Не буду пытаться делать об этом самостоятельный вывод — для этого нужно внимательно читать текст и сопоставлять отрывки, а я делала это просто из удовольствия и любви к литературе того периода.

"Исэ" отличается еще и особым построением фраз и отрывков. Мало того, что в каждом неприменно есть стихи (в какой повести Хэйан их не будет половина текста?). Каждый отрывок еще начинается с более ли менее стандартного зачина "в давние времена жил кавалер", что в моих глазах придает ему какую-то сказочность. Помимо этого, переводчик, пытаясь создать у читателя верное ощущение от вывернутого синтаксиса оригинала и эмоциональных ударений, слегка выворачивает и строение русских фраз, так что местами они напоминают мастера Йоду, а местами — просто разговорную речь, когда правила языка не поспевают за мыслью. Это своеобразно, но мило и воспринимается очень живо.

Очень полезны примечания Конрада, по многим из которых приходится признать, что японские стихи не переводимы в принципе, учитывая, что их красота состоит во многом в созвучии разных понятий и игре с этими созвучиями.

Особую радость лично мне доставили завершающие фразы некоторых отрывков, целью которых, видимо, было подвести некую черту под сказанным или вывести моральный урок. К примеру:

"Вот так решительны и быстры были древние в своих поступках".

"В процинции такие вещи с ним случались беспрерывно".

"Написала она, и ее не стало".

"Так сказал он, — и она, все вспомнив, стала монахиней и удалилась в горы".

"Так сложил он, и никто больше стихов не стал слагать".

Все это так и просится в эпиграф к какой-нибудь книге))

В общем, еще одна очаровательная вещица эпохи Хэйан. Очень люблю их.

Давно читаю и люблю Шопенгауэра, но как-то мне не приходило в голову интересоваться его биографией — а зря, она оказалась неожиданно увлекательной. Особенно в контексте того, что автор не ограничивается одним Шопенгауэром, а описывает в целом философский zeitgeist эпохи — и как он менялся в течение жизни героя, ключевых фигур в культуре и философии того времени, их взгляды, их взаимовлияние. Так что работа Сафрански — не только биография, но еще и экскурс в историю философии /культурологии. Причем написанный очень живо и легко, даже что в изложении автора даже сложные аспекты философии и Ш., и его современников воспринимаются вполне легко и понятно.

Откровенно говоря, от чтения Ш. у меня всегда было ощущение, что он родился уже старым и брюзгливым. И сразу перед глазами встает известный его портрет — на нем Ш. за 60, жизни его особо не пощадила, и он выглядит как старец с картины "Неравный брак". В общем, мое удивление было довольно велико, когда я узнала, что программный труд, "Мир как воля и представление", был написан им в 30. И увы, следующие 40 лет до смерти Ш. так и не придумал толком, чем заняться. Нет, конечно, он написал "Парергу" и вовсю ругался на Гегеля, но это вряд ли можно назвать достойным занятием. С другой стороны, все, сказанное биографом о том, что из себя представлял Ш. в частной жизни, и так вполне очевидно из его трудов: мало найдешь авторов, которые бы до такой степени явно и бесстыдно не любили других людей и плевать на них хотели. Отличительное свойство Ш.-человека — даже не пессимизм, а неистребимая, самоуверенная мизантропия. Думаю, на нее немало повлияло отсутствие необходимости работать благодаря изрядному наследству, а также полный неуспех всех его начинаний, отсутствие признания, славы, счастья в личной жизни и пр. — почти до последних дней жизни. Можно сказать, что Ш. от людей всю жизнь ничуть не зависел ни в каком смысле, но и ничего особо хорошего (или плохого) от взаимоотношений не получил. Обстоятельства его были таковы, что ему не было настоятельно нужно *построить* с кем-то взаимоотношения — и он совершенно не прикладывал к этому усилий. Более того, так достал родную мать, что в итоге она прямо отказала ему от дома, да и страдалица-сестра на долгое время прекращала с ним общение (точнее, он с ней).

Кстати, я с удивлением выяснила, что мать Ш., Иоганна, была в свое время известной писательницей, автором многочисленных романов, и долгие годы оставалась чуть ли не самым популярным писателем Германии. Держала в Веймаре светский салон, завсегдатаем которого был Гете и прочие звезды помельче. И, конечно, на протяжении всей своей жизни совершенно затмевала своего сына, которого ее друзья считали в лучшем случае угрюмым и невоспитанным (каким он и был).

