич писал: «Доводить замечательные труды Лысенко до такого абсурда, как созревание пшеницы через двадцать четыре часа после посева, — значит невыносимо опошлять серьезное дело!» Попутно указывалась легко угадываемая зависимость С.Беляева от А.Толстого, иногда даже в мелочах. У Беляева: Урландо — Штопаный нос, у Толстого: Гастон — Утиный нос.

В финале советские бойцы лихо разделывались с ужасной машиной Урландо. Соответственно, и тайна ее переставала быть тайной.

«…Что обозначала буква „зет“ в ваших формулах?

Урландо на мгновение запнулся, смолчал, потом быстро ответил:

— Обычно, как принято, «зет» имеет несколько, то есть, я хотел сказать, два значения. В ядерной модели атома, предложенной Резерфордом, знаком «зет» принято обозначать число отрицательных электронов в электронной оболочке вне ядра атома.

— Это известно, — сухо ответил Груздев. — Принято считать, что ядра всех элементов состоят из протонов и нейтронов, масса ядра обозначается буквой М, а его заряд — буквойZ. Здесь «зет» обозначает количество заряда. Эти два значения мне известны, как и всем. Нас здесь интересует третье значение. Интересует ваше значение «зета» в формулах, начиная с номера шестьдесят семь и дальше.

Сидящий с края большого стола Голованов подтвердил:

— Совершенно верно. Например, формула триста восемьдесят девятая никак не касается внутриатомных реакций.

У Урландо наморщился лоб, и он встряхнул головой, как бы решаясь говорить только правду:

— У меня «зетом» иногда обозначались световые кванты. Мне удалось понять интимный процесс образования материальных частиц из фотонов, о чем так беспомощно рассуждал в начале сороковых годов знаменитый Леккар и за ним школа Фрэддона. Электроны и позитроны не неделимы, как думают».

Действительно.

Несут всякую ерунду. А тут интимный процесс образования материальных частиц.

И все же, все же.

О пресловутой теории фантастики ближнего прицела:

«Сторонники ее призывали держаться ближе к жизни.

Ближе понималось не идейно, а формально: ближе во времени, ближе территориально. Призывали фантазировать в пределах пятилетнего плана, держаться на грани возможного, твердо стоять на Земле и не улетать в космос. С гордостью говорилось о том, что количество космических фантазий у нас сокращается».

И далее: «По существу, это было литературное самоубийство. У фантастики отбиралось самое сильное ее оружие — удивительность. Понятно, что жизнь опередила таких писателей. Пока мы ползали на грани возможного, создавая рассказы о многолемешных плугах и немнущихся брюках, ученые проектировали атомные электростанции и искусственные спутники…»

В 1958 году на Всероссийском совещании по научно-фантастической и приключенческой литературе, состоявшемся в Москве, встретились Г. Гребнев, Владимир Немцов, Георгий Тушкан, Николай Томан, Аркадий Адамов, Константин Бадигин, Лев Шейнин, Кирилл Андреев, Евгений Павлович Брандис, В. Сытин, Борис Ляпунов, Георгий Гуревич, А. Полещук, П. Аматуни, Александр Петрович Казанцев.

Шел пятьдесят восьмой год.

Все равно Вячеслав Пальман (сам отсидевший в магаданских лагерях) назвал свой доклад: «Книга должна учить бдительности».

А, впрочем, что изменилось в фантастике?

«К половине двенадцатого все было готово к встрече. В ста метрах от шара ровными рядами выстроились батальоны полка. Ближе расположился оркестр и почетный караул. В пятидесяти метрах от корабля стоял микрофон».

Так Георгий Мартынов («Каллисто») описывал встречу землян с каллистянами.

На следующей странице музыканты играли государственный гимн планеты Каллисто. «Офицеры приложили руки к козырьку фуражек».

***

ЮЛИАН СЕМЕНОВИЧ

В 1978 году я получил письмо с таким адресом на конверте: «Новосибирск, Геннадию Прашкевичу». В письме лежала рекомендация. Думаю, ее можно привести целиком, поскольку является она документом времени. Если Юлиан Семенов действительно был полковником или даже генералом КГБ и близко дружил с Ю.А.Андроповым (как утверждают слухи), тем интереснее.

«…Книгу „Люди Огненного кольца“, — писал Семенов, — я прочитал залпом.

Книга эта — необычна, ибо при всей ее разности со страниц встает автор — нельзя его не понять и не почувствовать. Автор этот влюблен в жизнь, которая прекрасна — во всей ее многосложности и противоречивости. Автор этот — романтик, он умеет находить прекрасное и в столярном цеху, где пахнет стружкой и клеем, и где каждый человек — человек, то есть характер, и на Курильских островах. Однако и там, в краю романтики, Прашкевич не ищет легкого, поверхностного, он копает вглубь, и копает отменно.

…Прашкевич раскован в своей прозе. Эпитеты его порой дерзки. И это — прямо-таки замечательно. Нашему учителю Горькому много досталось за «море смеялось». Но критики Горького забыты — Алексей же Максимович вечен. Можно соглашаться или не соглашаться с дерзостями Прашкевича, однако же нельзя не признать, что рождены они талантливостью его литературного дара, его добротою и ответственностью за наше молодое поколение, которое постоянно корректируется в наш стремительный век. Герои Прашкевича — рабочие люди. И замечательно, что он так пристально любит их, так гордится ими, так открыто за них радуется.

…Есть у Прашкевича и иные герои: недобитые гитлеровцы, шваль из Иностранного легиона — бандитские наемники империалистов. И здесь Прашкевич на высоте: он не мажет их черным, он не делает их глупцами, он пишет врага, которого надо уничтожить, а когда враг силен, тогда шапкозакидательство — преступно».

«Океан был велик и скучен, как романы Бальзака».

Многих такие фразы бесили, но Семенов искренне радовался.

«Что ты хочешь? — кричал он в телефонную трубку. — Кто пишет не так, как все, под того копают. Под тебя долго будут копать, а ты вкалывай!» Когда Госкомиздат задался целью уничтожить, выбросить из всех планов очередную мою книгу, Семенов позвонил главному редактору издательства: «Чем можно помочь Прашкевичу? Рецензией в центральной печати? Значитца, дадим рецензию в „Правде“.

И рецензии появлялись.

В «Смене», в «Правде».

После «правдинской» мне позвонил один осторожный новосибирский литератор и пугливо сказал: «Снимаю шляпу. Теперь тебя никто не тронет».

Но он ошибся.

Он не понимал главного.

Ни мне, ни моим книгам все эти рецензии не могли помочь по той простой причине, что Семенов чаще находился за границей, чем в Москве. Но время от времени я все-таки плыл под мощной защитой этого классного суперкрейсера, зовущегося Юлианом Семеновым -дымящего трубкой, посверкивающего зажигалкой, находящегося в вечном движении, наконец, в силе.

В октябре 1978 года он вызвал меня в Москву — на совещание писателей-международников. Далеко не все присутствующие отвечали этому понятию, разве что сам председатель. Он, кстати, свободно владел не только немецким и английским, но и языком пушту. И объяснялся на других языках. Это давало возможность мотаться по всему миру, везде он чувствовал себя своим — среди никарагуанцев, кубинцев, во Вьетнаме, в Афганистане, понятно, в Париже, в Латинской Америке. Влипал в разные истории, но до поры до времени вылезал из всего. А потом достал своего ангела-хранителя.

Небольшого роста, плотный, коротко стриженный, он с любопытством смотрел на меня снизу вверх. Любил свитеры. Из-под свитера белел воротник рубашки. Крупные, сильные, резко очерченные глаза. Часы носил карманные — на цепочке. В разгаре спора бил ладонью по столу: «Брек!»

«Моя Дунечка, ей 20 лет, весьма ехидна, но прочла твою книгу. Значит, это настоящее».

В мастерской, расположенной рядом с ипподромом, негромко, но твердо сказал: «Война почти неизбежна. Наша ошибка: решать надо было семь лет назад, на Синьдзянском полигоне (три атомных взрыва). США не вмешались бы».

Китай его пугал.

«Значитца».

«Жена?» — спросил я, увидев в мастерской на Беговой симпатичную девушку.

Он засмеялся: «Подружка. Случайно прихватил из Пицунды. Теперь надо отправить обратно».

И мы везли подружку в аэропорт.

На «Темп-танке».

«По мере уменьшения потенции моральный уровень растет, нет?» — хохотал он.

«Старик. Геночка. Дружище».

Мастерская его находилась на двенадцатом этаже.

На стенах фотографии — Юлиан рядом с Джоном Кеннеди, Юлиан с Хемингуэем на рыбалке, Юлиан в обнимку с Луи Армстронгом. «Каждый на планете знаком с каждым через человека, — смеялся. — Я жал руку папе Хэму, теперь ты мне. Вот она и есть эта связь, нет?» Запомнились работы Дуни Семеновой на стенах — длинные размазанные лица. И на дверях табличка: «Вор! В этой квартире нет денег и драгоценностей. А особенно не бери рукописей. Если они появятся на толкучке, будет плохо тебе, вор».

Огромный стол в пустой комнате.

При мне Семенову доставили корректуру с разрешительным штампиком КГБ — «ТАСС уполномочен сообщить».

«Если хочешь научиться чему-то, – однажды написал он мне, – учись у того, кто умел хватать успех за хвост. Учись у Шпанова огромности темы, исторической насыщенности. Просто так – это не получается даже у ловкачей». И указывал на невероятное количество реальных персонажей Ник. Шпанова: Сталин, Рузвельт, Гувер, Димитров, Гитлер, Кальтенбруннер, Чан Кайши, Мао Цзэдун, Гесс, Даллес, капитан Рэм, короли и президенты, послы и писатели, физики и летчики.»

«Работать, старик, надо быстро и много. Тот, кто пишет три строки в неделю, — или не умеет писать или врет. За два года ты должен выдавать три романа, нет?»

«К новому изданию твоих „Курильских повестей“ непременно напишу предисловие».

«Ты будешь работать над нашей тематикой?»

Американские сигареты, трубка. «Ну и длинный ты!»

Под «Черного доктора» (Массандра) с интересом: «А пьесы писал? Как это — нет? Это напрасно. Тебе надо попробовать. Это диалоги! Это живая речь».

На столе — газовый пистолет. «Вообще люблю оружие».

Одно время мне казалось, что в книгах Юлиана Семенова ровно столько слов, чтобы писателя поняли правильно и почувствовали интонацию вещи — не больше, не меньше. Но сейчас я вижу, что как писатель он гораздо богаче, чем некоторым хотелось бы видеть. «Истинный ариец. Характер — приближающийся к нордическому, стойкий. С товарищами по работе поддерживает хорошие отношения. Безукоризненно выполняет служебный долг. Беспощаден к врагам рейха. Спортсмен, отмеченный призами на соревнованиях стрелков. Отменный семьянин. Связей, порочащих его, не имел. Отмечен наградами рейхсфюрера СС».

Это надо был уметь сделать.

И надо было уметь играть классическими сюжетными блоками.

Я не стеснялся говорить это Юлиану Семеновичу. Он смеялся: «Если тебя поняли, значит, ты добился цели, нет?»

Он вообще любил действие.

Вот и прекрасно, говорю я себе. Есть Семенов и есть Конецкий. Есть Станислав Лем и есть Джозеф Конрад. Поэтому литература и велика, нет? Джозеф Конрад, например, так считал: «Искусство долговечно, а жизнь коротка, и до успеха очень далеко. И потому, сомневаясь в том, хватит ли сил идти так далеко, мы говорим не так уж много о цели искусства, которая, как сама жизнь, увлекательна, трудна, туманна. И цель эта — не в ясной логике торжествующего результата, не в раскрытии одной из тех бездушных тайн, которые называются Законами Природы. Она не менее возвышена, однако более трудна. Приостановить на мгновение руки, занятые земной работой, заставить людей, зачарованных дальними целями, бросить взгляд на форму и цвет, на свет и тени окружающего мира; заставить их остановиться ради взгляда, ради вздоха, ради улыбки — такова цель трудная и ускользающая, достижимая только немногими…-»

Г. Прашкевич. Красный сфинкс. Адское пламя. Гибель шахмат. Малый бедекер по научной фантастике.

Литературный критик, 1940, №7-8, с. 103-110

У Эдгара По есть рассказ «Тысяча вторая ночь Шехерезады».

Синдбад мореход, на спине чудовища, выбрасывающего огромные клубы дыма, пробирается в страну могущественных волшебников и видит там чудеса: лошадь с железными костями, у которой вместо крови кипящая вода. Питается она черными камнями, и тащит за собой огромный груз с быстротой птицы. Видит он и другие необычайные вещи, в которых читатель узнает описание воздушного шара, телефона, типографской машины — словом, современной Эдгару По техники.

У калифа разболелась голова от этого гвранья Шехерезады. Он еще никогда не слышал подобной чепухи, не желая ее «больше слушать, он велел казнить Шехере-заду.

Эдгар По очень верно подметил: невозможно поверить в реальность картины, рисующей мир через тысячелетие. Если бы произошел невероятный случай и какой-нибудь писатель мог сейчас верно изобразить технику будущего тысячелетия, он, по-^калуй, тоже был бы осмеян читателями.

Эдгар По, впрочем, сам сделал такую попытку—и смеха она не вызвала., У не-

го есть «Письмо с воздушного шара», датированное 2848 годом.

Эдгар По описывает комфортабельный пассажирский аэростат на 300 пассажиров, двигающийся со скоростью 100 миль в час. Передвигается он с помощью попутных воздушных течений. Читатель узнает, что существует телеграф через Атлантический океан: по его поверхности проложена проволока. ,

Вся вещь две странички. Но в ней много для нас поучительного.

Эдгар По — великий фантаст — оказался очень консервативным пророком: он предвидит через тысячу лет технику своего времени, только немного усовершенствованную — поезда ходят быстрее, воздушные шары стали больше. Что же касается проволоки через Атлантику, то за семь лет до того, как По писал свой рассказ, был уже проложен первый подводный кабель, а еще через три года начали прокладывать кабель по дну океана — в Европу.

