Билл Вуд. Бармен спасает честь мундира (рассказ, перевод Ю. Яснева) // Правда № 1, 1 января 1965, стр. 5
Автор — известный австралийский журналист. Вступив в ряды Коммунистической партии Австралии, Билл Вуд в течение почти двадцати лет работает в её центральном органе — газете «Трибюн».
— - -
*
Это было теплым декабрьским вечером в канун Нового, 2004 года. В старом пивном баре «Сасекс» на сиднейской улице, которая некогда носила одноименное название, а потом правительством Австралийской Народной Республики была переименована в улицу Портовиков, было так оживленно, что, казалось, от напора слов крыша поднимется в воздух. Бар был забит портовыми рабочими, журналистами из газеты «Трибюн» и их гостями из СССР, Чехословакии, Франции, Италии, остановившимися в Сиднее на пути в Антарктический дом отдыха. Конечно, здесь были и завсегдатаи, которые считают кощунством явиться домой без запаха доброго сиднейского пива.
— Тихо, вы, дронго! — вдруг прогромыхал старческим басом бармен но имени Эрни. — Не могли бы вы помолчать пару минут?
Хотя на австралийском языке «дронго» означает нечто покрепче «забулдыги», но бармен произнес это слово так певуче, так нежно, что присутствующие не только не обиделись, но даже прониклись уважением к оратору. Иностранные журналисты занесли «дронго» в блокноты как синоним слова «друг».
— Я хотел бы рассказать историю, — сказал бармен, — которая, возможно, заинтересует тех из вас, кто еще не потерял способность вообще чем-нибудь интересоваться.
— Давай, старик, слушаем, — раздались голоса.
— Мы уже давно привыкли к спокойному миру на земле, — начал Эрнест. — О войне знаем лишь из книг по истории, в которые заглядываем лишь для того, чтобы лишний раз убедиться, как много идиотов было среди наших предков. Но, спрошу я вас, знаете ли вы, кому и как человечество обязано приходом прочного мира на землю? Почему вторая мировая война оказалась последним побоищем глобального масштаба?
*
— Ну, что ж, я вас просвещу. — разгладил седые усы бармен. — Первый признак того, что с человечеством начало происходить что-то невероятно странное, был отмечен в марте 1967 года. Однажды утром в церкви Киллара произошло серьезное событие. Старые прихожане упали в обморок, когда священник обратился к хору мальчиков: «А теперь, детки мои, спойте гимн. Только должен вас предупредить, что хотя слова в нем красивые, но являются сущей неправдой. Над голубым небосводом нет ни обители, ни доброго дедушки, восседающего на троне. Там только ионосфера, пояса радиации, планеты, звезды, галактики. Ваш дом и ваши друзья — здесь, на земле, мои дорогие.
Так любите ее, берегите, облагораживайте!»
Бармен обвел взором зал. Перед посетителями начали пустеть кружки.
— Но главные события. — продолжал он, — только начинали разворачиваться. В арбитражном суде города Брисбена, который прославился своей преданностью предпринимателям, судья заявил адвокату, представлявшему рабочих: «А вы знаете, этот свидетель абсолютно прав. Я вполне согласен, что невозможно работать, когда за тобой по пятам ходят с хронометром». В Женеве на совещании по разоружению делегат от США сказал: «Предложение Советского Союза начать разоружение под взаимным контролем с запрещения ракет, способных доставлять ядерное оружие, является разумным, безусловно, реальным и выгодным для обеих сторон. Но, господа, я был бы в высшей степени неискренним, если бы не сообщил вам, что компания «Дженерал дайнемикс» обещала мне солидный пакет акций, если я утоплю советское предложение, как направленное против безопасности Запада и блокирующее весь дальнейший ход переговоров о разоружении».
Вслед за этим по всему миру прокатилась волна утечки секретов, странных выступлений министров и падения курса акций на биржах.
*
Бармен вновь обвел глазами зал и болезненно поморщился: число пустых кружек неуклонно росло.
— События принимали все более острый характер, — продолжал Эрнест — В Австралии они достигли своего апогея, как бы сказали греки, когда по всем телевизионным станциям было неожиданно объявлено, что вечером из Канберры будет передаваться чрезвычайно важное обращение правительства к нации.
Впервые в истории Австралии у телевизионных экранов собралось больше людей, чем при демонстрации серии американских боевиков о гангстерах Аль-Капоне, известной под названием «Неприкасаемые».