Впрочем, все, что я сказала выше — только "внешняя" сторона. Большая часть книги посвящена именно философии Ш. и его окружения, в том числе изложению значимой для того времени проблематики. При этом автор не просто пересказывает те или иные воззрения, но и самостоятельно оценивает их, причем весьма интересно.

"В истории философии размышления о теодицее с самого начала были попыткой средствами хладнокровного разума компенсировать боль от утраты горячего религиозного чувства. Эмоциональной основой дискурса теодицеи был страх. Разум должен был вернуть человеку то, что ему предстояло потерять".

Из одного из первых сочинений Ш., "О четверояком корне закона достаточного основания", 4 формы закона (себе для удобства):

основание становления — почему происходит то, что происходит в телесном мире;

основание познания — на чем основано то или иное суждение;

основание бытия — как описывает это Сафранский, сфера чистой геометрии и арифметики, не подвергаемая сомнению очевидность, например, почему за 1 идет 2;

"каузальность изнутри" — внутренние мотивы человеческих действий.

Очень точная заметка из дневника самого Ш.: "Воля — это кантовская вещь в себе, а платоновская идея — это полностью адекватное и исчерпывающее познание вещи в себе".

Еще из заметок Ш. о концепции воли: "Я же говорю, что любое движение, придание формы, стремление, бытие — все это проявление, объективность воли, суть всякой вещи, т.е. то, что остается от мира, если отвлечься от того, что мир есть наше представление".

Освобождение то давления воли — состояние "лучшего сознания": в изложении Сафрански, "смотреть на мир таким образом можно лишь при условии, что ты сам не стремишься самоутвердиться в нем, если ты на несколько мгновений освободился от обычных желаний и больше не преследуешь никаких целей, не ищешь выгоды, не стремишься к власти". В общем, состояние религиозных подвижников и будд. Неудивительно, что Кьеркегор обвинял Ш., что он сам не жил по своей философии.

По-моему, Сафрански очень точно и емко это излагает: "В этом и заключается нерв философии Ш. — уйти от бытия в созерцание. Когда субъект прекращает быть волей, у него пояляется возможность увидеть очевидную тайну мира — вездесущую волю".

В этом контексте вполне логично, что связь между волей и телесным для Ш. неразрывна: "Каждый ат воли есть в то же время и непосредственно проявляющийся акт тела". Сафрански пишет: "Сексуальность, как ее воспринимает Ш., становится для него моделью мучительно переживаемого проявления воли в целом". В этом много даже не от Дарвина, а от Докинза с его "эгоистичным геном", на самом деле. "Таков и жизненный путь животного: рождение — его вершина", вбивает гвозь в крышку гроба надежды Ш.

Тут же очень интересная связка с пресловутым вопросом свободы воли, который Ш. разрешает беспощадно: "Человек есть дело собственных рук до всякого познания, и последнее привходит, только чтобы высветить его <...> Согласно прежней теории, он хочет того, что познает; на мой взгляд, он познает то, чего хочет". И это очень верно, уж простите, всю жизнь мы "ищем себя" и учитмся понимать, чего же хотим на самом деле. Ницше сделал этот концепт не ужасным, а прекрасным, но не изменил по сути, говоря о "воле к собственной судьбе".

Еще к вопросу о хваленом пессимизме — взгляд Ш. на историю как на "бал-маскарад одних и тех же страстей и убеждений". Общий дух эпохи склонялся к тому, что история есть некое развитие, движение к чему-то хорошему, например, к истине, но тольео не наш Ш., конечно. Кстати, Сафрански замечает, что будь Ш. более популярным, чем ничего, его нападки на религию не остались бы безнаказанными — но не только его книги никто не читал, а на его лекции никто не ходил (хотя у Гегеля на люстрах висели) — даже цензура его игнорировала.

Еще один красивый аспект философии Ш. (который он также не спешил практиковать) — сострадание. "У морали, как пишет Ш., есть основа, которую не заметили в силу ее естественности. Эта основа — сострадание. <...> Это воля, которая страдает от себя самой, а при виде страдания других на какое-то время перестает воспринимать себя в своей индивидуальной ограниченности". Между прочим, именно на этом построен всякий современный научпоп про "эмоциональный интеллект", я вижу очевидную связь.