Так оказалось, что Эдгар По, думая опередить свое время на тысячу лет, отстал от него на семь лет. Конечно, подводный кабель более остроумное и пере-

103

довое достижение техники, чем проволока, проложенная по поверхности океана.

Эту судьбу разделили впоследствии с Эдгаром По многие писатели. Обычно, научные фантасты, думая, что заглядывают очень далеко вперед, на самом деле выражают технический заказ своей эпохи, а иногда фантазируют о технических проблемах, уж(Г решенных в лабораториях.

Кроме того Эдгар По совершенно игнорирует качественное изменение техники. Он пишет только о совершенствовании уже известных ему вещей. Та же лошадь, только быстрее бежит. А между тем, переход от лошади к автомобилю гораздо

больше меняет мир, чем увеличение скорости автомобиля с 60 до 150 километров в час.

Эдгар По оказался в противоречии сг самим собой. Показав в «Тысяча второй ночи Шехерезады» невообразимую удивительность техники будущего, он в «Письме с воздушного шара» развенчал ее, сведя к небольшим усовершенствованиям известных ему вещей.

Так оказался он не только пионером нового литературного жанра, но и многих ошибок писателей, работавших в этом, жанре после него.

2

Мировая литература не знает других примеров такой точности и такого многообразия технических предвидений, как в творчестве Жюль Верна. Он опередил свое время в среднем на пятьдесят лет (это рекорд!), предсказал почти всю нашу современную технику и притом' почти безошибочно.

В первом же своем романе — «Пять недель на аэростате» он пишет о температурном управлении воздушным шаром -— принцип, использованный тридцать лет спустя Циолковским.

Известный изобретатель Клод почерпнул у Жюль Верна идею своего замечательного двигателя, работающего на разнице температур в глубине и на поверхности моря.

Жюль Верн высказал эту идею в романе «80.000 километров под водой». А написан этот роман еще до изобретения первой электрической лампочки, то есть, когда возможность практического применения электричества еще совершенно не была изучена.

Удивительна точность с которой предсказал Жюль Верн не только форму, двигатель, способ погружения современной подводной лодки, но и все виды будущего применения электричества. Он предусмотрел и освещение, и прожектора, и кухню и даже трубки со светящимся газом.

В других романах Жюль Верн предсказал радио, танк («Паровой дом»), летательный аппарат тяжелее воздуха. Этот аппарат совершеннее не только сделанного 30

лет спустя братьями Райт первого аэроплана, но и нынешних самолетов. Жюль Верн описывает геликоптер, поднимающийся отвесно и способный неподвижно висеть в воздухе, — предмет работы многих изобретателей в наши дни.

В романе «Властелин мира» Жюль Верн предложил универсальный транспортный аппарат — автомобиль, который может превращаться в аэроплан, в пароход и в подводную лодку. Писал этот роман Жюль Верн не только за долго до изобретения аэроплана, но и прежде появления первого автомобиля.

О таком аппарате мечтает сегодняшняя техника, и он частично осуществлен: есть самолеты с убирающимися плоскостями, которые можно использовать, как автомобиль, есть плавающие автомобили.

У Жюль Верна было настолько точное представление о задачах науки будущего и способах решения этих задач, что, как это ни удивительно, он предсказал даже дрейф на пловучей льдине, во время которого решались примерно те же вопросы, которые-были поставлены перед папанинцами. Все, что случилось с героями романа во время дрейфа, очень похоже на приключения па-панинцев (кроме намеренности дрейфа .— герои Ж. Верна на льдине оказались случайно).

Чем же объяснить, что Жюль Верну удалось так многообразно, точно предусмотреть и направление, и конкретные формы техники будущего столетия?

104

Прежде вещего, тем, что наряду с литературным талантом, он обладал не только обширными научными познаниями, но и большой способностью к самостоятельному научному мышлению. Его строго логическая мысль доводила теоретические открытия физики и механики до их конкретного технического следствия — машины, аппарата. Вместе с тем он обладал замечательным чутьем и из огромного научного материала отбирал именно то, что впоследствии помогло изменить, усовершенствовать материальную культуру человечества.

Книги Жюль Верна не только натолкнули нескольких замечательных людей на очень ценные изобретения.

Они сыграли очень большую воспитательную роль для многих поколений, утверждая у юношей оптимистическую веру в науку.

Жюль Верн верит в могущество человека, во все возрастающую его власть над природой.

Социально еще неоформившаяся, но оптимистическая мечта Жюль Верна, предсказывающая счастливое будущее человечества — не бесплодна. Она помогает переделывать мир и теми идеями, которые она дала изобретателям, и тем воздействием, которое она оказывала и оказывает на юношество.

Жюль Верн был далеко не первым автором научно-фантастических романов. Генеалогию жанра можно было бы начать хоть с легенды об Икаре, которая содержит не только мечту о человеке, поднявшемся над землей, но и некоторый намек на конструкцию летательного аппарата. Гениальные технические предвидения содержатся в записях и рисунках Леонардо да Винчи. Знаменитый английский философ Фрэнсис Бэкон написал научно-фантастическую повесть на эту тему. У известного мемуариста XVIII века Казановы есть пятитомный роман о путешествии в глубь земли, в котором предсказан электрический телеграф. Многочисленные социальные утопии XVIII и XIX веков не избегали и технических предсказаний.

Интересно, что как раз социальные утопии оказали наименьшее влияние на творчество Жюль Верна.

Зато они были прямым предком романов другого фантаста — Герберта Уэллса.

Уэллс гибридизировал социальную утопию с технической и создал немало романов, пользующихся огромной популярностью.

Уэллс пессимистичен настолько же, насколько оптимистичен Жюль Верн. В «Машине времени» человечество приходит к полному вырождению. В других романах это вырождение намечается. В его романах человек будущего теряет власть над созданной им техникой. Капиталисты, по-

работившие рабочих, сами становятся рабами машины. Великолепная техника в романах Уэллса служит человечеству, почти потерявшему человеческий облик.

Впрочем этот разрыв между социальной и технической утопиями — блестящая техника в руках деградирующего человечества — только кажущийся. Если внимательнее присмотреться, то оказывается, что в своих технических предвидениях Уэллс такой же пессимист, как в социальных.

Особенно характерна его книга «Предвидения», написанная около 1900 года. Когда братья Райт в тиши пустынного Кит* ти-Хок уже запускают свои первые планеры, Уэллс брезгливб отмахивается от возможности серьезных завоеваний авиации в XX веке. Он предлагает довольно нелепый проект дирижабля. Он уверяет, что подводные лодки способны только тонуть И' удушать свой экипаж, а торпеды не могут причинить существенного вреда вражеским судам. Бронепоезд Уэллс признает оружием негодным. Зато он пророчит большую роль в будущей войне привязным аэростатам. Короче говоря, он переносит в будущее ту технику, которая была уже не новой и проверенной в то время, когда он писал свою книгу, и выбрасывает почти все технические опыты своей эпохи, определившие сегодняшнюю нашу технику. В 1900 году он уже не верит в то, о чем за семь лет до того писал в романе «Война в воздухе».

105

В 1921 году Уэллс был в Советской России и написал книжку о своем Путешествии. Он рассказывает там свой разговор с Лениным об электрификации России.

«Дело в том, что Ленин хотя и отрицает как правоверный марксист всякие «утопии», — пишет Уэллс, — но в конце ^концов сам вдался в электрическую утопию... Такого рода электрификация существует уже в Голландии, говорили о ней и в Англии... Но вообразить себе применение ее в России можно лишь с помощью очень богатой фантазии. Я лично ничего подобного представить себе не могу».

Это последнее заблуждение Уэллса очень хорошо объясняет пессимизм его социальных и технических утопий. Уэллс повторяет ошибку Эдгара По, но в бесконечно увеличенном виде. Будущее представляется ему прямым развитием настоящего. Он совершенно не учитывает качественных изменений социальной структуры общества и техники. Опять та же лошадь, только быстрее бежит. Лошадь капитализма в романах Уэллса издыхает. Но так как он не мыслит себе возможности иного социального строя, то доведенный до абсурда капитализм знаменует для него конец человечества — морлоков из «Машины времени».

Уэллс не смог заглянуть на пять лет вперед и догадаться, что новая структура общества — социалистическая — дает всз-можность достигнуть результатов, немыслимых в буржуазном обществе. Конечно, Россия капиталистическая не могла бы за несколько лет электрифицироваться так, как это произошло в России Советской. Забыв о принципиальной, качественной разнице между капиталистической и социалистической страной, Уэллс признал мечту Ленина невозможной.

А особенность мечты Ленина была в том, что это мечта, научная, обусловленная глубоким диалектическим анализом возможностей страны, и целей, которые поставил .перед собой советский народ. Это

научное предвидение, блестящие образцы которого показали Маркс и Энгельс, неоднократно проявлял Ленин, с поразительной точностью предсказывавший и политические события, и результаты этих событий, неоднократно проявлял его и Сталин, предсказавший, например, задолго до стахановского движения неизбежность рождения новых форм социалистического труда.

Уэллс, не понимающий диалектики развития общества и диалектики развития техники, не мог не ошибаться в своих научных предвидениях. Он не обладает качеством Жюль Верна — верой в человечество, в его неуклонный прогресс, в его смелую мощь. Разочарованный сын своего класса и своей страны, он выбросил, как мусор, лучшие достижения политической и технической мысли своего времени.

Из всего сказанного вовсе не следует,, что Уэллс плохой или второстепенный писатель. Это, конечно, человек огромного таланта и больших литературных удач. Но удачи его лежат за пределами научной фантастики — они в области чистой фантастики, облеченной лишь в наукообразную оболочку.

Предлагая невозможные составы для того, чтобы сделать человека невидимым, или для того, чтобы преодолеть земное тяготение, Уэллс создает блестящие психологические и социальные композиции. С силой превосходного памфлетиста он показывает противоречия современного ему буржуазного общества и бессилие одиночки, посредственного человека, в руках которого оказалось изобретение огромной значимости. Он остается верным себе •— пессимистом до конца. Казалось бы, научная фантастика Уэллса в силу бесцельности его мечты, в силу технической консервативности не могла оказать заметного влияния на советских научных фантастов.

На деле это не так. Жюль Верн и Уэллс в равной мере определили направление советской научной фантастики.

Одним из первых советских научно-фан- Книга эта интересна для определения тастических романов был «Гиперболоид ин- изменений, которые претерпел этот жанр

женера Гарина» А. Н. Толстого.

в XX веке. Научная фантастика подпала

иод сильное влияние детективной литературы. В предвоенные годы и по количеству названий и по тиражам детективная литература и в Европе и в Америке заняла чуть ли не ведущее положение.

Не в первый раз появляются здесь «лучи смерти». Со времени империалистической войны универсальный аппарат для уничтожения всего живого стал очень модной мечтой.

В стандартном детективном романе характеры, разработанные образы героев — необязательны. Эти книги построены на стремительном движении сюжета. Поступки героев обусловлены не свойствами их характеров, а только сюжетными ситуациями. Частая смена занимательных кадров, монтированных, как в фильме — с постоянными перебивками, обрывками действия, наличие тайны и драматического напряжения — вот и все несложные требования, предъявляемые в детективному роману.

Характеры, цельные образы в книгах этого рода встречаются очень редко. Нет

характеров и в романе А. Толстого, но в них есть черты гротескного типа.

Близость этого романа к произведениям Уэллса в том, что научно-фантастический элемент в нем не цель повествования, а повод для памфлетной характеристики современного капиталистического общества.

Примерно то же можно сказать о другом романе того же автора — «Аэлита»

Под Марсом в этом романе подразумевается Земля, марсиане — это доведенные до уэллсовского вырождения нетрудовые классы, а люди с Земли на Марсе — это молодой и сильный советский народ.

Реальный познавательный материал в «Аэлите», так же как в «Гиперболоиде», сведен к минимуму. А ведь обилие его •— основной признак научно-фантастического романа. Таким образом, обе книги А. Толстого лишь по формальному признаку—наличию в них фантастических изобретений— могут быть отнесены к жанру научной фантастики. По существу же это приключенческие романы с некоторым элементом социальной сатиры.

5

За последние 15 лет у нас выходило довольно много научно-фантастических романов, но мало среди них было произведений, достигающих хотя бы среднего литературного уровня.

Один из наиболее интересных романистов, работающих в этом жанре, А. Беляев, книги которого пользуются заслуженной известностью.

У него есть роман «Прыжок в ничто», носвященный путешествию на Венеру. А. Беляев в этой книге подробно разработал идеи Циолковского о ракетном звездоплавании. В роман включен такой большой и разнообразный познавательный материал, что получилась своего рода научно-популярная книга, в которой сюжет играет подсобную роль. Такие романы мы знаем, достаточно вспомнить хотя бы талантливые произведения академика С. Обручева •— «Плутония» и «Земля Санникова».

В романе Беляева есть серьезные достоинства и не менее серьезные недостатки, которые мы не будем сейчас анализиро-

вать, так как эта вещь не имеет большого принципиального или новаторского значения. Без особых претензий она продолжает традицию некоторых романов Жюль Верна.

Для разговора о путях советской фантастики очень интересны два других романа А. Беляева — «Человек-амфибия» и «Голова профессора Доуэля».

В «Человеке-амфибии» гениальный хирург Сальватор оперативным путем пересаживает мальчику жабры акулы. Мальчик становится взрослым юношей—человеком-амфибией, который может жить и на земле и в воде.

У того же доктора Сальватора есть необычайный сад, по нему гуляют голая ро зовая собака, «на спине которой, словно вылезшая из собачьего тела виднелась маленькая обезьяна — ее грудь, руки, голова», змея с двумя лапами, двухголовая, змея, одноглазый поросенок и другие чудовища.

Зачем все это нужно — непонятно. Це-

107

лесообразность опытов возбуждает у читателя самые серьезные сомнения, тем более, что автор этого не объясняет.

В сущности, А. Беляев не знает, что ему делать со своим человеком-амфибией, и он сочиняет несколько приключений, из которых читатель делает вывод, вероятно, неожиданный для автора, быть человеком-амфибией очень неудобно и совершенно незачем.

