Евгений Водолазкин «Авиатор»

«Преступление и наказание» на новый лад. О справедливости и правосудии. Не случайно и действие происходит в Санкт-Петербурге.

Приятно читать и понимать – всё кажется очевидным.

Вот Фемида, которая осталась без весов, нет больше инструмента для беспристрастного определения невиновности или вины. Иннокентий сам сломал их в детстве. И для целой страны всё изменилось, словно это могло быть настоящей причиной. Или это несправедливость для него лично? Или для Воронова? Может для Остапчука? Или для Зарецкого?

Вот Робинзон, оставленный и забытый всем миром на необитаемом острове в своём невольном одиночестве. Как Иннокентий, вырванный из своего мира и заброшенный в другое время. Мне это место не кажется той же страной, что знал он. Вот Робинзон, потерпевший кораблекрушение, как Иннокентий потерпел жизненный крах.

Вот «Девятый вал» Айвазовского, как аллюзия на человека в огромном бушующем океане без всякой надежды вернуться в безопасность, без всякой надежды преодолеть пустоту забытых воспоминаний и вернуть себе самого себя. Вот и притча о блудном сыне.

Как всё это отзывается во мне!

Для меня это книга о памяти. Приятно читать и наслаждаться описаниями. Хочется провести параллель с книгой «Годы» Анни Эрно. В которой совсем нет сюжета, а только воспоминания, о важном и не очень. О впечатлениях и чувствах, которые составляют жизнь человека. Так ли влияют «великие», эпохальные исторические события на отдельного человека? Что важно запечатлеть? Для истории – цепь событий, а для человека его эмоции, ощущения, душевные порывы, переживания?

И ещё я читала «Авиатора», а потом сделала почему-то перерыв и в это время прочитала «Кадавры» Поляринова. Вторая книга, с которой хочется провести сравнение. Она соприкасается в двух точках – тоже о судьбе страны (а именно России), и о

И наконец, это книга о прощении. О самопрощении.

Вот Водолазкин пишет:

«Помню много разных мест и людей, <…> помню какие-то высказывания. Но хоть убей не помню, кто именно какие слова произносил. И – где. <…> А может, это и вправду несущественно? Может имеет значение, что слова произносились, а уж кем и где – дело десятое?»

Во-первых, это перекликается с недавно прочитанной «Vita Nostra», где существует Речь и Слова «Звучащие». И есть другие слова – невысказанные. Может быть есть такие слова, которые Иннокентий никогда не говорил.

Во-вторых, это ответ на вопрос, почему часть воспоминаний Иннокентия описывают Гейгер и Настя. Он сам уже осознал эти невысказанные слова. Но до сих пор не готов их произнести. И у меня комок в горле, когда думаю об этом.

Поначалу подписано, где записи Гейгера, а где Насти, а потом уже не всегда, потому что это не существенно. Потому что автор утверждает, что правда в любом случае в этих записях. А потом и вовсе три голоса сливаются в один.

А вот ещё Водолазкин пишет:

«А бывает так: слова не сохранились, но картинка – в совершенной целости». И дальше описание картинки. Это на первых станицах! Одно из ранних воспоминаний Иннокентия о прошлой жизни.

Последний вопрос, который задаёт себе Иннокентий,

Читала Авиатора после Лавра, поэтому эффект может отличаться если читать его первым, но я условий не выбирала, какая последовательность вышла, такой и результат. Громко нашумевший роман и создаёт эффект большинства, сказали что роман шедевр, вот и тянет за собой людей. Лично я осталась равнодушно неудовлетворенной к данному произведению. Роман построен в виде дневника и получаются отрывки фраз и событий, а не целостность повествования. К тому же перекидывают нам то в воспоминания, то в текущие события, то догадки и размышления. Сюжет понятен, но он безэмоционален, все события сухие и тусклые. Например, когда Иннокентий увидел год на пачке с таблетками, вообще ты не переживаешь, ты сух, подумаешь год какой-то. Человек проснулся на другом конце века, а эмоций по поводу ручки шариковой, телевизора, компьютера никаких. У него нет ни шока, ни страха, ни паники, просто «Ах подумаешь другой год, технологии какие-то носят, и что с такого». И так описание всех событий.

Тема времени уже была озвучена в Лавре, автор повторил и тему и обрывчатое повествование. Читать тоже самое неинтересно, новый идей и вопросов автор не поднимает.

Возможно читая вначале Авиатора, потом Лавра эффект вышел бы другим, но этого больше не проверить.

После великого произведения «Лавр» было страшно браться за Водолазкина, ведь такую планку тяжело держать. Но несколько человек меня уверили, что его «Авиатор» сопоставим по уровню с Лавром и я таки решился.

Первые главы решительно ничего не происходит, но как красиво авиатор Иннокентий Платонов вспоминает, как эстетически прекрасно передаются моменты из его детской памяти. 

К концу первой четверти романа — произошло тоже не прям чтобы много. Но мы начинаем понимать Иннокентия, как жил этот скромный и благородный молодой муж, человек не своей эпохи, не особенно приспособленный для пост-революционной страны. Такие уходили из Крыма в 1922-м, а кто не ушёл, остались страдать в новой Советской России. 

Петербург конца 20-х годов у Водолазкина не пугает так, как Булгаковская Москва в Мастере и Маргарите, его не так много, да и события как-то скачут. Но чёрный воронок где-то маячит, чтоб захлопнуть свои двери. 

Но вообще эта книга памятник — нескольким эпохам, и дореволюционному детству и отрочеству Иннокентия в прошлом, и концу 90-х годов, в которых оказался Иннокентий в настоящем.

