Странно, конечно, начать знакомство со всемирно известным автором не с главных его произведений, а со сборника ювенилий и юморесок, но так уж вышло, что мне хотелось разнообразия, а из Остен в домашнем хозяйстве нашлось только это. Так что впечатление от Остен получилось странное. Весь этот сборник — по сути сплошная пародия на то, что писала сама Остен, а также сестры Бронте и иже с ними, в общем, все эти женские романы 18-19 века про трепетных девиц и большую любовь.

Надо сказать, что потешается над штампами жанра Остен так умело, что все ее зарисовки вполне можно было бы использовать как каркас для полноценных романов — если только развить и пересказать менее смешным языком. Однако по мере чтения меня не покидало чувство, что некоторые, более длинные вещи, такие как собственно "Катарина", могли быть написаны и всерьез. Но в целом сборник оставляет впечатление, что читаешь такого викторианского Хармса — все поминутно влюбляются до гроба, падают в обморок, описывают внешность и платье и кичатся своей тонкой душевной организацией. Это забавляет и раздражает одновременно. С другой стороны, понимаешь, что объект пародии в его первозданном виде раздражал бы куда больше.

В общем, милый легкий сборничек, все эти томные девицы и кавалеры, чувство юмора и самоирония у Остен хороши, хотя читать пародии в таком объеме несколько устаешь.

Внезапный трюк этой пьесы в этом, что персонажи в конце оказываются именно теми, кем они заявлены изначально в списке персонажей и представляются читателю при первом появлении. Занудная девочка-подросток — занудной девочкой-подростком. Странноватый чужак — странноватым чужаком. Палач и его подручный — пачалом и его подручным. Можете считать, что это спойлер.

У Макдона есть пьесы, которые произвели на меня большее впечатление, а это скорее не смешит, а пугает своей совершенно бытовой жестокостью, и тем близка к "Лейтенанту с острова Инишмор". Понятно, что у Макдоны вообще жестокости достаточно, но где-то она воспринимается нормально и комично, а где-то подана именно так, чтобы не привлекать к ней особо внимание, как нечто само себе разумеющееся. Вот "Палачи" — из этой категории. Не буду продолжать, а то и правда будет спойлер. Пьеса маленькая, и, конечно, очень крутая.

Что до перевода — переводил ее Павел Шишин. До этого Макдона у нас был только в одном издании, несколько пьес в переводе В. Хитрово-Шмырова, который мне лично кажется более удачным. Потому что весь mess насчет Макдона — то, что это одновременно ужасно и ужасно смешно. Текст *должен* быть смешной. А в переводе "Палачей" прямо видно, что здесь в оригинале шутка, и здесь, и здесь, и легко себе представляешь, как бы сам Макдона это комично поставил. Но русский текст этого не передает, и нет таких фраз, за которые можно зацепиться и поржать. Потому что нет легче способа испортить текст Макдона, чем переведя (или поставив на сцене) его всерьез. Понятно, что представление о юморе у всех разное. На мой вкус, самый гениальный русский перевод Макдона — это пьеса "Череп из Коннемары", ее легко можно найти в сети, но нигде не указан переводчик, а меж тем он велик. А перевод "Палачей" Шишина не зашел, извините.

Не буду пытаться делать об этом самостоятельный вывод — для этого нужно внимательно читать текст и сопоставлять отрывки, а я делала это просто из удовольствия и любви к литературе того периода.

"Исэ" отличается еще и особым построением фраз и отрывков. Мало того, что в каждом неприменно есть стихи (в какой повести Хэйан их не будет половина текста?). Каждый отрывок еще начинается с более ли менее стандартного зачина "в давние времена жил кавалер", что в моих глазах придает ему какую-то сказочность. Помимо этого, переводчик, пытаясь создать у читателя верное ощущение от вывернутого синтаксиса оригинала и эмоциональных ударений, слегка выворачивает и строение русских фраз, так что местами они напоминают мастера Йоду, а местами — просто разговорную речь, когда правила языка не поспевают за мыслью. Это своеобразно, но мило и воспринимается очень живо.

Очень полезны примечания Конрада, по многим из которых приходится признать, что японские стихи не переводимы в принципе, учитывая, что их красота состоит во многом в созвучии разных понятий и игре с этими созвучиями.

Особую радость лично мне доставили завершающие фразы некоторых отрывков, целью которых, видимо, было подвести некую черту под сказанным или вывести моральный урок. К примеру:

"Вот так решительны и быстры были древние в своих поступках".

"В процинции такие вещи с ним случались беспрерывно".

"Написала она, и ее не стало".

"Так сказал он, — и она, все вспомнив, стала монахиней и удалилась в горы".