Но вот что забавно. Роман носит подзаголовок «научно-фантастический», а в конце книги помещено послесловие профессора Немилова, доказывающее, что фантазия А. Беляева совершенно ненаучна. Другими словами, роман этот не научно-фантастический, а просто фантастический.

Он продолжает традицию таких произведений Уэллса, как «Человек-невидимка», «Человек, который мог творить чудеса», «Машина времени», где поводом для фантазирования является изобретение, машина или событие, ни при каких успехах техники невозможное.

Но есть и существенная разница между произведениями А. Беляева и книгами Уэллса. Романы и рассказы Уэллса, построенные на реализации невозможного изобретения, наполнены богатым идеологическим и психологическим содержанием. Создаваемые им художественные образы всегда демонстрируют какую-то идею, отражающую мировоззрение автора.

Было бы безнадежной задачей по «Че-ловеку-амфибии» пытаться определить, за что борется А. Беляев, какие философские, психологические или социальные проблемы его волнуют. Из приключений чело-века-амфибии так же ничего не следует, как из факта его существования. Это чтение, мало дающее уму и еще меньше сердцу.

«Голова профессора Доуэля» занимательнее, но эта вещь тоже порочна в своей

Романы А. Беляева вне времени и пространства. Действие их развертывается в условных городах. К социалистическому обществу, к социалистической науке они имеют самое приблизительное отношение.

А попытки заглянуть в будущее нашей стр&ны, даже отдаленное будущее — были.

основе. В книге рассказывается об опытах оживления головы умершего человека. Доктор, ожививший голову своего учителя про-фессора Доуэля, пользуется ее советами для продолжения работы. Целый доктор и кусочек профессора придумывают новую операцию. Оживленную голову умершей женщины они пришивают к обезглавленному трупу другой женщины, погибшей от несчастного случая. Из двух покойников делают одного живого человека.

Беляев превосходный рассказчик, роман очень увлекателен. Но эта вещь принципиально еще более неверна, чем «Человек-амфибия». Беляев так и не раскрыл читателю секрета этой необыкновенной операции, да и трудно было это сделать.

В самом деле: если раскрыть несколько затушеванное в романе его идейное содержание, то окажется, что Беляев предвидит возможность массового механического воскрешения покойников, умерших от случайных причин. Урон они терпят только в том, что из двух покойников получается один живой человек.

Это механически созданное бессмертие противоречит всему, что мы знаем о природе.

Для плодотворного научного фантазирования недостаточно подхватить какой-нибудь любопытный опыт (вроде оживления отрезанной головы собаки) и безмерно-расширить его значение и перспективы. Нужно овладеть методом научного мышления и, оттолкнувшись от современного состояния науки, применить этот метод для определения основных путей дальнейшего развития науки.

Только при этом условии научное фантазирование может стать биноклем, при~ ближающим к нам завтрашний день, а не развлекательным чтением, лишенным вся~ кого познавательного интереса.

6

Мы имеем в виду романы Адамова «Победители недр» и «Тайна двух океанов»,-книгу Гребнева «Арктания».

Гребнев описывает воздушную метеорологическую станцию над Северным полюсом. В устройстве этой станции Гребнев проявил немало выдумки. Ее поддержива~

ют в воздухе понтоны, наполненные гелием. Реактивные двигатели автоматически направляют станцию в сторону, противоположную направлению ветра со скоростью, равной скорости ветра. Поэтому станция остается неподвижной.

Герои романа переживают самые разнообразные приключения. Действие развертывается уже после победы коммунизма во всем мире. Сохранилась только одна подводная крепость последних защитников капитализма. Мальчик Юра, отправляется на поиски трупа замерзшего во льдах Амундсена, чтобы попытаться его оживить, используя последние достижения науки. Он попадает в плен к врагам. Во время поисков Юры находят труп другого замерзшего мальчика. Его оживляют. На «Арк-танию» проник шпион последних капиталистов. Его изобличают, а затем, чтобы освободить Юру, нападают на подводную крепость и разрушают ее.

Гребнев привлек большой материал научных разработок, проявил немало остроумия в решении технических проблем. Не все его предвидения удачны, но мы так не избалованы удачами, что некоторое их количество достаточно отрадно.

Но вот что интересно: Гребнев попытался показать нам не только технику коммунистического общества, но и людей будущего — иначе и невозможно в романе. Ведь действуют-то в романе люди — значит надо создать их образы. Было бы преувеличением сказать, что Гребнев справился с этой задачей. В конце концов он не пошел дальше демонстрации гуманизма и сознания людьми будущего своей коллективной силы. Это черты, характерные уже для сегодняшнего социалистического общества. Бу^ем все же благодарны Греб-неву и за эту еще робкую попытку,—она, пожалуй, первая. А всерьез о требованиях, которые мы вправе предъявить в этой области научным фантастам, поговорим несколько дальше.

Интересен роман Адамова «Тайна двух океанов». Он довольно точно повторяет схему знаменитого романа Жюль Верна «80.000 километров под водой». Это экспедиция на подводной лодке очень совершенной конструкции, преследующая одновременно и военную цель (помешать выступлению островной державы на Дальнем

Востоке против Советского Союза) и научную (исследование глубин океана). Автор сообщает очень обширные сведения о глубоководной фауне и флоре, об устройстве подводной лодки, высказывая ряд продуманных и остроумных предположений о технике недалекого будущего. Он не заглядывает очень далеко, развивая и совершенствуя во многих случаях лабораторные изыскания и опыты сегодняшнего дня. Это часто уберегает его от ошибок. В романе показана борьба советского коллектива за выполнение серьезного поручения правительства. Самоотверженно преодолевают герои романа невероятные опасности и трудности путешествия—пожалуй, слишком сложного, чтобы поверить в реальность такого гладкого и благополучного исхода.

Чрезмерное нагромождение приключений в романе Адамова несколько уменьшает реалистическую достоверность событий.

Адамову хорошо удалось показать спаянность, дружные усилия коллектива. Го-раздо меньше удались Адамову характеристики членов этого коллектива. Характеристики общи, заданы раз навсегда, люди в романе не меняются. Впрочем, условность персонажей обычна в научной фантастике, как и во всякой почти приключенческой литературе. Какие же у нас основания считать эго недостатком книги?

Основания есть. Некоторые особенности романа заставляют подходить к нему с мерками несколько иными, чем к обычной приключенческой литературе.

Тема книги — не только будущая советская техника, но и советский патриотизм.

Речь идет о поведении советских людей завтрашнего дня, вооруженных совершенной техникой, и у нас возникает законное желание познакомиться с этими людьми.

Но ничего, кроме героизма людей завтрашнего дня, Адамов нам не показал. Их поступки всегда вытекают не из сочетания идеологии со свойствами характера, а только из общего положения, что всякий советский гражданин в трудных обстоятельствах героичен и внимателен к товарищам.

Несомненно, что коммунистическое воспитание уже ближайшего поколения еще во много раз увеличит число героев. Но героичны-то люди будут по-разному: в каждом их поступке неизбежно будут

109

сказываться личные свойства ума и характера. Невозможно дать художественное изображение этих людей, забывая об индивидуальных условиях развития.

У Адамова заранее ясно, что люди окажутся всегда на высоте положения и по своим душевным, и по умственным качествам, и по физической силе, и по степени преданности общему делу.

Прочитав Адамова, всякий подросток по-

думает: и я, конечно, вел бы себя так же.

Героизм только и показан как единственно возможная линия поведения и потому кажется очень простым и доступным.

В этой незатрудненности героизма, в отсутствии индивидуальности, пожалуй, главная, не только литературная, но и воспитательная ошибка талантливого романа Адамова.

7

Зародыши удач, которые мы находим в романах А. Беляева, Гребнева, Адамова, показывают, что у нас есть писатели, не только увлеченные своим жанром, но и обладающие необходимыми качествами, чтобы успешно в нем работать.

А качества эти многообразны. Для успешной работы в области научной фантастики, надо обладать не только литературным талантом, но и той способностью к самостоятельному научному мышлению, которое обусловило блестящие предвидения Жюль Верна. Мало писателю ознакомиться с состоянием работ изобретателей сегодняшнего дня. Мало даже самого серьезного знакомства с современной наукой. Он должен самостоятельно, диалектически, продумать пути дальнейшего развития науки. Вот этой подлинной научности мышления нехватает, например, А. Беляеву в «Человеке-амфибии» и в «Голове профессора Доуэля».

Но и этого мало. Научно-фантастические романы — бинокль, в который мы рассматриваем завтрашний день. Свойства бинокля известны—он позволяет видеть отдаленные предметы и при том все предметы, попадающие в поле зрения. Мы не хотим этим сказать, что наши научные фантасты должны показать всю технику хотя бы близкого будущего. Задача невыполнимая. Но в поле зрения должна попасть не только техника. Надо показать, что изменившаяся техника находится в руках изменившегося человечества — без этого невозможно создать полноценное художест-

венное произведение о завтрашнем дне нашей страны.

Мне кажется, что большая помеха к развитию советского научно-фантастического романа — излишняя приверженность писателей к его традиционным формам. Они не выходят из круга, очерченного Уэллсом и Жюль Верном. Одни берут за образец романы Уэллса, другие—романы Жюль Верна.

А. Беляев в одной статье, оправдывая это, писал, что мы еще не вышли из стадии ученичества. Слабое оправдание для художника! Да и кроме того, ученичество еще не означает подражания. А большинство писателей с абсолютной точностью повторяют схемы — и композиционные и сюжетные — своих литературных учителей.

Это мешает им создать убедительные образы людей завтрашнего дня, людей с изменившимся сознанием, показать не новые вещи в окружении старых людей, а новых людей, окруженных новыми вещами.

Задача сложная, но безусловно разрешимая. Нужно только больше литературной смелости, больше живых наблюдений не только за работами изобретателей, в лабораториях, но и за направлением науки, за людьми, создающими новую науку и новую технику. Нужно больше внимания, памяти, зоркости ко всему, что окружает нас, и меньше внимания, памяти к литературный! предшественникам, меньше зоркого разглядывания романов Уэллса и Жюль Верна, сыгравших очень значительную роль в литературе, но не могущих раз навсегда определить и ограничить пути научной фантастики.

Александр Ивич [Игнатий Игнатьевич Бернштейн]. Научно-фантастическая повесть: // Литературный критик, 1940, №7-8 – с. 146 — 175

1

Жюль Вер» был не первым автором научно-фантастических произведений, но именно он создал этот жанр, посвятив ему значительную часть своей литературной работы.

Мы не будем» здесь касаться сложного генезиса жанра, среди предков которого найдем и дневники подлинных путешествий, и романы путешествий фантастических, и социальные утопии, и попытки технических предвидений, 'иногда облеченные в литературную форму, как у Френсиса Бэкона, у автора знаменитых мемуаров Казановы, у Эдгара По, а иногда высказанные в (научных книгах или заметках, как у Леонардо да Винчи.

Эпоха Жюль Верна была временем важнейших разработок и открытий в области физики и механики.

Еще не было ни электрического освещения, ни динамомашины, но Фарадей уже создал свою теорию электричества как формы движения. Еще не начал своих опытов с планером Отто Лилиенталь, но в науке уже шли теоретические споры с серьезной математической и физико-меха-нической аргументацией о возможности создания летательных аппаратов тяжелее воздуха.

Вот в эту эпоху огромных сдвигов в области физики и механики, первых, еще очень приблизительных, предположений о возможности практического использования .новых научных открытий, начал свою литературную деятельность Жюль Верн.

Он начал с романов путевых приключений, и уже в первОхМ из них («Пять недель на аэростате») есть элементы научной фантастики. Речь идет о самом) обыкновенном* воздушнохм! шаре, какие уже существовали в то время. Но с серьезным отличием: у аэростата Жюль Верна температурное управление. Подъемная сила газа увеличивается, если газ нагреть. Меняя его температуру, можно менять подъемную силу аэростата. Никому из ученых или изобретателей той эпохи не пришла в голову возможность практического использования этого установленного физикой свойства газа.

Насколько удачна была догадка Жюль Верна, показывает то, что пятьдесят лет спустя Циолковский применил температурное управление для своих дирижаблей.

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

147

Факт замечательный и очень важный для разговора о научно-фантастическом романе, особенно если вспомнить, что первую \ мысль о работе над воздушными и межпланетными путешествиями подали Циолковскому, как он сам сообщает, именно романы Жюль Верна.

Факт этот тем более замечателен, что он в литературной дея-\ тельности Жюль Верна не исключительный.

Большинство его технических предвидений в наши дни уже осуществлено. Некоторые выполняются на наших глазах, к иным мы начинаем) приближаться.

I Его «Паровой дом!» —предвидение танка.

В романе «Восемьдесят тысяч километров под водой», написанном раньше, чем) Яблочков, пионер электрического освещения, изобрел свою свечу, предусмотрено десять работ, которые будет выполнять электричество. Предусмотрены электрические двигатели, освещение, часы, прожектора, кухня, сигнализация, даже трубки со светящимся газом.

Будущая подводная лодка описана очень точно. Ее форма, двигатель, способ погружения предусмотрены правильно.

Самое удивительное в этом/ романе Жюль Верна, что сейчас в нем нечему удивляться, вся техническая фантастика превратилась для нас в описание существующих вещей.

После первых робких опытов Попова и Маркони Жюль Верн предвидел военные летательные аппараты, управляемые по радио,, и телевидение.

Забегая вперед, скажем тут же, что тридцать лет спустя Уэллс, пытаясь разглядеть технику будущего тысячелетия, предсказал всего лишь радиокниги.

Летательный аппарат Жюль Верна — геликоптер — предмет работы конструкторов в наши дни.

Об автомобиле «Властелина мира», который может превращаться в аэроплан, пароход и подводную лодку, мечтает сегодняшняя техника. Частично он осуществлен. Этот универсальный транспортный аппарат предсказан Жюль Верном до появления первого автомобиля.

В упомянутом романе «Восемьдесят тысяч километров под водой» есть идея двигателя, работающего на использовании разницы температур в глубине моря и на его поверхности.

Клод, построивший этот двигатель полвека спустя, говорил, что заимствовал идею у Жюль Верна.