«В ее практицизме нет ничего плохого. Просто для ее возраста и склада это немного неожиданно. Как это уживается с ее эмоциональностью?

А может, это стиль эпохи? Поколение юристов и экономистов.

Только где же, спрашивается, мечта?

Полет где?» 

Как человек, который в 99-м пошёл в 5-й класс и тогда же были какие-то первые мысли и разговоры об образовании — я прям прекрасно помню, что все говорили, что у нас теперь страна юристов и экономистов. Забавно, что первое образование у меня всё-таки по гостиничному сервису, но второе и вправду экономическое... 

А где полёт? А есть у нашего поколения полёт, мы вообще-то изменили быт всех жителей страны, а может и планеты. А то, что приезжающий на электровелосипеде курьер с пюрешкой и котлетой — это не космонавтика или атомная энергетика, ну уж увольте — зато мечта об освобождении женщины от оков кухонного рабства выполнены. Да и космонавтика развивается, и тоже нашим поколением. Хорошее у нас поколение и после нас хорошее, и даже после них что-то хорошее подрастает. 

И полёт у нас есть, и мысли полёт, и натуральный полёт есть — летаем мы чаще всех других поколений. Я вот до десятка в год могу. А иные мои знакомы е несколько десятков раз за год. 

Короче, ворчит на нас автор, ну и ладно, старики любят ворчать... 

И Иннокентий ворчит, хотя и не старик, а впрочем вроде бы и столетний старик. Ну точнее тридцатилетний, но пробыл на Земле уже сотню лет. 

И Робинзон этот — всё он читает его, крутит в голове — и сам как Робинзон в какой-то мере. Только остров его — современная жизнь в конце 90-х. И про передачу Последний герой смеётся, тоже говорит, Робинзонами они стать захотели. Робинзон про Робинзонов шутит — вот умора. 

А про лагерь не шутит. Хотя там он и вправду на острове оказался, вот только не один, он там один никогда не был — ведь в лагере уединения нет никого — ты всегда часть толпы. Но пережил лагерь. Хотя и насмотрелся всякого. Странно, что автор не вставил момент, чтоб Иннокентий вдруг Солженицына прочёл бы. Вот бы занятно было. Но не вышло. 

А вот эта цитата: «История, видите ли, не имеет… Может, и не имеет, только бывают случаи, когда она предоставляет словно бы вторую попытку. Это – повторение и одновременно неповторение того, что было».

Тут как будто бы Водолазкин намекает на возможности смены курса у России, вторая попытка на который была. И может даже, переживает, что не совсем эта попытка получилась. Но хотя бы у Иннокентия всё хорошо получается. 

Хотя, вы наверное догадываетесь, что не совсем всё получится — и книга, претендующая на звание русской классики не имеет право на ванильный хэппи энд. Но какой-то хэппи энд может и случится. И детективная история, которую мы не замечаем по началу — будет раскрыта. 

Что это было — попытка объединить Толстого и Достоевского? А впрочем — это было хорошо. Не Лавр, конечно, но хорошо. В конце концов — создать одно великое произведение — это уже означает стать большим писателем. Не может же каждая книга быть одинаково великой. 

Наверное, если бы эту книгу я читал первой, то оценил бы её выше — но невозможно забыть то, как Водолазкин умеет писать. И это — не верх его способностей. Но — это хорошая глубокая книга и её я тоже могу рекомендовать с чистой совестью!

А нам всем надо идти бестрепетно, держать ум во аде и не отчаиваться. А ещё мечтать — и когда-нибудь наша мечта может спасти нас самих.

Роман явно пытается быть «большой литературой» и отвечать на «вечные вопросы», но в этом деле хромает он на обе ноги.

Начнём с хорошего. Первое, и пожалуй главное достоинство романа, которое сохраняется почти на всём его протяжении, это его язык. Написано действительно хорошо,

красочно, но при этом не перегружено. О чём написано этим прекрасным языком, это уже другой вопрос. Вторым плюсом является очень интригующее и многообещающее начало и финальный поворот сюжета, который меняет оптику всего ранее описанного и не даёт книге скатиться совсем уж безвкусицу.

Теперь о минусах.

Самый жирный минус романа заключается в том, что по его прочтении остаётся не очень понятным, «а что хотел сказать автор». По роману разбросаны интересные мысли и наблюдения, зарисовки, но общей идеи не вырисовывается совсем. После первой трети книги повествование начинает очень сильно буксовать, а разгоняется только близко в концу. Большую часть книги автор, пусть талантливо, но всё таки жуёт жвачку, видимо пытается хоть чем-то заполнить страницы.

Пытаясь осознать, о чём же собственно была прочитанная книга, я с большим сожалением понял, что единственная мысль, которая красной нитью проходит через всю книгу — раньше было лучше. Серьезно, реалии СССР (причём не только раннего, но и постсталинского) и современной России рисуются исключительно в тёмных тонах, при этом реалии России царской — исключительно в светлых. В этом плане книга напоминает то безвкусную агитку, то фантастику 3 сорта про попаданца, который спасает нашу родину от злых красных/белых/либералов/вставьте по вкусу. Махнём рукой на историческую достоверность, это всё таки художественное произведение и нет ничего страшного, чтобы пожертвовать достоверностью ради художественных целей, но это же просто пошло. Красные здесь представлены не просто отрицательными персонажами, они реальные бармалеи и бабайки, просто беспричинно злобные картонки. Я не знаю, почему у человека, который на таком высоком уровне владеет русским языком, поднялось перо вывести настолько нелепых и карикатурных злодеев.