На экране появился видный министр из партии либералов. Он заявил, что ему поручено довести до сведения австралийцев страшные факты, и попросил людей с расстроенной нервной системой отойти от телевизоров. «Вчера. — сказал он, — организация «Объединенные научные силы свободного мира» сделала открытие, что странные явления, происходящие в последние недели, являются результатом самой чудовищной агрессин, когда-либо совершавшейся Советским Союзом.
Космический корабль «Восход-3», который с пятью учеными на борту сделал недавно пятьдесят оборотов вокруг Земли и которому так безудержно радовались австралийские коммунисты и другие враги нашего народа из лейбористской партии и Австралийского совета профсоюзов, оказывается, рассеивал над нашей планетой вирус «сультхомиксотпокуспроцептос», что означает «стопроцентный детектор правды».
Этот вирус, созданный в сверхсекретных советских лабораториях в Сибири, обладает способностью проникать через любую среду и выдерживать температуру даже атомного взрыва. Более того, наши ученые единодушно установили, что его нельзя обнаружить никакими современными средствами. Сейчас, в этот грозный момент истории, аналогичные заявления от имени правительств делаются в Бонне. Вашингтоне, Лондоне, Париже и других столицах свободного мира. Я призываю вас еще теснее сплотиться и уж во всяком случае забыть о забастовках. Опасность огромна! Люди, ставшие жертвой вируса, сразу же начинают проявлять ничем не сдерживаемое желание рассказывать служебные тайны.
А что это означает? Один пример. Окажись я в числе этих жертв, я должен был бы, в частности, сообщить вам, что наше правительство подписало с США сверхсекретный договор, дающий неограниченное право...»
На экранах запрыгали строки, а потом полнилась надпись: «Извините. Передача закончена из-за технической неисправности. Спокойной ночи!»
Но какой уж тут покой. Весь мир пришел в брожение. Десятилетие, последовавшее за 1960 годом, явилось свидетелем крушения одного капиталистического правительства за другим. В конце концов эксплуататорское общество перестало существовать. Вот почему человечество навсегда избавилось от угрозы войны.
*
В это время на улице раздался шум подъехавшего грузовика. Бармен выглянул из окна, и его лицо расплылось в улыбке.
— Поскольку вирус до сих пор не истреблен, — сказал он, — я должен признаться, что эту историю я выдумал сам. Что же мне оставалось делать, черт побери, когда пиво оказалось на исходе. Не закрывать же наш знаменитый бар в новогоднюю ночь! Но теперь, о слава космосу, прибыл драгоценный продукт. Давайте ваши кружки!
А вирус правды все-таки был. Распространялся он не с космического корабля сверху, а внизу, на самой земле, и прежде всего коммунистическими газетами, в одной из которых я сам работал наборщиком, пока меня не произвели в руководители этого заведения. Так выпьем за здоровье коммунистов!
— - -
Перевел с английского Ю. Яснев. г. Сидней, декабрь.
…Георгий Устинович много еще говорил об особенностях Ново-Айхальского городка и уже поздно ночью, прощаясь, сказал:
— Герберт Уэллс фантазировал о городах будущего. Но все это — чистая фантазия. Наша фантазия уже воплощена в жизнь... Между прочим, Уэллс сыграл лично для меня и положительную роль. Это он натолкнул на мысль о городе будущего на Крайнем Севере.
Мирный — Москва.
----------------------------------------
* Гермогенов Георгий Устинович (12 сентября 1935 года, село Немюгинцы Западно-Хангаласского улуса.) — заслуженный строитель Республики Саха (Якутия) (1995), лауреат Госпремии ЯАССР им. П.А. Ойунского (1982).
Начитаешься газет, насмотришься иных телепрограмм, и приходит в голову шальная мысль, что, кроме жестокой политической борьбы, на свете ничего не осталось. Люди не умеют строить разумных взаимоотношений. Страну сотрясают забастовки, льется кровь, голодают дети...
Кто услышит в такое нервное и взрывоопасное время возвышенную речь поэзии? Вот когда лирики действительно оказались в загоне — даже в толстых журналах им не дают развернуться. То, что все-таки публикуется, то же не внушает особых надежд: в подборках — все оттенки горечи, тоски, разочарования, уныния, отчаяния. Что ж, общество в самом деле переживает труднейший момент, и поэзия честно выражает распространенные настроения. Ну а если находится поэт, умеющий взглянуть за скрытый тучами горизонт, — получают ли его стихи отклик у сограждан?