"Так сложил он, и никто больше стихов не стал слагать".

Все это так и просится в эпиграф к какой-нибудь книге))

В общем, еще одна очаровательная вещица эпохи Хэйан. Очень люблю их.

Давно читаю и люблю Шопенгауэра, но как-то мне не приходило в голову интересоваться его биографией — а зря, она оказалась неожиданно увлекательной. Особенно в контексте того, что автор не ограничивается одним Шопенгауэром, а описывает в целом философский zeitgeist эпохи — и как он менялся в течение жизни героя, ключевых фигур в культуре и философии того времени, их взгляды, их взаимовлияние. Так что работа Сафрански — не только биография, но еще и экскурс в историю философии /культурологии. Причем написанный очень живо и легко, даже что в изложении автора даже сложные аспекты философии и Ш., и его современников воспринимаются вполне легко и понятно.

Откровенно говоря, от чтения Ш. у меня всегда было ощущение, что он родился уже старым и брюзгливым. И сразу перед глазами встает известный его портрет — на нем Ш. за 60, жизни его особо не пощадила, и он выглядит как старец с картины "Неравный брак". В общем, мое удивление было довольно велико, когда я узнала, что программный труд, "Мир как воля и представление", был написан им в 30. И увы, следующие 40 лет до смерти Ш. так и не придумал толком, чем заняться. Нет, конечно, он написал "Парергу" и вовсю ругался на Гегеля, но это вряд ли можно назвать достойным занятием. С другой стороны, все, сказанное биографом о том, что из себя представлял Ш. в частной жизни, и так вполне очевидно из его трудов: мало найдешь авторов, которые бы до такой степени явно и бесстыдно не любили других людей и плевать на них хотели. Отличительное свойство Ш.-человека — даже не пессимизм, а неистребимая, самоуверенная мизантропия. Думаю, на нее немало повлияло отсутствие необходимости работать благодаря изрядному наследству, а также полный неуспех всех его начинаний, отсутствие признания, славы, счастья в личной жизни и пр. — почти до последних дней жизни. Можно сказать, что Ш. от людей всю жизнь ничуть не зависел ни в каком смысле, но и ничего особо хорошего (или плохого) от взаимоотношений не получил. Обстоятельства его были таковы, что ему не было настоятельно нужно *построить* с кем-то взаимоотношения — и он совершенно не прикладывал к этому усилий. Более того, так достал родную мать, что в итоге она прямо отказала ему от дома, да и страдалица-сестра на долгое время прекращала с ним общение (точнее, он с ней).

Кстати, я с удивлением выяснила, что мать Ш., Иоганна, была в свое время известной писательницей, автором многочисленных романов, и долгие годы оставалась чуть ли не самым популярным писателем Германии. Держала в Веймаре светский салон, завсегдатаем которого был Гете и прочие звезды помельче. И, конечно, на протяжении всей своей жизни совершенно затмевала своего сына, которого ее друзья считали в лучшем случае угрюмым и невоспитанным (каким он и был).

Впрочем, все, что я сказала выше — только "внешняя" сторона. Большая часть книги посвящена именно философии Ш. и его окружения, в том числе изложению значимой для того времени проблематики. При этом автор не просто пересказывает те или иные воззрения, но и самостоятельно оценивает их, причем весьма интересно.

"В истории философии размышления о теодицее с самого начала были попыткой средствами хладнокровного разума компенсировать боль от утраты горячего религиозного чувства. Эмоциональной основой дискурса теодицеи был страх. Разум должен был вернуть человеку то, что ему предстояло потерять".

Из одного из первых сочинений Ш., "О четверояком корне закона достаточного основания", 4 формы закона (себе для удобства):

основание становления — почему происходит то, что происходит в телесном мире;

основание познания — на чем основано то или иное суждение;

основание бытия — как описывает это Сафранский, сфера чистой геометрии и арифметики, не подвергаемая сомнению очевидность, например, почему за 1 идет 2;

"каузальность изнутри" — внутренние мотивы человеческих действий.

Очень точная заметка из дневника самого Ш.: "Воля — это кантовская вещь в себе, а платоновская идея — это полностью адекватное и исчерпывающее познание вещи в себе".

Еще из заметок Ш. о концепции воли: "Я же говорю, что любое движение, придание формы, стремление, бытие — все это проявление, объективность воли, суть всякой вещи, т.е. то, что остается от мира, если отвлечься от того, что мир есть наше представление".