Ещё один минус, это те части романа, которые написаны от лица девушки/жены ГГ. Молодые люди так никогда не говорили, это не язык юной девушки, это представление старика, давно утратившего связь с новыми поколениями, о языке молодёжи. «Хау ду ю ду феллоу кидс» в исполнении Водолазкина.

Помимо этого мне показалось, что книга очень старается быть похожей на русскую классику, причём не на какого-то конкретного автора, или даже направление в рамках нашей классики, а на классику вообще. Знаете, такое обобщённое представление о классической литературе, которое сформировано у обывателя, знакомого с ней по школьной программе и ещё паре произведений, где Толстой смешивается с Пушкиным, а Тургенев с Чеховым.

Чисто личная придирка — автор явно православный христианин, и я его единоверец. Но в книге о нашей вере говорится очень приторно и слащаво, что простительно необразованной бабушке, но не писателю такого уровня, как Водолазкин.

Если бы я ставил оценку на сайте, где присутствует только то, что условно называется «большая литература» или «серьёзная проза», я бы поставил 3, но поскольку здесь есть и «жанровая» литература, которая не претендует на «вечные вопросы» и зачастую носит развлекательный характер, то поставлю 5. Не советую, лучше почитайте «Лавр» — дейтсвительно хорошую книгу.

Я познакомилась с автором, услышав его интервью на радио. Всегда таю от красивой речи и интеллигентной интеллектуальности без заумства. Так что после интервью сразу решила почитать что-то его. Стиль изложения очень профессиональный в лучшем смысле этого слова. Произведение сильное, с интригующим сюжетом и неожиданными поворотами. И при этом невероятно легко читается.

Какая-то неровная книга вышла у Водолазкина. Красиво написанная, но слишком затянутая. Фактически, 3/4 книги я мечтал о том, чтобы она поскорее закончилась, и только последняя четверть принесла некий смысл в повествование, существенно подняв мою оценку прочитанному. Под конец Евгению Германовичу таки удалось раскрыть идею о своеобразном слиянии человека с вечностью через память о моментах нашего бытия. В целом, подобное мироощущение пренебрежения настоящим в угоду вечности я могу понять, но простить за это полное нарочитое отсутствие сюжета, невнятных героев, отсутствие какого-либо конфликта (а зачем тогда устраивался основной сюжетный твист?), «плоские» встречи с людьми из «прошлого» и «настоящего», полнейшую будничность происходящего и ряд других претензий не могу. За напоминание о важности момента и деталей спасибо, но лучше бы это была книга без попаданчества и раза в 3 короче.

«Ничего, что мы чужие... Вы рисуйте!

Я потом, что непонятно, объясню».

«Всегда найдется тот, чей обзор достаточно широк», загадочно говорится в самом начале... Пока не слишком понятно, о чем это — это станет очевидно лишь ближе к финалу романа.

А затем, абзац за абзацем, разворачиваются перед читателем картины обретения человеком своих до поры до времени схороненных где-то воспоминаний. Обретения по крупицам, по устойчивым словесным оборотам, по не слишком узнанным пока всплывающим из памяти лицам, не обретшим до поры до времени своего имени.

Россию он идентифицирует, увидев себя в церкви, а за окном — заснеженную страну. И имхо само это сочетание — чрезвычайно русское:

«Церковь – большая радость, особенно в детстве. Маленький, значит, держусь за юбку матери... И вот так я парю себе в церкви, проплываю над священником, машущим кадилом, – сквозь ароматный дым. Над хором – сквозь его песнопения (замедленные взмахи регента и его же гримасы на высоких нотах). Над старухой свечницею и заполнившим храм (обтекая столпы) народом, вдоль окон, за которыми заснеженная страна. Россия?»

Потом еще точнее находит свои воспоминания в пространстве — на сей раз по шпилю и реке.

Не могу удержаться, чтобы не процитировать это метафорическое описание движения трамвая:

«Вспоминаю. Трамвайные рельсы на замерзшей реке. Электрический трамвайчик, пробивающийся от одного берега к другому, лавки вдоль окон... Вагоновожатый сосредоточен, он последний, кто потеряет надежду. Кондуктор тоже крепок духом, но не забывает взбадривать себя глотками из фляжки, ибо мороз и лунный этот пейзаж обескуражат любого, кондуктор же должен оставаться бодрым. Продает билеты по пять копеек, отрывает их заледеневшими пальцами. Под ним десять саженей воды, по бокам метель, но хрупкий его ковчег, желтый огонек на льду, стремится к своей цели – огромному, теряющемуся во мраке шпилю. Я узнаю этот шпиль и эту реку. Теперь я знаю, в каком городе жил.»

И вот постепенно вспоминающий обретает себя, ощупывает — сначала в пространстве, потом — во времени. А главное — по крупицам восстанавливает картины идиллической русской жизни, навеки утраченной и сохранившейся лишь в воспоминания тех, кто, как он, еще жив, или... запечатленными на бумаге теми, кто успел-таки записать.

«Я пытаюсь приблизиться к прошлому разными путями, чтобы понять, что оно такое. Что-то отдельное от меня или проживаемое мной до сих пор?»

Памятуя о названии романа, я боялась, что это окажется текст про будни какого-то выдающегося конструктора типа Королева, но мои опасения не подтвердились.

Вообще когда читатель пытается понять, почему книга названа так или иначе, то у него в сознании происходит удивительный вид сканирования текста...

Конечно, тема авиатора (модное, а порой и опасное занятие для 1910-ых годов) перекликается с одноименным стихотворением Александра Блока (1912).