Под закат жизни к Ш. пришла неожиданная слава. Мать умерла, и ее романы забыли. Гегель умер, и его философию объявили устаревшей. А Ш. доскрипел и получил в 70 то, о чем он так мечтал в 30. Хотя комично и слегка обидно, что самым популярным было самое простенькое и попсовое его произведение — "Афоризмы житейской мудрости". Впрочем, странно, что он не популярен сейчаc; Сафрански очень точно формулирует, что "все советы Ш. исходят из факта существования общества как источника скрытой враждебности". Как тут поспоришь! Но просто читателей мало. С неподражаемым комизмом Сафрански сообщает читателю, что "В соседнем Хомбурге организован союз, члены которого с немецкой обстоятельностью посвящают себя поддержанию пессимизма". Очень хотелось бы узнать, как именно они его поддерживают и можно ли еще вступить

Ну и под занавес: "В беседе с французским философом Мореном в 1958 году Ш. говорит: "Если в философии между строк не слышно слез, рыданий, зубовного скрежета и ужасного шума всеобщего взаимоного убийства, то это не философия". Извините, Ш., ваш учение Ницше вас превзошел.

"Senilia, или Размышления в старости" — отрывки из записных книжек и дневников Ш., изданные впервые чуть ли не в 2010 году и точно впервые приводящиеся на русском. Формат коротеньких отрывков, от абзаца до нескольких страничек, ровно на развитие одной мысли, живо напоминает Ницше, хотя, конечно, Ш. не ставил себе целью так писать, это просто заметки для себя. С этой точки зрения — не то чтобы безумно интересно, но есть очень забавные мысли.

"Глядя на животных, ясно видишь, что их интеллект задействован исключительно тогда, когда он служит их воле: у людей, как правило, едва ли не то же самое". Человек, наделенный избытком интеллекта сверх потребностей воли — гений.

"Как только отступает нужда, наступает скука, известная даже разумным животным, есть следствие того, что жизнь не имеет подлинного достойного содержания, а поддерживается в движении лишь за счет потребностей и иллюзии: но стоит этому движению застопориться, как сразу же становится заметкой вся бессодержательность и пустота бытия".

сабж

Роман описывает совершенно классический в русской литературе случай, сначала представленный в форме легкой драмы, потом — в виде фарса. И вот, наконец, 150 лет спустя Водолазкин решил, что тема достаточно свежая, чтобы расчехлить ее и вновь подать так, будто "Обломова" перестали все проходить в школе, а про Васисуалия Лоханкина и трагедию русского либерализма — читать на досуге.

Роман такой, как если бы его написал Обломов, о себе и своей жизни. Обломов, который не видит в собственной обломовщине, безволии и бездеятельности ничего плохого, и все размышляет, почему же этот мир так жесток. Лежа на диване, понятно. Издержки времени сгоняют героя с дивана, но не побуждают ни к какой стоящей деятельности. Зато ставят его в очень выгодное положение невинного страдальца. Ах, меня несчастного советские изверги совершенно ни на что отправили на Соловки умирать! За что, собственно, и как героя осудили — детально не уточняется. Я, конечно, не спорю, что в 20-е и 30-е годы много кого и сажали безвинно, но как говорит народная мудрость устами анекдота, "врешь, ни за что десятку дают" (ссылаюсь на Солженицына). В общем, герой являет собой буквально весь роман, от первого до последнего слова, редкостный образчих того интеллигентского соплежуйства, которое будит во мне совершенно пролетарскую ненависть. Кем он был и что он делал всю жизнь до лагеря? Да никем, ничего. Кем он был и что делал после разморозки, в современном мире? Снимался в рекламе мороженых овощей, потому что девушка хотела денег. Все на этом. Ноль характера, ноль действия. В аннотации написано, tabula rasa, человек из прошлого в современном мире. Это было бы интересно, если бы этого человека современный мир (как и несовременный) хоть каплю интересовал. Но познание мира требует активных усилий, а их-то как раз герой и не желает предпринимать, все-то ему неинтересно, проснулся через сто лет — и находит, что "все то же". Боже, какое невероятное УГ.

Теперь про Соловки. Редкий образец "безногой собаченьки", даже сильно плохие авторы бы постеснялись впендюрить в текст такой безжалостный exploitation. Нашего милого пусечку, домашнего мальчика, который никому ничего плохого не сделал — хопа, и на Соловки. А там холодно и люди плохие. Я не люблю Солженицына, и не особо читала Шаламова, но будем честны, после них в таком виде подавать это даже стыдно. Что автор прибавил к уже написанному значительно более талантливыми, не говоря уж о знающих сабж и честных в плане изложения людьми? Да ничего, конечно. Это просто авторский прием, чуть большая детализация сюжетного хода "а тут герою незаслуженно сделали плохо" плюс некий обоснуй опыта по заморозке. С тем же успехом он мог бы попасть в немецкий концлагерь, но тогда хронология бы не сошлась. Я не сторонник морализаторства, но в целом за то, что некоторые темы — такие как концлагерь, Холокост и пр. — не должны использоваться походя, в качестве костылей для сюжета. А уж вставлять их, чтобы выжать у читателя слезу, и вовсе подло.