На первый взгляд, новая поэма Соколова не составляет исключения из упомянутого ряда, но такое впечатление — явная ошибка. Итак, строки из «Прелюдии», горькое прозрение и весьма безутешное предсказание, в котором ради его весомости каждое слово отделено от другого знаком тире:
«Оставьте — мысль —
о ядерном — ударе —
Вас — миновал —
кромешный — этот — ад —
Но вот — уже — идет —
на вашем — Шаре —
Совсем — другой — материи —
распад.
Она — была — нетленной —
но...»
Я бросил
Перо. Оно пошло писать само
О том, что я без лодки и без
Вёсел
Плыву туда, где начато
письмо...
И должен я теперь, хотя б
Немногим,
Покуда этот мир еще не пуст,
Заметить им, неглупым и
двуногим,
Что тлен уже из их исходит
уст.
Такое вот гибельное пророчество — разве нет в нем той же горькой безысходности, о которой сказано выше? Но почему же тогда, читая поэму, чувствуешь, что обступивший тебя мрак редеет и рассеивается? А потом вдруг замечаешь, что это и не чернота вовсе, а глубокая небесная синь, к тому же густо усыпанная звёздами. «Ведь свет и тьма для космоса одно. Какая тьма светил глядит в окно!» Афоризм, достойный древнего мудреца Хайяма, непринуждённо вписан в современный колорит произведения и чувствует себя на своём месте.
Соколов — художник сложный, его стиль отнюдь не избегает парадоксальных решений. Но важнее сказать о другом — о всегдашней содержательности выступлений поэта, о внутреннем достоинстве его творческого поведения.
Я думаю, еще ни одна власть на Земле не установила разумных норм для проявления присущего человеку инстинкта собственности. А в нашей стране этот инстинкт последовательно изгонялся и вытравлялся. Ему улюлюкала общественность, над ним издевались поэты и публицисты, на него не однажды обрушивался бич пролетарской законности. Быть может, поэтому естественный человеческий инстинкт (такой же, как самосохранения, например) приобрел у нас болезненно уродливые формы. И едва время расковалось от догм, мы стали свидетелями дикого разгула корыстных, эгоистических страстей. Нравственная чуткость Владимира Соколова помогла ему очень рано почувствовать опасные особенности общественного развития. С первых шагов в поэзии он упорно сопротивлялся наступлению агрессивной бездуховности, хотя и не давал вовлечь себя ни в одну обличительную кампанию. Просто антиподом его лирического героя всегда выступал косный обыватель, занятый исключительно интересами личной выгоды и сиюминутной практической пользы. Социальная маска этого субъекта для поэта не имела значения: недруг мог прийти в любой личине — соседа по даче, чиновника, модного художника. Сегодня при массовом озверении собственничества Соколов особенно к нему нетерпим. Теперь поэт сам, приняв облик космического Пришельца, указывает нам на зловещие признаки социального разложения — «тлена». И этот убийственный укор, к великому прискорбию, справедлив. Но, быть может, начавшийся распад еще. можно остановить?
В прозаическом вступлении к поэме Соколов говорит, что «каждый поэт в душе сюрреалист… Другое дело, как он с ирреальностью поступает». Я думаю, автор прав, ибо внутренняя жизнь человека сложна, противоречива и по сути непредсказуема. Неоспоримое право художника – показать читателю то звено цепочки, какое сочтет нужным. Но так, чтобы, согласно завету Блока «по бледным заревам искусства узнали жизни гибельный пожар».
Кто он, в самом деле, — Пришелец из звёздных миров, о ком читаем бесчисленные фантастические романы и столь же теперь несметные свидетельства очевидцев, смотрим научно-популярные фильмы и телепередачи? Для одних — это миф XX века, выдумка несчастных, жаждущих чуда, для других — непознанная реальность, но, во всяком случае, это реально существующий в народном сознании образ. И вдруг автор придает ему людскую отчетливость, совмещая его с очертаниями собственной поэтической фигуры! Устанавливает свое духовное тождество с посланцем иной цивилизации, говорит от его имени, рассказывая о земной жизни. Такого в русской поэзии еще не бывало. Однако за спиной Пришельца незримо присутствуют все пророки и ангелы отечественной классики, а, быть может, еще и странник Лермонтова, путник или гость Есенина, заложник вечности Пастернака. Голос Пришельца возвышается до самых болевых, трагических нот. Ибо на его глазах происходят развенчание и гибель «века-фаворита», не оправдавшего тысячелетних надежд человечества. А какая в сущности разница для цивилизации — сгореть в ядерном аду или потерять душу, то есть утонуть в крови и рабстве, в насилии и подлости?