Но вот, наконец, в тексте обнаруживается фрагмент об обзоре картины с высоты, проливающий свет на загадочную фразу о «ширине обзора» в самом начале, а заодно — и на название романа:

«Однажды в Сиверской я видел, как с плохо выкошенного поля взлетал аэроплан. Набирая разбег, авиатор объезжал выбоины, подпрыгивал на кочках и внезапно – о, радость! – оказался в воздухе. Глядя, как судорожно перемещается по полю машина, никто полета, откровенно говоря, не ожидал. А авиатор – взлетел. И не было для него больше ни кочковатого поля, ни смеющихся зрителей – предстали небо в разметавшихся по нему облаках и пестрая, словно лоскутная, земля под крыльями.»

Герой романа идентифицирует себя с Робинзоном Крузо — персонажем своего любимого в детстве романа... Кстати, той самой книги, которую читала ему бабушка, когда он болел, слушая ее сквозь сюр своей горячки — трудно вообразить себе нечто более идиллическое.

Все верно: он сейчас — Робинзон Крузо, ведь он остался совершенно один, он отрезан от того мира, частью которого он был, и он лишен возможности построить лодку, чтобы добраться на ней до Большой Земли.

Значит, только и остается, что вспоминать и пытаться записать как можно больше своих воспоминаний.

«Нет смысла писать о каких-то крупных событиях... Описания должны касаться чего-то такого, что не занимает места в истории, но остается в сердце навсегда.»

Я не стану говорить о моментах с НКВД, славным царём и что с Ъ язык красивей. И без меня скажут. Набило оскомину. Как будто есть методичка, где всякий премированный автор ставит галочки напротив упомянутых мною пунктов.

Понравился язык. Первой части. Она вообще зашла на ура. Но когда герой «вошёл в Настю», у меня резко упало настроение. Вторую часть читала с раздражением. А когда ещё и пошли записки типа:

П: вчера в три заехал Н.

Г: П сказал, что вчера в третьем часу встретился с Н.

Н: навел вчера шороху Н. А П. ещё и Г. рассказал, так тот приехал...

Меня эти повторения прям взбесили. Как будто автор не смог ничего уже придумать. Ну а конец уже в конец выбесил. Летел герой в самолёте с отказавшим шасси. А потом вдруг раз, и не летел!

Это как понимать? Это типа моветонный некогда популярный приём «а ему всё приснилось?»

Прошёл месяц а я всё в ступоре и так и не определилась, понравился, или нет.

Роман описывает совершенно классический в русской литературе случай, сначала представленный в форме легкой драмы, потом — в виде фарса. И вот, наконец, 150 лет спустя Водолазкин решил, что тема достаточно свежая, чтобы расчехлить ее и вновь подать так, будто «Обломова» перестали все проходить в школе, а про Васисуалия Лоханкина и трагедию русского либерализма — читать на досуге.

Роман такой, как если бы его написал Обломов, о себе и своей жизни. Обломов, который не видит в собственной обломовщине, безволии и бездеятельности ничего плохого, и все размышляет, почему же этот мир так жесток. Лежа на диване, понятно. Издержки времени сгоняют героя с дивана, но не побуждают ни к какой стоящей деятельности. Зато ставят его в очень выгодное положение невинного страдальца. Ах, меня несчастного советские изверги совершенно ни на что отправили на Соловки умирать! За что, собственно, и как героя осудили — детально не уточняется. Я, конечно, не спорю, что в 20-е и 30-е годы много кого и сажали безвинно, но как говорит народная мудрость устами анекдота, «врешь, ни за что десятку дают» (ссылаюсь на Солженицына). В общем, герой являет собой буквально весь роман, от первого до последнего слова, редкостный образчих того интеллигентского соплежуйства, которое будит во мне совершенно пролетарскую ненависть. Кем он был и что он делал всю жизнь до лагеря? Да никем, ничего. Кем он был и что делал после разморозки, в современном мире? Снимался в рекламе мороженых овощей, потому что девушка хотела денег. Все на этом. Ноль характера, ноль действия. В аннотации написано, tabula rasa, человек из прошлого в современном мире. Это было бы интересно, если бы этого человека современный мир (как и несовременный) хоть каплю интересовал. Но познание мира требует активных усилий, а их-то как раз герой и не желает предпринимать, все-то ему неинтересно, проснулся через сто лет — и находит, что «все то же». Боже, какое невероятное УГ.

Теперь про Соловки. Редкий образец «безногой собаченьки», даже сильно плохие авторы бы постеснялись впендюрить в текст такой безжалостный exploitation. Нашего милого пусечку, домашнего мальчика, который никому ничего плохого не сделал — хопа, и на Соловки. А там холодно и люди плохие. Я не люблю Солженицына, и не особо читала Шаламова, но будем честны, после них в таком виде подавать это даже стыдно. Что автор прибавил к уже написанному значительно более талантливыми, не говоря уж о знающих сабж и честных в плане изложения людьми? Да ничего, конечно. Это просто авторский прием, чуть большая детализация сюжетного хода «а тут герою незаслуженно сделали плохо» плюс некий обоснуй опыта по заморозке. С тем же успехом он мог бы попасть в немецкий концлагерь, но тогда хронология бы не сошлась. Я не сторонник морализаторства, но в целом за то, что некоторые темы — такие как концлагерь, Холокост и пр. — не должны использоваться походя, в качестве костылей для сюжета. А уж вставлять их, чтобы выжать у читателя слезу, и вовсе подло.