Это далеко не все примеры правильных технических предвидений Жюль Верна, но и сказанного достаточно, чтобы сделать некоторые выводы.

После смерти Жюль Верна в его столе нашли около двадцати тысяч выписок из научных книг. Он превосходно знал науку своего времени, пристально следил за всеми научными открытиями и

10*

гипотезами, но самое важное, — он обладал незаурядной способностью к самостоятельному научному мышлению.

Материал для научного фантазирования Жюль В|ерн искал не в мастерских современных ему изобретателей, а в кабинетах теорети-дов науки. Он умел теоретическую гипотезу логически довести до -машины, умел научное открытие довести до его технического воплощения. Из огромного и часто разноречивого научного материала Жюль Верн с почти безошибочным чутьем* отбирал -именно те •идеи, которым» суждено было впоследствии получить техническое воплощение.

Эта способность и определила удачу писателя. В отличие от большинства научных фантастов, он не только правильно наметил почти все основные пути дальнейшего развития техники, но и опередил свою эпоху не на три, не на пять, а в среднем на пятьдесят лет.

Если бы жанр научно-фантастического романа нуждался в оправдании, то достаточно свидетельств Циолковского и Клода о значении для них романов Жюль Верна.

Но, конечно, не только в том дело, что два гениальных человека нашли идеи для своих работ в его романах.

Книги Жюль Верна оказали большое воспитательное воздействие на целый ряд поколений — прежде всего оптимистической верой в науку, в талантливость человека «и могущество его мысли. Художник верит, что завтрашний день будет лучше сегодняшнего, верит, что человек станет хозяином природы, хозяином жизни, и умеет эту веру передать читателю.

Оптимистическая мечта Жюль Верна помогает переделывать мир. Она учит смелости мысли и настойчивости в практическом осуществлении отважных замыслов.

2

Другой фантаст, о котором необходимо здесь сказать, отличается от Жюль Верна своим стремлением объединить техническую фантастику с социальной утопией.

Речь идет о Герберте Уэллсе, оказавшем на развитие научно-фантастической литературы не меньшее влияние, чем Жюль Верн, и создавшем) ряд блестящих, с точки зрения литературной формы, романов.

Социальный пессимизм Уэллса общеизвестен. Он находит в грядущем лишь вырождение человека. Нельзя отказать в логичности его точки зрения — капитализм, проецированный на тысячелетия, рабство пролетариата, закрепленное навечно, и должны привести к морлокам.

И вот расцветает у Уэллса казалось бы превосходная, ослепительная техника, которая служит вырождающемуся человечеству.

Но эти пародоксальные ножницы между техникой и создающим» ее человечеством) только кажущиеся. Если внимательнее пригля-

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

149

деться к техническим предвидениям Уэллса, то окажется, что и ножниц никаких нет.

Посмотрим его книгу «Предвидения», написанную около 1900 года:

«Признаюсь, как я ни пришпоривал свое воображение, оно отказывается понять, какую пользу могут приносить подводные лодки. Мне кажется, что они способны только удушить свой экипаж и тонуть. Подбрасывая под великана торпеду, вы имеете столько же шансов причинить ему существенный вред, сколько им)ел бы человек с завязанными глазами, стреляющий из револьвера в слона».

Уэллс* не предусмотрел перископа и небрежно выбросил подводную лодку, значение которой на тридцать лет раньше понял Жюль Верн.

Предположения Уэллса о будущности летательного аппарата очень робки. В год, когда братья Райт уже работали над созданием аэроплана, Уэллс пророчит всего лишь управляемые аэростаты.

А за десять лет до того как Уэллс написал свою книгу, русский изобретатель Циолковский уже спроектировал управляемый аэростат, более совершенный, чем загаданный Уэллсом. Совершеннее были и первые же управляемые аэростаты (цеппелины), появившиеся в воздухе. Рядом Уэллс сообщает, что ставить пушки, вообще вооружать летательные аппараты, будет, вероятно, невозможно.

Уэллс предвидит создание бронепоездов, но они, по его мнению, пользы принести не могут. «Я допускаю даже возможность своего рода сухопутного броненосца, к которому уже сделан шаг блиндированными поездами. Но лично мне не нравятся и не кажутся надежными эти громоздкие неповоротливые машины, как сухопутные, так и морские. Я непоколебимо верю, что проворство в движении и меткость оружия действительнее всяких грузных защит».

Снять бронепоезд с рельс и сделать из бронепоезда танк Уэллс не смог, хотя о возможности распространения автомобиля в другой главе он пишет. Единственным серьезным новым» оружием! в будущей войне признает Уэлло привязные аэростаты. Но это было уже очень не ново в годы, когда он писал свою книгу.

В главе о путях сообщений в XX веке Уэллс пишет: «Я умолчал о будущем изобретении летающей машины. Но я сделал это не по неверию в возможность такого изобретения и не потому, что упустил из виду его будущее влияние на судьбу человечества. Я не считаю только вероятным, что воздухоплавание способно вызвать существенные перемены в системе транспорта и сообщений». Оказалось, что Уэллс в 1900 году уже не верит в то, о чем писал за семь лет до того, в романе «Война в воздухе». Как мусор, выбрасывает Уэллс почти все значительные опыты эпохи, которые определили сегодняшнюю технику. Положение почти невозможное для утописта, но Уэллс с ним справляется. Он переносит в

150

А. ИВИЧ

будущее преимущественно те технические новинки, которые уже не были новинками, когда писал он свою книгу.

Изобретены аэропланы, радио. Пишет Уэллс новую книгу — «Когда спящий проснется». Там он описывает достижения техники. через двести лет. Будут маленькие двухместные аэропланы, радиогазеты и радиокниги. Всю энергию для машин будут давать ветряные двигатели. Это очень примитивное решение энергетической проблемы. Снова техника в его романе почти не двинулась вперед. ,

Уэллс не учитывает качественных изменений техники. А между тем перестраивают материальную культуру прежде всего и сильнее всего качественные изменения, а не количественные. Переход от лошади к автомобилю больше меняет мир, чем увеличение скорости автомобиля с шестидесяти до ста пятидесяти километров ь час.

Но ведь то же самюе происходит и в социальной утопии Уэллса. Он берет классовые экономические отношения своей страны и своей эпохи и логически доводит их до морлоков. Качественного изменения социальных отношений, т. е. возможности бесклассового общества, он не хочет учитывать, не верит в него.

В этом консервативность его социальной и технической утопии.

Бесспорно, большого блеска в своих романах достигает Уэллс, когда из области научной фантастики он переходит в область фантастики наукообразной, практически ни при каких условиях и никогда не осуществимой.

Материал, непроницаемый для земного тяготения, изготовленный Кэвором, технически невозможен. Для того чтобы закрыть штору из кэворита, нужно усилие, превосходящее силу, с которой снаряд притягивается к земле, т. е. практически закрыть штору нельзя.

Сюжеты фантастических романов Уэллса построены очень умело. Его машины остроумно придуманы и дают материал для создания занимательных ситуаций. Но литературные качества романа и ценность научных предвидений, включенных в сюжег,— не одно и то же.

Решительное доказательство консервативности Уэллса и в со-циальных и в технических предвидениях можно найти в записанной им беседе о Лениным.

Уэллс спрашивает Ленина:

— А промышленность тоже придется так перестраивать, сверху-донизу?

— А известно ли вам то, что уже начали делать в России? — отвечал ему Ленин.

«Дело в том, что Ленин хотя и отрицает, как правоверный марксист, всякие «утопии», — писал Уэллс, — но в конце концов сам вдался в электрическую утопию. Он всеми силами поддерживает план организации в России гигантских станций, которые

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

151

должны обслуживать целые области светом, водой и двигательной силой; он уверял меня, что две такие опытные станции уже существуют. Можно ли вообразить более смелый проект в обширной плоской стране, о бесконечными лесами и неграмотными мужиками, с ничтожным! развитием) техники и с умирающими промышленностью и торговлей? Такого рода электрификация существует уже в Голландии, говорили о ,ней и в Англии, и весьма возможно, что в этих густонаселенных и промышленно развитых странах она увенчается успехом и окажется делом полезны м и экономным. Но вообразить себе применение ее в России можно лишь с помощью очень богатой фантазии. Я лично ничего подобного представить себе не могу; но этот маленький человек в Кремле, повидимюму, может; он видит, как пришедшие в упадок железные дороги будут заменены электрическими, видит, как вся страна покроется сетью таких дорог, и как разовьется новая, коммунистическая промышленность. Он говорил с таким жаром, что, пока я его слушал, я почти поверил в возможность этого».

О своей доверчивости Уэллс говорит с улыбкой.

И снисходительный тон этой записи, и уверенность в неосуществимости великого ленинского замысла, конечно, прямой вывод из всей предшествующей литературной деятельности Уэллса.

Жюль Верн работал в годы, когда еще почти непоколебленным было могущество капитализма, когда буржуазии еще не было нужды для спасения своих основ душить науку, социальную и техническую мысль, а достаточно было направлять ее работу себе на прибыль.

Конечно, социальные идеалы Жюль Верна, на которых он, впрочем, не очень настаивал, наивны: он верит в облагораживающее влияние науки и прогресса на человечество в целом, независимо от классовых различий. И все же он чувствует неизбежность конфликта между гением и буржуазным обществом. Его великие изобретатели — капитан Немо, Робур — в ссоре с миром, и свои могущественные открытия не ставят на службу обществу, а противопоставляют ему как оружие борьбы с ним, как средство, позволяющее не подчиняться его законам.

Но неутраченное еще господствующим классом в эпоху Жюль Верна стремление к научному и техническому прогрессу обусловило оптимизм его романов, определило широкий размах предвидений.

Мировоззрение Уэллса складывалось уже в эпоху загнивания капитализма.

Капиталистическое хозяйство в том виде, как его наблюдает Уэллс, должно привести к вырождению человечества и его культуры,— это он заметил. Но {Уэллс — реформист, выход он ищет в половинчатых решениях, выдвигая всерьез идею диктатуры инженеров, конечно основанной на сохранении классовых различий и частной собственности на средства производства.

Ему чужды идеи радикального социального переустройства мира, идеи неизбежной и постоянной победы прогрессивного над реакционным.

152

А. ИВИЧ

Именно потому, когда Уэллс встретился с гениальным мастером научного предвидения — Лениным, он не понял, что изменение структуры общества, победа передового класса обеспечивает не только прогресс, но и невозможные для капитализма темпы прогресса во всех областях общественной жизни, включая науку и .технику.

Технический консерватизм Уэллса, так же как его социальный пессимизм, объясняется в первую очередь ненаучностыо его мировоззрения.

Казалось бы, научная фантастика Уэллса не могла оказать заметного влияния на советских писателей, именно в силу бесцельности его мечты, в силу технического консерватизма.

Советским фантастам было у кого учиться методологии научного предвидения. Им стоит вдуматься в предсказания Маркса, — например, предсказание о будущей русской коммуне, сделанное после разгрома Парижской Коммуны; в предсказания Ленина и о политическом, и о техническом будущем нашей страны; в предсказания Сталина о стахановском и колхозном движениях. Вдумавшись во все эти предвидения, обнаружив в них единство метода, объективную их научность, они мюгут применить тот же метод для технических предсказаний, для нахождения в современности тех научных разработок, которым суждено изменить материальную культуру будущего.

Такова первая и основная предпосылка создания советского научно-фантастического романа.

Что же получилось на самом деле?

3

Часто говорят, что у нас нет научно-фантастического романа — всего два-три автора, всего пять-шесть книг.

Если подойти к вопросу формально, то это неверно. У меня записано пятьдесят восемь названий советских научно-фантастических произведений, созданных двадцатью шестью авторами. Вероятно, библиография эта не полна.

Но, по существу говоря, сетования справедливы.

Из этих пятидесяти восьми книг едва ли наберется двенадцать, заслуживающих хоть какого-нибудь внимания читателей и критики.

Выходило много псевдонаучной и псевдофантастической псевдолитературы в 1925—1928 гг. Такие книги выпускались частными издательствами, писались авторами, имен которых никто нынче не помнит, — это были типичные образцы «вагонного» чтения. Лишенные и творческой фантазии и самых скромных литературных достоинств, эти книги теперь забыты —и поделом. Нечего о них вспоминать.

Одной из первых литературных книг .научно-фантастического жанра был у нас роман (А. Н. Толстого «Гиперболоид инженера Гари-

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

15а

на». Книга интересная не только сама по себе, но и для определения изменений, которые претерпел этот жанр в XX веке.

Научная фантастика подпала под сильное влияние детективной литературы. Научно-фантастический роман — всегда роман приключений. А приключенческая литература все больше специализировалась *на детективе.

Вытеснив все другие виды приключенческой литературы, поднимаясь, как тесто, да дрожжах предвоенной, а затем и военной психической подавленности огромного числа людей в Европе и Америке, которые потребляли эти романы и фильмы на правах наркотика, детектив забрался и в научную фантастику.

Это и сказалось на романе А. Толстого.

«Гиперболоид инженера Гарина» — не лучшая удача писателя, но-это одна из немногих все же литературных книг детективно-фантастического жанра.

Нет смысла напоминать ее содержание, роман хорошо знаком нашим читателям.

Не в первый раз появляются здесь «лучи смерти». Со времени империалистической войны универсальный аппарат для уничтожения всего живого и распыления мертвой материи стал очень модной мечтой.

Для нас сейчас интерес романа Толстого не в этом фантастическом изобретении.

«Гиперболоиду» свойственны все характерные признаки детективной литературы: стремительное развитие сюжета, частая смена кадров с обрывом действия в местах наибольшего драматического напряжения, малоправдоподобные мотивировки сюжетных событий и замена характеров условными персонажами.

Здесь, впрочем, А. Толстой ^несколько отступил от традиции^ Гарин, конечно, не характер, но и не просто механизм для передвижения сюжета. В нем есть черты гротескного типа. Он, будучи заправским детективным героем, в то же время пародирует своих литературных предшественников. Его честолюбие, свирепость, ловкость — все это преувеличено по сравнению с реальными человеческими возможностями настолько, чтобы Гарина можно было воспринимать одновременно в двух планах: и как героя приключенческого романа, и как насмешку над таким героем. Миллиардер Рол-линг, его возлюбленная Зоя Монроз, шпион Тыклинский, белогвардеец Семенов — все это типы, немного шаржированные, — как раз; настолько, чтобы сохранилась двупланность в восприятии читателя.