Освобождение то давления воли — состояние "лучшего сознания": в изложении Сафрански, "смотреть на мир таким образом можно лишь при условии, что ты сам не стремишься самоутвердиться в нем, если ты на несколько мгновений освободился от обычных желаний и больше не преследуешь никаких целей, не ищешь выгоды, не стремишься к власти". В общем, состояние религиозных подвижников и будд. Неудивительно, что Кьеркегор обвинял Ш., что он сам не жил по своей философии.

По-моему, Сафрански очень точно и емко это излагает: "В этом и заключается нерв философии Ш. — уйти от бытия в созерцание. Когда субъект прекращает быть волей, у него пояляется возможность увидеть очевидную тайну мира — вездесущую волю".

В этом контексте вполне логично, что связь между волей и телесным для Ш. неразрывна: "Каждый ат воли есть в то же время и непосредственно проявляющийся акт тела". Сафрански пишет: "Сексуальность, как ее воспринимает Ш., становится для него моделью мучительно переживаемого проявления воли в целом". В этом много даже не от Дарвина, а от Докинза с его "эгоистичным геном", на самом деле. "Таков и жизненный путь животного: рождение — его вершина", вбивает гвозь в крышку гроба надежды Ш.

Тут же очень интересная связка с пресловутым вопросом свободы воли, который Ш. разрешает беспощадно: "Человек есть дело собственных рук до всякого познания, и последнее привходит, только чтобы высветить его <...> Согласно прежней теории, он хочет того, что познает; на мой взгляд, он познает то, чего хочет". И это очень верно, уж простите, всю жизнь мы "ищем себя" и учитмся понимать, чего же хотим на самом деле. Ницше сделал этот концепт не ужасным, а прекрасным, но не изменил по сути, говоря о "воле к собственной судьбе".

Еще к вопросу о хваленом пессимизме — взгляд Ш. на историю как на "бал-маскарад одних и тех же страстей и убеждений". Общий дух эпохи склонялся к тому, что история есть некое развитие, движение к чему-то хорошему, например, к истине, но тольео не наш Ш., конечно. Кстати, Сафрански замечает, что будь Ш. более популярным, чем ничего, его нападки на религию не остались бы безнаказанными — но не только его книги никто не читал, а на его лекции никто не ходил (хотя у Гегеля на люстрах висели) — даже цензура его игнорировала.

Еще один красивый аспект философии Ш. (который он также не спешил практиковать) — сострадание. "У морали, как пишет Ш., есть основа, которую не заметили в силу ее естественности. Эта основа — сострадание. <...> Это воля, которая страдает от себя самой, а при виде страдания других на какое-то время перестает воспринимать себя в своей индивидуальной ограниченности". Между прочим, именно на этом построен всякий современный научпоп про "эмоциональный интеллект", я вижу очевидную связь.

Под закат жизни к Ш. пришла неожиданная слава. Мать умерла, и ее романы забыли. Гегель умер, и его философию объявили устаревшей. А Ш. доскрипел и получил в 70 то, о чем он так мечтал в 30. Хотя комично и слегка обидно, что самым популярным было самое простенькое и попсовое его произведение — "Афоризмы житейской мудрости". Впрочем, странно, что он не популярен сейчаc; Сафрански очень точно формулирует, что "все советы Ш. исходят из факта существования общества как источника скрытой враждебности". Как тут поспоришь! Но просто читателей мало. С неподражаемым комизмом Сафрански сообщает читателю, что "В соседнем Хомбурге организован союз, члены которого с немецкой обстоятельностью посвящают себя поддержанию пессимизма". Очень хотелось бы узнать, как именно они его поддерживают и можно ли еще вступить

Ну и под занавес: "В беседе с французским философом Мореном в 1958 году Ш. говорит: "Если в философии между строк не слышно слез, рыданий, зубовного скрежета и ужасного шума всеобщего взаимоного убийства, то это не философия". Извините, Ш., ваш учение Ницше вас превзошел.

"Senilia, или Размышления в старости" — отрывки из записных книжек и дневников Ш., изданные впервые чуть ли не в 2010 году и точно впервые приводящиеся на русском. Формат коротеньких отрывков, от абзаца до нескольких страничек, ровно на развитие одной мысли, живо напоминает Ницше, хотя, конечно, Ш. не ставил себе целью так писать, это просто заметки для себя. С этой точки зрения — не то чтобы безумно интересно, но есть очень забавные мысли.

"Глядя на животных, ясно видишь, что их интеллект задействован исключительно тогда, когда он служит их воле: у людей, как правило, едва ли не то же самое". Человек, наделенный избытком интеллекта сверх потребностей воли — гений.

"Как только отступает нужда, наступает скука, известная даже разумным животным, есть следствие того, что жизнь не имеет подлинного достойного содержания, а поддерживается в движении лишь за счет потребностей и иллюзии: но стоит этому движению застопориться, как сразу же становится заметкой вся бессодержательность и пустота бытия".