В целом я не могу понять, зачем все это написано. Герой скучен до зубовного скрежета. Его девица недалекая, рассчетливая и противная. Про Соловки я уже написала, и кто только про них не написал, и получше. Детские воспоминания героя, которыми заполняется любая заминка в повестовании — тоже унылые, не говоря уж о том, что об этом уже написал Пруст и все остальные после Пруста, и у Пруста было лучше.

Отдельно хочу сказать про очень неприятную тенденцию в нашей литературе вообще, которая, как мне кажется, является на самом деле замаскировавшимся советским недобитком (в смысле, худших образчиков советской лит.агитки, конечно). Тотальное отсутствие чувства юмора и попытка выжать драму из любой, самой нейтральной вещи. Некоторым авторам, наверное, кажется, что если они улыбнутся там, где улыбаются все нормальные люди, их сразу заклеймят недостаточно серьезными и глубокими. И некоторым читателям — тоже, за что у нас так любят подобные вещи, у которых «морда тяпкой». Все Очень Серьезно. Не просто автор ни разу не пошутил — а на протяжении всей жизни и быта героя ни разу не случается ничего забавного. Зато много кухонного уровня размышлений о судьбах нашей родины. Такое изложение, безусловно, сразу показывает читателю, что автор сюда не баловаться пришел, а дает ему самую что ни на есть Большую Литературу, которая Поднимает Проблемы и Заставляет Задуматься. Поэтому такая литература просто не может не понравится — это же будет означать, что «король-то голый». Все это очень противно.

ЧТОБЫ ВСПОМНИЛИ.

Настоящее покаяние — это возвращение к состоянию до греха. своего рода преодоление времени. А грех не исчезает, он остается, как бывший грех, как — не поверите — облегчение потому, что раскаян. Он есть и — уничтожен одновременно.

«Авиатор»

Радость абсолютного узнавания сродни разговору с другом после долгой разлуки; но ярче и глубже — как найти близнеца, с которым разлучили в детстве, как встретить саму себя. Год только начался, а я уже знаю, какой книгой останется в памяти, хотя с начала успела прочитать пару дюжин «хороших и разных», а сколько их придет до конца? Роман в первой своей четверти и откуда уверенность, что продолжение будет таким же сильным, но заклинание импритинга прозвучало и все уже случилось.

Волшебной формулой стали несколько слов из первой пресс-конференции Инокентия. Помните, сначала спрашивают, разговаривал ли с Блоком? Отвечает, что видел его на поэтическом вечере, но не разговаривал, с Ремизовым говорил Стояли вместе в очереди за продуктами по карточкам и герой не сразу узнал писателя. Узнал, когда позже увидел на фотографии (лихорадочно припоминаю, что читала у Ремизова, все смутно: какие-то монахи, чередой идущие вокруг озера — нет, не помню)..

Журналисты на Ремизова не реагируют, да им и не положено, чать не филологи. Но доброжелательный контакт с аудиторией установлен и за Платонова, который нравится, радостно. И за себя: вот не считала Водолазкина своим писателем, хотя «Лавра» его умом поняла, как великий роман, но в душе мало что откликнулось, больше «отмучила», чем прочла. А этот полюбился: всем хорош и совсем свой, не мрачно-достоевское преодолевание жизни, а прозрачно набоковское, стрекозой в янтаре, возвращение утраченного времени. И тягуче-больное о Соловках (но ведь не будет об этом много, не будет ведь?) Хотя знаешь — не минует чаша и хрустальный шар Серебряного века разлетится на миллион осколков, которые втопчут в грязь и дерьмо — как и не было ничего.

Так вот, о том мгновении, когда книга забирает твою душу:

«Губы мои растягиваются в улыбку, и все в зале начинают улыбаться. Я хохочу, и все хохочут. Я начинаю рыдать, а в зале тишина.»

Два десятка слов перемещают происходящее из плоскости в объем. Только что его можно было при желании идентифицировать, как микро- или макросоциальное действо, миг — метагалактический уровень: одиночество в толпе; одинокий приход в мир и уход из него; крест, который ты должен пронести один.

После «Обители» Прилепина должна была появиться еще книга, которой мы приносим покаяние за то, что допустили в своей земле столетие назад. Не деды и прадеды — мы. Еврейская литература не забывает холокоста, напоминает о нем миру бесконечной поминальной молитвой и приходится иной раз слышать раздраженное: «Ну вот, завели свою шарманку, единственный в мире народ-страдалец, а сами те еще националисты!» А мне кажется — лучше так, чем Иваном, не помнящим родства.

Поговорили под шумок о репрессиях года три, с 85-го по 88-й, с тем же уровнем ответственности и вовлеченности, какой сопровождал все тогдашние модные темы: железный занавес, возвращенная эмигрантская литература, вся правда о номенклатуре, сексуальная революция, эзотерика разных сортов — и с видимым облегчением вывели из списка легитимных тем. Дальше кто старое помянет, тому глаз вон, да и вообще, масштабы тогдашних человеческих потерь сильно преувеличены. Забудьте, нешто более актуального нет?

Постим раздраженное в соцсетях: при распределении жизненных благ какой-то части недополучили. Или там же довольное — в этот раз потребительское ретивое удовлетворено, стало быть жизнь удалась. Можно и «о высоком», не какие-нибудь примитивы, понимание имеем. И все, оставьте нас в покое со своими репрессиями Да он ведь и не за тем пришел, чтобы биться пеплом Клааса в вашу грудь, он расскажет, как стучали копыта по мостовой и звенели трамваи, и трещали моторы автомобилей (не мягко урчали, как теперь), и благовестили колокола. А дальше вы сами решайте, хотите помнить о себе или предпочтете все забыть.