Однако смрадный склеп греха, вместилище вражды и ненависти парадоксально дорог Пришельцу, ибо одновременно это и прекрасный мир, где есть шелест дубов и лип, где живут поэты и хлеборобы, где улыбается любимая женщина. Я не знаю ни одного из современных лириков, кто свободнее и органичнее Соколова обращался бы с категорией времени. В теперь уже давней поэме «Сюжет» (1976 г.) внутренняя жизнь современника как бы раздваивалась. Драма любви обрекала его существовать одновременно в настоящем и в прошлом: на одной стороне улицы падал снег, на другой — летел тополиный пух. В «Пришельце» бегущее время расслаивается еще сложнее: лирический герой чувствует себя и в молодости, когда «бросился» в жизнь, и в конце земного пути. Вот только что упивался запахами проселочных дорог, ромашек, сена, любовался женской красотой, близостью любимой. А миг спустя уже видит ее одну, простившуюся с ним навеки: «У подмосковной гнущейся березы ты у меня в глазах стоишь, как слёзы»...
И прежде Соколов предпочитал подробной предметной живописи «полёт понятий». Да, поэзия его не для всех — она избирательна и не претендует на общедоступность. Никогда не погружается в быт, скорее парит над ним, лишь по временам (и только при необходимости) задевает крылами его поверхность. Соколов — поэт прежде всего для тех, кто в бурных водоворотах жизни не утратил ясных представлений о правде и лжи, о добре и зле, о милосердии и жестокости. Кто мучительно размышляет о соотношении этих начал в жизни людей. Тем читателям, для которых нравственные мерки – лишь политическая или художественная условность, его стихи попросту не нужны. Вот и начало своей творческой зрелости автор изображает с предельной обобщённостью. Всё конкретное убрано — оставлена голая суть:
Мне сорок лет. Я вышел
на свободу
Из бытия или небытия.
Из дома, из тюрьмы...
не знаю я...
Какая разница...
Кому в угоду
Я должен точный адрес
Рисовать
Или картинку Выхода и
Входа?
Для тех, кто всё привык
адресовать?
В самом деле, для Поэзии не столь важно, откуда, гораздо существеннее – каким. Но мы не без пользы можем восстановить его земной путь более конкретно. Когда в стране гремели имена лирических публицистов, когда их выступления собирали многотысячную аудиторию стадионов, голос Соколова был едва слышен в общем хоре. Его ценили знатоки, официальная критика изредка замечала. Но этот голос с годами креп и набирал силу неизменно оставаясь верным своей природе. Никогда Соколов не работал на публику, не подстраивался к моде, ни разу не соблазнился звонкими лозунгами дня. Шумный ажиотаж вокруг мнимых и подлинных успехов эстрадной поэзии его волновал мало, не мешая собственной сосредоточенной работе. Но время переломилось. Соколов зазвучал, когда эстрадные трибуны один за другим стали сходить со сцены; а в общественной жизни утвердился диктат мертвого чиновничьего циркуляра. Поэзия Соколова всей своей лирической сутью была прямым вызовом застою, но именно она проявила наибольшую жизнеспособность в условиях режима: не остановила внутреннего роста и движения. И тут-то критика словно спохватись, по-настоящему Соколова заметила. Его провозгласили лидером «тихой лирики», понимаемой как самоцельное искусство для искусства. Обнаружили, что он художник полутонов и нюансов поэт трудноуловимых состояний души, короче, отечественный импрессионист. Стали — не без успеха, впрочем, исследовать его утончённое мастерство. Однако самые правоверные из критиков-прогрессистов по-прежнему пеняли Соколову на социальную недостаточность его лирики.
Словом, чудо в поэзии тоже чего-то стоит (иногда — усилий целой жизни). И моральное право создать образ Пришельца поэту надо было выстрадать, заработать десятилетиями безупречной стойкости, самоотверженным служением искусству.
Зато этот образ оказался на редкость ёмким. В поэме есть горькая ирония над бессмыслицей людской вражды, но язвительность смягчена любовью к нашему «тяжёлому» Шару. Есть смертная усталость от борьбы с силами зла, но она преодолевается решимостью Пришельца до конца исполнить свою земную роль — договорить порученное небом. Два лирических полюса, два центра притяжения знакомы герою: идеальный мир планеты Икс, откуда он родом, и — болевой, грешный, обжитый людьми- с ним тоже трудно расстаться. Как соединить несоединимое? Какой Млечный путь должен вымостить своими строчками автор, чтобы в его душе восторжествовала утраченная гармония неба и земли? Вот заключительный аккорд поэмы:
Как вам сказать, где ожил я
теперь,
Как сообщить без буквы и без
фальши?