В этом литературное оправдание книги, ее отличие от потока стандартных романов подобного типа, заполнивших газетные-киоски западных стран.

Но, в сущности, элементов научной фантастики в романе Толстого немного. Роман фантастичен только тем, что такого изобретения.,, какое предложил Гарин, на самом деле нет.

Толстой не переносит действия в будущее, соотношение общест-

154

А. ИВИЧ

венных сил у него такое же, как и в год выхода книги, и персонажи его — люди того же года.

Таким образом, это в значительной мере псевдофантастика.

Примерно то же характерно для романа, А. Толстого «Аэлита».

Реальный «познавательный материал в ней, так же как в «Гиперболоиде», сведен к минимуму. Аппарат для межпланетных сообщений описан очень приблизительно. Использованы гипотезы о жизни на Марсе, но без попытки научной разработки этого вопроса. Да и подзаголовок — «Фантастическая повесть» — предупреждает нас, что автор не ставил перед собой задачи художественной реализации серьезных научных гипотез.

Таким образом, оба романа А. Толстого оказываются фантастическими только по формальному признаку — наличию в них фантастических изобретений. По существу же это приключенческие романы. Поэтому в развитии советской научно-фантастической литературы они сыграли лишь вдешнюю роль, передав советскому фантастическому роману некоторые особенности современной западноевропейской приключенческой литературы.

4

По широкой популярности, по количеству книг на первом месте среди советских авторов фантастических романов, несомненно, стоит А. Беляев. У него около десяти романов в этом жанре. В наши задачи не входит подробный -их анализ, они заслуживают отдельной статьи. Для разговора о развитии и особенностях нашей научной фантастики достаточно остановиться на трех характерных его романах: «Прыжок в ничто», «Человек-амфибия» и «Голова профессора Доуэля».

«Прыжок в ничто» посвящен идее звездоплавания.

Компания капиталистов, предвидящих близкую революцию, решает спастись, отправившись в межпланетное путешествие с техм, чтобы переждать за пределами нашей планеты опасные события и вернуться на землю, когда революция будет подавлена. Воспользовавшись работой гениального изобретателя, они отправляются на Венеру, переживают там ряд приключений. На Венере капиталисты ссорятся с экипажем, между ними начинается борьба, и, наконец, экипаж улетает обратно на землю, где уже произошла социальная революция, а капиталисты остаются на Венере.

В романе собран большой познавательный материал, настолько обширный и разнообразный, что сюжет здесь играет подсобную роль, — он нужен для создания ситуаций, в которых без натяжки появился бы повод к сообщению научных сведений.

Сделано это очень умело, и подсобность сюжета не бросается в глаза.

В своей технической части роман — изложение идей Циолковского о ракетном аппарате для межпланетных сообщений, дополненное многими другими научными материалами и небольшими домыслами автора о деталях постройки аппарата.

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

155

Жизнь на Венере — это рассказ о первобытном животном и растительном мире земли. В романе не очень много авторской фантазии, почти весь познавательный и фантастический материал заимствован из солидных научных работ, автор же взял на себя лишь реализацию в сюжетном плане предложенных учеными и изобретателями идей.

Конечно, нетрудно обнаружить в книге влияние Жюль Верна, — его не избежали, да и не могли избежать, все авторы нашей научной фантастики. Но «Прыжок в ничто» больше приближается к наполненным познавательным материалом приключенческим романам Жюль Верна, вроде «Детей капитана Гранта» или «Страны мехов», чем к фантастическим, где Жюль Верн выдвигает неожиданные для своего времени, очень смелые технические предположения.

Разнообразие приключений, богатство вложенного в книгу познавательного материала свидетельствуют о больших литературных возможностях автора. А. Беляев пишет всегда легко, увлекательно и с большим искусством дает сюжетное обоснование для сообщения научных сведений. А это одно из основных достоинств всякого научно-фантастического романа.

Конечно к сюжету, играющему служебную роль, как в «Прыжке в ничто», было бы неправильно предъявлять те же требования, что к сюжету в романе обычного типа, чисто беллетристическом. Охотно прощаем автору некоторые натяжки, заметные только опытному глазу. Но все же эту книгу трудно воспринять как полноценное художественное произведение, в той мере, как мы воспринимаем романы Жюль Верна.

Жюль Верн нередко давал в своих романах схематические, едва очерченные образы, но наряду с ними в романе, за исключением его самых слабых вещей, всегда присутствует хотя бы один, вызывающий к себе постоянный интерес читателя, полно и разнообразно характеризованный герой. Паганель в «Детях Капитана Гранта», капитан Немо и Нэд Лэнд в «80 ООО километров под водой», Кон-сэль в «80 дней вокруг света», — не будем их всех перечислять, — запоминаются на всю жизнь.

Вот этого героя нет у Беляева, нет—увы—и у всех почти наших писателей, работающих в научно-фантастическом жанре.

Пять «чистых» и пять «нечистых» в «Прыжке» одинаково безразличны читателю. Они могут вызывать только самые общие, неин-дивидуализированные в отношении отдельных героев чувства симпатии к пяти «чистым» и отвращения к пяти «нечистым».

Вот Цандер—изобретатель аппарата, на котором совершается путешествие. Этот человек все предвидит, ничему не удивляется и поэтому теряет всякие черты человечности.

«Он предвидел все и обо всем позаботился», — говорит _о нем автор. И действительно — обо всем. Самые необыкновенные вещи не могут возбудить в нем и тени эмоции. Твердость характера и логичность ума доведены у Цандера до окаменения.

156

А. ИВИЧ

Что же касается «нечистых» — пяти капиталистов, — то у них переживания заменены системой капризов.

Описание капиталистов у Беляева напоминает романы из великосветской жизни. Модные жилеты, монокли, египетские сигареты, груды бриллиантов, — словом, аксессуарная характеристика героев оказывается вообще их единственной характеристикой в романе. Дальше они уже говорят и делают то, что нужно автору для развития сюжета. Так как эти герои лишены всяких положительных или хотя бы обыкновенных черт характера, то из реалистического плана они выпадают. А до памфлета их изображение не дошло, оно недостаточно остро.

Эти застрявшие на тюлдороге между портретом и шаржем капиталисты, вместе с автоматизированным Цандером, и создают художественную неполноценность романа.

Вопросы характера, образа в научно-фантастическом романе очень не просты, нам еще придется к ним возвращаться.

Несомненно, в приключенческих, особенно в острофабульных, детективных произведениях отсутствие характеров .не всегда ощущается как дефект. Например, схематичность некоторых персонажей в романах Жюль Верна не разрушает художественную систему его романов. Но, повидимому, нужно очень тонкое чувство меры в использовании для движения сюжета этих «приблизительных» персонажей. Когда они слишком настойчиво курят египетские сигаретки и вставляют в глаз монокль, когда они пытаются острить в своих репликах и локтями отвоевывать себе заметное место в повести, — тогда начинает ощущаться их литературная неполноценность.

Совсем в другом духе «Человек-амфибия» А. Беляева. Эта книга имеет подзаголовок «Научно-фантастический роман» и послесловие профессора Немилова, вполне убедительно доказывающего, что автор оторвался от реальных законов природы, и его фантазия не имеет никаких оснований на осуществление даже в отдаленном будущем, — другими словами, что роман этот -не научно-фантастический, а чисто фантастический.

Действительно, речь идет о пересадке гениальным хирургом жа-бер молодой акулы человеку. Получился человек-амфибия, который может жить и на земле и под водой.

В романе сто семъдесять пять страниц, и достаточно было присоединить к ним четыре страницы послесловия, чтобы доказать полную научную несостоятельность фантазии автора.

Да велика ли беда? Разве не имеют права на существование просто фантастические романы, лишенные всякого познавательного значения?

Об этом и спора не может быть. Но совершенно незачем им появляться перед читателем в научном гриме. Ведь издаются эти романы в первую очередь для подростков; выпускает их Детиздат. Значит, нельзя забывать о воспитательном значении книги для читателя, еще не обладающего прочными критериями, позволяющими ему судить о правдоподобности или научной нелепости произведения. Выпущенный без послесловия, с подзаголовком «Научно-фан-

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

157

тастический», этот роман вводит читателя в заблуждение о действительных возможностях науки. Выпущенный с послесловием — он как бы сам себя отрицает.

Но забудем о подзаголовке и послесловии. Перед нами литературное произведение, рассказ о человеке-амфибии, его любви, приключениях и таинственном исчезновении.

Роман очень близок к подобным же произведениям Уэллса («Человек-невидимка», «Остров доктора Моро» и др.). «Человек-невидимка», например, не выдерживает научной критики, впрочем на это и не претендует. Это блестящая фантазия, с интересными психологическими ходами и социальной окраской. И здесь проявляется обычный пессимизм Уэллса. Он доказывает бесцельность замечательного открытия, неизбежность его использования для преступных целей человеком, недостойным своего изобретения, не выдержавшим давления открывшихся перед ним возможностей. Все динамичные, занимательные приключения «невидимки» имеют не только развлекательный интерес, но и некоторое социально-философское содержание.

Еще одна особенность уэллсовской манеры: автор очень подробно описывает способ, которым Гриффин стал невидимым. Он сообщает интересные сведения из области физики и химии и логически выводит из них возможность сделать человека невидимым. Конечно, это псевдологика, того же порядка, что у Марка Твена в «Жизнь на Миссисипи». «В продолжение 176 лет Нижняя Миссисипи сократилась на 242 мили. В среднем это пустяк — в одну милю и три восьмых в год. Поэтому всякий рассудительный человек, который не ослеплен предрассудками и находится в здравом уме, может сосчитать, что в древний неолитический силурийский период, как раз миллион лет тому назад, от прошлого ноября, Нижняя Миссисипи была свыше чем на один Амиллион триста тысяч миль длинней... Пользуясь тем же приемом, всякий может сосчитать, что через семьсот сорок два года от нынешнего дня Нижняя Миссисипи будет иметь в длину всего лишь милю и три четверти, улицы Каира и Нового Орлеана сольются, и оба города будут приятно вести общую жизнь под покровительством одного мэра. Что-то ослепительное есть в научных приемах».

И действительно, Уэллс с ослепительным блеском проделывает подобные логические операции. Это один из приемов, которым он пользуется, чтобы создать реалистическую мотивировку фантастических приключений.

А. Беляев поступает проще. Он знакомит нас с необычайными зверями в саду доктора Сальватора — голой розовой собакой, «на спине которой, словно вылезшая из собачьего тела, виднелась маленькая обезьяна —ее грудь, руки, голова», змеей с двумя лапами, двухголовой змеей, одноглазым поросенком и прочими чудовищами.

Совершенно не ясно, в чем целесообразность опытов доктора Сальватора, зачем нужны обезьяно-собака и одноглазые поросята? И вовсе не объяснено, как удалось почтенному доктору добиться создания этих монстров.

158

А. ИВИ'4

Доктора Сальватора в романе судят. И хотя Беляев считает процесс порождением самого отчаянного мракобесия, но я думаю, что доктора действительно следовало судить за искалечение ребенка, из которого он с неясной научной целью, да еще с сохранением своих открытий в полной тайне от современников, сделал амфибию. •Гениальность доктора Сальватора также мало полезна для человечества, как и уэллсовского доктора Моро, прямого предка героя А. Беляева.

Свое подражание Уэллсу Беляев в одной статье обосновывает:

«Советская научная фантастика неизбежно должна была пройти стадию ученичества у западноевропейских мастеров. Естественно,, мы должны были овладевать и стандартными формами». («Детская литература», 1939 г., № 5, стр. 34).

Польза овладения стандартными формами более чем сомнительна — об этом еще придется говорить. Кроме того, ученичество и подражание — не синонимы.

Беляев же отнюдь не обогащает «Человеком-амфибией» возможности даже романа уэллсовского типа. В этой научно-беспредметной повести нет вместе с тем ни социального, ни философского содержания. Роман оказывается ничем1 не нагруженным, кроме серии средней занимательности несколько статичных приключений. Оказалось, что амфибии нечего делать в романе, и Беляеву нечего делать с амфибией. Отсюда —статичность, ненапряженность событий книги. «Человек-амфибия» оказался развлекательным романом, книгой легкого чтения, не имеющей сколько-нибудь заметного литературного значения.

Можно было бы не останавливаться подробно на этой повести, если бы талантливый писатель Беляев не проявлял настойчивости в своих ошибках.

Ведь еще до «Человека-амфибии» он написал «Голову профессора Доуэля». Вещь эта очень занимательная. Ученик профессора Доуэля после его смерти оживил профессорскую голову, поставил на столик и продолжает вести свою научную работу под руководством талантливого Доуэля.

Впоследствии этому доктору удается оживить голову женщины, пришить ее к обезглавленному трупу другой женщину и сделать из двух покойников составного живого человека.

В романе нет и следа вялости, статичности «Амфибии». События развиваются быстро и весьма эффектно.

Но научное значение романа не намного выше того, что мы видели в «Амфибии».

Опыты оживления отдельных органов производятся и в наши дни. И не в том беда, что Беляев далеко заглянул в грядущую судьбу таких опытов, — этого и ждет читатель от научно-фантастического романа.

Мы говорили выше о замечательной способности отбора плодотворных научных идей, проявленной Жюль Верном). Прибавим к этому умение Жюль Верна дать очень убедительный вариант технического решения едва поставленной наукой проблемы. Жюль Верн не

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

159'

избегает трудностей таких описаний—да и почти немыслимо заставить читателя поверить в реальную осуществимость фантазии, не предложив ее решения. Напомним еще раз, что Уэллс даже в совершенно фантастической «Невидимке» очень подробно рассказывает, как человек стал невидимым.

Беляев в «Голове Доуэля» перескакивает от замысла фантастической операции к ее результатам с поразительной легкостью, выбрасывая сведения о том, как удалась эта операция и почему она могла быть удачной.