Авиатор — человек с широким кругозором. В начале ХХ века это не столько летчик, сколько человек, принадлежащий к клубу особенных. Так значение этого слова расшифровывается в книге. Но в контексте рассматриваемого произведения это слово скорее стоит воспринимать как ироничную кличку главного героя. Как если бы толстого человека звали «доходягой», а косноязычного — «оратором». О ком же книга? В первом приближении — о человеке, который ничему не удивляется. Как отучится удивляться? Нужно всего лишь пройти через две революции и лагерь смерти на Соловках. После этого ни Вторая Мировая не будет вызывать удивления, ни технологии конца века. Это наш главный герой. Такой вот ребенок «в матросском костюмчике» в жизнь которого вмешалась история.

Есть у меня по поводу текста одна мысль, которая возникла в начале чтения и только крепла при приближении к концу книги. Мысль заключается в том, что воспринимать произведение нужно не как НФ, а как самую обычную реалистичную прозу. Ведь фантастическое допущение в тексте ровно одно. Это перенос главного героя в недалекое будущее путем его заморозки. А что если предположить, что главный герой таки умер во время своей ссылки на Соловках, что есть многократно более вероятный исход, чем фантастическая история с криозаморозкой, объяснить которую не могут даже ученые конца ХХ века? Сам герой в своих воспоминаниях говорит, что среди ссыльных были такие, которые вполне осознанно садились в снег с намерением замерзнуть насмерть, обладая верой в то, что в посмертии все как-то «устроится». Возможно, что эти мысли принадлежали не кому-то, а самому главному герою. Тогда весь текст, не являющийся воспоминаниями главного героя до момента его смерти на Соловках, — это просто его предсмертные фантазии о будущем? Да, в этих фантазиях вроде как мелькает много специфических деталей из 1999 года, которые главный герой не мог прозревать, но все дело в том, что ничего существенного в этих деталях на самом деле нет. В 1999 году с главным героем не происходит абсолютно ничего значимого. Он сверхпассивен. Его любовь является отражением уже бывшей любви (цинично, но его там ждет такая же женщина, но только моложе). Его планы на семейную жизнь тоже уже мыслились им когда-то. Главный герой реально попал в будущее, в котором с ним ничего не происходит: ни событий, ни оригинальных мыслей, ни интересной работы. С его единственным другом та же история, что и единственной любовью. Доктор Гейгер — отражение другого доктора из прошлого главного героя.

Может быть все это просто предсмертные грезы замерзающего насмерть человека? Или, возможно, что посмертие главного героя «устроилось» так, что просто нашелся некий автор художественной литературы, который придумал НФ произведение про замороженного и размороженного з/к с Соловков? Как по мне, то на это есть довольно жирный намек в тексте.

– Правильно ли я понимаю, – спросил меня Гейгер, – что допустимо описывать и те события вашей жизни, которых не было?

– Совершенно верно. Может быть, это только кажется, что их не было. Точно так же, как кажется, что небывшее – было.

У писателя Водолазкина и в «Лавре» со временем творились всякие интересные вещи.

Что касается исторических событий, упоминаемых в романе... В каждую эпоху ее обитатель должен выбрать для себя алгоритм, который, как ему кажется, изменит его жизнь к лучшему. Выбирать нужно одно из двух. Или заниматься собой, или заниматься обществом, в котором ты живешь. Социальный кризис сам по себе не делает революций. Иначе буквально каждая страна из революций бы не вылазила. Правду говорит главный герой о событиях 1917 года: бывали в истории кризисы и хуже. Тут все дело в совпадении. Кризис совпал с намерением значительной части общества заниматься не собой, а окружающими. И эта часть общества устроила революцию. Как говорится, и себе, и людям. Главный герой в этом смысле есть человек безнадежно отставший от моды. Он не желает заниматься обществом, как то было модно в эпоху его юности, а желает заниматься исключительно собой. Окружающую реальность он вообще воспринимает предельно пассивно. Никакого анализа событий, через которые его протащила судьба, в книге принципиально нет. Все размышления по этому поводу изложены главным героем в половинке абзаца. «Всё очень просто. В каждом человеке есть дерьмо. Когда твое дерьмо входит в резонанс с дерьмом других, начинаются революции, войны, фашизм, коммунизм…» Очень глубокая аналитика. Спрашивать о причинах революции у человека, который в это время жил, — бесполезное занятие. Но книга не про революцию или ее причины. Книга даже не про то, почему люди такие гады. Книга про то, как человек воспринимает себя и мир. Сами решайте, является ли это достойной темой.

В общем и целом я должен сказать, что от книги осталось двойственное впечатление. С одной стороны читалось довольно быстро. Для меня это важный показатель, который говорит о качестве текста. С другой стороны субъективное впечатление таково, что «Лавр» был значительно сильнее своим главным героем. И это несмотря на не самый приятный антураж средневековья. Там главный герой был подвижником и большим праведником. Такому герою по-любому будешь сопереживать. А что мы имеем в «Авиаторе»? Просто какой-то образец пассивности. Илья Обломов просто сверхдеятельный человек по сравнению с Платошей.

Окончательный совет будет такой: начните Водолазкина с «Лавра». А там уже — по обстоятельствам.

Я оказалась в меньшинстве тех, кому книга не понравилась. Постараюсь аргументировать, но предупреждаю о СПОЙЛЕРах, так как без этого просто не смогу объяснить свою позицию.