Созвездье Лебедя? Оно — как
Тверь
Или Можайск... Мы несравнимо
дальше.
Там нет конца... Но есть Окно и Дверь.
Резко меняя изобразительные масштабы, Соколов достигает нужной плотности письма. Уверенно сближает просторы вечности с именами старинных русских городов. Но названное созвездие оказывается только преддверием к немыслимым далям космоса. И, дав нам почувствовать холод бездны, поэт утверждает там, посреди Вселенной, приметы человеческого жилья. Словом, завершая своё земное пребывание, Пришелец делает то же, что и в течение всей жизни — творит доброе чудо. Поэма, по-моему, столь многозначна и открыта для разных прочтений, что её равно примут в душу представители исстари враждующих станов: граждане мира и патриоты российской провинции, идеалисты и материалисты, пламенные мечтатели и суровые поборники реализма. Иными словами, истинное искусство роднит сердца, объединяет их в благородном порыве к добру, справедливости, совершенству.
Пришелец, однако, улетел на загадочную планету Икс, к счастью, отделясь от автора, который остаётся с нами и в самом расцвете творческих сил. Там, куда удалился звёздный гость, наверно, давно уже построен не осуществлённый на Земле коммунизм. А, быть может, что-то и более прекрасное, ведь история движется, и, как сказал поэт, «Там нет конца».
Не успели еще со страниц парижских газет сойти восторженные рецензии на фильм известного режиссера Трюффо, снятый по повести Рэя Бредбери «451 по Фаренгейту», как французская пресса начинает писать о еще одной новинке, поставленной по книге американского фантаста — на этот раз на театральных подмостках. Речь идет о «Марсианских хрониках» — книге, известной советскому читателю.
От этой постановки ждут многого потому, что «Хроники», пожалуй, — самое зрелое произведение Бредбери, над которым он работал около 10 лет. А также и потому, что режиссером постановки в театре Одеон является такой выдающийся мастер, как Жан Луи Барро.
«Марсианские хроники» — это не приключенческая или техническая фантастика, а философское произведение. Не со всеми идеями автора можно согласиться, однако он в яркой и своеобразной форме вскрывает глубокие социальные противоречия в жизни современной Америки.
Вот новелла «Налогоплательщик», герой которой «средний» американец, измученный ростом дороговизны, политическим нажимом и слежкой, страхом перед ядерной войной, бьется в истерике, требуя, чтобы его немедленно отправили на Марс. Или новелла «…Высоко в небеса» — точное и реалистическое (если это слово можно применить к фантастике) повествование о том, как негры, живущие в Америке, все негры продают или бросают дома, имущество, землю и строят ракеты, которые увозят их на Марс, где они надеются построить общество без расового неравенства.
Сам Рэй Бредбери определяет свою научную фантастику как «удивительный молот». «Я, — говорит Бредбери, — намерен и впредь использовать его в меру надобности, ударяя им по некоторым головам, которые не хотят оставить в покое себе подобных». Не удивительно, что рецензент журнала «Нуво Кандид», ознакомившись с пьесой, сделанной по «Марсианским хроникам», назвал их «самым антиамериканским произведением, написанным автором-американцем».
Жан Луи Барро, видимо, был привлечен к книге Бредбери её острой социальной направленностью и, конечно, высокими художественными качествами. Барро особо выделяет тему завоевания планеты Марс и уничтожения марсиан, столь похожую на историю истребления индейцев в Америке.
Жан Луи Барро и автор инсценировки Луи Повельс четыре года работали над «Марсианскими хрониками», пытаясь найти такую фантастическую форму, которая дала бы возможность сохранить психологический реализм Рэя Бредбери. Наряду с живыми актерами в пьесе примут участие сложные марионетки — «марсиане».
На снимке, взятом из журнала «Нуво Кандид», — один из таких «марсиан».
...После того, как на поверхность Луны был доставлен вымпел с Государственным гербом моей страны, я представлял себе, что пройдут годы и настанет день, когда прилунится космический корабль, откроется люк, из него выйдет советский космонавт. Выйдет, возможно, именно в том заранее рассчитанном месте, где должен лежать наш вымпел. Космонавт поднимет его, зайдет обратно в кабину корабля, поднимет гермошлем и прикоснется губами к вымпелу. Так целуют знамя...