Вместо того чтобы рассказать о сущности операции — соединении оживленной головы с чужим мертвым телом, — Беляев рассказывает об операторе:

«Он работал как вдохновенный артист. Его ловкие, чувствительные пальцы совершали чудеса».

И — скок! Голова пришита.

«Операция продолжалась час пятьдесят пять минут.

— Кончено... Остается только вдунуть ей жизнь — заставить забиться сердце, возбудить кровообращение».

И — скок! Тело ожило.

Этим умолчанием о существе операции Беляев сводит на-нет познавательную ценность романа.

Ведь такая чудовищная операция не может быть воспринята как реально возможная, если автор даже не пытается наметить путь к разрешению возникающих перед хирургом непреодолимых трудностей. И, конечно, любой ученый написал бы к этой книге такого же рода послесловие, как написано к «Амфибии».

« — И как же вы предполагаете преодолеть все эти трудности?— спрашивают доктора.

— О, пока это мой секрет».

Вот и все, что Беляев может сообщить читателям. Это опять слишком мало, чтобы признать роман полноправным произведением, научной фантастики, и опять книга Беляева приближается к развлекательному гиньолю.

Не случайно обошел Беляев эти трудности! Продолжим немного его мысль. Пользуясь методом) профессора Доуэля и его ученика, можно всякую голову (кроме разбитой и с поврежденным мозгом) оживить. Всякий свежий труп человека, погибшего от случайной болезни или несчастного случая, можно пришить к любой оживленной голове.

Таким образом, скажем, в тридцати случаях из ста можно из двух покойников делать одного живого человека, и притом менять ему тело или голову неоднократно.

Это механически созданное бессмертие противоречит всему, что мы знаем о природе.

Беляев берет понравившийся ему физиологический опыт и доводит его либо до неоправданного целесообразностью чуда («Человек-амфибия»), либо до нелепости — практического бессмертия,— противоречащей материалистическому пониманию природы.

Притом в обоих романах насильственное изменение природы

160

А. ИВИЧ

происходит и насильственным путем — оперативным. Речь идет не об усовершенствовании человека путем изучения природы физиологических процессов и возможности влияния на них, что было бы очень плодотворным методом фантазирования, оправданным научными исканиями в этой .области, а о грубом» механическом) изменении или воскрешении живого существа.

Эта механистичность очень 'характерна. Она подменяет диалек-тичность в развитии научной фантазии и приводит к тем же результатам, что и механистические концепции в прогнозах хода общественного развития и в философии: к идеализму.

И потому оба романа оказываются совсеАм не прогрессивными. Вместо того, чтобы показать подлинные перспективы науки, обусловленные ее историческим развитием, они уводят читателя в область идеалистических мечтаний о чудесах и бессмертии.

Чудеса есть и у Уэллса. Но задание уэллсовской фантастики оказывается совсем иным. Чудо является не содержанием рассказа, как у Беляева, а отправной точкой, допущением», позволяющим развить ряд очень реальных психологических или идеологических соображений. А у Беляева антинаучное чудо является самоцелью и основой романа.

Странно получается с А. Беляевым. Когда хочешь назвать имя действительно талантливого советского фантаста, — обязательно первым вспоминается А. Беляев. А когда читаешь романы Беляева, — они оставляют чувство неудовлетворенности. И, несмотря на это, непоколебленной остается уверенность, что он может двинуть вперед советскую научную фантастику. В этом убеждают не только литературная талантливость его романов, но и некоторые теоретические высказывания.

Беляев писал в статье о научной фонтастике:

«Главное, чтобы писатель умел найти действительно новые, оригинальные и плодотворные идеи и поддерживал их, пропагандировал в своих произведениях, и важно, чтобы эти идеи были вполне доброкачественны в смысле их практической целесообразности и выполнимости».

И дальше:

«Советская наука и техника — неиссякаемый источник тем для научно-фантастических произведений. На этом -пути писатель может явиться не только популяризатором новейших научных знаний, но и провозвестником дальнейшего прогресса, следопытом научного будущего»1.

Если присоединить к этому содержащиеся в статье высказывания о необходимости работы над образом человека будущего, необходимости изобразить и социальное будущее человека и технику эпохи коммунизма, —1 получится программа как раз той работы, какую мы с нетерпением ждем от А. Беляева.

Но осуществление ее возможно только при переходе к подлинно научному мышлению.

1 «Детская литература», № 15—16, 1938 г.

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

161

Энгельс писал в «Диалектике природы» (Собр. соч., т. XIV, стр. 461—462):

«Так, на каждом шагу мы волей-неволей замечаем, что мы ни в коем случае не властвуем над природой так, как завоеватель властвует над чужим народом, как кто-либо, находящийся вне природы, — что мы, наоборот, нашей плотью, кровью и мозгом принадлежим ей и внутри нее находимся, что все наше господство над ней состоит в том, что мы, в отличие от всех других существ, умеем постигать и правильно применять ее законы.

И мы, в самом деле, с каждым днем научаемся правильнее понимать ее законы и постигать как наиболее близкие, так и наиболее отдаленные последствия нашего активного вмешательства в ее естественный ход. В частности, после мощного движения вперед естественных наук в нашем столетии, мы станем все более и более способными предвидеть, а благодаря этому и регулировать, наиболее отдаленные последствия, по крайней мере, наших наиболее обычных производительных процессов».

Как будто специально против «Человека-амфибии» и «Головы профессора Доуэля» направлены слова Энгельса. Именно как завоеватели вторгаются хирурги Беляева в человеческую природу.

Для плодотворного научного фантазирования нужно знакомство не только с хирургией и лабораторными работами по отдельным техническим и физиологическим открытиям, но прежде всего глубокое понимание современного состояния естественных наук, основных проблем и методов современных исследований.

Вот этим следовало бы дополнить статью А. Беляева, чтобы считать ее исчерпывающей программой для нашей научной фантастики.

5

До сих пор речь у нас шла о романах, не ставивших своей задачей предвидения научного или технического прогресса в социалистическом обществе.

Романы А. Беляева вообще вне времени и пространства. Они только формально прикреплены к каким-то случайным географическим пунктам.

А у нас уже есть попытки заглянуть в мир победившего коммунизма. Пусть попытки еще несмелые, далекие от совершенства, — они все же заслуживают самого пристального внимания.

Вот роман Гребнева «Арктания».

Действие происходит после победы коммунизма во всем мире. Место действия — висящая в воздухе над Северным полюсом метеорологическая станция Арктания.

А. Беляев писал в цитированной статье о трудности для современного писателя найти реалистически убедительные сюжетные конфликты в коммунистическом обществе.

Повидимому, именно этим и объясняется, для чего Гребневу понадобился подводный замок последних защитников погибшего капитализма и их шпион, проникший под видом журналиста в среду

11 Литературный критик № 7—8

162

А. ИВИЧ

действующих лиц романа. Это дало автору возможность построить наполненный разнообразными приключениями сюжет, мало отличающийся от классических образцов этого жанра.

Не это для нас интересно в книге Гребнева.

Научно-фантастический материал книги очень разнообразен и во многом оригинален.

Здесь и биология — опыты оживления замерзших, более близкие к современным научным поискам, чем пришивание голов у Беляева. Мечта об оживлении Амундсена, если удастся найти во льдах его замерзший труп,—конечно, только мечта. В отборе научных гипотез для своего романа Гребнев не проявил достаточной осторожности. Он, так же как Беляев, опускает всю технику операции, но все же дает обоснование возможности оживления, основанное на работах доктора Брюханенко. Ошибка отбора здесь в том, что как раз высказывания Брюханенко о возможности оживления давно замерзших трупов вызвали очень серьезные возражения ученых.

В романе есть и техника, много техники. Остроумно придумана сама Арктания. Станцию поддерживают в воздухе понтоны, наполненные гелием. Реактивные двигатели автоматически направляют станцию в сторону, противоположную направлению ветра, со скоростью, равной скорости ветра. Поэтому станция остается неподвижной при любом урагане.

Это, может быть, не слишком практично в отдельных деталях, но придумано с настоящим техническим остроумием.

Много хорошей выдумки и в описании отдельных предметов технического обихода будущего. Огромная фигура члена правительства, появляющаяся одновременно над всеми городами, когда он произносит в столице речь, — своеобразное разрешение проблемы массового телевидения.

Есть выдумки и неудачные — неясный по структуре электронный пистолет, не очень практичный скафандр.

Но эти недостатки искупаются разнообразием технической выдумки, привлечением большого материала современных научных разработок.

Гребнев, как большинство авторов научно-фантастических романов, не очень заботился о создании убедительных, резко индивидуализированных образов. Его главный герой, мальчик Юра, обладает всеми качествами стандартного безупречного мальчика, каких мы встречаем в неограниченном количестве, — конечно, в повестях, а не в жизни. Шпион Мерс тоже самый обыкновенный литературный шпион. Лучше обрисован дед Андрейчик, очень скрашивающий повесть своими своеобразными поступками и нестандартизованной речью.

Гребнев научился у Жюль Верна искусству введения в повесть хотя бы одного внимательно характеризованного персонажа. Также как одна удачно найденная черта может превратить схему в художественный образ, так же один художественный образ в романе делает менее заметной схематичность остальных.

Но вот что интересно. Гребнев попытался показать особенности

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ 163

людей коммунистического общества. Он не хотел, невидимому, повторять очень распространенной ошибки: показывать будущую совершенную технику во владении людей со старым, неизменив-шимся сознанием. Эта попытка у Гребневл— в подчеркивании мягкого и в то же время уверенного, полного понимания своей силы гуманизма, которым проникнуты обитатели Арктании. Энергия и волнение, с которыми мобилизуются огромные технические силы для поисков затерявшегося во льдах мальчика, смелое спокойствие, с которым ликвидируется последнее гнездо провокаторов войны, — все это не плакатно, без нажима показывает дальнейшее развитие тех качеств, которые воспитываются на наших глазах в социалистическом обществе.

Повторяем, — попытка еще очень несмелая, дальше очевидного развития качеств, которые и сегодня достаточно ясно проявляются в нашем социалистическом обществе, Гребнев не решился заглянуть. Но отметить ее важно, потому что здесь, пожалуй впервые в нашей литературе, дан хотя бы намек (еще почти декларативный), что люди, владеющие новой техникой, — это новые люди.

6

И вот после «Арктании», встреченной довольно равнодушно критикой, появляется «Истребитель 2-2» Сергея Беляева (просим не путать с А. Беляевым, о котором шла речь).

Роман этот написан под сильнейшим влиянием «Гиперболоида инженера Гарина», но то, что у А. Толстого оправдано гротеском, то у С. Беляева дано совершенно всерьез.

Была перед войной такая американская лента — «Тайны Нью-Йорка». В ней было, кажется, тринадцать серий, наполненных головокружительными погонями сыщика за преступниками, и преступников — за сыщиком. Растянуть ленту на огромный метраж удалось потому, что всякий раз сыщик изобретал такие сложные способы поимки преступников, а преступники — такие изысканные планы убийства сыщика, что осуществить их было невозможно — и в последний миг приходило спасение.

Эти алогичные, подсказанные только необходимостью продолжить сюжет, поступки героев характерны для самой низкосортной приключенческой литературы. К сожалению, ими широко пользуется и писатель С. Беляев.

Когда шпиону надо выкрасть документы, то он из бумажника пускает струю усыпляющего газа и сохраняет тем» свидетелей своего преступления. Логически было правильнее воспользоваться умерщвляющим газом, но тогда выбыли бы из романа главные герои.

Способ пленения героев романа с помощью того же усыпляющего газа, пущенного из весла лодки, конечно, доказывает изобретательность автора, но все же несколько смешон своей изыскан-ностью, достойной «Тайн Нью-Йорка». Казалось, такие средства годны в литературе только для пародийного использования.

Роман, конечно, о лучах смерти.

Изобретатель Урландо пробирается в СССР в качестве шпиона н*

164

А. ИВИЧ

с неясной целью. Дело в том, что в СССР изобретатели создают* машину, которая должна сократить время от посева пшеницы дэ сбора урожая до одних суток (!), а в методах работ советских изо. бретателей и Урландо есть кое-что общее. Но зачем этому Урландо понадобились секреты советских изобретателей, когда он до всего уже своим умом дошел?

А дошел он до таких вещей, как уничтожение материи, превращение ее в ничто. Когда советские изобретатели случайно повторили реакцию Урландо, то лежавший на столе, рядом с ретортой, букет цветов бесследно исчез. Почему исчез именно невинный букет, а не все оборудование лаборатории, и люди заодно, — секрет автора.

Можно было бы любое количество страниц заполнить анализом нелепостей романа, Преподнесенных читателю вполне серьезно, с претензией на научную обоснованность.

Доводить замечательные труды Лысенко до такого абсурда, как созревание пшеницы через двадцать четыре часа после посева — значит невыносимо опошлять серьезное дело. Это не имеет ничего общего с научной фантастикой.

Сюжет, герои — зполне на уровне научно-технических предвидений автора.

Для того чтобы разбить врага, решить войну в свою пользу, Советскому Союзу понадобилось всего несколько часов. При этом отчаянно смертоносный «Истребитель ‘2-2», созданный Урландо, ликвидируется в несколько минут самыми обыкновенными летающими торпедами, управляемыми по радио. Оказывается, нечего было и огород городить.

Урландо — родной сын инженера Гарина, индивидуалист, мечтающий о власти и деньгах, — не в пример глупее своего литературного родителя, хотя и подражает ему даже в мелочах. Например, забирает в плен советских граждан с той же неубедительной целью: сделать их свидетелями своего торжества, и так же держит их в плену на далеком острове.

Если А. Беляев в «Челозеке-амфибии», следуя за Уэллсом, всего лишь обедняет повествовательные методы своего литературного шефа, то Сергей Беляев, рабски следуя за А. Толстым, доводит его литературные приемы до анекдотичности.

Все отрицательные герои -не только отвратительны, но и отчаянно глупы — и разведчики, и военные деятели ведут себя, как пятилетние дети. А положительный герой — например, летчик Лебедев, попавший в плен к Урландо, — каменно невозмутим и весел, как птичка. Его веселая вера в себя, в неизбежность спасения, безмятежное ожидание случая выпутаться из безнадежного, казалось бы, положения свидетельствуют не только о храбрости, но и об ограниченности ума, тем более что Лебедев пропускает удобные случаи для спасения.