Начало интригующе, хотя благодаря обложке издательства вся интрига довольно быстро пропадает (и это я ещё каюсь в спойлерах!), остается просто следить за нюансами сюжета. Однако, я оказалась среди тех журналистов, которые хотели узнать о революции, у очевидца революции. Автор же сразу дает понять, что эта тема ему совершенно не интересна, дескать читайте учебники истории. А что же ему интересно? А интересны ему лагеря. Ух, как же он смакует эту тему кровавого режима и издевательства над заключенными, даже нацисты позавидуют, ну прям опоздал он с книгой, её надо было как раз перед Второй мировой выпускать, нашлись бы почитатели и взяли бы на вооружение. И даже ужасные медицинские эксперименты проводятся. И все это так смакуется, рассусоливается. Вот она главная тема. Я-то наивная, думала может об одиночестве человека, который потерял свое время, но нет, это все мелочи, подумаешь, живет в другом времени, среди других людей, среди совершенно другой обстановки. Мелочь какая! Нет, он же Соловки прошел, его уже ничего не напугает, он ко всему готов. А вот мне эта преувеличенная тема не интересна. Ну вообщем не мое это. Да, да, прям и слышу сейчас шепотки, что нельзя такое замалчивать, что это страшная страница нашей истории, что мы наоборот должны все это рассказывать, ну и тому подобное. Вот только не надо, глупо забывать, но ещё большая глупость однобокая подача материала, не надо искажать историю, её и без нас есть кому переписать.

Ну ладно, хочется автору писать об ужасном советском прошлом (мертвого медведя ведь каждый может пнуть), да пожалуйста, за сюжет все же плохую оценку не ставят. И я не за это поставила «4». Хотя это главное мое несогласие.

Подача материала вторична. Ну да, конечно все темы и способы кто-то где-то применял, повторения не избежны, но по форме мне эта книга очень сильно напомнила сразу две:

«Письмовник» Шишкина. Вроде на первый взгляд ничего общего, однако само построение из отрывков, и этот мост между временами... разве что не письма, а дневник, но по сути-то одно и тоже;

«Цветы для Элджернона» Киз. Это конечно же именно дневниковые записи, причем записи от минуса к плюсу и обратно. Именно эти качели в развитии личности точно напомнили книгу Дэниела Киза. Причем так сильно, что уже похоже на заимствование. Ну может случайность конечно, но у меня все же осталось неприятнейшее ощущение déjà vu, и очень сильное. И это моя главная обида.

Не понравилось этакий церковный налет. Конечно, герой из начала ХХ века, для него религия значила, вполне возможно, гораздо больше. Из-за этого, церкви служат этакими географическими маяками в книге, а религия этаким духовным маяком. Ну да, согласна, это уже моя придирка, это уже моя главная красная тряпка.

Однако мне при всем этом очень понравилось то, как книга написана. Понравился слог автора. Я прям наслаждалась этим, примерно треть книги. А потом мне уж очень сильно начали колоть глаза «фразы» (как мне кажется, автору тоже, не даром он первый обращает на это внимание), ну просто готовые места цитирования, этакие завершенные, хоть на лозунг. Не даром книгу разбирают на цитаты, кто любит это делать. Я не люблю, но и то нашла множество того, что сразу же захотелось процитировать. И, как это ни удивительно, это минус, так как очень напоминает сборник лозунгов, афоризмов. Конечно, красивые фразы украшают книгу, но тут главное не пересолить.

Понравилось то, что записи разных людей, совершенно разные, за ними прям угадывается личность героя. А это действительно мастерство.

Однако, в целом, книга не моя и к середине я потеряла к ней интерес, дочитывала уже на упорстве.

Хорошая вещь, есть над чем подумать (и здесь сразу предупреждение о многочисленных спойлерах). Любопытно: те же самые люди, что кричат про «гетто», этот роман нахваливают, хотя тут не просто фантастика, а даже попаданец (впрочем, попаданец наоборот – из прошлого в почти настоящее). В «гетто» этот прием кто только не эксплуатировал, даже ваш покорный слуга. И пресловутые скрепы в «Авиаторе» в изобилии, кстати. Ату его! Нет, хвалят.

Уж много сказано об аллюзиях и «мостиках» к дореволюционной русской литературе, о замечательном качестве текста, об удачной композиции, о философском подтексте, о Лазаре и Платоне Каратаеве — все эти вещи очевидны и достоинства бесспорны, так что не стану повторяться.

А вот центральный герой, Иннокентий Платонов, мне кажется фигурой весьма спорной. Такой человек не может олицетворять собой наше прошлое до 1917 года, нашу историческую память. Очень тихий, простой, лишенный пассионарности. В произведениях авторов того времени сплошь иные типажи. Допустим, по авторской задумке Иннокентий созерцатель, художник — но почему он сосредоточен на мелочах? Комар на коже, запах еловых веток, природа, разные бытовые частности – это красиво, но все мало изменилось за сто лет; так ли интересно это в сравнении с важными событиями прошлого? Квинтэссенция такого подхода (в словах героя): «посиделки на кухне с самоваром – событие не менее важное, чем сражение на войне». И подобное обесценивание истории проступает во многом. Например, совершенно жегловское заявление «наказаний без вины не бывает». Или, «Господи, накажи и правого и виноватого». Между тем, суть той бурной эпохи как раз была в том, что и прошлое России и будущее (и люди, сражавшиеся за них) несли в себе и правду и неправду. Позиция «моя хата с краю» тоже имеет право на существование, но, если ты самоустраняешься от событий своего времени, не жалуйся и не удивляйся потом.