В целом я не могу понять, зачем все это написано. Герой скучен до зубовного скрежета. Его девица недалекая, рассчетливая и противная. Про Соловки я уже написала, и кто только про них не написал, и получше. Детские воспоминания героя, которыми заполняется любая заминка в повестовании — тоже унылые, не говоря уж о том, что об этом уже написал Пруст и все остальные после Пруста, и у Пруста было лучше.

Отдельно хочу сказать про очень неприятную тенденцию в нашей литературе вообще, которая, как мне кажется, является на самом деле замаскировавшимся советским недобитком (в смысле, худших образчиков советской лит.агитки, конечно). Тотальное отсутствие чувства юмора и попытка выжать драму из любой, самой нейтральной вещи. Некоторым авторам, наверное, кажется, что если они улыбнутся там, где улыбаются все нормальные люди, их сразу заклеймят недостаточно серьезными и глубокими. И некоторым читателям — тоже, за что у нас так любят подобные вещи, у которых "морда тяпкой". Все Очень Серьезно. Не просто автор ни разу не пошутил — а на протяжении всей жизни и быта героя ни разу не случается ничего забавного. Зато много кухонного уровня размышлений о судьбах нашей родины. Такое изложение, безусловно, сразу показывает читателю, что автор сюда не баловаться пришел, а дает ему самую что ни на есть Большую Литературу, которая Поднимает Проблемы и Заставляет Задуматься. Поэтому такая литература просто не может не понравится — это же будет означать, что "король-то голый". Все это очень противно.

Начав читать, я думала, ну ок, еще безумный текст в духе Хармса, где все бьют друг друга роялями, но как же выдержать этот стиль, когда это не короткие зарисовочки, а целый роман? А под конец оказалось, что все не так, и несмотря на все причуды стиля, это вовсе не легкомысленное безобразие, а очень грустный и понятный текст о том, как проходит юность.

Собственно, стиль здесь очень к лицу содержанию и не затмевает его, как поначалу кажется. Юношеские безумства друзей-героев (с которыми мы знакомимся постепенно, а с некоторыми так и вовсе не знакомимся окончательно, например, с неизвестным поэтом) и излагаются в том же балаганном тоне, который вполне соответствует ощущениям жизни, когда тебе 20 лет. Должна с печалью признаться, что я это хорошо помню на себе, и события любой, наверное, юности, подобрав их соответствующим образом и изложив в соответствующем тоне, отлично бы в роман вписались. Даром что герои — пусть и смутные поначалу, но все же каждый со своей особенностью и страстью, пусть не всегда четкой, но достаточной, чтобы герой и сам ею горел, и других немного заражал. Персонаж с дурацкой фамилией Тептелкин, самый образованный и тонкий из всех, читает удивительные лекции, вдохновляет молодежь, при этом являет собой исключительный образец чистоты. Неизвестный поэт делает то же, что делали все неизвестные поэты той эпохи. Ну и другие, в которых менее ленивые читатели обознают совершенно конкретных деятелей знаменитой эпохи. Впрочем, опознавать нет особой необходимости — дух эпохи ощущается очень четко, с одной стороны, всеобщее воодушевление, с другой — неустроенность и страх.

Удивительно в романе то, как из череды не особо логичных отрывков, которые и между собой-то непонятно как связаны, в итоге вырисовывается совершенно четкая картина жизни героев вообще в тот период и того, как она со временем меняется (притом, что автор еще скачет по хронологии).