сабж

Роман описывает совершенно классический в русской литературе случай, сначала представленный в форме легкой драмы, потом — в виде фарса. И вот, наконец, 150 лет спустя Водолазкин решил, что тема достаточно свежая, чтобы расчехлить ее и вновь подать так, будто "Обломова" перестали все проходить в школе, а про Васисуалия Лоханкина и трагедию русского либерализма — читать на досуге.

Роман такой, как если бы его написал Обломов, о себе и своей жизни. Обломов, который не видит в собственной обломовщине, безволии и бездеятельности ничего плохого, и все размышляет, почему же этот мир так жесток. Лежа на диване, понятно. Издержки времени сгоняют героя с дивана, но не побуждают ни к какой стоящей деятельности. Зато ставят его в очень выгодное положение невинного страдальца. Ах, меня несчастного советские изверги совершенно ни на что отправили на Соловки умирать! За что, собственно, и как героя осудили — детально не уточняется. Я, конечно, не спорю, что в 20-е и 30-е годы много кого и сажали безвинно, но как говорит народная мудрость устами анекдота, "врешь, ни за что десятку дают" (ссылаюсь на Солженицына). В общем, герой являет собой буквально весь роман, от первого до последнего слова, редкостный образчих того интеллигентского соплежуйства, которое будит во мне совершенно пролетарскую ненависть. Кем он был и что он делал всю жизнь до лагеря? Да никем, ничего. Кем он был и что делал после разморозки, в современном мире? Снимался в рекламе мороженых овощей, потому что девушка хотела денег. Все на этом. Ноль характера, ноль действия. В аннотации написано, tabula rasa, человек из прошлого в современном мире. Это было бы интересно, если бы этого человека современный мир (как и несовременный) хоть каплю интересовал. Но познание мира требует активных усилий, а их-то как раз герой и не желает предпринимать, все-то ему неинтересно, проснулся через сто лет — и находит, что "все то же". Боже, какое невероятное УГ.

Теперь про Соловки. Редкий образец "безногой собаченьки", даже сильно плохие авторы бы постеснялись впендюрить в текст такой безжалостный exploitation. Нашего милого пусечку, домашнего мальчика, который никому ничего плохого не сделал — хопа, и на Соловки. А там холодно и люди плохие. Я не люблю Солженицына, и не особо читала Шаламова, но будем честны, после них в таком виде подавать это даже стыдно. Что автор прибавил к уже написанному значительно более талантливыми, не говоря уж о знающих сабж и честных в плане изложения людьми? Да ничего, конечно. Это просто авторский прием, чуть большая детализация сюжетного хода "а тут герою незаслуженно сделали плохо" плюс некий обоснуй опыта по заморозке. С тем же успехом он мог бы попасть в немецкий концлагерь, но тогда хронология бы не сошлась. Я не сторонник морализаторства, но в целом за то, что некоторые темы — такие как концлагерь, Холокост и пр. — не должны использоваться походя, в качестве костылей для сюжета. А уж вставлять их, чтобы выжать у читателя слезу, и вовсе подло.

В целом я не могу понять, зачем все это написано. Герой скучен до зубовного скрежета. Его девица недалекая, рассчетливая и противная. Про Соловки я уже написала, и кто только про них не написал, и получше. Детские воспоминания героя, которыми заполняется любая заминка в повестовании — тоже унылые, не говоря уж о том, что об этом уже написал Пруст и все остальные после Пруста, и у Пруста было лучше.

Отдельно хочу сказать про очень неприятную тенденцию в нашей литературе вообще, которая, как мне кажется, является на самом деле замаскировавшимся советским недобитком (в смысле, худших образчиков советской лит.агитки, конечно). Тотальное отсутствие чувства юмора и попытка выжать драму из любой, самой нейтральной вещи. Некоторым авторам, наверное, кажется, что если они улыбнутся там, где улыбаются все нормальные люди, их сразу заклеймят недостаточно серьезными и глубокими. И некоторым читателям — тоже, за что у нас так любят подобные вещи, у которых "морда тяпкой". Все Очень Серьезно. Не просто автор ни разу не пошутил — а на протяжении всей жизни и быта героя ни разу не случается ничего забавного. Зато много кухонного уровня размышлений о судьбах нашей родины. Такое изложение, безусловно, сразу показывает читателю, что автор сюда не баловаться пришел, а дает ему самую что ни на есть Большую Литературу, которая Поднимает Проблемы и Заставляет Задуматься. Поэтому такая литература просто не может не понравится — это же будет означать, что "король-то голый". Все это очень противно.