Механическое чередование глав двух почти не встречающихся линий сюжета — Урландо и советские изобретатели — невольно для автора превращается в литературную пародию на киномонтаж.

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

165

Но самое плохое заключается в том, что в результате использования недоброкачественных литературных и антинаучных приемов в( романе опошляется и компрометируется жизненно важная для советского читателя и дорогая ему идея защиты родины.

Роман С. Беляева с убедительностью учебника показывает, какие грустные результаты рождает механическое следование литературным образцам, попытка сохранить далеко не лучшие традиции приключенческо-детективного жанра в советской научной фанта-* стике.

Для читателей «Гиперболоид» безвреден, но для писателя С. Беляева он оказался источником серьезных литературных бед.

«Истребитель 2-2» в своей литературной и научной примитивности с предельной ясностью показывает, в чем ошибка литературного метода большинства наших научно-фантастических романов. Попытка применения стандартных сюжетных штампов для показа советского социалистического отношения людей к технике и людей между собою неизбежно приводит к вульгаризации темы, недиа-лектичному ее развитию, к художественной неполноценности.

Литературные методы не только Жюль Верна и Уэллса, но и случайного в творчестве А. Толстого «Гиперболоида» возведены в непреложные законы жанра. Они представляют собой барьер, за который многим писателям и заглянуть страшно.

Но, может быть, это верно только в отношении таких очевидно неудачных произведений, как «Истребитель 2-2»?

7

Книги Адамова стоят на совершенно ином литературном и научном уровне. Он написал два научно-фантастических романа — «Победители недр» и «Тайна двух океанов».

Первый вызвал довольно серьезные возражения ученых, которые считали непрактичным предложенный Адамовым способ выработки энергии в глубине земных недр, и тем более не могли согласиться с утверждением, что осуществление этого проекта может окончательно разрешить энергетическую проблему. Но и центральная идея и целый ряд технических предложений разработаны Адамовым подробно, интересно, хотя и не всегда убедительно.

Это очень существенная особенность его произведений. Но не только этой чертой романы Адамова входят в русло жюльвернов-ской традиции.

Развитие сюжета, способы включения познавательного материала, чередование опасных приключений со спокойными промежутками, заполненными сообщением» различных научных сведений, — все это очень близко к французскому романисту.

• С точки зрения литературного метода, второй роман Адамова имеет много общего с /первым, и потому мы можем ограничиться рассмотрением только «Тайны двух океанов».

Адамов очень точно повторил в своей книге схему романа Жюль Верна «80 ООО километров под водой». Здесь тоже путешествие на подводной лодке, более совершенной, чем ныне существующие,

описание зоологических и растительных чудес подводного мира, многочисленные приключения. Так же как в жюльверновском романе, главы приключений чередуются с главами, посвященными описанию^ морских глубин и сообщению технических сведений о подводной лодке. Не изменилась и мотивировка, необходимая -для сообщения этих обширных сведений: проникновение на подводную лодку постороннего человека. У Жюль Верна — это ученый естествоиспытатель, у Адамова — мальчик. Ученый находится на борту подводной лодки.

Это повторение жюльверновской схемы вызвано, конечно, не беспомощностью автора. Он и здесь, и в «Победителях недр» показал, что обладает достаточно богатой сюжетной выдумкой. Необходимости в заимствовании, повидимому, »не было. И тем труднее найти ему объяснение. Возможно, что Адамов хотел показать разницу между лодкой индивидуалиста капитана Немо, обречен-ченного на бесполезные скитания, и советским коллективом, воодушевленным патриотической целью. Но намерение это выявлено не так ясно, чтобы можно было утверждать наличие его в романе.

Как бы то ни было, на жюльверновской основе Адамов построил сюжет, сильно отличающийся от описания путешествия капитана Немо.

Советская подводная лодка, необычайно совершенной конструкции, с новым оружиехМ, отправляется из Балтийского моря на Дальний Восток. Ее появление должно предупредить нападение островной державы на Советский Союз. Появиться во Владивостокском порту лодка должна в заранее назначенный день, а по пути произвести ряд научных наблюдений. Поэтому, кроме экипажа, на борту лодки — научная экспедиция. В Атлантическом океане лодка спасает советского мальчика, находившегося на борту потерпевшего аварию парохода. В составе команды подводной лодки — шпион. Он сообщает по радио о всех передвижениях и остановках лодки. Враги пытаются ее потопить, но неудачно. Путешествие благополучно завершается в назначенный день, несмотря на огромное количество препятствий.

В своих технических предвидениях автор осторожен. Он не заглядывает в далекое будущее, а идет по пути изобретателей и конструкторов современности, несколько опережая их достижения. Так, например, магнитные мины, о которых идет речь в романе, уже использованы в нынешней англо-германской войне и притом более совершенные, чем те, что предложил Адамов.

Самое интересное — ультразвуковая пушка, убивающая и разрушающая материю звуковыми волнами огромной частоты, инфракрасные и звуковые разведчики — своеобразная разновидность телевидения. Эти технические предвидения Адамова показывают, что он учитывает не только количественные, но и качественные, видовые изменения техники.

Роман очень увлекателен. Но если увлекательность изложения, стремительное развитие сюжета — очень важное условие для усвоения читателем познавательного материала, то нельзя все же

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

167

считать их безусловным, все оправдывающим, литературным достоинством.

В тридцать пять печатных листов романа автор уложил головокружительное количество приключений — одно другого опаснее. Совершенно невозможно представить себе в действительности такое сложное и в то же время благополучное путешествие. Лодка и каждый член ее экипажа в отдельности несчетное количество раз находятся на золосок от гибели. Гибнут, в конце концов, только шпион и один лейтенант, серьезно погрешивший против военной дисциплины.

Иногда приключения излишне вычурны. Мальчик совершает длинное вынужденное путешествие на спине кашалота, потому что кольцо, на котором висели ножны его кортика, зацепилось за обломок гарпуна, издавна торчавший в теле кита. Очень уж сложная мотивировка. Притом необходимость самого путешествия на кашалоте для развития сюжета или включения добавочного познавательного материала совершенно не ощущается.

Не вполне убедительна и самая мотивировка экспедиции: появление подводной лодки должно настолько устрашить японцев, что они откажутся от войны, которую собираются объявить. Вряд ли одна подводная лодка, которую есть все же надежда уничтожить, может остановить пущенную в ход машину войны...

А убедительность мотивировок очень важна в научно-фантастическом романе.

Может быть, самое замечательное качество Уэллса — его удивительное умение создать реалистическую обстановку для фантастических событий. Подробные, но не затянутые описания, хорошо подобранные аксессуары создают в рассказах Уэллса атмосферу немного даже подчеркнутой обыкновенности дня и места действия. Все так просто и естественно, что нечему тут не верить. Расположив читателя к благодушной доверчивости, Уэллс вводит в это г обыкновенный день и обыкновенный город фантастическое событие. И чем дальше идет повествование, чем фантастичнее события, тем больше подчеркивает Уэллс реальность окружения, реальность среды, в которой происходит фантастическое событие, реальность людей, которые с ним сталкиваются. Мастерски расположив реальные аксессуары, Уэллс заставляет читателя в их окружении воспринять и фантастику как реальность.

Вот такому мастерству действительно стоит поучиться у Уэллса. Но, к сожалению, как мы видели на примере А. Беляева, наши фантасты учатся у него другому.

Адамов, выбравший своим литературным руководителем Жюль Верна, а не Уэллса, тоже не вполне овладел искусством создания реалистических мотивировок, которые сделали бы более убедительными фантастические приключения.

Тот недостаток чувства меры, о котором сказано выше, сыграл здесь немалую роль. Можно было бы лучше, полнее развить некоторые сюжетные ситуации, сократив количество происшествий. Это

тем легче было сделать, что большинство приключений не связано с уточнением или развитием характеристики действующих лиц романа.

Как почти всегда, в нашей научной фантастике характеристики общи, заданы раз навсегда. Люди в романе не меняются, герои мало индивидуализированы и различаются преимущественно по именам и профессиям.

Все члены научной экспедиции и команды подводной лодки добры, умны, благородны, храбры, — словом, обладают полным ассортиментом положительных качеств без всяких оттенков. Шпиона легко пересадить в любой другой роман того же типа. Он ничем не отличается от длинного ряда своих литературных собратьев по ремеслу.

Впрочем, так ли уж это существенно? Ведь мы говорили, что условность персонажей — явление обычное в научной фантастике, как и вообще в приключенческой литературе. Правда, Адамов не учел даже жюльверновской поправки к этому .положению, — необходимости хотя бы одного индивидуализированного героя.

Тема романа — не только будущая советская техника, но и советский патриотизм. То, что намечалось в «Аэлите», в «Арктании», то что неудачно пытался поставить в центр книги С. Беляев в «Истребителе 2-2», то у Адамова проходит лейтмотивом романа.

Весь сюжет построен на показе борьбы советского коллектива за выполнение серьезного поручения правительства, важного для блага родины.

И дружные усилия коллектива, его спаянность Адамову показать удалось. Но при таком широком задании уже невозможно ограничиться скромными требованиями, которые мы предъявляем к персонажам приключенческих повестей.

Ведь речь идет о важном деле —о поведении советских людей в недалеком будущем, о их героизме. И у нас возникает законное желание разглядеть этих героев, познакомиться и породниться с ними. Их роль в книге уже не может ограничиться подталкиванием сюжета к благополучному концу, их поступки приобретают значительность, становятся ценными и важными сами по себе, независимо от чудес подводного мира, которые они рассматривают. Ставя патриотическую тему, автор берет на себя обязательство дать не только технические, но и социальные предвидения, показать людей завтрашнего дня.

Что же дает нам в этом направлении Адамов? Все персонажи романа (кроме шпиона, разумеется) абсолютно героичны, без каких бы то ни было индивидуальных оттенков, диктуемых свойствами характера. Они абсолютно взаимозаменяемы по -своим человеческим качествам. Это особенно заметно в отношениях действующих лиц романа с мальчиком Павликом.

Исходя из того, что советскому гражданину свойственно внимательное отношение к детям, автор заставляет всю команду, от капитана до водолазов и всех членов научной экспедиции, забыть все на свете, кроме забот о мальчике и любви к нему, вплоть до

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

169

пренебрежения своими прямыми обязанностями. С поразительной предупредительностью объясняют они ему все подробности устройства лодки, составляющие очень серьезную военную тайну. Мальчик доставляет множество хлопот команде, так как в своих подводных путешествиях вне лодки каждый раз попадает в какую-нибудь историю (в роде путешествия на кашалоте), задерживающую путь лодки к ее очень важной цели. Однако неизменно он остается любимцем экипажа и участником всех подводных экспедиций.

Павлик, правда,'щедро платит команде за эту любезность. С невероятными для четырнадцатилетнего мальчика ловкостью, умом и хладнокровием он не раз помогает избежать серьезных опасностей. Его героизм стоит вполне на уровне того, который свойственен всем взрослым членам экспедиции, и, может быть, даже чуть-чуть больше. Недаром капитан обращается к нему с торжественной речью:

«— Спасибо за все, товарищ Буняк! Вы вели себя геройски? Весь советский флот и вся наша родина скоро узнают об этом!».

Павлик так же лишен своеобразия, как остальные герои книги, потому что он слишком хороший, приятный и героичный. Это условная и очень лестная для наших ребят схема того, как взрослые представляют себе идеального советского мальчика.

Вот в этой черте, может быть, особенно отчетливо сказывается то, что мы считаем недостатком литературного метода Адамова. Ни прошлая жизнь, ни личные качества, ни привычки — буквально ничто не сказывается на поведении героев.

Их поступки в каждом данном положении обусловлены той общей предпосылкой, что всякий советский гражданин, выполняющий ответственное поручение, героичен и внимателен к товарищам.

Это верно в отношении многих граждан нашей страны. Несомненно, что коммунистическое воспитание подрастающих поколений во много раз увеличит число героев.

Но героичны-то люди будут по-разному. В каждом их поступкеу подходе к решению поставленных перед ними задач неизбежно будут сказываться личные свойства ума и характера. Останутся, например, люди медлительные, которым нельзя будет давать поручений, требующих способности к мгновенному решению. Извиняемся перед читателями за сообщение таких элементарных истин, но ведь сколько писателей — и Адамов в их числе — эти истины забывают, берясь за перо.

Взаимозаменяемость персонажей приводит к тому, что любую задачу мальчик может выполнить так же успешно, как руководитель экспедиции, если эта задача патриотична.

Убедительно показать массовый героизм советских патриотов будущего, не индивидуализируя героев, не показав изменившегося сознания людей ни в чем, кроме поголовной храбрости и сообразительности, да поголовно внимательного отношения к детям, — невозможно. Чтобы достичь этой цели, нужен более разносторонний и тщательный показ не только сходства, но и индивидуальных различий между людьми завтрашнего дня. Чем серьезнее поставлена

370

А. ИВИЧ

в произведении патриотическая тема, тем настоятельнее возникает эта необходимость.

Интересно, что непрофессиональный литератор, Герой Советского Союза Водопьянов, в своей повести «Мечта пилота» понял это. Он поставил проблему поведения как серьезнейшего фактора для успеха трудного дела.

Когда читаешь «Тайну двух океанов», то приходится иметь дело только с механическими препятствиями, причем заранее известно, что все люди окажутся на высоте положения — и по своим душевным качествам, и по физической силе, и по степени преданности общему делу. Один только лейтенант у Адамова попробовал быть несообразительным — и тут же за это был казнен автором.

Адамов ставит, как в скачках с препятствиями, один барьер за другим — каждый выше предыдущего, и берут барьер все разом, спотыкаться или отступать перед барьером никто у него не станет. Это обедняет роман, уменьшает реалистическую убедительность мотивировок фантастической части романа. У Водопьянова в экспедицию на Северный полюс попал трус. И сюжет осложнен именно тем, что наличие в экспедиции труса представляет дополнительную опасность, не менее серьезную, чем метели. Этим правильно оттенено героическое поведение его товарищей. Когда героичны все, то героизм кажется слишком простым и доступным делом, для того чтобы возбудить у юного читателя мысль о необходимости воспитывать в себе определенные качества, нужные для достойного поведения в трудных обстоятельствах. Прочитав Адамова, всякий подросток подумает: и я, конечно, вел бы себя так же; разве я хуже буквально всех, кто показан в романе?