А еще более удивительно — что сложно показать пальцем, в какой же конкретный момент заканчивается лихая юность героев, и начинается пора не расцвета, а скорее, закукливания, угасания. Но то, что это происходит, ближе к концу текста очевидно любому читателю, по крайней мере, лично перешедшему тот же рубеж. То, что было веселым безумием, увлекательным и радостным, либо утихает, потому что не до того больше, быт, заботы, семья, либо тоже отяжелевает, становится солидным и пошлым. Удивительным образом кажется, что это "начало конца" совпало с устройством личной жизни героями — по крайней мере, применительно к Тептелкину это точно так. Ничто так не подрезает крылья, как стабильный брак и стабильный быт, как бы сообщает нам автор. Ну да, отчасти, может, и подрезает. С другой стороны, герою, которому это не удалось, ничего не остается, кроме как умереть ранней смертью. Самое печальное, что никто из них с ходом романа — и ходом жизни — не сохранил то ощущение легкого безумия, и несмотря на то, что стиль изложения совершенно не поменялся, остался таким же с хармсовщиной, если угодно, очень ощущается эта эмоциональная перемена. Весь текст — отчаянная тоска по прекрасной и прошедшей молодости. Тому, кто моложе 30, наверное, будет этот пафос непонятен, но на меня периодически уже находит ощущение "куда делся тот классный человек, который мог и делал то и это, а не просто уныло ходит в офис уже 15 лет подряд". Очень резонирует)

сабж

Четвертый том собрания сочинений — мемуаристика и письма. На первый взгляд, ужасающе занудная часть в любом собрании сочинений, представляющая интерес только для исследователей. По сути — едва ли не лучшее, потому что Ходасевич-мемуарист еще веселее, чем Ходасевич-критик. В критике его все-таки сдерживали некоторые соображения приличий, формат, необходимость напечатать отзыв о живом авторе и пр. Мемуаристику же он писал для вечности, и "Некрополь" — воспоминания об уже умерших знаменитых современниках, без купюр, а сборник биографических историй "О себе" — тем более документ, для непосредственной печати не предназначавшийся и потому самый смешной и едкий из всего.

"Некрополь" я слушала раньше, но не помню, целиком ли. Во всяком случае, перечитала с удовольствием. Собственно, это сборник статей, касающихся преимущественно покойных на момент написания знаменитых деятелей Серебряного века, которых Ходасевич знал лично и близко: Брюсова, Белого, Блока, Горького, Есенина, Сологуба и пр. Я очень люблю этот период в нашей литературе и всегда им интересовалась и многих поэтов Серебряного века читала в изрядном объеме, как и связанные с ними воспоминания, художку, исследования и пр. И все же коротенькие статьи Ходасевича — самый лучший источник для того, чтобы составить о том или ином знаменитом писателе именно человеческое впечатление: что он собой представлял, каков был его жизненный путь и почему. Прелесть Ходасевича, в отличие от позднейших исследователей — в том, что он, обладая непосредственными знаниями и "живым" знакомством, ничуть не возводит описываемого на пьедестал, не пытается оправдать ни его человеческие недостатки, ни провалы в творчестве — но и не пытается очернить, а в плане творчества дает оценку именно как профессиональный критик. И при этом в его воспоминаниях, конечно, очень много личного, основанного именного на знакомстве и истории взаимоотношений. В общем, "Некрополь" — это лучший источник по лицам Серебряного века, что я знаю, и жаль, что Ходасевич написал не про всех.

"О себе" — сборник воспоминаний-статеек уже биографического характера, охватывающий жизнь самого Ходасевича, начиная с детства и примерно до эмиграции в 1922, то есть российско-советский период. Самое прекрасное, что в нем есть, одновременно ужасное и комичное — истории про службу Ходасевича в различных советских учреждениях культуры, жизнь в знаменитом Доме искусств и краткие, но достойные пера скорее Жванецкого зарисовки про встречи с представителями сильных мира сего типа жены Каменева. Все — сплошной трагифарс, ужасно, если смотреть изнутри, смешно, если не принимать близко к сердцу и не задумываться, что это все происходило с живыми людьми, причем с лучшими представителями нашей культуры за полтора века.

"Письма", конечно, менее интересны, но тут нужно учитывать один фактор: зная достаточно хорошо биографию Ходасевича по датам, включая разные события в культурной жизни страны и жизни других известных людей, это все вместе иногда забавно соотносить. Понятно, что в личной переписке с близкими друзьями Ходасевич себя не цензурировал, так что местами он еще смешнее и жестче. Впрочем, тут много и достаточно формальной переписки "на вы", включая письма Горькому. Для меня лично наибольший интерес представляют несколько писем Набокову, уже незадолго до смерти Ходасевича. Все-таки это странно, я понимаю, что их разница в возрасте была невелика, но в голове моей Набоков и Ходасевич — люди разных эпох и разных стран, и то, что они не просто пересекались, а еще читали друг друга, уважали и, пожалуй, даже дружили, удивительно.