Пассивность героя видна и в отношениях с Анастасией. Любовь их совершенно платоническая, и даже девушка просит о большем, но Иннокентий стойко держит уровень «гуляем за ручку», никакого сближения. А если б сблизился, если бы они ждали ребенка – может быть, он и не совершил тот грех, за которым последовала трагедия. С Настей в 1999 году у него могла бы повториться та же скучная непорочная история, но состояние аффекта и раскрепощенность нашей современницы помогли. Возможно, автор и хотел навести на мысль, что пассивность в эпоху пассионарности чревата проблемами? Пока Раневская и присные гуляли да вздыхали – Лопахин купил да вырубил их вишневый сад. Что, если бы в 1918 году миллионы таких мечтательных иннокентиев взялись бы за оружие – не пришлось бы им потом умирать в голоде и холоде на Соловках? Если так, то намек чересчур неясный, не читается. В других случаях, когда надо на что-то намекнуть, Водолазкин себя не сдерживает: отсылки к Робинзону на острове или статуэтка Фемиды мелькают в повествовании даже слишком часто. Еще одна «программная» идея Иннокентия: «история состоит не из событий, а из явлений», тоже спорна – все явления приходят в историю через события.

Любопытно, что злодеи-гпушники в романе как раз ужасные развратники и все время насилуют, жестоко избивая, заключенных женщин в лагере, на контрасте с целомудренным Иннокентием. Это, конечно, лишь другая крайность поведения, но старик Фрейд мог бы заинтересоваться таким авторским подходом. В ту же копилку маленький член негодяя Зарецкого (вот еще интересный вопрос – можно ли считать его антагонистом? Пожалуй, да), доносчика, который каждый день выносил с завода привязанную в промежности палку колбасы. Так и погиб с расстегнутыми штанами. Зарецкий еще более пассивный и тусклый герой, единственное действие его – донос на профессора Воронина – совершено без мотивации, и он сам это признает (!). Зачем психологически обессмысливать такое интересное явление в истории, как доносительство? Зачем лишать героев мотивации? В итоге они просто совершают какие-то поступки, без ненависти, зависти, гнева, любви, желания мести и так далее. По-настоящему живая и активная в романе только Настя.

Я утверждаю: популярность фантастики о попаданцах в России – это последствия исторических травм, в первую очередь недавних. Русский человек снова и снова подсознательно возвращается в прошлое, к пережитому страной кровавому опыту, он размышляет о том, как могло бы все пойти иначе, без такого количества материальных, культурных, духовных потерь. Так и Водолазкин снова поднимает из заморозки ровесника прошлого века, чтобы еще раз ощутить потерянную эпоху на вкус. Менять что-то уже поздно, все сделано, убитых не вернуть. Но можно хотя бы восстановить память эпохи для потомков.

Отчего-то при чтении легко угадывались повороты сюжета: так логично он выстроен. Возлюбленная состарилась и померла? – не беда, у нее же внучка. Герой выбрался из жидкого азота и с бодрым отвращением изучает новую эпоху? – ну это слишком просто, сейчас должны начаться страдания. А вот и страдания: вдруг начали отмирать клетки мозга. Но просто уложить его в гроб и рыдать скучно, так что будет открытый финал. А Настя от Платонова дочку родит, перебросит мостик в новый век. Жизнь продолжится. Кстати, вот за это автору искреннее спасибо. Еще недавно у современных литераторов все было куда грустнее. А тут и ребенок в проекте, и открытый финал, оставляющий призрачную надежду — это уже какой-то луч света, без шуток, особенно при таком грустном сюжете.

Это прекрасно! В особенности после недавно прочитанного «Лавра». Не хочется разбирать или комментировать, хочется переживать заново – молча, без суеты.

На ЛиТерре мы говорили, что едва ли не вся фантастика, какую мы ценим и любим, перебралась в мейнстрим и отлично себя там чувствует. А едва ли не все то, что осталось под брендом «фантастики» — «чертово колесо» в парке, скрежещущий механизм индустрии развлечений. «Авиатор» — еще одно яблоко в эту корзину.

В книгах Водолазкина хорошо все. То есть, вообще все. И увлекательно — не оторваться, и оригинально, и написано просто здорово, и язык замечательный: читать — одно удовольствие, и за душу цепляет, и эмоции — от слез до смеха... В общем, всем хорош. Один из лучших современных писателей, как на наш взгляд. 99% современных русскоязычных писателей-фантастов ему и в подметки не годятся (впрочем, не только фантастов). Т. е., Водолазкин пишет не просто лучше них — это принципиально другой уровень, другой класс.

И да, с непривычки, наверное, может не пойти. Так же как и книги, к примеру, Дины Рубиной или Марины Степновой, которые, как на наш взгляд, находятся с Водолазкиным «в одной литературной весовой категории».

При прочтении возникает внезапное чувство классовой ненависти. Уж внедряли его коммунисты, внедряли — не смогли. А вот такие авторы смогли его пробудить. Некие белые и пушистые господа. Некие мерзопакостные нелюди из народа. И сам народ как-то существует там. Где-то. Совершенно мимо белой и пушистой жизни. Как обслуга новых русских, на которую пофиг и параллельно.

Само сладкое детство персонажа, конечно перекликается с нашим, которое было при коммунистах. Мирно, спокойно, беззаботно. Да когда нет смуты — оно всегда так. Но автор акцентируется что вот тогда было хорошо, а потом пришли гады и всё испортили. Да. Гады они такие. И чья вина, что те, кто рулил обществом допустили такое? Об этом как-то среди квазибывших как-то не принято рассуждать. А надо бы.

Ну а сам текст цветист, но сумбурен и в общем-то скучен. Несмотря на богатый язык.