Здесь естественное стремление советского юношества к героизму встретилось с уверениями в совершенной доступности героизма для любого мальчика, без обязательной напряженной работы над собой.

Другими словами, для того чтобы любой человек был героем достаточно возникновения обстоятельств, в которых героизм может проявиться.

В этой незатрудненное™ героизма — очень существенная, не только литературная, но и воспитательная ошибка романа Адамова.

Мы спорим с этой книгой серьезно, потому что она талантлива, потому что в ней, хотя бы в постановке темы, есть зародыш того нового подхода к научно-фантастическому роману, какого мы ждем от советских писателей.

5

Произведения, о которых шла речь, дают, пожалуй, достаточный материал для того, чтобы высказать несколько общих соображений.

Да, А. Беляев прав. Наш научно-фантастический роман еще не вышел из стадии ученичества, не проложил своей самостоятельной дороги.

Больше того, во многих романах мы находим типичные признаки эпигонства, прямого подражания изолированно взятым приемам западноевропейских романистов.

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

171

А с эпигонами обычно и случается та беда, что произошла, например, с «Человеком-амфибией» и с «Истребителем 2-2-».

По исхоженной дороге подражания западноевропейским романам никуда авторы советских фантастических романов притти не могут.

Ведь не в том задача нашей научной фантастики, чтобы показать в действии более или менее удачно выхваченную из исследовательских лабораторий техническую разработку, построив вокруг нее сюжет, как систему прожекторов, освещающих эту техническую новинку с различных сторон.

Нам прежде всего интересно посмотреть основные направления в технике будущего, в грядущих изменениях материальной культуры. Но -и этого мало. Если речь идет о художественном произведении, а не о научной книге, то мы вправе ждать, что нам покажут человека, изменяющего мир и измененного созданной им новой культурой.

Маркс писал, что, воздействуя на внешнюю природу и изменяя ее, человек в то же время изменяет свою собственную природу.

Это и есть отправной пункт. Если нужны примеры для иллюстрации положения Маркса, то достаточно вспомнить о стахановцах.

Товарищ Сталин «говорил: «Стахановское движение было бы немыслимо без новой, высшей техники». «Таких людей у нас не было или почти не было года три тому назад. Это — люди новые, особенные» («Вопросы ленинизма», изд. 11-е, стр. 493).

Стахановское движение, которое казалось поразительным, фантастически неожиданным в первые дни, было естественным, логическим следствием изменения отношения человека к труду и изменения техники в условиях социалистического строя.

Вот именно такая фантастика, которая являлась бы плодом размышления над движущими силами нашего общества, была бы, конечно, наиболее плодотворной.

В буржуазном обществе новое изобретение реализуется без труда, только если оно гарантирует серьезные выгоды какой-либо группировке капиталистов. У нас изобретение, так же как и открытие нового метода труда обычно реализуются с огромной быстротой, если они сулят благо обществу. У нас невозможен конфликт между техническим прогрессом и интересами общества, а поэтому такие конфликты невозможны и в советской научной фантастике.

Уэллсовским героям нечего делать со своими необычайными открытиями потому, что они появляются в неизменившемся обществе, выпадают из общего хода развития культуры, а потому не могут изменить человека, не могут даже оказаться ему полезными.

Конфликты Уэллса типичны для буржуазного общества, их суть в растерянности одиночки, появляющегося в мире с открытием, не нужным капиталистам.

Великолепные машины Жюль Верна — воздушный корабль Робу-ра, подводная лодка капитана Немо — не служат человечеству, а противостоят ему, — они орудие борьбы их создателей с обществом. Это единственное оправдание, какое мог дать Жюль Верн

172

А. ИВИЧ

для их несвоевременного появления. Конечно, это тоже конфликт, типичный для буржуазного общества.

Изобретения героев Уэллса и Жюль Верна по природе своей могут существовать в единственном экземпляре, они не могут быть размножены на пользу человечеству. А у нас, ввиду невозможности этих конфликтов, писатели-фантасты нашли только одну возможность создания сюжетной коллизии: введение враждебной силы, обычно шпиона, — фигуры, опасной сегодня, но совершенно неактуальной для будущего общества.

Это оказалось настолько единственным и незаменимым способом организации сюжета, что Гребневу в «Арктании» после описания победы коммунизма во всем мире пришлось выдумать последнего недобитого шпиона уже .несуществующего капитализма.

Конечно, такое следование литературным образцам западноевропейского романа — путь наименьшего сопротивления и наименее плодотворный. В -пределах этих традиционных конфликтов невозможно показать взаимодействие новой техники и человека, владеющего ею.

Ведь есть вещи очевидные: все большее уничтожение противоположности между умственным и физическим трудом; появление новой основы труда, нового стимула прогресса — социалистического соревнования. Намечаются и некоторые конфликты ближайшего будущего — хотя бы несоответствие медленно изживаемых недостатков человека, обусловленных пережитками капиталистического сознания, новым отношениям, производственным и бытовым. Тема индивидуальности в коллективе тоже могла бы дать немало материала для художественной фантазии.

Быть может, не все эти примеры удачны, но несомненно ведь, что возможно создать художественное произведение о технике будущего, ориентируясь не на сегодняшние конфликты, а на завтрашние, не на сегодняшнего человека, а на завтрашнего. В нашей повседневной жизни можно найти значительно больше черт нового человека, больше зародышей новых отношений, чем сделал это Гребнев, обнаруживший лишь гуманизм и спокойную силу людей будущего.

А без этой работы над образом человека завтрашнего дня создать убедительный художественный рассказ о будущем нашей страны невозможно, так как противоречие между новой, совершенной техникой и неизменившимся человеком неизбежно будет разрушать художественную ткань произведения.

Возможно, конечно, научное фантазирование, не ставящее себе задач смыкания технической и социальной утопии.

Пример — романы академика Обручева «Земля Санникова» и «Плутония». Это романы не о будущем, а о прошлом земли. Фантастичны в них только исходные положения. Сюжет построен на приключениях современных людей, попавших в доисторическую эпоху.

Что виднейший ученый, уже немолодой, взялся за научно-фантастический роман, чтобы рассказать юношеству о прошлом земли, —

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

173

факт очень большого общественного значения. А повышается его значение тем, что романы эти удачны. Читатели получают огромный запас научных сведений, с большим мастерством включенных в сюжетную ткань повестей. Предок этих романов, особенно «Земли Санникова», не только «Путешествие к центру земли» Жюль Верна, но, пожалуй, даже в большей степени, «Затерянный мир» Коная-Дойля — классический роман о прошлом земли. Знания, которые дает читателю академик Обручев, солиднее, чем те, что можно почерпнуть у Конан-Дойля. Мы не говорим здесь о романах академика Обручева подробнее, потму что они больше приближаются к сюжетной научно-популярной книге.

Возможен подобный литературный разговор и о будущем, например о Магнитогорске 1950 года, в который для оживления рассказа введены приключения или поездки каких-нибудь персонажей. Но это — разновидность научно-популярной литературы, с более или менее механическим использованием некоторых приемов художественного письма. Произведения искусства из такой книги не получится, и чаще всего марионетки, задача которых оживить описание созданием некоторого подобия сюжета, вызывают только раздражение. Вероятно, возможны удачи в этой области при наличии большого художественного вкуса у автора. Во всяком случае, такие книги подлежат прежде всего научной критике, — сколько-нибудь значительного литературного интереса они не представляют.

Обратим внимание еще на одну характерную особенность нашей научной фантастики: очень частое повторение тем научного фантазирования и однообразность показа техники будущего. Вот некоторые только примеры совпадений в романах, о которых шла речь.

Лучи смерти — у А. Толстого, С. Беляева, Гребнева (электронный пистолет) и Адамова.

Оживление мертвых — у А. Беляева и Гребнева.

Ультразвуковая пушка — у Адамова и С. Беляева.

Скафандр-самоход — у Гребнева и Адамова.

Ракетные двигатели — у А. Толстого, А. Беляева и Гребнева.

Некоторые повторения легко объяснимы и естественны. Ракетный двигатель — действительно одна из важнейших, разрешаемых в нашу эпоху технических проблем.

Тема оживления мертвых — всегда нова.

Но есть более серьезные причины.

Недавно академик П. Капица в беседе с писателями говорил о перспективах науки. Основные проблемы физики, по его мнению, очень близки к разрешению. Не приходится ждать серьезных изменений материальной культуры человечества, обусловленных новыми открытиями в области физики. Даже работы по атомному ядру, чрезвычайно важные для науки, не сулят возможности переворота в энергетическом хозяйстве.

Будущее науки — в физической химии и в физиологии. Характерно, например, что и у Гребнева, и у Адамова наиболее прочным строительным материалом оказывается попрежнему сталь. Между тем можно почти не сомневаться, что изобретения в области искус-

174

А. ИВИЧ

ственных, химическим путем созданных материалов сулят очень решительные перемены в технике. Кстати, это предвидел еще Жюль Верн.

Изучение тончайших физиологических процессов — например* превращения пищи в мускульную энергию — тоже, несомненно, окажет существенное влияние на изобретательскую мысль, подскажет новые принципы машин, поможет преодолеть громоздкость нынешней техники. Это области, совершенно не затронутые научной фантастикой.

Жюль Верн в своей работе исходил из теоретических положений физики и предвидел возможные их технические следствия. Уэллс, который, как мы показали, в работы изобретательских лабораторий своего времени верит редко, тоже исходит из теоретических научных положений, но думает чаще не о реально возможных технических следствиях, а о следствиях фантастических («невидимка», кэворит и т. д.).

Наши же фантасты слишком часто сталкиваются именно в лабораториях изобретателей. Они все внимательно присматриваются к ходу работ с ракетным двигателем и к опытам со звуковыми волнами ультравысоких частот. Не в том беда, что бывают совпадения, а в том, что приведенные примеры почти исчерпывают техническую тематику наших научно-фантастических романов. Оказывается, все пишут об одном и том же, редко выходя за пределы физических проблем.

А. Беляев писал в цитированной выше статье:

«Советская наука и техника — неиссякаемый источник тем для научно-фантастических произведений. На этом пути писатель может явиться не только популяризатором новейших научных знаний, но и провозвестником дальнейшего прогресса, следопытом недалекого будущего... Вершиною достижения в этом смысле могло бы быть положение, когда писатель научно-фантастического произведения своей фантазией наталкивает ученых на новую плодотворную идею» («Детская литература», № 15—16, 1938 г.).

Совершенно верно. То и досадно, что наши писатели, все еще чувствуя себя учениками, очень редко выходят за пределы уже высказанных и разрабатываемых технических идей, кроме тех случаев, когда от научного фантазирования переходят к чистому фантазированию. Лишь в некоторых мелочах А. Беляев, Гребнев, несколько больше Адамов, решаются на самостоятельные гипотезы.

Так же как для советской научной фантастики оказываются уже недостаточными слегка очерченные образы героев Жюль Верна и неизменяющиеся люди Уэллса, так недостаточными оказываются и методы отбора научных идей для фантазирования.

Одна из сложностей жанра в том, что мало писателю ознакомиться с состоянием работ изобретателей сегодняшнего дня, мало даже самого серьезного знакомства с современной наукой. Он должен не только свободно разбираться в новейших научных идеях, — разбираться настолько, чтобы делать более или менее безошибочный отбор идей плодотворных, — но и обладать самостоятельной

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

175

научной фантазией. Другими словами, нужна способность не только к литературному, но и к самостоятельному научному творчеству.

Этим качеством обладал Жюль Верн. Но если он в эпоху бурного развития физики и механики мог с легкостью найти в исследованиях ученых материал для технического фантазирования, то сейчас дело обстоит гораздо сложнее.

Правильный отбор плодотворных научных идей писатель может произвести только осмыслив историю техники, ход развития техники в наши дни, овладев диалектическим методом научного мышления, отказавшись и от попыток механически продолжить технику сегодняшнего дня и от попыток насильственно изменять природу человека.

Таким образом, для писателя, поставившего себе целью показать хотя бы уголок нашего будущего мира, недостаточно проконсультировать две-три технические идеи со специалистом-инженером. Он должен философски осмыслить пути развития социалистической техники, базируясь и на сегодняшнем состоянии материальной культуры и на тех изменениях человека, его природы, стремлений, которые происходят на наших глазах.

Те крупинки удач, которые можно найти в романах А. Беляева, Адамова, Гребнева, показывают, что есть у нас писатели, не только увлеченные своим жанром, но и обладающие необходимыми качествами, чтобы успешно в нем работать. Они могут удовлетворить огромный интерес юношества, да и не только юношества, к советским людям завтрашнего дня, к завтрашней технике, к совершенствованию материальной культуры, которое происходит у нас на глазах.

К наблюдениям за начинаниями в науке и технике надо присоеди. нить наблюдения за тем, что начинается в жизни и сознании людей.

В дни огромных революционных сдвигов сознания невозможно убедительно показать технику будущего, забывая, что она будет в руках изменившегося человечества.

Конечно, чтобы показать в художественном произведении эти изменения людей, надо будет проявить литературную смелость. Придется оторваться, от традиций западноевропейского приключенческого романа, в первую очередь от традиции приблизительных научных домыслов и приблизительных характеристик неизменив-шнхся людей.

тем более, что писатель Запад любит и хорошо знает. Но до сих пор этот путь пролегал через узкую полосу отчуждения. Линия преемственности героя, идущая от Старцова через «музыкантский скорбный послух» Никиты Карева, через скитания Рогова до «привередливого послуха в горах» Швейцарии,— эта линия зашла в тупик. Дальнейшее сужение плана, дальнейшее отграничение от жизни невозможно без ущерба для творчества. И здесь не поможет даже самое совершенное мастерство, самая изощренная манера видения. 1